Выписавшись из психиатрической больницы, Никита Мозырь так и не устроился в приют для инвалидов, чтобы найти себя. Вместо этого по рекомендации Олега Держикрача он сам получил пенсию по инвалидности и свободное время посвящал Интернету, прослыв там поборником социального равенства.

«Капитализм сгнил, – убежденно писал он Афанасию Голохвату. – Бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими? Везде плохо, везде ложь! А почему? Порочен сам принцип! Капитализм сгнил, бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими…» Как заезженная пластинка, Никита Мозырь повторял эту мысль до тех пор, пока не успокаивался.

Афанасий Голохват отвечал ему дружеским смайликом.

«С вами всерьез обсуждают, чего больше: позитива в негативе или негатива в позитиве, – проповедовал Никита Мозырь в другой раз. – Вам морочат голову, рассуждая об экономике, политике, социологии, а за глаза смеются: «Вкалывай, ослик, впереди морковка!» Вот и вся программа!»

Читая его посты, Авдей Каллистратов грустно ухмылялся: «Социализм слишком хорош, люди его недостойны. Сейчас бедные завидуют богатым, а если всех уравнять, будут завидовать друг другу».

«Вы правы только наполовину, – написал он Никите Мозырю. – Имущественное неравенство, безусловно, влечет отчуждение, приходится смириться с ощущением того, что ты никому не нужен, а твоя жизнь, как и смерть, останется незамеченной. Однако при капитализме проще спрятаться, затеряться. Чем ближе узнаешь людей, тем дальше хочется от них быть. А при социализме куда деваться? Любой имеет право тебя учить. Вот и выбирай между бесчувственным равнодушием и постоянным давлением».

С тех пор как ушла Даша, Авдей Каллистратов сильно сдал, седина, серебрившая раньше виски, захватила теперь всю голову, и он, как болотную жижу, облепившую со всех сторон, чувствовал свое одиночество. В молодости он смотрел на жизнь снизу, как на темневший на горе лес, представлявшийся интригующе загадочным, но с годами незаметно для себя стал оглядываться на нее, как на редкую, просвечивающую насквозь рощицу, которую с вершины можно окинуть одним взглядом. Наблюдая поколение Никиты Мозыря, Авдей Каллистратов думал, что каждое время уродует по-своему, и только вечность, наложив свой макияж, сделает всех похожими. Следовательно, убеждать в своей истине, доказывать свою правоту – значит выпячивать свое уродство, превознося его над другими. Но Иннокентий Скородум жил отдельной жизнью и незаметно для Авдея Каллистратова втягивал его в спор.

«И как же все устроить? – написал он Никите Мозырю. – Или переустроить? А может, перепереустроить?»

Никита Мозырь горячился, рисовал утопии, строил воздушные замки.

«Кто?» – перебил его Иннокентий Скородум.

«Что кто?» – удивился Никита Мозырь.

«Кто будет все это осуществлять?»

«Как кто? Люди! Вы, я, Афанасий Голохват…»

«Меня увольте, – поставил точку Иннокентий Скородум, точно его наконец схватил за руку Авдей Каллистратов. – Мне бы с собой разобраться». А через минуту от него последовало добавление: «Кстати, и вам, молодой человек, не советую. Оглянитесь вокруг – разве эти глухие сердца заслуживают благородных порывов?»

Авдей Каллистратов остался доволен. Ему казалось, что он не дождется возражений, ведь он в совершенстве овладел искусством выглядеть в чужих глазах убедительным вне зависимости от своей искренности, умело подбирая убийственные аргументы и, если надо, прибегая к лести – способность, которую развило в нем его ремесло.

Но он ошибся.

«Ну конечно, из-за таких вот и имеем то, что имеем, – оставил за собой последнее слово Никита Мозырь. – Что делать? А ничего не делать, плетью обуха не перешибешь. С нашим народом что хочешь, то и делай. Он все равно ничего не сделает. – Никита повторял эту мысль на разные лады, приводя не к месту различные поговорки, а потом начал вдруг подбирать слова на «у»: – Уберите ухабы – уберете урожай! Уразумели? У? Уйма умников? Ужасно: угораздило уродиться у ущербных, убогих, ущемленных!»

Никита Мозырь, как все шизофреники, путался в словах, часто не разбирая их значения. Состоявшие из одних букв имели для него одинаковый смысл.

«Почему жизнь на земле вечна, а жизни – нет? – спрашивал он. – Может, потому, что жизнь обязательна?»

«Это действительно загадка, – трунил над ним Иннокентий Скородум. – Жизнь обязательна, а жизни все равно нет».

Но Никита Мозырь не замечал иронии. Он уже шел с группой на встречных курсах: в его комментарии, в подборе им слов на «у» все увидели иронию, которой там и в помине не было. Только Олег Держикрач разглядел, что болезнь его прогрессирует. Но горячая искренность Никиты Мозыря не оставляла равнодушным.

– А, знаешь, дорогая, – говорил Олег Держикрач жене, варившей утренний кофе. – Мы ответили наконец на вопросы «что делать?» и «кто виноват?».

– И как же?

– Делать нужно деньги. А виноват тот, у кого их нет.

Жена улыбнулась:

– Другое время ответит на них по-своему.

Взяв у нее из рук чашку с кофе, Олег Держикрач обнял жену:

– Ты у меня гений. И что бы я без тебя делал…

После того как Олег Держикрач взял отпуск на неопределенное время, перед ним в полный рост встала проблема свободного времени, и он был рад, когда иллюстрированный журнал заказал ему статью. Имя посчитали достаточно известным, чтобы не ограничивать Олега Держикрача темой. «Нужно что-нибудь интересное, – расплывчато написал ему редактор, оставляя за ним выбор. – Что-нибудь из психиатрии на злобу дня». Со статьей Держикрач провозился целую неделю, пока однажды, усадив жену напротив, не прочитал черновик.

– Статья будет называться: «Психологические особенности межличностных отношений при социализме и капитализме».

– Боже, как серьезно!

Жена прикрыла рот ладонью.

– Название рабочее, так что не перебивай. – Олег Держикрач откашлялся и, встряхнув в руке топорщившиеся листки, продолжил ровным, бесстрастным голосом: – В эпоху относительного равенства и всеобщей доступности на первый план выступают черты характера, которые доминируют среди отличительных признаков при распознании индивида. Злой, добрый, мягкий, жадный, эгоистичный, коварный или простодушный – по этим характерологическим особенностям судят о человеке. Это его глубинная, эмоциональная суть, добраться до которой при царящем неравенстве просто невозможно. При четко выраженной иерархии мы имеем дело с коконом, внешней оболочкой, сотканной из банковского счета, общественного положения и забот имиджмейкеров. В нашем обществе взаимодействуют не люди-личности, а их внешние образы, в нем прячутся за ширму формального общения, оберегая от посягательства внутренний мир, которого на самом деле нет. В эпоху всеобщего отчуждения появляются женщины, для которых на мгновенье сосредоточиться все равно что родить, по улицам бродят подростки с клиповым мышлением, которое выдают пустые бегающие глаза…

– Дорогой, а зачем все это? – перебила его жена, тронув за руку. – Разве это интересно? Напиши лучше про любовь. У тебя ведь была первая любовь?

Олег Держикрач отложил листы на колени.

– Первая любовь? – Он потер лоб и, открыв ящик письменного стола, потянулся за сигаретой. – Была, конечно, в школе. В выпускном классе. Ты правда хочешь, чтобы я рассказал?

Жена кивнула. Поерзав, Олег Держикрач, уселся в кресле удобнее.

– Ближе к весне перевели к нам новенькую – ничего особенного, полненькая, с веснушками, но большие голубые глаза, грустно глядевшие из-под ресниц, все искупали. Теперь я думаю, что у нее было плохое зрение, а носить очки она стеснялась.

– Фу, как прозаично, в тебе умер романтик!

– Зато родился врач. – Повертев меж пальцев сигарету, Олег Держикрач закурил. – Знаешь, в каждом классе обязательно наступает пора, когда все друг в друга влюбляются. Это как ветрянка.

– У нас было то же самое. И ты втюрился?

– По уши! Внушил себе, что жить без нее не могу, что лучше и на свете нет. Ночами, как водится, рисовались ее прелести, а главным образом – огромные печальные глаза. Она была молчалива, с какой-то тихой улыбкой, которая тоже представлялась мне необыкновенной. В общем, сох я по ней ужасно! А как признаться? Я был робок, застенчив, целомудрен.

– А она?

– Ну, девочки развиваются раньше. Однако со всеми мальчиками моя была одинаково приветлива. Почему, кстати, «моя»?

– Потому что ты прирожденный собственник.

– Возможно. Но дело не в этом. Учебу я совершенно забросил. Целыми днями страдал, страдал… А вечерами стоял в обнимку с деревом под ее окнами, представлял, чем она занимается, а когда за занавеской мелькал ее силуэт, сердце готово было выпрыгнуть. Месяца два носил я в себе эту горячку, похудел, осунулся. – Олег Держикрач глубоко затянулся. – А подойти не решался. Думал выбрать предлогом запущенные предметы, попросить помощи. Но гордость не позволила. Да и училась она средне, при этом была исполнительна, точно зная предел своих способностей…

– Почему так уничижительно? Ты что, сейчас ей мстишь?

– За что?

– Что не ответила взаимностью.

– А ты уже догадалась? – Держикрач удивленно скривился. – Вероятно, мщу, подсознательно. Но не все так просто, дослушай. Камчатку в нашем классе оккупировала троица шалопаев, которые на уроках только и делали, что обсуждали известных певцов. Тогда был особенно моден один абсолютно безголосый. И как-то слышу, она говорит: «А у меня есть его пластинка». Так мне представился шанс. На перемене, придав голосу тоску меломана, я попросил его послушать. План был бесхитростным, лицо у меня горело, и мне казалось, она видит меня насквозь своими голубыми глазами…

– Не сомневайся, у девушек на этот счет интуиция.

– Наверно, но она не подала вида, просто кивнула, и после уроков мы пошли к ней домой. – Выпустив дым, Держикрач стряхнул пепел на пол. – Ее родители были на работе, она усадила меня на диван, завела пластинку безголосого певца, а сама ушла на кухню. «Люби меня, люби смелее», – призывал певец хриплым голосом, переходя на речитатив, и я вдруг испытал прилив решительности. Она стояла у плиты, ко мне спиной, и вздрогнула, когда я тронул ее за плечи. «Ты мне очень нравишься», – развернул я ее. Она не удивилась, точно ждала чего-то подобного, и молча посмотрела мне в глаза. Я неловко ее обнял и поцеловал. Ее губы едва ответили. Как ни был я взволнован, но все же почувствовал в этом отказ.

– Похоже, ты был опытный сердцеед, зачем теперь притворяешься?

– Милая, это был мой первый поцелуй. От моей храбрости не осталось и следа. «Я тебе нравлюсь?» – смущенно прошептал я. «Нравишься», – эхом отозвалась она. Но я понял, что это ложь.

– Ты уже тогда готовился стать психиатром?

– Ну, тебе эта роль больше подходит.

– Потому что догадалась о безответной любви? Просто я слишком хорошо знаю мужа, к тому же первая любовь всегда несчастная.

– Кто знает, в чем счастье? Я тогда спросил ее: «Нравлюсь, но я не тот?» А она: «Нет, не тот». Я готов был умереть! На ватных ногах поплелся обратно в комнату. Пластинка уже кончилась, и я поставил ее заново. Потом сел на диван, обводя взглядом вещи на столе, и тут в глаза мне бросилась записная книжка в кожаном переплете. Это был ее дневник…

– Какой ты старый! В ваше время еще вели дневники.

– И читали чужие. Открыл я его наугад, а там – любовное признание. Страница за страницей, исписанные мелким аккуратным почерком. У меня заколотилось сердце. Я скользил взглядом по строкам, а у самого одна мысль стучала: «Кто? Кто? Кто?» Ревность – чудовище с зелеными глазами, потому что она слепа. Я дочитал ее откровения почти до конца, когда до меня вдруг дошло – да это же один из троицы наших шалопаев, который даже на их фоне казался идиотом! Тут вся моя любовь и закончилась. Как отрезало.

Олег Держикрач затушил окурок в пепельнице.

– Однако ты о себе был высокого мнения.

– Еще какого! Это все и решило. Не прощаясь, я тихо вышел.

Олег Держикрач уставился в точку позади жены, точно снова увидел там свою молодость.

– А что было дальше?

– Дальше? Да ничего дальше не было, налег на учебу, поступил в университет. – Он на мгновенье замялся и, рывком придвинув кресло, обнял жену. – А выбери она мне соперника посерьезнее? Хоть бы того же безголосого певца? Первая любовь, как прививка, могла и осложнения дать.

– А она?

– Встретил ее через несколько лет – окончательно располневшую, с двумя детьми…

Олег Держикрач взял с коленей густо исписанные листы и молча запер их в стол.

На другой день, вместо того чтобы дописывать статью, он несколько часов просидел в кабинете, перебирая в памяти многочисленных пациентов, которых перевидал за жизнь, а вечером сочинил послание для Никиты Мозыря.

«Одна озлобленная обезьяна отбивалась от одиночества.

– Ой! – окликнула она орангутанга. – Остановись!

– Отдохнем? – охваченный огнем, обрадовался орангутанг.

Обезьяна обаятельно оскалилась. Они обнялись, облизались. Отдалась обезьяна орангутангу. Оба одинаково охали: «ох, ох, ох…», оба одновременно охладели.

– Отдохнули? – осклабился орангутанг.

– Отдохнули, – ответила опостылевшему обезьяна.

Обиженный орангутанг отошел.

«О-о! – огласила окрестности обезьяна. – Опустошенность! Одиночество осталось!»

От одиночества остались омерзительные отродья. Обезумевшие, охрипшие, они обречены освоиться. Озаренные отсветом оранжевых облаков, обязаны они отблагодарить обезьяну? Орангутанга?»

Поставив точку, Олег Держикрач подумал, что в группе собрались одни сумасшедшие, так или иначе требующие лечения, потому как нормальному есть чем заняться и он никогда туда не придет. А ночью, проснувшись, Олег Держикрач долго лежал, вперившись в темноту, пытаясь представить, что будет после его смерти. На мгновенье ему удалось вдруг вообразить, что его нет, что его «я» навсегда исчезло, и его парализовал ужас.

– Вера! – закричал он жене.

– Что, что, дорогой? – проснулась она.

Олегу Держикрачу сделалось стыдно:

– Извини, кошмар.

Поцеловав его, жена отвернулась, а он накрылся с головой одеялом.

– Страх смерти, – шептал он про себя. – Банальный страх смерти.

Он вспомнил Модеста Одинарова, в болезнь которого неожиданно поверил. Натянуто улыбнувшись в темноте, он подумал, что большинство прошедших по земле – уже по другую сторону добра и зла, а отделять себя от них значит проявлять эгоизм. Но ему не делалось легче, наоборот, пришлось прикусить руку, чтобы снова не закричать. Сбросив одеяло, Олег Держикрач впотьмах нащупал ногами тапочки, вышел на кухню, но свет зажигать не стал. Светил уличный фонарь, в полумраке он налил себе кофе, выкурил сигарету. «Что делать? – в отчаянье шептал он. – Что делать?» Потом, чтобы не будить жену, залез под душ и, как в юности, согнувшись под теплыми струями, удовлетворил себя.

В ту ночь жена Олега Держикрача просыпалась трижды, а под утро увидела странный сон, будто людьми правят насекомые.