Их было две – Зинаида и Степанида. Аделаида была интернетовским клоном. Хотя тоже носила фамилию Пчель. К ее услугам прибегали, когда хотели осадить какого-нибудь ретивого комментатора.

«Мой юный друг, – начинала тогда Степанида Пчель тоном школьной учительницы, – алфавит вы знаете, но писать вам пока рановато».

«Алфавит? – тут же подключалась Зинаида Пчель. – Да он букварь на самокрутки пустил!»

«А про дурку рассказывал? – добивала Аделаида. – Или только про тюрьму?»

Жизнь в провинции, как трамвай, катится по раз и навсегда проложенным рельсам. К своим тридцати сестры успели сходить замуж, разойтись и завести на двоих одного ребенка. Рожала Степанида, а воспитывала Зинаида. «Тетя Зина хорошая, – шепелявила девочка, с годами все меньше похожая на мать. – А ты кукушка». Степанида не обижалась, а объектов для ревности ей хватало и без сестры. Она была нервной, сухой, с высоким пучком волос на голове, и мужчины, проведя с ней ночь, годами обходили ее стороной. «Ну что ты, что ты, – обнимала сестру полнокровная Зинаида, уложив ребенка. – Он оказался мерзавец, зачем же он нужен? Вот увидишь, все еще наладится». Но обе знали, что налаживаться нечему. Вечерами сестры пили чай, играли в «подкидного», а ближе к ночи залезали в Интернет. Бессобытийная жизнь ожесточила их сердца, а скука сделала из них злобных троллей. При этом Степанида, которая втайне надеялась подцепить мужчину, перетащив его из виртуального пространства в реальное, еще сдерживалась, а Зинаида, слетая с тормозов, троллила всех подряд.

«Ой, ты мой маленький, – сюсюкала она с Иннокентием Скородумом, так же как с ребенком Степаниды. – Сколько книжек написал – скоро и читать научишься!»

«Убивец! – хохмила она над Раскольниковым, представляя его таким же клоном, как Аделаида. – Занимаешься какими-то авелями, а в округе столько старух!»

«И язык у него бандитский, – била она с двух рук, привлекая Аделаиду. – Помню, в дождь встал ко мне под зонтик и спрашивает: «Сколько возьмешь за «крышу»?»

Не щадила Зинаида и женщин, считая всех феминистками за одно появление в Интернете.

«Мужика тебе надо, – подначивала она Даму с @. – А то со своей собачкой сама сукой станешь».

В группе с Зинаидой Пчель не связывались, а Олег Держикрач, будучи еще администратором, смотрел на ее выходки сквозь пальцы. Ему было не до Зинаиды Пчель. После самоубийства преподавателя философии он решил уйти из больницы, и в его заявлении было всего три слова: «Больше не могу». Однако его не отпустили, уговорив взять отпуск.

– Куда мы без вас, – похлопал его по плечу главврач. – Я был бы плохим администратором, подписав заявление.

– Поймите, даже у металлов накапливается усталость.

– Вот и отдохните, вы же знаете, в нашей профессии это бывает. А через месяц легче станет. Договорились?

Проклиная свою безвольность, Олег Держикрач кивнул.

Отпуск он проводил закрывшись в кабинете и перечитывая книги, вдохновлявшие его когда-то на решительные поступки, заставлявшие жить так, а не иначе. Но теперь они казались ему сборниками пустых сентенций.

– Давай уедем, – за ужином говорила ему жена. – Купим домик на морском берегу, ты будешь сидеть в шезлонге, смотреть, как ветер, поднимая песок, ввинчивает его в пляж. Там будет светло, весной зацветет миндаль, и не будет никаких темных аллей.

– Давай, – соглашался Олег Держикрач.

Но оба знали, что никуда не поедут, что город, как гиена, не выпускает добычи, отправляя на окраину с разросшимся кладбищем. Им оставалось бродить по улицам, разгадывая кроссворд, где по вертикали нависали мрачные многоэтажки, а по горизонтали светились окна, и стараться прочитать свою судьбу. Охладев к Интернету, Олег Держикрач пожалел, что сделал администратором Степаниду Пчель. Возможно, жена увлеклась бы «групповой терапией», как он назвал свою затею, начав переписку от его имени? У скуки двадцать четыре головы, к тому же, как у гидры, ежесуточно вырастают новые, и Олег Держикрач нет-нет да и появлялся в группе.

«У вас ярко выраженный невроз, – поставил он заочный диагноз Зинаиде Пчель. – Попробуйте стать добрее. Берите пример с однофамилицы».

«Сестры, – уточнила Зинаида. – Постараюсь».

И завела Аделаиду.

Сколько себя помнила, Зинаида Пчель работала школьной учительницей. «Словесность – разборчивая невеста, – начинала она свой первый урок. – Она уступает только достойнейшим». Ученики кивали, склонившись над тетрадями, так что казалось, будто они скребут парты носом, но сама учительница давно не верила в свои слова. «Жизнь проще книг, – думала она, навалившись на стол грудью, от которой распахивался халат, и черкая красным карандашом тетради с домашними сочинениями. – Жизнь проще, потому что ее автор мудрее». С классом Зинаида легко находила общий язык, но не встречала понимания.

– Все живут врозь, у каждого свой городок в табакерке, – диктовала она, гадая про себя, хорошо это или плохо.

– Табачок, – поправляли ее. – В табакерке у каждого свой табачок.

Ее лицо принимало виноватое выражение, она тут же соглашалась, отмечая, что надежды на понимание школьниками ее аллюзий лежат в области ее иллюзий.

Зинаида Пчель слыла синим чулком, у нее не было любимчиков, так что «двойки» сыпались дождем на всех без исключения. «Эй, там, на камчатке! – поднимала она из-за дальней парты. – Дневник на стол! И быстрее, вы что, русский язык не понимаете?» Поправляя у классной доски строгую клетчатую юбку, Зинаида Пчель с серьезным видом выводила мелом фамилии известных писателей, недоумевая про себя, почему в ее список попали те, а не другие. «Игра в классики», – писала она очередное имя, а на выпускном балу раскрывала закон жизни:

– Главное, идти в ногу со временем, не спотыкаясь о вечные вопросы.

– А что такое вечные вопросы? – спрашивали ее выпускники.

– То, что мы проходили, – вздыхала Зинаида Пчель и думала, что учила их правильно, что у них теперь есть шанс занять место под солнцем, раз они так и не научились понимать русский язык.

Долгими зимними вечерами, когда сиреневый сумрак плыл в низкое окно, Зинаида Пчель сочиняла рассказы. Это было ее тайным увлечением, о котором не знала даже сестра. Раз в месяц Зинаида, аккуратно запечатав, отправляла с почты большой конверт, на котором выводила адрес редакции – каждый раз новой. И на ту же почту конверт каждый раз возвращался нераспечатанным. По дороге домой Зинаида разрывала его в клочья и выбрасывала в зиявший за пригорком овраг – подальше от глаз сестры. Получив отказ, она не плакала, только крепче сжимала кулаки, а ее губ было не разжать. О своем рассказе она сразу забывала, будто его никогда и не существовало, а дома тотчас приступала к новому, замысел которого созревал у нее по дороге. Писала Зинаида быстро, презирая черновики, сразу набело, и, прежде чем лечь в постель, успевала поставить точку. Разглаживая складки, она тщательно стелила простынь, взбивала подушку и засыпала в счастливом удовлетворении, будто занималась любовью.

Ее сестра, Степанида Пчель, по утрам просыпалась с нездоровым румянцем, который не сходил с лица весь день. Поставив на плиту кастрюлю с парой яиц, она шла в ванную, пудрилась там, пока не выкипала вся вода, – тогда, выключив газ, она, застегиваясь на ходу, выскакивала на работу, не забывая сунуть в карман пудреницу. Степанида Пчель была мелким чиновником. Делать карьеру ей было поздно, да и глупо, как она считала, тратить оставшуюся жизнь ни на что. Работала она мало, старательно избегая просителей, которые вызывали у нее головную боль. Городок маленький – две улочки, убегавшие от площади с носовой платок, – и днем Степаниду Пчель часто видели в магазине одежды, где она долго выбирала платья, но, перемерив весь гардероб, так ничего и не покупала. «Ничего страшного, – оправдывала она свое отсутствие на работе, – все идет своим чередом и разрешается само собой, хоть бы меня и не было». Степанида Пчель была глубоко убеждена, что, если распустить правительство, жизнь останется прежней, нисколько не поменявшись ни к лучшему, ни к худшему. Во взятках она не видела ничего дурного, однако разделяла тех, кто дает, и тех, кто берет. «Дают сильные, берут слабые, – говорила она. – Давать – значит покупать, брать – значит продаваться». При этом Степанида Пчель и сама брала бы взятки хоть борзыми щенками, но ей не давали. На работе она перебирала бумажки, перекладывая их в строгой последовательности – из почтового ящика, куда приходили письма от населения, она относила их к начальству, через небольшой срок приносила к себе в кабинет, положив в папку справа, потом они постепенно перемещались налево, ближе к мусорному ведру, куда рано или поздно попадали. Заведенный порядок был незыблем, как ночь, и Степанида гордилась своей методичностью. О чиновниках она была невысокого мнения. «Отбери у нас кресло, и что останется? – говорила она, закрывшись одна в кабинете и вертясь перед зеркалом. – А человека незаурядного и в бане разглядишь».

Развлечений в городе было кот наплакал – крестины, похороны, пожар, и календарь в нем не наполнялся событиями, делая дни неразличимыми, похожими, как галки. «Хоть бы сгорело, – умирая от скуки, косились местные на здание, в котором работала Степанида. – Или крышу ураганом снесло». Десятилетиями в городке ничего не происходило, и, чтобы не сойти с ума, жители, за неимением лучшего, привязывали свою жизнь к временам года. Ритмы их организма подстраивались под перемену погоды – зимой они ползали, как сонные мухи, зато летом колотились о жизнь, как о стекло. Из-за этой зависимости движение на дорогах с холодами замирало, и только одинокий трамвай, бесстрашно громыхая по рельсам, пробивался от одной заснеженной остановки к другой, блуждая в сугробах, которые весной превращали его в корабль. Из всех чувств у горожан преобладала зависть. Они завидовали тому, кто купил гараж, и тому, кто, продав, получил за него деньги, тому, кто женился, и тому, кто развелся, бездетные завидовали многодетным, многодетные – одиноким, те, у кого к дождю ломили кости, – тем, у кого на морозе слезились глаза, и все вместе – тем, кто уехал.

Степанида Пчель была натура противоречивая. Она ненавидела мужчин, но готова была у каждого повиснуть на шее, бросала курить, но на всякий случай держала в пудренице окурки. Ей уже не верилось, что новый день принесет что-то необычное и радостное, однако к вечеру, когда этого не случалось, она расстраивалась до слез. «Ну, вот опять», – точно девочка, кусала она тонкие губы, и в этом «ну, вот опять» проступала обида за еще один бесцельно прожитый день. Разобрав постель, Степанида долго не ложилась, ей не хотелось так бездарно заканчивать день, оттягивая сон, она втайне надеялась, что оставшиеся минуты принесут что-то необыкновенное, и засыпала лишь сломленная усталостью и разочарованием. Получив в распоряжение группу, Степанида Пчель сразу выпустила из поля зрения женскую половину, сосредоточившись на мужской, где первым ее внимание привлек Сидор Куляш.

«Сознание определяется сегодня не бытием, а информационным полем, – пел он свою старую песнь. – Мы переживаем эпоху, когда сознание отражает небытие».

«Сознание отражает небытие, – спотыкалась Степанида Пчель, видя здесь глубокий смысл. – Сознание отражает небытие». Степанида перечитывала фразу до тех пор, пока не начинали слезиться глаза, и она уже не могла понять, кто кого отражает: сознание небытие или небытие – сознание. «Надо спросить у Зинаиды», – сначала решила она, но потом передумала – это значило бы обнаружить невежество, а главное – выдать свой интерес к мужчине.

– Мало тебя за нос водили? – говорила ей сестра за вечерним «дураком». – Пора бы уж поумнеть.

– Как ты?

– А что у меня плохого? – подкидывала Зинаида червового короля. – Принимай, если не можешь побить. Вот так с мужиками и надо!

Степанида смотрела на ее выцветшие глаза, осунувшееся лицо и безуспешно вспоминала, когда в последний раз у Зинаиды был мужчина.

– А твой директор? – наконец вспомнила она.

– Что директор? – вспыхнула сестра. – И почему мой, у него жена.

Директором ее школы был сухощавый, подтянутый москвич, покоривший ее сердце сразу после перевода в провинцию. Он писал плохие стихи, которые читал нараспев высоким заунывным голосом, далеко отставив ладони, и которые от этого становились еще хуже. Но любовь превращала их в божественные сонеты, и Зинаида Пчель восторженно аплодировала, когда после уроков они запирались в директорском кабинете. А потом они занимались любовью на столе посреди тетрадей с чернильными кляксами и классных журналов, так что на спине у нее отпечатывались отметки, по которым можно было проследить успеваемость ее учеников. Об их романе знал весь город, Зинаида Пчель ради директора бросила мужа, а он ради нее сделал предложение другой.

– У меня же несносный характер, – мял он в руках шляпу с высокой тульей, когда Зинаида однажды вечером пришла в его кабинет. – А тебя я слишком люблю, чтобы мучить, пусть лучше другая терпит.

Зинаиде хотелось разрыдаться, но вместо этого она расхохоталась:

– Не надо будет смывать чернила под душем.

Развернувшись на каблуках, она гордо выпрямила спину и хлопнула дверью, по которой сползла с другой стороны. С тех пор ее отношения с мужчинами прервались. Она перевела их в виртуальную плоскость, вполне удовлетворяясь тем, что поддевала их в группе. «Это тоже секс», – сказал бы Олег Держикрач, знай он всю подноготную. «Как и твоя психиатрия», – отрезала бы она, довольная, что ей палец в рот не клади.

Сидор Куляш настолько поразил воображение Степаниды Пчель, что стал являться во снах – как она решила, из того самого небытия, которое определяет сознание. Он был любезен, учтив и говорил на языке, которого она не знала. «Ну и что, – просыпаясь, думала Степанида. – Соловья тоже не понимают, а слушают». Остальные мужчины в группе ее волновали меньше, Иннокентий Скородум казался ей слишком надменным, а Олег Держикрач чересчур заумным. Несмотря на гневные посты, которые она писала скорее от воспитания, чем от сердца, Раскольников, с его историей несостоявшегося убийства, оставил Степаниду равнодушной, а больше всех ей не нравился Модест Одинаров, напоминавший ее бывшего мужа. «Такой же эгоист, – думала она, читая его сообщения. – Кроме ребенка, ничего не сделает, и то как одолжение». Муж жил на соседней улице, будто на чужой планете. Женившись на Степаниде, он завидовал холостякам, провожая их взглядом, когда катил перед собой детскую коляску, а после развода стал завидовать аистам, вившим гнездо у него на крыше: «Вот бы и нам так – встретились, разлетелись, а не полжизни над птенцами трястись». Сначала он платил Степаниде алименты, раз в месяц торопливо выкладывая на комод смятые купюры, но, потеряв работу, совершенно исчез из виду, целыми днями просиживая с бутылкой.

– Это хорошо, – утешала Степаниду сестра, – дочь его скоро забудет.

Зинаида утопала в кресле, держа на коленях шерстяной клубок, и вязала на острых спицах, тень от которых шевелилась в углу.

– Хорошо, – эхом отзывалась Степанида. – Играть будем?

Отложив вязанье, Зинаида поднималась, роняя клубок под ноги, и его тотчас начинал катать полосатый котенок с испуганно выгнутой спиной, так что вскоре весь пол покрывался нитками.

– Ну, сдавай, сегодня твоя очередь.

Сестры были погодками. В детстве их часто путали, но с возрастом в отличие от старшей Зинаиды, жгучей брюнетки, Степанида стала крашеной блондинкой. В парикмахерской она смотрела в зеркало на свой затылок с ранней сединой, как оползень, спускавшейся к шее, и у нее из головы не выходил Сидор Куляш. Она гадала, чем его можно заинтересовать, и однажды, зайдя в группу, написала: «Вы правы, небытие отражает сознание». С юмором у Сидора Куляша было хорошо. А с личной жизнью плохо. «Вы меня интригуете, – отстучал он ей в чат. – По-вашему, виртуальное общение – как разговор покойников?» – «А что вы про меня знаете?» – кокетливо ответила она. «Больше, чем про жену, – чуть не брякнул Сидор Куляш. – И вижусь столько же». Но вместо этого отбил: «Так расскажите, вы откуда?» – «О, я живу далеко от столицы». Профессия обязывала Сидора быть не только острым на язык, но и легким на подъем. «Нам как раз требуется репортаж из провинции, – зацепился он за первое, что пришло в голову. – Встретите?» Степанида Пчель растерялась. Она мечтала завязать знакомство, но не ожидала, что оно может состояться так скоро. К тому же она боялась разочарований, устав быть отвергнутой, и потому приняла половинчатое решение. «Хорошо, – сообщила она свой адрес, но выслала фото Зинаиды. – Приезжайте когда хотите, только не опаздывайте».

Целый день Степанида ходила счастливая, отправив в мусорное ведро больше, чем обычно, бумаг и приняв меньше посетителей. Солнце заливало ее кабинет, нагревая стены с акварелями, блестело на застекленных грамотах, полученных за хорошую службу, Степанида смотрела в окно на проводивших жизнь в воздухе короткохвостых стрижей – сесть для них означало погибнуть, стуча о землю длинными крыльями в неуклюжей попытке взлететь, – и чувствовала себя свободной, как птица. То и дело поправляя в зеркале высокий пучок, Степанида мурлыкала любовные песенки и размышляла, как лучше рассказать сестре о новом ухажере. Вначале она хотела выложить все как есть, но подумала, что сестра станет ее отговаривать или, чего доброго, еще приревнует, и тогда решила подпустить тумана.

– А знаешь, Зи, – как бы невзначай обронила она вечером, – к нам едет