Нечаянное воспоминание о празднике в Бостоне

Годовщина смерти Владимира Высоцкого. Сияющие глаза. Рассказ о потерянной армии. Иди туда, куда течет вода. Стирающиеся флаги. «Мы церковь живого слова Христа». Нежные ноги этих людей…

Прошел год, пошел другой. О новых поездках в США я не думал. Трудно было убедить Академию наук в том, что надо выделить валюту на продолжение исследований ледяного керна, Извлеченного из ледника Росса, в лаборатории ледяных кернов в Буффало или в КРРЕЛ. Во всяком случае, мои попытки заговорить об этом в управлении внешних сношений Академии наук вызывали лишь улыбки: «Нет у нас денег… Вот если бы американцы могли выделить средства на оплату твоих исследований…»

Я не верил в эту возможность. Отношения между нашими странами все ухудшались. Во главе администрации США стал президент Рейган, и было известно, что он сокращает расходы на фундаментальные научные исследования в невоенных областях. Да и вообще, если судить по нашим газетам, Америка того времени была неподходящим местом для работы советского специалиста.

Л жаль, что так все складывалось. Ведь столько сил было потрачено на извлечение керна, а теперь он лежит без движения, и я не мог к нему добраться. Американцы тоже не считали возможным дотрагиваться до нижней, намерзшей из подледникового моря части льда, считая неэтичным брать то, что как бы принадлежало уже специалисту из другой страны.

Конечно, за это время я вспоминал, и не раз, о том удивительном, что мне пришлось увидеть в этой стране. И воспоминания эти возникали порой тогда, когда, казалось, их не должно было быть. 25 июля 1981 года, в день второй годовщины смерти Владимира Высоцкого, я собрался посетить его могилу на Ваганьковском кладбище. Еще до полудня выехал в Москву из далекой деревни на берегу реки Угры в Калужской области. Но в этот день мне не везло: то шина лопнула, то еще какие-то мелочи. Нарвал на всякий случай каких-то полевых цветов, а последнюю часть пути, оставив машину на стоянке, ехал уже на метро. К кладбищу приехал уже около шести. Быстро, почти бегом дошел до этой ограды. На фоне ее стояла длинная очередь. Голубели форменные рубашки милиционеров, видны были легкие переносные загородки-барьеры, отгораживающие очередь от остальной части улицы. Да и перед этой очередью, по эту сторону улицы, в тени деревьев, прямо на травяном газоне стояло немало людей.

— Вы к нему? — спросил я женщину с букетом цветов, стоящую в хвосте очереди.

— К нему, к кому же еще? — лаконично и скорбно ответила та.

Но самое большое скопление народа было в проезде между двумя домами, там стояли светло-серые «Жигули», в которых сидели два молодых человека. Стекла были опущены, и из окон неслись звуки музыки. Это конечно же были песни Высоцкого, записанные на магнитофонную ленту. Песни в общем-то знакомые. А лица окруживших автомобиль людей были какие-то особенные — одухотворенные, готовые на подвиг. Все старались услышать знакомые мелодии, которые здесь, вблизи могилы, звучали по-другому, потому что их слушали единомышленники. Я стоял спиной к торцу дома, почти прислонившись к большому, в метр с лишним диаметром, куску бетонной трубы, обглоданной с боков так, что торчала проволочная обрешетка, и почему-то оставленной строителями здесь. Тут же было набросано еще несколько тоже забытых кирпичей, и, став на эти кирпичи, можно было стать выше толпы. Было так удобно здесь стоять и следить за лицами людей…

У самого магнитофона, прижатая к кузову, стояла темная, гладко причесанная девушка, как бы охраняя машину, охраняя источник музыки. И глаза ее все ярче и ярче сияли, и какая-то блаженно-отрешенная, улыбка бродила на ее ставшем прекрасным лице. Она смотрела вроде бы и на меня, не замечая меня, — куда-то мимо — нет, куда-то дальше, как бы через меня. В стороне стоял высокий мужчина лет сорока. Почти вплотную к нему в профиль стояла женщина. И временами, когда кто-то отстранялся, я видел ее глаза сбоку. Ее лицо, в профиль ко мне, от песни к песне тоже становилось все прекраснее. Устав, по-видимому, она облокотилась, уперлась подбородком в плечо того мужчины, по-видимому незнакомого. И оба восприняли все это как-то так целомудренно, как должное… А песня все лилась, лилась. И вдруг я вспомнил. Та черноволосая, смуглая девушка очень похожа на знаменитую десяток лет назад американскую певицу народных песен и борца движения за гражданские права — Джоан Байэз. И как только я вспомнил Джоан Байэз, я вспомнил то, что я видел всего два года назад — 4 июля.

Город Бостон. Америка. Вторая половина дня. Официальный парад из нескольких десятков солдат в разных старинных одеждах уже прошел. Это были мужчины в треуголках времен Фенимора Купера, и знаменитые «три барабанщика» времен революции отбивали дробь. Чувства толпы были такие же, какие и у нас, если бы парад состоял из эскадронов гусар или конников Первой Конной. Как-то быстро все кончилось, а потом на ступеньках местного капитолий остались молодые люди с листовками, призывающими к борьбе за счастливое будущее против существующего режима Америки, и начался резкий обмен репликами с какими-то старыми людьми. Раздались взаимные упреки. Послышались слова: «Вьетнам», «агрессия»… Как-то машинально я покинул капитолий. Неподалеку стояла моя машина, и я пошел, повинуясь лишь едва заметному наклону поверхности, полагая, что этот уклон выведет меня к воде, может быть, к заливу. Шел вниз под уклон, следуя правилу, которому однажды, много лет назад, научил меня мой друг — Володя, один из ветеранов войны с фашистской Германией.

На одной вечеринке его спросили: «Володя, ты провоевал всю войну. Какой самый страшный эпизод у тебя в войне был?»

И он рассказал следующее. Дело было в Вене. Они много дней подряд были перед этим в наступлении. И вот бесконечная вереница автомобилей, пехоты, пушек, походных радиостанций, кухонь, слившихся в одну бесконечную колонну, очень медленно двигалась вперед. Проехали метров сто — пятнадцать минут вынужденной стоянки, потом опять движение куда-то вперед. Основная задача была выйти к Дунаю, перейти по мостам на другую сторону и двигаться дальше. Как только возникала очередная пробка, водитель и тот, кто был с ним в кабине, тут же засыпали и спали до тех пор, пока не слышались впереди шум от заводимых двигателей, крики команд. Тогда и они заводили мотор, давая сигнал для тех, кто был сзади. Так и двигалась вся колонна. Володя к тому времени был уже лейтенантом, командиром походной передвижной радиостанции. С ней-то он и ехал рядом с водителем в тот раз. Их Машина вплотную уткнулась в остановившийся впереди грузовик, и они мгновенно уснули. А когда Володя от какого-то внутреннего толчка открыл глаза, то перед собой ничего не увидел. То есть он увидел чужую, незнакомую, абсолютно пустую улицу в предутреннем, чуть начинающем брезжить свете.

Все! Наступающая армия, которая шла перед ним, исчезла! Что за наваждение? Он осторожно открыл дверцу, вылез на брусчатку мостовой, огляделся. Сзади, уткнувшись носом в Володину радиостанцию, стояла одна машина, за ней вторая, потом пушка — и так до самого конца улицы, насколько он смог видеть, стояла и спала смертельно усталая часть наступающей армии, ожидавшая, когда Володин грузовик заведется, и тогда они будут слепо ехать за ним. «Да, было о чем подумать. Дело пахло трибуналом».

Часть армии, которая стояла за ним, напоминала ту слепую свинью барона Мюнхгаузена, которая держала во рту отстреленный хвостик поводыря. И вот тут какие-то древние инстинкты проснулись в Володе. Он разбудил сразу все понявшего и побледневшего шофера. И они решили, что поедут не спеша, как будто ничего не случилось, доедут до ближайшего перекрестка, а там решат, что делать дальше. Завели свою машину и тронулись. Открыв дверцу и став на ступеньку, Володя увидел, как на машине, стоящей сзади, тоже проснулись люди, и она тронулась.

А сзади на разные голоса уже визжали стартеры, заводились и трогались другие машины, дым поднимался от начальных выхлопов гигантских дизельных моторов тягачей, когда вся змея этой колонны медленно зашевелилась и тронулась.

Приближался перекресток.

И тут Володя принял, как он говорил, самое важное для себя за все время войны самостоятельное решение. Он вдруг решил двигаться в ту сторону, в которую потекла бы от перекрестка вода. А уж вода наверняка приведет его к Дунаю.

Уже перед самым перекрестком он каким-то шестым чувством угадал, куда идет общий неуловимый наклон, и повернул туда свою машину. У следующего пустынного перекрестка он опять представил себе, куда бы потекла вода, и опять поехал туда же. Через некоторое время эти уклоны стали все заметнее, и примерно через четверть часа непрерывного движения вдруг после очередного перекрестка он увидел зеленую, запыленную ленту стоящих, уткнувшись друг в друга, военных машин. Подъехал ближе и, еще не веря своему счастью, узнал знакомый номер и царапины на заднем борту едущей впереди машины. Да! Они подъехали к ней и заглушили двигатель. Володя оглянулся. Сзади сокращаясь, уменьшая интервалы, выдерживавшиеся во время движения, утыкались носами в хвосты, глушили моторы и мгновенно засыпали солдаты огромной наступающей армии. Но была еще опасность, что их хоть и временное отсутствие будет обнаружено. Володя подошел к дверце впереди стоящей машины, открыл ее, разбудил знакомого лейтенанта. Тот ошалело проснулся. «А? Что? Проспали?» Но вдруг увидел, что впереди стоит машина, и успокоился.

С ума сошел, сказал он только Володе, будить человека, когда можно еще поспать!

И Володя понял, что их опоздание никем не было замечено, и он и шофер спасены. Так за какие-то полчаса пережил самое трагическое и самое радостное переживание за всю войну один из ее скромных героев, простой лейтенант, а сейчас доктор географических наук — Владимир Федорович Суходровский. Все это было рассказано им так красочно и запомнилось мне так ярко, что сейчас в Бостоне я вдруг решил: пойду-ка и я под уклон, куда бы потекла вода, и тогда наверняка выйду к океану, заливу. И действительно, очень быстро вышел я к тому месту, откуда уже была видна справа и слева поблескивающая вода. Впереди воды не было видно, так как весь вид загораживало большое здание, а вернее — огромный застекленный навес, напоминающий дебаркадер Киевского вокзала в Москве. Это сооружение своим дальним от меня концом упиралось в набережную, в нем раньше помещалась таможня, велась проверка прибывших морем грузов.

Ближний ко мне торец этого странного сооружения выходил на маленькую площадь со сквериком из невысоких, еще молодых деревьев и памятником кому-то в центре скверика. Но не это привлекло мое внимание. Между деревьями скверика были натянуты толстые бельевые веревки, а на веревках висели огромные еще мокрые и мятые звездно-полосатые американские флаги. И какие-то женщины стирали в широких ведрах что-то. Вот кто-то из них вытащил, поднял вверх тяжелый пласт материи. Да, был это еще один такой же звездно-полосатый флаг. Женские руки привычно прополоскали флаг, как белье, и вот его уже понесли вешать сушить, а один из тех флагов, что висел перед этим на веревке и, наверное, стал уже сухим, сняли, свернули и… сунули обратно в ведро с мыльной пеной и начали снова стирать. Я заинтересовался и стал смотреть.

В середине скверика у памятника стояла толпа людей. Сначала я думал, что они слушают какого-то оратора. И действительно, на высокий пьедестал памятника забрался какой-то человек, начал было что-то говорить, но кто-то передал ему гитару — и полилась песня. Веселая, очень быстрого темпа, с явно выраженным танцевальным ритмом.

Я разобрал только эти слова припева, которому громко подпевала вся толпа, прихлопывая в ладоши и раскачиваясь в экстазе.

Все быстрее и быстрее становился темп песни человека с гитарой. Все самозабвеннее и самозабвеннее подпевали молодые люди в толпе. И я вдруг увидел такую общую экзальтацию и самоотрешенность и такие просветленные взгляды, от которых все вдруг в этой толпе стали казаться прекрасными.

После того дня в Бостоне я только в скверике у Ваганьковского кладбища увидел нечто подобное.

А когда в Бостоне человек с гитарой вдруг кончил петь и слез с памятника, туда полез другой, и снова полилась песня. Особенно выделялся один певец, если его можно так назвать. Потому что каждый из этих певцов не только пел, но и выкрикивал лозунги, убеждал в чем-то, а потом снова брал гитару. Он был так энергичен, так отдавался пению и проповеди — а это действительно была проповедь, — что несколько бородатых сильных мужчин буквально на руках удерживали его там, по-братски обнимая за плечи. А он выкрикивал что-то и все пел, пел, пел, бренча гитарой. Рядом со мной стояла, глядя на это, молодая женщина в блекло-лиловом очень длинном, до земли, в мелких оборочках легком платье из тонкой материи с мелкими темными цветочками, неярко, как-то по-старинному, раскинутыми по лиловому фону. И растрепавшаяся прическа у нее тоже была какая-то старинная, со многими длинными локонами у ушей. Такие прически я видел раньше на портретах-миниатюрах жены Пушкина — Натальи Гончаровой, а также портретах других красавиц пушкинского времени. Не спуская глаз с того человека на памятнике, она пела и била в ладоши, казалось, громче всех. Но вот гитарист в изнеможении опустил гитару, его друзья бережно помогли ему спуститься. Наступил как бы перерыв. Воспользовавшись этим, я спросил свою соседку, кого она понимает под словом «Он» в своих песнях? Кто тот человек, чьи песни-проповеди так тронули ее? Почему здесь же ее подруги стирают огромные флаги?

Она с удивлением взглянула на меня.

— Вы не знаете ничего этого? Это же религиозный гимн. Он — это Иисус Христос. Он с нами. А человек, который так удивительно пел, — это наш пастор, один из лучших в нашей церкви. А кроме того, он мой муж, и трое наших детей тоже с нами. Вон они играют там на лужайке, — сказала она с гордостью и показала на кучу детей, которые играли в стороне под наблюдением двух женщин.

— Это религиозная секта? — спросил я, удивленный. — А при чем же здесь флаги?

— Да, мы называем себя религиозной христианской сектой под названием «Живое слово Христа». Мы считаем, что слова, которые побуждали когда-то первых христиан терпеть мучения, сейчас, от постоянного употребления их корыстными, бессовестными людьми, потеряли смысл. Мы говорим, что слово Христово, слово бога умерло в том смысле, что его затаскали, использовали, не воспринимая сердцем, что нужно заново учиться говорить слова, заново учиться поклоняться знаменам. Вот поэтому мы говорим, что и знамена тоже запачканы, что надо отмыть запачканные флаги страны. Поэтому мы и стираем флаги. В этот день на этой площади собрались представители всех групп «Живого слова Христа» всей Новой Англии… Мы, например, из маленького городка в двухстах милях отсюда.

 

Мотель «Мавританский двор»

Письмо Честера Лангвея. Снова в Америку. Меня зовут Берни. Мотель «Мавританский двор». Праздник начала учебы в университете штата Нью-Йорк. Становлюсь хозяином «пинто». Странный парад в городке Клермонт…

В середине 1981 года в Москву с коротким визитом приехал профессор Лангвей, в холодной лаборатории которого лежит мой керн, в доме которого я жил, когда ездил за керном в Буффало. Мы много разговаривали с Четом о судьбе этого керна и о том, что хорошо было бы продолжить изучение нижней, намерзшей из подледникового моря, части ледяного столба.

Чет уехал в Америку, а через очень короткое время я получил письмо, в котором говорилось, что университет штата Нью-Йорк в городе Буффало приглашает доктора Зотикова для работы в лаборатории ледяных кернов геологического факультета сроком на шесть месяцев в удобное для него время в 1982–1983 году. Все расходы по пребыванию и работе Зотикова в лаборатории и деловым поездкам по США берет на себя университет. Письмо подписал руководитель департамента геологии университета и начальник лаборатории исследования и хранения ледяных кернов, профессор, доктор Честер Лангвей-младший.

Так Чет именовал себя в торжественных и официальных случаях. Добавление «младший» было им сделано к своей фамилии в знак постоянного напоминания себе и другим об удивительном человеке — Честере Лангвее-старшем — его отце. Те, кто не знал Чета, спрашивали, а чем знаменит Лангвей-старший. И им отвечали: «Тем, что он отец Лангвею-младшему, который его не забывает».

Это письмо решительно изменило отношение начальства к поездке. Опять последовал колоссальный труд по написанию огромного количества бумаг, говорящих о важности и нужности этой работы и соответствующей командировке. Потом наступил период, когда начали работать уже невидимые силы, и вот где-то в середине лета 1982 года мне сказали, что решение о моей поездке в верхах принято.

Срочный обмен телеграммами с Лангвеем, заказ билетов на конец августа.

— Куда же ты едешь-то, мой милый мальчик. Неужели ты газет не читаешь, радио не слушаешь. Они же убьют тебя там, — уговаривал меня мой старый восьмидесятитрехлетний отец.

Но я уже упаковывал чемодан.

И вот наступил день, когда под крылом самолета, с огромной высоты я смотрю на аккуратненькие, маленькие разноцветные квадратики полей с небольшими рощицами между ними. Редко-редко мелькнет город большим, чуть размытым из-за смога пятном, а потом опять — безлюдные поля и рощи. Я всегда удивлялся, пролетая над центральной Европой, как много еще осталось места человеку даже в таком густонаселенном месте Земли, и снова начинал понимать, почему даже это место земного шара кормит себя да еще продает плоды своего труда другим странам.

Через некоторое время мы пересекли водную гладь, исчерченную в разных направлениях десятками белых полос, кильватерных следов кораблей. Самолет снизился, и под нами пошли ярко-зеленые поля различных оттенков. Девушка-стюардесса сообщила, что мы садимся в аэропорту Шаннон. Сказала так, как будто мы всегда садились в Шанноне. Но ни я, ни мои попутчики не знали, где это. Но вот самолет сел, и все сомнения рассеялись. Оказалось, что это Ирландия, ведь кругом стояли самолеты, окрашенные в яркий светло-зеленый цвет — цвет Ирландии, а на их зеленых хвостах были нарисованы огромные белые стилизованные листья клевера — три круга-лепестка с ножками в виде креста — эмблема Ирландии. Ведь крест здесь повсюду. Оказалось, что самолеты Аэрофлота здесь уже частые гости. В порту стоял наш самолет, летевший в Москву с Кубы.

В Монреаль мы прилетели с большим опозданием. Поэтому, когда автобус Аэрофлота привез нас из аэропорта с таким странным знакомым по каким-то фруктам названием «Мирабель» в другой аэропорт, мой самолет в Америку уже улетел. Следующий улетал в Буффало лишь утром. Аэрофлот отказался устроить гостиницу, но у меня было немного денег. Поэтому за 45 канадских долларов я переночевал в гостинице «Рамада Инн» и в 7.30 утра был уже снова в воздухе. Таможня, паспортный контроль США — все прошли еще в Монреале. Через час под крылом был уже огромный одноэтажный город, в котором то тут, то там выделялись сгустки небоскребов и дымящих трубами гигантских заводов. Одна сторона города примыкала к бескрайней водной глади. Это были город Буффало и озеро Эри.

В аэропорту меня уже встречала Сузана Капуза, просто Су, секретарь Чета. Я не сразу узнал ее, но на ней были янтарные бусы, которые я ей когда-то послал через Чета, когда он был в Москве. Еще через час мы были уже в офисе, где нас ждал сам мистер Капуза, отец Су. Он здесь был как бы заместителем Чета по хозяйству.

— Меня зовут Бернард, но все зовут просто Берни.

Итак, сразу перешли на «Берни» и «Игор». Родители Берни приехали из Польши, но сам он родился в Америке, знает по-польски только несколько слов.

— Игор, мы сняли тебе комнату с кухней в мотеле в десяти минутах ходьбы. Поехали, я отвезу тебя туда.

Мотель помещался на улице под названием Бульвар Ниагарских водопадов. Но улицей ее можно назвать лишь условно. Это просто широкое шоссе, по обе стороны которого стоят мастерские по ремонту машин, маленькие магазинчики, бензоколонки, мотели. Все дома одноэтажные, только наш мотель под названием «Мавританский двор» в центральной его части двухэтажный, с высокой двускатной крышей и маленькими окнами с яркими ставнями. Вправо и влево вдоль дороги — длинные одноэтажные крылья с комнатами постояльцев и вдоль всего фасада — сплошной навес на легких, ажурных, хотя и литых, чугунных «мавританских» колоннах. А под навесом стоят большие кадушки с яркими красными цветами герани.

Мотель стоит в глубине по отношению к остальным строениям улицы. Между фасадом-навесом мотеля и улицей — большая площадка для машин, тоже обставленная по краям кадушками с геранью и горшками с другими яркими цветами. Под навесом между колоннами стоят легкие плетеные уличные кресла.

По вечерам кресла сдвигаются ближе к входу в офис мотеля, где стоит еще и стол, и там собирается целая компания.

Душой общества является обычно невысокая, очень толстая и подвижная женщина средних лет — хозяйка мотеля по имени Джойс. Слово «хозяйка» надо бы поставить в кавычки, потому что она арендует мотель у какой-то богатой дамы, настоящей хозяйки. Но она постоянно живет здесь и принимает постояльцев, рассчитывается с ними, меняет белье, убирает номер, решает всевозможные проблемы в любое время дня и ночи. Поэтому для меня она — хозяйка мотеля.

Джойс — ирландка, приехала в США после того, как вышла замуж за американца. Живет здесь уже почти тридцать лет, но до сих пор сохраняет подданство Англии, в знак чего в ее офисе висит английский флаг. Она все время курит, зажигая одну сигарету от другой, и все время либо рассказывает что-то, либо расспрашивает. И конечно же непрерывно что-то делает: весь дом на ее плечах. Правда, сейчас ей все время помогает маленькая тоненькая смешливая девушка, которой через месяц исполнится шестнадцать. Ее зовут Мишел или уменьшительно-ласково Шелли. Она — дочь Джойс и скоро не будет ее помощницей. Ведь через несколько дней — начало учебы в школах Америки.

Муж хозяйки мотеля — худой, молчаливый, застенчивый верзила по имени Дан — настоящий янки, как говорит Джойс. Ведь предки его — пионеры, приехали в эту страну, когда она была еще совсем дикой. Может быть, говорит, смеясь, Джойс, у Дана есть и индейская кровь. Дан слушает, улыбается застенчиво и, как всегда, молчит. Только к вечеру, когда он тяжелеет от дринков — рюмок спиртного и банок пива — становится не только веселым, но и разговорчивым.

Вечером наш мотель действительно напоминает колониальный двор. Тепло, все сидят на стульях на улице, пьют бесплатно кофе и чай хозяйки, разговаривают: чуть в стороне приятели Мишел, дети семей, которые живут сейчас в мотеле, собрались в кружок. Звенит американская гитара, поются какие-то кантри — народные песни. На небе горят большие звезды, а мимо по улице-шоссе Бульвар Ниагарских водопадов бесконечным бесшумным потоком мчатся в обе стороны нескончаемые вереницы машин.

Кроме меня здесь живут еще две семьи — муж и жена из Южной Кореи и молодая, на последнем месяце беременности женщина из Канады, которая со своей сестричкой отдыхает здесь, собираясь 6 сентября уехать обратно к себе в Торонто. Хозяйка страшно горда тем, что у нее живет русский, говорит об этом всем постояльцам и считает, что открыла у себя филиал ООН: корейцы, русский, канадка, ирландка и янки.

…Здания университета Буффало расположены в различных местах города. Главное и самое красивое место — огромная территория, состоящая из холмов, озер и рощ, на которой расположены странные здания современной архитектуры, похожие издали, в зависимости от освещения, то на воздушные храмы, то на живописные развалины. Я говорю издали, потому что большую часть времени на такие здания смотрел именно издалека. Планировка всех промышленных объектов, как и вообще современных предприятий индустрии в США (назвать их заводами язык не поворачивается), решена весьма свободно. Между зданиями оставляются огромные площади тщательно сохраненных или заново созданных лугов, рощ и озер. Особенно этот прием применяется в постройке университетов, где подчас из одного здания в другое лучше ехать на машине или велосипеде. Поэтому, когда ты видишь наши советские предприятия такого же типа, где здания максимально приближены друг к другу для экономии площади, к сожалению, складывается впечатление, что это у нас земля очень дорого стоит, как частная собственность, а в Америке — государственная и ничего не стоит.

Но помещения, где находятся геологический факультет и факультет естественных наук, расположены, к сожалению, чуть в стороне от новой зоны университета, застроенной по принципам свободной планировки. Это большие одноэтажные плоские коробки, стоящие посреди огромных асфальтированных площадей, заполненных машинами. Никто не следит за внешним видом этих автомобилей, поэтому многие из них, особенно машины студентов — ржавые, с дырами в крыльях, мятые, но шины и свет у них всегда в полном порядке. Ведь техосмотр здесь два раза в год.

— Игор, — сказал в первый же день Берни. — Чет, который сейчас на совещании, и я решили, что ты должен иметь машину, без нее нельзя. Арендовать ее слишком дорого, поэтому мы нашли тебе подержанную машину, которую ты должен купить. Это «форд» 1976 года под названием «пинто». Пинто — это порода лошадей. Форд любит называть свои машины лошадиными именами. Ему кажется, что при этом хозяин машины чувствует себя как бы наездником, ковбоем. Вспомните, «мустанг», «бронк» — это тоже лошади.

Так, на второй день пребывания в Америке, когда выяснилось, что мои международные московские права годятся, я стал обладателем своего ярко-красного коня, похожего на гоночную машину, хотя, и помятого, но, как сказали Чет и Берни, в хорошем состоянии и из хороших рук. Стоит эта лошадка 1000 долларов, плюс двести с лишним за страховку, без которой не разрешается выезжать на улицу, плюс сорок долларов налога за покупку, плюс десять долларов за техосмотр при переходе из рук в руки. При этом оказалось, что передние покрышки чуть потерты, поэтому их пришлось заменить, заплатив за другие, тоже подержанные, по двадцать долларов за штуку. Правда, этот расход оплатил старый хозяин машины, студент старшего курса, который работает у Чета и, по-видимому, будет моим помощником.

Деньги за машину и расходы по ней идут за счет университета. Кроме того, университет будет платить мне суточные примерно в том же размере, которые я получал бы, если бы ехал за счет Академии наук СССР.

Весь второй и третий день ушли на оформление финансовых и автомобильных дел. К работе по-настоящему приступил второго сентября. На основании того, что сделано ребятами Чета с моим керном льда, думаю составить программу работ для себя и помощника, бывшего хозяина «пинто». Его зовут Ричард. Или просто — Рик.

Третьего сентября, в пятницу, кончили работать рано, молодые преподаватели привезли на работу бочонок пива и устроили традиционную вечеринку под названием пивной семинар. На этот семинар приглашаются и студенты.

На другое утро поехал в центр университетского городка. Там должен быть праздник начала учебы. Вот что я там увидел. Огромное безлесное пространство в центре университетского городка представляло собой просто подстриженный луг, в центре которого было озеро. На берегу его стояли непонятно откуда взявшиеся три белые мраморные древнегреческие колонны и еще две, не до конца сохранившиеся. Оказалось, что эти колонны куплены в Греции, распилены и привезены сюда, к озеру университета. Правда, подойти к колоннам было нельзя, они были загорожены заборчиком, за которым готовились к выступлению артисты. Около двух десятков огромных черных динамиков с обеих сторон сцены странно диссонировали с белоснежными колоннами на фоне зелени. А за ними, по ту сторону голубой воды озера, на пригорке еще более странно выделялись серовато-кремовые, странной формы, невысокие, похожие на ритуальные здания университета. Перед загородкой уже сидели, ходили, смеялись сотни и сотни счастливых студентов. Почти у каждого был стаканчик с пивом, а вверху, на холме, вдалеке от эстрады стояли, как у нас, грузовики с бутербродами, жарилось мясо, продавалось из бочек пиво. Да, да, из бочек, потому что приносить что-либо в стеклянной посуде на эту площадку запрещено. На всех путях подхода стояла полиция университета, и полицейские спрашивали всех, есть ли у них стеклянная посуда. Если отвечали — «да», то тебе предлагали не идти дальше. Правда, когда я тоже сказал «да» и показал бутылочку пива, — я, как все, нес с собой бутерброды в коричневом бумажном мешочке и потрепанное зеленое солдатское одеяло, которое нашел в багажнике своей машины, — мне разрешили взять ее с собой с обещанием принести обратно. По-видимому, мой профессорский вид помог мне. Ну а потом начался концерт, который длился до вечера, и фейерверк, причем ракеты рассыпались в точности такими же звездочками, как у нас в Москве.

Передаю слово дневнику.

Воскресенье, 5 сентября. Вечер. Привыкаю к местному времени. Весь день писал письма, нарисовал этюд под названием «Бульвар Ниагарских водопадов». Завтра утром к 9.30 поеду к Чету домой первый раз, а оттуда на его машине мы поедем куда-то на карнавал-фестиваль, где будет парад оркестров. Ведь завтра хоть и понедельник, но не рабочий день, а праздник под названием День труда.

Уже можно ответить на вопрос: «Как встретили, как относятся?..» Встретили очень хорошо, хотя и по-деловому, без приглашений домой. Правда, Чет извиняется, что у всех первая неделя учебы очень тяжелая.

Буффало — это «польский» город, здесь, по-моему, каждый третий — поляк, и я сначала думал, что в связи с борьбой правительства Польши против профсоюза «Солидарность» — за «здоровье» которого по вечерам светятся в окнах многих домов горящие одинокие свечки, — у меня могут быть неприятности. Но этого не происходит, наоборот, так далеко от Европы все мы — русские и поляки — воспринимаемся здесь всеми почти как родственники. Обычно когда поляк подходит ко мне, то говорит с робостью, что его польский язык имеет много общего с русским. Конечно, по сравнению с английским языком и обычаями у нас много общего, и это всем импонирует. Поэтому пока у меня никаких проблем. Хотя в целом отношение более прохладное, чем было в прошлое мое посещение. Хотя грех так говорить: прожил в стране всего только три дня, и тебя за это время обеспечили всем необходимым для работы и жизни, вплоть до автомобиля. Только что постучался хозяин и поставил на стол тарелку с жарким. Сколько я ни отказывался — пришлось оставить. Он считает, что меня, как одинокого мужчину, надо подкармливать домашними ужинами.

Дан сказал также, что, если я завтра вечером рано вернусь, они меня приглашают на пиво и «бифштексы на углях» на лужайке за мотелем.

7 сентября, вторник. Вчера весь день в разъезде… С утра — к Чету домой, там позавтракали и поехали на праздник День труда в городок Клермонт в 20 милях от нас. Маленький городок. Когда мы приехали, оказалось, что он уже заполнен зрителями так, что негде приткнуться: дети, старики, все население вышло на тенистые от огромных вязов улицы. Парад в честь праздника выглядел так: сначала шли ветераны, потом пожарные команды различных городков в пешем строю, каждая со своим духовым оркестром, потом была огромная, двигающаяся шагом колонна пожарных и полицейских машин, которые гудели, ревели сиренами и мигали всеми возможными огнями, а потом опять шли оркестры и знаменосцы. Так странно, на вывернутых не по-нашему руках, ладонями от себя, несли флаги и знамена пожарных и полицейских команд. Странной была и маршевая «мелодия» бесконечных барабанов: «там-там» — и пауза, «там-там» — опять пауза, а потом подряд: «Там-там, там-там, там-там» и опять пауза, а потом — все сначала.

 

«Ну, а что вы думаете о привидениях?»

Переезжаю в мотель Френка-«гангстера». Люди у костра. «Ну а что вы думаете о привидениях?» Посещение концертного зала. Что едят в Америке осенью. Безутешная дочь хозяйки мотеля…

Снова дневник.

9 сентября, четверг. Уже одиннадцать дней, как я улетел из Москвы. По-видимому, начинается новая страничка моей жизни здесь. Дело в том, что, просчитав все мои расходы, связанные с починкой и эксплуатацией автомобиля, и расходы по оплате довольно дорогого мотеля «Мавританский двор», я понял вдруг, что собственно на жизнь здесь у меня не остается денег. Не говоря уже о сбережении для покупки подарков домой. Поняв это, я даже проснулся в середине ночи и никак не мог уснуть. Решил, что лучше, вернее будет, если я перееду в предельно дешевое место для жилья, чтобы компенсировать университету расходы по машине. На другой день я сказал об этом Берни. Он все понял, одобрил идею, связался по телефону с одним из мотелей, и вот я уже разговариваю с похожим на гангстера коротеньким толстым человечком. Огромная одутловатая нижняя челюсть, кусочек недокуренной сигары в углу рта. Объясняю, в чем дело.

— О! Никаких проблем, как раз сейчас освобождается одна из комнат. Номер двадцать три. Хотите посмотреть? Джим, отвези мистера, — улыбается «гангстер».

Джим, длинный, худой как щепка негр лет двадцати, влез в похожий снаружи на кучу металлолома грузовик, и мы поехали. Собственно, место, куда мы ехали, было всего метрах в двухстах от офиса, но американец, если рядом машина, как правило, обязательно едет, даже если ему при этом надо сделать километровый объезд.

Помещение мотеля, куда мы приехали, представляло длинную, сделанную из красного кирпича одноэтажную постройку — ряд приставленных друг к другу комнат. Вдоль фасадной стороны шел узенький тротуарчик шириной полтора метра, приподнятый над гравийной дорогой, на которой против каждой комнаты стояла машина. Прямо на тротуарчик выходили двойные, хотя и легкие, двери и окна. «Моя» комната мне понравилась сразу. Маленькая, но двухконфорочная электрическая плита, раковина, шкафчик для посуды с тремя чашками, сковородой, кастрюлькой и набором ножей и вилок, рядом с плиткой — кухонный столик и умывальник с зеркалом. Под плитой — холодильник. Справа от умывальника и кухоньки (она так и называется — китченесс, уменьшительное от английского слова «кухня») выступает в комнату отсек туалета-душа. Надо добавить лишь, что на полу лежит толстый коричневый ковер и в комнате есть еще два стула и кресло. Ну а на переднем плане — большая двуспальная кровать с одеялом и двумя, хотя и маленькими, подушками.

Когда мы вновь приехали к «гангстеру», я узнал цену и согласился сразу. Плата была почти в три раза меньше, чем в «Мавританском дворе».

— Нельзя ли подержать комнатку? Я, по-видимому, должен дожить вторую неделю на старом месте. Там понедельная оплата.

— Когда кончится ваша вторая неделя на старом месте? — спросил «гангстер».

— В воскресенье, в полдень. Мне не хотелось бы платить два раза, но с воскресенья я заплачу сразу за месяц.

— О'кей, сэр! Платите деньги — и комната ваша. Я записываю ее вам с воскресенья, но она будет готова завтра утром, можете переехать туда сразу. В этой комнате хорошая обстановка, и нам не хотелось бы отдавать ее случайным однодневным постояльцам. Они портят мебель, воруют посуду и все, что можно незаметно стянуть…

Когда я заплатил деньги, получил чек и ключи от номера и уже уходил, «гангстер» крикнул вдогонку:

— Сэр, возьмите мою визитную карточку. Здесь написана моя фамилия. Но зовите меня просто Френк. Если что нужно — я целый день здесь.

Сразу от Френка-«гангстера» я поехал в «Мавританский двор». Объяснил хозяйке, что ее мотель и она сама мне очень приятны, но ее мотель мне не по карману. Она все поняла:

— Конечно, Игор, было бы безумием для вас жить в таком дорогом мотеле все шесть месяцев. Когда вы можете переехать на новое место?

Я сказал, что могу переехать хоть завтра, но понимаю, что мы договорились о понедельной оплате, так что готов заплатить за всю вторую неделю, хотя сегодня и идет лишь второй день.

— Нет, Игор, вы не знаете порядков. Когда я договариваюсь о понедельной оплате, я имею в виду, что постоялец платит полностью за первую неделю, а потом он может съехать, когда пожелает. Вы можете заплатить только за два дня, если вы переедете завтра до одиннадцати утра. Хотя нам жалко терять вас. Муж будет очень расстроен.

Я заплатил ей за два дня и твердо сказал, что уезжаю. Вечером, когда уже было темно, заехал посмотреть, готова ли новая комната. Свернул с бульвара — вдоль моего нового дома сплошная темнота. В свете фар видны какие-то полуразбитые машины. Между деревьями блеснул костер. Люди у костра приветливо замахали мне руками. Комната, как и обещал Френк, была готова. Все в ней сверкало чистотой. И все же, когда я приехал потом в свой «Мавританский двор», он показался мне таким шикарным, залитым огнями, а новое место немного опасным, что ли. Какие-то тени, покачиваясь, бродили по узенькому тротуарчику возле моего нового жилища, и, хотя они кричали мне приветливо «хай!», мне было немножко не по себе.

Но вот проспал здесь, на новом месте, две ночи и опять чувствую себя очень хорошо. Здесь тихо, не слышно дороги, ведь бульвар, где много движения, в стороне. Машины соседей подъезжают и уезжают почти бесшумно. В окне прекрасный (во всяком случае, для меня), почти деревенский вид — заросшая высокой дикой травой поляна, половина ее — просто болото. Но вторая половина — сухая, с деревьями и кустами. Там играют дети, почти все время горит костер, много собак, которых не пускают в дорогие мотели. Сушится на веревках белье. Когда в день моего переезда я подошел к костру, вокруг которого сидело человек пять немолодых людей, и они стали называть свои имена, а вокруг стрекотали цикады и было по-южному темно, мне вдруг показалось, что я попал в Америку первых пионеров. Несколько только портят вид большие бочки из-под горючего с вырезанным дном, которые стоят против окон. Туда надо сбрасывать отбросы, которые каждый день негр Джим увозит на своем грузовике.

Постепенно определился режим дня. Работать мы начинаем в 8.30 и кончаем в пять. С двенадцати и примерно до часа — ланч. Первые два дня ходили с Берни в кафе, потом я ездил домой, готовил что-нибудь на скорую руку. Ведь до дома всего пять минут езды. Ну а сейчас, осмотревшись, перехожу на американский образ питания. Средний американец в это время года ест в основном овощи и фрукты и практически не ест мясо. Ведь мясо здесь стоит около семи долларов за килограмм, а десяток огромных помидоров — всего доллар, великолепные кукурузные початки, спелые персики — тоже очень дешевы. Поэтому все обычно берут с собой на ланч многослойный бутерброд, в котором только один-два слоя из десяти — колбаса или мясо. Остальные — салат, помидоры, лук и слоя два-три хлеба — странного, невесомого и безвкусного.

Каждый понедельник те, кто работает с Лангвеем, отдают Су по доллару, и она следит за тем, чтобы всегда были свежий кофе, чай, запасы сахара, порошковых сливок или молока. Каждую среду на доске объявлений появляется сообщение о том, что в пятницу в шесть организуется «пати» — вечеринка, для студентов кафедры и преподавателей, желающие должны обратиться к такому-то до трех часов четверга. Обычно этот человек собирает с желающих по два доллара и дает билет. В среду же появляется объявление о том, что для пати нужны «доноры» — добровольцы. «Доноры должны принести…» И дальше идет длинный список того, что хотелось бы иметь организаторам. Простые вещи: салат, макароны, отварные бобы, короче говоря, все, что нужно для любой вечеринки и что хозяйки сами готовят дома. Тот, кто решил принести что-нибудь, ставит свою фамилию под соответствующим пунктом списка.

Вчерашняя вечеринка продолжалась часов до десяти. Гвоздем ее был Берни, который принес из дома странное концертино (прообраз аккордеона) и сыграл на нем несколько песен. Пили мало. Ведь все на машинах, а законы штата в отношении спиртного становятся с каждым годом все строже.

12 сентября, воскресенье. Опять я лежу на одеяле на поляне перед озером и греческими колоннами. Какие-то полуголые люди водят на странных поводках, сделанных из простых веревок, каких-то дворняжек с добрыми глазами. Опять гремят через динамики гитары. Праздник открытия учебного года продолжается и сегодня. Через час — запуск шаров, надутых горячим воздухом, потом в 20.00 фейерверк, а пока я лежу на траве и, одуревший от странных встреч и разговоров, пишу о том, что видел и пережил.

Сегодня я снова заехал к старым хозяевам в мотель «Мавританский двор» по дороге сюда. Заехал затем, чтобы утешить дочь хозяйки Мишел. Ее очередной бой-френд бросил ее. Она, как говорит хозяйка, влюбляется каждые три месяца, и всегда это кончается «разбитым сердцем».

— Мне бы только кончить школу, — плачет Мишел. — Тогда я вступлю в Нэви или Эйр форс (военно-морской флот или военно-воздушные силы). И уеду далеко-далеко, за море. Пожалуй, я вступлю в Эйр форс. Там форма красивее, — говорит она, слегка успокаиваясь.

— Игор, а у вас в стране многие верят в то, что, когда умрут, они просто исчезнут, а не попадут в рай или в ад? — спрашивает меня хозяин больше для посетителей офиса, которые собираются там по вечерам посидеть, попить кофе.

— Да, — говорю я.

— Я думаю, и у нас многие думают, что они умрут навсегда, то есть не существует души, которая живет после смерти тела. Ведь никто не может доказать, что это не так.

Все молчат, думают.

— Ну, хорошо, — говорит пожилой мужчина. — А что вы думаете о привидениях? Ведь привидения-то уж достаточно точно доказывают, что потусторонние силы существуют?..

— Вы знаете, я ни разу за всю жизнь не видел привидений. И никто из моих родных и знакомых никогда не видел их. Мне кажется, что их не существует, — говорю я и чувствую, что мое сообщение удивило всех.

Оказывается, все здесь видели привидения или знали людей, которые видели их. И вдруг один человек с грустью сказал вслух:

— А не кажется ли вам, что бедную Россию, которая сама целой страной отказалась от бога и стала страной противников Христа, бог взял и покинул, бросил. А если ее покинул бог, значит, покинули и черт, и все потусторонние силы? Ведь им там стало тоже нечего делать.

Человек этот не настаивал на своей идее — он сам ужаснулся этой мысли, высказанной вслух. И надо отдать честь нашему обществу — мысль не была принята, хотя вопрос о том, могут ли существовать привидения в стране антихристов, так и остался нерешенным.

Вот так и живем. За окном мотеля мяукают жалобно кошки и котята. И только недавно я выяснил, что это совсем не кошки, а какие-то неизвестные мне птицы.

А вчера я был на известном в Америке музыкальном представлении из времен войны с японцами на Тихом океане. Называется оно «Где-то в Южном Тихом». Менеджер этого шоу остановился в мотеле «Мавританский двор», дал Джойс бесплатно кучу билетов, а она, конечно, дала несколько билетов мне, Берни и Чету.

И опять все так необычно. Восемь вечера, но темным-темно. Ведь здесь юг, виноград вызревает. Тысячи машин с зажженными фарами паркуются в темноте под деревьями какого-то огромного парка, где между деревьями не трава, а гравийное покрытие для машин. Почти все мужчины в пиджаках и галстуках, а женщины в бальных платьях. Ведь на такие представления ходят редко. Цена самого дешевого билета — одиннадцать долларов, плюс два доллара за место для машины под деревьями. Но я без машины, на «иждивении» Чета.

Представление приезжей из Нью-Йорка труппы явно для детей, но все радуются, как дети, хлопают и свистят. Зал большой, а сцена — в середине и круглая, как в цирке. Так непривычно все. В перерыве пошли пить прохладительные напитки. Я взял маленькую бутылочку и сразу понял, почему очередь в буфет такая небольшая. Пиво стоило здесь в пять раз дороже, чем в магазине.

А завтра снова в 8.30 на работу. Пытаюсь придумать теорию для обоснования тех данных, которые получены здесь из исследования «моего» керна. Никто не вмешивается в то, что я делаю.

Темнеет, музыка по-прежнему гремит. Над озером летают стаи вспугнутых уток. Навстречу идет какой-то толстяк в шортах и майке, на которой написано: «Лев Иуды». Кто он?

А между тем «Лев» лег на траву и как бы задремал. Через некоторое время к нему подошел целый выводок — детишки разного возраста, по-видимому, дети «Льва», которые начали по нему ползать.

Сегодняшний вечер на траве уже в темноте закончился выступлением симфонического оркестра Буффало. Когда дирижер объявил, что исполняется финал кантаты «1812 год» Чайковского и началась мощная торжественная музыка, — воздух содрогнулся от взрывов. Начался гигантский фейерверк.

— А теперь, — крикнул дирижер в динамик, — исполняется «Звезды и полосы — вечны».

Толпа вскочила и начала радостно подпевать. А в черном небе на большой высоте кроме цветных россыпей салюта стали греметь тяжелые взрывы. «Фью-фью» — свистели на разные голоса разлетающиеся, но сгорающие над самой землей осколки. Никогда не думал, что фейерверк может быть таким устрашающим. А под конец световые стартовые вспышки выстрелов ракет на той стороне озера вдруг слились в сплошное зарево, от которого в разные стороны разбегались, пригнувшись, его создатели. Рвущееся вверх дымное пламя, грохот разрывов и свет цветных шаров в воздухе не угасал целую минуту. Но вот все смолкло. Только на той стороне озера вдруг взревели сирены и замигали красные огни. «Наверное, за время салюта где-то вспыхнул пожар», — объяснили мне.

 

Сквер-танцы и партнерша Диана

Куриные крылышки — коронное блюдо города Буффало. О том, как живут молодые преподаватели. Все мои соседи встают в пять. «Любопытство придает мне мужество». Получаю удостоверение личности. Первое посещение школы сквер-танцев. Моя партнерша — Диана. Машина с верхом, приклеенным липкой лентой. «Приходите к нам в „Маяк любви“». Как проходит воскресное утро в Америке-82. Мой адрес; «Бульвар Ниагарских водопадов, дом 2000». Что делать при перемене адреса? Посещение «Общества спасения во время шторма». «Кто хочет воспарить сегодня?» Рассказ Дианы. «Только записанные на бумагу слова имеют цену, Игор». О том, как идет моя работа. Доктор Эйве и приглашение в Боулдер.

Дневник.

13 сентября, понедельник. Поздний вечер, сижу и пишу в коридоре за столом перед доской объявлений нашей «холодной лаборатории». На доске этой висят и вырезки рисунков из юмористических журналов и разные смешные фразы, которые американцы так любят. Вот какие вырезки пришпилены сегодня на доске:

«Терпение — это то, что нам так нравится у водителя, который едет за нами, но не у водителя, который перед нашим носом…»

«Самое трудное в движении по лестнице успеха — это пробраться через толпу в самом низу».

«Идиот» — этим словом в Древней Греции назывались люди, которые не сделали своей профессией политику, работу «на благо общества».

Может быть, поэтому наши современные политики думают о всех нас, кто этим не занимается, как об идиотах?

Рядом на этой же доске висит очередная выписка из «Закона дорог»:

«Любой экипаж с мотором рассматривается как брошенный, если он оставлен на дороге без разрешения больше чем на 4 дня. Согласно закону, он будет убран, а последний зарегистрированный владелец будет по закону платить расходы по транспортировке и хранению этой машины».

Молодые преподаватели нашего факультета взяли меня в дешевый ресторанчик, где подают коронное блюдо Буффало — приготовленные в страшно остром красном соусе куриные крылышки: большая длинная тарелка с кучей крылышек, накрытых коричневой чашкой, куда кладут косточки, а в другом углу тарелки — блюдце с густой сметаной, нарезанной длинными палочками сырой морковкой и стеблями сельдерея. Берешь «горячее» от острых приправ крылышко, суешь его в сметану и ешь, запивая пивом и заедая смоченной в сметане морковкой. Блюдо это не очень дешево даже в нашем ресторане, рассчитанном на студентов, порция стоит четыре доллара. Правда, в конце дают такой хитрый купон: красный билет, на котором написано: «Сэкономишь более четырех долларов, если с этим купоном ты возьмешь одну двойную порцию крылышек, то вторую, тоже двойную порцию получишь бесплатно». Мои новые друзья, чувствуется, ходят сюда часто и имеют много таких купонов. Нас было четверо, мы заказали только две двойные порции крылышек, а нам принесли четыре двойные. Я думал, что мы не съедим такие горы крылышек. Но мои друзья и не собирались делать этого. Они попросили официанта принести «пакет для собаки» и попросили убрать в него половину из того, что нам принесли, чтобы взять с собой домой. Вообще практика складывания в «пакет для собаки» того, что люди не доели в ресторане, очень распространена здесь, и никто не стесняется забрать с собой половину бифштекса или гарнир, если у тебя вдруг пропал аппетит. И официант отлично понимает, что этот пакет конечно же не для собаки. Когда он по вашей просьбе приносит пакет для собаки, чтобы положить туда остатки еды, то в этом коричневом бумажном пакете у него припасены и баночка для оставшейся подливки, и вощеная бумага для гарнира, и алюминиевая фольга для остатков мяса. И будьте уверены, официант завернет все как надо, чтобы компоненты, которые не должны при хранении смешиваться, не смешались, пока вы довезете пакет до дома. И будьте уверены также — он не уничтожит вас при этом презрительным взглядом. Богатство Америки создается и таким путем.

Итак, официант сложил нам куриные крылышки в пакет, положил туда слитую в бумажный стаканчик с крышечкой подливку-сметану, завернул отдельно палочки сельдерея и морковки, поставил пакет рядом с тем, кого он посчитал главным в нашей компании, и ушел.

А мои провожатые объяснили мне, что пакет этот они отдадут завтра одному из их коллег, недавно окончившему этот же факультет, пакистанцу, который работает на факультете в положении, которое у нас в вузах называется «почасовик». Он работает над докторской диссертацией, и ему осталось до защиты совсем немного, но он потерял почему-то право работать и сейчас живет на таких пакетах-подарках и стал худым, как скелет. Вообще, как пишет студенческая газета, молодые преподаватели-«почасовики» являются самыми бедными жителями Буффало. Они получают от 3100 до 3500 долларов в год. Из тех пятерых, кто был со мной в ресторане, у троих нет даже машины.

— Как близко к работе вы живете? — спросил я одну молодую женщину-преподавателя.

— В четырех милях, — был ответ.

— Как же добираетесь на работу?

— Иногда на автобусе, а когда он не ходит — а ходит он редко — пешком. Это занимает у меня лишь час. Я люблю ходить, — спокойно ответила она.

Сейчас уже И вечера. В комнате моего нового мотеля так жарко, что я сижу в одних трусах, хотя окно и дверь на улицу в темноту настежь открыты. Термометр на стене комнаты показывает 83° по Фаренгейту. Сколько по Цельсию — не знаю. Для этого надо делать пересчет. Временами прямо в трусах выхожу на тротуарчик вдоль дома и босиком хожу по нему. Там прохладнее. Вообще к новым мерам привыкаешь так быстро. Я знаю, сколько стоит галлон бензина, сколько миль проходит моя машина на одном галлоне. А тут вдруг фирма, у которой я покупаю бензин, перешла на литры. Я увидел, что счетчик показал 11 долларов, а другой счетчик — что я заправил 37 литров, и я вдруг растерялся. Не соображу — много это или мало, дорого или дешево. Представляю, как трудно американцам переходить с миль и галлонов на километры и литры. Но переходят.

Уже 6 часов утра, вторник. Еще совсем темно, но утренней прохлады в комнате нет. Вдруг в темноте резко звякнул стартер машины соседа. Через секунду, не хлопнув дверью, не зажигая фар, машина на «цыпочках» трогается, хрустя по гравию. Здесь мои соседи встают в пять, уезжают в шесть. Рабочая Америка. Они стараются не шуметь утром: ни одна дверь не стукнет, а столько машин выезжает. Подошел к окну, помахал рукой в темноту: «Привет». Уверен, что тот, кто в машине, видел меня, ведь у меня в комнате свет. А его, рабочего человека, не видно. Ведь в машине темно, да и сам он негр…

Подошел к окну… Прямо перед моим окном, за гравийной дорожкой, — небольшой болотистый пустырь, заросший высокой дикой травой, похожей на наш степной ковыль. А на зелени этой травы щедро разбросаны тоже дикие, похожие на крупные ромашки, только желтые, незнакомые мне цветы. Они не дают мне покоя, я чувствую, что должен нарисовать их букетом, вставленным в темно-зеленую американскую бутылку из-под растительного масла, на фоне темной красно-коричневой кирпичной стены комнаты. Этот цвет стены так изысканно сочетается с ярким светло-желтым цветом цветов. Удивительно, что и в природе эти цветы окружены темными красно-коричневыми как бы хвостиками, верхушками каких-то злаков, растущих среди стеблей травы.

Но пора в душ и на работу. Опять в траве кричат «кошки». Светает. Включил телевизор — идет… урок американской утренней гимнастики, аэробики. Без десяти семь.

16 сентября, четверг. Любопытство придает мне мужество. Для меня более важен не первый, а второй вопрос. Это обычно — «почему?». Почему вы поступили так? Почему вы не сделали, не поступили так? Почему они не могли добиться этого?

Слова эти кажутся мне очень близкими (их сказала молодая корреспондентка, ведущая знаменитой программы новостей «АВС-Ньюс», когда спросили о ее работе)…

Ну а теперь к делу. Сейчас четверг. Только четверг или уже четверг — не пойму. С одной стороны, время летит молниеносно. Эти два дня сижу «налив свинец в зад» — как когда-то крепко выразился о своей работе мой учитель в гляциологии. Стараюсь подготовить семинар по теплофизике древних оледенений для университета в городе Боулдере в штате Колорадо, который мне предложили провести местные ученые.

Сижу до конца работы. «Обедаю» или «имею ланч», не знаю, как сказать точнее, примерно с 12.00 до 13.00. Порядок уже заведен. Приношу с собой в пакете многослойный бутерброд, стебель «салери» и яблоко, ну а кофе всегда готов. Здесь же, за своими рабочими столами, мы с Денисом едим, не стесняясь друг друга, так как у нас отдельная комнатка, хоть и без окон. Сидим за своими большими столами лицом друг к другу, но между нами стенка, хотя и не доходящая до потолка, но создающая иллюзию, что ты один. На потолке и на столе — лампы дневного света и телефон, который мы передаем друг другу через стенку, когда надо. Вполне рабочая обстановка.

Вчера получил официальное удостоверение личности, говорящее, что я работник университета. Теперь я могу пользоваться всеми библиотеками «кемпуса», то есть университетского городка. Кроме того, я получил «стик» — листочек бумаги, который приклеивается на задний бампер машины. Теперь уже нет опасности, что мне пришлют штраф за то, что я ставлю машину «на земле и дорогах, принадлежащих университету». Ведь кругом висят объявления, говорящие о том, что посторонним ставить свои машины нельзя, и без стика на бампере я чувствовал себя неуютно.

На днях рассматривал свои документы на машину — маленькую бумажку не больше самих американских прав — и увидел вдруг мелкую надпись: «По приказу закона владелец машины при перемене адреса должен не позже чем в десятидневный срок сообщить в Бюро моторных перевозок новый адрес». Сходил к Берни за советом, ведь изменения несущественны, может, не беспокоить бюро? Но Берни отнесся к этому со всей серьезностью:

— Как хорошо, что прошла только неделя, значит, ты еще не нарушил закон. — И он стал звонить в бюро. — Исправь сам от руки номер дома в документе, но обязательно съезди зарегистрировать это исправление в бюро.

И я поехал в бюро. Важный чиновник выслушал меня. Дал заполнить большой бланк. Я заполнил, принес к нему, готовый к длительной процедуре.

— Подпишитесь, — сказал чиновник.

Я подписался. Он забрал бумагу.

— А еще что делать? — спросил я, видя, что он мною уже не занят.

— Все, сэр, — сказал чиновник. — Ведь вы исправили адрес у себя в бумажке?

— Да.

— Тогда все.

Когда я рассказал Берни, тот не удивился.

— Если бы ты не сделал этого и когда-нибудь тебя поймали бы, что ты живешь уже в другом месте, у тебя были бы очень большие неприятности, а сейчас — все в порядке.

17 сентября, пятница. Сегодня первый вечер за последние два дня, когда я пришел домой рано. Приготовил ужин, поужинал, написал письма. Сегодня к нам пришла осень. Резко похолодало, сразу вдруг пожелтели листья, зато в доме так приятно, прохладно и тихо. Три дня назад, когда я пил кофе у моих старых хозяев, к мотелю вдруг подъехала машина. Номер был чужой — штат Мичиган. А рядом с номером была таблица «Национальный съезд сквер-дансерс», то есть тех, кто танцует сквер-танцы. Сквер-танцы! Это о них все время писали из своего медвежьего уголка Роб Гейл и Энн. Они писали, что это танцы старой деревенской Америки, когда застенчивые, приехавшие со всего света люди собирались где-нибудь в сарае после работы и ходили кругом. Но мне раньше не удалось увидеть их. Через день я снова встретил хозяина той машины. Он оказался адвокатом. И я спросил его о сквер-танцах.

— А я руководитель одной из таких групп танцоров у себя в штате и собираюсь завтра посетить «открытый дом» таких танцев. Если свободны — поехали вместе, начало в восемь…

На другой день я приехал в мотель «Мавританский двор», в семь вечера.

— Надо бы надеть рубашку с длинными рукавами, — сказал мне Джон, адвокат. — Ну, да ладно, раз вы не собираетесь танцевать…

Поехали мы на двух машинах. Джон собирался там быть до конца, а я решил лишь чуть-чуть посмотреть и сразу уехать домой. Ехали долго. Стемнело. Подъехали к небольшой, скромной архитектуры церкви, у которой стояли десятки машин. Двери церкви открыты. Яркий свет изнутри освещал нарядных людей, толпившихся в дверях. Мы с трудом нашли место для стоянки.

— Это «Церковь Доброго пастуха». Сегодня танцы здесь, а завтра — в другом месте, — сказал Джон.

«Танцы в церкви?» — молча удивился я.

Церковь напоминала большой школьный зрительный зал с простой сценой и поставленными к стенам стульями. На одной из стен, там, где обычно вешают стенгазету, висела самодельная картина. На ярко-зеленом лугу паслись белоснежные овцы, а среди них — неумело нарисованный пастух в бурке и с посохом. Только это отличало церковь от зала московской школы. К нам тут же подошла средних лет женщина в короткой юбке, сильно расширяющейся книзу. Многие были в таких юбках, из-под которых высовывалось еще много других, кружевных и накрахмаленных.

— Хеллоу! — сказала она. — Меня зовут Ненси, — и показала на большой ярко-желтый стик — наклейку, приклеенную к груди. На стике красными типографскими буквами было крупно напечатано: «Хелло, меня зовут…» А дальше на белом пространстве фломастером от руки выведено: «Ненси».

— Пожалуйста, сюда, — пригласила Ненси к столу, за которым сидел человек.

— Зарегистрируйтесь, пожалуйста…

Я было загрустил, но для регистрации требовалось лишь назвать имя и фамилию. Я начал говорить, что работаю в университете, но меня прервали:

— Нас не интересует, чем вы занимаетесь, когда не танцуете.

И человек дал мне такой же стик, как у Ненси. На нем было крупно написано «Игор». И все.

— А теперь сходите в буфет. Там есть кофе и сладкие бублики. Буфет бесплатный, — и мужчина показал на угол, где толпился народ.

Мы заметили, что рядом с мужчиной стоял маленький ящичек, в котором зеленели долларовые бумажки, и полезли за бумажниками.

— Ничего не нужно. Мы уже набрали нужную сумму, — остановил нас человек, и мы пошли в буфет.

Я смотрел во все глаза. И было на что. Самым младшим здесь было лет по шестнадцати. Самым старшим — далеко за семьдесят. А типажи и одежды! Судя по неуверенности в поведении, многие были здесь впервые, и я успокоился.

Вдруг на сцену вышел человек с микрофоном и пригласил всех стать в две линии, мужчины справа, дамы слева.

— Теперь повернитесь лицом друг к другу. Обе группы, сделайте шаг вперед, навстречу друг другу. Теперь еще шаг… Еще шаг вперед.

Так наши линии постепенно сошлись.

— А теперь, начиная с меня, каждый мужчина становится прямо против ближайшей партнерши. Кому не хватило партнера или партнерши — перейдите в соседнюю линию.

Против меня стояла темноволосая невысокая пухленькая девушка лет двадцати.

— А теперь станьте друг от друга на расстоянии полусогнутой руки. Положите руки друг другу на плечи. Прочитайте имя, написанное на стике партнера, произнесите его громко…

В нестройном хоре голосов я тоже произнес то, что прочитал:

— Диана.

Девушка громко захохотала:

— Не Диана, а Дайане. Разве есть такое имя — Диана? Хотя мне нравится, как это звучит. — Потом она посерьезнела и спросила: — Зачем вы так шутите? Это нехорошо.

— Что нехорошо?

— А то, что написали на стике не свое имя, а слово «Игор».

— Как не свое, меня так зовут.

— Не может быть, это не человеческое имя, — уверяла девушка.

— А чье же? — вступился за меня Джон.

— Так зовут ужасного монстра, чудовище, которое убивает людей. Человека нельзя называть таким именем… Разве вы не смотрели телевизионный фильм о монстре Игоре? — сказала уверенно маленькая Диана.

— Но ведь это старинное русское имя, — начал было я, забыв, что за этим всегда следуют вопросы о том, как меня пустили в Америку и не собираюсь ли я тут остаться… Конечно же Диана-Дайане спросила весь этот «джентльменский набор» и успокоилась только тогда, когда узнала все детали.

А потом началось хождение парами и какие-то детские подлезания под «ворота», образованные руками партнеров. Кавалеры менялись дамами, пары бегали, сходились и расходились.

— А теперь обнимите друг друга, — раздавалась вдруг команда, сопровождаемая веселым визгом партнерш.

Когда через полчаса объявили перерыв и все пошли пить кофе, мою рубашку можно было выжимать. Так продолжалось несколько раз, и я не заметил, как пролетело время.

Машина Дианы стояла где-то очень далеко, и мы с Джоном пошли проводить ее. Ведь улицы в одиннадцать вечера здесь до жуткости пустые. У нее была огромная черная ржавая машина с откидывающимся верхом, перехваченным во многих местах крест-накрест липкой лентой.

— Мне подарили эту машину в Армии спасения. Но верха не было, я сделала его сама. Мой папа — механик. Он починил мотор, и вот она ездит. Ведь без машины здесь нельзя…

Она открыла дверь. Внутри на ржавом железном полу стояло лишь одинокое сиденье водителя.

— Скоро я сделаю другие сиденья, — щебетала Диана. — Я занимаюсь различным рукоделием с группой дефективных детей и думаю с ними починить сиденья. Одновременно научу их этому.

Оказалось, что Диана умеет все это делать сама, потому что не раз помогала отцу — механику по автомобилям.

— Вы что, работаете преподавателем? — спросил я.

— Нет, — был ответ. — Я занимаюсь этим бесплатно, для своего Лорда. (Лорд — это значит «Господин», в смысле «Бог»). Это все от моей церкви…

— А чем вы вообще занимаетесь: работаете, учитесь?

— Школу я уже кончила, работы настоящей нет. Поэтому ухаживаю за престарелой семьей. Но это постоянная, на полдня, каждодневная работа. Они платят мне сто двадцать долларов в неделю, — сказала она гордо.

— Но ведь на эти деньги трудно прожить…

— Конечно, трудно. Но мне легко. Мне ведь ничего не надо. Я все делаю для него, для Лорда. Утром прихожу в церковь рано. Тук-тук. Лорд, открой к себе двери…

— И он открывает?

— Да, конечно. У меня есть ключи. Я ведь активистка, — смеется она. — Две вещи я люблю больше всего, даже три. Ходить в церковь, танцевать и петь, — продолжала она уже серьезно.

— А кто вы, Диана: католичка, протестантка, лютеранка?.. — спросил я ее осторожно.

— А никто. Просто христианка, — ответила она весело. — Вы знаете, как мы называем нашу церковь? Маяк любви. Джон, Игор, приходите к нам.

Когда мы с Джоном шли обратно к своим машинам, то долго молчали. Домой приехали к полуночи.

И вот снова наступило воскресенье. Утро прекрасного солнечного осеннего дня. Это утро нельзя представить без длинных рядов машин, стоящих у самых разнообразных церквей, без идущих по всем программам почти до полудня проповедей и церковного пения. Я понял, что за последние два года что-то изменилось в Америке. Но объяснила мне это норвержско-датская семья одного профессора университета. Оказывается, никогда раньше влияние церкви, желание людей ходить туда, не было столь велико. Сейчас по радио и ТВ все время обсуждается возможность принятия нового закона — об обязательной ежедневной молитве всех школьников во всех средних школах страны. Этому есть сильная оппозиция: не ясно, какую молитву должны читать американские дети — евреи, мусульмане, христиане редких в Америке религиозных групп. Многие считают, что написанная кем-то и произносимая в обязательном порядке молитва — это уже не молитва. Но узнать современную Америку образца 1982 года без церкви невозможно. Поэтому, например, сегодня я внимательно смотрел и слушал телевидение все утро, щелкал переключателем программ.

Думы о религии снова напомнили мне тот день, когда мы с Джоном-адвокатом прощались с Дианой после скверганцев. Тогда она вдруг дала нам маленькие, как бы визитные карточки.

— Если вы свободны вечером в пятницу или утром в воскресенье, приходите в наше общество. Вам понравится наше пение. Я обожаю его…

Мы, не глядя, сунули карточки в карман. «Вряд ли я пойду», — решил я. И вдруг в четверг звонок Джона-адвоката:

— Игор, хозяйка опять дала три билета на концерт в зал, где ты уже был. В этот раз там будет выступать знаменитая наша певица Кони Френсис.

Кони Френсис! Я видел уже рекламу, знал, что после семи лет тяжелейшего недуга эта знаменитая певица, создательница 16 «золотых» дисков, как писали газеты, «дотронувшись до дна, снова взлетела выше, чем прежде». Да и зал, о котором я писал, мне нравится. Он весь из дерева, ведь его построил город Северный Тонаванда, где расположен этот зал, в память о прошлом своем «деревянном» величии.

Здесь я должен наконец пояснить более подробно, почему упоминания о Буффало часто перемежаются с названиями городов Амерст, Северный Тонаванда и других, хотя речь идет все о том же. Буффало состоит из многих городов, примыкающих друг к другу. Собственно Буффало — только самая старая, прибрежная часть, город небоскребов, старинных домов и притонов. К нему примыкает город Амерст, где расположены новые здания университета и наш геологический факультет. Рядом с ним по другую сторону Бульвара водопадов расположен город Северный Тонаванда. Когда-то к бойням и элеваторам Буффало, расположенным на берегу озера Эри, привозили скот и зерно, а плоты и баржи с лесом проплывали в реку Ниагара и останавливались в Северном Тонаванда — центре лесной промышленности Америки тех лет. Дальше путь водой преграждали водопады Ниагары. Ну а сейчас Северный Тонаванда — небогатый город, потому что железные и особенно шоссейные дороги заменили в основном водный путь. Вот в южном и восточном углу этого города с внешней стороны от скоростной дроги номер 290, опоясывающей Буффало, и стоит мой мотель.

Зал, в котором должна была петь певица Френсис, называется «Мелоди фер» и представляет собой огромный шатер из некрашеного, покрытого лишь бесцветным лаком дерева. И сам шатер без единой колонны внутри, и все под ним — полы, стулья, лестницы — деревянное в память о деревянном былом величии города.

Третий билет на концерт в этом зале мы решили отдать нашей новой знакомой — Диане, так как знали, что в пятницу в семь она всегда бывает в своем «Маяке любви», а концерт наш начинается в десять тридцать. Ведь здесь вечерняя жизнь кончается поздно. Совсем недавно, по закону, бары и рестораны стали закрываться в два часа ночи. А до этого они закрывались в четыре утра.

Ехали мы долго, сначала по скоростной кольцевой дороге № 290, потом по авеню Делаваров. Чем ближе к реке Ниагаре, тем беднее дома. Но вот и нужная улица. Нужный номер. Длинный деревянный одноэтажный дом. На улице много машин, но людей нет. Двери закрыты. Окна заделаны полупрозрачным цветным стеклом, через которое пробивается свет. Над фасадом широкая надпись большими буквами: «Общество спасения во время шторма». А ниже, более мелкими буквами: «Маяк любви».

Дверь закрыта. Никого вроде нет. Переглянулись: была не была. Вошли. Маленькая, как бы семейная гостиная. По стенам полки с книгами, светло, уютно. В комнатке несколько человек, мужчин и женщин в обычных одеждах. Несколько ребятишек вертится между ногами. Все с доброжелательностью смотрят на нас. Вперед прошел крепкий малый лет тридцати пяти, загорелый, по виду рабочий, но в пиджаке и при галстуке. По-видимому, священник, или как он у них там называется.

— Добро пожаловать, рад, что вы пришли к нам. Проходите в зал. Как вы узнали о нас?

— Нас пригласила сюда мисс Дайане Лозанн. Нельзя ли было бы ее увидеть? — начал неуверенно Джон.

— О, к сожалению, сестра Дайане сегодня запаздывает. Ведь она работает в доме престарелой еврейской семьи, а сегодня еврейский Новый год, у нее много работы. Но она придет, вот-вот придет. Пройдите.

На сцене стояли две женщины, совсем молодые, девушки лет двадцати. Одна держала в руках скрипку, вторая — стержень с мохнатым шаром на конце — микрофон певицы. В углу разместился оркестр: барабан, электрогитара и небольшая труба. Человек в плохо сидящем пиджаке вышел вперед и сказал совсем немного. Смысл его слов был: «Бог — это любовь». Он махнул рукой, девушка в розовом костюмчике с микрофоном выступила вперед и запела. Это был не столько религиозный гимн, сколько песня радости и наслаждения, только обращенная куда-то вверх. Подняв вверх свободную от микрофона руку, закинув вверх голову с закрытыми в экстазе глазами, девушка пела все быстрее и быстрее, извиваясь всем телом, и зал подпевал ей, многие так же, как и она, подняв руки, притопывали в такт ногами. Гремел барабан, заливалась труба и скрипка, звенела гитара в каком-то странном регистре. Я слушал и смотрел на молодых мужчин и женщин, особенно на женщин — они были более эмоциональны. Воздев вверх тонкие руки, покрытые золотыми браслетами, в каком-то почти эротическом экстазе, извивались и пели они свои песни Лорду.

И вдруг все смолкло. Девушка устало-удовлетворенно открыла глаза, как бы проснувшись. Все захлопали. И опять человек в плохо сидящем пиджаке вышел вперед:

— Спасибо, сестра Дебора. А теперь сестра Дженни сыграет нашему Лорду на скрипке.

И вновь гремел оркестр, и хор пел что-то, хлопая в ладоши. И опять — все быстрее, быстрее. А потом вдруг вышла на сцену женщина лет тридцати пяти — красивая, уверенная — и, попросив детей выйти, начала проповедь. Смысл ее был удивительно прост: зачем стремиться к чему-то, зачем беспокоить себя. У Лорда для каждого все предрешено. А у тебя есть только одно — любить или не любить всех ближних. Так люби их, и тебе воздастся, на тебя сойдет блаженство. После проповеди сестра Джин — ее звали так — вдруг спросила:

— Кто хочет попытаться воспарить сегодня?

После маленькой паузы подняла руки одна пара, а потом еще одна. Они вышли вперед, стали в ряд. Сначала сестра Джин подошла к молодой женщине. Парень, что играл на гитаре, барабанщик, певица — все встали в плотный круг вокруг женщины, оттеснив от ее друга. Джин что-то тихо говорила женщине. Потом быстро подняла обе руки и как-то рывком дотронулась ими до висков женщины. И женщина вдруг повалилась навзничь. Помощники Джин подхватили ее и осторожно положили на пол. А певица уже накрывала ее каким-то легким одеялом. Потом Джин подошла к мужчине, и через минуту он тоже, расслабившись, повалился на спину, в руки ассистентов Джин. Скоро все четверо уже лежали. Наступила тишина, и мне вдруг стало страшно. Даже рубашка на спине взмокла. «Боже мой! Что же здесь делается! И куда я попал?»

Вот тогда-то я и увидел в первом ряду Диану…

Уже после концерта в баре куриных крылышек, куда нас отвез Джон, я спросил ее, что это был за странный пугающий ритуал, когда человек должен падать на спину. Диана посмотрела на меня удивленно:

— Это не ритуал. Это они теряли сознание, и, если бы их не поддержали, они бы разбились. Тут надо быть очень внимательным, — продолжала она. — Ведь некоторые падают не назад, а вперед или вбок. Или просто оседают, где стояли. А их надо растянуть, чтобы они легли на спину.

Я почувствовал, как у меня начали шевелиться волосы на затылке и стала спина вновь мокрой.

А Диана деловито рассказывала о том, что в это время их души напрямую разговаривают с Лордом, и что иногда даже слышно, как эти люди говорят на непонятном для всех языке, и что хорошая сторона этого дела заключается в том, что дьявол, который не проникает глубоко в человека, думает, что человек спит, и не следит за ним, и в это время человек может говорить с Лордом без зловредного влияния дьявола…

Да-а-а! Даже Джон был несколько удивлен. А Диана рассказывала нам, как она кончила три года назад школу и ушла из дома и как нашла год назад счастье в работе на благо этого общества радости. И вдруг я все понял.

— Диана, а не кажется вам, что в этом обществе в основном все-таки несчастные люди?.. — спросил я ее осторожно, чтобы не обидеть.

— Конечно! — удивила она ответом. — Неужели я бы стала тратить время, воспитывая не совсем нормальных детей или помогая старикам. Ведь мне только двадцать один год, а я уже дважды была на грани самоубийства. Один раз уже вытащила все из холодильника, собиралась влезть туда и задохнуться. Но в это время в кухню вошел отец. И я вдруг поняла, какое горе я ему принесу. Я его так люблю. А с мамой у нас ничего не получалось. Я была старшей из шести детей, ухаживала за всеми, но мама меня так не любила. И когда мне исполнилось восемнадцать и я кончила школу и получила права водителя, я сказала: «Все. Я уезжаю в город». И уехала. И ничего. Правда, сначала было ужасно. Была комната, появилась эта машина, я ведь работала. Но цели в жизни не было. Я ведь француженка, католичка, наша церковь такая скучная, формальная. А теперь я нашла себя в безвозмездной службе другим. И когда-нибудь Лорд отблагодарит меня, пришлет мне того, которого я буду любить всю жизнь. Правда, может быть, на это уйдет время. Но я готова ждать.

— А у вас не было бой-френда? — осторожно спросил Джон.

— Почему же, был, и не один. Но это было обычно с грустным концом. Это было так, как если бы мне предложили голодной хлеб и я бы взяла его и стала есть, а он бы оказался испорченным. А сейчас во мне душа поет, и, когда я не занята, я больше всего люблю петь и танцевать. Ведь по ночам я даже сама сочиняю стихи. И музыку. Только не знаю, как ее записать. Я не знаю музыкальной грамоты. Но мне кажется, у меня хватит сил выучить ее. Жаль, что у меня нет друга, который смог бы переложить на ноты мои песни. Я не могу обратиться к незнакомому, довериться ему. Ведь не написанное на бумаге не имеет цены. А я ценю свои песни.

Всю дорогу до ее автомобиля, который оставался около странного «Маяка любви», Диана пела нам свои удивительные песни. И опять, как после нашей первой встречи с Дианой, мы с Джоном молчали почти всю дорогу до нашего мотеля. Какое сочетание силы и слабости, наивности и мудрости. Неужели ей только двадцать один. И как жаль, если сестра Джин удержит ее в своих руках. Ей надо бежать. Куда? Учиться! Чему?

…Незаметно прошло уже больше двух недель моего пребывания в Буффало. За это время определились более четко очертания моей работы. Ведь сколько ни пиши для себя развернутых планов в Москве, все равно там, куда ты едешь и на такой длительный срок, все будет иначе. К сожалению, никто не может сказать как, но что это будет иначе, чем планировалось, это уж точно.

Работа моя здесь состоит из трех частей: одна — изучение и обобщение обширнейшего экспериментального материала, накопленного американскими исследователями по движению, тепловому состоянию ледников Антарктиды, в особенности шельфовых ледников, и ознакомление с новейшими направлениями теоретических исследований этих вопросов в США. Вторая — чтение лекций и проведение семинаров в университете, где я работаю, и в других научных учреждениях США. Я должен рассказывать моим американским коллегам о том, что делается в том направлении науки, которым я занимаюсь сам, а также ознакомить их с общим состоянием гляциологии в СССР. Третья часть — изучение ледяного керна, извлеченного нами из скважины в районе станции Джей Найн на шельфовом леднике Росса. Не всего керна, а нижней его части, состоящей из намерзшего снизу из морской воды льда. Поэтому сразу по приезде свою научную работу я начал по этим трем линиям одновременно.

Первое, что я сделал, — начал названивать в разные уголки США, где занимаются теми же вопросами, которые интересуют меня. Обзвонив всех нужных мне людей, я решил тут же поехать в холодильник-хранилище керна, собрать все, что мне нужно, в одно место, а потом по мере необходимости куски льда привозить оттуда в лабораторию для работы. И тут выяснилось, что нижней части ледяного керна, той самой, которая намерзла снизу под шельфовым ледником Росса, не существует. Да-да! Сколько я и Берни ни смотрели на зеленоватые экраны дисплеев электронно-вычислительных машин университета, в память которых, как меня уверил Берни, заложена была вся информация о всех кернах льда, хранящихся в Буффало, мы не могли найти лед из скважины шельфового ледника Росса с горизонтов ниже 410 метров от поверхности. А мой намерзший снизу лед как раз и начинался с горизонтов от четырехсот десяти метров. Всего шесть метров нужны были мне, но их не было. Конечно, мне надо было бы поверить огромной памяти этих машин и согласиться с тем, что я ищу несуществующее, но я не мог смириться, потому что твердо помнил, как два года назад аккуратно заворачивал в пластик драгоценные кусочки льда, а потом упаковывал их в двухметровые цилиндры-пеналы и ящики для длительного хранения. Они должны быть здесь, только где?

Конечно, проще было связаться с Эриком и узнать у него, куда он убрал мои керны и почему их нет на экранах всезнающих ЭВМ. Конечно, я постарался его найти, тем более с ним у меня два года назад были самые хорошие отношения. Но я сразу выяснил, что Эрик в это время был в длительной экспедиции в очень труднодоступном месте и связаться с ним практически невозможно.

Каждое утро в 8.30 приезжал я на работу в департамент геологии и полдня занимался изучением литературы, теорией — выполнял первую часть своей программы работ. А вторую половину дня я проводил в холодильнике: надевал теплую одежду и без всяких ЭВМ, дедовским способом, открывал один за другим пеналы и ящики, осматривал их содержимое, не обращая внимания на этикетки.

Я был убежден, что с первого взгляда узнаю свой керн. Он, к счастью, разительно отличался от кернов глетчерного льда, которыми в основном был забит холодильник.

А между тем начали сказываться результаты той серии телефонных звонков, которые я сделал в первые дни жизни в Буффало. На днях мне позвонил из города Боулдер, что значит в переводе «булыжник», из штата Колорадо один из старейших и известнейших гляциологов, австралиец, работающий в США на деньги Национального научного фонда. Он сообщил, что институт альпийских и полярных исследований штата Колорадо приглашает меня прибыть в город Боулдер, где он находится, провести семинар по вопросам теплового состояния ледников, обсудить общие проблемы, ознакомиться с их работами и посетить другие научные учреждения Боулдера. Деньги для оплаты моих билетов пересылают в университет в Буффало.

— На обратном пути из Боулдера в Буффало вы сделаете остановку в городе Медисон штат Висконсин, чтобы прочитать лекции в Центре полярных исследований университета штата Висконсин, и встретитесь с руководителем центра, профессором Чарльзом Бентли. Он уже ждет вас. Все расходы мы берем на себя. Вопрос согласован с профессором Лангвеем, у которого вы работаете, и департаментом полярных программ Национального научного фонда, который осуществляет руководство вашей работой в США, — сообщил мне далекий голос со странным акцентом. — А теперь добро пожаловать в Америку! Ты просто молодец, что сделал это. Мы ждем тебя двадцать второго сентября. Подробное расписание поездки ты и Лангвей получите, — тот же голос говорил теперь на хорошем русском языке, но тоже со странным акцентом.

Да, конечно же это был стариннейший из моих иностранных друзей, австралиец, доктор Курт Эйве. Я познакомился с ним, правда, заочно, почти двадцать лет назад после того, как опубликовал в одном из советских журналов статью о том, что под центральной, самой толстой и холодной у поверхности частью антарктического ледникового покрова идет непрерывное таяние льда и должны существовать подледниковые моря, озера пресной талой воды. Эта простая и общепринятая сейчас точка зрения, доказанная уже и экспериментально, в свое время была встречена с большими сомнениями многими гляциологами по двум причинам: во-первых, потому что этого не может быть, так как этого не может быть никогда, а во-вторых, потому что метод расчета процесса возможного таяния под ледником вызывал у некоторых сомнение. И вот вдруг на мое имя тогда пришел странный продолговатый конверт с иностранными марками и огромными штемпелями гашения, где было написано: «Мельбурн». В конверте лежало письмо от профессора метеорологии Мельбурнского университета и научного руководителя антарктической программы Австралии доктора Эйве. В письме доктор Эйве писал о том, что он прочитал и перевел на английский мою статью, так как может свободно читать по-русски. Он писал дальше, что согласен с результатами, изложенными в статье, и методами, которыми они получены, и сообщал о том, что и он занимается подобными расчетами и его расчеты подтверждают выводы моей статьи.

Письмо это оказалось для меня очень важным. Ведь доктора Эйве знали и высоко ценили во всем мире. Я показал многим, включая и моих оппонентов, это письмо, и оно сильно укрепило мое положение в новой для меня науке. Но больше всего оно дало мне в моральном отношении. Во-первых, я стал более уверен, что все, о чем я написал, похоже на правду. А во-вторых, я вдруг реально почувствовал, что международное сотрудничество ученых, переписка между ними с обсуждением научных результатов существует, и я тоже могу принять в ней участие.

 

Полет в Колорадо

Отлет в Боулдер. Встреча с антарктическим другом. Гриша. Летчик Флетчер и его лаборатория. Размышления о конкуренции. Гриша — «анализатор рынка» и компания «Чистый круг». Художник-дизайнер Ольга. Немного о кулинарии. Рассказы Дасти Блейдса о плавании по морям. «Анализатор рынка» становится безработным. Встреча с заводом атомных запалов для водородных бомб. История Рика — основателя компании «Пейте воду только из консервных банок». Дасти Блейдс в роли сейл-мена и его карьера в нефтяном бизнесе. Летчики-испытатели самодельных самолетов…

Незаметно пришло 22 сентября — день вылета в город Боулдер штат Колорадо. Утром отвез чемодан на работу, вернулся домой, оставил машину у двери моей комнаты в мотеле и уже пешком отправился снова в офис. Самолет улетает в 11.30, а у меня нет еще билетов, а время полдесятого, но никто не торопится меня отвозить.

Собственно, билеты у меня вроде и есть: неделю назад при мне Су позвонила в офис одной из авиакомпаний, чтобы заказать эти билеты, и я запомнил разговор:

— Вы говорите, что самолеты вашей компании не могут обеспечить полет в нужный нам день и нужное время? Попробуйте поискать такие возможности в других компаниях…

Чувствовалось, что трубка замолчала на время, и Су пояснила мне:

— Девушка играет на своем компьютере, ищет наилучшие сочетания рейсов.

Су стала вдруг внимательно слушать, поддакивать, повторяя, поглядывая на меня.

— Вы считаете, что лететь надо только до Денвера и что без пересадки в Чикаго не обойтись? А из Денвера вы рекомендуете не лететь, а воспользоваться автобусом, который останавливается в центре города? Ну что ж, мы согласны, — сказала она, посмотрев на меня, чтобы убедиться, нет ли у меня возражений. — Да, вылет в 11.30 нам подойдет. Да, пожалуйста, зарезервируйте эти рейсы для нас. — Она назвала мое имя и продолжала: — Нет, пусть билеты будут зарегистрированы у вас. Примерно за полчаса до отлета он приедет за ними. Да, оплату рейсов отнесите на счет нашего офиса. Это геологический департамент университета штата Нью-Йорк. — Она продиктовала номер нашего телефона, поблагодарила, улыбнувшись в пространство, и повесила трубку. — Все, Игор. Ты летишь до Чикаго на самолете компании «Юнайтед». Через час самолет той же компании вылетает в Денвер. Девушка из компании «Ю-Эс-Эйр», с которой я говорила, советует тебе сказать на конторке регистрации, что ты хочешь получить багаж только в Денвере. В этом случае они сами перегрузят его с самолета на самолет и тебе не придется заботиться о нем в Чикаго. А то, что ты летишь из Чикаго на самолете той же «Юнайтед», очень хорошо, потому что тебе не надо будет искать терминалы других авиалиний. Ведь аэропорт Чикаго такой огромный, там легко можно заблудиться и опоздать к новому рейсу…

— И это все? Не надо ни ехать в кассу, ни стоять в очереди, ни платить заранее денег? А может, разрыв в час между посадкой и взлетом в Чикаго слишком мал? — продолжал я, неудовлетворенный тем, что так быстро все разрешилось.

Но Су только посмеялась надо мной, и я вдруг вспомнил, что при прошлых моих посещениях США билеты заказывались точно так же. Просто, вероятно, отвык от такого порядка.

Размышления по этому поводу прервал мой сосед по комнате Денис, который должен был отвезти меня в аэропорт:

— Время десять, Игор, пора ехать…

Мы бросились к его машине. Подъезжаем к скоростной дороге — там ремонт, чинят дорогу. Помчались в объезд, а когда приехали, узнали, что у самолета «механикал проблем», то есть техническая неполадка, и рейс отменяется. Ближайший самолет в Чикаго только в пять. Сдал багаж, вернулся на работу. Звоню Курту о том, что мой приезд сдвигается на четыре часа. Он посочувствовал мне и сообщил, что встречать меня в Денвере будет Дасти Блейдс.

Новость эта обрадовала меня.

С капитаном второго ранга Еху Блейдсом по кличке Дасти, что значит Пыльный, я знаком еще по Антарктиде. Значит, он сохранил до сих пор ту кличку, которую ему дали, когда он был курсантом школы летчиков!

Это с ним и его друзьями зимовал и я в Мак-Мердо почти двадцать лет назад, с ним проводили мы долгие вечера в беседах в его одиноком доме адмирала. Ведь он был большой командир и, как все командиры, должен был быть одиноким. Расставаясь, мы обещали не забывать нашей дружбы. Ну а потом? Изредка мы обменивались открытками, много лет подряд я посылал ему поздравительную телеграмму к большому американскому празднику — к Дню независимости, а от Дасти получал поздравительную телеграмму к нашему празднику Первое мая.

Но однажды я не получил от него телеграммы. А потом пришла последняя открытка, в которой Дасти писал, что его сейчас переводят служить в НАТО и, как офицер этой организации, он не может переписываться с жителями стран Варшавского пакта, и поэтому просит не писать ему и сам не будет больше писать. «Но дружба наша не умрет никогда», — закончил он письмо.

Опять прошло много лет, и вдруг я снова получил большое письмо от Дасти. Он писал, что уже не служит в НАТО, что его перевели дослуживать годы до отставки преподавателем военного дела в университет штата Колорадо, то есть в Боулдер. Но я тогда не ответил —; закрутили дела, и переписка прервалась.

И вот опять через много лет Дасти, милый Дасти, который по-прежнему служит в Боулдере, каким-то образом узнал, что я еду туда, и приедет встречать меня в Денвер. Есть от чего взволноваться.

Последние часы в Буффало, перед отлетом в штат Колорадо, я опять нервничал: пора уже ехать, приближается час пик. Но никто не торопится. Выехали опять поздно, за сорок минут до отлета. И опять успели: американцы всегда так, сначала все говорят: «Рано, рано», а потом начинается страшная гонка, хотя и в конце концов никто никогда не опаздывает.

Мы узнали друг друга, Дасти и я. Он худой, длинный, с усами, которых у него раньше не было, я без усов, которые у меня были, когда мы вместе жили в Антарктике. Дасти ушел в отставку и работает в нефтяном бизнесе, в какой-то канадской компании. Точнее, работал. Уже пятнадцать месяцев, как он безработный. Это Дасти-то! Так что безработица здесь чувствуется, и даже очень. Правда, сейчас у Дасти есть дело. Его племянник купил недалеко от Боулдера, в горах, в красивом ущелье, огромный дом и большой участок земли вокруг него: склон ущелья, ручей, озеро перед запрудой. Он думал чуть-чуть отреставрировать дом и продать его с участком за большие деньги, много дороже, чем купил. Но времена изменились, ни у кого нет денег на такой дом, и дом потихоньку ветшает. Поэтому Дасти как безработный — правда, он ездит еще на «бьюике» — живет там, приводит дом в порядок. Он просил меня пожить с ним в субботу и воскресенье, если я буду свободен.

Я спросил Дасти, как он узнал о моем прилете, и он рассказал невероятную историю. Один из его взрослых сыновей поступил работать в маленькую компанию, в которой работал и приехавший несколько лет назад из СССР эмигрант-еврей. Дасти познакомился с ним. И вот только вчера они встречались снова, разговорились о России и русских, и Дасти упомянул мое имя как имя единственного из русских, которого он знал. И услышал в ответ:

— Да он завтра прилетает сюда, чтобы провести семинар в институте альпийских исследований…

— Как зовут этого эмигранта? — спросил я.

— Все зовут его Гриша.

И я все понял. Гриша окончил географический факультет Московского университета и в течение многих лет работал в этом же университете в качестве гляциолога, занимался изучением снежных лавин, этого страшного природного явления, которое уносит каждый год в горных местностях сотни жизней и приводит к большим разрушениям. Работал Гриша под руководством самого большого в СССР специалиста по лавинам, профессора того же университета, который кроме чтения лекций заведовал еще и научно-исследовательской лабораторией по изучению лавин.

Ему бы, Грише, смотреть в рот этому профессору, тихо делать научно-исследовательскую работу по теме, предложенной шефом, не разбрасываться, и он давно уже был бы кандидатом наук и доцентом, а может, и докторскую бы защитил. Ведь в лаборатории изучением снежных лавин этой, казалось бы, «мужской» профессией занимались в основном женщины. И по сравнению с ними активный, разбирающийся не только в географии, но и в математике Гриша мог иметь определенное преимущество. Профессор предложил ему возглавить строительство, а потом стать и директором самой современной, оснащенной по последнему слову науки и техники, экспериментальной станции по изучению снежных лавин в одном из красивейших ущелий Кавказа. «Экспериментальная станция должна быть построена как комплекс изысканных, красивых современных зданий для работы и отдыха сотрудников и проходящих практику на этой базе студентов. Она не должна уступать и по внешнему виду лучшим проектам аналогичных станций Швейцарии и других горных стран. Беритесь, Гриша, вы построите себе памятник, диссертация придет сама собой».

Гриша построил эту станцию. И была она действительно красивой. А потом вдруг выяснилось, что построено все это с нарушением многих пунктов финансовой дисциплины, разных инструкций и правил. Гришу обвинили в преступных злоупотреблениях, стало пахнуть судом. Все те его начальники, которые до того хвалили Гришу, постарались от него отречься: «Он один здесь был полновластный начальник, с него и спрос. А мы не в курсе…»

Пожалуй, лебединой песней Гриши, апофеозом его деятельности по созданию станции, было использование этой станции для проведения международного семинара по вопросам, связанным со льдом и снегом в горных странах. Почти неделю ведущие гляциологи мира жили на Гришиной станции, слушали лекции о ледниках Кавказа в прекрасном, на уровне мировых стандартов, холле, ходили на экскурсии смотреть на ледники, названия которых они хорошо знали по литературе, но не мечтали, что увидят их когда-нибудь.

Их знакомили с лабораториями, с гордостью станции — своей электронно-вычислительной машиной. Знаменитые ученые восторгались кавказскими шашлыками и винами, любовались силуэтом гор. Станцией действительно можно было гордиться. Имя Гриши — ее создателя и директора — стало, здесь самым популярным. Маститые ученые из США, Франции, Канады и других стран вели с ним длинные беседы о путях развития гляциологии на базе его детища. Гриша за неделю стал всемирно известной личностью в замкнутом обществе людей, занимающихся снегом и льдом в горах. Мне кажется, что Гриша тогда еще сам не предполагал, как понадобится ему через несколько лет эта известность…

Следствие по делу о злоупотреблениях в связи со строительством станции разворачивалось. Ходили разные слухи. Он перестал быть директором станции, которой отдал многие годы, и стал заштатным инженером. В довершение всего и семья его распалась. Он остался один. И тут он вдруг сломался. Сломался физически. Какие-то тяжелые, редкие болезни навалились на него, и большую часть времени он стал проводить в больницах.

В это-то время в его жизнь вошла женщина с красивым старинным русским именем Ольга. А может, не русское, шведско-норвежское как русский вариант имени Хелга, принесенный Рюриком? Ольга стала его другом, помощником, сиделкой.

Здоровье Гриши становилось хуже, и наступило время, когда стало ясно — надо делать тяжелейшую операцию, после которой он будет гарантированным инвалидом, но останется жить. Если же не делать операции, он должен наверняка умереть.

Долго-долго — целую ночь — они с Ольгой решали: соглашаться или не соглашаться на операцию. И решили — будь что будет, но не соглашаться. И вот тут, ночью, Ольга сказала ему: «Гриша, если ты выздоровеешь, давай уедем в Америку и начнем жизнь сначала. Ты ведь знаешь, я художник-дизайнер. Всю жизнь мечтаю изготовлять женские украшения из серебра и камней. Но здесь заниматься этим для меня невозможно. Вся эта отрасль промышленности слишком централизована и мест для свободных дизайнеров, таких, как я, нет».

Гриша пообещал, что, если он выздоровеет, они подадут бумаги на выезд. Ему казалось: в связи с тем, что его знают все гляциологи мира, они найдут работу где-нибудь в горах США, где он проявит себя как специалист по снежным лавинам.

Гриша выздоровел, и они с Ольгой и сыном ее Мишей уехали в Израиль, а потом куда-то в США. Всю эту историю я, как и каждый гляциолог Москвы, знал еще задолго до моих поездок в Штаты. Знал я и о причинах Гришиной болезни, и о том, что после его заболевания было выяснено, что никаких злоупотреблений вроде бы и не было. Так, мелочи.

О Дальнейшей судьбе Гриши я узнал, когда несколько лет назад приехал первый раз в Боулдер, по дороге в Москву после первого года работы на шельфовом леднике Росса. Ученые института альпийских и полярных исследований университета штата Колорадо, расположенного в этом городе, пригласили меня прочитать им лекцию о наших работах на этом леднике и вообще о советских гляциологических исследованиях в Антарктиде. И вот вечером, за день до лекции, организатор ее сказал мне несколько смущенно: «Игор, в нашем институте работает бывший сотрудник Московского университета, гляциолог и специалист по лавинам. Его зовут Гриша. Он сказал, что знает тебя, и просил меня узнать, можно ли ему прийти на твою лекцию и потом поговорить с тобой? Он просил меня предупредить тебя, потому что, по его мнению, не каждый из его бывших советских коллег захочет говорить с ним. Если ты не хочешь его видеть, он просто не придет и сделает так, что ты его в Боулдере не увидишь».

Кровь бросилась мне в голову от этих слов. Ну почему, почему советского человека перед отправкой за границу неоднократно предупреждают о том, что ему надо быть осторожным, остерегаться лишних и ненужных контактов, особенно с незнакомыми или подозрительными людьми, которые могут спровоцировать или еще хуже… И конечно, не встречаться с эмигрантами, этими отщепенцами. Иначе… «О, нет, законов никаких нет, — предупреждали меня. — Все на ваше усмотрение. Но мы советуем, чтобы не было потом неприятностей…»

Какой Гриша отщепенец, провокатор? Просто несчастный человек, который, наверное, еле держится на поверхности.

«Делай, что должно, и пусть будет, что будет…» — вспомнил я слова Короленко. Ах, как трудно следовать им.

«Конечно, пусть приходит, — сказал я тогда, — я буду очень рад, что наконец увижу его. Ведь у нас в Москве никто толком не знает, что он делает, как идут его дела. Будете говорить с ним — передайте привет».

Курт не скрыл своей радости, услышав такой ответ. Он рассказал мне, что когда Гриша с Ольгой и ее сыном выехали из СССР и жили еще в Италии, ожидая разрешения на въезд в США, он написал письма всем своим знакомым американским гляциологам. И они в конце концов нашли для Гриши место гляциолога, специализирующегося по сохранению и поддержанию в хорошем состоянии естественных и искусственных снежных склонов для горнолыжного спорта. В этой должности Гриша проработал больше года. Он начал очень энергично, сделал на заседании одного из отделов института хороший обзорный доклад о методах увеличения продолжительности горнолыжного сезона за счет искусственного поддержания и даже создания снежного покрова на склонах. Но хозяева этих склонов, подъемников для горнолыжников и горных отелей предложили Грише представить им конкретные расчеты о том, как создать искусственный снежный покров на склонах, где, по прогнозам метеорологов, он должен был образоваться с запозданием. Гриша сказал, что сможет сделать необходимые расчеты, если ему дадут срочно и для свободного пользования электронно-вычислительную машину и помощника-инженера. Но он забыл, что находится не в СССР, а в Америке и что время здесь — доллары. Ему тут же дали и ЭВМ, и помощника, но Гриша не смог сделать обещанных расчетов и конкретных рекомендаций в срок. А для отчета они никому не были нужны.

Его не уволили сразу. К счастью, довольно быстро выпало много снега, образовались склоны, ну а поддержать их в порядке и безопасности от лавин — это работа, которую Гриша умел делать. К весне снова возник вопрос об искусственном наслоении снега на склоны, чтобы продлить сезон. Он не смог этого сделать и ушел с работы. А к этому времени освободилась должность директора экспериментальной снежно-лавинной станции неподалеку отсюда, в Скалистых горах, и опять же его друзья гляциологи вспомнили, что он был директором почти такой же станции в горах Кавказа. И взяли его на эту работу.

На другой день ко мне после лекции подошел широко улыбающийся, с желтыми неровными зубами, лысый человек. Американцы тех лет, конца семидесятых годов, любили одеваться подчеркнуто неряшливо в рванье. Такая мода пришла от хиппи. Но Гриша, пожалуй, перещеголял всех. Дыры на коленках его застиранных джинсов, в которых он пришел на семинар, были такие большие, что когда он сидел, сгибая ноги, то белые, незагорелые коленки его полностью вылезали наружу. Правда, остальная одежда — ковбойка и большие, грубые, когда-то желтые горные ботинки были вполне сносными.

На другой день меня возили посмотреть на гордость института — экспериментальную станцию, расположенную высоко в горах, недалеко от верхней границы леса. И странное чувство овладело мной: два крытых красной черепицей островерхих дома с балконами, внутренними и наружными лестницами, холлами, лабораториями, общежитиями для студентов и квартирами для сотрудников, камином и баром — все было так же, как там, на Кавказе. Только квартира директора станции Гриши была спланирована по-американски — двухэтажная, с внутренней лестницей.

У входа в квартиру, на балконе, нас ждала красивая женщина. «Ольга», — сказала она только одно слово и протянула руку. Когда я осторожно пожимал ее, то чувствовал, что это рука крестьянки, женщины, которая делает сама любую работу. И в то же время это была маленькая женская рука.

«Вот, наверное, такими были жены первых пионеров Америки. Такая женщина не даст пропасть. Пожалуй, Грише в этом повезло…» — подумал я тогда.

Ночевали мы с Куртом на станции. Вечером пришли к директору поужинать, и за длинной, чисто русской трапезой хозяева рассказали о своей жизни. Оказалось, что Ольга не смогла и здесь создавать свои модели украшений для женщин из благородных металлов и камней. Достать серебро, даже золото — здесь серебро не в ходу — было легко. Легко оказалось достать и инструменты. Все можно было получить в кредит и в аренду. Но ничего из того, что делала Ольга, увы, не продавалось. Американки щелкали языками, вежливо хвалили работу, примеривали украшения, даже с удовольствием брали поносить, если Ольга предлагала своим хорошим знакомым, но никто ничего не покупал. И я понял, что Ольга уже рассталась со своей мечтой, из-за которой она уехала в Америку. Ну а у Гриши дела тоже шли не очень удачно. Он принял участие во внутриинститутской борьбе. Директор института, который его когда-то принял на работу и не раз помогал, был снят, заменен другим, его противником. Грише бы держаться подальше от всего этого, а он счел своим долгом не бросать в беде человека, который ему когда-то помог, выступил открыто на каких-то сходках в пользу старого руководства. И вот сейчас, когда старый директор окончательно ушел, а новый, естественно, набирает свою команду, Гриша получил уже неофициальное уведомление о том, чтобы он подыскал себе новую работу, и не в стенах института. И квартиру бы тоже освободил. А ведь эта квартира была бесплатной. «Вот так, Игорь, когда ты будешь в своей Москве — я не знаю, где уже будем мы», — грустно сказала Ольга.

Вот с этими воспоминаниями и уснул я в первую ночь моего «нового Боулдера».

А что было дальше — расскажет дневник.

23 сентября, четверг. Встал в 6.30. За окном великолепное утро, четкая линия гор совсем рядом. В восемь утра за мной заехал Курт и увез на работу, то есть в трехэтажное здание института альпийских и полярных исследований. Красивое название, не правда ли?

Здесь мне выделили отдельную комнату для занятий и для подготовок к лекциям. Комната полна китайских вееров и фонариков, так как, объяснили мне, в ней живет «молодая леди из Пекина», которая приехала сюда учиться. Ее не будет до понедельника, а к тому времени я уеду.

Первая из лекций моего семинара состоится во время перерыва на ланч. Здесь, в институтах США, так принято, ведь обедают все принесенными из дома огромными многослойными бутербродами, каждый за своим рабочим столом, а во время таких лекций все приносят те же бутерброды и большие чашки с дымящимся кофе в аудиторию, где идет семинар, и «совмещают приятное с полезным» — едят и слушают лектора. Все получается при этом гораздо менее официально и намного приятнее для слушающих, а значит, и для докладчика.

Лекция прошла очень хорошо. Было много вопросов и даже дискуссия. Чувствовался интерес к проблеме.

Кроме молодых сотрудников на лекции присутствовал и человек, мнение которого по всем вопросам и науки, и жизни было для меня очень важным. Это был профессор Джозеф Флетчер — невысокий, лет шестидесяти с лишним, крепкого сложения человек с твердым взглядом светлых прищуренных глаз, окруженных сетью морщинок. Видимо, он проводит много времени на воздухе не только в хорошую погоду. Одет он в простую одежду — обыкновенные брюки, светлая рубашка с короткими рукавами, ворот нараспашку. Руки крепкие, жилистые, пальцы рабочего или спортсмена…

Университетский диплом по специальности геофизика он получил еще перед второй мировой войной. С началом ее Флетчер поступил в школу летчиков, и вся его дальнейшая жизнь была жизнью пилота военного времени. После окончания войны полковник Флетчер становится командиром базирующейся на Аляске авиационной группы, которая начала систематическое и всестороннее изучение с воздуха Северного Ледовитого океана. Еще тогда, тщательно следя за полетами в Арктике советских полярных летчиков, думая о том, как хорошо было бы, если бы американские и советские пилоты помогали друг другу, проникся полковник Флетчер к ним уважением и пришел к твердой мысли о том, что американцы и русские должны изучать Арктику, работать в ней не как враги, а как друзья. Свой интерес к полярным странам и стремление способствовать сближению СССР и США в Арктике Флетчер сохранил, по-видимому, навсегда.

Неудивительно поэтому, что в период резкого смягчения политической напряженности после смерти Сталина, в середине пятидесятых годов, когда дело дошло до того, что был уже разработан проект международного договора о мирном и совместном использовании Арктики, именно Флетчер был одним из руководителей американской делегации на переговорах по этому вопросу, проходивших в Стокгольме. И договор этот, наверное, был бы подписан, если бы не разразились «венгерские события» 1956 года, отбросившие отношения между СССР и США далеко назад.

После работы в Арктике Джозеф возвращается на Большую землю, демобилизуется и покупает большой участок земли с лесом в одном из самых диких, малонаселенных районов США — в северо-западной ее части, на побережье одного из заливов Тихого океана, вблизи от города Сиэтл.

Здесь он и его подруга жизни — хрупкая, маленькая женщина по имени Лин, строят большой дом, здесь рождаются и растут в течение многих лет их дети. Лин тоже обладала характером жены «первых пионеров Америки». Ну а Джозеф вплотную включился уже в чисто научное изучение проблем воздействия ледового покрова океанов на климат Земли и начинал работать в организации, которая занимается этими вопросами. Счастливое это было время, вспоминал Джозеф, ведь место, в котором они жили, было хотя и дождливым, но с высокими буйными травами, дремучим лесом, горными хребтами, между которыми текли чистые реки, а сам залив-фиорд приносил богатый улов «морской пищи» — креветок и разного рода съедобных моллюсков, рыбы. И Джозеф с Лин по очереди исследовали этот край с рюкзаками и палаткой, работали на общественных началах инструкторами в «школах выживания» бойскаутов — следопытов при местных школах.

Однако «ничто хорошее не остается безнаказанным». Счастливый безмятежный период жизни его подошел к концу. Успехи Флетчера в научном освоении Северного Ледовитого океана были замечены, и его приглашают в очень престижный институт, расположенный в маленьком приморском городке Санта-Моника, теперь уже на самом юге Калифорнии, недалеко от Лос-Анджелеса. Этот инструмент под названием «Рэнд корпорейшен» был хоть и маленьким, но известным в США, к его рекомендациям прислушивались и давали ему заказы на разработку разных проблем самые могущественные правительственные Учреждения и сам Белый дом. Да и название института — «Рэнд» — являлось сокращением слов «Рисерч энд Девелопмент», что означает «исследование и развитие». Конечно, Флетчер не мог отказаться от предложения, и семья начинает жить на два дома.

Но вскоре Джозеф, будучи начальником отдела наук о Земле этого института, решает переменить работу — слишком уж «теплым» было это местечко для привыкшего к снегам Флетчера.

Поэтому я не удивился, когда получил от него письмо, на котором в верхнем углу стоял — как это обычно делается на их письмах — другой обратный адрес. Джо писал, что он теперь живет и работает в чудесном маленьком, продуваемом ветрами прерий городе, расположенном там, где безбрежные плоские пространства вдруг начинают превращаться во все более высокие холмы и образуют совсем рядом с городом то чудо природа, которое называется Скалистые горы. Он купил чудесный дом на склоне холма, откуда с одной стороны видны крыши города внизу, а за ними в дымке — прерии до горизонта. А с другой стороны, с террасы дома, видны горы.

И вот я здесь, в Боулдере, и Джо Флетчер сидел на моей лекции и внимательно слушал.

Сейчас Джо руководит расположенной в Боулдере одной из частей большой, принадлежащей федеральному правительству организации под странным для нас названием «Национальная администрация по океанологии и атмосфере», сокращенно, как это любят американцы, НОАА. Организация эта принадлежит министерству торговли США, и поэтому конечной целью ее является обеспечение сельского хозяйства, мореплавания, космических полетов всяческого рода прогнозами и рекомендациями, связанными с поведением морей и океанов, а также атмосферы планеты, то есть погодой и более обобщенной ее характеристикой — климатом.

Поэтому вещи, которыми занимается НОАА, похожи на то, чем занимается наш советский Госкомгидромет — Государственный комитет по контролю и охране окружающей среды. Похожи, но не совсем, В отличие от нашего Госкомгидромета, НОАА почти не занимается обычными, рутинными, стандартными наблюдениями. Это делают другие организации. НОАА занимается только разработкой и внедрением новых приборов и методов исследований и широкими научными обобщениями. Поэтому основные структурные звенья НОАА — это лаборатории. Вот и в Боулдере есть две лаборатории НОАА, одной из которых руководит Флетчер. Вообще, слово «лаборатория» в Америке часто обозначает в нашем понимании — институт. Так было и с КРРЕЛ, и здесь в Боулдере. Лаборатория Флетчера представляет из себя огромное многоэтажное здание, насыщенное компьютерами и совершенными приборами, с которыми работают люди, умеющие извлекать пользу из того и другого. Кроме того, у лаборатории есть свои корабли, тяжелые самолеты, она имеет прямой выход на собственные спутники НОАА, постоянно посылающие на Землю информацию об облачном покрове, зарождении и передвижении тайфунов, смерчей, о ледовитости морей и изменении в снежном покрове Земли, даже о росте и развитии посевов на всей территории планеты, что позволяет заблаговременно предсказывать виды на урожай в своей и других странах вне связи с той информацией, которая официально дается и может иногда ввести в заблуждение.

Я просидел в своем отдельном кабинете меньше часа, «сосредотачиваясь» перед лекцией, как вдруг туда вошел Флетчер — крепкий, энергичный, загорелый, только чуть пополневший и, поздравив с благополучным прибытием, увел меня к себе, в свой кабинет, где почти до самого начала моей лекции рассказывал о новых моделях глобальных изменений климата Земли, которые ему удалось придумать, анализируя материалы, которые приходят в лабораторию отовсюду. Но главную роль в моделях Флетчера играли, конечно, льды, снежный и ледовый покров планеты, потому что сердце Джо навсегда осталось, по-моему, там, в Арктике, где он провел, мне кажется, лучшие годы своей жизни. Да и познакомились мы с ним на почве изучения полярных стран, и сюда, в Боулдер, я приехал в значительной степени благодаря ему: оказалось, что официальное приглашение для приезда и организацию моего семинара сделал Курт от имени своего института, но деньги на поездку выделила… лаборатория Флетчера.

Как я и ожидал, на лекцию пришел и Гриша. Внешний облик его с тех пор, как я его видел в прошлое посещение Боулдера, переменился. Теперь на нем был хороший костюм, модные ботинки, рубашка с галстуком. Но все равно он выделялся среди других ученых, теперь уж, видимо, своей консервативностью.

Заметив, как я недоуменно оглядываю его костюм, он сказал:

— Приходится одеваться. Теперь я занимаюсь бизнесом. А там обращают внимание на одежду, и по ней судят о фирме. Поэтому в некоторых фирмах необходимо приходить на работу только в дорогих костюмах. Иначе тебя уволят…

После лекции Джо умчался по своим делам, а Курт и Гриша пригласили меня на ланч в недавно открытое кафе недалеко от института. И мы пошли туда пешком по тенистой улице, чтобы отдохнуть от нервного напряжения после лекции и ее обсуждения.

Середина большого одноэтажного зала кафе была занята кухней, вокруг которой, опоясывая весь периметр помещения, был устроен деревянный стол. С внешней стороны стояли стулья, а внутри ходили хорошенькие девочки-официантки. Когда я платил деньги в кассу, бросился в глаза висевший на стене всунутый в рамку под стекло обыкновенный доллар, приклеенный к листу бумаги. Сверху, на оставшемся свободном крае листа, было написано: «сертификат», а на нижнем крае — объяснение: «Камера торговли» Боулдера разрешает считать открытым для публики кафе такое-то и по такому случаю дарит ему этот доллар, как первый «из чистой прибыли», которую, надеется «Камера», будет получать это кафе.

Город Боулдер разительно отличается от Буффало. Кругом огромные открытые пространства, и, где бы ты ни был, видны горы. Воздух сухой, свежий. И народ мне кажется другим по сравнению с Буффало: богаче, интеллигентнее. Сказал об этом Курту, он согласился со мной и рассказал, что здесь сейчас новый растущий центр промышленности и науки. Оказывается, несмотря на конкуренцию, конкурирующие фирмы обычно строятся рядом друг с другом.

Например, в одном месте сразу несколько мастерских по ремонту машин или бензоколонок или парикмахерских. То же самое и в большом бизнесе. Авиационные или электронные предприятия строят, как правило, рядом со старыми. Доказано, что предприятия работают лучше, сильнее конкурируют, переманивают друг у друга работников: но в конечном счете они помогают друг другу выжить. Гриша, которого зовут здесь «русский тайкун» за недюжинную энергию и предприимчивость, говорит, что выжить сейчас нелегко. Многие мелкие предприятия закрываются.

— Ну а ты что сейчас делаешь? Расскажи подробно, дорогой тайкун, — спрашиваю я Гришу.

Он рассказывает, что тогда, через несколько дней после моего отъезда, его действительно уволили и попросили освободить квартиру. И они освободили, хотя и было очень тяжело. Гриша уже решил уйти из науки. «В Америке надо заниматься бизнесом», — решил он и каким-то образом устроился в какую-то частную фирму, пообещав хозяину, что он все умеет. Скоро его опять уволили. Он нашел другое место. Тот же результат. Но сейчас он опять работает, занимает должность со странным названием «анализатор рынка» в небольшой компании с не менее странным названием «Чистый круг». Эта компания разработала и начала выпускать оборудование, которое позволяет дому, где живет семья из шести-семи человек, обходиться совсем без поступления воды извне. Вся та вода, которая идет на мойку, в туалеты, в мокрые отбросы, снова очищается и идет в дело, включая питьевую воду. Стоит все это оборудование пока очень дорого — 20 тысяч долларов. И вот сейчас эта фирма выяснила, что на продукцию нет покупателей. Фирма считала, что такие устройства для замкнутых циклов водоочистки будут покупать жители пустынь и засушливых мест, включая богатую Саудовскую Аравию. Но оказалось, что там, где живут люди, вода нужна не только в доме, но и для орошения хотя бы маленьких огородов и садов. А раз уж эта вода откуда-то подведена — зачем покупать дорогостоящую систему? Гриша работает в этой фирме уже давно. Правда, месяцев восемь назад его уволили. Но он оказался упорным малым, попросил разрешения ходить на работу без зарплаты. Ему разрешили, и полгода он «вкалывал» бесплатно, но зато сейчас снова работает на этой должности «анализатора рынка». Правда, никто не знает, надолго ли это. Дело в том, что три дня назад вдруг все заговорили о том, что «Чистый круг» обанкротился; Гриша, которому, перед тем как уволить, несколько месяцев платили зарплату акциями этой компании, бросился продавать эти акции, но опоздал на один день и продал их очень дешево.

— Понимаешь, я потерял на этом несколько тысяч. Эх, если бы мне сказали об этом на день раньше. Но здесь, в бизнесе, умеют держать язык за зубами. Поэтому президент фирмы в последние дни только победно улыбался. А как потом выяснилось, он в это время срочно продавал весь свой пакет акций. Но ближайшие дни покажут: если мы удержимся, то сможем держаться долго, если нет — я буду опять безработным. Правда, особенным безработным, уволенным с высокой должности.

Еще утром я бы не понял, что он этим хочет сказать. Но вечером «комендер Блейдс», то есть Дасти и его жена Сесиль, пригласили меня поужинать в маленьком загородном ресторане в горах. Сесиль сказала, что семь лет назад она здесь год с лишним работала официанткой. Потом ее уволили: что-то она сделала не так. После этого она долго была безработной и получала пособие по безработице — 190 долларов в месяц.

— Для того чтобы его получать, — рассказывала Сесиль, — надо было регулярно отмечаться на бирже труда, где тебе ищут работу. Но ты имеешь право отказаться от любой работы, которая ниже по квалификации или должности той, которую ты раньше занимал. Мне часто предлагали должность посудомойки, но я отказывалась, — смеясь, говорила Сесиль. — А официанткой никто не хотел брать, слишком стара, а мне и хорошо: получала свои сто девяносто, ничего не делая, а если бы работала — получала бы четыреста. Из-за такой небольшой разницы нет смысла работать.

То же и с безработицей Дасти. Он хотел бы занимать должность не ниже той, с которой его уволили. Правда, он ищет работу изо всех сил.

Ну а если вернуться к Грише, то коррективы в его оптимистические прогнозы вносит Ольга.

— Понимаете, хотя Гриша и работает сейчас, но мы имеем возможность покупать, например, одежду только подержанную, которую за бесценок сдают в виде почти бесплатных пожертвований в магазины Армии спасения. Правда, сейчас я уже сама работаю. Так приятно, первый раз за много лет.

Как художник-дизайнер, Ольга одно время делала кольца, браслеты и другие поделки из серебра и золота. Время от времени ей удавалось продать какую-нибудь вещичку на 200–300 долларов, и она радовалась. Но потом поняла — для нормальной жизни надо продавать изделия на 200–300 долларов каждый день, а не раз в месяц. Ведь заработок, на который можно сносно жить, должен быть не менее 1000 долларов в месяц, а чтобы такой заработок оставался, надо, чтобы ты производил и продавал в десять раз больше. Основная масса денег идет на налоги и накладные расходы. Это здесь проверенный практикой закон. А значит, надо не только делать кольца и браслеты, но продавать их в среднем на десять тысяч долларов в месяц или на триста долларов в день, каждый день, без выходных.

Но ведь пока на инструментах, которые взяты ею в аренду, а значит, «едят» деньги, она делает одну, по ее мнению, «трехсотдолларовую» — если бы ее вдруг купили — вещицу за два полных рабочих дня. Значит, даже если она увеличит темп изготовления своих вещиц в два раза, она должна сидеть и работать «у станка» с утра до вечера каждый день без выходных. И это при условии, что их будут покупать. А пока, увы, их не берут. Вот поэтому, когда через много лет ожидания ей предложили работу в маленькой фирме по художественному оформлению, где надо делать все — от внешнего вида компьютеров до объявлений о скачках, — конечно же она с радостью согласилась.

Собственно, слово «предложили» неправильно — на вакантное место было сто пятьдесят кандидатов, и только в результате звонка все того же профессора Флетчера и других влиятельных людей города, которых уговорил Гриша, ее приняли. Оказывается, и в частном бизнесе принимают по блату. Хотя понятно. Ведь все связаны друг с другом отношениями, близкими к известной формуле: ты мне — я тебе. И хотя и здесь считают, как и у нас, что в этом есть что-то нехорошее, но что поделаешь, по крайней мере это не криминал, если не замешана взятка.

На второй день моего пребывания в Боулдере рано утром Курт снова заехал за мной и предложил, чтобы я все свои вещи перенес в его машину. Сюда мы больше не вернемся, а поедем после работы к нему, Курту, в его дом. Там я и переночую. А на другое утро он отпускает меня провести уик-энд у Дасти Блейдса.

Снова мчимся в институт. В этот раз заметил, что в кабинете секретарши Курта висит большой плакат: одинокое прекрасное деревце с распускающимися листьями на фоне низкого солнца в облаках. И надпись: «Мы как деревья. Мы должны создавать новые листья, новые направления веток, чтобы расти».

Когда пришел в «мою» комнату — увидел, что за одним из столов сидит молодая, очень нарядная женщина с узким разрезом глаз. Это вернулась старая хозяйка комнаты.

— Миссис Фун… — отрекомендовалась она.

Фун — китаянка, приехала со своим мужем — специалистом по климату тропических областей — работать в лабораторию Флетчера, но у них мало места, и ее посадили сюда. Они с мужем будут здесь полтора года. Вообще Китай вдруг широко открыл свои двери для всех, кто хочет поехать за границу учиться всему, чему угодно. И сейчас везде в Америке полно китайцев. Они держатся свободно, одеваются по-европейски, чувствуется, что не боятся ничего. Какой контраст с нами, когда каждый «советский человек за границей» шага лишнего боится ступить, лишнего слова молвить. А то глядишь, кто-нибудь «настучит», и больше никогда снова не пустят за границу. Особенно поражаешься, когда смотришь на китайцев. Многие из них живут здесь с женами. И ведь ничего, не бегут из своего Китая. Ну а я месяцами живу здесь — и все один, один! По нашим правилам — не знаю, кто их придумал, да и прочитать не дают, — жена может приехать к тебе на некоторое время, если ты в отъезде дольше, чем восемь месяцев. Может быть, поэтому получить разрешение на поездку в США на полгода много проще, чем на 9 месяцев. И все знают, почему главным вопросом в анкетах, которые ты заполняешь перед выездом, является вопрос о жене и детях. Чтобы быть уверенным, что ты, как птица, вернешься в свое гнездо, будешь стремиться к своим родным. Обидно за те «компетентные органы», которые свели эту процедуру на примитивный животный уровень.

Весь день опять напряженная работа. С утра обсуждал с сотрудниками института те детали моего доклада, которые их заинтересовали. Обсуждение «индивидуальное». Я сижу один в пустой аудитории, где есть доска, мел, тряпка, а ребята приходят поодиночке и начинают обсуждение, каждый о своем. Такие обсуждения очень много дают и самому «докладчику» по принципу: объяснял я им, объяснял и сам наконец понял…

После ланча снова «напряженка». В здании института, куда я приехал, размещено в нескольких комнатках учреждение под громким названием «Международный центр данных по гляциологии». Это место, где уже тридцать лет собирается, каталогизируется и хранится литература, связанная с ледниками. Во всем мире есть только два таких центра: центр «А» — он здесь, в этих комнатках, и центр «Б» — он в Москве, тоже в нескольких комнатках, расположенных на улице Молодежной, рядом с новым цирком. Оба центра делают одно и то же, обмениваются информацией, чтобы лучше «обслуживать» ученых своих стран. Но такая информация идет в среднем месяц, да и не напишешь всего в письме, поэтому моя задача — выяснить как можно больше претензий, которые накопились у американских коллег к нашему центру, чтобы по возможности разрешить их. Ведь я — свой человек в этом московском центре. Кроме того, важно как можно подробнее рассказать систему работы московского центра. Как правило, такая информация сразу снимает половину вопросов. А раз так, надо собрать весь материал и поподробнее расспросить и запомнить, записать все о работе центра «А». И рассказать все потом в центре «Б». Такой рассказ снимет накапливающееся иногда годами взаимное раздражение.

Только уже довольно поздно вечером смог я насладиться уютом и гостеприимством в доме Курта и Аннеты. Непривычно и приятно звучала русская речь, «хрипел» Высоцкий, мы с Аннетой и Куртом пили чай и разговаривали. Аннета совсем недавно вернулась из недельной поездки в Москву и рассказывала, что ее больше всего удивило в СССР. Во-первых, то, что многие женщины ходят на высоких каблуках. В Америке все ходят на низких. Во-вторых, удивительно, как много сахара кладут в чай и кофе русские. А в-третьих: какие удивительно спокойные у вас дети. Они почти не плачут, я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь шлепнул ребенка.

Вот тебе и раз.

— А я думал, что, наоборот, американские дети не плачут, — говорю я Аннете, и мы оба смеемся.

Как все-таки трудно проникнуть в стиль жизни чужой нации.

Разговор переходит на проблемы секса. Я рассказал Аннете о том, что многие у нас считают Америку очень распущенной страной, думают, что всюду идут секс-фильмы, кругом — «свободная любовь», ведь недаром же сами американцы говорят о том, что у них произошла сексуальная революция.

— Но, Аннета, — продолжал я. — Мои наблюдения в Буффало и то, что я видел в Лебаноне и Хановере в прошлые мои посещения, говорят о том, что Америка скорее пуританская страна. Сначала мне показалось, что это только по отношению к иностранцам американские женщины как бы безразличны. Я чувствовал это по отношению к себе. Потом о том же чувстве рассказал мне один аспирант поляк. Правда, он отнес свою трудность общения с американскими женщинами за счет колоссальной разницы европейской и американской культур, за счет огромного чувства индивидуальности, которому с детства учат американцев и которое они так боятся потерять. И вот когда я пришел на сквер-танцы и коллер (так зовут человека, который дает танцорам команды) заставлял нас вертеться или обнимать друг друга, я вдруг понял, что все эти невозмутимые и неприступные люди — просто до смерти стеснительные, застенчивые, непривыкшие к вольностям.

Аннета выслушала меня, но ничего не ответила.

А перед сном я нашел в комнате, где я должен был лечь спать, под подушкой книгу стихов австралийского поэта Генри Лаусона. Одна страничка была заложена бумажкой. Я открыл на этом месте и увидел следующее стихотворение. Привожу его здесь в своем переводе:

Как у Лермонтова: «Они любили друг друга так долго и нежно». Наверное. Аннета специально положила мне эту книгу под подушку и отметила именно это стихотворение. А может, она положила мне стихи этого австралийского поэта, чтобы сказать, что и в Америке тоже много простых, одиноких, стесняющихся мальчиков и девочек, запертых в коробки собственных автомобилей и измученных напряженной работой. А перед этим они росли и воспитывались на одиноких фермах и в школах, где каждый год состав класса почти полностью менялся. Учителя в Америке считают, что при этом больше сохраняется индивидуальность ученика. Или одиночество. Ведь «слой дружбы», если так можно выразиться, у американцев очень тонок. «Дружба» возникает сразу: «Хелло! Зовите меня просто Джон!»… Но если ты будешь стремиться к большему — скоро «проткнешь» этот слой с другой стороны. Я рассказал Аннете и об этом.

— Нет, Игор, это не так, — возразила она, — просто сто американцев — это сто Америк. Все мы разные…

Два свободных от работы дня — субботу и воскресенье — я провел как гость Дасти. В субботу он вдруг предложил съездить на маленький аэродром-поле… полетать. Я удивился в душе, но не подал вида. По дороге за окном автомобиля проплывали милые деревенские картины: аккуратненькие домики, пруды с огромными и такими «русскими» ивами. И небо было почти таким же, как в моей России. Почти, но не совсем. Ведь была суббота, нерабочий день, и то тут, то там в небе появлялись ярко окрашенные воздушные шары — аэростаты. О, конечно, я знал уже об этом повальном увлечении Америки. Успехи в изготовлении тонких, прочных и легких оболочек и тоже легких баллонов с горючим газом сделали революцию в воздухоплавательной индустрии страны, и теперь за три тысячи долларов каждый может купить себе яркий тюк разноцветной тончайшей пленки. Если этот тюк развернуть на лужайке около дороги, то он превратится в длинный огромный мешок с трубкой диаметром сантиметров десять. К этому тюку придается легкая квадратная, плетенная из пластика корзина, в которой могут находиться трое человек. Края корзины таковы, что из нее высовываются только плечи и головы. Когда я первый раз видел такую корзину и людей на обочине дороги, а чуть в стороне — расстеленную на земле яркую, не наполненную еще оболочку аэростата, я конечно же попросил остановиться и, подойдя поближе, увидел, что в метре над корзиной негромко шипела синим пламенем большая, похожая на примус горелка, приделанная к верхнему краю, а над ней гибкая труба шла внутрь мешка — будущего шара, который постепенно наполнялся горячим воздухом. Рядом стояли пассажиры — двое возбужденных детей лет десяти и тринадцати и, видимо, их отец. Несколько человек привязывали к оболочке и корзине соединяющие их веревки, укладывали в нее мешки с песком, чтобы сбрасывать его для быстрого подъема.

Чувство радости и веселья, помню, охватило и меня, когда я первый раз увидел все это. А потом… даже голова заболела: «Ну почему, почему мы, великий народ, лишены всего этого? У нас нет и никогда, наверное, не будет таких аэростатов. А если и привезет кто-нибудь — окажется, что на нем запрещено будет летать без разрешения специальных учреждений. Да и как летать „семейным порядком“, если у нас до сих пор запрещено даже фотографировать с самолета, а значит, и с аэростата, хотя нашу землю снимают непрерывно с американских спутников, да так, что на фотографии можно увидеть чуть ли не знаки различия на погонах военного. Ведь невозможно же проверить — взял ли ты с собой фотоаппарат в такой полет. А раз невозможно проверить, значит, наверняка не разрешат летать самостоятельно. То же самое с копировальными машинами, с портативным радио, известным во всем мире „Воки-токи“, с помощью которого переговариваются аэронавты с друзьями на земле. Весь мир, все люди во всех странах пользуются свободно таким радио, а у нас — только милиция и спецслужбы. Почему? Предлоги самые разные: преступники могут использовать такое радио, милиции оно мешает… Все правильно, но ведь и в других странах мешает и пользуются этими благами не только хорошие люди. Но зато для всех остальных какая польза, удобство какое!..» Я потряс головой: забудь, не думай, не сравнивай, иначе сойдешь с ума.

И я уже успокоенный, просветленный слушал рассказ Дасти о том, как он ушел в отставку, рассчитывая, что вся Америка будет звать его к себе на работу. Но этого не случилось. И прежде чем он стал ленд-меном в нефтяной компании, то есть человеком, чья работа заключается в оформлении документов на право бурения нефти, Дасти был сначала несколько лет плотником, точнее, помощником плотника, который строил дома. Потом он стал сейл-меном — бродячим торговцем, коммивояжером, ездил по маленьким вроде этой дорогам, заходил к фермерам и предлагал им купить масло для смазки машин и моторов. Платили ему лишь проценты, комиссионные с проданного. Но, по-видимому, Дасти был не очень хороший сейл-мен.

— Но зато я обрел очень много хороших друзей, — смеялся Дасти. — Все приглашали в гости, угощали, но почти никто не покупал масло. Заработка хватало только на бензин и кочевую жизнь. В доме ничего не оставалось.

Знание жизни фермеров ему очень помогло, когда он поступил в нефтяную компанию. Оказывается, что перед каждым бурением компании проводят огромную работу, чтобы выяснить, кому точно принадлежат земля и недра в месте, где будет нефтяная вышка. Да-да, именно отдельно: «земля» — в смысле «поверхность» и «недра» — в смысле «под землей». Оказывается, что в США не только «земля», но и «под землей» часто принадлежат разным лицам. При образовании США «землю» раздавали вместе с «недрами» под ней, а потом вышел закон о том, что хозяин мог продать «недра», оставив себе «землю», или наоборот. При этом дело осложнялось: как владельцу «недр» добраться к своим богатствам, не повредив «землю»? И появился еще закон, по которому владелец недр при проникновении в «недра» должен был платить хозяину за использование «земли». Дасти занимался выяснением того, кому юридически, а не де-факто принадлежат «недра», а кому «поверхность», чтобы нефтяная компания могла перед бурением заключить соответствующие договора с реальными, юридическими владельцами. Это надо было знать абсолютно точно, потому что, если при бурении обнаруживалась нефть, цена земли и недр подскакивала в десятки раз. И если при этом договор был заключен не с тем, кто реально, юридически является хозяином, а с кем-то другим, которого нефтяная компания ошибочно приняла за хозяина, то реальный хозяин мог потребовать с нефтяной компании огромные деньги в возмещение ущерба. А документов на некоторые участки, где собирались производить работы, не было или они хранились у каких-нибудь наследников в других городах. Поэтому нужно было все делать без ошибок.

Вот так, беседуя, мы добрались до маленького аэродромчика. У ангара стояли странные, окрашенные во все цвета радуги самолетики. Некоторые из них напоминали ракетопланы из книг по научной фантастике, другие — первые воздухоплавательные аппараты братьев Райт и Можайского.

К сожалению, хозяина двухместного самолета, на котором мы собирались отправиться в путешествие, не оказалось на поле, а лететь самостоятельно, без инструктора нам не разрешили. Хотя мы были готовы. Ведь посадочная скорость этого самолетика всего двадцать пять километров в час — скорость велосипеда, и он требует для взлета и посадки всего двадцать метров. И его нельзя даже силой вогнать в штопор. Этим он напоминает наш старинный, любимый мной По-2, на котором я когда-то летал. Но главным его преимуществом для меня было то, что для полетов на нем не требовалось никаких прав, дипломов. Прослушай инструктаж, слетай с инструктором, заплати деньги и лети. Молодой малый, который возился около ангара, оказался хозяином такого же самолетика, и мы попросили его показать, как летает эта машина. Он с удовольствием показал нам это. На малой высоте он тянул ручку на себя, и машина почти останавливалась, но не падала на крыло, а мягко опускалась в пике и потом быстро набирала скорость.

Но потом наше внимание отвлек странный летательный аппарат, который на большой скорости вдруг проехал мимо нас и остановился у ангара. Из самолета вылез худой человек без шлема, без парашюта, в ковбойке и стареньких брючках, подпоясанных тоненьким ремешком. Самолетик не имел того, что мы называем хвостом, зато у него было две пары совершенно одинаковых крыльев, одна — впереди, другая — сзади. Человек подошел к хвосту самолета, легко его поднял, взвалил на плечо и поволок в ангар. Мы подошли ближе. Дасти заговорил со странным летчиком странного самолета, который был явно похож на самоделку. Оказалось, что так оно и есть — это самоделка. Мы узнали, что хозяин — строитель и летчик — делает самолеты сам и летает на них уже много лет, что он купил за 200 долларов чертежи и подробную документацию у какой-то фирмы, которая занимается разработкой и созданием подобных самолетов.

— Я жил в Англии, но переехал в Америку именно из-за этого… — рассказывал он. — В Англии мне не разрешили бы летать на таком самолете, который еще не испытан официально. А здесь надо только сделать в кабине яркую надпись «экспериментальный», чтобы, если кто случайно сядет в эту машину — знал, что она «дикая». И все. Остальные бумаги — формальность. Ах, какие машины мы тут строим. Авиационная индустрия, связанная официальными рамками безопасности и сложной процедурой испытания каждой машины, далеко отстала от нас. Пойдемте, я покажу… — И он повел нас в ангар, где стояли и лежали какие-то странные сооружения, каждое из которых, по утверждению летчика, могло летать и летало хорошо. Мое внимание привлекли несколько почти одинаковых конструкций. Только посмотрев в кабину, можно было догадаться, что уткнулись они в землю носами, а не хвостами.

— А где же тогда переднее колесо? — спросил я неуверенно.

— Мы его убрали, — сказал летчик. — Машина такая легкая, что с передним колесом поднимает от ветра нос, опрокидывается и ломает винт…

На следующий день, в воскресенье, Дасти возил меня в горы, в главный город «золотой лихорадки» середины прошлого века — Централ-сити. Маленький городок «типа 1860 года», с надписями при входе в бары: «Все огнестрельное оружие должно быть сдано на хранение бармену». Но тронуло больше всего старинное кладбище: ряды небольших старых замшелых плит с выщерблинами и такими надписями: «Анджела, жена Френка Эберхарта, умерла 19 апреля 1895 года. Дожила до 26 лет. Ушла слишком скоро». Или: «Питер О'Келли. Убит 24 апреля 1882 г. Дожил до 57 лет. Уроженец Корнелла, Англия». Или: «Сын Д. Д. и Марии Хани. Декабрь 1907 г. — февраль 1909. Ушел, но не забыт». Расположено кладбище как-то до жалости одиноко. Представьте себе неширокую долину, мягко поднимающуюся со всех сторон безлесными холмами, а за ними — еще холмами. Со всех сторон — скалистые горы, а еще дальше там и сям блестит снег, холодные вершины в голубом небе, кристально чистый холодный воздух трех тысяч метров над уровнем моря. Нечастые ряды покосившихся, когда-то белых плит расположены на безлесном кусочке одного из холмов, окруженного оградой из колючей проволоки, натянутой на высоких, почти в два метра, столбах старинной какой-то формы. Столбы, наверное, потому такие высокие, что на них прибиты скворечники, а значит, в них живут или, вернее, жили птицы. Сейчас они, наверное, уже вывели птенцов и улетели. Дасти сказал, что в скворечниках жили «голубые птицы». Что это такое — не знаю, знаю только, что это не синицы и не скворцы. Скворечников много. На каждом столбе.

В разных местах кладбища растет несколько деревьев под названием «аспен», что значит «осина». Но здешние осины похожи на наши только листьями. Ствол у них очень толстый, не по росту, и какой-то бочкообразный, быстро утоньшается кверху и чем-то похож на ствол молодого баобаба из учебника географии, а кора светлая-светлая, почти кремового с зеленым оттенком цвета…

После поездки по местам «золотой лихорадки» поехали в загородный дом в горах, который купил и теперь не может перепродать двадцативосьмилетний племянник Дасти. В этом доме я и останусь с Дасти до отъезда. На работу буду ездить сам, так как Курт, проверив мои права штата Нью-Гемпшир, которые еще действительны, и поездив со мной немного в качестве пассажира, отдал мне в пользование свою старенькую маленькую машину. Сам он эти дни будет ездить на машине своей жены. Дом племянника Дасти, да и сама дорога туда меня удивили. Сначала надпись на указателе у дороги, рядом со стрелкой: «Эльдорадо». Неужели это то самое Эльдорадо, которое с детства ассоциируется со страной золота?

— То самое Эльдорадо, — смеется довольный Дасти.

Мы входим в дом. Он огромен. В нем есть бассейн, зимний сад, главная спальня, примерно сто квадратных метров, и такая же кухня и еще десяток спален для гостей. Его строил для себя какой-то знаменитый архитектор, но в конце строительства почувствовал, что, если он его тотчас не продаст, строительство его разорит. И нашелся чудак с достаточными деньгами, чтобы купить, — племянник Дасти.

Собственно, история этого племянника так же фантастична, как сам его дом.

Племянник Дасти был сначала из тех, на кого все махнули рукой. Кое-как кончил школу, ушел в лагерь хиппи, через год с лишним вернулся оборванный, длинноволосый и с гитарой, но все время только пел песни, пропадал на каких-то сходках, говорил, что ищет себя, да собирал разные камушки. А для того чтобы сделать свои коллекции камней красивее, он и поступил на какие-то курсы или в школу, где обучали оценщиков полудрагоценных и драгоценных камней. Школа была платная, но семья ссудила его деньгами для того, чтобы он хоть чем-нибудь занялся, и он уехал учиться в Нью-Йорк. С этого все и пошло. Оказалось, что у племянника Дасти какой-то удивительный талант и безупречный вкус на все, что касается таких камней. Его мгновенные оценки камня на разных стадиях его обработки всегда в точности подтверждались стихией рынка. И спрос на племянника стал таким большим на бирже камней (есть и такая биржа), гонорары, которые он начал получать, столь огромны, что через два года он заработал свой первый миллион.

— Правда, почти половину его он потратил на этот дурацкий дом и большой кусок ущелья, в котором этот дом стоит, — закончил Дасти свой рассказ и пошел на кухню. — Безработные, моряки и полярники должны уметь хорошо готовить, не так ли, Игор? — весело сказал он, укладывая на противень несколько кусочков свиных ребер. Он помазал их сверху горчицей, положил между ребер толстые кружки картофеля и баклажанов, — оказывается, они называются здесь «эгг плант», что значит — «овощ-яйцо», — положил еще масла и сунул это в духовку.

А пока Дасти резал, я выяснил у него наконец, как же называются виды яичницы, распространенные в Америке. Ведь когда человек, плохо говорящий по-английски, заходит в кафе, ему кажется, что проще всего заказать яичницу. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я еще не знал языка. Но однажды по дороге на Мак-Мердо я был приглашен перекусить в доме адмирала, помогающего американским полярникам.

— Какую яичницу хочет сэр? — спросил негр-официант кают-компании. Кто-то из соседей по столу хотел мне помочь и перечислил несколько названий, которые я тут же забыл, но понял, что их много. И вот наконец Дасти мне объяснил. Начнем с обычной нашей болтушки. Она называется «скремблд», что и значит болтушка. Ты выливаешь из чашки яйца и через минуту уже на сковороде перемешиваешь их. Второй тип — «сани сайдап», что в переводе значит «похожей на солнце стороной вверх», — это наша глазунья. Третий тип яичницы — это «овер изи», что буквально значит — «перевернутая слегка». Ее надо делать как глазунью, а потом перевернуть и чуть-чуть поджарить то, что было сверху. Есть и еще несколько других рецептов и, соответственно, названий…

Итак, мы сидели в огромной кухне, попивали пиво из холодильника и ждали роскошный ужин. И пошли морские рассказы, рассказы о зимовках.

— Послушай, Дасти, у меня возникло от прошлой зимовки и от общения с американцами здесь такое чувство, что вы, как нация, считаете, что многие вещи, к которым в других странах тщательно готовятся, можно делать сразу, наобум, так сказать — учиться в процессе дела. Например, полярные летчики у нас — это профессионалы Севера, то же касается и остального состава зимовок. Из обслуживающего персонала — все, кто у нас зимовал, — работали перед этим где-нибудь в подобных трудных местах. А у вас приезжает новая смена зимовать в Антарктиду — и оказывается, что никто из ее членов ни разу и в глаза не видел снега и льда. Только в стакане с виски.

Дасти самодовольно смеется.

— Это точно. Мы считаем, что главное в человеке — способность здраво мыслить и умение приспособиться к любым условиям. Все люди обладают этими качествами. Поэтому им можно поручить любую работу. Конечно, сначала они будут делать ошибки, а потом научатся. К сожалению, наше военное начальство особенно сильно придерживается этой гипотезы. Вот я тебе расскажу случай, который со мной произошел…

И Дасти рассказал, как однажды по приказу начальства он стал капитаном морского судна, танкера, наполненного авиационным бензином, который надо было доставить из Калифорнии в Антарктиду. Так получилось, что легкая, поршневая авиация американцев в Антарктиде осталась без горючего. Командир вызвал Дасти и угрюмо спросил, командовал ли он когда-нибудь чем-нибудь плавающим, хотя бы катером.

— Нет, сэр, — сказал Дасти, — я только летал над морем, ведь я же летчик.

— Я так и знал, — сказал командир, — но ничего, научитесь. В доках Сан-Диего стоит небольшой танкер, но у него нет команды и капитана. Вы назначаетесь капитаном, команду пришлем завтра.

На другой день оказалось, что вся команда, которую выбрали «с мира по нитке», состояла из «морских пчел» — матросов строительных батальонов флота.

— Ничего, справитесь, доплывете, капитан, — утешало Дасти начальство. — Ведь вы не поплывете одни. Вас возьмет на буксир ледокол, который идет тоже в Антарктиду, он волоком дотащит вас куда надо. Вам нужно только следить, чтобы на борту был порядок…

Лишь с трудом Дасти удалось убедить начальство достать где-нибудь человека три, которые были бы настоящими моряками. Вот с такой командой и с тысячей тонн авиационного бензина на борту Дасти поплыл через Тихий океан.

— По вечерам, — рассказывает Дасти, — мы собирались все за столом кают-компании, и начинались рассказы. Нашим коком был Рейман Спирс, профессиональная «морская пчела» и профессиональный хороший повар. Родом он был с берегов Миссисипи, и жизнь у него в молодости была тяжелая, она пришлась на время великой депрессии. С детства он батрачил и больше всего не любил, просто ненавидел все, что связано с сельским хозяйством, хотя большинство рассказов так или иначе возвращались к временам его фермерства. «С детских лет, как я себя помню, я шел за плугом. И каждое утро, перед тем как открыть глаза, молил бога: Бог, дай нам дождь. Тогда мне не надо будет сегодня идти за плугом позади мула».

Однажды Рейман начал рассказывать о своей девушке. Из его рассказов всем было ясно, что эта девушка — лучшая в мире. Но и здесь он нашел связь со своим сельским хозяйством. После рассказа о девушке он долго молчал, а потом сказал как бы самому себе: «А вы знаете, какая у нее была походка? Если бы ее запрячь в плуг вместо мула, я готов был бы идти за этим плугом всю жизнь».

— Удивительный это был рейс, — продолжал Дасти. — Почему-то машина ледокола работала едва-едва, и мы двигались медленнее, чем каравеллы Магеллана триста лет назад. Стали даже бояться, что приплывем в Антарктиду к концу сезона. А между тем наступил большой праздник. В этот день в Америке столы должны были ломиться от яств. И обязательно должна была быть индейка. Наша кухня, решил я, не способна приготовить все для такого ужина. Поэтому индейки готовились на ледоколе, потом их клали в бидоны из-под молока и спускали на веревке в море, и так как мы были на буксире, все подплывало к нам. Ужин был отменный, все ели до отвала. Один только Спирс стоял в стороне, обиженный за то, что ему не доверили сделать всех этих индеек самому. В одной руке у него был кусок колбасы из гусиной печенки, а в другой — нож. Он отрезал ножом кусочек колбасы и медленно жевал. Больше он ни к чему не притронулся за обедом. Да-а! Спирс был — характер! — воскликнул Дасти. — Из-за него возникали даже проблемы совместимости. Одна из них была связана с тем, что Спирс очень любил чеснок. У него на камбузе хранился целый мешок чеснока, и он жевал его целый день. Вскоре матросы стали жаловаться, что в коридоре и особенно в дверях камбуза — такой запах чеснока, усиленный тропической жарой, что у них пропадает аппетит. Но по уставу нельзя было запретить матросу есть чеснок. Кончилось все тем, что кто-то ночью украл с камбуза этот злополучный мешок чеснока и выбросил его за борт. Три дня после этого Спирс отказывался готовить нам пищу. А потом простил нас… Вот так мы и доплыли. А вы знаете, как нас встретили в Антарктиде? Конечно, первыми прибежали пингвины. Ну, смотрим мы — пингвины как пингвины, а перед ними из снега торчит большая фанерка, на которой написано: «Янки, убирайтесь домой!» Кто-то из американских военных пошутил. Вот было смеху.

Мы замолчали. В огромном доме-дворце было так тихо. И тут зазвонил телефон. Это был Рик, Ричард, — младший сын и основная забота Дасти. Он хорошо учился в школе, любил и знал радио и поступил в колледж инженеров по электронике. Но проучился лишь два года и бросил. «Нет, папа, — заявил он. — Нас учат совсем не тому, что нужно, чтобы работать в современном мире». И сколько Дасти ни уговаривал его, сколько ни объяснял, что без диплома Рик будет всегда лишь техник, Рик бросил учиться. Начал работать в одном, потом в другом, третьем месте. Так, в конце концов, попал к Грише в «Чистый круг».

Рик сообщил отцу по телефону, что сегодня уволили Гришу. Он теперь безработный. Вспомнилось, как два дня назад, предчувствуя верно, что его могут уволить, Гриша рассказывал мне: «Ты бы посмотрел, как здесь увольняют. Утром ты — закадычный друг президента компании, а в обед тебе сообщают через секретаршу, что ты уволен, и просят закончить все дела так, чтобы завтра утром уже не появляться в учреждении…»

Оказалось, что на этот раз компания, где работал Гриша, резко сократила свой штат, и сработало обычное здесь правило: если ты последним принят на работу — первым будешь уволен. «Никаких обид. Просто такое правило…» — так, наверное, сказал Грише его «друг», президент компании, миллионер. А Гриша, наверное, надеялся, что его пожалеют. Ведь только в субботу он на паях с тем миллионером купил в рассрочку сверхлегкий самолетик того же типа, на котором собирались полетать мы с Дасти. Конечно, Грише было не по средствам делать такую покупку, он ее сделал в кредит, чтобы улучшить дружеские отношения со своим президентом. Но и это не помогло, и наш тайкун опять оказался не у дел.

Утром следующего дня Дасти заехал за мной, чтобы отвезти меня в аэропорт Денвера.

Мы едем по чуть волнистому каменистому плато. Ровная, как стрела, уходящая в бесконечность дорога. Вдоль нее, подчеркивая эту бесконечность, мелькают невысокие столбы, и меня охватывает странное чувство, как будто я на какой-то другой планете. Это ощущение усиливается тем, что в середине пути, слева, среди пустых чуть холмистых пространств, виднеются какие-то огромные строения: трубы заводов, мачты водонапорных башен, окрашенные в странный серебристо-желтоватый цвет, как будто и трубы, и корпуса сделаны из титана. Что-то необычное в этих строениях, греховное, что ли.

— Ты знаешь, что это? — спросил Дасти, на минуту притормозив машину.

— Нет.

— О-о! — засмеялся он. — Это завод под названием «Роки Флате», что значит «Каменистые равнины». По производству плутониевых и других атомных бомб. Точнее, плутониевых и урановых детонаторов к водородным бомбам. Ведь чтобы поджечь водородную бомбу, нужна атомная бомба.

Все строения огорожены забором — невысокие тонкие столбы, между которыми были натянуты почти невидимые ряды колючей проволоки. На одном из столбов надпись: «Завод „Роки Флате“», и в стороне, на другом столбе, другая надпись, знакомая мне по КРРЕЛ: «Земля правительства США. Не входить за ограду»…

В этот последний вечер в Боулдере я познакомился с сыном Дасти — Риком. Ему двадцать девять лет. Он высокий, с голубыми глазами. Дасти достал бутылку водки, которую я ему подарил, баночку канадской черной икры, и я стал учить их пить по-русски, сразу до дна, и тут же закусывать.

Самое трудное для американцев — научиться сразу закусывать. Хотя бы кусочек откусить. Поэтому они быстро пьянеют. Но у нас была лишь одна бутылка на троих здоровых мужиков, поэтому опьянение нам не грозило. Дасти и Рик наливали себе понемногу, выпивали залпом, откусывали по моей команде — они все забывали — кусочек хлебушка с икоркой и радостно хохотали от нового ощущения.

Рик рассказывал мне, что он закончил два курса инженерного факультета университета Колорадо в Боулдере.

И эти два года пришлись на время самого разгара войны во Вьетнаме.

— Ах, какое это было трудное, но незабываемое время. Ты видишь, Игор, как здесь все уважают закон, подчиняются правилам. Можешь представить, как каждому из нас, студентов, было в душе страшно идти против полиции первый раз. Сначала мы просто собирались толпами и начинали переходить улицы, создавая пробки в знак протеста против этой войны. А когда машины останавливались, мы подходили к тем, кто в них сидел, и говорили: «Задумайтесь! Не спешите! Если мы объединимся, мы остановим войну во Вьетнаме!»

Сначала полиция была дружески настроена. Ведь многие из них — такие же молодые ребята, как и мы. И наверное, думают о войне то же самое. Но чувствовалось, что они напуганы немного нашими выступлениями. А потом, однажды, когда мы блокировали огромной толпой центральный перекресток, вдруг на ближайшем пригорке появился отряд: все со щитами, как римские легионеры, в касках и с дубинками. И сплошной стеной пошли на нас. Вот когда опять стало страшно. Это была «Райот полис» — «Полиция бунтов». Они начали кидать в нас шашки со слезоточивым газом.

Но мы знали, как бороться с ними. Мы бегали к хозяевам близлежащих домов и промывали водой глаза. И все проходило.

То были мирные демонстрации, но со временем стало все труднее удерживать горячие головы тех, кто тайком приносил с собой противогазы и толстые рукавицы и, схватив газовую шашку, бросал ее обратно в полицию. Но тогда полиция вызвала на помощь национальную гвардию. Это были уже солдаты, хоть и местные, такие же, как и мы, ребята, но с винтовками, в пуленепробиваемых жилетах и в касках.

Правда, я помню, что первый национальный гвардеец, с которым я столкнулся лицом к лицу, был так же напуган, как и я сам. Но у него в руках была заряженная винтовка, а у нас ничего.

— А лотерея! Расскажи про лотерею… — подсказывает Дасти.

И Рик рассказывает о том, что с середины войны была отменена система, по которой в армию, а следовательно, и во Вьетнам не брали студентов. Это привело к тому, что во Вьетнаме воевали в основном дети бедных, которые не могли платить за учение, а дети богатых держались за любой университет, лишь бы избежать Вьетнама. Никто не хотел воевать там.

И вот ввели новую систему. Но все же обязательного призыва всех на военную службу даже во время этой войны не было. Считалось, что такая система нанесет непоправимый удар по молодым растущим кадрам талантливой молодежи. К тому же для этой войны не нужно было так много солдат.

— И вот ввели лотерею. Каждый город или местечко должны были набрать к такому-то числу определенное количество солдат, — вспоминает Рик. — И вот в барабаны, которые обычно использовались для этой лотереи, клали бумажные фантики, на которых написаны были день, месяц и год рождения. Все делалось гласно, показывалось по телевидению. Крутился барабан, девочка вынимала фантик и называла день месяца. Вторая девочка доставала вторую бумажку уже с названием месяца. То же и с годом рождения. Если твой день и месяц рождения совпали — надежда, что тебя не возьмут, была минимальной. Ведь года рождения почти у всех были одинаковые. Брали-то молодых. Те, чей год, день и месяц совпадали, шли в армию… Ах, как это было ужасно, — рассказывал Рик. — Все сидели у телевизоров и ждали, и вдруг кто-нибудь бросался в слезы или начинал ругаться. А какие потом были радостные пьянки тех, кого «пронесло». А сколько отцов получили инфаркты, сколько матерей поседело сразу! Ох, как я переживал, когда мои числа почти совпали с числами фантиков. Но я оказался счастливее кого-то… Вот тогда-то я и узнал впервые твое имя, Игор, — говорит Рик. — Дэди рассказывал мне о том, как ты в Антарктиде умолял его не радоваться, что США влезает в войну во Вьетнаме. Предостерегал. А мой папа считал тогда, что это нужно. Ах, как он ошибся.

Рик производит впечатление настоящего американца. В детстве он научился чинить автомашины, юношей освоил любую электронику, поступил учиться. И даже то, что потом бросил институт, тоже типично. Ведь кругом висят объявления примерно такого содержания: «Хочешь разбогатеть? Хочешь через два года иметь сто тысяч? Это очень просто. Ведь наверняка есть что-то, что ты можешь делать лучше всех людей на земле. Ты только должен найти это „что-то“ в себе. И мы поможем тебе сделать это».

И Рик ищет, работает механиком, изобретает, ищет свои собственные пути.

— Я уже основал шесть компаний, — заявляет он. — Правда, все шесть уже обанкротились. Но у меня есть одна неплохая идейка…

Я знал, что Рик, несмотря на все свои банкротства, живет неплохо: построил свой дом тоже в горах, у него хорошая машина.

— Рик, как тебе удается сохранить свое имущество при банкротствах?

— О! — смеется он. — Сейчас это очень просто. Сейчас, если твоя компания объявила себя банкротом, а ты ее президент — все имущество компании отбирается, все деньги компании пропадают, но твое личное имущество — дом, машина, обстановка, телевизор, личные сбережения — у тебя остаются. Считается, что тебя нельзя загонять в угол…

Работая в компании «Чистый круг», Рик пришел к выводу, что даже дистиллированная вода недостаточно чиста и поэтому вредна для человека. Вода двойной перегонки лучше, но и та все же недостаточно чиста. А вода из обычных водопроводов просто вредна, потому что она, по его мнению, канцерогенна.

— Но все же ты пьешь ее! — сказал я.

— Нет, — удивил меня Рик. — Разве ты не знаешь, что в супермаркетах продают дистиллированную воду по доллару за галлон. А ведь человеку, собственно, для питья надо совсем немного. Я уже два года пью только дистиллированную воду. Но я научился дешево делать воду во много раз более чистую, чем дистиллированная. Когда я начну ее продавать, люди будут пить только ее. И я буду богатым…

— Послушай, Рик, а не кажется тебе, что, если люди последуют твоему совету, их желудки потеряют контакт с окружающей средой, люди уже не смогут пить даже кипяченую воду, я уже не говорю о воде из ручьев, рек. Жизнь станет более ограниченной.

— Нет, — убежденно заявил Рик. — Просто люди будут брать с собой в лес или горы не только консервы, но и воду в консервных банках. Все будут пить только мою воду. Скоро, скоро я создам еще одну компанию. Ведь это так легко. Ты печатаешь тысячу бумажек, и это твои акции. Ты создаешь рекламу тому, что хочешь делать. И если ты убеждаешь, находится тысяча людей, которые покупают их у тебя по десятке в надежде, что они будут стоить потом много дороже. Ведь в Америке на каждого изобретателя с сумасшедшей идеей находятся хотя бы несколько сумасшедших, которые готовы для воплощения этой идеи дать деньги. Правда, статистика говорит, что девяносто пять процентов новых компаний довольно быстро, как только кончается кредит или продажа новых акций, становится банкротами, и бумаги теряют всякую ценность. Но это никого не останавливает, — продолжал он весело. — Те пять процентов новых компаний, которые выживают, оправдывают все неприятности, связанные с банкротством большинства…

 

Полярный центр штата Висконсин

Пересадка в Чикаго. Приезд в Медисон. Школьный автобус. Яичница с беконом.

Дневник.

Четверг, 30 сентября. Сижу в кафе на втором этаже круглого из стекла и стали здания, расположенного в середине огромного аэропорта О'Хара в Чикаго. Наш самолет компании «Юнайтед», ДС-10, как обычно, задержался в полете, и я опоздал на пятичасовой автобус, идущий в Медисон. Отсюда до Медисона — около двух часов. Следующий пойдет только в семь часов вечера. А у меня нет «живых» денег, нет «кеша», как говорят американцы. Есть только «травел чеки», такие купоны, на которые можно что-то купить только после того, как ты распишешься на обороте и покажешь «Ай-Ди», то есть удостоверение личности. Билет в автобусе надо покупать у водителя, а те берут лишь «кеш». Пришла идея: разменять чеки на деньги в кафе самообслуживания. Но кассирша кафе сказала, что она имеет право менять травел-чеки на деньги только при оплате еды. Взял поднос, выбрал салат, кусочек жареной трески и кофе. Подаю пожилой кассирше травел-чек, расписываюсь на нем. Она смотрит мое «Ай-Ди», то есть мои московские международные права шофера:

— Я не понимаю, что тут написано. Откуда вы?

— Из СССР, я русский.

— Советский русский?

— Да.

— О, не надо Ай-Ди, вы первый русский оттуда в моей жизни. Я ведь тоже русская, мои родители из города Саратова. Если вам нужен еще кофе — приходите. Для вас он бесплатно. Удивительно, как одинаковы все люди, ведь по вас не скажешь…

Итак, скоро я увижу еще одного, не похожего ни на кого ученого Чарльза Бентли. Он значительно моложе Курта, ему сорок пять лет. Двадцать лет назад он окончил геологический факультет Колумбийского университета, расположенного в центре Нью-Йорка.

Окончив свой класс с отличием по специальности «геофизика», Чарли, как тогда его звали все, получил приглашение от нашего старого знакомого доктора Крери (кругом Крери) поехать с ним на зимовку в Антарктиду для того, чтобы провести изучение внутреннего строения шельфового ледника Росса во время многомесячного санно-тракторного похода с помощью современных приборов и оборудования. Чарли согласился, и с тех пор вся его жизнь принадлежит Антарктике. Со временем у него создалась маленькая группа студентов-геофизиков. Эта группа стала отдельной, независимой ячейкой при геологическом факультете университета, под громким названием «Центр полярных исследований».

Удивительно, как много в США маленьких, но независимых друг от друга научных учреждений, на первый взгляд как бы повторяющих друг друга. Ведь еще совсем недавно я сидел в помещении института альпийских и полярных исследований, в котором гляциологией занимался лишь Курт и еще четыре сотрудника. Можно было бы привести еще два десятка подобных групп с громкими названиями, в которых работают всего-навсего четыре-пять человек. Ведь и лаборатория ледовых кернов Чета Лангвея, где я работал в Буффало, — это сам Чет, его секретарь Су, Берни, Денис, с которым я сижу в одной комнате, и японский ученый, нанятый Четом для исследования тонких физических свойств льда. И все. Тот студент, что продал мне «пинто», работает лишь «на четверть ставки», то есть раз в неделю. И все-таки лаборатория известна всему миру.

Каждая из этих групп, делая на первый взгляд одно и то же дело, получала право на существование, то есть деньги на зарплату, на аренду помещения, покупку оборудования и оплату экспедиций. Хотя деньги на оплату существования всех этих групп и шли из одного центра департамента полярных программ Национального научного фонда, но они шли прямо «в карман» каждого из таких руководителей, с нашей точки зрения, микроколлективов. И если бы, например, декан геологического факультета захотел бы «прижать» Бентли или даже освободиться от него, то декан «подумал бы дважды», как здесь говорят, прежде чем сделать это. Ведь декан не смог бы использовать ни копейки из денег Бентли. Он ушел бы в любое другое учреждение и на оставшиеся за ним деньги тут же приобрел бы в аренду новые помещения и приборы. Ну а его коллектив? Он тоже, наверное, последовал бы за ним, ведь деньги-то, зарплату, платил им не университет, а Бентли. Более того, факультет, а значит, и его декан проиграли бы от ухода Бентли, так как каждый руководитель группы, получавший свое, независимое финансирование, отчисляет факультету довольно большой как бы налог, идущий на нужды факультета. Уйдет в другое место Бентли — и уйдут вместе с ним зелененькие бумажки, которые здесь так любят. Да и где их не любят?

Таким образом, в американской системе деньги дают человеку, ученому, под заявленную им тему. Этот ученый может перейти в другое место, но с тем же финансированием, если он будет делать ту же работу. В нашей системе деньги даются учреждению под заявленную уже им тему, хотя тему эту делает конкретный человек, который только один и может ее сделать. Но в документах на финансирование его имени вообще нет. Считается как бы, что, если он, этот человек, например, уйдет из учреждения, тема останется за институтом и делать ее будет кто-то другой.

Таким образом, вся отрасль науки в США делится как бы на маленькие — из трех — пяти человек — пирамидки, и на вершине каждой стоит ведущий исполнитель — глава направления. И он обязан быть именно главой направления, точкой роста, иначе дни его деятельности сочтены. Ведь контракт с Национальным научным фондом на финансирование таких групп редко имеет срок, больший чем два года. И если группа не подтверждает лидерства — ей контракт не возобновляют.

Значит, если какая-то отрасль науки включает в себя, например, сто ученых, то в США эти сто ученых образуют около двадцати маленьких пирамид с ведущими независимыми друг от друга исполнителями во главе.

А в нашей стране сто ученых одной отрасли науки будут собраны в одну большую пирамиду из ста человек с одним «лидером научного направления» во главе, который, чтобы все время быть на вершине такой большой пирамиды, должен подравнивать ее склоны, сохранять их возможно более крутыми, а значит, подрезать вылезающие головки маленьких пирамидок, из которых состоит его большая пирамида. Ведь сохранить острую вершину одной центральной пирамиды можно только подрезая склоны, иначе надо ей самой расти вверх быстрее всех составных частей. А это не так-то просто. Гораздо проще искусственно не давать расти другим.

Приехал в Медисон поздно вечером. Автобус остановился у университетского клуба. Шагнул вниз, в темноту. Сразу обдало горячим влажным воздухом после кондиционера автобуса. Это в октябре-то! У подъезда клуба с десяток молодых ребят, одеты кто в чем. Но в основном — просто плавки или коротко обрезанные джинсы и майки. Сотни велосипедов на стоянке. Люди сидят и лежат на теплом после жаркого дня тротуаре. Слышен смех, какие-то мелодии… Я бывал в их местах и раньше и всегда замечал, что университет Медисона в штате Висконсин живет, как веселая вольница, по сравнению с рабочим аскетизмом студенческого городка в Буффало и подчеркнутым интеллектуализмом физиков и математиков Боулдера.

Позвонил по телефону, через полчаса приехал Чарли, а через чах: я уже спал в комнате на втором этаже дома Бентли.

На другое утро я встал пораньше, чтобы посмотреть, как дети Бентли и их соседей в семь утра выбегают на улицу, чтобы успеть сесть в ярко-желтый школьный автобус. Школьные автобусы — одно из изобретений Америки. Они делают огромные круги и собирают детей с очень большой площади, особенно за городом. Ведь живут американцы так раскиданно. Когда автобус останавливается, чтобы взять детей, он весь вспыхивает мигающими огнями: все движение на улице в обе стороны прекращается. Конечно же и Чарли был уже на ногах. Это он утром следит, чтобы дети — девочка Молли и мальчик Алек (американский вариант Саши) — вовремя проснулись. Пока они плещутся в душах — их в доме два, — чистят зубы и умываются, Чарли быстро готовит простой завтрак: половинка разрезанного еще вечером грейпфрута, посыпанного сахарным песком и поставленного на ночь в холодильник, чтобы разрезанная долька впитала сладость, а сам фрукт охладился. Потом в каждую чашку, по числу едоков, насыпается из красивой картонной коробки несколько больших ложек кукурузных хлопьев, в которые добавлено что-нибудь сладкое, вроде изюма. Перед самой едой, чтобы не разбухли хлопья, в чашки наливается ледяное, прямо из холодильника молоко. Полученное блюдо тут же едят ложками. Молоко наливал Чарли прямо из бумажных квадратных пакетов. Ведь его в Америке никогда не кипятят. Что-то добавляют в молоко, из-за чего оно не скисает, стоит открытое в холодильнике много дней, а потом внезапно вдруг становится горьким. После кукурузных хлопьев Молли и Алек пьют чай или кофе с молоком или без молока или просто стакан молока с белым американским, безвкусным хлебом, намазанным толстым слоем светло-коричневой, незнакомой европейцам массы, называющейся здесь «пинатс-баттер». Это масло из земляных орешков. Все американские дети обожают его. Кстати, оно очень дешевое, и его с удовольствием едят американские взрослые, и конечно же сам Чарли. Но человек, который первый раз пробует это масло во взрослом возрасте, например я, с трудом может проглотить маленький кусок.

Конечно, на столе в кухне Чарли был и сыр, оставшийся от вчерашнего ужина, и куски холодного мяса, и салат — но все это были, с точки зрения родителя, может быть, и желательные, но уже не обязательные компоненты завтрака.

Накормив детей, мы наскоро завтракали сами тем же самым, правда, добавляем еще одно блюдо — «яичницу с беконом». Американская яичница такого названия готовится совсем не так, как наша, русская. Приготовление ее начитается задолго до того, как вылиты на сковороду яйца. Дело в том, что наиболее длительной частью процесса является жарение не яиц, а бекона. Длинные, сантиметров двадцать, и узкие — шириной сантиметров пять, тоненькие кусочки бекона раскладываются на подогретой сковороде, и постепенно из них вытапливается жир. Когда жир начинает затапливать кусочки бекона, его сливают и продолжают эту операцию до тех пор, пока на сковороде не окажутся деформированные, скрюченные, но абсолютно сухие, хрустящие и разламывающиеся кусочки-ленточки бекона. Только потом, доведя бекон до такого состояния, его перекладывают на тарелку и начинают готовить собственно яичницу обычным у нас способом, используя при этом маргарин или растительное масло, но никогда не на вытопленном жире, который многие считают здесь вредным и безжалостно сливают в ведра для отходов. Эта яичница подается на тарелках, ну а сухие, хрустящие, уже чуть остывшие, но издающие приятный запах кусочки бекона ставятся на отдельной тарелке в центре стола для всех, обычно из расчета — три длинные ленточки на каждого.

Запах свежего кофе и бекона — пожалуй, самые традиционные запахи завтрака в американском доме. Поэтому на продающихся везде залитых в пластик, герметичных фунтовых пачках ленточки бекона, нарезанные уже под нужный размер, чтобы не тратить время по утрам. И всегда написано: на каком дереве, с добавлением каких ароматизирующих средств коптился этот бекон. Ведь именно от того, в каком дыму он коптился, многое зависит. Судя по надписям на пачках, я понял, что особенно ценится тот бекон, который коптился в дыму дерева под названием «гикорь». Тот самый гикорь, о котором я впервые услышал еще студентом, получив в альпинистской секции института свои первые горные лыжи, сделанные из дерева с незнакомым названием «гикорь». Я почему-то был тогда убежден, что лыжи из гикоря — это хорошо.

Потом я узнал, что гикорь — американский орех — действительно отличается прочностью. Не знал я тогда лишь то, как далеко занятия альпинизмом и горными лыжами, а, через них знакомство с ледниками заведет меня и где, и в таком неожиданном контексте встречу я дерево гикорь.

Ровно в восемь с половиной утра, как и у себя в Буффало, я был на работе.

Привез меня Чарли.

Все утро до обеда готовился к лекции. Потом обед: ходил на ланч с сотрудником центра геологом и его студентами, изучающими древние ледники. Ребята рассказали мне, что последний год геологи возглавляют список профессий, которые пользуются наибольшим спросом в бизнесе и, соответственно, получают наивысшие оклады. Например, компании берут геологов сразу после университета и платят им оклад тридцать тысяч в год. Потом идут инженеры-химики, им платят меньше, потом инженеры широкого профиля и только потом — математики, физики. И совсем внизу биологи (а еще недавно они были в такой чести). Очень много безработных среди учителей — мало детей школьного возраста — и среди строителей. Дело в том, что слишком уж дороги дома, мало кто может купить сейчас новый дом; что стоило два года назад пятьдесят тысяч долларов, сейчас стоит уже сто пятьдесят тысяч, а банки дают ссуду под очень большой процент, такой большой, что за 25 лет рассрочки ты должен заплатить им тройную сумму от того, что ты взял взаймы.

В три тридцать началась моя лекция и продолжалась с вопросами почти до пяти. В пять вечера в одной из аудиторий состоялся традиционный для университетов «Бир-семинар», то есть маленькая вечеринка «Пивной семинар»: небольшой алюминиевый бочонок пива, земляные орешки вскладчину для преподавателей и аспирантов и час-два разговоров «за жизнь», самых разных.

Суббота, 2 октября. Пишу в пустой, тихой гостиной в доме Бентли. Уже десять утра, но все «население» дома в своих спальнях. Час назад ко мне в комнату постучал Чарльз:

— Игор, ты не спишь? Можно?

— Да, пожалуйста.

Вошла его жена Мерибел в утреннем халате, за ней Чарли в пижаме.

— Доброе утро, Игор. Надеемся, ты хорошо спал. Мы принесли тебе в постель кофе.

У нее в руках была тарелка с кусочками еще горячего поджаренного хлеба с растаявшим маслом, у него — большая фаянсовая чашка.

— О, Чарли… О, Мерибел, зачем так! Нет! Это уже слишком, — запротестовал я.

— Пожалуйста! — вдруг произнесла Мерибел на каком-то как бы «железном», записанном на старый граммофон языке, на котором говорят по-русски начинающие изучать наш язык иностранцы.

Они ушли в свою спальню.

А я выпил кофе, съел тостики, спустился вниз, сел за свой дневник. Рядом резвится такая «русская» полосатая коричнево-серая кошка. На шее у нее — ошейник с двумя бирками. На одной — медицинский сертификат кошки. На второй — крупно и как-то неофициально написано: «Молли Бентли». И адрес. Значит, кошка принадлежит Молли, дочке Бентли, такой красивой, настоящей «юной леди». Но все равно она тискает кошку, играет с ней, как ребенок.

В углу комнаты на плоской подставке стоит столб высотой в метр, обитый каким-то толстым ковровым материалом. Когда вчера я повесил на этот столбик пиджак, Мерибел засмеялась:

— Не делайте этого, Игор, об этот столб точит когти наша кошка. Это специальный столб для точки когтей, и она порвет твой пиджак, так как знает, что любая тряпка, повешенная на столбик, — с этого момента в полном ее распоряжении.

Чтобы отвлечь внимание кошки, которая уже заинтересовалась моим пиджаком, Мерибел позвала эту русскую кошечку:

— Пш! Пш! Пш! Пш!

Кошка не спеша отреагировала: потеряла интерес к моему пиджаку и пошла к ней.

Я решил тоже вмешаться:

— Кис! Кис! Кис! Кис!

Кошка никак не реагировала.

Теперь уже удивилась хозяйка. Так мы с ней открыли, что американские и русские кошки разговаривают на разных языках.

Воскресенье, утро, хозяева спят, потому что вчера мы поздно пришли домой. Были в ресторане «Озеро Виндзор», расположенном в одном из загородных клубов. Сегодня в час дня улетаю в Буффало, увижу ли когда-нибудь гостеприимный Медисон?

И вот снова аэропорт Чикаго. Только теперь я лечу обратно в Буффало. Все это время был в гостях и в гостях. Устал от этого. Хочу к себе, в Буффало. Такое чувство, будто лечу домой.

 

Сестра Джин изгоняет Сатану

Посещение Русского клуба. Разговор о безработице. Диана покидает Буффало. Что такое гараж-сейл. Сестра Джин изгоняет сатану. Поездка за город с Даном, мужем хозяйки мотеля. Рассказ о том, как Дан и его жена удочерили девочку по имени Мишел. Джойс и разговоры о пришельцах из космоса. «Какого цвета ваш парашют?» О связи с Родиной…

Вторник, 6 октября. Я в Буффало. То ли устал, то ли что еще — пропал сон. Лежу по ночам и не сплю, хочу домой! А может быть, постояльцы попались нехорошие. Второй день в четыре часа утра в соседней комнате — шум, хохот. Я просыпаюсь и потом не могу уснуть. По-видимому, мои соседи возвращаются в 4 часа утра из ресторана. Ведь все рестораны работают здесь до четырех утра. Закон о том, чтобы закрывать их в 2 часа ночи, не прошел. Вчера написал записку с просьбой вести себя потише, но они не обратили внимания. Решил бороться испытанным приемом. Обычно утром я встаю очень тихо, чтобы никому не мешать, а тут, увидев, что их машина во дворе, а в комнате тихо, видимо спят, я включил телевизор на полную мощность в 7 утра и не сбавлял звук, пока не выехал на работу. Ведь соседи с другой стороны, где почти всегда тихо, уходят около шести утра. Но тут нашла коса на камень — мои шумные соседи никак не среагировали на мой демарш. То ли сочли это в порядке вещей, то ли просто были мертвецки пьяны.

Стоит чудесная золотая осень. Все вокруг красное, желтое, а небо — глубоко-синее. И совсем тепло. Необычно даже для этих мест. Начал бегать. Уже второй день в обед приезжаю на пустынный берег озера, переодеваюсь в машине и бегаю минут двадцать — тридцать. Оказалось, что все эти безлесные холмистые пространства вокруг озера приспособлены для бега или физических упражнений: бежишь-бежишь, и вдруг — странная покатая скамеечка, а рядом табличка: «Молодец, что бегаешь, а теперь остановись, отдышись. Ляг на скамейку, поднимай и опускай ноги. Тренируй мышцы живота…» А через некоторое время тебе попадается что-нибудь другое с соответствующей надписью. И в поле зрения все время человек пять «бегунов».

Но сегодня я приехал сюда поздно, к 4.30, потому что в нашей университетской газете бросилось в глаза крупное объявление: «В 2.30 состоится собрание Русского клуба университета». Захотелось посмотреть, что это. Конечно, был риск, клуб мог быть явно антисоветским. Но я знал, что смогу «совладать» с любой ситуацией, и поехал. В объявлении значилось, что собрание в комнате № 30 на 10-м этаже. Вот и эта комната. Остановился в нерешительности. Еще не поздно уйти. Но нет — только вперед.

Молоденькие, застенчивые мальчики и девочки. Мягкое всегдашнее «Хаай».

— Здравствуйте, — сказал я в ответ.

После минуты удивления начали знакомиться:

— Ненси, нет, Нина.

— Петер.

— Анна.

— Оксана.

— Меня звать Игорь, — говорю я.

— О, Игорь. Моего дядю звали Игорь.

И вдруг:

— Мы организуем русскую вечеринку, — и протянули плакатик с надписью на английском языке: «Мы собираемся сделать вечер Русского клуба под названием „Русская вечеринка“ (эти два слова по-русски). День: 23 октября. Время 8.30 вечера. Место: дом Ненси Смит». Дальше идет адрес и план. «Программа: напитки, закуска, „Столичная водка“ (написано по-русски), друг, еда, все остальное, — что приятно. Только не приводите с собой собак».

— Вы можете не быть членом клуба, чтобы прийти к нам. Мы приглашаем всех. И приятное время для всех мы гарантируем.

— Приходите, пожалуйста, — сказала Ненси-Нина. — Мы вас приглашаем.

А я молчал и старался проморгать глаза. Чувствительным становлюсь. Нервы, наверное.

— Скажите, какую эмблему, которая была бы ближе всего русскому человеку, вы предложили бы нарисовать на майке? Мы собираемся заказать специально майки для членов клуба.

— Слишком сложно, так сразу, — улыбнулся я.

— Может быть, мишька… — предложил кто-то неуверенно. — В прошлом году мы изучали роль мишьки в русском фольклоре…

Так смешно они произносят слово «мишка». С мягким знаком после «ш».

Понедельник. Уже 11-е.

День Колумба. Но университет работает.

Безработицу в этой стране я чувствую повсюду. Она достигла уровня (в среднем 10 %), когда все или говорят об этом, или боятся быть уволенными. Страшное для американца слово «депрессия» уже слышится повсюду. Один мой знакомый — Джон, немолодой адвокат из Детройта, уже окончательно уволен. Правда, он вскоре нашел себе работу, но здесь, в Буффало, а семья его еще в Детройте. Он уже снял квартиру, правда, пока спит на полу. В квартире нет мебели. Наша знакомая по сквер-данс — Диана Лозан — тоже перестала работать у своих стариков. Но эта храбрая девочка не теряет мужества. Она сказала нам, что в это воскресенье она делает «гараж-сейл», то есть полную распродажу всего, что у нее есть в квартире, и покидает Буффало на своем удивительном автомобиле с развевающимися по ветру концами липких лент, которыми приклеена к кузову его откидная крышка. Куда она едет?

— Я еду куда-нибудь в штат Кентукки. Говорят, что во многих местах этого еще дикого штата требуются рабочие, но нет жилья. А у моего отца дома стоит старый трейлер. И папа разрешил мне его взять. Поэтому мне будет где жить. Ведь зима на носу. Что я буду делать? Что угодно, я все умею, ведь я кантри-гел, деревенская девушка, и у меня на руках выросли пять младших братьев и сестер. Одно я знаю точно. Я никогда не вернусь в родительский дом…

Гараж-сейл! Каждую субботу и воскресенье, когда ты едешь на машине по улице жилых кварталов, встречаешь часто такие самодельные объявления. И, остановившись, ты увидишь, что прямо на лужайке, на траве или газетах, фанерках, табуретках и лавках лежит все, что принадлежало хозяевам, до самых простых помятых, но вычищенных кастрюль, старых ковриков, белья, стоптанных ботинок, потрепанных книжек, безделушек, которые еще вчера были частью домашнего обихода, а сейчас, на траве, выглядят так наивно, иногда жалко и трогательно. Продаются и сами табуретки, лавки, скрипучие стулья. Масса людей приезжает на такие сейлы. Ведь все здесь продается обычно за бесценок. На каждой вещи приклеена бумажка с ценой. Все ходят по траве, поднимают с земли вещи, смотрят на цену, и многие, даже из тех, кто заезжал просто так, из любопытства, покупают. Вот так же, еще в Боулдере, мы с Дасти заехали посмотреть на такой сейл и оба не могли устоять. Я, например, купил помятую кастрюлю для своей кухни (она продавалась за пятьдесят центов, а в магазине стоит шесть долларов), купил сковородку тоже за пятьдесят центов, купил две чашки, чтобы пить кофе, каждая чашка продавалась за пять центов. А в магазине я заплатил бы полтора доллара. А потом вдруг я нашел прекрасные тяжелые с длинными ручками из черного дерева кухонные нож и вилку для разрезания больших кусков мяса. И цена этого набора была лишь один доллар. Я не устоял. Видно, хозяева, молодая пара, которая сидела за столом под деревом и собирала деньги, действительно переезжали и распродавали все, что имели. Рядом с ними, подняв хвост, возбужденный множеством запахов домашних вещей, прохаживался, терся о ноги людей и мурлыкал большой кот. Он не понимал еще, что было написано на листе бумаги, прикрепленном к дереву над столом. Там было написано: «Этот кот тоже продается!» Правда, цены не было. Я спросил хозяина, почему нет цены на кота. «О, мы хотим продать кошку хорошим людям. Поэтому, если покупатель нам понравится, мы отдадим кошку очень дешево. Если покупатель покажется недобрым, мы заломим цену, за которую его наверняка не купят».

Когда я пришел к машине со своими покупками, я нашел там Дасти, который тоже накупил всякого барахла «по дешевке» и теперь думал, как он объяснит необходимость этих покупок жене.

Сейчас, наверное, Диана ведет уже осторожно свой трейлер через холмы-предгорья Аппалачей в свой Кентукки, а еще в пятницу Джон-адвокат взял меня с собой попрощаться с этой девушкой, и мы пришли в «Маяк любви», к этому дому-церкви, когда там уже шла «служба». Через стены на улицу доносились лишь звуки барабанов, все остальное поглощали стены, и казалось, что там звучит бубен шамана, даже страшновато было входить. Когда мы вошли, музыка уже смолкла, и сестра Джин попросила свою «паству» рассказать, что хорошего и необычного принес на этой неделе Лорд. И одна за другой вставали женщины и рассказывали о мелких вещах, которые им удалось по дешевой цене купить с помощью Лорда. А потом встала еще одна женщина и сказала что-то, чего я не разобрал, и показала на своего соседа. Все радостно и долго хлопали, а мужчина лет тридцати пяти встал и кланялся, кланялся. Я спросил Джона, что за счастливый случай произошел с этим человеком.

— О, он нашел два дня назад работу. Он был безработным тринадцать месяцев.

— Я тоже чуть не потерял работу, — вступил в разговор сосед справа. — Я водитель грузовика, и мы бастовали три недели. Но мы проиграли забастовку. Два дня назад мы вышли на работу, и я рад, что меня хотя бы не уволили. Ведь я работал у них пятнадцать лет, и если они начнут увольнять, я буду уволен одним из последних. Но они отняли у нас несколько дней отпуска на рождество…

А потом я следил, как сестра Джин изгоняла сатану из какого-то мужчины, лохматого, в расстегнутой на груди ковбойке, с длинными до плеч волосами, с длинными, свисающими вниз усами. Он рассказывал, как в 1970 году кончил школу, но не смог найти работу, вступил в армию, был направлен в Германию и там стал наркоманом. Принимал ежедневно максимальную дозу наркотика героина. Как потом ой вернулся в Штаты, почти год лежал в госпитале, вылечился, но начал пить. Как несколько раз подумывал о самоубийстве и вот сейчас женился, и жена привела его сюда в надежде, что все дело в «дьяволе», который сидит внутри мужа и никак не хочет уйти оттуда. С тяжелым чувством ушли мы с Джоном из этого дома…

Правда, следующий день, суббота, принес много приятного. Дан, муж хозяйки моего первого мотеля «Мавританский двор», взял меня с собой в поездку к своему дому в 60 милях на юго-восток от Буффало, и мы наслаждались красотой холмов, покрытых лесами в осенней разноцветной раскраске. Дан продает дом, в котором он прожил почти тридцать лет, родил и воспитал четырех сыновей. Все эти тридцать лет он ездил каждый день на работу в Буффало, тратил от полутора до трех часов на дорогу в один конец. А сейчас у него уже нет сил так ездить, да и дети выросли, только Мишел еще в доме.

— Кстати, Игор, ты знаешь, что Мишел не наша родная дочь? Когда наши дети выросли, мы решили взять на воспитание еще одного ребенка. Она была сирота. Мы взяли ее от ее родственников. Ей было два с половиной года. Мы приготовили ей маленькую спаленку, полную игрушек, привезли ее домой, и вдруг она упала на кровать и начала плакать. Мы испугались. А она вдруг успокоилась и сказала нам: «Наконец-то я приехала домой. Но, папа, мама, почему вы не брали меня оттуда так долго?» Вот так у нас появилась дочка. Только мы ее слишком любим и очень избаловали…

Долго, тяжело ходил Дан по дому, в котором прошла вся его счастливая часть жизни и с которым он расставался. Ведь у всех его сыновей свои дома, а Мишел хочет уйти в Эйр форс, а за дом, который катастрофически ветшает, когда в нем не живешь, приходится платить около 600 долларов в год (около 300 долларов — налог на собственность и еще столько же — налог на содержание школы в том городке Игл, где стоит дом). А потом, так трудно жить за городом зимой. Ведь в Буффало — столько снега зимой. Поэтому-то Дан и хочет продать дом.

Когда они его продадут, а Мишел кончит школу (она в ней последний год), они хотят бросить мотель и уехать куда-нибудь в теплое, но глухое место, где нет промышленных предприятий, а значит, дешевы дома. Куда-нибудь в Техас или во Флориду. Все старые люди Америки мечтают уехать во Флориду, Техас или Калифорнию.

На обратном пути заехали к одному из сыновей Дана. Ему лет двадцать семь, женат, работает смотрителем шоссейных дорог городка Игл. Должность называется громко: суперинтендант дорог. Летом работы у него не очень много: осматривает дороги, находит повреждения… Мелкие устраняет сам, а для крупных вызывает ремонтников… Ну а зимой все время в деле. Разгребает бульдозером снег с дорог. Живет он тоже рядом с дорогой в длинном, узком, похожем на железнодорожный вагон передвижном доме, который тоже, называется трейлер. Такие трейлеры очень удобны, потому что их можно поставить на автомобильные колеса и перевозить. Обычно их ставят на тумбы, делают со всех сторон завалинки, и в таком доме тепло даже в морозы, а стоит он много дешевле обычного дома. Подержанный трейлер можно купить за 4–5 тысяч, а настоящий дом дешевле чем за 40–50 тысяч сейчас не купишь.

Сейчас все тот же понедельник, 11 октября. Только 11 часов вечера. Прибежал с пробежки вдоль Бульвара Ниагарских водопадов. Черная, неосвещенная, безлюдная улица. Только машины освещают край дороги. Но я уже привык к обстановке, которая первые дни наводила жуть. Знаю, что ничего (во всяком случае, в этом районе) не может случиться. Выбежал час назад, сначала бежал вдоль безлюдных магазинов, потом пробежал кафе со странным неоновым объявлением: «Подводные лодки с атомными бомбами». Только на днях узнал, почему такие рекламы здесь часты. Оказывается бутерброд из разрезанной вдоль длинной и узкой булочки кто-то когда-то назвал «субмарина сандвич». Действительно, он похож на подводную лодку. Ну а дальше — дело фантазии. Появились «атомные субмарины», «субмарины с атомными» и «водородными бомбами». А на деле — все та же более или менее длинная булочка с начинкой внутри: все те же листы салата, горчица, лук, сосиски или окорок. Пробежав все это, я попадал под мост шоссейной дороги интерстейт № 290, ну а дальше до мотеля «Мавританский двор» оставалось бежать лишь несколько минут.

В покрытой толстым ковром комнате, куда выходил как бы балкончик помещения и где жили Дан, Мишел и их Мама (так всегда звал свою жену Дан), всегда кто-нибудь был. Вот и сегодня — хозяйка Джойс сидела на ступеньках, которые вели с балкончика ее апартаментов в офис, и курила. Она была «цепной курильщик», как я когда-то, то есть зажигала следующую сигарету от предыдущей. Мишел сидела на полу посреди комнаты и играла с кошкой, а Дан, как всегда к этому времени отяжелевший от пива, полуспал на диване у стены, противоположной балкончику.

Я вошел, сел на диван. Дан, проснувшись, принес бутылочку пива мне и себе, и пошли, как всегда, разговоры. Джойс всегда меня удивляла легкостью, с которой в ней уживались знания о современных самолетах, привидениях, загробной жизни, потусторонних силах и неплохие сведения о современном состоянии разных наук. Вот и сейчас, увидев, что я в свитере с высоким воротом, она зябко передернула плечиками и вдруг сказала:

— Всегда завидую тем, кто может носить свитеры с высоким воротом. Я сама не могу. Мне кажется, что моя шея была повреждена в моей предыдущей жизни. Я верю, что каждый из нас уже прожил до этого несколько жизней. Ведь недаром, когда иногда я что-то встречаю в первый раз, мне кажется, что это было когда-то. Так вот, Игор, мне кажется, что в одной из моих предыдущих жизней я была ведьмой. И меня поймали и повесили. И повредили шею. С тех пор я уже не могу носить высокие воротники… Ах, — вздыхает Джойс. — Я хотела бы родиться лет на сто позднее. Чтобы принять участие в космической программе и ходить по чужим планетам, где не ступала нога человека.

— А я хотел бы, наоборот, родиться лет на триста раньше, когда еще было время географических открытий, — говорю я. — Много раз мне приходилось подплывать на кораблях к островам, давно известным, но все-таки манящим островам. А как было бы здорово подплывать к таким же, но еще никем не открытым островам.

— С островами проще, — говорит рассудительно Джойс. — Ведь вы знаете, Игор, что до сих пор есть острова, которые временами появляются, а потом исчезают. Так, что ученые никогда точно не знают, существует сейчас тот или иной остров или нет.

Еще месяц назад я попытался бы рассказать Джойс, что это, по-видимому, она слышала что-то о Земле Санникова, что острова не могут просто так исчезать и появляться. Но сейчас я не спорю. Ведь у нее все так мирно уживается в голове. И разговор переходит на летающие тарелочки, которые видел кто-то из ее друзей, да и она сама.

— Кстати, — говорит она вдруг, — Иосиф перестал тебя бояться.

Иосиф — новый постоялец. Уже три дня он живет в той комнате, где я жил раньше. Он… православный священник, родом из Румынии и румынский подданный. Он кончил какой-то теологический институт в Чикаго, и сейчас православная церковь направила его работать миссионером в Торонто, в Канаду. Он туда и ехал, но пока Канада не дает ему визы. Черный, бородатый, очень молодой, наивный и осторожный малый.

— Интересно, а там у тебя в России люди вот так же разговаривают? — спрашивает она вдруг.

— А как вы думаете, Джойс? — смеюсь я.

— Вы знаете, теперь, когда я вас узнала, мне кажется, что в России такие же люди, — говорит она. — Интересно, а что они там думают об Америке?

Эти вопросы повторяются почти каждый вечер. Наконец я собираюсь домой. Разговор переходит в другую плоскость:

— Спокойной ночи, остерегайся. Старайся не встречаться с леди оф зе найт, — предостерегает она меня.

— А что такое «леди оф зе найт»? — спрашиваю я.

— Ничего, — смеется Джойс. — Раз не знаешь, так и не надо знать. И вообще, веди себя прилично, не задавай глупых вопросов…

Только что по телевизору показали, как ведут в тюрьму молодую, на вид интеллигентную негритянку. Она убила своего ребенка, облив его кипятком. Ее адвокат говорит, что она не виновата, потому что думала, что изгоняет из своего сына дьявола.

Среда, 13 октября.

К нам в комнату, где сидим я и Денис, вошла Сузи. Она и ее муж Майк, блестящий ученый, химик, уехали отсюда примерно год назад. Ему предложили какую-то хорошую должность в частной фирме, где-то в часе езды от Нью-Йорка-сити. Чет пытался удержать их, но они уехали. Ведь они оба были на «грантах», от Национального научного фонда США, а это значило, что каждые год-два их работа официально заканчивалась, и они оказались бы безработными, если бы НСФ не выдавала им новый грант. И сейчас Майк работает на компанию, а Сузи уже год как безработная.

— Я все делаю, чтобы найти работу, но пока мне предложили лишь почасовое преподавание с аккордной платой в полторы тысячи долларов за семестр, то есть за четыре месяца. Это меньше, чем пособие по безработице, которое я получаю. Естественно, что я отказалась. Искать работу так трудно, унизительно. Я даже начала читать книжки, которые читают безработные. Например, книжку под названием «Какого цвета ваш парашют?» или «Как найти работу и быть счастливым». Конечно, я понимаю всю наивность чтения такой литературы. Но книга «Какого цвета ваш парашют?» оказалась полезной. Там суммирован простой жизненный опыт. Как узнать имена руководителей фирмы, куда ты хочешь поступить? Как прочитать все статьи, написанные ими? Как узнать, интересно ли тебе будет работать в этой фирме по твоему образованию и характеру? И только после этого стоит звонить, стараясь пробиться к «самому» и просить у него аудиенцию на пятнадцать минут в любое время. Только пятнадцать минут. И пока он не скажет «нет» — говорить, говорить по телефону, пытаясь как-то затронуть его деловой или личный интерес… А вообще эта книга советует пытаться поступать только туда, куда тебя тянет призвание. Только в этом случае ты сможешь пробить барьер безразличия человека, который тебя экзаменует. Ведь он почти наверняка любит то, что делает, а значит, вы найдете общий язык. А вообще я удивлена, как много работает в частных компаниях людей, которых давно надо было бы гнать оттуда, а они почему-то держатся…

19 октября, вторник. Уже месяц и двадцать дней, как я уехал из дома. Из СССР — ни весточки, ничего, за исключением телефонного разговора, который произошел за несколько дней до того, как и эта ниточка оказалась почти отрезанной.

Еще неделю назад можно было позвонить в Союз по телефону-автомату: набрал нужный код и после длинного гудка набирай знакомый московский или ленинградский номер. Да плати деньги, и немалые. Но отношения между нашими странами продолжают ухудшаться. Мне недавно снова сказал об этом Ассмус, сообщив по телефону, что я уже не смогу приехать, как раньше, в КРРЕЛ, еще недавно так стремившийся к контактам с нами. Сейчас КРРЕЛ уже закрыт для всех из СССР. А на днях, когда я снова попробовал воспользоваться уже известным мне кодом, механический голос магнитофона сказал мне, что автоматическая связь по этому коду уже не производится и надо обращаться за справками по телефону такому-то. Я навел справки, и мне сообщили, что Москва не обеспечивает уже автоматической телефонной связи с Америкой. Чтобы позвонить в СССР, теперь надо заказывать телефонный разговор заранее. Раз в неделю, во вторник, и только один час принимаются заявки на разговоры с СССР на всю последующую неделю.

— Только один час… — повторила телефонистка, как бы предупреждая.

Смысл ее слов я понял только сегодня, во вторник, когда в начале указанного мне часа начал звонить. Занято. Звоню снова. Занято, занято, занято… Потом вдруг пробился и слышу:

— Извините, сэр, но время, в которое Москва принимает от нас заказы на следующую неделю, только что окончилось.

— А что же теперь делать?

— Ничего. Ждать. Звоните нам через неделю в это же время. Может, вы сможете пробиться. Я сейчас ничем не могу вам помочь. Извините меня, сэр. Русские отказываются удлинить время предварительного приема заказов…

Итак, телефонная связь с Москвой стала вдруг почти недоступной. Ведь в течение одного этого часа, наверное, все эмигранты-евреи со всех концов США пытаются заказать разговор, оттесняя друг друга…

Но почему ко мне не приходят письма? Я уверен, что первые из них, по крайней мере из дома, были отправлены авиапочтой в адрес офиса Чета Лангвея почти сразу после моего отъезда, то есть сорок пять дней назад. Прошло уже так много времени без каких-либо известий с Родины, что в своих письмах не знаю уже, о чем и спрашивать. Как на зимовке! А интересно, получают ли в Москве все то, что я пишу? Наверное, получают, стараюсь утешить самого себя. Иначе нет смысла писать. Но нет, буду писать и отсылать, пока не узнаю точно, что дома ничего не получают.

В эту пятницу снова улетаю, теперь в Нью-Йорк, там зайду в нашу миссию при ООН и узнаю, может, все мои письма лежат там…

 

Кусочек города Нью-Йорка

Геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти. Посещение квартиры Питера в центре Манхеттена. История художницы-гречанки и разговор о жизни в Нью-Йорке. Учеба Толика в школе дантистов. О шоферах-таксистах — эмигрантах «третьей волны». История родителей Толика: что такое работа за «кеш». Брайтон-бич и его обитатели. Нью-йоркский «сабвей». Что такое «сорок вторая улица»? Рассказ Миши о Черри и Даун и о том, что такое «Ливинг шоу три креста»…

Незаметно время подошло к середине октября, и я отправился в еще одну поездку — провести несколько дней в известном всему научному миру учреждении под названием: геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти. Ведь именно здесь работали два моих антарктических друга: маленький, но крепко сбитый, немногословный инженер-океанолог Стен и его помощник — специалист по подводной фотографии Питер. И Стен и Питер собирались продолжить изучение условий под ледником, поэтому им было важно встретиться со мной и обсудить все, что я узнал, изучая свой керн. Но и мне не менее важно было узнать от них все, что они думают об условиях в море под ледником. Поэтому, когда я пару месяцев назад позвонил Стену и сказал, что я в Америке, он тут же предложил мне приехать к нему в геологическую обсерваторию на несколько дней и посмотреть все то, что было накоплено этим учреждением по океанологии моря — пещеры под ледником Росса. Узнав, что все расходы по моему путешествию берет на себя это учреждение, я тут же согласился.

Я уже знал к тому времени, что геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти — это институт, принадлежащий Колумбийскому университету и расположенный в двадцати милях от университета и острова Манхеттен вверх по реке Гудзон на высоком, поросшем прекрасным лесом правом берегу этой реки. Знал я и историю этого учреждения.

Сто с лишним лет назад знаменитый нью-йоркский ботаник Джон Торрей, исследуя место, где сейчас находится обсерватория, обнаружил, что благодаря удачному сочетанию природных условий здесь произрастает большое количество растений, представляющих северо-восточную часть США. Пленила его и необычная красота этого места. Он купил несколько акров земли и со временем собрал здесь огромный гербарий, который подарил Колумбийскому университету. В 1928 году крупный банкир Томас Ламонт купил эту землю у Торрея и прикупил еще земли, увеличив площадь владения. В 1948 году, после смерти банкира, его вдова, госпожа Ламонт, подарила более ста акров этой земли с двухэтажным особняком Колумбийскому университету.

Примерно в это же время профессор геологии этого университета Вильям Эвинг с небольшой группой своих сотрудников и студентов начал исследования, связанные с необходимостью испытаний и калибровки тонких сейсмографов и другого оборудования. Для таких испытаний нужно было место, удаленное от источников вибраций и других шумов, которые были в районе Колумбийского университета, расположенного в центре города Нью-Йорка. Поэтому руководство университета решило использовать землю и особняк, подаренные Ламонт, Для работы Эвинга, расширив круг задач, которые будут там изучаться, другими исследованиями в области наук о Земле, в частности исследованиями морского дна. Решено было назвать это новое подразделение университета геологической обсерваторией Ламонт в честь семьи, которая подарила землю и здание. Директором ее был назначен Эвинг.

Трудно сказать, как развивалась бы в дальнейшем обсерватория, однако через несколько лет произошло еще одно событие: в марте 1953 года Колумбийский университет арендовал у богатого мецената трехмачтовую шестидесятиметровую прогулочную моторно-парусную яхту «Вема», которая в страшном запущении стояла у одного из причалов Нью-Йорка со времени окончания второй мировой войны, когда на ней учились морские кадеты. Яхту немного отремонтировали, и через месяц она с сотрудниками обсерватории отправилась в научный круиз по Мексиканскому заливу. Этот круиз оказался настолько успешным, что уже в июле того же года Колумбийский университет купил «Вему» и передал ее в полное распоряжение обсерватории. Ее оснастили аппаратурой для проведения одновременных измерений морских глубин, донных отложений, силы тяжести и магнитного поля. Кроме того, на ней проводились систематические измерения температуры и солености морской воды, брались образцы донных отложений, скальных пород, делались фотографии дна, измерения потока тепла, идущего со дна океана. Старое название судна — «Вема» — состоящее из первых двух букв фамилии хозяина и первых двух букв имени его жены, решили сохранить. Я пишу об этом потому, что сейчас, через тридцать лет после начала новой жизни «Вемы», это имя корабля, который в США часто называют «королевой геофизического флота», уже принадлежит истории науки, так же как и имя советского научно-исследовательского судна «Витязь». «Вема» прослужила науке почти тридцать лет.

В течение этих тридцати лет обсерватория стала одним из ведущих научных учреждений мира не только в области сейсмологии Земли, с чего она начала свою деятельность, но и в основном в области морской геологии, химии океана, изучении климата, а главное — в изучении океанологии почти всех морей и океанов Земли, включая океанологию моря Росса. Того самого моря, что накрывает сверху шельфовый ледник Росса, из которого я извлек свой керн.

Каждый вечер с утра и до шести вечера я работал со Стеном в обсерватории: читал отчеты, рассматривал карты, беседовал со специалистами, а большую часть вечеров и выходные дни проводил с Питером, ведь Питер жил в самом Нью-Йорке, который мне так хотелось узнать.

Сказать, что Питер жил в Нью-Йорке, — это все равно что ничего не сказать. Ведь Питер со своей молодой женой-художницей и их двухлетней дочерью жил не просто в Нью-Йорке, а на острове небоскребов Манхеттене, и не просто на Манхеттене, а на Бродвее, в той его части, где все фешенебельно, красиво, богато и дорого.

Правда, когда мы подошли к дому, где живет Питер, оказалось, что это как бы старая гостиница, номера которой превращены в маленькие квартиры по бокам длинного коридора.

Нас встретила темная, худая, с живыми глазами женщина с ребенком на руках:

— А, Игор, здравствуйте, меня зовут Наташия.

Я даже вздрогнул, так близко к «Наташа».

— Маму мою звали Наташа, — говорю.

— Наташия — это сокращенное имя, — улыбается женщина. — А полностью — Анастасия…

Как удивительно слышать это от человека, говорящего на беглом английском языке и не понимающего по-русски. Оказалось, что Анастасия — гречанка, приехала в Америку из Греции, убежала от реакции — власти «черных полковников», когда ей было двадцать лет.

— Я приехала учиться и изучала самые разные предметы: математику, музыку, химию, искусство. Искала себя. В американских университетах это можно — выбор зависит только от тебя. Важно лишь к концу каждого года и семестра собрать определенное число очков за прослушанные курсы, и ты переводишься на следующую ступеньку обучения…

Квартирка Питера и Наташии крохотная, двухкомнатная, причем одна из комнат — одновременно и кухня. А платят они за квартиру около семисот долларов в месяц.

— Но, — говорит Питер, — сейчас я уже отсюда никуда не уеду, хотя идея — жить на Бродвее — была не моя, а Наташии. Живя здесь, чувствуешь себя все время как бы в центре событий. Театры, концертные залы и галереи — все рядом. И потом тут, в центре, так безопасно. Пожалуй, по безопасности хождения по улицам наш район можно сравнить только еще с двумя районами Нью-Йорка, Один — где живут итальянцы, он называется «Маленькая Италия»: там за порядком следит мафия и поддерживает его очень жестко. Ты знаешь, что такое мафия? А второй возник в самом конце Бруклина. Место это называется Брайтон-бич. Изменили его твои соотечественники, эмигранты из России. Еще совсем недавно это был грязный, зараженный преступностью район красных кирпичных многоэтажных домов между пляжем Нью-Йоркского залива и надземной железной дорогой, идущей на высоких столбах вдоль берега, куда белому человеку показываться было опасно. А потом начали приезжать евреи из СССР, стали скупать за бесценок дома с выбитыми стеклами и следами пожаров, организовали вооруженные отряды самообороны и… победили. Преступники предпочли переселиться в другие места, и здесь стало безопасно ходить по улицам даже когда темно, а это повлекло приток новых жителей… Ты должен посмотреть это место, — посоветовал Питер. — А теперь пошли перекусим, поужинаем в ресторанчике на улице, пока жена укладывает ребенка спать.

В Манхеттене и в районе фешенебельных улиц все очень дорого. Мы взяли в точности по размеру и качеству наши столовские «биточки с картофельным пюре» и по стакану кофе, и это на двоих стоило 18 долларов…

В первые же дни в Нью-Йорке я простудился (или подхватил грипп), перенес все это на ногах, как все здесь делают, и никак не могу сейчас прийти в себя. Кашель, голова какая-то пустая, по-видимому от лекарств. Ведь тут все лечатся, спрашивая друг друга, какое лекарство купить, к врачам не ходят, боятся их как огня, хотя и уважают. Вот и мне сказали, что надо принять, я купил что-то вроде аспирина, пью и нюхаю еще какое-то пахучее лекарство под названием «дристан». Они помогают, по-видимому, по тому же принципу, что и у нас: «Простуда без лечения проходит за неделю, а если ее лечить — за семь дней». Вот поэтому почти все время в Нью-Йорке я не вел дневник. Грипп и нью-йоркские небоскребы задавили меня. Остались лишь отдельные фрагменты.

Фрагмент первый.

Ей около двадцати пяти, ему сорок. Ее зовут Маша, а его Толик. Они эмигрировали два с лишним года назад. Совсем недавно она устроилась на работу в качестве программиста: «Я готова целовать стены учреждения, где работаю. Наконец-то работа!»

Она получает 15 000 долларов в год. Не думайте, что это много. Это только-только — на жизнь вдвоем. Толик был в Союзе зубным врачом. Хорошим врачом. А сейчас он в основном сидит на иждивении жены и родителей — они тоже тут — и занимается: готовится к экзаменам, чтобы получить диплом стоматолога. В отличие от других, таких же, как и он, эмигрантов Толик сдал уже два теоретических экзамена. Их принимает машина, теперь ему осталось сдать еще два — практических, но принимает их уже комиссия из местных врачей. Они вежливо сыплют всех русских эмигрантов подряд. Я говорю «русских», потому что здесь всех эмигрантов называют «русскими». Это так называемая третья волна эмиграции: русский язык, русская литература, русская пища, обычаи. Конечно же они все русские. Из шестидесяти эмигрантов, кому удалось сдать теоретические экзамены, пока пробились дальше, то есть сдали два практических экзамена и получили диплом, только трое. «Остальных пока, — говорит Толик, — просто валят, чтобы не иметь конкуренции». Правда, есть еще один шанс — поступить на, год в специальную школу переподготовки иностранных врачей-стоматологов при университете. Толик поступил в нее и ходит уже туда два месяца. Школа платная. Плата — тысяча долларов за учебный год, то есть за девять месяцев, не считая расходов на инструмент, учебные зубы… Оплата вперед. Толик взял «лон», то есть заем в банке, и заплатил. Ходит на занятия три раза в неделю, с трех дня до десяти вечера, ругается на чем свет стоит: преподаватели, кроме самого хозяина школы никудышные, ничему не учат, знают часто меньше студентов. Школа частная, и хозяин, по-видимому, экономит на преподавателях. Нанимает по дешевке никчемных людей. Первые несколько занятий, пока «студенты» не заплатили деньги, преподаватели были хорошие, а потом, как только деньги внесли, все пошло хуже и хуже. Но ведь кому пожалуешься. Тебя же и засыплют. Единственно, что Толик там получает, — возможность сидеть за станком и пилить свои учебные зубы и показывать их учителям. А те только нахваливают: «Отлично! Отлично!» А на экзаменах все равно валят. И ведь что придумали: после этой школы ты имеешь право сдавать экзамен только два раза. Если оба раза ты его не сдал — надо заново поступать в ту же школу, иначе не допускают до экзаменов. Почти половина студентов этой школы учится по второму разу (это еще тысяча долларов и год жизни), и многие бросают, начинают заниматься чем-нибудь другим. Как раз сейчас Толик собирается купить по дешевке часть всего зубоврачебного инструмента у одного из эмигрантов, который настолько был уверен, что сдаст все экзамены, что заранее стал готовить себе кабинет. А теперь все продает, потому что решил быть таксистом. Толик же решил, что если он не пробьется к диплому, то он будет заниматься практикой «налево», то есть без лицензии, за наличные деньги. Он этим и сейчас подрабатывает, купил маленькие креслица, приспособил лампочку, нашел где-то моторчик. Но ведь раз работаешь тайком, то идут к тебе все те же старики евреи и живущие на «велфер», то есть пособии для неимущих, представители «третьей волны». Денег ни у кого нет, а требования повышенные, чтобы все было как в Москве у частника.

— Ах, — сокрушается Толик, — как хорошо лечить американцев. Они твердо знают, что все, что делает доктор, — самое лучшее. А наши, если им что-то советуешь, сразу начинают сомневаться, смотрят на тебя подозрительно и говорят: «Подождите! А хуже не будет?» Тяжелая публика в третьей волне.

Поэтому Толик не уверен, что сможет заработать себе на жизнь только частной практикой, если вдруг не сдаст экзамены. Тогда он тоже пойдет в таксисты. Собственно, и сейчас он уже работает таксистом у одного владельца машины, который сам на ней работает только четыре дня в неделю. Толик получил специальные таксистские права, берет машину у хозяина на сутки и платит ему за это по 240 долларов наличными в день. Правда, приходится крутить баранку по восемнадцать часов или даже больше — столько времени, сколько надо, чтобы заработать 355 долларов. Тогда он тратит 15 долларов на бензин, 240 отдает хозяину за машину, а 100 долларов оставляет себе. Это не просто заработок, а «кеш», наличные. Кеш здесь очень ценится, потому что его нельзя учесть, и для тех, кто учитывает твою работу, ты как бы остаешься безработный. Конечно, это преступление, по понятиям среднего американца, например, в Буффало, но в среде «третьей волны» — обычное дело, все так живут.

— Ах, как тут обкрадывают государство, — время от времени сокрушается Толик.

Но больше чем 100 долларов за смену Толик заработать не в состоянии — валится с ног. Первые дни привозил очень мало, «хлопал ушами». Ведь конкуренция на улице среди таксистов огромная.

— Если у тебя что-нибудь в машине сломается — тебе тут же помогут. Но если все в порядке и тебе кто-то поднял руку — поторопись. Надо бросаться к клиенту, как ястреб, иначе кто-нибудь его перехватит.

Сейчас Толик водит свою машину по Нью-Йорку как ухарь-таксист в Москве.

— Плечом вперед в любую дырку и в случае чего — за монтировку, — смеется он.

Правда, последние несколько дней он уже не работает. Хозяин его уволил. Машина была слишком старая и после каждых суток работы требовала ремонта. Но времени на это не хватало ни у хозяина, ни тем более у Толика, который гонял почти без тормозов, но наезживал свои 355 долларов. И лишь когда возвращал машину, говорил хозяину: «Кстати, тормоза почти не работают и еще кое-что, сейчас покажу…»

В результате хозяин сказал, что машина слишком стара, чтобы на ней ездили вдвоем, и у Толика появилось много свободного времени. Каждое утро он просматривает объявления, но таксист никому не нужен.

Но Толик — железный человек:

— Если ничего не выйдет со стоматологией — куплю медальон.

Медальон — это светящееся табло на крыше машины, говорящее о том, что это такси. На правах такси здесь могут работать любые машины. Главное, чтобы на них был медальон. Стоит медальон, правда, недешево. Здесь, в Нью-Йорке, он должен будет заплатить городу — то есть городской казне — около пятидесяти тысяч, примерно в десять раз больше стоимости самой машины. Конечно, не сам медальон такой дорогой. Это просто форма налога, которым облагаются частные такси. Ведь учесть, сколько зарабатывает таксист, трудно. Проще взять с него сразу побольше.

— Мы никогда не забудем, как приехали в Америку, — рассказывали Маша и Толик. — Прилетели осенью. Темно. Человек, который нас встречал, вышел с нами из аэропорта, велел собрать вещи в одно место. «Да держите, держите же вещи. Иначе их украдут в один миг!» — почти закричал он нам и ушел. Наконец мы сели в такси. Это была большая расхлябанная ярко-желтая машина, похожая на наши автомобили «Москвич» времен 1958–1960 годов, только как бы увеличенная в два раза. Двери открылись, и мы начали грузиться.

Только сейчас Толик узнал, что именно этот тип не имеющей возраста машины с бамперами, сделанными почти из швеллеров, почему-то наиболее популярен в Нью-Йорке. И если впереди будет стоять такси, переделанное из современной элегантной машины, а сзади — допотопный драндулет — ньюйоркец возьмет обязательно драндулет: «Там так много места и так роскошно».

Так вот, погрузили вещи и поехали. Хороших домов вокруг мало, все больше коробки с разбитыми окнами, черными «подтеками» пожаров.

— Скоро будет Нью-Йорк? — спросил кто-то.

— Мы уже в Нью-Йорке, почти приехали, — был жизнерадостный ответ.

И вот, наконец, по-видимому, когда-то богатый, но сейчас почти брошенный дом. Гостиница. Маленький номер с дверью, покрытой замками и цепочками, и с глазком. С надписями, говорящими, что надо закрываться на все замки, и никогда на забывать цепочки, и всегда смотреть сначала в глазок. Было прохладно, шторы колыхались от ветра. Думали, что открыты окна, хотели закрыть, а оказалось, что в верхней части окон вообще нет стекол. Зашли в туалет. В уборной, в раковине вода стоит до половины. По-видимому, засор. И в это время послышался отдаленный рев сирены полицейской машины. И отец Толика не выдержал, бросился на колени перед сыном: «Убей меня! Умоляю, убей меня! Это я затащил вас сюда, я виноват!»

Правда, утром многое образовалось. Например, оказалось, что во всех туалетах Америки вода всегда стоит так высоко, туалет исправный. Оказалось, что и окна исправны. Просто они не знали еще, что обычно окна в Америке открываются не так, как у нас, а вверх-вниз, как в железнодорожных вагонах. Оказалось также, что днем по улице можно безопасно гулять. И отец Толика начал постепенно поправляться от тяжелейшей депрессии, которая у него началась, когда они уехали из СССР, а потом вместо Израиля решили ехать в Америку. В СССР он был известным хирургом (всегда компания почитателей и потенциальных клиентов). А тут стал постепенно «входить в дело», начал помогать кому-то, кто держит на паях железный неотапливаемый сарай, в котором можно хранить рухлядь и продавать ее. Ведь когда американец переезжает, он не перевозит много вещей. Бо льшую часть он продает на гараж-сейле или через перекупщиков. Но чтобы успевать скупать такие вещи вовремя, надо хорошо знать язык и быть молодым и здоровым. Поэтому отец Толика и его хозяин могли только собирать у перекупщика уже самую-самую рухлядь. Но все же это приносило ему какое-то удовлетворение и деньги. Ведь все шло кешем, поэтому отец Толика получал от государства «пособие по бедности и невозможности работать в связи со старостью», а выручку прятал в карман, уклоняясь от налогов. «Все так делают». В их среде часто и не знают, что существует другая Америка, которая живет законами и которую они начали обкрадывать сразу же, как приехали. Но как бы то ни было — отец Толика успокоился, хотя и изменился. Если два года назад он был отцом большого семейства, гордостью жены, хозяином, то сейчас он — чудаковатый старик, от которого хотят одного: чтобы он был хотя бы чем-то занят. К тому же он, как и многие старые люди, оказался неспособен к языку и до сих пор из английского понимает чуть-чуть и совсем не умеет говорить. Другое дело — его жена. В период депрессии мужа она была молодцом, а потом вспомнила свой, институтский еще, английский и завела себе приятельницу такого же возраста, с которой можно вести светские беседы. Но если в Москве она была уважаемой женой блестящего хирурга — театры, концерты, разговоры об искусстве и всегда где-то в подкорке сознания чувство того, что ты и твоя семья принадлежит к элите, — то здесь она тяжелее всего переживает то, что ее муж просто старьевщик самого низкого разряда, стоящий целый день на ветру у открытых ворот железного гаража, полного поломанных стульев, старых безделушек, наивно-беспомощных атрибутов былого домашнего уюта. Пусть у него появились деньги, и они даже съездили в этом году на две недели в Европу — она не может гордиться своим мужем, и это ее угнетает. Да и светская компания ее не та. Если раньше это были действительно разговоры о книгах и театре, то сейчас хорошо уже, когда твой собеседник хотя бы знает имена некоторых писателей, которых знаешь ты. Ну а театр? Пока не до него. Сходить в театр на Бродвее не проблема, билеты обычно есть. Но стоит это очень дорого. Никто из них никогда еще не был там, в этих театрах. И вопрос, который нет-нет да возникает порой: «Непонятно только, зачем мы все это сделали?» — Толик объясняет проявлением стихийно-стадного чувства.

— Это как волна. Подхватила все и понесла. Хочешь не хочешь, а я лично не жалею. Я хочу быть богатым и независимым и буду им. Непонятно, что твой брат там делает, — наступает он вдруг на жену. — Подумаешь — физикой занимается. Приехал бы сюда — может, нашел бы работу. Но ведь на такси-то он смог бы работать. Почему не зовешь его, а сама переживаешь?

— Нет, Толик, я никогда не решусь на это. Никогда. А говорю ему лишь — я хотела бы видеть тебя рядом. Но он не будет счастлив, делая то, что делаешь ты. Зачем ему все это?..

Я, Питер и Анастасия не вмешиваемся в их разговор. Мы познакомились с этой парой совсем недавно. Дело было в прекрасный теплый солнечный день моего первого воскресенья в Нью-Йорке. Юная, яркая, с нарумяненными, как у всех женщин в Нью-Йорке, щеками, так что четко выделялись скулы, делая лицо как бы худым, с болезненной бледностью, черноволосая и черноглазая девушка и немолодой лысеющий мужчина с брюшком. Они сидели за одним с нами столиком у длинной садовой скамейки, которых много на длинном деревянном променаде-помосте, похожем на палубу. Настил его шел далеко — насколько хватал глаз — в обе стороны неширокого пляжа с грязным песком, а за ним было море. Это и был тот самый Брайтон-бич, о котором говорил Питер. И вот он привез-таки всю семью и меня тоже провести день на берегу океана в то место, которое он мне хотел показать. Наши возгласы: «Анастасия», «Игорь» и «Петя» (так я шутливо называл Питера), по-видимому, привлекли внимание той женщины. Она вежливо, с извинениями спросила, не имеем ли мы отношения к русским. Мы ответили, что у нас интернационал: аргентинец, американка и русский, — и так завязалась беседа, о которой я уже рассказал.

Я узнал, что под словом «Брайтон-бич» понимается не только сам пляж, но и обширная застройка пяти-шести-этажных домов, которая простирается на большое расстояние вдоль пляжа, а в глубину — метров на триста. Глубина эта ограничена. Дальше, параллельно берегу, пляжу, идет улица под названием Авеню Прибоя. Это не очень шумная, застроенная трех-пятиэтажными домами, грязная улица, в центре которой на высоких ржавых металлических столбах проложена двухэтажная надземная дорога — сабвей: поезда к центру Нью-Йорка идут по первому этажу, а в сторону «Кони-айленд» — по второму. На этой улице много магазинов. И по-видимому, это и есть центр того поселения, которое называется «Брайтон-бич».

Узнав, кто я и откуда, Толик и Маша пошли показывать мне этот район — удивительную полу-Одессу, полупетлюровскую «вольницу», полунэпмановскую Россию, полу-Америку… То там, то здесь среди американских названий вдруг встречаются — «Булочная» или «Мясо». Прислушавшись, начинаешь различать русскую речь. Правильную, без американского акцента, который так легко появляется. Значит, люди общаются здесь только на русском. А меня уже вели в магазин под названием «Интернейшионал фуд» — что-то вроде: «Международная пища». Вошли. Там русские, скорее украинские, продавщицы продавали селедку, украинское сало, сметану, соленые огурцы, маринованные грибы. Было даже объявление: «домашние пельмени». Правда, пельмени были дорогие. Оказалось, что это предприимчивые эмигранты выписали из Москвы рецепты и сейчас солят селедку, делают балык, икру, организовали целую сеть магазинов «Международная пища».

— Эх, — говорит Толик. — Чем бы еще хотел заняться — это научиться печь русский ржаной хлеб. Кстати, мой дед был пекарем. Вот я все говорю, а не решаюсь. А кто-то решится и всего себя вложит в это дело. И разбогатеет. Только так можно разбогатеть. И все потом будут говорить — повезло человеку, нашел жилу. Я ведь знаю и сейчас, что это жила. А так трудно решиться быть первым!..

Я спросил ребят, правда ли, что здесь сейчас нет преступности. Они засмеялись:

— Американских преступников здесь уже нет, их вывели. Но появилась своя, одесская, самостийная мафия. Ходят с наганами, в папахах, в овчинных безрукавках-кожухах, по ночам играют в карты. На днях кто-то нарушил правила. Тот, кого обидели, молча вынул пистолет. «Да тебе слабо стрельнуть! Кишка тонка! Подумаешь — ковбой нашелся!» — смеялся над обиженным тот, кто нарушил правило. А обиженный нажал курок — и все шесть пуль попали в цель. Вот такие здесь порядочки. Вот такие здесь евреи.

Питер и Анастасия уехали раньше, а я задержался с ребятами, они показали мне еще одну улицу, на которой, как они говорят, сплошь русская речь. Это «Ошеан парквей», что-то вроде «Океанский бульвар», — улица, отходящая под прямым углом от Авеню Прибоя в сторону Манхеттена. Чем-то она напоминает нам русские улицы. Зеленью, что ли? Скамейками вдоль бульвара?

Вот и тянутся старики эмигранты. Сидят на скамейках, режутся в домино. Мечтают о России, которую они оставили непонятно зачем. Вообще тема «непонятно, зачем приехали» здесь обычная. Когда мы уже погуляли по Океан парквей, пришла пора мне ехать домой, то есть в свою комнатку в обсерватории Ламонт. Маша с Толиком пошли меня проводить до метро. Мы опять попали на грязную улицу, полную собак и сидящих прямо на асфальте у углов домов стариков. В середине улицы, над проезжей частью, шла эстакада для поездов. Сначала мы поднимались по железной лестнице, типа тех, что сделаны у нас для переходов над железнодорожными путями. Потом попали в странную комнату, которая чем-то напомнила мне вдруг клетку зоопарка для больших зверей, хищников. Представьте большое с низким потолком помещение, стены которого обиты вертикальными деревянными планками, отполированными и ободранными о спины каких-то животных. Помещение было перегорожено решеткой из толстых вертикальных стальных прутьев, которая вполне годилась бы для клетки львов или тигров. С одной стороны «клетка» кончалась странными сооружениями: основой каждого из сооружений было толстейшее, вертикально поставленное бревно, вращающееся на вертикальных осях, как жернов, а в бревно воткнуты толстые и редкие ряды деревянных зубьев, тоже с ободранной краской. По высоте каждый ряд имел только четыре зуба. Когда бревно вращалось, то с одной стороны можно было стать между рядами зубьев и пройти через решетку. Зато с другой стороны пройти было нельзя: между зубьями подвижного бревна устрашающе торчали длинные, такие же толстые, но неподвижные зубья, загораживая дорогу. Где-то у оси вращающегося бревна имелся, по-видимому, храповик, поэтому бревно могло вращаться лишь в одну сторону. В помещении имелось несколько таких бревен-калиток. В середине помещения-клетки была еще одна маленькая клетка из таких же толстейших прутьев. В ней сидел человек и продавал билеты. Собственно, билетов не было, за 75 центов тебе давали бронзовый жетон под названием «токен» размером в двадцатикопеечную монету. Все совали токены в щели странного сооружения, упирались руками в деревянные зубья, бревно поворачивалось на четверть оборота, и человек проходил внутрь. Перрон напоминал перрон наших пригородных электричек: асфальтовый пол, легкий навес-крыша, несколько тяжелых садовых скамеек. Это метро работает круглые сутки, существует несколько десятков разных маршрутов, названных цифрами: 1, 2… до семи, и буквами: «А», «АА», «В», «С», «СС», «Д»… И кроме этого существует еще по крайней мере два десятка пересадок, так что без карты сабвея новичку ориентироваться трудно.

Но вот со страшным грохотом подошел поезд. Вагоны — светлые, почти блестящие. Поверхность их напоминала только что очищенную от краски или ржавчины, но еще не закрашенную, со следами царапин от наждака, железную или алюминиевую поверхность. Но несмотря на то что эта поверхность была еще свежая, светлая, она уже была вся покрыта надписями. Надписи были сделаны разным цветом. Одно было общее — толщина линий. Линии были толщиной сантиметров пять, с расплывчатыми краями, сделанные, по-видимому, из баллончиков, распыляющих краску под давлением. Эти разноцветные надписи были закрашены черной краской, а поверх снова кто-то что-то написал… Чувствуется, шла борьба между теми, кто писал, и железнодорожниками. И побеждали, пожалуй, не железнодорожники.

Вагон был полон, но не очень, и чувствовалось, что никто не подвинется, чтобы посадить еще одного. Я спросил об этом, и Маша с возмущением стала рассказывать о том, что в нью-йоркском метро не принято уступать место старикам или даже беременным женщинам. Однажды она даже сделала кому-то замечание, и весь вагон был против нее. И еще надо стараться не дотрагиваться ни до кого, даже в толкучке. Американцы не выносят этого.

— Нет-нет! Вы мне не мешаете. Я ведь не американка! — раздался вдруг рядом чисто московский женский голос, и средних лет невысокая женщина в дешевой синей нейлоновой спортивной курточке, что стояла к нам спиной, вдруг повернулась и посмотрела на нас с усталой улыбкой. Мы разговорились и узнали еще одну невеселую эмигрантскую историю.

Они жили сначала в городке Вулрич севернее Бостона. Но работы не было. Трудности, стрессы. Семья распалась. И вот она с сыном переехала в Бруклин. Старый приятель по Менделеевке — она закончила Химико-технологический институт в Москве — пригласил ее помогать ему в химических исследованиях в небольшой фирме.

— Сейчас мы с ним вдвоем тянем всю работу, а платят немного. И вообще непонятно, зачем мы все сюда приехали. Стали приобретать продукты без очереди, а потеряли жизнь. Да, да, жизнь… Так думают девяносто процентов тех, кто приехал, хотя и не говорят об этом! — горячилась женщина в мальчишеской курточке.

Чувствовалось, что ее разговор не понравился Маше и Толику.

— Ну почему же, конечно, есть трудности, но нельзя же так! — начала было Маша мягко, но я видел, что щеки ее пылали не только от румян.

Я навострил уши, но тут произошло неожиданное:

— Игорь Алексеевич, это уже ваша остановка, вам на пересадку здесь…

И я как дурак вышел из вагона, и двери захлопнулись. Чувствовалось, что все были удивлены таким концом. Мы растерянно помахали друг другу, и поезд ушел. Я даже не узнал, как звать ту женщину…

Фрагмент второй.

— Не ходи слишком свободно по Сорок второй улице, — говорили мне. — Но пройтись по ней хоть раз должен каждый взрослый…

Представьте себе в самом центре города улицу, на которой почти над каждым домом весь день сияют рекламы представлений и картин с пометками: «Сверхгорячее представление», в пьесе «три креста» (один крест — значит «только для взрослых»). «Наши голые девочки — лучшие в городе…» и так далее. Ниже, под объявлениями, все стены этих «театров» покрыты цветными фотографиями голых мужчин и женщин, которые открыто, иногда глядя в объектив, делают друг с другом все, что только возможно себе представить в сексуальных отношениях мужчины и женщины или группы мужчин и женщин. Первый раз я даже стеснялся идти по этой улице, стеснялся людей, которые в одно и то же время видели то же, что и я. А ходить по этой улице мне пришлось часто. Ведь на этой улице, как раз рядом со всеми этими заведениями, помещалась главная автобусная станция города: конечная станция (бас терминал) автобусов — «Порт Авторити», а мне, чтобы ехать в свой Ламонт из города, надо было садиться на этой станции или брать такси тоже отсюда. Именно здесь я сложил в камеру хранения вещи. Сорок вторая улица между «Станцией Порт Авторити» и «Таймс сквером», где она пересеклась с Бродвеем, всегда полна самого разного народу, начиная от накурившихся наркоманов, явных проституток, которые спешили к тебе, если ты вдруг случайно встретился с ними глазами. И в то же время между этими «злачными местами» помещались магазины дорогих фотоаппаратов, электроники, вычислительной техники. В самом конце ее со стороны «Порт Авторити бас терминал» почти всегда стояли два-три негра в пиджаках и галстуках и что-то надрывно кричали. Сначала я думал, что они зазывают в «те места». Но оказалось наоборот:

— Гомосексуализма становится все больше! Лесбиянства становится все больше! Проституция все растет! Ничего не остановит их роста, кроме Христоса, Мохаммеда или Будды. Будьте религиозными! Порвите со своими грехами! — водили негры на улице, залепленной порнографией.

Большинство людей, правда, шло мимо, не обращая внимания ни на проституток, ни на картинки, ни на кричащих негров. Вот что мне рассказал о посещении одного из таких заведений шофер-таксист Миша, русский эмигрант «третьей волны». Он вез меня в аэропорт, откуда мне надо было улетать.

— Однажды, — рассказывал он, — я кончил работать рано и решил пройти по этой улице через все… Жена ушла от меня, а американские девочки не общаются с нами, то есть общаются, но держат дистанцию. И у меня стало накапливаться какое-то неудовлетворение. Комплекс неполноценности, что ли? Вот я и решил попробовать снять его здесь. Да и природа стала требовать своего. Полгода был один. И вот подхожу к открытой двери с объявлением: «Живое представление — три креста», то есть самое-самое. Надпись: «Три доллара». Заплатил в кассу.

— Поднимайтесь на второй этаж, — сказал кассир.

Узкая, хотя и освещенная лестница. Никого нет. Дошел до второго этажа — дверь. Закрыта. Набрал воздуха. Открыл дверь, ожидая увидеть темный зрительный зал, и попал… в комнату, полную девиц в купальниках и трусиках, в странных, из редкой сетки, черных чулках. Все смотрели на него, он тоже оторопел. Но уже кто-то взял его под локти с обеих сторон. Мягко, но упорно потянул вперед:

— Хорошо, что ты пришел к нам. Ты будешь иметь время со мной и моей подружкой. Меня зовут Даун, а мою подружку — Черри. Скажи, мы тебе нравимся? — мягко, вкрадчиво-нежно, но как-то со стороны, как-то по-медицински, как с больным, которого надо утешить, разговаривали они со мной. Ласково глядели большими коричневыми глазами. Кожа девушек была того же цвета, что и глаза.

Ему бы вырваться, сказать «нет», но язык стал плохо повиноваться ему.

— Ты только должен еще заплатить нам. Нам обеим, дай нам еще по полсотни. Ведь мы хотим, чтобы тебе было хорошо!

И пока он соображал, тонкие пальчики уже вытащили из бумажника деньги, а его потянули дальше.

— Мы попали в небольшой зал, типа кинотеатра, — рассказывал Миша. — Стояли ряды кресел, и сидели люди. Впереди была освещенная, хотя и пустая сцена, а от нее внутрь зрительного зала шел неширокий помост, подсвечиваемый снизу лампами. По помосту под звуки музыки гуляла голая девица. Но меня тянули все дальше.

— Сюда! Сюда!

И вдруг они очутились в маленькой чуть освещенной комнатке с нетолстой, дощатой дверью. Два кресла, туалетный столик с большим зеркалом. Вешалка для одежды, через открытую дверь видны душ и ванная. На туалетном столике — странно выглядевший здесь букет цветов. И опять этот обволакивающий, ласково-осторожный голос — с хорошим английским произношением:

— Ты не забыл, как звать нас? Я — Даун, она — Черри. Мы сделаем так, что тебе будет хорошо. Только расслабься. Доверься нам. Ты весь дрожишь. Ты бывал у нас раньше?

— Нет, никогда.

— А в других таких местах?

— Нет, никогда…

— Ну, ничего. Только доверься нам, и тебе будет хорошо. Мы уйдем сейчас на несколько минут. Но к тебе никто не придет. За это время ты постарайся сделать себе удобно. Ты видишь, здесь есть вешалки. Сними хотя бы плащ, пиджак. И приготовь то, что мы у тебя просим. Приготовь деньги. Еще деньги.

— Послушайте, но я уже дал достаточно…

Они исчезли, как привидения, и он остался один.

«О-о! Бежать надо отсюда!» — мелькнула мысль. Подошел к двери — она оказалась запертой… Ну что ж. Назад пути нет. Значит, только вперед. И вдруг стало совсем спокойно. Снял плащ, пиджак, сел в одно из кресел у вешалки. Опять щелкнул замок. Вошла та же парочка.

— Ну, вот видишь, тебе уже лучше. А теперь давай деньги.

— Но, девочки, у меня нет таких денег, — соврал Михаил.

—; Ничего, мы видели, что у тебя в кошельке есть деньги. Доставай их.

— А если я передумал… — начал Миша. — Вы мне не по карману.

— Как не по карману! — возмутилась Черри. — Уже поздно. Мы работаем с тобой.

И он понял, что действительно поздно. Достал кошелек.

— Берите, что есть. Все ваше. Откройте дверь, я уйду…

Темные руки быстро, умело, как карты, пересчитали бумажки, посмотрели на него опять внимательно.

— Это тебе на дорогу, двадцать, нет, пожалуй, мало тебе, возьми тридцать… — удивили они его тем, что вернули чуть не половину того, что у него еще было. — А теперь расслабься. Да что ты сидишь в кресле, ложись на матрас. Ложись на спину и доверься нам…

И он вдруг увидел, что, пока он воевал с Даун, Черри откуда-то достала и положила на пол большой матрас и накрыла его простыней. Он еще пытался сопротивляться:

— Пустите меня! Я хочу уйти! Я ничего не хочу!

Но женские глаза смеялись уже теперь спокойно.

— Брось, не глупи, малыш. Лучше потрогай мои груди. Все говорят, что они красивые. Расслабься] Доверься нам.

— Вот так они нашего брата, закончил рассказ Михаил, а потом опять встрепенулся. — Ну а вообще, хотя они обокрали меня на сто с лишним монет, но я на них не обиделся. Осталось хорошее чувство. Когда я уже пошел в зрительный зал, Даун вдруг сказала:

— Куда ты так спешишь? Сейчас я буду танцевать. Сядь в первый ряд, и я буду танцевать для тебя.

Конечно, я не сел в первый ряд, хватит с меня того, что было. Но все же остался. Вот так, дорогой москвич, у нас сейчас, в Нью-Йорке. Ушла вперед Америка от времен Ильфа и Петрова… — засмеялся мой шофер.

 

День благодарения и церковь пастора Иана

Возвращение в Буффало. Тоска по Москве и ночной телефонный разговор с домом. Посещение зимнего стадиона, хоккей и рассказ о говорящем «ведре». Мысли, навеянные студенческой газетой. Вечеринка молодых преподавателей и студентов: разговоры о бой-френдах и гел-френдах. О праздниках вообще и подготовке к Дню благодарения. Возвращение Дианы. Посещение праздника Дня благодарения в церкви пастора Иана. Размышления о религиях Америки-82. Грустный рассказ веселой партнерши…

Дневник.

Ночь на 9 ноября. Сейчас уже три часа ночи. С десяти вечера сижу у телефона. Жду Москву. Вот сейчас вдруг всеми своими клеточками почувствовал, что Она существует! И так мне вдруг захотелось туда, домой. Жизнь вокруг, через которую я шел, в общем, весело, стараясь как можно больше увидеть, почувствовать, вдруг показалась мне такой далекой, чужой. Я устал от всего.

Сейчас — пять тридцать утра. Только что разговаривал с домом. Спокойный радостный голос:

— Приезжай поскорее, у нас все хорошо. Все тебя ждут. Письма пишем каждую неделю…

И так стало хорошо на душе. А ведь три часа назад пришлось поволноваться: телефонистка соединилась с Москвой, набрала номер, и вдруг — длинные гудки.

— Не может быть, — кричу я, — я же послал им телеграмму, они должны быть дома.

— Ничем не могу помочь, мистер, может, попробуем соединиться еще часа через три, — участливо предлагает девушка-оператор.

Пока я ждал эти три часа — многое передумал. Я вдруг представил себе, как чувствовал бы себя, если бы кто-нибудь мне сказал, что дорога обратно для меня закрыта. Волосы, наверное, стали дыбом.

Суббота, 13 ноября. Снова надо писать «лайф стори», то есть о том, что было сегодня или хотя бы вчера, а не неделю назад. Я пишу в своей комнате на работе, борясь с желанием бросить все, сесть на машину и поехать в город. А может, лучше за город. Ведь погода после трех дней дождей наконец прояснилась. Стоит ноябрь, похожий на наш ноябрь: низкое, холодное небо, серо-коричневая засохшая трава и такие же деревья…

По радио все время передают новости из Москвы. Умер Л. И. Брежнев, и Москва готовится к похоронам. Сегодня Рейган посетил советское посольство и расписался в книге соболезнований.

Понедельник, 15 ноября. Вчера вечером был в огромном зале — зимнем стадионе под названием «Аудиториум», смотрел хоккейный матч между любимой командой Буффало «Буффалийские сабли» и «Питсбургскими Пингвинами». Берни дал мне два билета, и я не пожалел, что пошел. Но конечно же не мне надо было быть здесь, а моему сыну, студенту.

Я удивлялся крутизне трибун и огромному голубому сооружению, как бы табло, сделанному в форме как бы угловатого ведра, — оно висело под потолком в центре зала как люстра. В верхней части его чернели десятки мощных динамиков. Очень скоро я стал воспринимать его как живое, говорящее существо. Вот игра приостановилась, и судьи готовились выбросить шайбу для розыгрыша, как вдруг «ведро» заговорило:

— Уу! Уу! — пауза. — Уу! Уу! — начало как бы подбадривать свою команду «ведро» странными электронными звуками, и я почувствовал, как все быстро включились в эту игру.

— Уу! Уу! — произнесло музыкальное «ведро» и смолкло.

— Ха! Ха! — дружно ответил ему зал.

— Уу! Уу!

— Ха! Ха!

— Уу! Уу!

— Ха! Ха! — все быстрее, быстрее уукало «ведро», и столь же быстро и радостно хахакал ему зал.

Но вот наконец произошло вбрасывание шайбы, и «ведро», перестав уукать, рассыпалось в абстрактной электронной музыке.

Вновь остановка игры, и вновь «ведро» теперь, уже человечьим голосом говорит, кто и на сколько минут удален и за что. Одновременно поверхность его загорается цветными буквами, дающими ту же информацию. А «ведро» уже с оттенком иронии начинает отсчет, громко бьет метрономным звуком: «Пах-пах, пах-пах, пах-пах».

Когда на льду возникает драка и во все стороны летят клюшки и рукавицы — «ведро» вдруг начинает мягкую, не в такт драке, как бы успокаивающую музыку. А когда команда «Сабель» идет в атаку, «ведро» вдруг начинает возбужденно подгонять команду. Так, кажется, и слышится наше: «Шайбу, шайбу!» — и опять зрители присоединяются к ведру, как к живому существу, как бы огромному, парящему над ними общему мозговому центру вроде «Соляриса».

Правда, когда на поле происходят события, которые не нравятся зрителям, «ведро» и люди реагируют по-разному. «Ведро» опять рассыпается в электронных россыпях звуков все понимающего и прощающего интеллекта, а толпа ревет:

— Бууу! Бууу! — будто коровы мычат на стадионе.

Ну, а в перерывах — очереди за пивом, кофе и сосисками, как будто не ели перед этим целую неделю.

15 ноября, понедельник. Два раза в неделю университет выпускает свою газету под названием «Спектрум». Меня взволновала статья под названием «Беглецы» — вспомнил своих сыновей, когда им было лет четырнадцать-шестнадцать. «По данным „Ньюсвик“, — написано в газете, — в США каждый год уходят из дома приблизительно 1 000 000 ребят в возрасте от 10 до 17 лет. Из этого числа 50 000 детей после побега исчезают бесследно». Автор статьи спросил однажды свою подругу, думала ли она о том, чтобы убежать из дома, когда была ребенком. «Конечно», — ответила та. «И ты убежала хоть раз?» — «Нет! Нет!» — «Но что остановило тебя?» — «Я слишком боялась…» И дальше автор вдруг приходит к такому выводу: «Различие между нами заключается в том, что мы делаем, когда сильно испуганы…» И еще дальше: «Каждый, кто думает, что дети равнодушны ко всему, что волнует взрослых, лучше откройте глаза. Когда ребенок поднимает бритву на учителя или начинает сквернословить, так что вы только удивляетесь, — значит, он получил свои проблемы или из дома, или из своей школы. Если родители ссорятся или дерутся, стараясь втянуть туда и детей, это часто значит, что ребенок будет воспринимать родителей именно такими. Даже если в действительности совсем не так». А кончается статья довольно странно: «Мир движется справа и слева от тебя, позволяя идти вперед, только если ты знаешь, куда ты идешь».

Вот какие статьи зачем-то печатаются в студенческой газете…

По телевизору показывают похороны Леонида Ильича Брежнева. Ко мне в комнату приходят многие преподаватели и выражают соболезнования в связи с его смертью…

Я принимаю скорбный вид, а сам все вспоминаю, как несколько лет назад вдруг узнал о смерти бывшего Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина. Все иностранные газеты писали об этом, но официальная наша пресса, радио и телевидение ни слова не сказали об этом еще несколько дней, потому что в эти дни праздновался юбилей Брежнева. Но вот — и сам он умер. А у меня нет ощущения скорби.

В пятницу был на вечере у одного из преподавателей. Это была вечеринка для тех, кто окончил университет, а сейчас учится в аспирантуре. И, конечно, пришли большинство профессоров. Хотя бы на час. В приглашении было написано: «Пусть каждый принесет бутылку интересного вина для пробы. А сыры и хрустящие хлебцы будут за счет студенческой ассоциации». Вечеринка началась в шесть: на одном столе стояли бутылки вина (только вина, никаких джинов-водок). На втором — тарелки с кусочками сыра и крекером. Негромкая музыка. Никто не сидит, каждый наливает себе сам, берет кусочек сыра. Никаких танцев, только разговоры и дегустация. Стало ясно, что большинство присутствующих не часто ест сыр и пьет вино. Вот Бес Ламб, та самая девушка из Калифорнии, которая немного говорит по-русски и бегло по-норвежски. Она училась два года в университете в Норвегии, а чтобы заработать на жизнь, работала официанткой. Там и познакомилась со своим бой-френдом. По внешнему поведению Бес Ламб, или Бламб, как она сама любит подписываться, приставляя инициал имени к началу фамилии, можно отнести к разряду девиц очень легкого поведения: свободная манера обсуждать секс, свободное калифорнийское поведение, в отличие от пуританского западно-нью-йоркского, странная богемного вида машина-полуавтобус без сидений, на которой Бламб сделала яркую надпись: «Моя лавмашина». Но все это — внешнее, показное. Многие аспирантки не имеют семьи или порой долго томятся в ожидании своего бой-френда. Ее бой-френд приедет навестить Бламб на январские каникулы из Норвегии.

Разочарованный в американских девушках поляк Тадеуш говорил мне как-то: «Нет, не говорите мне ничего. Это разница в культурах. Это она мешает общению европейцев и американок. Ведь американки выглядят как сексуально свободные женщины, а на самом деле они такие же пуританки, какими были до сексуальной революции и появления журнала „Плейбой“. А приезжающие в Америку европейцы, как правило, верят в миф о свободных нравах Америки, который в большей своей части создан этим журналом, и пытаются форсировать события, чем еще больше отпугивают американок от европейцев. Даже специальное слово придумано ими для таких мужчин — „фреш“, то есть „свежий“. „Он слишком фреш“, — говорят они о том, кто думает добиться победы слишком быстро. Да и что может привлечь среднюю американку к европейцу. Ведь любая американка мечтает об одном: богатом женихе. А все богатые женихи, по их же мнению, только сами же американцы…» — громко рассуждает в своем кружке Тадеуш.

«Богатый жених» — как часто в тот вечер я слышал это выражение. Дело в том, что очень по-американски — продолжить вечеринку в другом месте. Все на своих машинах, проблема транспорта не стоит, а наказания за вождение в нетрезвом виде, по-видимому, здесь не слишком строгие. Да и пьют здесь на удивление мало. За все два месяца с половиной я не видел пока ни одного пьяного или вечеринки, где пили бы много. Так вот, вся компания, как стайка птиц, вспорхнула и помчалась в своих машинах-развалюхах в фешенебельный отель «Мериот», в котором все ночи напролет на первом этаже — танцы, дискотеки и официанты разносят на подносах дринки (правда, страшно дорогие, но если мужчина покупает два дринка сразу — себе и леди, то дринк для леди стоит лишь полцены). Много девушек, разодетых дам разного возраста стоят в проходах между столиками с дринками в руках. Тут почти никто не сидит за столиками. Все толпятся в проходах. Наши погрустневшие ребятки стоят кучкой у двух «наших» девушек.

— Что не танцуете? Смотрите, сколько кругом девиц.

— О нет, Игор. Они не пойдут танцевать с нами, они ждут богатого.

— А как они узнают его? Ведь вы все одеты одинаково.

— Нет, Игор, это только кажется, все одеты одинаково. Но почти одинаковые на вид брюки, ботинки, пиджак могут отличаться по цене во много-много раз, а эти девицы знают что почем. Они не пойдут с нами…

Бламб у нас организатор всех вечеров. Идейный организатор. А практическим исполнителем — человеком, который покупает закуски, картонные тарелки, стаканчики, пиво, если вечеринка в рабочих помещениях, — является инженер-химик по имени Давид, сокращенно — Дейв: невысокий, толстенький, с маленькими «гитлеровскими», но ржаными усиками на круглом, добродушном лице, всегда в затасканных до белизны джинсах и выпущенной из брюк рубашке-безрукавке. Работает он, пожалуй, больше всех в отделе. Всегда веселый и безотказный в любой работе, от приготовления вечеринки до подметания пола (и прекрасный ученый при этом), он получает на удивление маленький оклад. Ведь у многих в СССР такое мнение, что в Америке, если ты просто наемный трудовой человек, твой оклад в значительной степени зависит от того, как ты работаешь. На самом деле очень много зависит от того, как продать «товар» и запросить максимальную цену (допускается обман с одной стороны и торговля о цене — с другой). И если ты, продавая себя, не просишь много — рискуешь остаться с очень малым. Я знаю это по опыту работы здесь «за счет американской стороны». И в этот раз, когда я приехал сюда, я не стал уже ждать, когда будет поздно, а сразу сказал «тем, кого это касается»: «Я хочу знать финансовые условия моего пребывания».

И мои друзья объяснили мне, что они собираются мне платить… так мало, что это было много меньше, чем платила бы мне моя родная Академия наук СССР. А всем известно, что академия наша щедростью не отличается.

«У нас сейчас трудно с деньгами, Игор…» — легко, шутя, щебетали они.

Если бы я хуже знал американцев, я поверил бы им: ведь они так заботятся о каждом своем пенни. Наверное, они так же заботятся и о своих друзьях. Но я знал их хорошо, и поэтому у меня не было иллюзий.

«Нет, мальчики, — сказал я, так же жизнерадостно улыбаясь. — Если бы я приехал сюда за счет советской стороны, я получал бы по крайней мере примерно в два раза больше. Я буду чувствовать, что вы как бы недооцениваете меня, если будете платить мне меньше. А я помогу вам со своей стороны сократить расходы на мое пребывание».

Друзья подумали, пошептались. А когда я переехал из «Мавританского двора», они тоже сделали шаг вперед. С тех пор они зауважали меня еще больше: «Ты жесткий в переговорах. Из тебя получился бы бизнесмен!» — говорили они мне, радостно улыбаясь.

«Ну, что вы! Это вы просто покладистые ребята!» — так же жизнерадостно отвечал я им. А сам думаю иногда с грустью: «А ведь могли бы и сами догадаться, а не ставить меня в такое положение».

Но к этой американской черте я уже привык. «Они как испорченные дети богатых родителей», — говорит об этом старик Петров, мой «американский русский» из КРРЕЛ.

Но, видимо, американцы порой стесняются просить и не выглядят дорого. Таким платят гроши, а эксплуатируют без зазрения совести. Вот таким был Джей-механик на Джей Найн, такой Дейв. И так же, как у Джея была отдушина — авиация, у Дейва — охота.

В ночь на 1 ноября был полурелигиозный, полуязыческий праздник «Халлоуин». Тогда, как верят многие американцы, выходят на улицу духи тьмы, души умерших, пируют ведьмы… На многих улицах Нью-Йорка в этот день я видел детей и взрослых, одетых в костюмы скелетов, в белые одежды привидений, жизнерадостно прыгающие по улицам «смерти» в костлявых масках и с длинными, сделанными из папье-маше косами в руках. Дети в тот день и особенно вечер, тоже ряженые, ходят по домам и собирают подарки. Обычно готовиться к Халлоуину американцы начинают за две недели. Говорят, что этот веселый праздник придумали протестанты, чтобы как-то посмеяться над серьезностью католических праздников. И действительно, день Халлоуин предшествует католическому Дню всех святых. Но если Халлоуин празднует вся страна, то День святых — чисто религиозный праздник.

А вскоре будет, пожалуй, самый большой из праздников в Америке под названием «Санксгивингдей» — то есть День благодарения. Это как бы праздник урожая, только в более обобщенной форме: люди благодарят всевышнего за то, что приобрели за прошлый год. Этот праздник зародился в период первых поселенцев Америки — пилигримов. Они прожили в Америке первый свой год, и оказалось, что семена, которые они посадили, принесли обильный урожай, а в полях и лесах в то время развелось огромное количество откормившихся к зиме и страшно глупых, беспомощных индеек. И вот они сделали 25 ноября большим праздником — Днем благодарения за все, что им принес этот первый год.

С тех пор праздник празднуется ежегодно, и главные блюда его — фаршированная индейка, желательно дикая, и тыквенный пирог.

Отчасти поэтому сейчас в штате Нью-Йорк открыта охота на индеек, и если разговорить Дейва, он расскажет удивительные истории об охоте на этих страшно глупых птиц. Но чем больше Дейв рассказывает, тем яснее — не такие уж они глупые. Правда, когда их вспугнешь, они потом прилетают на то же место, но в целом они, как говорит Дейв, видят и слышат в десять раз лучше человека. Несмотря на то что Дейв проводит сейчас на охоте все субботы и воскресенья, он еще не убил ни одну индюшку. Предстоящие субботы и воскресенья, последние перед Днем благодарения, являются и последними днями охоты на «турок» — так называются здесь индейки. После этого открывается охота на оленей. Но оленем Дейв не интересуется.

Я спросил Дейва, почему индейку в Америке называют «туркой». Дейв не смог ответить и даже удивился моему вопросу. Еще более удивился он, узнав, что мы, русские, называем ее «индейкой». Через день он пришел ко мне и торжественно сказал:

— Я узнал. Слово «турки» пришло к нам из Европы. Ведь в Европе эта птица до открытия Америки была неизвестна, ее впервые привезли туда из Америки. Но до этого все странные «заморские» вещи привозились в Европу с Востока, из Турции. Вот и назвали эту птицу «турка», в смысле — с Востока.

И я понял, что и русское название этой птицы — индейка — тоже имеет географическое происхождение: привезенная из Индии, ведь в то время Америка называлась Вест-Индией.

В обычные дни Дейв сидит и работает обычно до девяти или десяти вечера. Я даже думал, что он аспирант. Ведь обычно только аспиранты во всех странах так много работают. Но вот сегодня я узнал, что он просто химик; нанятый фирмой, чтобы делать анализы для Чета…

17 ноября, среда. На днях раздался звонок, и радостный женский голос сказал:

— Привет, это я — Дайане. Я вернулась из Кентукки. Там тоже нет работы. А кроме того, мне здесь от церкви предложили быть в Миссии.

— Что это значит? — спросил я.

— А это значит, что я буду работать с миссионерами. Я подписала бумагу, что готова поехать в любую часть земного шара, где мой Лорд нуждается во мне.

— А что ты будешь там делать?

— О, то же, что и здесь. Помогать старикам, сидеть с детьми, развлекать их, учить верить в Лорда, пока их родители слушают проповедь миссионера — священника. И ты знаешь, время вдруг полетело с такой быстротой. Ведь я даже сплю сейчас часов пять в сутки. Меня могут отправить в любое время, хотя они пока ждут, когда я окончу курс обучения.

— Обучения чему?

— О, Игор, неужели ты не понимаешь? Они пошлют меня в какую-нибудь дикую неразвитую страну, я буду жить в деревне, где не будет электричества, водопровода и конечно же врача. Поэтому они учат нас сейчас основам скорой помощи, санитарии, профилактики, как принимать новорожденных, как по мере возможности облегчать физические, духовные страдания умирающим. И кроме того, учат, как выжить в джунглях, в пустынях, в снегах гор. Ведь никто не знает, куда меня пошлют.

— И ты не боишься, Диана, что тебе будет скучно, что ты разочаруешься?

— Разочаруюсь? В чем? В работе для Лорда? Разве в помощи старикам и детям можно разочароваться? Конечно, жаль, что они платят за эту работу совсем гроши. Но ведь мне и не нужно ничего. Лишь бы было хорошо Лорду… А теперь до свидания, Игор, желаю тебе счастливого пути то Рашиа. Было приятно поговорить с тобой. Я должна бежать. Сейчас в «Маяке любви» опять служба, и я должна поработать как такси, объехать несколько старых людей, посадить их в свою машину и привезти в церковь. До свидания!

21 ноября, воскресенье. До Дня благодарения осталось четыре дня. Но если у нас праздники начинаются в день праздника, а потом продолжаются несколько дней, то здесь, в Америке, все наоборот — праздники начинаются чуть не за неделю до официального дня. Позавчера меня пригласили послушать службу в «Маяке любви». Тема — День благодарения, и я опять слушал и смотрел, не знаю, что больше, на молодых мужчин и женщин, особенно женщин, которые, воздев вверх тонкие, покрытые золотыми браслетами руки, в каком-то почти эротическом экстазе извивались и пели свои гимны Лорду. Во вторник это общество организует ужин Дня благодарения — индейка и тыквенный пирог, конечно. Но я сразу отказался. Ведь до сих пор раз в неделю, по вторникам, я хожу на свои сквер-дансы, и там тоже организуется обед Дня благодарения. Добровольцы гелс готовят обязательно индейку, и каждый расписался в списке против одной из позиций необходимых вещей, которые надо принести. Я, например, должен принести маслины. Будет около пятидесяти человек, по две-три маслины на брата — итого 130 маслин. Это поручение для одинокого мужчины — одно из самых простых. Остальные, в основном девушки, приносят всякие салаты, пироги и десерты. И никто, хотя в нашей компании много мужчин, не собирается приносить вина. Только сидр, чай и кофе.

Только что я вернулся из поездки в городок Ниагара-Фоалс, что значит Ниагарские водопады, — ездил к говорящему по-русски мужу нашей аспирантки Лии. Мы встретились с ним на одном из вечеров нашего департамента, разговорились, и он пригласил меня приехать и посетить его церковь.

— Но ведь я атеист, Иан…

— Ничего, это даже хорошо. Ведь читать проповедь в зале, в котором все глубоко верующие, так же неинтересно, как ловить золотую рыбку в аквариуме, полном золотых рыбок.

Мне понравился Иан — молодой интеллигентный, свободомыслящий человек, который является пастором странной, маленькой церкви: обычный, без всяких украшений дом, внутри большой зал, а на стенах его — знаки всех существующих религий и надпись: «Мы принимаем всех».

Я опоздал на проповедь и почти опоздал на обед. Лия, как это делают часто многие американцы, ошиблась, когда рисовала мне план, и я больше двух часов колесил под дождем по местечку Гренд айленд, где расположен городок, искал дорогу, но в основном беспокоился, чтобы не попасть на один из мостов, которые ведут в Канаду и с которых нет обратного выхода: очень трудно развернуться, В Канаду я не попал, а когда пришел в церковь, зал уже был пуст, рядом с трибуной пастора стоял большой стол, на котором лежал американский натюрморт Дня благодарения: тыквы «сквоши», кабачки, виноград и конечно же кукурузные початки, связанные в пучки. Какая-то девочка пыталась что-то наигрывать на маленьком фортепиано. Она сказала мне, что все уже в подвале, где накрыты столы и начинается ужин. Я спустился по лестнице вниз.

Очень низкий, но большой зал украшен яркими оранжево-желтыми тыквами и странными кукурузными початками, в которых зерна не только светло-кремовые, но и коричневые, черные, почти фиолетовые. Их называют индийскими початками. От них пошла культурная кукуруза, но и сейчас их выращивают, в основном в декоративных целях.

Меня ждали. Из-за стола встали Иан и Лия и заторопились ко мне. Все мы взяли по тарелке и пошли к прилавку, где лежали противни с подогревающимися конечно же индейками, уже порезанными на кусочки. Рядом были другие противни с гарниром: картофельным и тыквенным пюре, просто тыквой. Ее готовят, разрезав лишь пополам, а потом каждый выскребает себе сколько надо из середины.

Я осмотрелся. В основном — немолодые, уверенные в себе, вежливые мужчины с седыми гривами, в хороших, дорогих костюмах. Чуть более молодые, интеллигентного вида женщины. Очень элегантные одежды, тонкие талии, почти нет украшений. Как это контрастировало с теми людьми, которых я видел недавно у сестры Джин. Там, наоборот, одежды были дешевые, а талии у тех, кто был чуть-чуть постарше, уже располневшие. Хотя работали те женщины, в отличие от этих, больше физически, По-видимому, дело в качестве питания, диеты, как здесь говорят о любом питании.

Обед был как все званые обеды. Иан как хозяин был занят вежливыми ответами на вопросы по своей проповеди.

— У нас есть сидр, чай, кофе и вино, — сказала Ли я. — Что вы хотите, Игор?

Я сказал, что бокал белого вина был бы хорош, и мне принесли его. Но никто не налил мне еще, да и сам я не просил. Все сидели с одной рюмкой сухого вина: никто не испытывал необходимости выпить еще.

После ужина Иан показал мне церковь.

— Это мой друг, атеист из Советского Союза, — говорил он всем с гордостью.

— А как вы относитесь к атеистам? — спросил я.

Иан дал мне маленькую, из трех страничек, брошюрку.

— Вы ее полистайте, а я сейчас приду, — сказал он.

Я открыл брошюру и зачитался.

«В Америке мы говорим слово „атеист“ как обвинение. Хотели бы Вы, чтобы Ваша дочь вышла замуж за атеиста? Смогли бы вы доверить заниматься политикой человеку, который не верит в Бога? Разве эта великая нация не была рождена набожными пилигримами? Кроме того, ведь коммунисты — это атеисты. Атеист — слово, полное ненависти и страха. Мы должны быть религиозными, и никому нет дела — какая это религия.

А возможно, сейчас нация как раз и нуждается в тех, кто „не верит“. Если избирать альтернативу между популярными религиозными верованиями в Бога, который судит людей, награждает или наказывает их на небесах или в аду, как какой-нибудь восточный султан, или в Бога, который, как говорят, помогает нам в бизнесе через положительное мышление, — то многие думающие люди вообще начинают отбрасывать идею бога и начинают называть себя атеистами или агностиками.

Психиатры, занимающиеся развитием ребенка, говорят, что почти каждый малыш проходит через период, когда он говорит „нет“ почти на каждую просьбу. А психиатры подчеркивают, что этот период необходим и тоже полезен, потому что, говоря „нет“! ребенок впервые узнает независимость и самостоятельность. Дети должны сказать „нет!“ до того, как они узнают, кто же они».

Но не только дети и наиболее вдумчивые люди должны пройти через период, когда они говорят «нет». Целые поколения должны пройти через это, и все больше людей в нашем поколении говорят «нет» упрощенным религиозным идеям, которые возникли из детства человечества. Важным является: относитесь ли вы к жизни достаточно серьезно, чтобы обдумать ваши верования, и когда вы сделали это — решить, во что же вы верите. Часто скептик, атеист и агностик отвергают традиционное верование не из-за несговорчивости, а, скорее, из-за преданности высшему идеалу — правде. Именно эта преданность ведет его в трудном поиске. Тогда первой обязанностью атеиста является сказать «нет» и быть негативным из-за его позитивной лояльности к своей совести и личной внутренней целостности. Но его поиск не кончается здесь. Он ведет его часто к чисто естественному принятию принципов морали и, может быть, к еще более глубокой вере. Поэтому они, атеисты, часто как раз и есть «добрые самаритяне» — лучшие люди нашего времени. И они должны быть приняты с удовольствием всеми, кто ищет правду серьезно. Ведь их вопросы и сомнения много правдивее и религиознее, чем самодовольные молитвы многих, кто в богатых новых одеждах приходит отметить Пасху. И мы должны помнить замечание из Талмуда: «Придет ли время, когда они забудут мое имя, но сделают то, что я велел им». Ведь вера в бога, достигнутая через думы, помогает не всем. Другие, найдя невозможным верование, могут найти свою «веру» в человеческих ценностях и идеях, таких, как любовь, понимание, стремление к знанию, дружба, творчество, воспитание детей. При этом один будет звать себя христианином, другой — атеистом. И если они оба будут одинаково стремиться к социальной справедливости и равенству, они будут ближе друг к другу, чем к силам реакции и тоталитаризма. Иисус и атеист Сократ имеют больше общего, чем Иисус с религиозным Франко или Сократ и атеист Гитлер. Поэтому религиозные либералы приглашают посетить их церкви всех, кто серьезно ищет правду: атеистов и верующих, христиан и евреев, буддистов и свободомыслящих, — всех, кто хотел бы лучше почувствовать великие Этические и моральные принципы, которые всегда были дороги чувствительным людям. В смутные времена, когда этически слепые так часто являются нашими лидерами, мы не можем позволить себе исключить из нашей среды людей, которые, может быть, помогут нам, как мы им в поисках идеалов.

Я уже прочитал брошюру, а Иан все не возвращался. На столе лежал толстый телефонный справочник по Буффало. Я открыл его на странице «Церкви». Сотни и сотни самых разных, неизвестных мне названий церквей были здесь.

Когда пришел Иан, я спросил его, почему так много различных направлений церквей, и он ответил, что в отличие от Европы, где в каждой стране церковь управляется в какой-то степени сверху и, как правило, нигде нельзя открыть новую церковь, не согласовав это с Церковными властями, здесь, в США, в церковном деле полная свобода предпринимательства.

— Если в Англии каждый «сумасшедший» может создать свою партию, то в США каждый «сумасшедший» может создать свою религию, и если у него есть место, где собираться, — назвать это место церковью, — сказал Иан. — Например, моя церковь объединяет всех: христиан, буддистов, иудаистов и даже атеистов.

Мы не спрашиваем тех, кто приходит сюда, верят ли они вообще в какие-либо религиозные доктрины. Если они верят в любовь, дружбу, семью, а главное, если они искренни, — это уже хорошо. Хотя нет, мы не требуем искренности, ведь мы не задаем вопросов… Наша церковь родилась в Бостоне. А наиболее образованные люди Бостона, среди которых много моряков, повидавших весь свет и узнавших разные религии, либеральнее, чем в других частях Америки. И сейчас наша церковь — это церковь интеллектуалов. Посмотри на тип публики: ученые, писатели…

Я вспомнил спокойных, утонченных и богато одетых мужчин и женщин за столами. Как они разительно отличались от тех простых детей природы — рабочих, бедняков и безработных сестры Джин.

— Я хотел тебя спросить, Иан, а какое религиозное направление представляет «Маяк любви».

— О, Игор, тебе повезло, ты дотронулся до двух противоположных полюсов современной религии Америки. Мы — наиболее интеллигентная, спокойная, если можно так выразиться, часть ее, но в какой-то степени революционная. В середине — обычные христиане и другие религии традиционного типа. Но молодежь, как правило, не удовлетворяется этой «сытой, богатой» службой. Они-то и создают бедные церкви эмоций, где все напоминает времена первых христиан. А люди стремятся туда, где бедно и чисто, несут свои деньги, и постепенно новая церковь богатеет, становится более ортодоксальной и теряет своих прихожан. Цикл замыкается. Ведь сейчас многие люди сбились с толку и выбирают себе церковь не по названию, а по типу службы и характеру священников.

Я вспомнил барабаны, скрипку и гитару «Маяка любви», поднятые вверх в экстазе тонкие руки, лица женщин, их несущиеся вверх голоса: «Глори-глори Аллилуйя!..» Как я не догадался раньше? Конечно же это первые христиане до того, как они стали богатыми, могли вести себя так.

— И это не только в христианстве, — продолжал Иан. — Ортодоксальные евреи, например, больше всего обеспокоены сейчас движением еврейской молодежи, стремящейся соединить еврейскую и христианскую религию. Церковь эта называется «Иудеи за Христа» или что-то в этом роде. Ведь при этом та религиозная изоляция, в которой находится еврейское общество в Америке, исчезнет. А ведь многие молодые и бедные евреи хотят этого, в то время как официальный еврейский истэблишмент боится этого, как своей смерти. Сейчас оба эти направления существуют в Америке. Вот, например, в следующее воскресенье у нас будет очень интересная проповедь, которую буду читать я на пару с еврейским раввином, и не про сто рабби, а рабби-женщиной, что само по себе неприемлемо для ортодоксального еврея…

Когда я ехал домой сквозь ночной проливной дождь по каким-то интерстейт, я не включил радио как обычно. Я думал об этой странной стране, где столько разных церквей, в каждой из которых люди по-своему воспевают хвалу своему богу.

Хотя «нет мира под оливами».

— Я так одинока… — сказала мне однажды веселая партнерша по сквер-танцам. — У меня четверо детей и жива мама и еще двое братьев, но никто не разговаривает со мной, даже мать не называет меня дочерью. Потому что моя семья много лет назад вступила в религиозное христианское общество «Свидетели Иеговы». И хотя каждое третье слово из проповедей — «любовь», в действительности нам запрещают разговаривать с кем-либо, кто не член этого общества.

Я вступила в него, потому что муж вступил, а я хотела быть послушной женой и иметь ту же религию, что и муж. Потом членами общества стали мои дети, братья, мать. Но наши лидеры начали заставлять меня ходить в церковь чуть ли не три раза в неделю: то песни — хвала Лорду, то изучение Библии, то уроки ораторского искусства — как выступать перед теми, кто не член общества, чтобы обратить их в свою веру. Я застенчивый человек, мягкий, я не хотела никого никуда обращать, а они заставляли меня, как и всех, ходить по домам, стучаться в чужие двери и нахально просить, почти угрожать, чтобы вступали в общество «Свидетели Иеговы». Я терпела все это, но когда развелась с мужем, необходимость быть в этом обществе отпала, и я вышла из него. И любвеобильные приеры запретили всем, даже моим детям, братьям и матери когда-либо общаться со мной. И самое удивительное, что все они, и даже дети, убеждены, что делают правильно, что ими движет всеобщая любовь ко всем ближним.

— И давно вы не виделись со своими детьми? — спросил я.

— Уже два года, — ответила женщина. — Несколько лет назад правила поведения были смягчены, и я ездила к дочерям, которые давно живут в разных концах страны и имеют уже своих детей, моих внуков. Но два года назад правила поведения общества опять ужесточились, и мы, свободные американцы, безропотно приняли их, и сейчас каждый, кто не член общества, для них как бы пустое место, а тот, кто вышел из общества, — просто враг. И теперь даже мои дети и внуки считают меня врагом…

Вот тебе и первые христиане. Как все переплетено: белая нитка с черной. Моя партнерша уже весело запрыгала с другим кавалером, а я все стоял и думал: как все сложно в этом мире.

 

Рана Мишел и разговоры «за жизнь»

Рана Мишел и разговоры о мировых проблемах в семье хозяйки «Мавританского двора». Первое знакомство с Мери, ее рассказы. Знакомлюсь с жизнью фермеров. История мужей Мери. Открытие Америки страстей, кипящих под вежливыми разговорами. Вечер с румынским миссионером, собирающимся в Канаду. Переезжаю на новую квартиру. Знакомлюсь со Стивом — хозяином нового дома, где я живу. «Мы, американцы, встаем чуть свет». Рассказ о школе сквер-танцев…

Как удивительно качается маятник советско-американских отношений. Еще месяц назад один только я улыбался и говорил, что не верю в невозможность дитанда (так называют здесь разрядку). И вот опять, хотя ничего никем не было сказано вслух, я чувствую, как люди, которые месяц назад лишь сухо и осторожно здоровались, снова стали радостно улыбаться мне. А причина — какое-то маленькое совпадение во взглядах между руководителями наших стран. Какое-то маленькое подобие надежды, которая промелькнула в газетах за последние две недели. Я не строю иллюзий. Они улыбаются не мне, а стране, которую я представляю. И вот вчера я получил письмо. В нем типографская карточка: «Декан такой-то имеет честь пригласить Вас принять участие в приеме в честь доктора Игоря А. Зотикова из Академии наук СССР, Прием состоится в среду восьмого декабря с шести до восьми часов по адресу…» Я знаю этого декана, он мой хороший приятель, но еще совсем недавно такой прием, который можно рассматривать как прием в честь Академии наук СССР, был бы невозможен, а если бы меня куда-либо пригласили, то против моего имени было бы написано: «Институт географии, Москва»…

Страх ядерной войны иногда проявляется в удивительных формах. Вчера вечером я, как часто до этого, заехал к моим дорогим Джойс и Дану. В мотеле был переполох. Посреди комнаты сидела на стуле с засученными выше колен брюками Мишел и громко всхлипывала, размазывая руками льющиеся в три ручья слезы. Одна ее нога была опущена в таз с водой. На коленях обеих ног кожа была содрана, и Джойс, сидя на полу, салфетками осторожно протирала раны. Оказалось, что Мишел бежала из магазина домой, споткнулась, упала, порвала брюки, содрала коленки и повредила ноготь на одном из пальцев ноги. (Ведь здесь женщины любят ходить в легких босоножках.) Стараясь подбодрить ее, я сказал, что, если Мишел думает после школы стать военной и служить в военно-воздушных силах, она должна быть готова к страданиям и ранам более серьезным, чем ссадины на коленях.

— Нет, я не хочу быть военной, — всхлипнула она.

А Джойс вдруг спросила меня, сколько советских людей сейчас работают в США? Я не имел понятия, и мы, подумав немного, решили вместе, что, наверное, около ста человек.

— Жаль, — вздохнула Джойс. — Я думала, больше.

— А почему вас это интересует? — удивился я.

— Понимаешь, Игор, с тех пор как ты поселился здесь, я живу как-то спокойнее. Мне кажется, что если в США в разных местах работает много русских, то вряд ли вы, русские, сбросите на нас неожиданно водородную бомбу. Ведь в этом случае все советские люди тоже будут убиты. Поэтому я считаю, чем больше советских людей мы пригласим к себе и чем больше американцев будет жить в СССР, тем меньше шансов для ядерной войны. А вообще-то, — продолжает Джойс, — я все время думаю: были ли какие-нибудь американские граждане — шпионы, военнопленные… неважно, — были ли они в Хиросиме и Нагасаки, когда мы сбросили на них свои атомные бомбы. Ты, Игор, знаешь что-нибудь об этом?

— Нет, — смеюсь я, — эта мысль вообще мне никогда не приходила в голову. И потом, ведь тогда шла война. В войну многие понятия меняются. Ведь когда вы высаживались в Нормандии, в стороне от главного удара были имитированы ложные десанты. И хотя десанты были ложные, люди там гибли по-настоящему. Это война.

— И ваша армия тоже делала ложные десанты? — спрашивает она подозрительно.

— Конечно!

— Да, Игор, я не подумала о том, что во время войны все изменяется. Я даже думала сделать запрос своему сенатору: пусть перед выборами президент ответит — были ли американские граждане в Хиросиме и Нагасаки во время удара и знали ли об этом те, кто планировал удар, и пытались ли они вывести американских граждан из-под удара, и если ист, пусть мне скажут, кто знал об этом, но ничего не сделал.

Вот такие беседы ведем мы с Джойс. Чувствуется, что Джойс немного расстроена.

— Как-то ты, Игор, убил во мне веру. Я думала почему-то: пока ты здесь, нам нечего бояться, — вздохнула она.

Потом мы перешли на другую тему. И тут Джойс поразила меня:

— Слушайте, Игор, я слежу за вами. Вы многого не знаете, что должен знать нормальный человек, что я думаю — может, вы только выдаете себя за русского, а сами того… пришелец. Оттуда… — и она осторожно показала на потолок и улыбнулась так, что не поймешь — то ли шутит, то ли всерьез.

Дневник.

25 ноября «Сингегивингдей». 6.40 утра, а я уже принял душ, поджарил и съел яичницу с беконом, выпил кофе. В два тридцать я приглашен на обед к одному профессору, в шесть вечера просили зайти Дан и Джойс. А сейчас поеду к Мери. Она пригласила посмотреть ее дом и позавтракать с ней и двумя ее приятельницами. Познакомился я с ней на сквер-данс. Однажды, когда неумело ходил по кругу, подталкиваемый партнерами, показывающими, что делать, невысокая, темная, ренуаровского типа женщина что-то ободряюще сказала мне. Потом я узнал, что ее зовут Мери. Конечно, мне иногда хотелось пригласить ее поехать куда-нибудь со мной в воскресенье или сходить в кино. Но Мери была всегда в сопровождении мрачного верзилы, на груди которого висела табличка: «Меня зовут Арт». Но однажды в разговоре со мной Мери назвала Арта «Мой сосед», и я, осмелев, спросил, нельзя ли когда-нибудь пригласить ее на ланч, перекусить вместе в обед.

— Конечно, можно, — сказала она, — позвоните мне, только меня очень трудно застать, я всегда очень занята.

И она продиктовала мне телефон. Через минуту появился Арт и увел ее. Прошло еще несколько дней, и однажды, в субботу, я позвонил Мери. Она оказалась дома, и я почувствовал, что Мери довольна моим звонком.

— Ну что ж, — сказала она, — давайте повидаемся, вы мне тоже очень приятны, но я всегда занята. Что, если мы увидимся и перекусим где-нибудь во вторник во второй половине дня? Что мы будем делать?

Я сказал, что можно сходить в какое-нибудь кафе.

— А где вы живете, на какой улице?

Я сказал.

— О, это мне подходит, ведь вы живете так близко от того места, где я буду в это время, — сказала она просто.

Мы договорились встретиться в три дня на Бульваре водопадов. Она должна подъехать на стоянку машин у ресторана «Деннис».

Так я договорился о своем первом «дейт» в Америке. Слово «дейт» буквально значит «дата», «срок», но в американско-английском лексиконе оно еще обозначает встречу мужчины с женщиной, чтобы провести вместе время: обед в кафе, поход в кино или ресторан, в музей. Существуют выражения: «Сделать дейт», то есть пригласить кого-то, договориться о встрече, «иметь дейт», то есть встречаться время от времени с человеком противоположного пола. Слово «дейт» так растяжимо, что оно может и ничего не значить, и значить очень много.

С тех пор мы время от времени встречаемся с Мери. Сколько сразу новых интересных фактов, впечатлений узнал я благодаря Мери. Она удивляла меня постоянно. Оказывается, что Мери один раз в неделю работает секретарем у адвоката, а остальные дни с утра до ночи убирает дома.

— Понимаете, Игор, у меня большой дом, расположенный в прекрасном месте, поэтому и плачу за него большой налог, 2200 долларов в год, то есть двести в месяц, кроме того, я должна выплачивать «мортгич», то есть деньги банку, где я взяла ссуду. Это еще триста в месяц. А кроме того, надо платить за газ, свет, отопление — это еще двести. А ведь работа секретаря адвоката дает только сто шестьдесят долларов в месяц, из которых почти половина идет в налог государству. Поэтому я убираю дома нелегально, у меня есть несколько постоянных клиентов, от которых я получаю зарплату «из-под стола». Тогда не надо платить этих невероятных налогов. Одно при этом плохо — я не могу получить новый заем в банке, ведь хотя я зарабатываю неплохо, но официально-то, для банка, получаю гроши. А заем мне нужен.

Оказалось, что хотя Мери только сорок два года, у нее четверо детей и все они улетели из гнезда. Собственно, и гнезда нет. Она развелась с мужем.

— Мой отец — поляк, католик, а мать — итальянка, протестантка. Я родилась и выросла в маленьком городке из двадцати домов в ста милях на юг от Буффало. Родители фермерствовали, и я росла как кантри-гел (деревенская девушка). Ухаживала за коровами, помогала на сенокосе, делала домашнюю работу. Не успела кончить школу, было еще семнадцать — меня посватал парень из нашего городка, такой же одинокий, как и я. Ведь дома в городке находились на расстоянии полмили, а то и больше друг от друга, машин и велосипедов у нас не было, поэтому росли все такими стеснительными. Я вышла замуж, мы купили в рассрочку маленький трейлер. Мне семнадцать — ему девятнадцать. Он решил быть фермером, арендовал землю. Но хотя он вырос на земле, фермером он оказался неважным. В первый год жизни мы не заготовили дрова, а зима была холодная, занимались тем, что собирали по лесам палки и сожгли потихоньку всю мебель, пока не потеплело. А у меня пошли дети, девочки — одна за другой. Только третий ребенок был мальчик. Но Поль, так звали мужа, оказалось, не выносил мальчиков. Рука у него была тяжелая, и он стал поколачивать меня, а потом и сына. Правда, девочек не трогал. И дела свои вел из рук вон плохо. Орудия купит — сломает и бросит в поле. Да и не везло. Однажды вырастили прекрасный урожай лука, но когда он уже поспевал, пошли сплошные дожди и залили поле, и лук сгнил. А другой раз вырастили прекрасный урожай зеленого горошка. Но оказалось, что его у всех в тот год было много, и продали почти за бесценок. Правда, Поль не пил, не гулял с женщинами, но и не разговаривал с нами. Вернется с поля, сядет на пороге и молчит. Ни слова. Я тоже весь день без людей, ведь вы знаете фермерскую жизнь. До соседа — полмили. В шестнадцать лет сын Рик ушел из дома, уехал в штат Северная Каролина, где у Поля был (доставшийся по наследству) маленький кусочек земли и на нем трейлер. В этом-то трейлере Рик и стал жить. Я очень переживала за него, ведь девочки были от меня далеки, они все были в делах церкви «Свидетели Иеговы», к которой их приобщил отец. И в это время умирает моя бабушка и оставляет мне и моему брату наследство — по пятьсот долларов каждому! У нас никогда не было таких денег наличными. Раньше я бы отдала деньги мужу, но теперь, когда ушел Рик, я сказала, что ухожу от него. Ведь этих денег мне хватит на покупку автомобиля и чуть-чуть на жизнь. Я купила по дешевке машину, забрала мной. Я ведь даже в Нью-Йорке-сити ни разу не была, а ты видел весь мир!

— Что ты, что ты, Мери! Ты открыла для меня еще одну Америку. Скажи, а что сейчас с Полем, твоим первым мужем?

— Оо! Он по-прежнему живет там, где я его оставила. По-прежнему фермерствует, с таким же «успехом». Он женился на молоденькой, красивой девушке. Она родила ему еще двух детей, а потом убежала от него. Просто села на его машину и убежала. Сейчас она здесь в Буффало, работает как «го-го-гел». Ты знаешь, что такое «го-го-гел»? Это девушка, которая танцует на высоком помосте сначала одетая, потом раздевается постепенно, а потом совсем голая. Эта работа для нее. Она всегда любила петь, танцевать и никогда не любила работать, всегда рвалась куда-то, я знала ее, когда она была девочкой…

— Послушайте, Мери, еще один вопрос. Что у вас с Артом, серьезно?..

— Как тебе сказать, Игор. Арт — мой старый френд, но не бой-френд, не любовник. По-моему, он импотент. Он просит меня выйти за него замуж, но отказывается провести со мной время в постели. Говорит, что секс до женитьбы — большой грех. Но я уже настрадалась с моим вторым мужем, который был нормальным парнем до того, как я стала его женой. Так что я могу представить, что за жизнь будет у нас с Артом, если мы поженимся. Вообще, Игор, наши американские мужчины, когда им за сорок пять, уже такие развалины, так полны всяких физических, физиологических и психологических проблем. Они или хотят, но не могут, или могут, но почему-нибудь не хотят. По-моему, в этом виновата слишком напряженная у многих жизнь, а еще разводы. Посмотрите, как иного кругом разводов, а напряжение каждого развода в этой стране так велико, что мужчина, проходя через него, надолго становится психологическим инвалидом. Так, во всяком случае, написано в моих книжках по психологии. А ведь Арт тоже прошел через развод. Его жена убежала со своим бой-френдом в Солт-Лейк-сити, и Арт воспитывает пятнадцатилетнюю дочь.

— А что он делает?

— А ничего. Получает немного по каким-то бумагам, мать ему помогает. У него был какой-то свой бизнес, но недавно он прошел через банкротство. Это тоже не способствует выходу мужчины из депрессии. Так что мы друзья. Помогаем иногда друг другу. Он мне с машиной, я ему иногда — по хозяйству. Ходим на сквер-дансы вместе, живем часто то у меня, то у него дома, но в разных спальнях. Спасибо, Игор, я действительно должна бежать. Кстати, теперь у меня к тебе один вопрос. У вас в стране известна венерическая болезнь под названием… — И она произнесла слово, которое было для меня новым.

— Первый раз слышу.

— Я так и знала, все не только хорошее, но и плохое начинается в нашей стране. Это ужасная новая болезнь. От нее, правда, не умирают, но и не излечиваются пока. В одном из последних журналов «Ньюсвик» написано, что сейчас ею больны уже семнадцать процентов взрослого населения Америки. Ты знаешь, что у нас прошла сексуальная революция, каждый мог жить с кем хотел. Мне кажется, что эта болезнь убьет сексуальную революцию. Люди стараются поддерживать постоянные связи… Ну ладно, мне действительно пора!

Я помог ей надеть легкую, подделанную под мех ягуара шубку, она смело, по-ренуаровски подкрасила губы, и мы вышли.

— Не провожай меня, — сказала она и, зябко подняв воротничок шубки, дошла до своей огромной, помятой со всех сторон, заржавленной машины, помахала на прощание мне рукой.

Взревел мотор, машина окуталась сизым дымом, и Мери, лихо, но профессионально развернувшись, уехала подметать и мыть посуду еще в одном доме.

А я стал думать об одиноких фермерах, убегающих от них женах, страстях, кипящих под покровами спокойных вежливых разговоров, и вдруг вспомнил, что мне это уже известно из произведений Роберта Фроста. Значит, Америка фермеров Новой Англии Роберта Фроста жива, пережила все «революции», которые ее потрясли за все это время. Я так люблю Фроста. Удивительно: почему многие думают, что русские живут чувствами, а американцы — рассудком. Мне кажется, что это совсем не так.

29 ноября. Закончился День благодарения, и диктор телевидения объявил, что последний день этого праздника — первый день начала рождественских праздников. С тех пор повсюду появился улыбающийся Санта Клаус, реклама стала призывать покупать рождественские подарки, кругом объявлен «рождественский сейл»: «Покупайте скорее, иначе мы все продадим, и для вас ничего не останется…»

Вчера вечером я пригласил в гости того православного священника из Румынии, который по-прежнему живет в «Мавританском дворе» в бывшей моей комнате. Ему двадцать девять лет, и зовут его Иосиф Мареску. Чуть выше среднего роста, стройный, как юноша, черная аккуратная бородка и усы, черные блестящие густые волосы с аккуратным пробором посредине. Голос спокойный, неторопливый, и весь он какой-то неземной и в то же время такой основательный, что ли, твердо-твердо знающий свою цель в жизни, несмотря на то что во всем остальном — почти что мальчик. Если бы он не был священником, он мог бы быть каким-нибудь революционером, террористом, кем угодно, если это было бы необходимо для его любимой Румынии. Когда он говорит о родине, у него даже голос дрожит. Вся сознательная жизнь Иосифа принадлежит восточной православной церкви, как он ее называет. Сначала были шесть лет духовной семинарии. Потом четыре года в высшей духовной семинарии Бухареста. И еще три года в аспирантуре, в результате чего он стал доктором теологии. Все это было в Румынии, где он жил со своей мамой и сестрой. И тут пришла разнарядка на продолжение обучения в различных теологических учреждениях Европы и Америки, в том числе было два места на теологический факультет Чикагского университета. Иосиф подал документы на конкурс и, несмотря на то что на каждое место претендовало двадцать человек, неожиданно для себя прошел. И вот уже два с половиной года он не видел своей любимой Румынии, а за последние полгода, так же как и я, не получил ни одного письма из дома. За это время он прошел весь положенный курс, написал диссертацию и стал еще доктором искусств и теологии Чикагского университета. Оказалось, что в Чикаго существует большая колония румын и румынская православная миссионерская церковь. Да, миссионерская, потому что Америка рассматривается духовными властями Румынии и России как страна, в которую надо посылать миссионеров, чтобы обращать здешних жителей, ведущих неправильную религиозную жизнь, в православную веру. Диана едет миссионерствовать «за море», а «из-за моря» приехал с той же целью Иосиф. И вот сейчас Иосифу предложили стать священником одной из таких миссионерских церквей в одном маленьком городке в Канаде, в провинции Онтарио. Именно поэтому он живет здесь, на границе с Канадой, уже два месяца. Он ждет канадскую визу, а ее пока ему не дают. А если она придет, он не увидит своей любимой Румынии еще три года. Живет Иосиф тихо и скромно. Сидит большую часть времени дома, читает, пишет статьи в религиозный журнал восточной православной церкви, который издается в Чикаго.

До последнего времени я думал, что Иосиф богатый человек, так как он живет в хорошем мотеле. Но два дня назад он вдруг застенчиво спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кому нужны дешевые рабочие руки, готовые делать все, но за кеш. Ведь официально Иосиф не имеет права работать по найму, он в США по «студенческой визе». Я сказал, что у меня в моем кружке сквер-данс есть люди, которые занимаются уборкой домов за наличные. Я поговорю с ними, может, они возьмут его в компанию. Я имел в виду Мери.

— Спасибо, Игор, я готов делать все что угодно: мыть полы, посуду, выносить мусор! — Он покраснел от смущения.

По-видимому, у него действительно плохо с деньгами. А за место в мотеле за Иосифа платит община.

Но вчера вечером, когда я привез его к себе в мотель, он не жаловался ни на что. Мы просто «имели хорошее время», как выражаются американцы. Я сделал салат, поджарил полкурицы, у нас было немного виски. Мы слушали музыку и говорили о том, что вот мы с ним такие разные и по годам и по занятию, но чувствуем себя спокойно, как братья. Этого чувства каждый из нас давно не испытывал, общаясь только с американцами. И я вспомнил, что то же чувство я испытывал, общаясь с поляком-аспирантом нашего департамента, хотя он был тоже в два раза моложе меня. Что это? Чувство единой европейской культуры? Или единой культуры стран «по ту сторону железного занавеса», как они здесь говорят? Поляк думает, что первое, Иосиф — что это второе. Удивительно, что Мери, с которой мы несколько раз подолгу разговаривали, чувствует это различие. И если я, чтобы объяснить это, называю про себя американцев «избалованными детьми богатых родителей», то и она вдруг пришла к тому же сравнению: «Игор, у меня было много знакомых мужчин, американцев. Но сейчас, когда я узнала вас, я чувствую, что все они были просто детьми, избалованными детьми».

15 декабря, среда. Вчера переехал на новую «квартиру». Как-то раз я сказал на сквер-дансах, что хотел бы переехать куда-нибудь из своего мотеля. Путешествующих зимой стало мало, и мой Френк-«гангстер», чтобы свести концы с концами, начал сдавать комнаты на дневное время, на несколько часов, то есть без ночевки. Это изменило стиль мотеля и его постояльцев, и жить там стало неприятно. Кругом в газетах были объявления о том, что сдаются квартиры и комнаты, но хозяева их хотели иметь постояльцев на длительный срок. И вот на следующем занятии в сквер-дансах ко мне подошел один приятель, бой-френд одной из наших самых активных леди класса, и сказал:

— Игор, я живу один в большом двухэтажном доме с тремя спальнями. Но я не могу спать сразу в трех комнатах. Что, если ты снимешь комнату у меня? Я буду рад иметь тебя своим соседом, да и тебе лучше снять комнату у знакомого…

Стив — высокий, худой, сутулый мужчина, обычно одетый во все серо-голубое: рубашка, брюки, свитер. Пушистая седая борода с такими же бакенбардами. Странные детские голубые глаза.

— Мне сорок семь лет, Игор, по образованию я — инженер-механик, строил дизели. Но потом понял, что простому инженеру сейчас в этой стране уже не платят хорошие деньги, что сейчас нужно работать на ЭВМ. Я бросил работу, выучился на программиста, сейчас работаю на компьютерах и кроме этого учусь в школе бизнеса, хочу получить еще один диплом. А живу я один потому, что я развелся с женой. Раз в неделю, по средам, хожу к ней на обед. Обедаем втроем: я, она и дочка. Ей одиннадцать лет. Конечно, у меня могло бы быть и больше детей и они могли бы быть старше, но я поздно женился… Ну как, Игор, может, съездим после данс ко мне домой — посмотришь мое поместье: хороший дом, балкон из твоей спальни — в сад.

— Зачем мне балкон в сад в январе — декабре, Стив?

— Это верно, — согласился он, — но все-таки балкон — это хорошо…

Вечером мы посетили дом Стива. Действительно, хороший, хотя и небольшой, дом американской планировки. Внизу «ливинг рум», то есть гостиная с телевизором и стереомагнитофоном. Стив повернул выключатель света, и вместе со светом комната заполнилась музыкой.

— Я никогда не выключаю радио, когда дома, — гордо сказал он. — Включаю свет — и начинает работать система. Это я сам придумал и сделал.

Осмотр комнаты, разговор, предварительная остановка по дороге к дому в кафе «Луннатис» (по бокалу пива и кусочку птицы) заняли время. Было уже около часа ночи, когда я собрался уезжать.

— Подожди секунду, я надену куртку и поеду впереди, чтобы показывать тебе дорогу…

— Ты что, Стив, с ума сошел? Так поздно. Я достаточно хорошо знаю Буффало, найду дорогу сам. Кстати, во сколько тебе утром вставать, ведь я встаю в семь утра, я не буду беспокоить тебя?

— Конечно, нет, Игор. Я всегда просыпаюсь и сразу встаю в пять тридцать утра, а в семь уже выезжаю на работу. И неважно, что я вечером устал как лошадь (это любимое американское выражение). У меня рядом с подушкой стоит «аларм-радио», то есть радиоприемник, который включается автоматически в заданное время, как будильник. Так вот, этот будильник начинает играть в пять тридцать.

— Что же ты делаешь полтора часа утром? Мог бы попозже встать.

— Нет, Игор, мы, американцы, всегда встаем чуть свет. Мы уже привыкли к тому, что, когда просыпаемся, нам кажется, что уже нет сил подняться, но минут через десять я прихожу в себя, а потом делаю что-нибудь по дому и думаю о чем-нибудь.

— О чем?

— О! Например, о жизни. О смысле жизни! Ведь мы разошлись с женой просто потому, что наше отношение к этому вопросу было разное. И сколько еще мужчин и женщин, мужей и жен ведут борьбу по этому вопросу…

Я затаил дыхание, почувствовал, что прикоснулся к чему-то сокровенному. Собственно, это чувство возникло еще там, в зале, где мы занимались танцами. Там есть доска объявлений, на которую кто-нибудь прикрепляет время от времени какую-нибудь вырезку из газеты. Так вот, в последний раз там висела большая статья из «Буффало Ньюс» под названием: «Может ли быть дружба между мужчиной и женщиной?» Так пахнуло от этого названия диспутами, которые обычно проводят у нас ученики девятых, десятых классов. И содержание статьи было такое же. Но «бойс» и «геле» — а им всем было далеко за тридцать — подходили к этой статье и внимательно читали ее.

Уехал я от Стива в ту ночь не скоро, но на другое утро, как и все, устало и молчаливо пил кофе, который первым делом варит утром для всех такая же заспанная, как и все, Сузи.

Я обещал дать ответ Стиву на следующий день. Но в тот день была рождественская вечеринка нашего факультета, которая продолжалась очень долго, а потом оказалось, что я забыл записку с телефоном Стива на работе. В результате я позвонил не на следующий день, а через день:

— Стив, это Игорь, я принимаю твое приглашение. Ты извини, что я не позвонил вчера…

— О! Что ты, Игор, когда ты не позвонил вчера до девяти вечера, я позвонил своей маме и сказал о том, что я предложил тебе жить у меня в доме и ты собирался звонить и не позвонил, то мама мне сказала, что это совсем не значит, что ты отказался. «Понимаешь, Стив, — сказала она. — Игор из России, а значит, из Европы. В отличие от нас, молодой нации, легкой на подъем и решения, европейцы, прежде чем решить что-нибудь, долго и мучительно колеблются, им надо дать время на это». А ты, значит, просто забыл телефон на работе, почему же ты не узнал мой телефон по телефонной книге?

— Но ведь я не знаю твоей фамилии, Стив.

— О! Конечно, я забыл тебе ее сказать. Ну спасибо, а о том, почему ты в действительности не позвонил, я скажу маме. Она удивится.

Вот к такому человеку я переехал вчера, то есть во вторник, как раз тогда, когда собирается наш класс сквер-дансов. Только к шести вечера я привез к дому на авеню Делаваров, где стоит дом Стива, свою машину, груженную скарбом, который незаметно накопился. Адрес-то у меня теперь какой — Авеню Делаваров!

Разгрузились, снесли вещи в комнату…

— Ты извини, Игор, что я до сих пор не нашел кровать. Но у меня много поролоновых матрасов, и если их положить один на другой, будет высоко и очень мягко. Зато у меня много одеял и огромное количество полотенец. Полотенца ты можешь менять хоть каждый день. Я купил их по случаю. Один из магазинов объявил, что если у кого-нибудь наберется определенное количество купонов, которые они дают при покупках, то тебе полагается почти бесплатно несколько полотенец. У меня не хватало купонов, и я начал спрашивать покупателей, и вдруг одна леди дала мне столько купонов, что я купил полсотню полотенец.

Он открыл стенной шкаф и указал на огромный беспорядочный ком светло-кремового цвета.

— Ну как, нравится дом? — не уставая тараторил Стив. — Я оказался счастливым. Когда разводился, у моей жены умерла мама, и ей в наследство достался прекрасный дом недалеко отсюда. Поэтому моя жена, моя экс-жена, — поправился он, — отказалась от претензий на этот дом, и он достался мне. Это бывает очень редко. Обычно после развода, особенно если есть дети, дом и содержимое его по суду отходит бывшей жене, и бывший муж начинает жизнь с нуля, даже меньше, чем с нуля, потому что надо еще платить и большие алименты.

Ну что ж, подумал я, попробую для начала без кровати. Ведь здесь, в Америке, многие так спят. Даже богатый адвокат Джон, который привел меня сюда, в этот кружок, спит до сих пор на матрасах в своей новой квартире в Буффало. В Америке это обычное дело…

— А теперь скорее в наш класс, — затараторил Стив.

Мы быстро оделись, вскочили в его машину и понеслись. Мне показалось, что мы едем не туда, и я спросил Стива об этом.

— О, да! — ответил Стив. — Мы должны еще заехать за Пат и привезти ее в наш класс. Почему-то так получилось, что я ее вожу туда и сюда вот уже целый месяц.

Пат — одна из наших партнерш. Мы все знаем, что она любит лошадей и собак и охотно ухаживает за ними, работая в ветлечебнице. Что-то всегда в ее глазах и поведении говорило о том, что она стремится как-то выделиться среди других, но не женскими, а, скорее, мужскими качествами. Однажды она сказала, что все свободное от работы время занимается футболом или… рестлингом. Но американский футбол — это очень грубая, не женская игра, а рестлинг — вообще такая борьба, где можно, кусать, выламывать противнику пальцы… И я не удивился, когда однажды в очередной вторник Пат внесли в зал на руках наши ребята, посадили ее на стул. Вся левая нога ее от ступни до бедра была в толстом гипсе.

— Я чуть не вывела свою команду вперед, но футболисты, против которых мы играли, устроили мне ловушку и сломали ногу в двух местах. Но я уверена, что через неделю-другую буду танцевать.

И вот сейчас Пат, еще в гипсе, храбро прыгает с нами каждый вторник. Вообще в классе много личностей, поведение которых или реакция до сих пор непредсказуемы для меня и поэтому интересны. Значит, я еще узнаю Америку.

Вот толстый здоровый мужчина лет сорока. Всегда приветливо улыбающийся, очень деликатный, я бы сказал даже, интеллигентный, а руки — огромные пальцы с толстыми неотмывающимися ногтями и грязными прожилками на загрубевшей коже. Руки чернорабочего. Дейв всегда приезжает на танцы со своей матерью, которая еле передвигает ноги. Ее сердце так слабо, что у нее хватает сил только дойти до ступенек входа в церковь, где проходят танцы. Потом кто-нибудь из нас приносит туда стул, она садится на него, и мы — «бойс» — вносим ее в зал. Во время танцев она обычно спит, уткнув подбородок в грудь, лишь иногда просыпаясь. И вот на днях Мери сказала мне:

— Тебя не удивляет, что у Дейва такая девушка?

— Какая девушка? Он всегда приходит со своей мамой и сидит только с ней.

— Ты думаешь, эта седая, спящая на стуле развалина — его мама! — весело захохотала Мери. — Это же и есть его гел-френд. Я не знаю, что он с ней делает ночью, но они официально бой-френд и гел-френд. Они и квартиры снимают чуть ли не в одном доме. Я думаю… — Она вдруг стала серьезной, грустной и задумчиво провела пальчиком по ярко-красной с белыми кружевными полосами стоящей колоколом юбке, набитой изнутри многими слоями кружев (такая униформа у всех женщин на этих танцах), — я думаю, что они оба просто очень одиноки и каким-то образом поддерживают друг друга, нужны друг другу…

Вчера по дороге в мой новый «дом» я остановился в «Мавританском дворе», выпил чашечку кофе, рассказал Джойс о Дейве и его «девушке».

— Я думаю, Игор, здесь замешаны деньги, большие деньги. Мне кажется, эта женщина очень богата и твой Дейв охотится за деньгами… Кстати, Игор, как хорошо, что ты вызываешь свою жену: многие женщины станут к тебе теперь лучше относиться.

— Почему?

— А потому что я уверена, многие незамужние женщины считают, что общаться с иностранцем, особенно из России, опасно. Можно нечаянно влюбиться по уши, и тогда он — может воспользоваться этим и увезти тебя в свою Россию, в страшную холодную Сибирь, и бедная женщина никогда уже не увидит своей Америки. Хотя ты говорил всегда, что у тебя дома есть дети и даже жена, никто тебе особенно не верил: кто же приезжает на полгода без жены, если она у тебя есть? А теперь, когда ты говоришь, что она собирается к тебе приехать, — тебе уже верят, и ты увидишь — тебя перестанут бояться…

Вот такая, единственная в своем роде у нас «мама Джойс», к которой я время от времени заезжаю. Ведь это совсем рядом с местом, где я работаю.

 

Оказывается, я — «мужской шовинист»

Праздник Нового года с семьей Фростов. О том, как называются пьяные за рулем. Будет ли безработным мой коллега — Рик. Несчастье в «Мавританском дворе». «Улыбайся, и никто не узнает, что ты взбешен». Оказывается, я — «мужской шовинист». Стив показывает себя хорошим другом. Маленькие волнения жизни в одном доме со Стивом. «Никогда не сдавайся». Болезнь Мери и ее борьба за дом. Короткие заметки о разном. Патрик опять наложил на себя руки…

Дневник.

31 декабря 1982 года. В два часа дня уехал в город пройтись по магазинам. Ведь включаешь радио, и тебя почти оглушает крик на всех волнах: «Скорее, скорее! Сегодня последний день распродажи века. 20–30–50 процентов скидки. Только сегодня! Потому что нам нужно выполнить годовой план!» (И здесь есть годовой план.) Правда, когда приходишь в магазины — видишь, что все почти по-старому, за бесценок продаются только ненужные или некрасивые вещи как правило. Но как бы то ни было, я уехал и последние два часа перед Новым годом по московскому времени как-то забылся в этих магазинах и вдруг смотрю на часы — без десяти четыре. А четыре по местному времени — это полночь по Москве. Бегом выскочил из универмага, скорее к машине, выхватил из багажника бутылку виски, которую когда-то мы недопили с Иосифом — священником из Румынии, — вскочил за руль и рывком развернулся. До «Мавританского двора», где я решил поднять в одно время с Москвой бокал, оставалось только три минуты, но светофор красный. Пока ждал зеленый свет, включил радио, чтобы знать точное время, на всякий случай отвернул пробку бутылки, поставил ее осторожно, прислонив к выступу коробки передач. А потом как током ударило: это же Америка, здесь хранение открытой бутылки спиртного в кабине считается преступлением. Осмотрелся по сторонам: нет ли где полицейской машины? Вроде нет. Наконец дали зеленый. Рывком вырвался вперед. Вот и вывеска: «Мавританский двор. Мотель». Но она слева. Значит, надо сделать еще и левый поворот через поток идущих навстречу машин. Но «госпожа удача» была уже на моей стороне. Впереди был зеленый светофор и не было машин, идущих на разворот, я выехал на середину перекрестка, выбрал удобный момент и, не дожидаясь желтого светофора, лихо взял влево, так что машина накренилась, лязгнула низким глушителем об асфальт. Через несколько секунд я уже был в «моем» лобби. Оставалась всего одна минута.

— Джойс! Дан! Скорее ко мне! Через минуту Новый год войдет в Мой город и Мой дом!

Пока Джойс и Дан спускались по лестнице из своей «светелки» — кухни, я уже снял три стакана для кофе из стойки рядом с кофеваркой и расплескал по стаканам виски:

— Дорогие друзья, через секунды там, за океаном, уже будет полночь. Давайте поднимем эти бокалы за здоровье и счастье моей семьи и моей страны. С Новым годом! — сказал я последние слова по-русски.

— Счастливого Нового года, Рашиа! — сказала взволнованная Джойс, и мы чокнулись и выпили, я залпом — они, посмотрев на меня и поколебавшись секунду, тоже.

Вот так я начал праздник Нового, 1983 года среди странных цветов в разноцветных горшках, которые являются украшением каждого дома Америки на рождество наравне с елкой. То, что я назвал цветком, даже не цветок. Центральный ствол — не длинный, до полуметра в высоту стебель, — от которого в разные стороны отходят горизонтальные широкие и длинные зеленые листья. По мере приближения к вершине стебля эти листья становятся все краснее, и самые верхние листочки, да и вся вершина, — ярко-красные. У нас в цветочных магазинах этот скромный цветок тоже продается, и называется он — пуансетия, но никто не предполагает, глядя на него, что он является раз в году таким важным атрибутом в одном из самых важных праздников в такой огромной стране, как США. У этого растения бывают и цветы — маленькие и желтые, но к рождеству они пропадают. Для праздника нужны лишь верхние красные листья растения.

Я просидел у Джойс, Дана и Мишел до двух часов ночи, чтобы выветрилось то, что выпил. Здесь разрешается управлять машиной, если выпил немного. Есть специальная таблица измерения, и ты в зависимости от твоего веса можешь сразу сказать, сколько времени надо подождать, чтобы можно было безопасно ехать. Все так ездят, так как общественного транспорта даже днем почти нет, а вечером — и совсем не сыщешь. А человек без машины или со сломанной машиной — как без ног. Поэтому ездить слегка под хмельком законом разрешено. По радио, правда, передают предупреждения, что те, кто окажется «Ди-Дабль-ю-Ай», будут сурово наказаны. Я никак не мог понять сначала, что такое «Ди-Дабль-ю-Ай», а потом оказалось, что эти три первые буквы английских слов означают «Управление, когда опьянен».

Первый раз у вас могут отобрать права на полгода и выдадут временное разрешение для управления машиной до места работы и обратно, по написанному в разрешении маршруту. Кроме того, вы обязаны будете посещать курсы и заново сдавать правила движения; если вас остановят как «Ди-Дабль-ю-Ай» второй раз — у вас права отбираются на несколько лет, а вам грозит суд и несколько месяцев тюремного заключения с отметкой о судимости в вашей криминальной биографии, которая на всю жизнь заводится и сохраняется в главной полицейской электронной памяти страны. При этом врачи и юристы автоматически лишаются права заниматься своей профессией. И кроме того, при поступлении на работу всегда опрашивают, была ли у вас судимость или нет. Ведь в каждом офисе есть ЭВМ, и нажатием кнопки можно проверить ваш ответ. Кончается это предупреждение примерно так: «Вы, конечно, можете нанять защитника, но по закону плата за такую защиту должна быть не менее 1500 долларов, а судья инструктирован верховным судом не обращать внимания на просьбы о снисхождении».

Полиция, правда, останавливает крайне редко, только если ты что-то действительно нарушил. По закону тебя не могут остановить, если ты не нарушил правил и не объявлена какая-нибудь поимка преступника.

До сих пор у нас нет снега, нет морозов, кругом начинает зеленеть новая трава.

2 января 1983 года. В комнату, где работаем мы с Деннисом — выпускником Корнелльского университета, специалистом по работе на ЭВМ, — пришел Рик, студент, с которым я должен работать. В пятницу (а сегодня понедельник) кончается контракт, по которому Деннис работает в университете у Чета. До последнего дня, как будто ничего не случилось, Деннис разрабатывает теорию, объясняющую, почему в керне льда из Гренландии так много слоев моренного материала. Но начиная с пятницы он может уже не выходить на работу и будет безработным. Все это произойдет автоматически, если, конечно, Чет Лангвей не изменит своего решения. Поэтому сейчас он и Рик разговаривают о том, что делать, когда останешься безработным.

— Что делать? Надо переучиваться.

— Но чему переучиваться?

Деннис задумчиво говорит о том, что его друзья по месту жительства — те, кто потерял работу, — ничему не переучиваются. Ведь сначала — месяца три — все кажется, что тебя возьмут обратно, а потом наступает депрессия.

— Тебе кажется, что тебя уволили не потому, что весь завод закрыли, а что ты, лично ты, оказался хуже других.

Разговор идет о том, как лучше вести «интервью», то есть собеседование, при поступлении на работу, как лучше показать себя со стороны, когда компания захочет взять тебя. С одной стороны — ты вроде бы должен постараться показать, что ты как бы делаешь честь компании, поступая к ней на службу, с другой стороны — часто оказывается, что представитель компании старается как бы унизить тебя (поставить на место? Или посмотреть, как ты ведешь себя в условиях прессинга?). Разговор идет о «ретаэмент план», то есть о сбережениях на старость. Так странно слушать, как два человека, одному из которых двадцать три, а другому — тридцать три, серьезно обсуждают это…

Сейчас уже 22.30, и мы со Стивом решили пораньше лечь спать. Ведь каждый день почему-то ложимся за полночь, а встаем — я в семь, а Стив в 5.30. Как Стив выдерживает — не знаю, но здесь все так живут: «Скорее… Скорее… Еще быстрее…»

— Игор, у нас несчастье! — сказала взволнованная Джойс, когда я приехал в мой любимый «Мавританский двор». — Патрик пытался покончить с собой. Он выпил двадцать каких-то ужасных таблеток, и сейчас его отвезли на «скорой помощи», и я не знаю, что будет дальше.

Я знал Патрика. Среднего роста худенький молодой человек. Большие очки, осторожные, ласковые движения, застенчивая улыбка из-под очков. Я знал, что три года он служил во флоте, но был демобилизован, и, как говорила Джойс: «Что-то у него там не сложилось». То ли не сработался с коллективом, то ли употреблял наркотики. Он говорил, что начал на службе колоться, но, по-видимому, его только подозревали, поэтому не уволили «непочетно», — это было бы ужасно, потому что после этого нигде не примут на работу. Нет, его уволили как бы по болезни. Уже год Патрик живет в Буффало. У него здесь мать, отец, двое братьев. Но отец уже год как не работает, поэтому семья вынуждена была переселиться в дешевую квартиру, где хозяйка не разрешает жить семьям, в которых больше двух детей. Да и сам Патрик не хотел жить с родителями. Это желание было обоюдно. Родители считали, что так он скорее возмужает, научится жить самостоятельно. Патрик нашел какую-то работу, достаточно хорошую, чтобы жить в таком мотеле, как «Мавританский двор». У него была гел-френд, по которой он вздыхал, а свободное время он проводил в холле у Джойс, играл, как маленький, в какие-нибудь детские игры — складывал картинки из кусочков или строил детскую железную дорогу. Казалось, они влюблены друг в друга, хотя всем было известно, что Патрик вздыхает по подружке Мишел, а сама Мишел, по крайней мере два раза в неделю, ходит гулять со своим собственным бой-френдом и гордится золотым колечком с маленьким бриллиантом, которое он ей подарил на рождество. И вот вдруг такая трагедия. Оказалось, что Патрику и его девушке не разрешали встречаться их родители. Несколько лет назад старшие дети в этих семьях, которые жили на одной улице, подрались и попали в госпиталь. Началась вражда. А Патрик и его девушка полюбили друг друга. Они встречались тайком. Он провожал ее из школы домой. Однажды он пришел прямо в школу, охрана задержала его. Он неосторожно сказал, к кому пришел. «Принципал», то есть директор школы, позвонил родителям девочки, и мать вместе с девочкой решила поехать в «Мавританский двор», чтобы устроить скандал Патрику.

«Иди в свою комнату, закрой дверь и не открывай, — сказала Патрику Джойс. — Если они решили пойти к тебе — я вызову полицию и ее арестуют, так как мотель — частная собственность. Здесь командую я, а я могу не разрешить войти в комнаты моих жильцов. Если бы здесь был Дан, а она была бы мужчиной, то Дан просто взвел бы курок, и никто бы не решился идти дальше».

Но вот приехали мать и дочь. Мать в холле истерично кричала на девочку, девочка плакала и кричала, что ненавидит мать, а если ей запретят встречаться с Патриком — она убьет себя. Трудно сказать, слышал ли это все Патрик из своей комнаты, но когда они уехали, Джойс пошла навестить его, сказать, что опасности нет. Патрик сначала не открывал, а потом вышел какой-то притихший, бледный. Они пришли в холл, Патрик выпил кофе — его стошнило. А через некоторое время его начали бить судороги, и он, плача, рассказал, что он выпил двадцать таблеток снотворного, что не хочет больше жить.

Джойс позвонила родителям и в «скорую помощь», а сама начала таскать Патрика волоком по полянке перед мотелем, не давая ему впасть в беспамятство. Когда приехали родители, потерявшего сознание Патрика уже увезли в больницу.

Через день я снова заехал к Джойс и увидел сидящего на полу какого-то просветленного, «отмытого» Патрика.

— Хай, Патрик! — сказал я, стараясь не выдать удивления.

— Хай, Игор! — лучисто, хотя и устало улыбнулся он.

Рядом с Патриком на ковре сидела, скрестив ноги, Мишел. Они вместе продолжали строить игрушечную дорогу. Оказалось, что сегодня утром Патрика под расписку выписали из больницы.

В «Мавританском дворе» я почему-то чувствую себя как член большой колониальной семьи старых времен. Мужчины и женщины сидят на теплых ступеньках, судачат о привидениях и загробной жизни, обсуждают современные проблемы. За последнее время темп инфляции резко снизился, зато скакнула безработица. Слово «депрессия» опять витает в воздухе. Вот и вчера по радио объявили, что огромный сталелитейный завод Буффало закрывается и в течение месяца все рабочие — а их около тысячи — будут уволены. Почему? «Потому что японская сталь дешевле американской, — говорят газеты. — Мы опять должны научиться делать вещи дешевле японцев». А пока японцы делают лучше, и уровень безработицы в Буффало достиг 15 % — цифра огромная. Это чувствуешь, когда сам живешь здесь. Особенно безработица ударила по городам «синих воротничков», городам простых «старинных» индустрий, где производство стали, автомобилей, деревообрабатывающая промышленность. А мой Буффало — как раз такой город. Интересно, как сейчас в Боулдере.

— Понимаешь, Игор, — жалуется мне Джойс, — эта депрессия отличается от той, что была в тридцатых годах. Тогда разорялись и бедные и богатые. Сейчас бедные становятся еще беднее, а богатые — еще богаче. Я чувствую это по мотелю…

Вчера задержался на работе и приехал в «Мавританский двор» только в 10 часов вечера по дороге домой, чтобы выпить стаканчик кофе, посмеяться с Джойс. Вдруг врывается разъяренный мужчина и начинает кричать на Джойс, что в комнате, где он живет, слишком холодно, а вода течет из крана желтая. Джойс заставила себя улыбнуться, следуя, очевидно, плакату: «Улыбайся, и никто не заметит, что ты взбешен» (этот плакат вывешен на доске конторки в «Мавританском дворе» на видном месте), и сказала, что мистер не прав, что он, очевидно, просто забыл включить отопление — ну а вода… вода всегда первые секунды идет ржавая, если кран давно не открывали. Надо просто подождать несколько секунд, и желтую, ржавую, застойную воду сменит кристально чистая вода.

— Я извиняюсь, что не предупредила вас об этом, но я думала, что вы прочитаете памятку на столе под стеклом в вашей комнате… — вежливо, хотя и дрожащим от напряжения голосом сказала Джойс.

Но мужчина не слушал и продолжал что-то угрожающе кричать. И тут Джойс не выдержала:

— Я прошу вас немедленно покинуть мотель. Вы разговаривали со мной не так, как джентльмен должен говорить с леди. И если вы будете продолжать в том же духе, я сейчас позвоню в полицию, — и она сняла трубку телефона.

— Пропадите вы пропадом! — крикнул мужчина и бросился к выходу.

«Но ведь он не заплатил», — подумалось мне. Я стоял недалеко от выхода и решился загородить собой входную дверь.

— Заплатил ли он по счету? — спросил я, обращаясь только к Джойс, не глядя на мужчину.

— Да, Игор, ты можешь его выпустить, — сказала Джойс, подхватив игру.

Мужчина выскочил на улицу и побежал собираться. Он ни разу не оглянулся, но я видел, как он вздрогнул перед тем, как Джойс ответила мне. Видимо, он заметил, что в это время на ступеньке балкончика, который вел в столовую, где жили Фросты, поднялся привлеченный шумом Дан.

— Вечером, Игор, я всегда рядом с Джойс, — сказал Дан, усаживаясь в кресло, — и дверь в лобби всегда открыта. И даже если я хочу спать, я сплю в кресле до тех пор, пока мы не запрем дверь на ночь. Ты даже не представляешь, сколько опасных людей путешествуют здесь по ночам. Поэтому когда ночью раздается звонок в дверь — мы всегда встаем оба. Джойс, накинув халат, идет открывать входную дверь, а я беру свое ружье, вставляю в него патрон и стою наготове у выхода из кухни. Дверь на улицу стеклянная, и окно во всю стену, поэтому Джойс всегда видит — кто звонит, на какой машине приехали. А я ничего не вижу, потому что стою, спрятавшись за косяк двери. Но все слышу. И если голос Джойс выразит хотя бы нотку тревоги или в голосе незнакомца послышится угроза, я делаю шаг вперед с винчестером: «В чем дело, мистер, у вас какие-то проблемы?»

Обычно это действует безотказно, человек или сразу уезжает, или становится удивительно вежливым. Но если и этого оказывается мало, тогда я взвожу курок — каждый мужчина знает этот звук. После этого мы даем ему минуту, чтобы он успел уехать. Иначе я обещаю ему уложить его на асфальт перед домом и вызвать полицию.

— А приходилось тебе когда-нибудь стрелять? — спросил я Дана.

— Нет, никогда, — сказал он, загадочно улыбаясь. — Но я знаю только одно — если мои чувства подскажут мне, что пора — я не поколеблюсь ни секунды. Многие полицейские говорят это: «Если какое-то шестое чувство крикнуло тебе „пора“, не раздумывай, стреляй немедленно, или будет поздно. Только… — Дан опять улыбнулся, и неясно было, шутит он или говорит всерьез. — Только, когда стреляешь — надо быть уверенным, что бьешь наповал, насмерть. Если ты оставишь его живым, раненым или калекой, он потом разорит тебя, затаскает по судам, найдет подставных свидетелей, наймет дорогих адвокатов…»

Когда я рассказал об этом разговоре через несколько дней в лаборатории, ребята не удивились, отнеслись к этому спокойно.

— Это точно, Игор, если ты вынужден стрелять, стреляй так, чтобы убить. Это знает каждый. Любой адвокат скажет тебе это. А когда убил, если он был на пороге твоего дома, постарайся затащить его хоть чуть-чуть за порог. И после этого звони в полицию. Если ты убил на пороге своего дома — уже ясно, что ты был вынужден сделать это, защищая свой дом. Хотя лучше прожить жизнь, ни разу не выстрелив таким образом…

Но этот разговор с ребятами был позднее. А в тот вечер, не успели мы поговорить с Даном, снова звякнул звоночек. На этот раз вошла женщина. Она выглядела так, как должна выглядеть леди: молодая, красивая, гордый взгляд, осанка, одежда. Она остановилась посреди лобби, посмотрела на нас с Даном, собственно, не на нас, а как-то поверх нас, вдоль стены.

— Есть здесь кто-нибудь, кто имеет отношение к мотелю?

— Я менеджер этого мотеля, — сказал Дан осторожно.

— Скажите, где здесь поблизости самый дешевый винный магазин? — спросила гордо женщина.

— Вам что, нужен самый дешевый или средний тоже устроит? — спросил Дан, еле сдерживаясь от смеха. — Ведь разница в цене бутылки в разных магазинах не больше доллара.

— Нет, мне нужен самый дешевый…

Дан начал объяснять, но женщина нетерпеливо прошлась по комнате, увидела горку крупных шоколадных конфет, схватила одну, но сжала ее, по-видимому, слишком сильно: шоколадная оболочка продавилась, и тонкие пальцы женщины погрузились в розовое липкое желе начинки.

— О, бул шет! (дерьмо буйвола!) — выругалась женщина и начала брезгливо облизывать пальцы, высоко подняв кисть руки с длинными модными ногтями. — Еще один вопрос, — сказала она, оторвавшись от облизывания. — Где здесь поблизости есть ресторан, в котором до утра танцы?..

Дан обстоятельно объяснил ей…

Когда женщина, потеряв к нам интерес, вышла на улицу, подошла к своей машине и остановилась около нее, продолжая непринужденно обсасывать свои пальцы, мы уже не смогли сдержаться и покатились от хохота. Потом Дан сказал:

— Сейчас это здесь называется «вумен-либ» (женское освобождение), слышал об этом?

Конечно, я не раз слышал об этом. Помню, как Стив, который обычно танцевал на сквер-данс с тоненькой Джо-Анн, начал вдруг танцевать с другими девушками.

«А где же твоя Джо-Анн?» — спросил я его. «Она уехала на несколько дней к своему бой-френду в Чикаго», — спокойно ответил он. «Как к бой-френду? Я думал, что ты ее бой-френд!» — «Я тоже, я даже думаю, что я ее настоящий бой-френд, а тот — просто так…» — «И ты не ревнуешь?» — «Как тебе сказать? Думаю, что нет, — Стив задумался. — Понимаешь, Игор, у нас сейчас вумен-либ, и женщина имеет равные с нами права в поиске партнера. Ведь столько лет, столько веков женщина всегда ждала, когда ее выберет мужчина. Сейчас обе стороны могут делать это одинаково свободно. У Джо-Анн нет от меня секретов. Ведь было бы хуже, если бы она встречалась с Биллом тайком. А так — мы как бы конкурируем с Биллом. Ведь эта страна — свободной конкуренции. Вот мы с Биллом и конкурируем…»

Потом я вспомнил о вумен-либ, когда жена пастора Иана — Лия, наша аспирантка, прочитала мой рассказ о работе на леднике Росса по-английски и удивленно заметила: «Игор, все это интересно, но мне кажется, что ты описал работу девушки Мегги в твоей группе как шовинист, мужской шовинист». — «Я — шовинист?! Ведь у нас в СССР слово „шовинист“ имеет один, политический смысл». — «Да, ты описал, какая она женственная и как она по-женски украсила ваш быт в Антарктиде. И ничего не сказал о том, что она сделала как лаборант, просто бесполый лаборант. Этим ты как бы принизил ее, показал, что как бы беспомощна она ни была, вы бы ее приняли все равно, потому что вы на нее сразу смотрели не как на лаборантку, а как на слабую женщину, украшающую быт мужчины».

Я молча смотрел во все глаза на Лию, она была вполне серьезна, потому что то, о чем она со мной говорила, казалось ей моим большим недостатком. И я вдруг вспомнил, что как-то вечером к нам со Стивом пришла (в смысле «приехала», здесь не ходят) в гости украшать елку его гел-френд Джо-Анн, и, говоря о том, что ей надо где-то починить машину, она вдруг сказала, произнесла это же слово, в таком же контексте: «У меня есть знакомый на бензоколонке-гараже, но он шовинист. Когда я говорю ему просто, что у меня есть деньги и мне надо починить машину, заменив то-то и то-то, и я знаю, что это стоит столько-то, он никогда не помогает. Мне надо подойти к нему и притвориться слабой женщиной и сказать, что я ничего не понимаю в этом автомобиле. Тогда он полезет внутрь, выяснит, в чем дело, и гордо скажет, что он и его друзья сделают починку. Он возьмет те же деньги, он не преследует никаких сексуальных целей, но это мне неприятно, потому что он показывает если не мне, то самому себе, что он сильный и умный, а я — слабая и дура, потому что женщина. Он — шовинист, Игор, мужской шовинист, не понимающий, что сейчас время вумен-либ. Скажи, Игор, ты помогаешь своей жене в Москве надеть пальто или она его сама надевает?» — спросила она вдруг. «Конечно, помогаю». — «О, Игор, ты такой же мужской шовинист, как и другие, — сказала несколько раздраженно Джо-Анн. — Ты тоже хочешь, чтобы твоя жена была слабой, стараешься удержать ее в таком состоянии».

4 января. Прекрасное солнечное утро, наконец мороз, хотя без снега. Я уже на работе, хотя доехал с опаской. Машина гудит как спортивная — мой глушитель отсоединился от двигателя. В обед поеду домой, попробую починить сам. Поломка маленькая, а в гараже, говорят ребята, за это возьмут долларов сто.

Моя жизнь в доме Стива все более налаживается. Неделю назад он купил где-то по случаю за пятнадцать долларов («Всего за пятнадцать!» — все время восклицает он) кровать с пружинным матрасом, к которому был приложен еще один, уже обычный матрас. Два дня Стив не показывал ее мне — красил в гараже под домом, а потом показал. Я сказал ему, что кровать мне нравится, хотя она напомнила мне больничную кровать.

— О, я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Стив. — Это потому, что я покрасил в белый цвет…

И не успел я сказать что-нибудь, как он схватил какую-то банку с краской и начал перекрашивать ее в бледно-розовый. Это заняло с сушкой еще два дня. А потом мы торжественно затащили все на второй этаж. Стив нашел где-то салатного цвета с рисунком простыни, а потом притащил откуда-то огромное, пурпурно-красное, легкое, но толстое, почти как матрас, пуховое одеяло. На темно-красном фоне были разбросаны крупные, от руки нашитые яркие цветы.

— Мой брат служил в морской пехоте в Корее и привез это одеяло оттуда. Это настоящий шелк. Два дня назад он прислал его мне специально для твоей кровати.

А еще через день в моей комнате появилась и странная двухрожковая настольная лампа.

— Моя мама — миссис Стольски — прислала ее тебе, — сказал Стив.

Итак, теперь у меня нет только хорошей подушки. Есть, правда, наволочка, которую мы со Стивом пока набили ставшими мне ненужными тонкими солдатскими одеялами, которыми перед этим я накрывался.

— Ты можешь, Игор, купить подушку в Кеймарте (Кеймарт — название очень популярных дешевых универмагов, которые в Америке повсюду) и принести чек, а я оплачу расходы, — сказал Стив.

Но я не буду этого делать. Американские подушки такие тонкие и так странно скроены, что на своей огромной самодельной «подушке» с начинкой из мягких одеял я сплю лучше.

Жить со Стивом много приятнее, чем жить одному. Надо было лишь привыкнуть к его странному юмору и тому, что, когда дело касается любых денежных вопросов, надо все говорить прямо и четко и не обижаться, а торговаться.

Например, после первых трех дней жизни у Стива, когда я почувствовал, что мои расходы на бензин резко возросли, я сказал ему осторожно:

— Стив, ты колебался или не знал, сколько с меня спросить за квартиру, и я сам назначил тебе цену — 150 долларов в месяц, но сейчас я вижу, что мои расходы на бензин возросли на 30 долларов в месяц потому, что далеко ездить. Итого я плачу за мою жизнь в твоем доме 180 в месяц. Это для меня многовато. Конечно, раз мы договорились, я заплачу тебе 150, но не кажется ли тебе, что, раз тебе все равно, было бы лучше, если бы я платил тебе 130?

И тут Стив, который, казалось мне, был безразличен к деньгам, расхохотался:

— Игор, я забыл твою национальность.

— Как, ты же знаешь, что я русский, — удивился я.

— А я подумал сейчас, что ты еврей. Только евреи так торгуются. Нет, Игор, я стою на том, о чем мы договорились. И я удивлен, что ты торгуешься о такой маленькой сумме. Неужели она для тебя что-то значит?

— О'кей, Стив, я не настаиваю, я только спросил: что, если… — ответил я сухо, а сам подумал, что для него, получающего в неделю столько, сколько я в месяц, 30 долларов ничего не значат.

Но этот разговор еще раз научил меня разделять дружеские и денежные отношения. И когда через неделю он получил счет за телефон (двадцать долларов) и спросил меня, не хочу ли я разделить с ним расходы, потому что телефон общий, рассмеялся уже я:

— Ты что, Стив, разве не помнишь, что моя плата включает пользование всеми удобствами. Для меня телефон — просто входит в это понятие. А оплата его — твоя проблема.

Стив не обиделся, сказал только, хитро улыбнувшись:

— Я не возражаю, я просто хотел попробовать. Вдруг ты не будешь возражать и оплатишь половину. Но не платить — твое право…

— Спасибо, Стив, считай, что я им воспользовался…

А еще через неделю Стив показал мне письмо от компании, поставляющей газ на отопление. Компания сообщала, что с января она резко поднимает цены на газ, извиняется, что вынуждена сделать это, и просит не удивляться, когда «бил» на газ будет намного больше.

— Не кажется ли тебе, Игор, что твоя плата за квартиру должна быть в связи с этим больше? — спросил он осторожно.

— Нет, не кажется. Ведь в моей стране есть поговорка: договор дороже денег, — сказал я, впервые до конца поняв сам ее смысл.

— Игор прав, Стив, — поддержала меня Джо-Анн, которая в это время была у нас в гостях.

— О'кей, о'кей, — улыбнулся Стив. — Я не настаиваю.

Вот такая жизнь все время учит. А во всем остальном мы живем как братья. По вечерам угощаем друг друга чем-нибудь, то Стив купит на ужин какие-нибудь продукты, то я угощу его жареной курицей или тушеной капустой с сосисками: сосиски обычно его, а капуста и приготовление — мои. Зато посуду моет он. Как все сейчас в Америке, Стив мечтает научиться готовить, иногда пробует что-нибудь, но по книге точно соблюдая сложный рецепт и, как правило, делая какую-нибудь одну, но роковую ошибку. Поэтому его родные и знакомые уже знают, что «русский ученый» еще «великолепный кок, который держит все рецепты в голове».

Было, правда, еще одно маленькое «домашнее» волнение. Туалета в нашем доме два, на первом и втором этаже, а ванная одна, между спальнями, на втором этаже, поэтому мы пользуемся ею оба. Все было бы хорошо, но, во-первых, все наши полотенца из запаса Стива — одинаковые. Поэтому мы их все время путаем, и тот, кто принимает душ вторым (обычно это бываю я, потому что уезжаю позднее), просто берет то полотенце, которое сухое. Но мы не принимаем это всерьез, по крайней мере у нас нет желания пометить свое полотенце.

Второе обстоятельство было более неприятным. Слив воды из ванны Стива работает плохо, и поэтому во время душа уже через несколько минут в ванной сантиметров на десять стоит грязная мыльная вода. Всегда неприятно стоять в ней. Но вот однажды я увидел, что Стив идет в душ, надев на ноги прозрачные пластмассовые пакетики из-под продуктов, подвязанные к ногам выше щиколоток веревочками.

— Что это? — удивился я.

— О, Игор, у меня проблема возникла с ногтями на больших пальцах ног. Что-то болит под ними. Я был у врача, и он прописал какую-то химию, чтобы не удалять ногти, и приказал теперь не мочить их. Вот я и надеваю эти пакеты…

Я даже вспотел от волнения.

— Что же ты мне об этом не сказал! Это же грибок, заразная болезнь, а я, дурак, еще стою в этой заразной застойной воде…

— Не бойся, доктор сказал, что это незаразно, это не «атлетик фут», — иронически улыбнулся Стив. — А потом этот доктор — мой брат, и, если заболеешь, он будет лечить тебя бесплатно, как и меня…

Естественно, меня не смогли утешить эти слова, и я готов был уже поругаться со Стивом, который, судя по звуку, влез уже под душ. Но через минуту я катался от хохота. Стив с воплями выскочил из ванной и нелепо зашлепал ногами по кругу. Два пластиковых мешочка на его ногах представляли сейчас круглые, налитые до краев водой шары. Оказывается, вода в первую очередь нашла щели и налилась в мешочки.

— О! Врач просил меня ни в коем случае не мочить ноги! — вопил Стив.

Я уже не мог сердиться. А когда Стив уехал, я пошел в гараж, нашел там две большие железные банки из-под краски и стал использовать их как подставки для ног. Теперь проблема хотя бы временно была решена. Стив надо мной сначала посмеивался, хотя и обещал исправить слив. Но когда я сделал на работе из обрезков досок такое сооружение, которое можно было поставить в ванную и на нем стоять, он сдался и пару дней даже пользовался этим приспособлением, но вскоре у него стала затекать шея — Стив много выше меня, и его голова с трудом подлезает под наконечник душа…

Но Стив бывает и совсем другой. Когда у меня сломалась машина — отвалилась выхлопная труба, так как проржавело место соединения ее с трубой от мотора, Стив решил, что платить за это 100 долларов — дорого. Он повалил домкратами машину на бок, и с помощью молотков, ножовок, проволоки и жести мы начали ремонт. Стив оказался прекрасным товарищем. Нужно было отпилить два болта крепления патрубков — они не отворачивались, а пилой никак не подлезешь.

— Отдохни, Игор, немного, — сказал он, — пойди выпей кофе. А я съезжу в магазин и куплю специальные клещи для перекусывания болтов.

— Нет, нет, Стив, не покупай, я отказываюсь за них платить, — крикнул я, но Стив уже уехал.

Приехал он через полчаса с большой яркой коробкой, в которой лежал ярко-красный блестящий инструмент.

— Сколько же ты заплатил за него? — спросил я.

— Шестьдесят долларов.

— Нет, Стив, я им не буду работать, он мне не по карману.

— Хорошо, считай, что я купил его для себя, — улыбнулся Стив.

Я быстро «откусил» болты.

— А теперь, — сказал Стив, — я отвезу этот инструмент обратно в магазин и потребую деньги назад, скажу, что я им недоволен, так как он не смог «откусить» мой болт.

Минут через тридцать он вернулся довольный:

— Если бы ты видел, как не хотел брать его обратно хозяин магазина. Но я победил и получил назад все деньги.

После ремонта я устроил грандиозный ужин. Выпили немного. Стив вдруг погрустнел и рассказал, что брат его, тот, что врач и лечит ему ноги, женат на негритянке. Он хорошо зарабатывает, у них двое детей.

— Он все делал, чтобы ей было легче жить: переехал в дом рядом с домом ее матери, устроил ее в хороший колледж учиться, платил за учебу. Она оканчивает сейчас «школу лойеров», то есть будет юристом. И вот вчера она сказала ему, что она уезжает, уходит от него, хотя ни у него, ни у нее нет любовников.

— Почему, Стив?

— Потому, Игор, что они оказались недостаточно большими для того, чтобы быть вместе. Ведь так еще много предубеждений против смешанных браков, как с белой, так и с черной стороны. Бели ты делаешь что-то, противоречащее мнению большинства, то ты, твоя душа или воля должны быть очень большими, чтобы противостоять давлению.

А потом он вдруг встал, вышел и вскоре вернулся с маленькой изящной ленточкой-закладочкой для книг и подарил ее мне на память. На закладочке было что-то написано. Я не удивился. Американцы любят закладочки для книг с какими-нибудь изречениями. Вот что было написано на той, что подарил мне тогда Стив:

НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ

Я хочу навестить сегодня Мери. Ведь сегодня — сквер-данс. Это единственный день в неделю, когда эта бедная храбрая женщина может прийти с работы рано. Вчера я позвонил ей домой часов в шесть — она только что пришла после девяти часов работы. У нее даже, голос дрожал от слабости.

— Может, к тебе заехать купить что-нибудь? — спросил я.

— Нет, ничего не нужно, Игор. Ведь у меня есть лишь сорок минут времени. Я полежу немного, а потом я должна ехать опять на работу. Ведь ты же знаешь, по понедельникам мы с Джо до десяти вечера пылесосим и убираем помещения офисов автомобильного салона. Единственное, о чем я молю бога, чтобы там было хотя бы тепло. Ведь часта, чтобы снизить расходы по отоплению, хозяева отключают его уже к середине дня, и вечером там совсем холодно.

— А ты не можешь сказать Джо, что заболела?

— Нет, не могу. Конечно, он все поймет, но он один просто не справится с работой и вынужден будет пригласить кого-нибудь вместо меня. И я потеряю это место. Он уже и так испытывает трудности, платя мне по шесть долларов за час. Раньше он оплачивал и мою социальную страховку, а недавно сказал: «Извини, девочка, я не могу больше делать этого». И я согласилась. Если я не приду работать, он просто скажет: «Извини, девочка, я вынужден тебя уволить».

(«Лей офф», — сказала она. «Лей офф» сейчас звучит повсюду. Слово «лей» значит «ложиться», «класть плашмя», а предлог «офф» значит — «за пределами чего-то», «снаружи». Какой емкий смысл для понятия «уволить», что-то вроде — «вынести», «выкинуть»).

С удивлением я наблюдал борьбу этой одинокой храброй кантри-гел. Каждый день она вставала в 6 утра, чтобы мчаться к своим «леди» и убирать, стирать… А по вечерам работала в «компании» Джо. Если она приезжала домой в 10 вечера — это было хорошо, А надо было еще и содержать в чистоте свой дом. И так каждый день, включая, как правило, субботы и воскресенья. Но всегда у нее был свободен вторник: сквер-дансы.

Борьба за ее дом шла с переменным успехом. Сначала казалось, что она победила и дом — ее. Потом появились адвокаты и сказали, что, если она не заплатит те тысячи, которые должен был заплатить ее экс-муж, ей придется продать дом, но расплатиться. А потом в банке, где она задержала платежи, сказали то же самое: если она не заплатит — дом придется продать.

И тут еще один удар — адвокат сказал, что экс-муж обжаловал решение суда о присуждении ей дома. В последний день возможной апелляции он подал обжалование в Верховный суд. Адвокат сказал, что не знает, чем кончится этот суд, не дает никаких гарантий, но чтобы наверняка не проиграть, надо еще несколько тысяч: нужны частные детективы, эксперты, чтобы доказать, что экс-муж не банкрот, а просто скрывает свои заработки… Правда, появился и просвет: ее Джо, тот, с которым она убирает офисы, дал ей рекомендацию для получения еще одного займа в другом банке, и она начала ездить на «интервью» к вице-президенту банка. Тот вел с ней беседы, чтобы выяснить, стоит ли давать лон. Теперь, если бы она получила лон, уже новый банк стал бы почти хозяином ее дома. И тут она заболела ужасным гриппом, который пришел в этот город. Но лежать дома Мери не могла — ее клиенты нашли бы других: сейчас так много безработных. Поэтому, хотя болела она тяжело, но всегда в шесть утра была на ногах.

Нам было интересно беседовать друг с другом, ведь ход мыслей, слова, в которые мы их облекали, были для нас такими неожиданными. Я любил смотреть, листать книги, журналы, которые она читала, брал домой те из них, которые она регулярно читала. Оказалось, в основном это были женские журналы, поэтому в них не было голых женщин в вызывающих позах, но тем не менее все они были посвящены любви. Ведь еще Байрон сказал, что если для мужчины любовь — важная часть жизни, то для женщины — вся жизнь. И я попросил у Мери разрешения брать эти журналы домой. Правда, читать их мне было некогда, но я просматривал их, и мне становилось ясно, почему американские женщины ведут себя именно так. Ведь она сказала мне, что почти все женщины Америки, всех возрастов, читают эти журналы внимательно. Вот, например, перечень заглавий основных статей, которые были в ноябрьском номере этого журнала за 1981 год:

«Как „делать любовь“ мужчине». Из бестселлера Александра Ренни (известной писательницы).

«„Волнение разлучения“ (Потеря мужчины, работы…). Может быть опустошающим, но с ним можно бороться».

«„Возвращение к вашему бывшему“ — неожиданное, возбуждающее и опасное».

«Кушанья, которые создают вам настроение».

«Способность делать карьеру — некоторые блестящие идеи и как продвигаться по службе на самую вершину».

«Химия отношений мужчины и женщины — почему он так притягивает вас».

«Далеко от нас. Как близко мы от ближайшей звезды?»

«Отцовское неосознанное влияние на отношение девушки к мужчине, начальнику, ребенку».

Как-то после танцев она рассказала мне:

— Мой отец мне снился все время по ночам. Я его и любила, и не любила. Он был интеллигентный человек. Читал книги о науке, об астрологии, о природе. Он брал меня с собой смотреть молнии. Я боялась, но и любила штормы. И он занимался со мной, привил любовь к чтению, показывал созвездия, называл звезды, рассказывал, как растут и развиваются вещи. Но он был любитель выпить. Тогда, когда он был пьян, он мог меня ударить, обидеть при подружках и вообще иногда унижал меня в глазах ребят. Напьется пьяным, приедет домой и поставит машину не на дорожке, а на траве рядом, а утром подъедет школьный автобус, и ребята увидят, что машина не на дорожке, и станут кричать: «Опять твой отец напился и не смог заехать на дорожку!» Наверное, он переживал, что у него не было образования. Хотя у его брата, моего дяди, тоже не было образования, а он уже в сорок лет стал миллионером.

А мать была с одной стороны холодной, а с другой — слишком горячей. И всегда некстати: тогда, когда надо быть горячей, — она была холодной, и наоборот. Меня она иногда била по щекам.

Мери помолчала, а потом заговорила совсем о другом.

— Мой сосед очень похож на вас. И вы знаете — он разошелся с женой. Не развелись, а просто они разъехались. Дети выросли, а у них обоих друг к другу претензии. Он недоволен женой потому, что она хотя и не работает, но не ухаживает за ним, а так, читает книги, ходит в кружки, встречается со своими гел-френдс. И он переехал в один уединенный домик среди холмов и живет там один. Ни женщин, ничего. Просто один. Купил лошадь и занимается фермерством, но у него достаточно денег, чтобы не заботиться о рентабельности фермы. А она тоже не захотела с ним жить, потому что он перестал быть романтиком по отношению к ней, перестал дарить ей цветы, перестал помнить день первой встречи, день свадьбы, вещи, которые так дороги любой американской женщине. Скажи, а ваши женщины тоже помнят такие вещи?

Я ответил, но почувствовал, что ей это неинтересно. Она думала о своем:

— Моя бабушка была настоящая «жена пионера». Она работала до восьмидесяти лет, всегда была при деле. Дед приехал из Польши, ему было девятнадцать лет, нашел работу, и к нему тоже из Польши приехала невеста, а ей было семнадцать лет. Сначала жили в Буффало. Дед работал на железной дороге, зарабатывал хорошо, но выпивал изрядно. И бабушка решила уехать из гброда, где кругом пивные. Они скопили немного денег и уехали миль за пятьдесят на юг. В то время это были глухие места. Купили кусочек земли. Но местные жители там не любили приезжих, особенно поляков. Несколько раз ночью они вкапывали на их земле крест. А один раз даже сожгли этот крест. Хотели запугать, чтобы они уехали. Но дед и бабка тем не менее остались, начали фермерствовать. Хотя первое время ничего у них не получалось.

— Какие цветы вы любите? — спросил я ее однажды и рассказал о том, как каждую зиму я покупал цикламен и дарил его сыну, и тот привыкал к нему как к живому, поливал его и переживал, когда в середине лета, в период отпусков и разгар цветения естественных цветов, все забывали о цикламене, и он засыхал.

— А я не знаю, что такое цикламены, но мой сын любит розовые тюлипсы, — сказала Мери, и мне потребовалось время, чтобы понять, что тюлипсы — это тюльпаны. Во многом я себя чувствую с Мери как пришелец с другой планеты.

Вот она ставит пластинку. И тебе кажется эта мелодия такой новой, а оказывается, ее каждый здесь знает с детства.

А потом она поручает тебе купить «кукис» — домашнее печенье для чая на очередном занятии сквер-данс. И опять неувязка: сколько нужно пакетов? И где продают кукис?

— Как! Ты не знаешь, где продают кукис? — удивляется она. — Везде в Америке их продают в булочных. Или еще их можно купить в большом магазине, например, «Беле». Купи два пакета.

— Но около меня нет «Беле», есть только «Бегман». Там тоже продают кукис? И потом какой величины пакет брать…

Она хохочет:

— Какой ты странный, такие вещи знает каждый ребенок. Конечно, продают и в «Бегман». А пакеты стандартные, уже запечатанные. Ты как с Луны!

А я и есть — как с Луны.

Вчера Мери читала мне надписи под юмористическими картинками из большой и веселой книжки «Как выбрать мужа». (У нее вообще все книги только о любви, браке, сексе, об отношениях мужчины и женщины, и по астрологии, которую она воспринимает как отрасль науки).

И вот она вдруг прочитала слова «Бивер его».

— Стоп, Мери! «Бивер» — ведь это слово обозначает бобра — зверька, который живет в реках, имеет прекрасный мех и строит плотины из деревьев, которые он валит, перегрызая своими зубами. Но я не понимаю, что значит «бивер его».

Мери хохочет:

— Нет, Игор, здесь написано другое «бивер». Это слово, — она произнесла его с чуть другим ударением, — это значит — «бойся», «остерегайся». «Бивер его» — значит остерегайся его! А зверей, о которых ты говоришь, называют «бивер». Ведь эти два слова пишутся по-разному.

Теперь уже я хохочу, как сумасшедший.

— Ты знаешь, Мери, на многих ваших калитках я встречал дощечку с мордой оскаленной собаки и подписью: «Бивер собака», и по незнанию вашего языка я думал, что смысл надписи по-русски значит что-то вроде «бобр-собака». Перед первой такой надписью я долго стоял, соображая, что могло значить. Наверное, как предупреждение: «Наша собака имеет зубы и челюсти бобра и способна перегрызть даже толстое дерево. Поэтому остерегайтесь ее». Я решил, что это юмористическое предупреждение. А мне бы надо было посмотреть в словарь, увидеть разницу в написании.

— О! Нет! Нет! Ты такой умный, что не можешь быть таким глупым! — кричит Мери. — Я представляю тебя, глубокомысленно смотрящего на обычную вывеску «Бивер собака», и представляю, как удивились бы люди, если бы могли узнать о твоих рассуждениях в этот момент.

Потом она вдруг становится серьезной.

— Иногда мне кажется, что ты совсем не русский, и вообще не человек. Ты просто прилетел с другой планеты, с далекой звезды, чтобы изучить нашу жизнь и рассказать о ней тем, кто тебя сюда послал, и ты только притворяешься, что ты такой же человек, как и мы все, и дурачишь меня. Придет время, отведенное тебе, чтобы быть с нами, и ты исчезнешь. Исчезнешь навсегда, унесешься в другой мир, которому ты принадлежишь.

Моя работа здесь подходит к концу. Срок пребывания в США истекает. Уже сделаны последние фотографии микровключений во льду и последние описания кернов. Уже прочитаны все лекции в различных университетах и написана статья в американский научный журнал. Стало ясно наконец, что мы делали не так и как надо работать дальше.

Конечно же сейчас нужны еще два-три месяца, чтобы ответить на многие из вопросов, которые возникли в процессе работы. Но на просьбу университета продлить мое пребывание здесь (за его счет) Москва ответила лаконичным «нет».

Только потом, уже дома, я узнал, что «нет» было сказано на самом низком уровне. Только мой непосредственный начальник сказал, увидев телеграмму из Америки: «Нечего ему там больше делать. Пусть возвращается и сидит за столом, как мы все сидим». Все другие начальники были «за». Но одного «нет» оказалось достаточно… Здесь, в Америке, это звучало для меня уже по-другому: «Москва считает, что продление вашего пребывания в США невозможно»…

Да, Мери и Джойс были правы, говоря о пришельцах. Наступило время, и огромные тяжелые крылья подняли меня и в реве огневых реактивных струй унесли через океан на далекую, неведомую им «звезду» — мою Родину. Перед отлетом я получил много подарков от моих друзей.

Подарки были американские — маленькие, недорогие, часто самодельные, но все со смыслом. Получил я подарок и от Мери: небольшой полудиск сантиметров десять — пятнадцать диаметром и толщиной полсантиметра, из оргстекла, стоящий вертикально на подставке. На этом диске были цветные концентрические кольца — красное, желтое, зеленое, синее…

Я уже видел такие полудиски с цветными кольцами, знал, что их здесь дарят друг другу. Видел даже, что иногда на них имеется какая-нибудь лаконичная надпись типа: «Ты самый лучший».

— Что значат эти цветные круга? — спросил я ее.

— Как, ты и этого не знаешь? Это же радуга, символ благополучия и мира. Ведь по Библии радуга значит: великий потоп кончился, беды миновали, теперь все будет хорошо.

Этот диск и сейчас стоит у меня на столе, напоминая о том, что все, что рассказано здесь, не сказка, все это было.