Никита Мозырь и правда выделялся среди больных в серых замызганных халатах.

– Переведите меня, профессор, – попросил он на другой день после поступления. – Мне здесь невыразимо скучно.

– А в чем дело, голубчик? – улыбнулся Олег Держикрач.

– Эти «овощи» целыми днями разгадывают кроссворды и смотрят телевизор. От их разговоров уши вянут.

– Боюсь, в других палатах то же самое. Потерпите, вас скоро выпишем.

– Э, нет! На воле еще скучнее.

Олег Держикрач пожал плечами.

– Значит, вас не смущает то, где находитесь?

– Нисколько. С возрастом все задвигаются, каждый – в свою сторону.

– Это только кажется. Рецептов «задвинуться», как вы выразились, не так уж и много.

– Значит, и здесь выбор не велик…

Никита Мозырь сидел на кровати, вытянув скрещенные ноги, и опирался спиной о стену, к которой подложил подушку.

– Радикулит, – перехватил он взгляд Олега Держикрача. – Не страдаете?

Олег Держикрач промолчал, вопросы здесь задавал он.

– Я посмотрел вашу историю, голубчик. Жалуетесь, что жизнь проходит мимо?

Никита Мозырь вздохнул.

– Это не ответ.

Вторым правилом было то, что вопросы не должны повисать в воздухе.

– Как вам сказать… В жизни можно быть актером, а можно зрителем. Я выбрал второе. А теперь мучаюсь: вдруг ошибся?

«Поздновато», – чуть не ляпнул Олег Держикрач.

– Оно конечно, жизнь уже позади, – прочитал его мысли Никита Мозырь. – Но умереть-то никогда не поздно.

Он поправил подушку, оглядевшись по сторонам бегающими глазами. «Мания преследования», – вспомнил Олег Держикрач.

– Ерунда! – опять угадал Никита Мозырь. – Я сказал доктору в приемном отделении: «Если вы что-то слышите, значит, это кому-то нужно». И это мания преследования? За мной следят? А за вами? Наивный вы мой! Каждый ваш шаг вычислен, мы все под колпаком.

– Ну, я бы не обобщал.

Никита Мозырь посмотрел испытующе, глаза в глаза, будто в голову ему ударила странная мысль, потом вытер взмокший лоб:

– И то верно, чего за вами следить? Утром дома, днем здесь, а вечером по частным вызовам. Всегда под рукой.

Олегу Держикрачу стало неприятно, и он взял тот снисходительный тон, которым защищаются психиатры:

– Вам, конечно, виднее.

– А то! У вас же все на лбу написано. Да вы только не обижайтесь, программа у вас такая.

– Какая?

– Та, что выживать заставляет, и раз вы так приспособились, значит, вам так легче.

Олег Держикрач вспомнил Раскольникова с его кораблем-призраком, летучим голландцем, на котором каждый выживает, как может.

– Занятно, – протянул он. – Ну, мы еще с вами побеседуем.

Никита Мозырь был раньше программистом.

– Тело – «железо», психика – софт, программное обеспечение, – говорил он соседям по палате, когда ушел Олег Держикрач. – Соответствуешь своим программам – счастлив, нет – страдаешь.

Слева от него лежал Санджар Быхеев, набожный казах, косившийся на тумбочку, где к стакану был приставлен маленький образок.

– Веришь в бога? – обратился к нему Никита Мозырь. – Значит, в тебе такая программа. А не веришь, значит, другая. А есть ли бог на самом деле, не важно.

Санджар Быхеев накрылся одеялом.

– А в церковь зачем тогда ходят? – глухо донеслось оттуда. – Если бога нет. По-твоему, все дураки?

Никита Мозырь всплеснул руками.

– Как зачем ходят? Земля-то – госпиталь для неизлечимых, тут к любой знахарке побежишь. – Он ждал возражений, но его встретило уничижающее молчание. – А как можно, изо дня в день наблюдая бессмыслицу, верить в божественный смысл?

– Так именно поэтому! – не выдержал Санджар Быхеев. – Смысл все обретают там.

– Так нет никакого «там». Есть только хреновое «здесь». И река течет, не зная зачем. И компьютер работает, пока из штепселя шнур не выдернут.

Одеяло зашевелилось.

– Тебе у нашего батюшки исповедаться надо, он тебе быстро мозги вправит.

Никита Мозырь рассмеялся:

– А почему этот человек в чудаковатой одежде должен знать больше меня? Я же не ребенок.

– Я тоже!

– Ну, на этот счет у меня сильные сомнения. Ребенок убежден в жизни вечной, а ты на воскресение надеешься – то же бессмертие, только с отсрочкой. Ребенок ты и есть.

В повисшей тишине стало слышно, как в коридоре пробили настенные часы.

– Нет, мы не машины, – усмехнулся альбинос с ясными васильковыми глазами. – Разве машины себя осознают?

Ощутив поддержку, Санджар Быхеев вылез из-под одеяла и смотрел на всех сощуренными глазами. Никита Мозырь вытянул перед собой пальцы с длинными, как у хищной птицы, ногтями.

– Могут и осознавать, если они с обратной связью, с критикой. – Он согнул пальцы, так что ногти впились в ладонь. – А что вы осознаете? Что сумасшедший?

Сосед промолчал.

– И вообще, что мы знаем из того, что мы знаем? А что нам только кажется? Вот Санджар в бога верит, а в какого? В того, который бомжам мыл ноги? А может, в Деда Мороза, который положил под елку бессмертие? Он и сам не знает. – Никита Мозырь глубоко вздохнул. – А вы, собственно, чем занимаетесь?

Сосед скривился:

– Лежу в сумасшедшем доме.

– А до этого?

– До этого? – Он на мгновенье смолк, точно решая, было ли «до этого». – До этого преподавал философию.

– Ну надо же! Дофилософствовались, значит. Кант сказал, Гегель заметил. А сами-то что?

– Вы о чем?

– Сами-то что обо всем думаете?

Сосед уставился в стену.

– А что думать? Этим летом у нас в доме завелись мыши, обычные серые полевки. Скребутся ночами, шуршат. Мы вечером стали газеты клеем намазывать и везде по полу раскладывать. Утром несколько попадались. Проснувшись, я первым делом их, уже мертвых, со слипшейся шкуркой, заворачивал в ту же газету и выносил на свалку. А раз выхожу – одна живая, дергается, лапки пытается освободить. До обеда подождал, а она все не умирает. И к вечеру все так же боролась за жизнь. Жаль мне ее стало. Хотел даже отпустить, да возиться поленился. Так живую на помойку и выбросил. Дождь накрапывал, а я все стоял, глядя, как она намокшую газету грызла.

– Вы что – садист?

Никита Мозырь раздвинул губы в немом оскале.

Сосед пропустил мимо.

– А стоило ли ей так мучиться? Может, лучше было сразу, как все?

Никита Мозырь застучал ногтями по обнаженным деснам.

– Мрачнуха, однако. По-вашему, мы тоже кому-то мешаем и на нас так же смотрят?

Сосед пожал плечами.

– Да уж, философ, и как вы с такими мыслями только живете?

– Так меня и не спрашивают. – Он задрал палец в потолок. – Может, там нас всех спросят, только вы в высший суд не верите.

– А я верю! – подал голос Санджар Быхеев. – Всех, всех вас осудят, как в Писании сказано!

– И отчего православные такие добрые? – зевнул Никита Мозырь. Положив подушку к изголовью, он спрятал под нее свои длинные ногти. – Ладно, выключайте свет, спать пора.

Солнце било в распахнутое окно. Свернувшись под одеялом, Никита Мозырь тут же захрапел.

Кровати в палате были привинчены к полу. Раз и навсегда. А распорядок намертво прибит ко дню. Утром очередь в уборную сменялась очередью в столовую, а та – в процедурную. Сестры делали уколы, раздавали таблетки. А потом все ждали обхода врачей. Олег Держикрач по-прежнему решительно расхаживал по больничному коридору, отдавая распоряжения. Раньше он не держал в памяти пациентов, считая это вредным, отдавая работе лишь служебное время, но Никита Мозырь не шел у него из головы, и неожиданно для себя он зачастил в шестую палату.

– Ну, Никита, что сегодня мешает жить? – говорил он, молодцевато подтягиваясь, отчего казался еще выше.

Мозырь сидел в обычной позе у стены с подушкой, уйдя в свои мысли глубоко-глубоко, так что без движения его ноги стали затекать.

– Как и всегда, – оскалился он в ответ, подняв голову и зажмурившись, точно вернулся с того света. – То же, что заставляет выживать.

– Программы?

– Они самые. Но сегодня больше не внутренние беспокоят, а внешние. Зачем нам мозги пудрят? «Будь таким, будь сяким!» А в подоплеке: «Будь как я!» Им от этого лучше?

– Да кому им? Тем, которые следят?

– А весь секрет в том, – пропустил Никита Мозырь, – чтобы вести жизнь, свойственную своим программам. И наплевать на всех.

– А если всем будет плевать?

– Страшно подумать! Сейчас-то всем на всех только чихать.

Олег Держикрач усмехнулся. Он вспомнил свои сообщения в группе, но в чужих устах его мысли выглядели глупо. А Никита Мозырь гнул свое:

– Каждый выгоды ищет, я тех, кто мозги пудрит, понимаю. Но зачем их слушают?

У Олега Держикрача в памяти всплыл вдруг Сидор Куляш, превозносимое им медийное пространство, где после своей гибели поселились боги.

– Значит, и у них своя программа, – произнес он, чтобы не молчать.

Никита Мозырь выдернул перо, торчавшее из подушки, и, сдунув с ладони, сосредоточенно наблюдал, как оно, кружась, точно затягиваемое воронкой, опускается на пол.

– А если в программе сбой? Это и есть ненормальность? В разные века с ума сходят по-разному. Разве не безумцы изгоняли бесов? Разве не сумасшедшие призывали к бедности? А представьте инопланетянина, который изучает нашу жизнь. Ему говорят: цивилизация, закон… Уверяют, жизнь бесценна, за убийство из-за решетки не выйдешь. А потом сбрасывают бомбу, и миллионов нет. Война, объясняют. Боже, закричит инопланетянин, да они все ненормальные!

– Да, все зависит от точки зрения, – промямлил Олег Держикрач, вспомнив пациентку, которой посоветовал пересесть на велосипед. Однако такой радикальный взгляд на вещи пригвоздил его к стене. «Еще один Раскольников, – подумал он. – Зачем ему я? Пора выписывать».

– У каждого своя правда, – повернулся он к альбиносу с голубыми глазами.

– И своя выгода, – выстрелил ему в спину Никита Мозырь.

Преподаватель философии лежал с попыткой суицида. «Холост, детей нет, – сообщала его история болезни. – Жалобы на эмоциональную опустошенность и утрату вкуса». Сначала преподаватель философии пошел на поправку. Он легко вступал в беседу, называя свою попытку самоубийства ребячеством. «Нервы сдали, – краснел он. – Будто и не со мной было». Но в последнюю неделю ему стало хуже. Он отказывался от еды, и его держали на капельницах.

– Опять тарелка нетронута, – делано рассердился Олег Держикрач. – Так никогда не поправитесь.

– А зачем? Я не чувствую, что живу, может, почувствую, как умираю.

– Ну, вы же философ, – переменил тон Олег Держикрач. – Разве можно поддаваться настроению? Будьте стоиком!

Олег Держикрач бодрился, но, заглядывая в помутневшие васильковые глаза, думал, что его собственная тень давно не повторяет движений, а слова не отражают правды. Посидев с минуту, он поспешно встал, в дверях пожелал всем скорейшего выздоровления, нагнувшись, чтобы не задеть косяк, вышел. Вызвав в кабинет сестру, увеличил альбиносу дозу транквилизаторов.

– Скотская у меня работа, – жаловался он жене. – Кажется, уже столько лет, а привыкнуть все не могу. Может, не то избрал?

– Ну что ты, – успокаивала жена. – Ты же психиатр от Бога.

«Значит, профессия от дьявола», – добавил про себя Олег Держикрач.

Лето стояло невыносимо жаркое, окна в палатах держали открытыми, так что знойный воздух, как беглец, проникал сквозь решетки. День походил на день: в процедурной из рук медсестры получали таблетки, запивали водой, демонстрируя после язык, в столовой после ужина смотрели сериалы, а перед сном Никита Мозырь развлекал всех странными речами. Санджар Быхеев проходил комиссию на получение инвалидности, и он то и дело приставал к казаху.

– Ты вот, Санджар, инвалидности добиваешься, чтобы сесть на группу и жить на пенсию. Так не волнуйся – ее за одну веру в воскресение из мертвых дадут. А эпитафией что возьмешь? «Оки-чмоки, еще увидимся»?

Все ржали, но у казаха были крепкие нервы, и он лишь молча крестился на образок.

– Ты, Санджар, верно, и в Страшный суд веришь, – донимал его Никита Мозырь, – а я как представлю своих предков до семнадцатого колена воскресшими, так в дрожь бросает. Бородатые, немытые, за царя-батюшку лбы в церквях расшибали. Они от меня дальше, чем обезьяна…

– Ты что же, анархист? – не выдерживал казах.

– Еретик и смутьян. И мои же предки меня бы сожгли! Уж лучше произойти от обезьяны.

– Так и время было другое, думаешь, над нашим не посмеются? А судить будут каждого по своей мерке. Программе, по-твоему.

– Точно, когда воскресну, у меня с предками произойдет конфликт программ. Поэтому обезьянья для меня безопаснее, и вирусов нет – не заразишься.

– Выходит, вы Иван, не помнящий родства? – повернулся от стенки преподаватель философии. – И суда над собой не ждете? И оценивать себя не разрешаете?

Никита Мозырь вздохнул.

– Один человек на свете, и нет у него ни отца, ни матери, ни дедов, ни прадедов. А дети его, как перекати-поле: дунул ветер – и нет их. Ответ ему держать не перед кем, потому что нет у него ни заступника, ни судьи, кроме самого него.

– Да вы прямо малый пророк…

– Каков есть.

– Программа у него такая, – зло проворчал Санджар Быхеев и, прекращая дискуссию, выключил в палате свет.

Осень принесла с собой обострение, в больнице был наплыв, так что Олег Держикрач сбился с ног. В интернет-группе он теперь появлялся редко, решая, кому передать администраторство. Ему казалось, что группа выродилась, превратившись в сообщество анонимных маргиналов. «На работе хватает, – думал он. – Черт-те что обсуждают, превратив группу в клуб знакомств». Сообщения Модеста Одинарова отправляли с компьютера Ульяны Гроховец, IP-адреса совпадали, и Олег Держикрач сделал неправильный вывод. В болезнь Модеста Одинарова он не поверил – приговоренные так себя не ведут. Олег Держикрач был опытным психиатром. Не поверил он и Раскольникову: мало ли сопляков насмотрелись гангстерских фильмов, и история заказного убийства выглядела в его глазах неубедительно. Вынося на голосование вопрос об исключении Раскольникова, Олег Держикрач ставил эксперимент, ему была интересна реакция группы, он гадал, какое решение примут ее члены. Едва сдерживая усмешку, он видел, что все клюнули на выдумку Раскольникова, видел испуг, в котором не было сострадания, и относился к ним как к паукам, которых рассматривал в банке. Олег Держикрач был хорошим психиатром. Все люди были для него пациентами, а к ним он относился как к подопытным кроликам еще с университетской скамьи, когда собирал материал для диссертации.

Осень пришла неожиданно, как почтальон, стучавший дважды, обрушив дожди и шквалистый ветер, так что в больнице пришлось раньше срока закрывать ставни. В палате № 6 не стихали монологи Никиты Мозыря.

– Что такое религия? Самовнушение, гипноз. А ее объектом может быть кто угодно. Вон, женщины в детей уходят, в любовь… – Он глубоко вздохнул. – А когда любовь проходит, становятся богомолками, программа-то в обоих случаях одна…

– А я во Христа верую! – просветлел вдруг Санджар Быхеев.

– А до него в Ра бы верил или в Зевса. А будь индусом – в переселение душ. А завтра станут в чудо заморское верить, и ты за компанию.

Замотав головой, Санджар Быхеев трижды перекрестился.

– Будешь, будешь, никуда не денешься, свою программу не обманешь.

Преподаватель философии поднял голову, подперев ладонью.

мрачно продекламировал он, смотря на всех безумными глазами. И вдруг дико расхохотался, так что стоявший под дверью Олег Держикрач вздрогнул.

«Главное – верить, а во что – не имеет значения», – думал тот, слушая монолог Никиты Мозыря, но теперь посчитал нужным вмешаться, плечом толкнув дверь:

– Нуте-с, как себя чувствуем?

– Прекрасно, – ответил за всех ровным голосом преподаватель философии. – Будто студент-первокурсник, обратившийся в слух. Только вот лектор у нас – хоть вешайся.

– Тогда оставим в стороне высокие материи и перейдем к вещам прозаическим – стол, стул, лекарства.

Олег Держикрач натянул одну из своих выработанных за жизнь улыбок и сел на кровать Санжара Быхеева слушать его жалобы.

«Можно поклоняться воздуху, свету или земному притяжению, – написал он вечером в группе. – За что притяжению? За то, что дарует жизнь, не позволяя отторгнуть нас враждебному космосу. Но это будет лишь объяснением нашего глубинного желания строить все на незыблемом камне, трех китах или черепахах, это будет его рационализация. Большинство же обходится верой в деньги, собственный дом и церковь. Однако церковь, как больница, имеет дело с массой, рассчитывая свои рецепты сразу на всех, а излечить отдельного человека не в силах».

Это понравилось Иннокентию Скородуму и Сидору Куляшу.

К этому времени мертв был уже не один Модест Одинаров. У Полины Траговец скончалась мать. «Неужели это случилось», – думала она, вернувшись с кладбища, не осознавая того, к чему уже давно готовилась. У нее перед глазами стояли хмурые лица могильщиков, комья сырой земли, летевшие со скрежетавших лопат. «Мама, зачем ты сгубила мне жизнь?» – хотела спросить она у мертвой, но знала, что до нее не достучаться, как и до живой. «Это и есть жизнь, ее слепок, – глядела Полина Траговец на злое даже в гробу старушечье лицо, похожее на восковую маску. – Прожить долго – значит принять все как есть, подчинившись, плыть по мутному течению жизни. Боже, в кого она превращает!» Полина Траговец обошла разом опустевшую квартиру. «Ну вот я тебя и развязала», – слышался из каждого угла скрипучий голос. «Моя мать умерла давным-давно, – успокаивала себя Полина Траговец. – Сегодня я похоронила только тело, с которым жила все эти годы». Но заклинания не действовали. Опустившись на пол, Полина Траговец ковыряла мизинцем сальные обои и тихо плакала.

В больнице Олег Держикрач практиковал сеансы психоанализа. Укладывая на кушетку, он запирал на ключ кабинет, зашторивал окно, приглушал свет, и его мягкий вкрадчивый голос погружал в глубокое детство, заставляя вспомнить мокрые пеленки, колыбельную, которую напевала старая няня, и смородинное варенье на столе, накрытое тряпкой от мух. Начинал Олег Держикрач всегда издалека, но постепенно наводил разговор на ранние переживания, никогда не спрашивая в лоб, добивался, что пациент сам отвечал на незаданные вопросы.

– Хотелось мне переспать с матерью? – перебил его длинную речь Никита Мозырь. – Нет, мне хотелось ее убить!

– За что? За что же, голубчик, вам хотелось ее убить?

– Отцу скандалы закатывала. Мне жизнь отравила. Психопатка была, царство ей небесное, истеричка.

– А отца любили?

– Боготворил. Умер он вперед матери, и я осиротел не с того боку.

Не удержавшись, Олег Держикрач рассмеялся:

– У вас какой-то вывернутый Эдипов комплекс.

– Как и вся жизнь. Хотя, по-моему, вывернут ваш психоанализ.

Они замолчали, стало слышно, как за шторой бьется мотылек.

– А знаете, – сменив тон, устало произнес Олег Держикрач, – я себя чувствую постаревшим.

– Это ничего. У всех такая программа. Конечно, старость не радость. Ограничиваются возможности, растет число тех, кем уже не стать.

– То есть?

– Ну, футболистом, например. Или математиком. А с другой стороны, приходишь к себе, к тому, что есть, к единственно оставшемуся, раскрывающему подлинную суть.

Олег Держикрач тронул лоб:

– Надо же, никогда так не думал. – Он открыл кабинет, жестом предлагая Мозырю подняться. – Похоже, вы лучше себя знаете, и мой психоанализ не нужен.

Но была еще одна причина, по которой он перестал устраивать сеансы с Никитой Мозырем. Шизофрения заразна, и теперь, когда Олег Держикрач оставался один, у него появлялось чувство, что за ним наблюдает кто-то невидимый, кому ведомы все его мысли, кто знает, зачем он живет, надеется, мечтает, и кто навсегда останется для него загадкой. «Сам виноват, – решил Олег Держикрач. – Ослабил защиту – подцепил навязчивость». Положив в стол историю болезни Никиты Мозыря, он дал себе слово пока не заходить в палату № 6.

Острые предметы в отделении были запрещены – в столовой выдавали алюминиевые ложки, а брили по желанию раз в три дня, приспособив для этого кресло в ординаторской, но преподаватель философии нашел выход. Ночью, когда в коридоре изредка слышалось шлепанье босых ног и сопение уснувшей няньки, он, встав на табурет, вывинтил лампочку, тускло светившую в туалете. А утром его нашли на стульчаке, он уже посинел, и с перерезанных вен у него, как у всех покойников, не капала кровь. Няньку уволили, его постель застелили свежим бельем, а сестры, выполняя распоряжение главного врача, зорко следили, чтобы в палатах под угрозой выписки не обсуждали происшедшего. И через день уже казалось, что все пошло по-прежнему, жизнь, упакованная в будничный больничный распорядок, брала свое, и никто не вспоминал преподавателя философии. Поступившие новенькие уже не подозревали о его существовании, его смерть не давала им повода задуматься о своей, но она странно подействовала на Никиту Мозыря.

– Санджар, послушай, а в твоей церкви есть приют?

– Хочешь после больницы на дармовщинку устроиться?

– Чудак-человек! Я за стариками хочу ухаживать.

– Иди лучше в хоспис, – оскалился казах. – Для умирающих.

– И пойду. Хоть какой-то будет прок.

– А что толку без веры помогать? Все равно умрем. Другое дело – во славу Божью.

– С богом-то любой сможет, а ты попробуй без бога. Вот где сострадание. Впрочем, что с тобой говорить.

Никита Мозырь отвернулся, упрямо сжав губы. Помолчали.

– А тебе-то зачем? – не выдержал Санджар Быхеев, узкие глаза которого горели любопытством.

– Не знаю. Вот философ ушел, а я себя виню.

– А мы-то здесь при чем? – расширились глаза у казаха. – Больно ты жалостливый. Тоже программа?

– Она самая. Я жизнь только рядом со смертью чувствую.

– Ты эти мысли гони. Если жить хочешь.

– Мысли? То есть импульсы в мозгу, которые допускает программа? Как же их прогонишь? – Соскочив с кровати, Никита Мозырь стал вышагивать по палате, как маятник, из угла в угол. – Разве в бога поверить, и эта мысль вытеснит остальные. И останешься с одной мыслью, правильно?

Санджар Быхеев промолчал, но у него перекосило лицо, и, сложив из пальцев крест, он все время направлял его в ту сторону, куда перемещался Никита Мозырь.

– Вот ты, Санджар, на все вопросы ответ нашел, и состоит он из трех букв – бог. И правильно! Просто и ясно, а то можно, как философ, и руки на себя наложить…

Никита Мозырь остановился в углу, поглощенный своими мыслями, отвернулся к стене, став похожим на наказанного ребенка.

– Умирать страшно, – вдруг сказал казах.

– Умирать страшно? А жить? Жить еще страшнее. Ладно, давай мириться.

Внешне все оставалось тем же, но самоубийство преподавателя философии всполошило все отделение. Сестры ходили хмурые, взвинченные. «Не утерпел, чертов альбинос, – шипели они в сестринской, когда рядом не было больных. – Не мог в другом месте». Однако, вышколенные годами службы, заходили в палаты, набрав в рот воды. Тяжело пережил его смерть и Олег Держикрач. Случай был из ряда вон, и кресло под ним заходило ходуном. Олег Держикрач чувствовал себя старым и разбитым. Он перевидал множество смертей, начиная с университета, когда их водили в анатомический театр, где многим становилось дурно, но раньше видел их отстраненно, будто в музее, покинув который окунался в иной мир. «Может, и к лучшему, – запершись в кабинете, думал он о грозящем увольнении. – Не сгнить же в этих стенах». В шкафу напротив его стола, сложенные аккуратными стопками, пылились истории болезней, до которых у него не доходили руки, отсканировав, перевести в электронный формат, он взял несколько наугад, пролистал, вспоминая пациентов – их лица, голос, манеру говорить, – со многими он уже давно расстался, но впервые за скупым врачебным диагнозом увидел в них людей. Из кабинета Олег Держикрач вышел только под вечер. Пахло длинным пустым коридором – он тянулся за ним, как нитка, которую сматывали с клубка, пока он шел, будто в последний раз, мимо ординаторской, процедурной, закрытых палат, мимо доносившихся оттуда скрипов ворочавшихся тел и шарканья ног, пытавшихся в темноте нащупать шлепанцы. И наконец нитка оборвалась: хлопнув дверью, он вышел на улицу.

– Что случилось? – встретила его жена.

– Ничего, – отвернулся он, разматывая шарф. И вдруг разрыдался: – Я никому не нужен, никому…

Он всхлипывал, опустившись на колени, став с женой одного роста. Детей они не завели, и Олег Держикрач пробуждал в жене материнский инстинкт.

– Ты нужен своей мамочке, – гладила она его апоплексический затылок, редкие острые волосы, будто воткнутые в голову. – Разве тебе мало?

Олег Держикрач уткнулся в ее теплую грудь и вдруг увидел все со стороны – вцепившихся друг в друга детей, которых оставили в темной комнате. Тесно прижавшись, от ужаса они ни на мгновенье не могут разомкнуть объятий, спасаясь от холодного безжалостного мира. Все еще стоя на коленях, Олег Держикрач вспомнил, как отказал заболевшему Модесту Одинарову в смелости, посчитав, что у того недостаточно человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою жизнь, пока за него это не сделала болезнь, одним за другим, как лампочки в длинном коридоре, отключив его органы чувств. Но оказалось, он мерил по себе. Олег Держикрач вдруг ясно осознал, что был ребенком, представляя членов группы своими игрушками, стерильными манекенами – без цвета, без запаха, без температуры, ведущими какую-то пластмассовую жизнь, вписывающуюся в его психоаналитические схемы, ему стало стыдно от того, что он предполагал, будто они не размышляют, не чувствуют, не рассчитывают каждый свой шаг, а живут автоматически, точно насекомые. Поднявшись, Олег Держикрач поцеловал в лоб жену, прошел к себе в кабинет, не включая света, на ощупь набил трубку и сел в кресло, выпуская табачный дым через волосатые ноздри. Он долго вслушивался в гробовую тишину, царившую в комнате, чувствуя, что кто-то разделяет его одиночество – что-то в воздухе выдавало присутствие невидимки, улыбавшегося в темноте. Выждав, пока глаза привыкнут к темноте, Олег Держикрач тоже улыбнулся – в ответ.

На другой день он пришел в больницу уверенной походкой, как человек, твердо принявший решение, и первым делом явился в шестую палату.

– Ну что, голубчик, завтра выписываем. Собирайтесь домой, – на утреннем обходе объявил он в шестой палате.

При этих словах сидевший на постели в своей обычной позе Никита Мозырь вскочил.

– Домой? Это куда? – Он вытянул руку к окну. – Туда не хочу! Там все сумасшедшие.

Взяв Никиту за руку, Олег Держикрач не улыбнулся, наоборот, он стал серьезен, как никогда.

– Понимаю, голубчик, но срок вышел, держать вас дольше не имею права. Надеюсь, вам лучше?

Никита Мозырь скривился.

– Лучше? А что такое «лучше»? Когда умирать страшнее, чем жить? – И вдруг разрыдался: – Я не люблю людей, не люблю… Как мне жить? Как жить?..

Олег Держикрач молча вышел.

– Как прошел день? – встретила его жена.

– Осточертело! С каждым приходится возиться.

Он сказал это нарочито грубо, отмахнувшись от вопросов, чтобы не будить в себе жалость. За ужином он тщетно пытался вычеркнуть из памяти тщедушного шизофреника из шестой палаты. «Бессмысленно, – думал он, запершись у себя в кабинете, – все абсолютно бессмысленно». А на другой день, зайдя на больничную территорию, сразу направился в дирекцию больницы, где написал заявление об уходе.

– Я только что ушел с работы, – позвонил он жене. – На что мы будем жить?

– Что-нибудь придумаем, – ровным голосом ответила она.

В отделении к его уходу отнеслись с внешним безразличием, будто и не было стольких лет, проведенных вместе, – все оставалось по-прежнему, только медсестры, встречая его, отводили глаза, гадая, кто займет его место. Собрав персонал, Олег Держикрач отдал последние распоряжения, вскользь заметив, что уходит не из-за случившегося с больным, а по личным обстоятельствам. Это никого не интересовало, бывшие подчиненные смотрели сквозь него, будто его уже не существовало, и он в конце сухо извинился, что прощальной вечеринки не будет. Обходя палаты, он чинно откланивался, советуя продолжать начатые курсы, и только в шестой долго тряс руку Никиты Мозыря, подавляя в себе желание его обнять. «Вот, – протянул он клочок бумаги с интернет-адресом, – заходите, если станет тоскливо».

Это был адрес группы.

Олег Держикрач уже не был ее администратором. После истории с Раскольниковым, когда группа показала себя во всей красе, курировать ее у него уже не было ни желания, ни сил. Поколебавшись, он остановил выбор на Степаниде Пчель, которой передал свои полномочия.