Один из членов группы не отметился в ней ни единым постом. Он жадно читал ее ленту, равномерно, в зависимости от настроения, распределяя симпатии и антипатии. «Вот языком чешут, а все ж хоть какая-то жизнь». Матвей Галаган был военным. Он подчинялся приказам, умело их отдавал и к своим сорока дослужился до майора. Матвей Галаган был предан долгу, но в последнее время все чаще задавался вопросом, в чем он состоит. «Раньше все было ясно, – думал он, гоняя роту по плацу, – умирали за веру, царя и отечество. А сейчас? Не за деньги же?» В Бога Галаган не верил, царя давно не было, оставалось отечество. «Что это такое? – ломал он голову. – Земля? Вода? Бескрайнее небо? А может, государство?» Но земля и вода были везде одинаковыми, а государство на его веку рушилось, так что он дважды приносил присягу. «А враги? – думал он. – Те, на кого укажут? Мы должны быть готовыми их убивать. А вдруг они завтра станут друзьями?»

– Брось, не думай, – посоветовал ему сослуживец. – А то получается, мы – наемники. Как с этим жить?

– Конечно, – кивнул Матвей Галаган. – Ты абсолютно прав.

А в офицерской комнате, прикрывая ладонью листок, написал рапорт об увольнении. В качестве причины указал ухудшение здоровья, не уточняя, что оно носит психический характер, мучая его смутными сомнениями и безответными вопросами. Сжав бумагу в потной руке, Матвей Галаган долго топтался перед кабинетом полковника, а потом, развернувшись, пошел в казарму, по дороге выбросив бумагу в мусорное ведро. «Деньги проклятые, – глухо бормотал он. – Куда без жалованья?»

В группе Матвей Галаган не вступал в споры, потому что не видел в ней единомышленников, а доказывать что-то людям чуждых убеждений считал делом безнадежным. Как человек строгих правил, клявшийся в верности правительству, он не мог до конца разделить ни революционных настроений Афанасия Голохвата, которым, однако, сочувствовал, ни механического, бесчувственного нигилизма Никиты Мозыря, его раздражала житейская мудрость Иннокентия Скородума, граничившая с вселенской усталостью, он был далек от наивной восторженности Саши Гребенчи. Ему одинаково претили и пессимизм, и оптимизм; считая себя реалистом, он все больше склонялся к жестокой, биологической правде Раскольникова – каждый выживает как может, а зачем, не знает. Однако каждый вечер он проводил в интернет-группе, его, как наркомана, тянуло в общество незнакомых людей, в кругу которых он оставался тенью. «Плохо, когда в сердце война», – читал он сообщение Саши Гребенчи. «Еще хуже, когда в нем мир», – опускался он к комментарию Афанасия Голохвата. Подняв за козырек фуражку, Матвей Галаган чесал мизинцем затылок и не знал, кто прав. Как военный, он не терпел неустроенности, но его раздражало и смиренное безразличие, которое наблюдал вокруг. Однажды к вечеру, когда на двор уже опустились сумерки, он заглянул в окно казармы и увидел на койках своих солдат, которые, слюнявя пальцы, листали брошюру «100 способов разбогатеть». До хруста в побелевших суставах Матвей Галаган сжал кулаки, но зайти не решился. Всю ночь он перекручивал простыни, точно его кусали клопы, а на другой день гонял роту на плацу больше обычного. «А все из-за таких, – вспоминал он посты Сидора Куляша, развращавшие, по его мнению, невинных, которые еще не научились жизни. – Сами несчастливы, а других учат». Вечером Матвей Галаган включил телевизор, щелкая пультом, прыгал по каналам, как воробей по кустам, и везде видел довольное лицо Сидора Куляша. «Народ, как птенец: в его раскрытый клюв клади что угодно, – раздраженно подумал он. – А мерзавцы этим пользуются». Повернув стул, Матвей Галаган сел на него верхом, навалившись грудью на изогнутую спинку, и, подключившись к Интернету, щелкнул «Мне нравится» под комментарием Дамы с @ к посту Сидора Куляша «Меня от вас тошнит!».

Ранним утром Матвей Галаган доставал из-под матраса брюки, которые за ночь обретали «стрелки», извлекал из пропахшего нафталином, скрипучего шкафа вешалку с кителем, и, надев форму, осматривал себя в зеркале. Повернувшись сначала левым боком, потом правым – порядок из года в год оставался неизменным, – он щелчком сбивал с кителя налипшую пыль, поплевав на пальцы, разглаживал кустистые брови. С первым автобусом он отправлялся в гарнизон. По нему можно было сверять часы. Минута в минуту с подъезжавшим автобусом он стоял на остановке, пропуская вперед пассажиров, которых всех давно изучил. В выражении их лиц, в том сосредоточенном усердии, с которым они разглядывали плывший за окном пейзаж, он угадывал унизительное смирение перед автобусным маршрутом длиной в их жизнь. Пассажиры сходили и заходили, а Матвей Галаган ехал до конечной, постепенно становясь самым старым пассажиром автобуса. Книг он давно не читал, брать в дорогу журналы считал ниже своего достоинства; снова и снова он возвращался к мыслям, перемалывавшим его, как жернова. Он представлял мрачную фигуру Захара Чичина, которого знал как Раскольникова. «Жизнь – это выживание. И правило в ней одно: с сильными заключить мир, слабым объявить войну». Автобус тормозил с неизменным фырканьем. Пройдя ворота, в которых ему отдавали честь, Матвей Галаган погружался в атмосферу военного городка с незамысловатой архитектурой прямоугольных казарм, колючей проволокой и караулом у развевавшегося флага. «Идти врозь, драться вместе», – учил он склонившихся над планшетами младших офицеров, а возвращаясь в холодную съемную квартиру, проходил мимо больничного морга и, глядя на тускло светящиеся окна, думал, что и в городе, как на войне, живут порознь, а умирают вместе. «И нет ни правых, ни виноватых, а есть одна человеческая плесень, – вспоминал он опять Раскольникова. – И мира нет, а война постоянна». Поежившись, он поднимал воротник, ускоряя шаг, чтобы быстрее замкнуться в ракушке своего казенного жилища.

Годы летели, будто курица зерно клевала. Матвей Галаган мотался по гарнизонам, не нажив ни кола ни двора. «Судьба такая, – вздыхал он. – У солдата и жизнь казенная». В юности Матвей Галаган легко сходился, куда бы его ни переводили, заводил дружбу с офицерами, но с возрастом совершенно обособился. У него была двоюродная сестра. Они вместе выросли, их отправляли на лето в деревню, где над камышами летали огромные стрекозы и стоял запах свежескошенного сена. Днем они секли прутиками старую злую крапиву, такую кусачую, что от нее не спасали даже сатиновые штаны, а на ночь им читали одни и те же сказки. «По щучьему веленью, по моему хотенью», – слушали они, забившись под одеяло, а за окном плыла багровая луна, и на дворе, казалось, стучит костяной ногой Баба-яга. Утром их поили парным молоком, и они, устроившись на сеновале, грызли карандаши, играя в слова.

– Ты умнее, – обиженно кусал он губы, когда побеждала сестра.

– Я старше, – успокаивала она. – На целый год.

Лето их сближало, они перезванивались потом целый год, обмениваясь новостями, школьными впечатлениями и семейной хроникой. В этих разговорах они находили опору. Так продолжалось до тех пор, пока однажды они не обнаружили, что повзрослели. Матвей Галаган поступил в военную академию, сестра вышла замуж, и уже много лет они как-то само собой перестали общаться. «Жизнь развела, – думал Матвей Галаган, когда случалось вспомнить сестру. – Она всех разводит». Превратившись в нелюдимого одиночку, Матвей Галаган и за интернет-группой наблюдал будто в замочную скважину. «Хорошо, что мы никогда не встретимся», – читал он сообщения незнакомых людей, с которыми у него никогда не возникало желания поделиться мыслями. Он был молчалив, и только выпив в компании холостых офицеров, взявших в руки гитару, подтягивал сиплым, огрубевшим от команд голосом: «Наши жены – пушки заряжены…» Однако в жизни Матвея Галагана был момент, когда он едва не исповедовался. В Страстной четверг он зашел в маленькую часовенку на городской окраине. Служба уже закончилась, и худощавый батюшка с глазами чахоточного проповедовал двум старушкам-прихожанкам.

– Богатым быть хорошо, – тянул он густым басом. – Все тебя любят, все перед тобой заискивают. Ты чувствуешь себя особенным, и пусть в глубине души понимаешь, что причиной всему твои деньги, но гонишь эти мысли. И действительно, какая разница, что на душе у окружающих, раз они этого никогда не покажут? – Поправив рясу, батюшка тронул нагрудный крест. – Да, богатым быть хорошо, все у тебя в друзьях. Кроме одного – Бога.

Он посмотрел в угол, где в темноте жался к стене Матвей Галаган.

– Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в сердце ближнего, – запричитали старухи.

Сквозняк колыхнул свечи, их пламя наклонилось в сторону Матвея Галагана, будто указывая на него огненными пальцами. Тот отпрянул и мелко перекрестился.

– А кто станет оплакивать богатого, кроме его банкира? – гудел батюшка. – Богатство ограждает кованой дверью, поселяя в пустыне.

И Матвей Галаган вдруг подумал, что у него никого нет, что на свете он один-одинешенек, и, умри завтра, никто не заметит. От жалости к себе у него навернулись слезы, выйдя из тени, он открыл рот, чтобы излить свое одиночество, но вместо этого сказал:

– Святой отец, я шел по жизни, как лунатик – ни о чем не думая, ничего не замечая, и только иногда, оборачиваясь, вдруг с ужасом видел, что шагал часто по карнизу крыши.

– И проходил мимо ближнего, – вставил батюшка. – Мимо тех, кто переживал за тебя, стоя внизу. Разве это тебя не ужасает? Разве это не безумие? Разве не сон?

Батюшка говорил и говорил. Уже не стало четверга, вместо него были гаснувшие свечи, запах ладана и ровный голос, который заполнял все вокруг. Исчезли старухи, Матвея Галагана охватило тоскливо-томительное ожидание, а пятница все не наступала, и казалось, не наступит никогда.

– А может, я и сейчас сплю?

– Как всегда, – расхохотался священник и ущипнул Матвея Галагана за щеку.

Боль странным образом пронзила все тело, и Матвей Галаган проснулся – за полчаса до того, как должен был звонить будильник. Была пятница, ему предстояла служба, но он встал не сразу, как обычно, а, уткнувшись в подушку, долго кусал губы, перебирая, как четки, свою жизнь.

С женщинами Матвей Галаган сходился трудно, а расставался легко. Его всегда бросали первыми, не утруждая себя объяснениями. И только в пору его юности одна дама, собирая чемоданы, бросила: «Кто родился сычом, не умрет вороной». Тогда Матвей Галаган обиделся, а теперь был даже рад, что она ушла и он не потратил годы на развод, в котором не сомневался. Впрочем, отношения с женщинами давно стали для Матвея Галагана вопросом академическим, он наблюдал за ними не больше, чем за птицами, тянувшимися на юг. По праздникам в гарнизонном клубе собирались офицерские жены, помыкавшие за столом мужьями, так что армейские командиры на глазах превращались в подчиненных. Матвей Галаган видел сухо поджатые губы, улыбки, существовавшие отдельно от лиц, слышал нервный смех и всем существом ощущал наэлектризованную атмосферу, будто в пространстве между разноименными зарядами. «Тебе хватит, ты и так перебрал, – доносилось до него. – Никакого бильярда, можно хоть в праздник побыть с женой!» Это была цена семейной крепости, которую Матвей Галаган не хотел платить.

– Семья – не армия, на одной дисциплине не удержится, – разводили руками сослуживцы, пряча смущенные улыбки.

– Да уж вижу, ваши жены – пушки заряжены, – дружески хлопал он их по плечу и думал, что мир – тюрьма, в которой заключают либо в одиночку, либо в камеру на двоих. В такие минуты он опять перебирал женщин, с которыми мог провести жизнь, и был рад, что не остановился ни на одной. И все же вечерами Матвей Галаган подолгу рассматривал аватару с молодой смеющейся женщиной, со стрижкой каре. У нее светились ровные красивые зубы, а ямочки на щеках были такими глубокими, что казались еще одной парой глаз. Матвей Галаган был неравнодушен к Ульяне Гроховец. На фоне его тусклого однообразия она представлялась ему богиней, парящей в неведомых далях, он безоговорочно верил ее приключению с мулатом на тропических островах, ее жизнерадостности, проступавшей в каждом посте, и ему не приходила мысль, что такой женщине, которую нарисовало его воображение, незачем посещать интернет-группу. Завязать знакомство Матвей Галаган даже не пытался. Несколько раз он, правда, порывался написать ей отдельно в чат, но, вспоминая свой возраст и скудное жалованье, так и не решился.

«Все терпят, все подчиняются. До тех пор, пока внутри не просыпается человек. Тогда всё посылают к чертовой бабушке, кардинально меняя жизнь. Может, ваш час пробил?»

Матвей Галаган часто перечитывал этот пост Ульяны Гроховец, адресованный Модесту Одинарову, и примерял на себя.

«Откуда столько сил? – недоумевал он, вглядываясь в ее упрямую челку. – Откуда столько решительности?» Как слепой крот, Матвей Галаган уловил любовные сигналы в постах Ульяны Гроховец, и клюнул на них, хотя они предназначались другому. Но продолжал жить как в стеклянном шарике, который катил неизвестно куда, неизвестно кто и неизвестно зачем.

«А ведь Раскольников был прав, наш общий удел – забвение, и потому жить можно как угодно, – словно отвечая его мыслям, написал в группе Иннокентий Скородум. – С особенной ясностью это понимаешь на сельском кладбище с заброшенными могилами, покосившимися крестами и полустертыми надписями на надгробиях. Никогда мы не узнаем, был ли какой-нибудь Лавр Тимофеевич Жидкостняк, умерший 13 мая 1879 года, прекрасным человеком или законченным негодяем. Да и какая нам разница?»

«Потому и нужен высший Суд! – категорично ответил Саша Гребенча. – Нужен, даже если его нет».

Его ответ в группе все проигнорировали.

«А что мы вообще знаем? – подключился Никита Мозырь. – Чем этот ваш Жидкостняк отличается от Наполеона? Уж казалось бы, кто его известнее? А кто он был на самом деле, Наполеон-то? Как оценить его? Как судить?»

«Редкостный мерзавец был ваш Наполеон», – поставил точку Афанасий Голохват.

Полина Траговец читала эти строки и думала, что все зависит от случая. Сложись иначе, никто бы и не узнал маленького французского капрала. А сколько наполеонов сгинули в семейных баталиях, не явив своего гения? «Попади он на мое место», – вспоминала Полина свою мать, и ее жизнь опять представлялась ей сломанным зонтиком, заброшенным на чердак.

«Делать вам нечего, – приписала Ульяна Гроховец. – Вокруг столько всего, а вы перебираете могильные кости. Уж лучше бы живым их перемывали!»

В отпуск Матвей Галаган никуда не ездил. Он выходил во двор с какой-нибудь книгой по военной истории, читал ее, сидя на лавочке, а в перерыве, если день был погожим, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, замирал в наивной позе египетской статуи и, задрав голову, смотрел ввысь. Он думал тогда, что на свете нет ничего, кроме синего бескрайнего неба, и эти мысли совершенно его умиротворяли, погружая в какой-то необыкновенный вселенский покой. «Зависть, тщеславие, корысть… – думал он. – Как все это мелко, как ничтожно в сравнении с необъятным простором. Но как вынести этот бесконечный размах? Убери нашу мышиную возню, наши жалкие страстишки, дай себе смелость взглянуть на мир беспристрастно, не зашоренными глазами, и быстро сойдешь с ума. Выходит, наша глупость страхует от безумия?»

– Бесконечное синее небо, – как-то, задумавшись, произнес он вслух, не заметив опустившегося рядом старика с раскосыми глазами.

– Вечно синее небо, – в унисон вздохнул тот, поглаживая редкую бороду. – О, Тэнгри! О, Вечно Синее Небо! Где мои степные бахадуры? Где их застилавшие солнце стрелы, где их трепещущие на ветру бунчуки? О, Тэнгри! Когда-то я набирал среди кочевий людей длинной воли, чтобы резвыми скакунами вытоптать мир, как траву, и за это меня прозвали Потрясателем Вселенной. Я учил, что жизнь одного бесстрашного стоит тысячи жизней трусов! Мои богатыри были как серые кречеты, – теперь их кости клюют вороны, а их кривые сабли ржавеют – но не оттого, что насытились кровью. О, Тэнгри! Ты прибрало и друзей, и врагов, зачем же оставило меня бродить среди людей, чтобы дети смеялись над моей седой бородой?

– Сегодня все сводится к выгоде, а со старика что взять? Поэтому до смерти редко доживают, умирая прежде от одиночества…

Матвей Галаган хотел что-то добавить, повернувшись к незнакомцу, но тут очнулся – он был один, а на коленях у него лежала книга про завоевательные походы Чингисхана.

С годами Матвей Галаган все чаще задумывался о своей судьбе, о том, почему стал военным, гадая, имел ли к этому призвание, или цепь случайных обстоятельств, выстроившись непостижимым, таинственным образом, привела его в казармы.

– Какой из меня солдат, ать-два, и точка, – однажды пожаловался он в компании штатских. – И войны нет, чтобы храбрость свою проверить.

– Ну, это ты брось, – поправили его. – В жизни всегда есть место подвигу.

С тех он стал искать опасности. Возвращаясь со службы, выбирал самые темные переулки, по дороге забредая в сомнительные заведения. Однако все было спокойно, разве что пьяные горланили непристойные песни, предлагая выпить.

– Ищешь приключения на свою голову? – быстро урезонивал он их.

– Что ты, командир, похоже, нашел, – вытягивались перед ним. – Разрешите идти?

Смеркалось. Шел дождь. В глухой подворотне он ступал в клокочущие лужи, измазав сапоги до самого верха. У кирпичной стены, позеленевшей от слизняков, трое прижали одного. В свете горевшего окна сверкнули ножи. От неожиданности он отступил в тень. Троица разом повернулась, будто написанная на одной иконе. Небритые скуластые лица, зло выпученные глаза над горбатыми мясистыми носами. Щеку одного уродовал косой шрам.

– Иды, иды, это наши дэла, – сказал он с восточным акцентом.

– Нэ мешай, – посоветовал другой.

– Иначе зарэжим, – пригрозил третий.

Сапоги стали жать. Китель наполнился потом. Ноги готовы были развернуть его на сто восемьдесят градусов. Но он, стиснув зубы, выступил вперед. На его лице заиграли желваки.

– Военный! – разглядев на свету форму, завизжал мужчина со шрамом.

– У него рэволвэр! – подхватил другой.

– Побежали! – выкрикнул на ходу третий.

Вместе с троицей исчезла и жертва. Уткнувшись в стену, он стоял под дождем и трясущимися руками не мог достать платок, чтобы вытереть вспотевшую шею.

Был вечер, тускло мерцал экран, на котором, как муравьи, чернели буквы. «С тех пор он стал искать опасности, – перечитывал свое сочинение Матвей Галаган. – Возвращаясь со службы, выбирал самые темные переулки…» Дойдя до конца, он усмехнулся. Потом закрыл редакторское приложение и в меню «Сохранить документ» щелкнул «Нет».

Так бы все и шло – зиму сменяло лето, а дни тянулись журавлиной стаей, но судьба – опытный шулер, и в рукаве у нее всегда спрятан джокер. Однажды погожим осенним вечером Матвей Галаган изменил своей привычке, проверив почтовый ящик, у которого от редкого пользования заржавел замок, и был крайне удивлен, обнаружив вместе с рекламой и счетами за квартиру повестку из адвокатской конторы. Он долго крутил в руках распечатанный пакет и не мог понять, зачем его вызвали.

– Умерла ваша родственница, – сообщили ему, едва он переступил порог.

– Сестра? – ахнул он.

– Нет, дальняя, вы про нее могли и не слышать.

– И что?

– А то, что она была состоятельной и вы с сестрой единственные наследники. Вашу сестру мы нашли быстро, а вас еле разыскали.

– Надо же, – пробормотал Матвей Галаган, – прямо по щучьему веленью. И о какой сумме идет речь?

– О-о!