Ловушка интерстейт

Странный автомобиль. Что такое КРРЕЛ. Поездка в форт. «Не нажимайте сразу две кнопки». Парк в Бостоне. Интерстейт номер девяносто пять. Положительные эмоции дороги. Ловушка интерстейт. Что такое красный огонь. Вы нарушили… Вызываетесь в суд. Спросите вашу армию. Петровы. «Даже сенатору это не проходит». Мистер Ролл — заместитель директора по хозяйству. Лена… «Совершил, но невиновен». Не сон ли это?

Три дня назад я получил ключи от казенного автомобиля типа «пикап» фирмы «Шевроле», к связке которых была прикреплена длинная пластинка из пластика с выгравированными на ней надписями. Это была кредитная карточка на оплату бензина за счет лаборатории. В заднее полугрузовое помещение «пикапа» я положил зеленый, тоже казенный, спальный мешок, переносную газовую плитку с баллоном газа, канистру с водой, ложку, кружку, кухонную утварь и запас продуктов. Экипированный таким образом, я мог где угодно остановить машину и приготовить себе еду или вообще остановиться на ночлег. Собственно, так я и делал во время своей предыдущей поездки на этой машине. Сворачивая обычно к вечеру в сторону от шоссе, находил какую-нибудь рощицу и останавливался там на ночлег. Надо было только внимательно следить за надписями у опушки рощи по краям дорожек. Часто здесь вдоль дорожек или на деревьях встречались дощечки с надписями: «Частная собственность, не пересекать». Я знал, что вход на территории, помеченные такими дощечками, является в этой стране большим преступлением и может привести к очень большому штрафу или другим неприятностям. Однако знал я и то, что обычно хозяева участков, огороженных такими надписями, охотно разрешают остановиться на их земле. Надо только найти домик, в котором живут эти хозяева, и попросить разрешения. При этом хозяева обычно покажут место, где удобнее остановиться, и попросят только не разводить костра. Но об этом мне лишь рассказывали. Сам я с такими просьбами никогда не обращался — как-то неудобно беспокоить людей. Вместо этого я предпочитал подольше проехать по дороге и найти наконец место, где на достаточно большом расстоянии не было таких знаков и можно было спокойно остановиться на ночлег. Конечно, и тут была некоторая опасность — эти владения могли все же кому-нибудь принадлежать, но в душе я считал, что вряд ли хозяин такого не огороженного знаками участка, увидев стоящую одиноко машину, начнет с того, что будет палить в нее из двустволки.

Дело в том, что мой автомобиль был необычным. На дверцах кабины было написано черными буквами: «US ARMY (Армия Соединенных Штатов). Только для официального пользования». Эта четкая надпись бросилась бы в глаза любому человеку, подошедшему с левой или с правой стороны машины. Но если бы человек приблизился к машине спереди или сзади, он не увидел бы этих надписей, зато увидел бы, что на белых номерных знаках вдоль нижнего их края, чуть ниже цифр номера, там, где обычно написано название штата, у моей машины были все те же слова: «Армия Соединенных Штатов». Такие надписи на дверцах и номерах моей машины были потому, что КРРЕЛ, в котором я работал, принадлежал правительству США. Еще давно, когда я знакомился с этим учреждением первый раз, мне объяснили, что по каким-то их законам американское правительство не может содержать научные институты в своем прямом подчинении. Институты должны принадлежать какому-нибудь ведомству, и со времен покорения индейцев и Дикого Запада для учреждений подобного типа хозяином обычно является армия США.

Ну а поездка моя на этой машине была действительно официальной поездкой. Дело в том, что истекал срок моей работы в этой стране, — мне оставалось прожить в Америке всего недели две.

А работал я здесь за счет приглашающей стороны, то есть за счет американцев, их Национального научного фонда — правительственной организации, распределяющей средства на фундаментальные научные исследования по всей стране. Этот же фонд переводил мне деньги, которые я и получал ежемесячно. Но теперь руководство КРРЕЛ посоветовало мне не дожидаться, когда придет чек на мое имя.

— Игор, — сказал сотрудник института, ответственный за мое финансовое положение, — любая армия мира — ужасно бюрократическая организация, и наша армия не составляет исключения. Деньги на твое имя уже давно пришли из Национального научного фонда, но чек на эти деньги еще долго будет ходить по коридорам одного из военных фортов, расположенных недалеко от города Бостона. Там помещается штаб служб инженерного корпуса, которому мы подчинены. Мы разговаривали с финансистами этого штаба по телефону, чтобы они ускорили высылку денег, но они считают, что надежнее будет тебе лично приехать в штаб и получить чек. Если ты поедешь туда на нашей машине с номерными знаками армии и удостоверением на право вождения машиной, то это удостоверение будет являться пропуском в форт. Правда, твой акцент может испугать охрану. Поэтому мы советуем тебе не разговаривать с ней… Для этого ты должен подъехать к воротам и, упершись в них носом, посигналить, погудеть. А когда охранник выйдет из калитки проходной, тебе нужно высунуться из машины и помахать ему приветливо рукой. После этого охранник наверняка откроет ворота. Мы всегда так делаем. Тем же образом и возвращайся, когда сделаешь все свои дела.

Я посомневался немного — законна ли такая система въезда в форт, но все мои институтские друзья заверили меня, что здесь все в порядке.

Итак, я получил машину и рано утром отправился в путь. В начале второй половины дня я уже колесил по улицам маленького городка, в котором, как мне рассказали, находился форт. Наконец я увидел высокую ограду из проволочной сетки, которая окружала несколько зданий, безликая одинаковость которых ассоциировалась с армейскими строениями. Вот и ворота, рядом с которыми огромными буквами написано название форта и кому он принадлежит. Все совпадало. Одно только озадачивало: ворота форта вообще были открыты настежь. Но я на всякий случай остановился и погудел. Из калитки проходной вышел лениво человек в форме. И не успел я открыть рот, как он первым, улыбнувшись, крикнул мне:

— Хай! — что по-американски значит «привет», и махнул рукой: проезжай, мол, не задерживай.

Я тоже высунул руку, крикнул «хай» и осторожно въехал на территорию форта. У высокого многоэтажного здания из стекла и бетона была стоянка автомобилей. По рассказам моих коллег из института я знал, что финансовое управление, которое мне нужно, помещалось на четвертом этаже этого здания. Поэтому я смело заехал на стоянку и через несколько минут уже стоял в просторном и прохладном вестибюле, дожидаясь лифта. Все вокруг было необычно. Роскошь помещения перемешивалась здесь с какой-то казарменной угловатостью и аскетизмом, которые только подчеркивались напыщенностью военных в странных для моего московского глаза куртках, рубашках и огромных, надвинутых на глаза фуражках. Они энергично жестикулировали, солидно разгуливали по коридору. Некоторые из них стояли вместе со мной, дожидаясь лифта. Но вот просторный лифт открыл двери. Я посмотрел на панель с кнопками, чтобы выбрать нужный мне этаж, и с удивлением обнаружил, что кнопка с названием «Вестибюль» помещается не в самом низу. Оказалось, число этажей под нами было почти равно числу этажей над землей. Но не только Это поразило меня. Рядом с панелью управления лифтом висел небольшой самодельный плакатик-предупреждение: «Коллеги — офицеры и солдаты! Командование убедительно просит вас не нажимать одновременно кнопки одинакового номера этажей, расположенных выше и ниже уровня вестибюля. Это опасно для лифта!» Пока я читал объявление, пытаясь вникнуть в его смысл, находящиеся рядом молодые офицеры были неприступно-официальны, неулыбчивы, что непривычно для этой страны. Но, зная американцев, я мог представить себе, как они, входя поодиночке в лифт и убедившись, что рядом никого нет, отсчитывают для синхронности про себя: «Раз, два, три…» — и нажимают одновременно на обе кнопки изо всей силы. И смущенное устройство автоматики лифта начинает метаться, лифт дрожать, не зная, куда ехать: вверх или вниз. И в конце концов вся система останавливается и ломается. Видение это было настолько ярко и так меня развеселило, что я с трудом сдержал приступ хохота. И вдруг все преобразилось — стоящие рядом офицеры тоже вдруг радостно заулыбались. По-видимому, они поняли сразу, что я здесь новичок, и напряженно ждали моей реакции на шуточное объявление. В улыбках их сквозило самодовольство человека, считающего себя автором этой шутки. И все эти люди вдруг перестали быть опасными и незнакомыми. И весь форт стал внезапно для меня таким домашним, своим.

В течение получаса все нужные документы были оформлены. Я получил долгожданный чек и покинул стены одного из «военных оплотов» Америки.

Следующей моей целью был город Бостон. Приехал я туда уже вечером. Огромный город был незнаком мне. Я только знал, что если по скоростному шоссе, пересекающему город на высоких подставках, доехать до съезда номер такой-то и спуститься вниз, в город, то попадешь в район большого парка, расположенного в самом центре города и состоящего из редких раскидистых старинных вязов. Как всегда, в таких парках трава между дорожками коротко подстрижена, и люди свободно гуляют, лежат на ней, на принесенных подстилочках или просто на газетах: лежать на траве на тонкой газете так принято почему-то в Америке. С радостными криками бегают по траве дети, не спеша, звонко цокая копытами о мелкие камушки, проезжают на огромных упитанных лошадях не менее упитанные полицейские в крагах и в мотоциклетных касках. На скамейках вдоль дорожек сидят, отдыхают пожилые люди, среди которых выделяются грязной одеждой и большими пластиковыми мешками с пожитками люди, у которых нет жилья. Они будут спать на этих скамейках и ночью. Ведь июльские ночи такие теплые.

Завтра, четвертого июля, большой праздник — День независимости. Это нерабочий день. Поэтому и я не поехал домой сразу, решил посмотреть, как отмечается этот праздник в таком большом городе, где, кстати, и зародилась независимость этой страны.

Проблема приближающейся ночи в этом городе интересовала не только бездомных на лавочках. Она интересовала и меня. Дело в том, что все гостиницы города в ночь на четвертое июля были переполнены, места заказывались за много дней вперед. Ну а ночевать в роще или на полянке невозможно по той простой причине, что их просто нет рядом с таким большим городом, как Бостон.

Но ребята из КРРЕЛ рассказали мне, что у сквера в центре города, точнее под сквером, расположен огромный многоэтажный подземный и, конечно, платный гараж. Если поставить в этом гараже машину хотя бы на сутки, то можно попросить у охранника гаража разрешение переночевать в машине. Обычно так и делают.

Охранник осмотрел меня серьезно, оценивающе:

— Хорошо, только погуляйте пока и приходите не раньше одиннадцати… И не приходите пьяный или с женщиной. — Улыбнувшись, он вдруг хитро, подбадривая, подмигнул мне…

Весь следующий день я бродил по городу, на свою стоянку в подземелье добрался, когда уже совсем стемнело. Завтра утром во что бы то ни стало я должен быть в КРРЕЛ.

Предстояла бессонная ночь, ведь до городка Хановер, где был мой институт, было далеко. Через час я выехал на основное шоссе: дорогу номер 95, идущую от Бостона строго на север к границам Канады.

Дальше все пошло как всегда на таких дорогах, которые называются «интерстейт хайвей» — «межштатовые шоссе» — или сокращенно просто «интерстейт». Прямая как стрела полоса бетона, по которой в часы пик идут по четыре ряда машин в одну сторону. Справа полоса бетона оканчивалась трещоткой, уменьшенное подобие которой есть и на нашей московской кольцевой дороге. Когда колесо машины выходит на нее, то попадает как бы на ребристую стиральную доску и начинает вибрировать. В машине раздается страшный шум, и ты просыпаешься, если случайно уснул на дороге. А уснуть на интерстейт так легко, несмотря на то что по радио звучит бравурная мелодия, а на дороге надо беспрестанно читать указатели.

Слева от дороги — разделительная полоса; сплошная стена кустов, мелколесья, через которую иногда прорывался свет фар идущей навстречу машины.

Сначала все шло как всегда.

В полиэтиленовом мешке, который мне дали в магазине, лежали две пластмассовые литровые бутылки кока-колы и с десяток бутербродов, которые я всегда брал в далекую дорогу. Бутерброды в США легко готовить. Буханки хлеба, продаваемые в магазинах, как правило, уже порезаны на тонкие ломтики и снова аккуратно сложены в буханку.

Я всегда запасался такими бутербродами и кока-колой в дорогу. Когда начинали слипаться глаза, не останавливаясь, одной рукой открывал бутылку «кока», как говорят американцы, заедал его бутербродами. Это сбивало монотонность дороги и давало заряд положительных эмоций. После трех-четырех глотков кока-колы и пары бутербродов я мог ехать еще долго.

Когда едешь по интерстейт ночью, всегда время от времени ловишь себя на том, что начинаешь как бы чуть-чуть дремать, а нога все сильнее давит на педаль газа, и скорость незаметно вырастает. И тут раздается сильный толчок — предупреждение. Сбрасываешь ногу с педали, машина начинает ехать все медленнее, и, наконец, стрелка указателя скорости доходит до цифры пятьдесят пять. Пятьдесят пять миль в час — это предельно допустимая скорость движения автомобилей в Америке. Но проходят минуты, и вновь монотонная лента прекрасной дороги убаюкивает тебя, снова начинаешь таращить глаза, трясти головой, открывать окошко, чтобы сквознячок освежил тебя. Но ничего не помогает, и наступает такой момент, когда вновь — «дррр» — грохот от вибрации: правое колесо попало на трещотку. Сон мгновенно пропадает, и ты берешь влево, с удивлением убеждаясь, что в указателе скорости стрелка добралась уже до цифры восемьдесят.

Я еще не успел выскочить на трещотку, как в кустах на разделительной полосе замигал сочный красный огонь, а потом ниже его, на мгновение ослепив, зажглись мощные фары машины, стоящей поперек шоссе.

— О, черт!

Я сбросил газ, но не стал тормозить, чтобы не вспыхнули огни моего стоп-сигнала, показывая полицейским, что я торможу. Но поздно! Мельком взглянул на красную, подсвеченную стрелку, она опять стояла у цифры «80». Была еще надежда, что эти огни — только предупреждение, что полицейский только показывает мне: мол, сбавь скорость, мистер. Но через секунду стало ясно, что это не так. В зеркальце было видно, как фары с мигающим светом над ними выскочили на шоссе. Я уже сбавил скорость до официальных пятидесяти пяти, но фары в зеркальце стали резко приближаться. Я не стал дожидаться, когда грубый голос через усилитель окрикнет меня, и дал знак, что останавливаюсь. Аккуратно, по всем правилам, притормозил и увидел, как сзади идущая машина, не выключая красного фонаря и фар, остановилась. «Почему, — вдруг подумал я, — в Америке мигающий огонь полицейских машин всегда красный, а в Европе и у нас синий?..» Между тем в зеркальце стало видно, как дверцы с обеих сторон машины распахнулись и на шоссе вышли два человека в таких восьмигранных фуражечках, которые в Америке носят только полицейские. Я не стал дожидаться, выпрыгнул из машины и, ослепленный фарами, пошел им навстречу.

— Не подходите ближе! Не подходите! — вдруг весь подобравшись, крикнул мне тот, кто вышел со стороны водителя.

Видно было, что это молодой парнишка с тонкой талией, перетянутой толстым поясом, на котором висел, оттягивая его с одной стороны, черный револьвер со старинной загнутой ручкой, а с другой стороны — плоский черный футляр рации, дубинка и длинный блестящий цилиндр электрического фонаря.

— Не подходите ближе! — снова крикнул молодой полицейский, и я увидел, как он отходит в сторону, в глубь проезжей части, чтобы не загораживать меня от своего товарища, который шел по обочине и тоже вдруг остановился, расставив ноги, чуть согнув их в коленях, чуть расставив руки с растопыренными ладонями, в такой знакомой по фильмам позе.

— Вы, мистер, нарушитель закона! Вы нарушили закон нашего штата и федеральный закон! — крикнул вдруг неожиданно сердитым и громким голосом молодой полицейский.

И я понял, что разговор, который обычно бывает на таких дорогах, типа: «Товарищ милиционер, дорога была пустая, сухая, а я так торопился, извините, больше не буду…» — здесь не получится.

— Вы нарушили закон штата и федеральный закон! — продолжал распалять себя полицейский. — Документы!

Я протянул ему маленькую пластмассовую карточку — шоферские права водителя штата Нью-Гемпшир, которыми так гордился. Полицейский аккуратно взял карточку, осмотрел ее в свете фар и выжидательно взглянул на меня.

— Ну а теперь, сэр, есть ли у вас еще какие-нибудь документы? — спросил он, чуть подобравшись.

— О, конечно! — вспомнил я вдруг о карточке, которую мне дали в КРРЕЛ, и протянул ему залитую в пластик карточку под длинным и пышным названием «Удостоверение на право вождения моторных экипажей правительства Соединенных Штатов». Выше этой типографски отпечатанной надписи стояли подпечатанные на машинке слова «Армейский стандарт». Я вдруг понял, что мне надо было сразу показать эту карточку. Ведь мой «шевроле» принадлежал армии США.

Казалось, полицейский чуть-чуть помягчал. Он даже подошел ближе, но вдруг снова взорвался:

— Вы пьяны, мистер!

— Нет, я не пьян!

— Не пьяны? В ночь четвертого июля? — даже удивился полицейский. — Хорошо, мистер, я повторяю вопрос, только теперь продумайте его, прежде чем ответить. Это официальный вопрос, который я задаю вам в присутствии другого офицера. Выпивали ли вы спиртное в течение дня, предшествовавшего этой ночи? Ответьте только: да или нет. Но если вы обманете — будет хуже. Итак, «да» или «нет»?

— Нет! — упорно ответил я.

— Ах нет! Тогда расставь ноги на ширину плеч! Руки вытяни перед собой! Глаза закрой! — снова начал кипятиться молодой.

Второй молча стоял в выжидательной позе. Я закрыл ослепленные фарами глаза.

— А теперь попробуй достать правой рукой до кончика носа! Теперь левой! Правой! Левой! Быстрей! Быстрей!.. Все. Опустите руки. Откройте глаза. Все, вы не пьяны, — вдруг примирительно-спокойно сказал полицейский.

Стояла черная южная ночь. Вокруг на все голоса стрекотали цикады. Было так спокойно вокруг. «Ну, слава богу, наверное, все», — подумал я. Но это было лишь начало.

— Будем составлять протокол, — впервые произнес второй, молчаливый.

Полицейский достал откуда-то небольшую как бы фанерку, к которой была прицеплена пачка больших листов форменных бланков, достал листочки копировальной бумаги и вложил два. Процедура составления протокола сначала напоминала наш технический осмотр машины. Полицейские открывали капот и искали в свете фонариков номера шасси, номера кузова, мотора. Все это записывалось в протокол.

— Ну а теперь садитесь в нашу машину. Будем разговаривать.

И я полез на середину широкого сиденья полицейской машины. Новые мои знакомые расположились по краям.

— Мистер Зотиков, от имени полиции штата Нью-Гемпшир вы обвиняетесь в том, что нарушили закон штата Нью-Гемпшир и федеральный закон. Вы ехали по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, а максимальная допустимая скорость — пятьдесят пять. Посмотрите на наш радар, вы видите, где зафиксировалась стрелка.

Я молчал.

— Вы совершили преступление! — продолжал с пафосом полицейский. — Поэтому двадцать четвертого июля в десять часов утра вы вызываетесь в суд столицы штата город Конкорд. Получите экземпляр протокола.

— Это невозможно. Я не могу явиться в суд двадцать четвертого, я иностранец и улетаю из Америки на десять дней раньше этого срока…

— Что?! — опять вспыхнул молодой. — Вы нарушили закон, а теперь хотите показать еще и неуважение к суду Соединенных Штатов! Я не советую вам связываться с судом Соединенных Штатов. Ведь вы, наверное, когда-нибудь вернетесь сюда, и тогда вас сразу найдут, и у вас будут неприятности.

Я знал, что он говорит правду. Месяц назад я на час оставил эту же машину у обочины дороги в городке Ниагара-Фолс (фолс — значит водопады), а когда вернулся — под поводком стеклоочистителя на ветровом стекле была прижата большая, сложенная вдвое бумага. В ней говорилось, что я нарушил правила стоянки автомобиля и имею в связи с этим три возможности: первую — явиться в суд городка Ниагара-Фолс и доказать свою невиновность; вторую — признать себя виновным и заплатить шесть долларов суду городка, отправив в его адрес чек на шесть долларов в первые три рабочих дня с момента нарушения. Третьей возможностью было — заплатить двенадцать долларов после трех дней со времени происшествия. А дальше было написано крупным шрифтом, что, если в течение месяца вы не воспользуетесь этими тремя возможностями, полиция всего штата Нью-Йорк, куда входил городок, объявит ваш розыск, как преступника. Помню, что я не стал ждать трех дней, расписался в графе «Виновен» и отправил чек в городок Ниагара-Фолс в тот же день…

«Да, надо что-то предпринять», — подумал я, а вслух сказал:

— И все-таки, сэр, я не смогу быть в суде в это время. Через десять дней я должен быть у себя в стране. В моей стране тоже строгие порядки, и если я должен вернуться туда четырнадцатого, то я и вернусь четырнадцатого, что бы ни произошло.

— Откуда вы? — спросил полицейский без особого, впрочем, интереса.

— Советский Союз, Москва, — как можно спокойнее ответил я.

— Из Советского Союза? — удивился молодой полицейский. — Минуточку. Дайте нам снова ваши армейские права.

Я знал, почему он спрашивал их. Ведь в обычных правах, которые являются главным удостоверением личности в Америке, написано очень немного: место вашего жительства в Америке, время рождения, пол, вес и рост. Ну и конечно же «первое имя», что соответствует нашему имени, и «последнее имя» — по-нашему фамилия, да фотокарточка — правда, цветная. Другое дело армейские права. В армейских правах кроме граф «цвет волос» и «цвет глаз» были еще две: место рождения и номер социального страхования. В первой из этих граф у меня стояло «Москва, СССР», во второй — вместо длинного обычного номера стояло просто «нет». Но ведь номер социального страхования является главной учетной карточкой, как бы незримым паспортом или отпечатком пальцев любого гражданина США, ведь где бы этот гражданин ни работал, часть денег из любого его заработка идет в виде вклада в его страховку с тем самым номером социального страхования на случай болезни, увечья, старости. Ну, а уж если этот иностранец родился в Москве — отсюда недалеко до вывода, что он и сейчас, по-видимому, является гражданином этой страны.

— Но ведь машина, на которой вы едете, принадлежит армии США. Как получилось, что вы на ней ездите и имеете права на ее вождение?! — почти выкрикнул полицейский.

Вот здесь пришел момент, когда и я мог пошутить.

— Спросите об этом лучше не меня, а вашу армию, — как можно безразличнее и простодушнее ответил я.

Оба полицейских, теперь молча, таращили на меня глаза.

— Неужели САЛТ уже работает? — вдруг радостно улыбнулся один из них. Словом САЛТ в странах английского языка сокращенно называют то, что мы называем Договор об ограничении ядерных и стратегических вооружений. Он был тогда только что подписан. Я лишь улыбнулся в ответ, подливая масла в огонь их любопытства:

— Я же сказал — спросите армию США…

Наконец полицейские пришли в себя. Им, вероятно, и не с таким приходилось встречаться на дорогах.

— Я не знаю, до чего вы договоритесь со своей страной, мистер, но я бы не советовал вам оставлять без внимания вызов в суд Соединенных Штатов, если вы думаете вернуться в эту страну когда-нибудь… У вас тогда будут большие неприятности… А теперь получите документ…

Они вручили мне большую бумагу, на которой было написано: «Мистер Игор Зотиков, двигавшийся на автомобиле фирмы „Шевроле“, принадлежащем армии США, номерной знак (такой-то), номера кузова, шасси, мотора и т. д., и т. п., следовал по дороге интерстейт номер девяносто пять между столбами (такими-то и такими-то) на север в 03 часа 43 минуты пятого июля (такого-то) года со скоростью восемьдесят миль в час, чем был нарушен закон штата и федеральный закон (следовали номера законов)».

Они дали мне вылезти из машины:

— До свидания, сэр, счастливого пути. Будьте осторожны на дороге. И не забудьте — суд города Конкорд ждет.

— Куда уж забыть.

Сон как рукой сняло. Все остальные двести миль я ни разу не превысил скорости.

Утром, когда я приехал на работу, на столе лежала записка: «Игор, Вас просила зайти Лилиан…» Она была офицером безопасности и дала мне разрешение на управление военной машиной.

— Наконец-то приехал, — радостно приветствовала меня Лилиан, — а то мы ждали тебя вчера, уже начали волноваться…

— А вы не напрасно волновались, Лилиан, — весело отвечал я. — Теперь я чувствую себя почти как настоящий американец. Меня даже вчера ночью остановила полиция за нарушение правил движения. Скорость немного превысил… — беззаботно болтал я, привыкший к доброжелательным улыбкам в комнате Лилиан.

Но не успел я произнести эти слова, как лица Лилиан и ее помощника стали серьезными.

— Что! — вскочила Лилиан. — Вы имели дело с полицией? Вы были задержаны за превышение скорости?!

— Да, а что такого?

— Вы превысили скорость! Вы нарушили закон штата и федеральный закон! Это плохо, даже если бы вы сделали это на своей машине. Но вы сделали это на машине, принадлежащей правительству Соединенных Штатов, его армии… Боже мой… Боже мой… Верните мне права, которые я вам дала. — Лилиан сокрушенно вышла из-за стола и в волнении прошлась по комнате.

— Но это еще не все, Лилиан, — продолжал я. — Меня вызвали в суд города Конкорд на двадцать четвертое, а вы знаете, что четырнадцатого я уже должен быть в Москве…

— О, боже мой, откуда вы свалились на мою голову? — с новой силой запричитала она. — Ну, ладно! Зайдите ко мне часа через два. Попробуем что-нибудь придумать.

Я ушел, но о работе думать не хотелось. Пошел искать кого-нибудь, кто смог бы мне доброжелательно объяснить, что же все-таки я натворил.

Таким человеком оказался Георгий Константинович Петров, или Джордж, как его здесь называют. Он работает здесь уже много лет. Доброжелательный, умный, много повидавший, худенький и седой Георгий Константинович — ему уже и на пенсию бы пора — всегда был моим добрым ангелом-хранителем, готовым ответить на любой вопрос, как русский русскому.

— Здравствуйте, Игорь Алексеевич, с приездом. Надеюсь, поездка была успешной. — Улыбаясь, Петров встал из-за стола. — А мы с Нилой уже скучали о вас, вспоминали…

С Петровым я познакомился несколько лет назад. Помню, как он подошел ко мне, когда я в первый раз приехал в институт, вдруг по-старомодному, пристукнув ножкой и вытянув руки по швам, изогнулся в поклоне. «Разрешите представиться, Георгий Константинович Петров, работаю в этом учреждении и всегда готов помочь приезжающим из Советского Союза. Все ваши, кто был здесь, знакомы со мной», — произнес он и сделал жест правой рукой вперед. «Игорь», — сказал я по здешней привычке называть друг друга только по именам. «Нет, я так не могу, какой же вы Игорь, вы ведь русский, разрешите мне звать вас Игорь Алексеевич. Ведь и я для вас Георгий Константинович, а не какой-то Джордж, как зовут меня эти…» «Как хорошо, что я не успел сказать ему „Джордж“», — подумал я. Ведь американцы мне уже все уши прожужжали о Джордже, который ищет встречи со мной.

Все остальное время Георгий Константинович был рядом. Он не был официально ответственным за мой прием, а был добровольным помощником. Но будь его воля, он вообще меня никуда бы не отпустил от себя и от своей семьи.

Петров жил с женой Нилой и ее матерью, Екатериной Павловной, которую все американцы звали бабушкой с ударением на «у». Оказалось, сделать ударение в этом слове на букве «а» в английском языке невозможно.

Сколько раз я сидел во главе стола в их большом доме, находящемся в получасе езды от института. На столе обязательно появлялись грибочки, квашеная капуста, удивительный украинский борщ с пампушками, который могут готовить только хохлушки. Нила и была хохлушкой из-под Харькова.

«Игорь Алексеевич, как вы находите этот борщ, не правда ли, он сделан очень по-русски? — задавала наводящие вопросы раскрасневшаяся хозяйка, с гордостью оглядывая приглашенных гостей — американцев. — Вы извините, я буду говорить с дорогим гостем по-русски».

«Да, да. Такие кушанья редко можно попробовать даже на Украине, а ведь там живут, на мой взгляд, лучшие кулинарки», — весело, но серьезно, как эксперт, говорил я на русском, потом на английском и видел, как благодарно и радостно смотрела на меня хозяйка. В этот момент всем казалось, что лучшие кушанья в мире готовят только на далекой и загадочной для всех Украине. Хотя уже давно не видели они своей Украины, да, наверное, и не увидят никогда.

А ведь жизнь у них могла бы быть счастливой. И Георгий, и Нила жили перед войной в Харькове. Жили хорошо. У обоих отцы были уважаемые в городе люди, занимали высокие посты. Георгий кончил геологоразведочный институт и поехал работать на Север. Нила была студенткой медицинского института. Будущее казалось им безоблачным. И тут наступил 1937 год с его репрессиями. Сначала отец Георгия, потом отец Нилы были арестованы и расстреляны. Георгий был уволен с работы. Геологическое изучение Севера казалось слишком ответственной работой для сына врага народа. Нила тоже, как дочь врага народа, была исключена из института. Они стали мужем и женой в начале 1941 года, а потом началась война.

Младший лейтенант Петров, по-видимому, воевал хорошо. Где-то в середине войны он получил несколько дней отпуска домой. И как раз в это время его родной Харьков был освобожден.

Уже оформив отпускные документы, Петров по дороге из части встретил одного из своих приятелей-офицеров:

— Петров, тебя все ищут, начальник особого отдела срочно тебя разыскивает…

Но у Петрова была одна мысль: скорее добраться до дома, узнать, как Нила.

— Слушай, я уже в отпуске, бегу на вокзал. Ты меня не видел — я тебя не видел. Подождет особист. Ведь война еще длинная. Останется и на мою долю.

Когда Петров добрался до освобожденного Харькова и уже шел по знакомой улице, его встретила соседка.

— Георгий, — всплеснула она руками, — откуда ты? И так открыто идешь?

И она рассказала, что уже второй день к нему домой приходили из комендатуры, а вчера даже сделали обыск. И Петров все понял: в деле его отца и его друзей появилось что-то, что потянуло уже и его. Не сейчас, так когда он вернется в часть, его обязательно заберут. Но пусть это будет позднее, свой отпуск он им не отдаст! И он пошел к кому-то из друзей, там и ночевал, а Нила приходила к нему тайком. Но потрясение и чувство безнадежности от того, что ему предстояло, надломило его организм. На вторую ночь в Харькове он заболел, находился в страшном жару, в беспамятстве, между жизнью и смертью почти две недели на «конспиративной» квартире друга. У него оказался инфекционный менингит. Спас уход, любовь Нилы, то, что она, почти доктор, имела много знакомых среди врачей, которые помогали ей тайком: осматривали Георгия, поставили диагноз, достали драгоценный в то время, нужный для лечения сульфидин.

За время, пока Георгий лежал в бреду, произошло еще одно событие Великой Отечественной войны: снова взяли Харьков немцы. Наши войска отошли на восток, а Харьков оказался надолго в глубоком немецком тылу. Нила, а потом и ее мать были угнаны на работы в Германию. Через некоторое время туда же, как военнопленный, попал и Петров. После окончания войны, в 1946 году, Нила с матерью оказались в лагерях перемещенных лиц, где-то под Мюнхеном. Там они встретились с Георгием. Нашли друг друга через бюро по розыску пропавших при православной церкви, которую открыл, расчистив маленькую площадочку среди развалин, русский священник. Когда-нибудь об этой удивительной церкви, расположенной среди гор битого кирпича, кто-нибудь расскажет подробнее. Потом эта церковь, возникшая среди смерти и тлена по доброй воле старого священника, стала действовать тут постоянно, помогая тысячам людей найти друг друга. Нашлись и добровольцы, которые приходили разбирать щебень и кирпич, чтобы сделать побольше дворик, посадить цветы, помочь в строительстве и убранстве. Были и денежные поступления, приношения. Городские власти безвозмездно и навсегда подарили кусочек земли с развалинами и скверик в собственность этой уникальной «самодеятельной» церкви, и она стала со временем достопримечательностью города, полноправной его частью. Конечно, Петровы могли бы вернуться домой. Может быть, Петрова и не расстреляли бы. Получил бы он свои двадцать пять лет лагерей за то, что остался на территории врага, и вышел бы, может быть, оправданный в 1956 году. Но Петровы поступили по-другому. Бог им судья…

В 1949 году они получили право на въезд в США. Приехали в Бостон, там и обосновались. Нила пошла работать на ткацкую фабрику. Георгий — в порт: была свободной лишь самая тяжелая работа — вручную перекладывать с места на место неподъемные тугие мешки с сахаром. На память об этом времени кисти рук у Георгия всегда полусжаты в кулаки, не распрямляются. Видно, доставалось. В это время у Петровых родилась дочь. Назвали ее Урсулой.

«Почему не русским именем?» — спросил я как-то. «Чувство ностальгии приходит потом, а сначала эмигранты хотят скорее выучить язык страны, куда они приехали; скорее ассимилироваться», — отвечала Нила.

Денег не хватало, ведь Нила хотела, чтобы Георгий снова смог работать инженером, и поэтому он платил сначала за вечернюю школу, потом за вечерний институт. Но сначала надо было бросить таскать мешки. Ведь за время работы в порту Петров научился такому блатному жаргону, который он принимал за английский, что и американский диплом инженера вряд ли помог бы ему. Нила заставила Джорджа сменить работу на более «интеллигентную». Он стал мойщиком посуды в ресторане… Ну а бабушке тоже пришлось пойти «в люди». Около двадцати лет проработала она в чужом доме. Уехала куда-то в середину Америки по объявлению: «В семье, глава которой говорит по-русски, требуется няня и домработница — русская, недавно из России. Она должна говорить с детьми только по-русски». Это устраивало Нилину маму. Ведь «бабушка» и до сих пор не понимает по-английски, хотя с утра до вечера готова смотреть телевизор, где дикторы не произносят ни одного русского слова.

По-видимому, было им очень трудно, если они позволили, чтобы мать уехала неизвестно куда. Но то ли ей везло, то ли характер был хороший, но она прижилась в незнакомом доме, где хозяином был один молодой русский, эмигрант, женой которого была очень богатая и очень, на всю жизнь, влюбленная в него американка. «Бабушка» воспитывала их детей, вела по-русски их большой дом, прослужила там двадцать лет, вышла на пенсию, которую тот русский и его жена ей выхлопотали, вернулась к дочери. Но каждый год ездит в ту семью на недельку погостить среди «внучат», хотя они давно выросли, и получает от них подарки к праздникам.

Вот такой путь прошли Петровы, прежде чем Джордж поступил в КРРЕЛ, начал ездить на Аляску в командировки, купил свой дом, десять гектаров земли с лесом и лугом вокруг дома, стал дедом трех внуков — Миши, Коли и Пети…

— Георгий Константинович, — начал я бодро. — Вы знаете, вчера я имел дело с полицией, превысил скорость. Теперь я как настоящий американец…

Георгий Константинович принял новость без всякого энтузиазма.

— Во-первых, Игорь Алексеевич, вы не должны никому об этом рассказывать. В этой стране не принято гордиться, что тебя задержал полицейский и обвинил в том, что ты нарушил законы. Особенно это касается превышения скорости. Например, в нашем штате списки всех тех, кто превысил скорость и был задержан за это, публикуются раз в неделю в газетах. И все обычно внимательно просматривают этот список. Он небольшой. И вы знаете, даже сенаторы, у которых дети часто бездельники и любят гонять на автомобилях, очень боятся попасть в эти списки, потому что если это случится, то даже об отце потом долго говорят: «Посмотрите — это тот, чей сын два месяца назад нарушил закон штата и федеральный закон, превысив скорость».

— Но это еще не все, Георгий Константинович… — уже грустно сказал я. — Дело в том, что меня вызывают в суд…

— Ну что же, надо срочно звонить Роллу.

Боб Ролл занимал в институте должность, которая у нас называлась бы «заместитель директора по хозяйственной части». Или, как еще говорят, «по общим вопросам».

Немолодой, далеко за шестьдесят, среднего роста, широкий в плечах, полный, с обычным лицом тучнеющего начальника ниже средней руки, он очень напоминал дожидающегося пенсии директора прачечной или какой-нибудь небольшой конторы у нас в среднем районе. И пиджачок такой же, средний, чуть маловатый, с трудом застегнут на одну пуговицу. И рубашечка — блекло-синяя, застиранная. Воротничок аккуратно отглажен, но на месте сгиба, вдоль шеи видна светлая полоса долгой носки. Таким я его увидел впервые много месяцев назад, загадочного и грозного мистера Ролла. Мои друзья говорили перед этим мне: «У нас в институте в целом народ хороший. Не ортодоксы, люди широких взглядов. У тебя вряд ли будут проблемы. Только как встретит тебя мистер Ролл».

И вот мы встретились первый раз. Для него я был первый живой советский русский. Петров не в счет. Он перемещенное лицо, жертва войны. Мистер Ролл сидел в небольшой светлой комнате один, в дальнем углу, у стены и мог видеть всю комнату и всех входящих, вернее, подходящих к его комнате: ведь стена, отделяющая комнату Ролла от холла, где находилась секретарша, была стеклянной. Когда меня первый раз ввели к нему, он говорил по телефону. На столе не было ничего. Лишь листок бумаги и ручка. Да в центре на подставке стоял небольшой американский флаг, а рядом — самодельная модель одномоторного самолета довоенных времен. Сзади Ролла прислоненным к стене стоял другой, тоже звездно-полосатый, флаг. Ролл кончил говорить, встал, вышел из-за стола, улыбнулся улыбкой пожилого одинокого застенчивого человека. Светлые глаза с выгоревшими ресницами, светло-седые редкие волосы… «Здравствуйте, мистер Зотиков. Как поживаете?» — «Здравствуйте, мистер Ролл. Как поживаете?»

И такая вдруг жалость, что ли, или какое-то другое ощущение — чувство близости, что ли, а может, чувство облегчения, что упрощенная, сложившаяся со слов других модель мистера Ролла оказалась такой непохожей на оригинал.

Как потом оказалось, мистер Ролл действительно был одинокий человек. Всю жизнь работал в «бизнесе». А к старости пришел сюда, на эту в общем-то спокойную должность. Последние несколько лет Ролл, правда, преобразился. Один из ученых института взял его с собой провести субботу и воскресенье на яхте. Многие здешние служащие имеют свои яхты, держат их в одном из заливов на побережье Атлантики. Туда часа три езды на машине. И вот Ролл вдруг открыл для себя — в чем его истинное призвание.

Сейчас у него своя яхта, на которой он уже несколько раз выплывал из залива. Все свободное время он драит, красит и ремонтирует ее, а когда устает — читает книги о парусниках. Поэтому на двух свободных, незастекленных стенках его офиса нет фотографий снежинок или чахлые деревцев, растущих на вечной мерзлоте Аляски, как в других комнатах. Здесь висят только тщательно сделанные разрезы знаменитых парусников прошлого да фотография маленькой, кургузой яхты самого Ролла…

Вопреки ожиданию, отношения наши с Роллом сложились сразу хорошо. Что бы я ни попросил — он выполнял с удовольствием. Поэтому все у меня и шло хорошо. Ведь власть у Ролла была огромная. Ведь Ролл был другом и начальника полиции, и судей, и разных там владельцев и директоров отелей, мастерских, «таун холла» — то есть как бы горсовета… Достаточно было одного его звонка: «Здравствуй, Джон, это Боб Ролл… Ну как дела, как дети, как жена?.. Кстати, у меня в институте работает один русский… Настоящий, прямо из Москвы…» При желании он мог закрыть или, наоборот, открыть любую дверь, и я всегда чувствовал, что Ролл молчаливо, не хвастаясь, открывал мне нужные двери.

Вот и сейчас мы с Петровым пришли к нему. Встретил он нас радостно, как и всегда:

— Здравствуй, Игор, как съездил в Бостон? Молодец, что остался там на праздник четвертого июля. А у тебя, я чувствую, какая-то просьба?

— Да, Боб… — и я рассказал обо всем.

Боб молча снял трубку телефона и начал звонить:

— Привет, Питер, это я, Боб Ролл…

Очень скоро мы выяснили, что в суд ехать необязательно, если признать сразу себя виновным и заплатить штраф. Но сколько? Оказывается, каждый суд берет по-разному. «Например, здесь, в Хановере, я бы взял с него двести долларов, — сказал Бобу по телефону секретарь суда нашего городка. — Слушай, Боб, пусть он придет к нам, мы позвоним в тот злополучный суд и все выясним».

Собственно, я мог бы уже и не ходить к ним. Ведь главное для себя я уже выяснил: надо просто заплатить штраф и ни в какой суд ехать не обязательно. А раз так — ничего страшного не произошло и не надо срочно звонить в советское посольство в Вашингтоне, просить помощи и совета.

Через четверть часа я был уже в помещении суда нашего городка. Секретарь его, тоже немолодой человек, уже набрал номер телефона, и сначала он, а потом я уже разговаривали с секретарем того суда. Голос на том конце провода был женский:

— Да, сэр. Вы не обязаны являться в суд, если признаете себя виновным и вышлете в наш адрес назначенную нами сумму. Эта сумма равна ста девяноста шести долларам. Кстати, о вашем акценте. Он похож на славянский. Откуда вы, сэр?

— Я русский, из Советского Союза, должен быть там четырнадцатого июля.

— О… А вы знаете, меня зовут Хелен, Лена. Мои родители до сих пор говорят по-русски, хотя я знаю только одно свое имя — Лена… Вы знаете, сэр, — заговорила Лена уже без нотки официальности, — а зачем вам платить так много?

— А разве можно меньше?

— Конечно. Если вы не признаете себя виновным.

— Но ведь я, к сожалению, Леночка, нарушил…

— Это неважно. Ведь вы ничего не подписывали там, на дороге?

— Нет.

— Все правильно. Полицейские и не имели права брать с вас какие-либо подписи… Дело в том, что, мне кажется, вы хотя и совершили проступок, но сделали это, не зная об этом, и поэтому попадаете под рубрику: «Действие совершил, но считаю себя невиновным», то есть… — И она произнесла что-то на другом языке. Судя по «ус-ус» в конце каждого слова, это была латынь. — В этом случае вы должны выслать нам чек только на тридцать девять долларов.

— Но, Лена, кто же поверит?..

— Я поверю. Письмо придет ко мне. Я, а не вы, секретарь этого суда… — начала уже сердиться далекая Лена. — Ведь в вашей стране, сэр, все указатели скорости в машинах показывают скорость в километрах. Так? А наша предельно допустимая скорость пятьдесят пять миль будет на вашем щитке приборов соответствовать цифре даже не «восемьдесят», как было у вас, а больше. Могли вы ночью, усталый, подумать, что ваш щиток приборов европейский, а не американский…

«Ну, Лена, ну, голова», — подумал я с удивлением. А Лена развивала успех.

— Протокол у вас с собой? Переверните его. На обороте увидите три квадратика. Под первым написано «Виновен», под вторым — «Невиновен», под третьим — латинские слова. Эти слова и значат: «Совершил, но невиновен». Распишитесь в этом квадратике и шлите на наше имя тридцать девять долларов. И желаю вам счастливого пути, сэр. Будете в Конкорде — заезжайте. Только без протоколов… Да вы не бойтесь, — засмеялась она, — расписывайтесь. И жду вас когда-нибудь у нас в Конкорде. До свидания…

Я зашел в библиотеку института, проверил на всякий случай по словарю смысл латинских слов у третьего квадратика, расписался в нем, выписал чек на тридцать девять долларов, положил все это в конверт, наклеил марку, надписал адрес и задумался.

Не сон ли это? Как все-таки я оказался среди этих странных, но ставших мне такими близкими людей — мужчин и женщин, говорящих на таком непохожем на русский, но ставшем для меня тоже близким языке?

Да нет, какой там сон. Скорее Москва, родные — сейчас нереальность. Ведь уже почти восемь месяцев прошло с тех пор, как я улетел из дома. И маршрут, которым я добрался сюда, к холмам Новой Англии, был таким странным: Москва — Сингапур — Новая Зеландия, В одной Антарктиде был почти три месяца. А потом — Гавайские острова, Лос-Анджелес… И только оттуда, все на восток и на восток, прилетел я сюда. А когда доберусь домой — замкну кругосветное путешествие, оно займет у меня, десять месяцев, как во времена парусных кораблей, а не в век реактивной авиации.