Размышления на острове. Сын управляющего. Бабуся и ее дом. Чай вприкуску. Театр. План великого похода. Христианин ли я? Полевые пушки на площади. Старик

 

Размышления на острове

Меня зовут Игорь, я тот самый русский, который копал с Бобом ямки для посадки деревьев. А сейчас сижу в простом, нагреваемом лишь солнцем доме Боба и через его фасадную стеклянную стену смотрю на залив – залив Хакамок. С того места, где сижу, кажется, что я окружен водой со всех сторон. Впереди, примерно метров на пятьдесят, тянется зелено-коричневый клин. Он состоит из скалистых участков и болотной травы – грубой, похожей на водоросли; такая растет обычно на местах, периодически заливаемых морем во время прилива. Острие клина направлено прямо на противоположный берег залива, расворяющийся в дымке, потому что он не близко. Я чувствую себя так, будто стою на мостике корабля, глядя вперед за носовую мачту и нос судна. Роль мачты выполняет остов огромной сухой сосны. Корни ее еще крепко держатся за расщелины скалы, в которую она вгрызалась много лет, а ветви уже исчезли. Только голый, без коры ствол и несколько остатков самых крупных сучьев еще держатся. На высоте нескольких метров от земли в стволе дерева видно большое дупло. В нем когда-то жило семейство енотов, но их выселили коты Боба. В доме вдоль стеклянной стены тянется выложенное камнями углубление в каменном же полу, наполненное землей. Сейчас лето, и земля питает цветущие герани, бегонии и куст жасмина, который стремится вверх, словно пытаясь пробраться на второй этаж, где у Боба спальня. Зимой сад становится огородом, потому что Боб выращивает в этой земле зелень и помидоры к столу, за которым я сейчас сижу.

Я люблю смотреть отсюда на залив, следить за орлами, цаплями, отмечать про себя фазы сильных в этих местах, почти пятиметровых приливов и отливов. Приходит высокий прилив, и вода полностью заливает мой корабль, остается лишь мачта, да сухой кончик скалистого носа. А когда наступает глубокий отлив, нос корабля окружают плоские буро-зеленые пространства приливно-отливных соленых болот. Они не успевают высохнуть и матово блестят, отражая небо. Поверхность становится похожа на тонкий морской лед, сквозь который легко идет мой корабль, мгновенно превращаясь в ледокол.

И вещи на столе, за которым я сижу, тоже напоминают мне о море. Обработанный прибоем кусок дерева; несколько причудливых ракушек; астролябия; запечатанная, лежащая на боку на подставке бутылка. Внутри бутылки – модель двухмачтового, похожего на траулер судна с красными косыми парусами. На подставке надпись: «Научно-исследовательское судно ГЕРОЙ, Национального научного фонда США. Модель сделана Доном Хуббардом для коммандера ВМФ США (в отставке) Р. Л. Дейла, 1980». Да, Боб хорошо знает это судно. Как представитель этого Национального научного фонда он следил за его постройкой в конце шестидесятых годов. Оно ведь строилось всего в шестидесяти милях отсюда. Именно тогда он влюбился в эти места, в этот состоящий из островов и заливов берег штата Мэн. Он плавал на нем во время его первого морского крещения в водах Арктики, а потом несколько раз в Антарктике.

Дом Боба Дейла на острове Хакамок

Здесь же на столе стоит небольшая, сделанная из бронзы, покрытая зеленью скульптура: лошадь высотой около четверти метра. Странная лошадь, свободно мчащаяся без узды и поводьев с немыслимым для животного выражением счастья на морде. Так могут изображать животных только какие-нибудь китайцы, подумалось мне.

– Да! – сказал радостно Боб. – Это копия той знаменитой «Летящей лошади Ганзу». Я купил ее в Китае сразу после того, как уехал от тебя из Москвы, по дороге в свой Кантон…

И я вспомнил о том, зачем я здесь и что мы должны писать книгу. О чем? Толком еще сами не знаем, но главное ясно – о наших жизнях. И я начал писать.

Итак, родился я в Москве, но первые годы своей жизни провел в центральной и южной России. Мои родители: отец – Зотиков Алексей Васильевич и мама – Суханова Наталья Ивановна, не были москвичами. Папа родился в селе под Тамбовом, а мама – в селе под Воронежем. Эти старинные русские города расположены в нескольких сотнях километров на юго-восток от Москвы.

Судьба распорядилась так, что года за два до моего рождения папа как студент знаменитой в России Тимирязевской сельскохозяйственной академии готовился стать специалистом по выращиванию сельскохозяйственных злаков (рожь, овес, пшеница). И мама была студенткой той же самой академии, только специальностью ее должна была стать агрохимия – все то из химии, что было связано с сельским хозяйством.

Тамбов и Воронеж, если смотреть из Москвы, почти рядом. Поэтому земляки, мои мама и папа, познакомились и подружились. А скоро образовалась молодая семья, первенец которой, то есть я, появился на свет в роддоме больницы той самой Тимирязевской академии.

 

Сын управляющего

Мои родители окончили Тимирязевскую академию как раз тогда, когда закончился НЭП. Многие талантливые бизнесмены, не прочитавшие за этот период ни одной книжки, оказались совсем не у дел, а родителей – к тому времени специалистов с высшим образованием – послали по распределению в один из больших совхозов в Сумской области. И очень скоро папа был уже управляющим огромного совхоза, с территорией, занимающей тысячи гектаров земли.

Большинство совхозов располагалось на земле, принадлежавшей раньше царю или очень крупным землевладельцам. Работники этих совхозов получали твердые зарплаты, не зависящие от урожаев. Наверное, поэтому я не видел тех миллионов голодающих, которыми была заполнена южная Россия. Наоборот, наша семья жила в это время очень хорошо.

У нас была огромная, оставшаяся, видимо, от старого управляющего квартира. Для детей – меня и моего младшего брата, совсем маленького – была няня, молодая деревенская девушка. Мы звали ее «тетя Дуня» и очень любили.

Автор во время работы над книгой на острове Хакамок

Я помню, что у нас с братом была отдельная спальня. Перед сном мама или тетя Дуня приносили мне попрощаться на ночь ручную белочку, которая жила у нас. Белочка всегда обедала вместе с нами и была баловнем всей семьи. У нее было свое отдельное место за нашим огромным, накрытым белой свежей скатертью столом. Когда мы ели вареники, она брала из своей тарелки двумя лапками-ручками казавшийся на ее фоне огромным вареник и быстро-быстро обкусывала его по краям своими острыми зубками. Так быстро, что скоро от вареника ничего не оставалось.

Я думал, что белочка совсем ручная и любит меня. Когда ее приносили попрощаться на ночь, мне казалось, она радостно забивалась в постель и целовала меня, а потом тете Дуне стоило труда поймать ее в пространствах и складках между одеялом, простыней и моим тельцем в пижамке. Но это не воспринималось всеми тремя как попытка одного из нас убежать. Это была веселая игра, ритуал, предшествующий сну в просторной, свежей спальне. Тот запах чистоты и свежести я, кажется, помню до сих пор.

Только две неприятности и запомнились мне от того времени. Одна была связана с белочкой. Она каким-то образом выскочила на улицу и перебралась на ближайшее дерево аллеи. Ребята всего поселка с радостным свистом и гамом бежали за ней от дерева к дереву, но так и не остановили ее, и белочка убежала в лес. Это наша-то белочка!

Остров Хакамок в шхерах атлантического побережья северной части США. Здесь началась работа над рукописью «Зимних солдат»

Второй случай произошел со мной самим. Однажды во время гуляния с тетей Дуней я нашел огромную кучу только что сваленных, свежих, прекрасно пахнущих досок. Начал лазать по ним, но они вдруг соскользнули, поехали, и левая моя нога оказалась в ловушке. Стояла холодная осень, октябрь, наверное, поэтому ноги защищали добротные барчуковские кожаные сапожки. Да и доски-то двинулись, наверное, самую малость – только взяли ногу в плен, прижали, не причиняя реального вреда. Но я навсегда запомнил чувство попавшего в капкан зверька. Этот капкан сразу не удалось открыть ни мне, ни плачущей тете Дуне, ни даже подбежавшим чужим людям.

Но это были еще не беды. Настоящая, большая беда лишь приближалась. Начало ей было, наверное, положено очень высокими эмоциональными нагрузками, связанными с работой отца. Конец двадцатых годов в России был таким тревожным и неопределенным. Бедные, голодные, обозленные крестьяне, а то и просто банды уголовников встречались повсюду, особенно по ночам. У маленького мальчика возникало чувство гордости, когда он видел, как отец и его кучер, собираясь в дальний район, осматривают детали прекрасной тачанки и треплют ласково мощных, откормленных лошадей. Он не обращал внимания на то, как внимательно они осматривали свои револьверы и винтовки, с которыми во время этих поездок не расставались. Мальчик не знал, что отец и его кучер всегда были готовы к ночным схваткам с любым противником. Но однажды отец, вытирая лицо после утреннего умывания, закрыл полотенцем один глаз, оставив открытым второй, и вдруг понял, что второй его глаз не видит.

Конечно, сначала я ничего не узнал. Только когда отец прошел все консилиумы местных светил, был послан ими в Москву и вернулся, мама с плачем рассказала, что у папы ослеп один глаз, «на нервной почве», и что ему теперь надо менять работу на гораздо более спокойную. А главное – папа должен теперь почти постоянно лечиться. Значит, надо жить в Москве, потому что только там есть знаменитый профессор Авербах, который может сделать так, что второй глаз папы, хоть и будет слепнуть постепенно, но не ослепнет так же внезапно, как первый.

 

Бабуся и ее дом

Мне объяснили, что папа уезжает в Москву, а за ним туда поедут мама с моим братцем, который был еще очень мал. Я же должен поехать и временно пожить у бабушки.

Конечно же, я хорошо знал папину маму, которую звал Бабуся, и любил ее. У меня почему-то было слишком мало бабушек, чтобы любить их. И всю эту нерастраченную свою любовь я сконцентрировал на Бабусе.

К сожалению, Бабуся не жила вместе с нами. Она жила даже совсем в другом городе, который назывался Козлов и был расположен на северной границе Великих Русских Степей. Его только что переименовали в Мичуринск. Поэтому называли то так, то эдак. Оказалось, что Бабуся живет в маленьком деревянном домике в три окна в ряду таких же домишек, образующих улицу, у которой все дома были лишь с одной стороны. Другой стороны улицы не было, потому что там, параллельно неширокой мощеной булыжником дороге, шел заросший самыми разными травами обрыв, спускающийся к спокойной, небыстрой равнинной реке Воронеж.

Я сразу очень полюбил ее дом. Из окон его видна была и дорога, и река Воронеж за ней, и огромные степные дали за рекой, кончающиеся синей полоской деревьев. Про деревья все говорили, что это знаменитый сад, который вырастил местный ученый Мичурин. Мичурин был настолько большой достопримечательностью этого городка, что даже я, четырехлетний пацан, знал о нем многое, включая и то, что город Козлов в его честь был переименован в Мичуринск.

В центре Бабусиного дома стояла огромная, с лежанкой, почти всегда топившаяся или еще не остывшая, теплая русская печь, вокруг которой располагались разные части дома. В одной части – кухня; в другой – большая столовая, и в ней огромный стол с самоваром в середине; в третьей – большая спальня. А сверху все это сооружение венчалось двускатной крышей.

В доме постоянно жили только четыре человека: Бабуся, ее очень старая мама, которая проводила большую часть времени на теплой лежанке на печи, я и младшая дочь Бабуси, которая в то время была уже девушкой лет пятнадцати, поэтому я звал ее «тетя Кланя» – да она и приходилась мне тетей.

Каждое утро Бабуся начинала с того, что растапливала свою огромную печь, пекла свежий хлеб и готовила массу самой разной еды. В доме вместе с нами жили еще четыре-пять временных постояльцев – девушки (их тогда звали барышни) из окрестных сел, которые учились в Козлове в разных школах и на курсах и снимали у Бабуси «угол с пансионом». Каждая из них имела свою чистенькую кроватку на спальной половине дома. Они участвовала в общих для всех завтраках, ужинах и бесконечно длящихся, переходящих один в другой «чаях», которые Бабуся поддерживала тем, что на столе стоял всегда горячий самовар, горка чайной посуды и банка с сахаром.

Сейчас мне кажется, что главным источником дохода Бабуси были те небольшие деньги, которые платили родители девушек. «Девочки», как называла их бабушка, жили у нас, потому что средняя школа или специальные курсы были только в таком большом городе, как Козлов. Родители девочек из глухих по сравнению с Козловым мест хотели дать дочкам образование, стараясь, чтобы при этом дети жили в хорошем, надежном месте.

Выбрав мою Бабусю, они не ошиблись. У нее все всегда сверкало чистотой, и, кроме того, она была, по-своему, очень образованна. У бабушки было много книг, и она всегда читала по вечерам, закончив все дела и сидя рядом с большой «двенадцатилинейной» керосиновой лампой. Лампой Бабуся очень гордилась, держала ее в идеальной чистоте. Я тоже очень гордился этой лампой. Хоть и не знал, что такое «двенадцатилинейная», но инстинкт будущего мужчины подсказывал мне, что это калибр совсем не маленький.

 

Чай вприкуску

Часто мы пили чай при полном свете горящей керосиновой чудо-лампы, а на столе стояло много разных вкусностей. Самым вкусным я считал «жаворонков» – похожие на этих птичек сладости, сделанные с помощью стакана из не очень тонко раскатанного теста. Раскатав на столе тесто и доведя его до определенной толщины и кондиции, Бабуся большим с тонкими стенками стаканом вырезала из него кружочки и на каждом делала ножом четыре надреза. Повернув вверх два находящихся с противоположных сторон кружочка края, Бабуся сразу обозначала тельце птички, затем делала ножом несколько надрезов-«перышек», имитируя растопыренный хвост. А после того как она вылепливала из четвертого кусочка кружка головку и носик, задрав их чуть вверх, жаворонок был готов. Оставалось лишь использовать какие-нибудь зернышки для глаз, и жаворонка можно было класть на противень и в печь.

Хотя нет, пожалуй, больше, чем жаворонков, любил я розочки, потому что они всегда были какими-то необыкновенно сладкими, особенно в верхней, центральной их части.

Но несмотря на все воспоминания о вкусностях, я думаю сейчас, что количество и качество еды в нашем доме не всегда было достаточным.

Алексей Васильевич Зотиков и Наталья Суханова (родители автора) в год его появления на свет (1926). Мама без волос после тифа.

Когда мы пили чай, Бабуся обычно начинала этот процесс с теоретической лекции:

«Некоторые кладут сахар прямо в стакан чая, а потом размешивают его, – говорила она. – Но это неправильный способ. Таким способом никогда не почувствуешь настоящую сладость сахара, настоящую сладость почувствуешь, если язычок коснется сахара сам. Поэтому мы будем пить чай с сахаром вприкуску». Говоря так, она откалывала щипчиками от большой твердой «головы» сахара кусок, а потом колола его на совсем мелкие кусочки, чтобы пить с ними чай было удобнее. Однако, насыпав сахар на блюдечко, она, прежде чем дать его мне, всегда клала на то же блюдечко пару ложек жидкого варенья, которое конечно же варила сама в ягодный сезон. Я всегда удивлялся, зачем она это делала. Ведь сахар с чаем сам по себе был хорош и сладок, хотя и варенья Бабуся варила просто чудесные.

Сезон, когда поспевали ягоды и готовилось варенье, был для меня лучшим временем года. Доставались откуда-то огромные, начищенные до блеска тазы с плоским дном и длинными ручками, и в них на импровизированной во дворике кухне готовилось кипящее, покрытое толстым слоем непрерывно снимаемых пенок варенье. Я, конечно же, был тут все время, потому что пенки мне разрешали есть без ограничения. Главным было не торопиться и дать пенкам остыть, чтобы не обжечь губы.

Самым вкусным, на мой взгляд, было варенье из маленьких «китайских», как называла их Бабуся, или «райских» яблочек, таких маленьких, что они часто бывали размером с лесной орех. К сожалению, после окончания сезона варки варенья его можно было получить только с чаем. И то чтобы обвалять в нем сахар. Но после того как наивкуснейший сладкий сахар покрывался пленкой еще более вкусного варенья, происходила странная вещь. Когда я отхлебывал несладкий чай, сахар, обвалянный в варенье, переставал быть сладким. Может, из-за того, что кусочки его становились совершенно нерастворимыми? Варенье, по-видимому, забивало поры, по которым вода должна была попадать внутрь кусочка сахара и растворять его. И как я ни старался сосать ставшие каменными кусочки, я пил стакан за стаканом почти без сахара.

Сейчас я думаю, что этот странный для меня тогда метод чаепития обвалянных в варенье кусочков сахара вприкуску был Бабусиным изобретением для экономии сахара, одним из признаков нашей бедности. Однако это не сделало меня ни на йоту менее счастливым.

Иногда мы пили чай не с Бабусиными пирожками, крендельками или жаворонками, а с хлебом и чайной колбасой. Мы никогда не покупали сыра, он у нас считался недоступным деликатесом, и я попробовал его первый раз уже перед самой войной. Мама где-то прочитала рецепт приготовления сыра из молочных продуктов в домашних условиях. А когда сделала его, в условиях колоссального «рекламного обеспечения» торжественно нас всех им угостила. Я удивился: почему эту еду Бабуся считала дорогим деликатесом? Но, в общем-то, отношение к сыру как к предмету ужасной роскоши сохранялось у меня еще много-много лет. А вот колбаса – другое дело, мы часто имели ее к столу. Однако и для этого типа еды у Бабуси был свой собственный метод. Обычно она отрезала мне большой кусок хлеба и клала гораздо меньший по площади, тонкий, но прекрасно пахнущий кусочек колбасы поверх хлеба. И часто оказывалось, что кусок колбасы был как раз у того края хлеба, который первым лез в рот. Но Бабуся всегда была начеку:

«Не кусай колбаску! Не кусай колбаску! – вдруг вскрикивала она в самый критический момент. – Губкой ее, верхней губкой ее сдвигай назад, а хлебушек-то откусывай! Хлебушек откусывай, а не колбаску!»

Так внезапно оказывалось, что кусок хлеба съеден, а колбасы оставалось достаточно много для второго бутерброда. Такой способ есть колбасу с хлебом назывался у нас в доме «колбаса вприглядку» и доставлял всем массу удовольствия как игра. Я старался успеть побольше укусить колбаски до того, как Бабуся крикнет: «Губкой ее двигай!» И иногда побеждала она, а иногда и я: «Ой, Бабусь, а колбаска-то съелась!» И мы весело хохотали, а все зрители-девочки поздравляли меня как победителя.

 

Театр

Жизнь у Бабуси была для меня очень приятной по многим причинам. Конечно, ведь я был единственным маленьким ребенком в доме, полном женщин и девушек, каждая из которых по-своему хотела выразить мне свою любовь. Но вершиной моих ежедневных наслаждений был театр, в котором благодаря Бабусе я оказывался каждый вечер.

Чтобы понять, как я в этот театр попадал, нужно знать, что я спал на одной кровати с Бабусей. Это была очень высокая для моего возраста и очень широкая кровать, на которой лежало, мне казалось, огромное количество пуховых перин. Она была не только мягкой, но и, в отличие от современных матрасов, любая ямка или выступ, сделанные в первоначально гладкой и мягкой ее поверхности, оставались ямкой или выступом того же размера неограниченно долгое время. Если я забирался на кровать и устраивал себе мягчайшее гнездышко где-нибудь поближе к стене, оно оставалось таким всю ночь. Присутствие Бабуси, которая спала в своем, только много большем, гнездышке ближе к внешнему краю кровати, нисколько не мешало ни мне, ни ей – мы не соприкасались, не мешали друг другу, хотя знали, что можем сделать это в любую секунду.

Итак, я устраивался поудобнее в своем гнездышке, готовясь смотреть на ближайшую стену, где на большом белом листе бумаги пока было видно только яркое пятно от Бабусиной лампы, установленной так, чтобы она была на уровне листа.

И представление начиналось: голос Бабуси рассказывал много раз слышанную историю о гусе или о ком-нибудь еще. Но я смотрел не на Бабусю, а на стену, и там, на стене, появлялись тени диковинных птиц, животных, цветов, которые двигались по мере бабушкиного рассказа. Гусь открывал клюв, шел переваливаясь, а белочки каким-то образом грызли орешки. И все это делали Бабусины руки и небольшие, специально приготовленные ею кусочки бумаги или дерева, которые она умело располагала между лампой и листом белой бумаги на стене, служившим для меня сценой театра. Мы называли его сценой, а не экраном, потому что слово «экран» появилось вместе со словом «кино», которого в Козлове еще не знали.

Мама (справа) с подругами по гимназии. Начало 20-х годов прошлого века

В доме Бабуси я узнал, что, оказывается, в мире, который меня окружает, существуют понятия, описывающие невидимые, но важные сущности – Бог, Рай и Ад. И они потом долго занимали мой ум. В доме мамы и папы я никогда не слышал ни о чем подобном, потому что мои молодые родители были атеистами и гордились этим. Любые слова, связанные с религией, заставляли их просто смеяться. Значительно позднее я узнал, что многие молодые атеисты поступали так же и говорили нужные слова только для того, чтобы угодить правящему режиму. Но мои родители были искренними атеистами, гордившимися тем, что они разобрались в вопросах веры и религии благодаря своему образованию и достаточно умны, чтобы понять, что Бог – любой Бог – это просто миф.

Я не знаю, что стали бы думать и как повели бы себя мои родители, если бы узнали, как серьезно и с каким интересом их старший сын слушает рассказы своей любимой бабушки о жизни, смерти и воскрешении Христа; вообще о Смерти, Рае и Аде; и проводит часы, рассматривая иллюстрированные дореволюционные журналы, содержащие много картин и рисунков на религиозные темы.

 

План великого похода

Помню, что мой ум четырехлетнего мальчика больше всего тронули две весьма необычные для малыша, с точки зрения взрослого, темы. Одна из них появилась, пожалуй, еще до бабушкиных рассказов и разглядывания ее журналов. Наверное, потому что окна нашего дома выходили не на улицу, а на бескрайние дали полей и лугов по ту сторону реки. Просторы за окнами заканчивались горизонтом, где каждый день садилось солнце. В хорошую погоду я мог часами смотреть на эту линию, разделяющую Небо и Землю. Моя старая прабабушка, заметив мой интерес, сказала, что ей говорили, и она знает точно, что Небо – это тонкий, но очень прочный купол, накрывающий Землю. Купол достаточно прочный, чтобы на нем могли висеть все эти тысячи тысяч звезд, зажигающихся по ночам, и достаточно прочный, чтобы по нему могло катиться из одного конца в другой Солнце. И Рай – место, где живет Бог и приближенные к нему – расположен именно там, в пространстве по ту сторону купола Неба.

О, как потрясла меня тогда эта новость! Ведь горизонт – место, где Небо касается Земли, на мой взгляд, был расположен не так уж и далеко от нашего дома! И в одном из бабушкиных старых журналов я однажды видел картинку, показывающую, наверное, устройство Мира. На ней была нарисована Земля, не очень толстый небесный купол, о котором рассказывала прабабушка, и еще одна очень важная деталь. Чуть выше линии, где купол Неба упирался в Землю, – маленькая, наполовину открытая калиточка, через которую какой-то человек с палкой, по-видимому путешественник, разглядывал, что делается по ту сторону Неба. Увиденное на картинке в точности совпадало с тем, о чем я и сам подумал, когда прабабушка рассказывала об устройстве Неба. Только я побоялся сказать ей об этом – вдруг она засмеется и не поверит, что должна же быть где-то пусть совсем маленькая калиточка, хоть одна, а если нет, то можно подкопать Землю там, где Небо упирается в нее не очень сильно. Ведь надо же проникнуть по другую сторону Неба и посмотреть хоть одним глазком, что там делается, раз горизонт так близко от нашего дома! Конечно, прабабушка тут же придумает причины, почему всего этого сделать нельзя, – взрослые всегда находят такие причины. Надо просто хорошо подготовиться и убежать с запасом еды. Главной трудностью будет, наверное, переправиться на другую сторону реки. Конечно, ее можно переплыть, но ни я, ни Бабуся, ни девочки из моего окружения не умели плавать. В жаркие летние дни мы всей стайкой ходили купаться на женский пляж, где было мелко и не было ям (все больше всего боялись ям, а не плавного углубления дна). Мы все плавали понемногу. Но этим способом нельзя было переплыть реку. Ведь плавали Бабуся и все женщины, которых я видел, одним методом – с помощью наволочки от подушки. Если хорошую, новую, без дырочек, наволочку как следует намочить, то мокрая материя почти перестает пропускать воздух. Тогда надо резко ударить раскрытой мокрой наволочкой по воде. Края ее уйдут под воду, а в середине будет пойман пузырь воздуха, достаточный, чтобы на нем могли плыть даже полные женщины. В нашем месте всегда можно было видеть несколько таких женщин, медленно передвигавшихся по воде, вцепившись руками в надутую воздухом наволочку, и изо всех сил, поднимая тучи брызг, бьющих по воде ногами. Но все говорили, что наволочки довольно быстро спускают воздух и тогда… Главное – чтобы тогда под ногами не оказалось ямы… Конечно, я видел в стороне от нас мужское отделение пляжа и мужчин, плывущих саженками. Но это был высший, недоступный мне клан.

Нет, этот способ не годился, чтобы перебраться на другую сторону реки. И я начал думать. Недалеко от того места, где традиционно купались женщины, прямо на берегу реки, но ниже по течению, стояло огромное для Козлова многоэтажное красное кирпичное здание с фабричной трубой. В нем помещались городские бани. Я не раз ходил туда с Бабусей и, бывало, стоял на мощеной дороге, идущей вниз от городка к бане, чтобы лишний раз посмотреть, как шагают строем красноармейцы. Они часто ходили строем, иногда и с песней, с теми же целями, что и мы, – помыться.

Все ребята с нашей улицы говорили, что от бани на другую сторону реки, чуть ниже поверхности воды, идет толстая железная труба и, сев верхом на эту трубу, можно потихоньку, движениями гусеницы, перебраться на ту сторону. Сам я трубы не видел, но несколько мальчиков старше меня уверяли, что не раз переправлялись на ту сторону реки и обратно таким способом.

Сейчас, когда я вспоминаю о своих планах изучения неба, возникают самые простые вопросы. Во-первых, если мальчики меня не обманывали, зачем была сделана эта труба на ту сторону реки. Ведь ее снесло бы ледоходом в первую же весну – мы не раз любовались разрушительной силой плывущего льда. И второе, что мне сегодня не понятно, – никто не подумал о существовании моста, по которому можно было бы перебраться на ту сторону, по дороге к горизонту и секретной дверце или щели на границе между Небом и Землей.

Однако скоро секретные планы по изобретению способа подглядеть, что делается по ту сторону небесного свода, перестали меня волновать. Они ушли сами собой, вытесненные другой, более актуальной проблемой.

 

Христианин ли я?

Моя прабабушка, мамина бабушка, неожиданно умерла. Она лежала дома в белом гробу, покрытом цветами. Старые, бородатые, одетые в золотые одежды священники пели что-то грустное и кадили ладаном, запах которого мне не очень нравился. Много мужчин и женщин, которых я никогда не видел, и даже сама неунывающая Бабуся плакали. После этого несколько мужчин подняли гроб с прабабушкой, вынесли его из дома и понесли прочь. И все люди пошли за гробом, а мне сказали, что я еще слишком маленький, чтобы идти со всеми вместе на кладбище и смотреть, как бабушку положат в глубокую яму, которая называется могилой, и засыплют землей, и она будет там всегда, и я ее больше никогда не увижу, потому что она умерла.

«Как умерла? Как – никогда не увижу? Почему умерла она, а не кто-то другой? Как – все тоже когда-нибудь умрут? А как же я, я тоже когда-нибудь умру?»

Это было ужасное открытие, и я был целиком поглощен им. А скоро узнал, что умирают все-все: и все деревья, и все животные, и все люди. Все дети обязательно умрут тоже, став перед этим взрослыми, а некоторые умрут, не повзрослев. Я снова начал листать старые иллюстрированные журналы бабушки, изобиловавшие рисунками на религиозные темы. Из них я почерпнул многое об устройстве мира, в них нашел картинку небесного купола с приоткрытой калиточкой. Теперь я обращал внимание на другое. И увидел чуть ли не на каждой странице костлявого, сделанного из одних костей человека в плаще с капюшоном и с косой. Он косил и косил, как траву, несметные толпы людей, пытавшихся убежать от этого скелета в плаще, большей частью безуспешно.

– Кто это? – спросил я Бабусю как можно безразличнее, скрывая внутреннюю дрожь.

– О, мой милый внучек, это Смерть. Ты видишь, она все время в работе и косит, и косит людей. От нее никому не спастись – рано или поздно она настигает всех, – сказала Бабуся тоже безразлично.

И я все понял и поверил ужасной новости уже окончательно. Может быть, я не принял бы смерть прабабушки и само понятие Смерть как трагедию, если бы мои просветители, Бабуся и прабабушка, были более опытны. Наверное, им следовало рассказать мне, что у всех людей есть душа, которая не умирает, даже если умрет тело. Но они не сделали этого.

Я загрустил, и Бабуся переживала, думая, что я грущу об умершей прабабушке. Но я придумал для себя избавление от страшного будущего, и это мое состояние кончилось однажды так же внезапно, как и началось.

Я нашел для себя совсем не сложный выход, сродни, наверное, буддистской религии. Какая-то часть меня (только меня), которая может видеть, слышать и чувствовать запахи, не умрет, но оставит тело и изменится, превратится в… Во что? Это могло бы быть животное, или растение, или что-нибудь еще, главное – чтобы это что-то жило достаточно долго, так долго, как только возможно… Я не знал тогда, что в некоторых религиях считается, что душа переходит из одного предмета или живого существа в другое сколько угодно раз. А сам я до этого не додумался.

Итак, я долго и тщательно обдумывал, во что превратится чувствующая часть моего «Я», чтобы прожить подольше. И выбрал. Я решил, что когда умру, чувствующая часть меня перейдет силой моего желания в огромный валун, камень, который лежал во дворе нашего дома.

У бабушкиного дома был небольшой сад и двор, отгороженный от улицы огромными двустворчатыми воротами и калиткой. С улицы на наш двор через эти ворота вела вымощенная булыжником дорога, оканчивающаяся перед сараем маленькой, выложенной тем же булыжником площадкой. Во дворе росли большой куст бузины и высокая береза у ворот. А большая часть двора между деревом и сараем представляла собой просто лужайку, покрытую летом травой. И вот посреди этой лужайки лежал тот самый огромный валун – серый камень, почти полностью утопленный в землю. Только серая, шершавая, округлая спина его немного возвышалась над травой. Я выбрал этот камень, потому что он лежал так, что видел и ощущал многое: и небо с птицами, и прекрасное дерево, и ласкающую его траву. Он чувствовал прикосновения жучков, улиток и другой живой твари, которые ползали по нему или грелись на нем, когда он был освещен солнцем. Он видел каждого, кто входил в дом и выходил из него.

Я иногда играл, сидя на его почти гладкой, совсем немного шершавой спине. Бабуся как-то раз сказала мне, что раньше – еще до того, как я приехал к ним, – этот камень был меньше, и она замечает, как он из года в год все растет. Значит, он тоже живой, только живет очень долго, поэтому все в нем происходит медленно, решил я, затаив дыхание. Это мне было на руку. Значит, камень будет жить очень долго.

Вообще-то, я слегка побаивался этого полуспяшего кита Земли и играл на нем всегда с опаской, готовый в любой момент спрыгнуть с него, если что, – одна нога моя на всякий случай всегда была на траве.

Но я никогда не забывал, что он существует рядом с моим домом. И твердо решил для себя, что, когда я стану старым и буду готов к смерти, сделаю волевым усилием так, чтобы чувствующая часть меня перешла в этот камень и стала его частью прежде, чем я умру, как все. Как, например, моя прабабушка. Может быть, я перейду не в главный – самый большой камень, а в один из тех, что поменьше. По-видимому, лежащие в травке у дороги камни поменьше – дети большого. И тогда я буду всегда видеть небо, и солнце, и детей, и животных, и птиц, которые будут проходить или пролетать мимо меня, буду слушать их голоса и наблюдать, как растет трава и расцветают цветы.

Закончив для себя создание этой модели своей жизни, я сразу перестал грустить по поводу глобальных вещей и вернулся обратно на Землю, став снова обычным маленьким мальчиком.

Сейчас я думаю, что вынужден был придумать свою собственную, похожую на религию теорию, потому что мои Бабуся и прабабушка, рассказывая о Боге и религии, забыли обратить мое внимание на существование во мне души, которая никогда не умирает. Их рассказы были слишком фрагментарны, урывочны. Они ни разу не сводили меня в церковь, опасаясь, что девочки, жившие у нас, узнают о желании бабушек познакомить внука с религией. Тогда это считалось чуть ли не преступлением перед государством. И уж совсем не хотелось им рассердить моих родителей-атеистов.

Автор с младшим братом Евгением, будующим знаменитым ученым, академиком Академии Медицинских наук СССР, а потом России

Я надолго забыл о том, что было со мной в далекие годы конца двадцатых – начала тридцатых. И вдруг, мысли, глубоко пережитые тогда почти малышом, – взорвались…

Через шестьдесят пять лет, в 1995 году, я на полгода приехал в Японию для работы в одном из научных институтов Токио и неожиданно почувствовал себя среди японцев как дома. Идея переселения душ – основа буддистской религии – показалась мне очень близкой. Мне даже пришла в голову мысль, что когда-то я был японцем. По-видимому, возможность переселения души в то, что будет жить, придуманная мной для спасения себя в пятилетнем возрасте, не умерла. Однажды одна из моих приятельниц и гидов по Японии, утонченная жена местного банкира Сезко сказала, что, судя по тому, как легко, как свой, я воспринял многие черты японской жизни, принял их отношение к цветам, растениям и даже помог полнее открыться некоторым сторонам ее души японской женщины, ей кажется, что я и она в одной из наших прошлых жизней были братом и сестрой. Я радостно с ней согласился. Да, это возможно. Просто в этой сегодняшней жизни я живу жизнью русского, и, если бы каноны православной религии позволили мне сделать это, принял бы крещение как православный и поцеловал бы крест в свои уже 70 лет. Но я знаю, что христианство слишком ревниво. Я не буддист, но мне не хотелось бы отвергать все богатства мира из-за служения лишь одной идее.

 

Полевые пушки на площади

Часто бабушка брала меня с собой, и мы шли к центру нашего маленького городка. Придя на центральную площадь, терпеливо стояли около пожарного депо и посматривали на высокую башню над ним. Случалось, что один из больших черных шаров вдруг поднимался на мачту над башней, начинали громко звенеть пожарные колокола, и большие красные повозки, полные пожарных в сияющих медных шлемах, выскакивали из ворот депо, увлекаемые прекрасными сильными лошадьми к месту пожара.

По воскресеньям мы обычно ходили на площадь, где помещался рынок, на который труженики земли привозили плоды своего труда.

Со временем рынок этот почему-то почти совсем опустел. Но я был только рад этому. Потому что вместо возов с продуктами на рыночной площади разместились настоящие пушки. Теперь мне известно, что это были небольшие, перевозимые лошадьми, полевые 75-миллиметровые пушки. Здесь же разместились и лошади, и полевые кухни, и большие серые палатки, в которых жили настоящие красноармейцы. Было отчего прийти в восторг пятилетнему мальчику.

Через много лет, в 1952 году, я попал с группой друзей-альпинистов в центральную часть горного Кавказа. Поселок Местия был центром горной Сванетии, населенной маленьким гордым горным народом, называющим себя сванами. Нам не советовали посещать Сванетию в том году, потому что там тогда проводилась коллективизация – людей насильно заставляли вступать в колхозы. Но мы все-таки попали в Местию. И там, на центральной базарной площади, я увидел те же блестевшие от смазки и постоянного ухода маленькие пушечки на конной тяге, а рядом полевые кухни и палатки, в которых жили красноармейцы. И вспомнилось, что все это я уже видел примерно в 1930 году в Козлове. А один из сванских друзей, пригласивших нас в Местию, рассказал, что именно этим летом 1952 года сваны под давлением русских и собственных коммунистов начали организовывать коллективные – по типу русских колхозов – хозяйства на своей земле:

– Вы должны сделать это добровольно, – сказали нам и ввели в столицу Сванетии русский полк «горной артиллерии на конной тяге».

Сейчас я думаю, что и тогда, и примерно в 1929–1930-м годах в Козлове, я оказался свидетелем одного и того же явления – прикоснулся к истории своей страны. По-видимому, местные козловские активисты и их лидеры испытывали трудности в организации колхозов под Козловом, и, чтобы сделать переход к коллективному хозяйствованию на земле более простым и необходимым в глазах местных крестьян, полк легкой полевой артиллерии вошел в Козлов и расположился на центральной площади городка на радость местной детворе.

 

Старик

Почему-то из времен безмятежного детства в Козлове мне особенно запомнилась одна встреча. Однажды после целого дня на улице, вернувшись домой, я почувствовал странное напряжение. Дома были только Бабуся и какой-то незнакомый мне гость с густой седой бородой, показавшийся мне неопрятным древним стариком. По-видимому, он был центром напряжения в доме – может быть, потому что раньше в нашем доме я не видел мужчин, не считая толпы людей на похоронах прабабушки.

Наш большой стол был накрыт чистой белой скатертью, на нем стоял самовар, чайная посуда и блюдо бабушкиного мелко колотого сахара. Гость, сидевший в глубине комнаты по ту сторону стола, мне сразу не то чтобы не понравился, он меня испугал. Седая, не очень расчесанная борода и длинные, как у попов, которые приходили хоронить прабабушку, волосы, грубые, потемневшие от работы руки. Испугала меня показавшаяся омерзительной то ли рана, то ли язва на шее, с одной стороны, ниже уха. Чувствовалось, что болячка давняя, человек к ней привык, не обращает внимания, даже не завязывает.

Старик сидел за столом, как-то чуть дальше, чем следовало бы, чтобы чувствовать себя удобно. Он пил чай, который подливала ему в большую чашку Бабуся. Чай, по-видимому, был очень горячий. Гость неспешно наливал его в чайное блюдце почти до краев, потом двумя большими заскорузлыми и неуклюжими руками брал блюдце, подносил ко рту и дул на него, а потом потихоньку отхлебывал чай.

Пил он долго-долго, чашку за чашкой, и с каждой чашкой как-то обмякал, становился как будто добрее, казался мне уже не таким страшным. Я прижался к длинной юбке Бабуси, которая слегка гладила меня по головке, приглаживая, поправляя волосики. А старику, по-видимому, стало от чая уже совсем тепло, даже жарко, и он снял красный шарф, до того обернутый вокруг шеи. После этого, правда, мне стало еще страшнее. Я увидел, какая морщинистая, грубая кожа на той части его шеи, что свободна от бороды, а самое главное – увидел на шее, где-то под ухом, отвратительную, как показалось мне, воспитывавшемуся до этого в кругу чистых женщин и девушек, болячку.

Старик пил чай очень долго, временами перебрасывался с Бабусей несколькими, ничего, по-моему, не значащими словами и часто поглядывал на меня голубыми, светлыми на загорелом лице, глазами:

– Подойди ко мне поближе, пожалуйста, – сказал он тоном, который позволял мне не выполнять его просьбу.

Но, несмотря на страх, на отвращение из-за язвы, я почему-то подошел – во всяком случае, так вспоминаю я сейчас, более чем через полвека. По-моему, подошел. Может, рука бабушки меня чуть подтолкнула, направила подойти. Он положил свою руку, оказавшуюся нежной и ласковой, на мою голову, слегка потрепал, поглаживая, волосы, и мне было совсем не страшно.

– Ну, иди к бабушке, – подтолкнул он меня обратно и, как будто потеряв интерес ко мне, продолжал пить чай.

Я тоже попил чайку, и меня отпустили погулять на улицу снова. Когда я вернулся домой, бабушка сказала мне, что дедушка, пивший с нами чай, сильно болен и останется у нас ночевать, он сейчас лежит и отогревается на печи, на той лежанке, где когда-то любила лежать прабабушка.

На другое утро за завтраком я спросил Бабусю, почему с нами не пьет чай вчерашний дедушка. Она ответила, что дедушке за ночь стало лучше, поэтому он утром встал рано и ушел…

Мы никогда больше не разговаривали с Бабусей об этом дедушке, но почему-то у меня осталось такое впечатление, что дедушка этот вскоре после нашего чаепития умер. Должен был умереть – не жилец он был на земле – такое у меня было чувство, когда я смотрел на него.

И только через пятьдесят пять лет я узнал: тот человек, который потрепал меня по головке, скорее всего, был моим настоящим дедушкой – священником русской православной церкви Василием Дмитриевичем Зотиковым, отцом моего отца Алексея Васильевича Зотикова, и мужем моей бабушки-«Бабуси» – Павлы Васильевны Зотиковой, урожденной Дубровской, тоже дочери священника русской православной церкви Василия Степановича Дубровского. Все предыдущие пятьдесят лет отец и все мои родные скрывали тот факт, что семья имеет «поповские» корни, чтобы не поставить под удар советской власти меня и брата.

 

Открытие секрета. Ночь перед военным трибуналом. Тамбовская духовная семинария. Жизнь моего деда. Исключение из семинарии. На румынском фронте. Стал командиром роты. Квартирьер в Виннице. Встреча со своим полком. Новая война и смерть брата. «Учиться! Учиться!» Разговор о судьбе дедушки. Наш приезд в Москву

 

Открытие секрета

Много лет, даже десятилетий, пытался я разговорить своего папу, чтобы услышать о прошлом нашей семьи. Я был почти уверен, что он скрывает практически все, даже год и место своего рождения. Когда я, окончив Авиационный институт, оформлял документы для получения допуска к секретной работе, мне потребовались сведения о том, когда и где он родился и из какого сословия происходит. Удивительно, но даже в двадцать с лишним лет я не знал этого.

Я почти не удивился, когда папа сказал, что не одобряет моего стремления соваться в секретные дела и ответит на мой вопрос лишь завтра, после того как я обдумаю его совет. На другой день, услышав, что я по-прежнему хочу заполнить соответствующую анкету, он сказал: «Запиши, что я родился 6 марта 1898 года в селе Богословка Рассказовского района, в семье крестьянина. Запиши это куда-нибудь себе навечно, никогда не спрашивай меня больше об этом и всегда пиши одно и то же. Если уж ты пошел по пути заполнения специальных анкет, он никогда не кончится. Но пиши всегда одинаково».

Десятки лет я писал то, что он сказал, хотя чувствовал, что папа не договаривает. Ведь я не знал ни своего деда, ни других родственников.

И вот, когда папе исполнилось почти восемьдесят пять лет, я принес к нему магнитофон и сказал, что не уйду, пока он не заговорит, – он просто не имеет права молчать, лишая нас прошлого. И папа заговорил:

– Дорогие мои дети и внуки! Сейчас, когда мне уже далеко за восемьдесят и сколько жить осталось – уже не знаю, – хочу рассказать вам то, что ты, Игорек, всегда спрашивал меня, не веря и удивляясь тому, что у нас нет родственников. Да, Игорек, я не говорил тебе правду о своем прошлом.

На самом деле я родился в другом селе – Изосимове, недалеко от Козлова, и отец мой, Василий Дмитриевич Зотиков, был не крестьянином, а священником русской православной церкви, а мать моя – его жена, твоя Бабуся – была, соответственно, попадьей. Вы знаете, как в самые лихие годы советской власти расправлялись с детьми и внуками попов, как их ссылали, не давали учиться, как всячески измывались.

Многие люди с удовольствием скрыли бы в это время свои настоящие корни, – здесь нет ничего зазорного, – надо было спасать то из семей, что еще можно было. Но для многих скрыть прошлое было уже невозможно. Поздно было начинать делать это, когда начался пожар.

 

Ночь перед военным трибуналом

– Я оказался в необычной ситуации – в экстремальных, как сейчас говорят, условиях. И, благодаря этому, еще в конце гражданской войны понял то, что другие узнали через много лет, когда было уже поздно.

На рассвете того удивительного дня лета 1919 года, что изменил всю мою и вашу жизнь, я был еще обыкновенным членом коммунистической партии и комиссаром батальона одной из частей Красной армии, сформированных в Тамбове и брошенных к берегам реки Уфы, чтобы помочь другим частям взять у белых город Уфу. В ту ночь мне не спалось, и я подошел к бойцам своей части, которые отговаривали какого-то большого военного начальника из дивизии плыть на лодке на другой, не видимый в тумане берег реки, где стоял наш соседний батальон. Мы знали, что красноармейцы там сместили своих командиров и настроены очень решительно.

Но большое начальство из дивизии тоже было настроено решительно и получило лодку. Тогда я сказал этому человеку: «Товарищ командир, я здесь батальонный комиссар, возьмите меня с собой, ведь обеспечивать нужный дух в войсках – это моя работа. И, кроме того, никто не знает, что ждет вас там, может, лишняя пара рук и еще один агитатор могут очень и очень пригодиться даже вам, хоть вы и ничего не боитесь».

Мой отец не был расстрелян трибуналом и жил долго. Он и моя мама справа у его «дачи» в деревне на Истринском водохранилище. 1960

Мои аргументы оказались убедительными, и мы поплыли. Когда осторожно подплыли к противоположному берегу, там горели костры, никто не спал, шел митинг. Но нас заметили часовые: «Стой, кто плывет?» – И не дали высадиться рвавшемуся вперед командиру. Начали в нас стрелять, требовали, чтобы мы подошли к берегу, но уже как пленные. Побежали к своим лодкам.

С трудом, отстреливаясь, нам удалось уйти из-под огня и от погони, угнать нашу лодку в туман, а потом и к своему берегу.

Во второй же половине того дня произошел случай, который был бы обыкновенным, будь мой характер более покладистым и отношения с моим непосредственным начальником – комиссаром полка, в который входил мой батальон, менее натянутыми.

После обеда выпало свободное время, и бойцы занимались кто чем. В одном углу образовался кружок, где играли в карты. Ставки были маленькие, просто чтобы поддержать интерес к игре.

Обходя батальон, я, конечно, заметил играющих, но не пресек игру. Я был простым увлекающимся малым, и вместо того чтобы остановить игроков, попросил принять меня в круг. Конечно, меня приняли. И в тот момент, когда мы расплачивались друг с другом, раздался резкий окрик: «Это что за безобразие?! Батальонный комиссар играет в азартные игры на линии фронта со своими подчиненными! Командира взвода сюда! Арестовать комиссара батальона и отвезти его в штаб полка!»

Это был наш полковой комиссар, который поймал меня за занятием, считавшимся в то время в Красной армии серьезным преступлением. Он давно за мной охотился.

Вечером у домика гауптвахты усилили охрану, и местная полковая партийная ячейка исключила меня из партии. У меня отобрали не только оружие, но и пояс. А знакомые часовые шепнули, что дело приняло скверный оборот:

– Утром состоится военно-полевой суд, твой комиссар уверен, что приговор будет «расстрелять», и он добьется, чтобы его привели в исполнение немедленно. Мы же в полосе военных действий… Связист шепнул, что комиссар не утерпел: уже послал в Изосимово телеграмму, что ты совершил преступление и расстрелян.

Весь вечер и всю ночь я думал о своей жизни, о том, где ошибся, и, в конце концов, все понял, хоть и поздно. Что понял? Скажу позднее.

Утром два конвойных отвели меня на суд в штаб дивизии. Суд шел быстро, и ясно к чему клонил. Но вдруг один из судей, показавшийся мне знакомым, сказал:

– Послушай, это не ты со мной прошлой ночью на лодке по Уфе вызвался добровольно прокатиться?

– Я, товарищ командир!

Человек этот, оказавшийся старшим среди членов суда, пошептался с двумя другими судьями и объявил:

– Суд постановляет: батальонного комиссара Зотикова разжаловать в рядовые, исключить из партии, приговорить к высшей мере наказания – расстрелу, однако, принимая во внимание… заменить расстрел исключением из партии и разжалованием в рядовые с немедленной отправкой его в расположение военкомата места призыва, в город Тамбов…

– Вещи свои ты взять уже не успеешь. Через полчаса уходит поезд в тыл. Тебя под конвоем и с пакетом посадят на него. Считай, что тебе очень повезло, – заключил главный из тройки судей.

Уже в поезде я окончательно подвел итог своим мыслям: с партией и всем, что с ней связано, я покончу навсегда и не только не буду просить о восстановлении, но и вспоминать об этом не хочу. И кроме того, я понял, что в том устройстве жизни, которое партия создала, она не даст спокойно жить никому, кроме себе подобных. Значит, я должен сделать так, чтобы мои мама, младшие брат и сестра изменили бы место жительства так, чтобы их связь с отцом-священником была неизвестна. Вот и появился домик в Козлове, и Бабуся как хозяйка в нем. А тот старик с длинными волосами – он, возможно, был твоим родным дедом – моим отцом…

Я знал, что отец не примет моего предложения покинуть свою церковь и скорее умрет, чем изменит ей.

 

Тамбовская духовная семинария

– Расскажи, папа, о нас, о Зотиковых, хоть немного. Ты один ведь корень остался, один из всех. Кто мы? Откуда?

– Клан, я бы сказал, Зотиковых уже долго занимался служением русской православной церкви на Воронежско-Тамбовской земле, лет, может, сто. Прадед твой, Дмитрий Зотиков, был священником. Приход имел в селе Блинцовка. И прапрадед служил. Что было перед этим – не знаю. Говорили, что род наш пришел на эту землю с севера. С берега Белого моря, где все Зотиковы.

Дед твой, мой отец, Василий Зотиков тоже был священнослужителем. Не знаю только, окончил ли он Духовную семинарию, по окончании которой человек получал право быть священником самостоятельного прихода, то есть сразу иметь свою церковь. По-моему, нет, потому что он несколько лет – меня еще не было, еще в Блинцовке было дело, – работал сельским школьным учителем. А потом его снова потянуло к церкви, но быть священником, попом, как тогда говорили, он не мог и поэтому стал работать при церкви дьяконом. Мы для этого переехали в село Изосимово.

Там, в Изосимове, я и в начальную школу пошел шестилетним мальчишкой – помню все, как сейчас. Красивое село, река Воронеж. Дом наш – дом дьякона, – стоял рядом с церковью, а напротив церкви был ров, в котором когда-то добывали глину. Потом там получился пруд, куда я всегда ходил ловить рыбу. Я очень любил рыбную ловлю. И ловил помногу, сначала в пруду, потом в реке…

Отец послал меня учиться в церковное училище, в Тамбов. А когда окончил училище, он отвез меня в Тамбовскую духовную семинарию. Туда охотно и бесплатно брали детей местных священников и дьяконов – тем более наша фамилия в этих местах была известна издавна. Из рода в род служители церкви. Да и в этом роду, последнем, у моего отца Василия было четыре старших брата в разных деревнях, все Зотиковы, и каждый – поп со своей церковью и приходом.

Тамбовская духовная семинария была учебным заведением довольно высокого уровня, конечно. Там и все общеобразовательные предметы проходились: математика, физика, химия. И, конечно, обязательным было изучение священного писания, различного направления богословских предметов и наук. А если семинарист хотел идти дальше, быть не просто рядовым священником, а стать протоиереем или выше, для этого была уже Духовная академия.

– А ты сам, папа, с удовольствием учился, хотел быть священником?

– Нет. Не хотел… Нет, у меня никогда желания не было… Я и не верил в это дело…

Отец замолчал. Чувствовалось, не хотелось ему говорить об этом, но потом улыбнулся:

– Давай лучше шутку расскажу из времен моей семинарии. Мою фамилию Зотиков переделали в Жопиков. А то и просто «Жопа» звали. «Ты куда пошел?» – «К Жопе пошел».

Я захохотал, папа тоже…

– Вообще, скажу, обучение было неважное. Но оно давало много в смысле воспитательном. И с разных сторон. Там ведь большой надзор был. Когда мы жили в духовных училищах, за нами смотрели меньше. Стенка на стенку дрались, хоть и были кругом надзиратели.

– Значит, условия в семинарии-то лучше были, чем в училище?

– Конечно, лучше. Даже одежда была другая. В училище мы все ходили просто в пальто. Черные такие пальто с пуговицами. А в семинарии была уже обязательная форма: блестящие пуговицы, и петлицы, и фуражка форменная с кокардой. Так что форма настоящая была. Как в гимназии, так и в семинарии одевали по форме все эти шесть лет.

Среди семинаристов кулачного боя уже не случалось. За ними следили воспитатели, надзиратели, учителя, а, кроме того, в семинарии из училищ брали далеко не всех. Учились там долго. Оканчивали семинарию обычно лет в двадцать с лишним – года в двадцать два, двадцать три. А начиналось обучение в семинарии лет с шестнадцати, семнадцати. Закона четкого не было. Кое-кто приходил в нее из училища и восемнадцати лет. Сидели в одном классе подолгу. Я сам один раз на второй год оставался. Некоторые по несколько лет оставались, иногда по три года в одном классе.

– А в каком классе ты остался?

– В третьем…

– Родители-то это очень переживали?

– Господи, родители жили… Если бы не прекратилась эта жизнь, не пошло все кувырком, не знаю, что получилось бы у отца. Шесть человек детей, и еще бы прибавилась, наверное, тройка. А кроме тех шести, что я говорю, еще умерли трое. При мне умерли, я помню: Миша, Зина… А отец, он… – да и я тоже – все время думал, как же мы будем жить дальше, концы с концами сводить?

 

Жизнь моего деда

– А папу своего ты любил? Он к тебе хорошо относился – Василий Дмитриевич, дедушка-то мой?

– Видишь, в чем дело. Он вечным тружеником был. Понимаешь, в чем жизнь-то заключалась… Не только в том, чтобы в церкви служить. Нужны были еще и деньги на жизнь. Получали за требы, за все… Получали каждую неделю или в десять дней. Собирались, вываливали гору монет и делили между собой, как полагается кому.

А кроме того, при каждой церкви были луга – десятин двадцать лугов было. Луга эти священнослужители тоже делили – кому сколько полагается. И каждый сам косил, что было его. У священников почти всегда были работники. Вот у нас, у дьяконов, большей частью тоже были работники. А псаломщики и пономари, они уже сами все делали, трудились. Луг обычно был хороший, где-нибудь на берегу реки, где росла хорошая трава.

– Так что, у вас и коровы были?

– Обязательно. У нас по большей части было две коровы. А у попа и три коровы были. Кроме того, у всех были прислужницы так называемые.

– И у вас была прислужница?

– Обязательно! Одна была постоянная, присматривала, когда куда-то уезжали. Мы часто уезжали в гости, например, к своим бабушкам и дедушкам, или еще куда нужно.

– Это к какому дедушке, к Дмитрию?

– Нет, отца моего папы уже не было в живых. А дедушками и бабушками мы называли его братьев и их жен, их было человек восемь. Они все тоже были священниками.

Игорь, Валя и Юра под Москвой. 1958

Очень важной частью нашего дохода были хлебы и пироги, которые подносились священнослужителям по крупным религиозным праздникам: Рождество, Вознесение. Еще праздников десять такого типа сопровождались дарением хлебов.

Отец заранее знал, в какие дни и где ему дадут пирог, или хлеб, или еще что-нибудь. Он два-три раза в день уйдет куда-нибудь, смотришь – уже несет пирога два-три. Они были похожи на большие батоны, сделанные не из ржаной, а из серой муки. И вкус у них был разный.

Была у нас одна монашка, которая всегда жила с нами, ее звали и ей тоже давали. Отец обычно принесет пирогов и скажет: «А этот отнеси Дусе…»

Кроме того, монашки прирабатывали, брали вышивать одеяла на дому. Дуся жила у нас как своя. А другая монашка – Настя – жила по соседству. В маленьком домике рядом с церковью, недалеко от нас. Это был ее собственный домик, который достался ей от предыдущей монашки. Одна жила лет тридцать, умирала – домик передавался другим, и так далее. Эта, когда приходила, занималась тем, что «искала». Ведь волосы-то у всех были длинные, санитарии особой не было, вот и заводились вошки. И не только у нее – и отца она «искала», и мать «искала». Придет Настя, а мама ей говорит: «Поищи отца-то…»

Кончит она его искать, пойдет к нам на кухню, отдохнет, молочка попьет, а мама ей опять: «А теперь и меня поищи…»

Жизнь была простая, натуральная, отец работал много. Он же ведь хозяин большой был. У нас всегда было десять-пятнадцать овец, две, а то и три коровы, свиньи, индейки, гуси были, цесарки – это тоже такие курочки. Поэтому он часто нанимал кого-нибудь в помощь: иногда одного, а то и двух-трех работников, в зависимости от сезона и от того, когда отец все делать сам уставал.

Начиналась полевая жизнь, и появлялась нужда в работниках. У отца было восемь десятин, а одна десятина – это полтора гектара, и их все надо обработать. И расположены они были не рядом, а в разных местах, среди крестьянских полей. Поэтому и лошадей приходилось держать, то одну, а то и три.

Ну а у попа нашего вообще всегда был выездной жеребец специальной рысистой породы. И кроме того, еще и лошадей штук пять-шесть, чтобы работать в поле. Ведь и луга косить надо, и привозить сено домой. Топили дровами, а значит, летом их заготавливали. Складывали специально и хворост, и бревна, а потом привозили к дому.

Мы, конечно, были своими среди деревенских ребят. Правда, ребята старались к нам подладиться, потому что у нас бывали белый хлеб, булочки, крендели свои, а у крестьянских детей был в основном только хлеб.

Вот пойдешь играть с кем-нибудь, смотришь – а твой компаньон говорит: «Дай-ка мне твой кренделек попробовать».

У нас всегда для этой цели лишние крендельки были, чтобы делиться. Раньше и нищих было много – в день человек десять-то обязательно пройдет нищих, подаяние просят. Им полагалось либо две-три копейки, либо кусок хлеба. Вот видишь, такие всякие случаи.

Села в наших местах были большими, по несколько сот домов, а хозяйство почти натуральным. Хозяин или сам командовал своим хозяйством, или шел на заработки. Но чтобы уйти на заработки, нужен был документ. В каждом селе жили один или два урядника и человек пять стражников. И везде эти люди могли тебя остановить и спросить, кто ты такой. А паспорта давали не всем, давали с трудом. Но все равно уходили на работу. Вот он пошел – а там не понравился. Его сейчас же: «кто он, откуда?» – «вот оттуда-то». Ну и сейчас же отправляют его обратно по этапу.

Тогда этап был очень распространен: были нищие и были этапные. Стражник накапливает трех-четырех человек и идет с ними, разводит по деревням. А через какое-то время человек опять убежит – в городе или в поселке устроится у кулачка. У нас же, кроме сел и деревень, были кулаки – кулачье, так сказать, хутора.

Жизнь была у всех нелегкая. Одно время я часто спрашивал папу: почему редко ездим в гости к дедушкам – его четырем братьям. А когда? Шесть человек детей – это же орава, и всех надо содержать. Миша был старший, но умер скоро. Дальше шел я, Алеша, потом сестра Зина, за ней брат Женя, еще брат Андрюша (он скоро умер), сестра Кланя и самый младший – Коля. Когда я жил еще в семье отца, нас бегало, прыгало и требовало еды, одежды и хотя бы минимального внимания шесть детей. Впоследствии Зина умерла.

 

Исключение из семинарии

– Итак, я учился в семинарии третий год. Дело было в 1916 году. Мне 18 лет, вроде бы уже думающий, почти взрослый человек. Но головенка-то была слабая. С одной стороны, я был уже практически неверующий человек, почти атеист, а с другой – верил своим священникам как личностям. И однажды в семинарской церкви на исповеди я сказал попу о своих сомнениях. Он что-то говорит, что-то спрашивает, я отвечаю: «грешен, грешен». Например, не курил ли, не слушался… На это все отвечали: «грешен, батюшка», «грешен, батюшка». Ну вот уже и исповедь-то почти кончилась, и тут я ему сказал: «Вы знаете, батюшка, а я ведь, по-моему, не верю в Бога. Сделайте так, чтобы я поверил, помогите».

Вот это его по-настоящему ошарашило. Он начал спрашивать: как же ты не веришь в Бога, ведь ты учишься в семинарии, сам будешь учить других, чтобы крепко веровали в Бога, а ты… А я все долдоню: «Не верю, батюшка… Помоги, батюшка!»

Я думал, он меня как-то вразумит… И вдруг, может, месяц прошел, мне сообщают, что меня исключили…

Тогда только я понял, что это моя исповедь сработала. Тайну исповеди, видно, священник нарушил. Ведь время-то было какое – шестнадцатый год шел, год до революции оставался. Перед революцией, ты же знаешь, что творилось: в разных городах восстания, брожение вовсю шло. Может, это его заставило… Теперь-то я понимаю: как же я-то не сообразил – ведь какая-никакая, а головешка-то у меня на плечах была. А вот не смолчал.

Брожение-то и семинарию затронуло, уже «Марсельезу» пели в семинарии, но не выгоняли же…

 

На румынском фронте

– Не знаю, ездил ли куда отец, пытался ли меня восстановить, догадывался ли, что происходит. А произошло то, что и у нас случается, особенно в войну. Исключили студента – и сразу его в солдаты. Ведь в семинарии-то была отсрочка от призыва, а как только отчислили – мне восемнадцать, и пока отец ездил куда-то, хлопотал, – меня забрали в солдаты. И все кончилось!

– Тут-то ты, папа, пожалел, наверное?

– Я ведь не знал, что все так в государстве было связано. Оставили меня в Тамбове, но уже учиться стрелять, колоть. Ведь война страшенная шла. После того как поучили немного, послали сразу на фронт, в район Черновицы, в Молдавию. Там распределили кого куда, и сразу на фронт. Я еще не понял, в чем дело, а уже орудийный обстрел со всех сторон.

Солдаты говорят, что это Керенский, который хотел восстановить авторитет в глазах союзников, пытался наступать. Но постреляли-постреляли и осеклись.

Дальше – больше. Братание началось с немецкими и румынскими солдатами. Наши окопы были в одном месте, их – в другом, и солдаты с противоположных сторон встречались между ними, договаривались о новых встречах. Солдатские комитеты стали организовываться. Меня избрали в солдатский комитет, и стал я ротным организатором. А тут уже пошли большевики! Ведь наша вторая стрелковая дивизия была большевистская. Меня в конце концов продвигать вверх стали.

Такое брожение началось… По линии командования и солдатских комитетов это было сделано, или иначе, но вдруг, в одно утро – все! Все офицеры пропали! Они, видно, договорились друг с другом и незаметно ушли, неизвестно куда.

 

Становлюсь командиром роты

– Итак, мы остались без офицеров. Тут и началась неразбериха. Меня сделали командиром роты. Это человека-то, который военному делу почти не учился, никакой школы не кончал, тогда как раньше даже командиры взводов офицерами были. А я уже был и выбранный комиссар.

Итак, всех офицеров по-прежнему нет. Вдруг выясняется по телеграфной связи, что командир полка в Тамбове. А у нас в полку уже в командиры полка избрали фельдфебеля. Чашин была его фамилия. Решили: во что бы то ни стало все имущество сохранить и отправить в Тамбов, где мы формировались. А как отправишь?! Везде волнения, никто не знает в больших городах кому что принадлежит, какой где строй, кто за кого, пропустят нас там или нет. Железная дорога была, а порядка-то никакого.

Меня сделали квартирьером и направили в тыл, в Винницу, километров за шестьсот. Дали мне лошадь, и Чашин, новый командир полка, говорит:

– Мы здесь сами будем управляться, заявку сделали, чтобы вагоны грузить. А тебе, как ротному командиру, даю впридачу к винтовке еще наган и лошадь, и ехай куда хочешь, готовься к приезду полка, потому что мы решили ехать через Винницу.

Я даже сейчас еще удивляюсь, какой же я квартиръер, если не знал, где и когда для полка снимать квартиру.

Но я приказ получил и поехал. Ехал ночами, когда стемнеет. Как я не боялся, что меня застрелят в одно прекрасное время?

И вот однажды вдруг стоп! – перетянута веревками дорога, по которой я ехал, лошадь остановилась. И сразу гул голосов, и встают из кустов несколько десятков человек.

Меня сразу задержали, проверили документы и отправили в деревню. Оказывается, деревня эта восстала, а местный помещик засел в имении. Меня решили судить. Но не могли определиться, как со мной поступить. Они все вооружены, несколько сот домов в деревне. В конце концов суд постановил: возвратить винтовку и обязать жить в этой деревне, а когда пойдут брать фольварк – имение, – я должен буду участвовать с ними в штурме.

Я понял, что попал в руки партизан и лучше не перечить. Но через некоторое время они поверили, что я квартирьер, мне надо ехать в Винницу, и отпустили, отдав оружие и документы.

 

Квартирьер в Виннице

– Примерно через месяц приезжаю, наконец, в Винницу, и не знаю, что делать дальше. Чашин, когда я уезжал, дал мне инструкцию:

– Когда дело осложнится, и вас станут задерживать, или что-то в этом роде, то, в крайнем случае, если сложится неблагоприятная ситуация и, может, задержат, а может, наоборот, бежать будет нужно, то лошадь вы можете продать.

Ведь зарплату-то мне никто не платил, а я как-то и на что-то жить должен был. На первое время мне дали несколько сотен рублей, а дальше… Разрешили мне лошадь продать. И тут, когда я подъехал к Виннице, я понял: лошадь здесь и девать-то некуда. Тем более, оказалось, никто не знает, когда прибудет сюда наш полк. Ну, я и продал все. Седло продал, лошадь, пришел к коменданту пешим и говорю:

– Я квартирьер из второй стрелковой дивизии, она должна сюда прибыть. – Рассказал ему все и спрашиваю, когда будет здесь наша часть. И тут оказывается, что я не первый, уже были переговоры с представителями части, прибывшими прямо по железной дороге. Их даже на время задержали, но они заявили, что если их немедленно не отпустят, представители части, оставшиеся на свободе, вернутся в дивизию, и она придет сюда все равно, только разгонит здесь всех и разрушит железнодорожную станцию. Тогда местные власти согласились пропустить наш эшелон…

Мне оставалось только ждать. И, наконец, однажды ночью пришел-таки наш эшелон.

– Пап, а ты квартиры-то им нашел?

– Нет, в должность квартирьера не всегда входит снятие квартир. Мне просто нужно было находиться впереди по движению и разведывать все. Причем никто не знал, что там, впереди. Поэтому мне и лошадь разрешили продать, если что.

Племянник Коля, сын Юра и Игорь Зотиков на охоте. 1958

Так вот, пришла наша часть. Даже еще не собственно в Винницу, но Винница, как ты помнишь, согласие уже дала, когда другие квартирьеры ее припугнули, приехав целой делегацией с ультиматумом: либо пропускайте, либо мы вас всех завтра разгромим.

Вот такая была ситуация. С одной стороны, железная дорога – государственная, имеет важное значение. Но кому она принадлежит? Произошел переворот. Кому служат солдаты? Никто часто не знал, какая часть едет, большевистская или служит другому знамени. Знали только, что едет в Тамбов и у нее есть командир. Никто даже не знал, какой это командир, настоящий или, как у нас, выбранный, как Чашин.

 

Встреча со своим полком

– Наш Чашин оказался настойчивым, резким и сумел поставить вопрос как надо. Вот Винница и отдала приказ: «Пропустить».

Я находился на предшествующей Виннице станции. И вот ночью выхожу к путям – там уже скопилось несколько наших эшелонов. На всех открытых площадках стояли по углам пулеметы, и сидели наготове пулеметчики. Я быстро нашел своих, меня, конечно, узнали: «А, Алеша, наш командир роты!»

Так я присоединился к своим, и никаких осложнений больше не было. Мы мчались, вооруженные, даже все время ощетинившиеся, и так доехали до самого Тамбова.

В Тамбове нас встретил настоящий командир полка – полковник. Стали сдавать имущество. Сдали. Мне выдали удостоверение, и оказалось, что я числюсь уже не командиром роты, а командиром батальона – повысили меня, пока я странствовал на лошади.

Приехали в Козлов, мне нужно получать деньги, довольствие, а там глаза на лоб: какой вы командир батальона, вы у нас числитесь солдатом! Сначала даже не хотели выдавать зарплату: солдатские деньги дадим, а за командира батальона – извините! Писари начали с издевок, а потом почему-то изменили тон на уважительный – поняли ли, или депеша какая-то пришла по телефону, но дали мне справку и выдали денег. Не помню сколько, но порядочную сумму. Тогда «керенки» – деньги Керенского ходили.

Когда окончательный расчет стали делать, опять начали все с усмешкой, а потом с уважением. Ведь тогда все сами не знали, кому кто должен подчиняться.

Итак, демобилизовался я и приехал домой. Отдыхаю… На клиросе в церкви пел, подпевал. Есть правое крыло, а есть левый клирос. Правый клирос – это где хор, а левый – это поповское крыло. Небольшое такое. Подпевалой был. А потом меня сагитировали вступить в большевистскую партию. И сразу поручили организовать ячейку в своей деревне. Я организовал ячейку. Причем помню такую фамилию – Петров. Он был железнодорожный рабочий и уполномоченный ЧК. И вот это ЧК и его уполномоченный и поручили мне: езжайте домой и организуйте там ячейку…

 

Новая война и смерть брата

– Сейчас я думаю о том времени и удивляюсь, какими мы все, и я в том числе, одержимыми и даже беспощадными к себе были в то время. Ведь Петров-то посылал меня организовывать ячейку в мое родное Изосимово. То Изосимово, где жил мой папа – человек тоже жесткий, не отказавшийся от прежних ценностей, а, наоборот, укрепившийся в том, что надо стоять за веру, царя и отечество, хоть царя тогда уже свергли. Встреча сына-большевика с отцом-священником, сторонником монархических взглядов, трагична. Но я и не подумал об этом. Я был сыном, вернувшимся живым с войны и рвущимся скорее увидеть родителей, братьев и сестер. Радость встречи и тепло родного дома вначале затмили все.

Но прошел день, два, и я сказал отцу, что приехал создавать в селе большевистскую ячейку. Одна из целей ее – прекращение всех этих религиозных служб и монархических настроений… Плохой, наверное, я был сын, или время было такое. Шли ведь брат на брата.

У нас, правда, этого не случилось. Брат Женя, чуть младше меня, оказалось, давно уже был коммунистом, и ходил в город на заседания большевистской организации. А мама всегда много читала, особенно любила Льва Толстого, была полна полуромантических чувств ко всем «революционерам» и «демократам», и стала на сторону двух своих старших сыновей. Так вот оказалось, что семья внезапно раскололась. Революционный водоворот унес нас от нашего всегда несгибаемого, особенно в вопросах веры и долга, отца. Но я был слишком молод, чтобы это могло меня остановить.

Меня выдвинули на работу в волостной комитет партии. Я был заведующим отделом народного образования, заведующим земельным отделом волости.

Тогда ведь тоже шла перестройка. И трудная.

И вдруг – опять война, теперь гражданская.

Сначала на нее пошел мой младший брат Женя. Я же говорил, что он был коммунистом. Когда фронт, казаки, приблизились к Козлову, он записался в Красную армию добровольцем, во время одной из добровольных мобилизаций. Но какой он был вояка… – обучения-то никакого. Очень скоро вся их группа попала в плен. Но казаки отнеслись к ним, показалось, по-хорошему: отпустили по домам, взяв подписку, что они снова не пойдут воевать. Казаки знали, что делали. Они сводили пленных в баню и выдали им чужое белье, сказав, что их белье отправлено в прожарку – вши же у всех были.

А оказалось, что всем выдали белье умерших от тифа. В то время в обеих армиях мор был большой от болезней. Меры принимались, но недостаточные, по-видимому. Вот так Женя вернулся домой в Изосимово больным. Бабуся баньку протопила, ухаживала за ним, как могла. Но он прожил дома только дня два-три и умер на наших с мамой руках. Отец об этом ничего не знал. Он в это время уже перестал жить с нами, с «красными», и по распоряжению архиерея получил свой приход в другом селе.

Вот тут и я подал заявление о добровольном вступлении в Красную армию. Воевал в качестве комиссара батальона на востоке, был при взятии Казани, Уфы. Ну а дальше – игра в карты и военный трибунал…

Когда после ночи перед возможным расстрелом, уже рядовым и исключенным из партии, я прозрел, меня отправляли обратно в Тамбов. Но я почему-то попросил направить меня не туда, а в другую часть, в Моршанск, в особый батальон Южного фронта. Не хотел, наверное, в таком виде ехать домой. Знал ведь: мой недоброжелатель – комиссар полка – так был уверен, что меня утром расстреляют, что, не дожидаясь утра, послал в Изосимово депешу о моем расстреле за игру в карты на фронте.

 

«Учиться! Учиться!»

– В Моршанск я приехал совсем больным. По-видимому, на нервной почве все тело покрылось ужасными язвами, и меня направили в госпиталь. Врачи удивлялись, почему я не расчесал эти раны – они знали, что такие язвы очень чешутся. Но, побыв под военным трибуналом, я больше всего боялся, что, если расчесать раны, можно снова попасть туда же. Решат, что я сделал это специально, как «самострел», чтобы не воевать.

Итак, я начал лечиться в Моршанске. А в это время состоялся, не помню уже какой по счету, съезд партии, на котором очень настаивали на том, что молодежь должна учиться. Особенно те красноармейцы, что в это время были по болезни не в строю.

Речь Ленина меня потрясла. Я и сам, выходец из поповской среды, после всего случившегося, без всякой политграмоты понимал, что выходом из тупика, в котором оказался, для меня могла бы стать учеба. Только я не знал, как начать. Поэтому слова Ленина меня вдруг встряхнули, подняли на ноги. «Учиться! Учиться! Учиться!» – звучали в ушах ленинские слова. Я их просто распевал целыми днями.

Я проделал необходимые движения, подал заявления, и получил направление во вновь образованный Тамбовский сельскохозяйственный институт. Точнее, мне посоветовали подать туда заявление. Я подал его вместе с ходатайством Всероссийского главного штаба Красной армии о том, чтобы мне не чинили препятствий. Хотя какие препятствия – образование ведь у меня было. Но несмотря на то, что все так хорошо получилось – меня без всяких трудностей как простого красноармейца демобилизовали из армии, я стал одним из студентов института – мешало беспокойство за близких. То прозрение, которое случилось у меня в ночь перед возможным расстрелом, не давало покоя. Нужно было спасти мать и находящихся еще под ее крылом брата и сестру, оборвать их связи, все отношения с отцом – активным, служащим священником и врагом новой власти. Надо было как-нибудь перевезти их и укоренить в таком месте, где их прошлое не было бы известно никому. Я был уверен, что в самое ближайшее время власть нанесет удар по всем, кто как-то был связан с ее врагами.

Удивительно, но это большое, трудное и опасное дело мне удалось. Я решил сразу же продать изосимовский поповский дом, где мама жила с детьми одна, потому что папа уже ушел от них. Он получил у архиерея назначение священником в другое село, из которого сбежал поп, а мама отказалась ехать с ним.

К сожалению, я не встречался больше с папой. Я занимался другим. Дом поповский за мамой остался, а огород при доме у нее отобрали. Но кто же будет в селе покупать дом без огорода? А я ведь хотел его продать, чтобы на эти деньги купить маме другой дом в спокойном месте. Пришлось ехать в Козлов и оформлять огород опять, только теперь уже на себя. Для этого я ходил по земельным комиссиям, рискуя встретить там знакомых, знавших меня раньше. Когда же все бумаги были получены, и у нас появился огород, наш дом согласился купить мельник. Договорились, что он даст за него семь возов хлеба, муки.

Тогда я поехал в Козлов. На окраине городка, на Подгорной улице, последней в городке перед рекой, где и улицы-то настоящей не было – так, широкая тропинка перед обрывом к реке Воронеж, с одной стороны которой стояли дома, – я нашел почтового чиновника, который сказал мне, что он готов продать свой дом хоть сейчас за те семь возов хлеба. Договорились, что я завтра же привезу ему этот хлеб и он освободит дом. На другое утро на улицу Подгорную въехал целый обоз: семь подвод с хлебом и еще несколько подвод со всеми вещами из старого, изосимовского дома, мамой, Кланей и Колей.

И тут чуть не случилась трагедия. Почтовый чиновник вдруг заявил, что он передумал и уже не хочет продавать свой дом.

– Как это не хочет, если мы уже продали свой старый и теперь оказались на улице?

Вот тут мне пришлось проявить всю силу убеждения и словесного, и физического, которым я научился за годы империалистической и гражданской войн, чтобы этот чиновник понял, что у него нет выхода и он должен отдать дом, забрав ту цену, которую за него запросил. С тех пор мама стала жить в этом доме, где гостил и ты…

 

Разговор о судьбе дедушки

Папа еще рассказывал о деталях переезда Бабуси в Козлов, но я уже не слушал его. Другое интересовало меня: что случилось потом с дедушкой, какова его судьба? Виделся ли папа с ним?

– Твой дедушка до конца своей жизни, а умер он в 1929 году, оставался священником. Служил сначала в одном из сел около Козлова, потом в самом Козлове в большой церкви недалеко от местного острога. Но я мало об этом знаю. Я довольно долгое время после того, как устроил маму и ее детей в Козлове и почувствовал, что они в безопасности, мало общался с ними. Несколько лет почти не виделся. Учеба в Москве; твое рождение, потом твоего братишки; тяжелая, ответственная работа управляющего в Сумской области; внезапная болезнь, когда надо было и лечиться, чтобы не ослепнуть совсем, и работать, чтобы вас кормить, и одновременно делать все, чтобы окончательно переехать в Москву, где мне пообещали, что я не ослепну совсем. И время было тяжелое – 1929–1930-е годы.

– Но о дедушке-то все же скажи.

– Я думаю, Николай, младший брат, с ним в это время был связан больше. Ему было лет шестнадцать, и отец иногда помогал ему деньжонками. Брат, конечно, частенько к отцу заходил. А я у него никогда не был. Один раз только Коля подвел меня к дому его новому, но мы так и не вошли. Не решился я.

– А дедушка до конца был священником?

– Да. Я думаю, что он, возможно, нашел себе кого-нибудь, какую-нибудь женщину, когда понял, что мама моя, Бабуся, не хочет да и не может быть с ним связана. Ты ведь знаешь, как в то время было? Тем более он до конца демонстративно был членом организации «русского народа», иначе говоря – монархистом. Он не говорил об этом прямо, но я догадывался. И он в спорax со мной защищал всегда старый строй, когда мы еще встречались. Поэтому я свой сыновний долг видел лишь в помощи маме. Я ей давал тогда каждый месяц двадцать пять золотых рублей – два с половиной червонца! Конечно, я мог бы встретиться в то время с отцом. Но не сделал этого. Боялся, что узнают и я провалю весь свой план спасения семьи. Вид у отца был уж очень поповский – борода, длинные волосы, схваченные в косу, подрясник. Он был меньше меня ростом, коренастый и всем своим видом похожий на ненавистного тогда людям и власти попа.

Я долго потом обдумывал этот рассказ моего уже совсем старого папы (да и сам я уже был не молод). И пришел к выводу, что маленький мальчик тогда в Козлове – лет пятьдесят пять назад – видел первый и последний раз своего дедушку.

 

Наш приезд в Москву

Рассказ папы о его стремлении в начале тридцатых годов переехать в Москву, наверное, очень похож на истории многих мужчин и женщин России того периода, по тем или иным соображениям желавших перебраться в Москву. Вся страна была в движении в это время. Наверное, люди вели себя, как муравьи, почувствовавшие, что их родной, надежный муравейник разрушается какой-то внешней силой, которой нельзя противостоять.

Коллективизация и последовавший за ней голод в деревне. Необходимость притока новых рабочих в города, чтобы строить заводы, осуществляя индустриализацию страны. И в то же время почти полное прекращение строительства жилых домов в городах, особенно старых. Возникла ситуация, когда столица страны – Москва, в которой голод ощущался меньше, испытывала огромную нехватку жилья и была перенаселена. Очень трудно было новому человеку получить и место, хотя бы для кровати, и разрешение властей на то, чтобы жить здесь. В то же время большая часть жилой площади принадлежала государству, и проживание, если ты получил на него право, стоило недорого. Значит, наибольшей трудностью было получение разрешения на прописку в московской комнате. В комнате, потому что редко кто в Москве жил тогда в отдельной квартире.

Обычным барьером, когда ты доказывал в милиции, что нашел угол или комнату, которую ее хозяева готовы сдать, был следующий: «Есть строжайшее предписание не прописывать, то есть не давать разрешение на проживание в городе, если у вас нет документов, подтверждающих, что вы приняты на работу в Москве». Предприятия же, многие из которых нуждались в рабочих, имели строжайшие указания не принимать на работу, если у человека нет документа о постоянной прописке в строго оговоренной квартире или доме. Таким образом, создавался замкнутый круг, который, казалось, невозможно было разорвать. Для отца дело осложнялось еще и тем, что профессия-то у него была не городская – агроном-полевод. И все же в связи с тяжелой болезнью – потерей зрения, необходимостью постоянных консультаций и процедур, которые делали в Москве у профессора Авербаха, и, по-моему, из-за огромной энергии папы – он пробил-таки брешь в этой крепости.

– Тут так получилось. В 1932 году меня назначили агрономом при Московском областном отделе здравоохранения, – рассказывал папа. – В этом отделе под Москвой были две крупные больницы, главным образом с психиатрическим уклоном, для которых работа пациентов в саду и в поле была и полезна для здоровья, и давала какой-то приварок к питанию больных. Вот я и стал заведовать их земельным хозяйством. Одновременно искал и нашел дешевую квартиру. Хотя квартира – это громко сказано, скорее, что-то вроде чулана. На станции Подмосковная под Москвой.

Вот сюда я вас и перевез. Бабусю и тебя из Мичуринска, «тетю Дуню» из деревни, где она уже просто умирала от голода. Мы взяли ее из жалости. И, конечно, мама, после того, как мы прописались в этом не приспособленном для зимы чулане, легко нашла работу. Ведь она по диплому агроном не полевик, а химик. Химикам в Москве всегда находилась работа. Она стала работать научным сотрудником химической лаборатории Института крахмало-паточной промышленности, который был недалеко от нас.

Так, благодаря стечению самых разных обстоятельств, наступил день, когда папа встретил нас с Бабусей, нагруженных вещами, на вокзале, и я первый раз поехал на легковом автомобиле (такси), да еще по такому большому городу.

 

Первый блин комом. Кладбище летчиков. Рыцарский дух? Стихи авиатора. В Марьиной Роще. Рыжие Скоты. Рай во Втором Лазаревском. Люся. Наш двор

 

Первый блин комом

Первые мои впечатления от нового места в Москве, к которому я так стремился, оказались для меня не очень радостными. После добротного дома в Козлове меня ввели в какую-то низенькую, сырую, холодную комнатку с полом на уровне земли, в которой не было никакой мебели – только несколько ржавых железных кроватей без матрацев. Но все же я несильно опечалился этим, предоставив решать вопросы взрослым, а сам побежал играть на улицу. Оказалось, что наш дом был крайним на улице. Дальше начинались поля, ровные как стол, заросшие странной травой. Я решил, что сначала исследую ближайшие к дому окрестности, а завтра наведаюсь в пустынные, ровные, как стол, поля.

На другой день, после завтрака, тепло одетый для долгой прогулки и с разрешения бабушки, которой вид ровных полей понравился, я побежал туда.

Но не успел я отбежать от границы поля в глубь его и нескольких метров, как провалился чуть не по горло в какую-то яму, заполненную дурно пахнущей жидкостью. Мне показалось, что жидкость эта – не что иное, как содержимое уборной. Все поле как будто представляло собой сплошную выгребную яму. Потом я узнал, что такие поля назывались полями орошения. А папа, снимая эту квартиру, не обратил на такой пустяк никакого внимания.

С трудом выбравшись из зловонной топи, потеряв галоши, весь в липкой жиже, пахнущей уборной, я приплелся домой.

Бабуся, увидев меня, сначала впала в ступор, а потом зашла в дом и вернулась обратно со свернутой в несколько раз веревкой, которой мы связывали узлы при переезде.

Не помню сейчас, выпорола ли она меня этой веревкой или сразу привязала ею к кровати, мокрого и грязного, до тех пор, пока не сбегала на колонку за водой и не подогрела ее на керосинке. Потом раздела меня, вымыла в тазу и переодела во все чистое. Она не сказала мне ни слова и, что бы это ни было – порка или привязывание, – было совсем не больно. Ведь на дворе стояла ранняя весна, нежарко, и на мне была масса одежек – наверное, я перепачкал почти весь свой запас.

Но обида так переполнила меня, что я запомнил этот случай на всю жизнь. Он очень доходчиво объяснил мне, как легко в этом городе подвергнуть опасности свою жизнь.

По-видимому, те же мысли возникли и в голове у Бабуси. Во всяком случае, она решила, что здесь такого мальчика отпускать одного очень опасно. С тех пор я почти во все походы за продуктами, за керосином в керосиновую лавку ходил с ней, и я это очень любил.

Дом наш стоял вблизи Рижской железной дороги, недалеко от ее пересечения с Ленинградским шоссе. Как раз у этого пересечения помещалась та керосиновая лавка, которая нам нравилась больше всего, и мы часто бывали в этом месте. Бабуся, отстояв небольшую очередь, подавала керосинщику большие стеклянные бутыли-четверти – другой посуды для керосина тогда почти ни у кого не было. И керосинщик наливал в них мерным литровым черпаком золотистую жидкость из большой железной бочки без верха.

Запах керосина очень нравился мне тогда. Он нравится мне и сейчас, несмотря на то, что половина моей жизни впоследствии была связана с реактивными двигателями, работающими на керосине, и он мог бы мне надоесть.

Иногда бочка керосинщика оказывалась полупустой. Тогда, перед тем как разливать керосин, он открывал кран над бочкой. Мощная струя выбегала из крана, и можно было, подойдя к бочке, смотреть в окруженное светлой пеной место падения струи, наблюдая ее борьбу со стоячей жидкостью.

 

Кладбище летчиков

В хорошую погоду Бабуся брала меня за руку, и мы шли к Ленинградскому шоссе в направлении построенной через десятилетия станции метро «Сокол». Там делали остановку огромные красные автобусы, на которые нам хотелось посмотреть. Мне кажется сейчас, что это были автобусы английской фирмы «Лейланд».

А потом мы пересекали шоссе и шли дальше, в сторону нынешних Песчаных улиц, где и начиналось для меня самое волнующее.

Пройдя через всегда открытые днем широкие ворота в высокой металлической ограде, мы попадали на центральную аллею, аккуратно посыпанную желтым песком. С двух сторон росли ухоженные деревья, но это был не парк. Между деревьями в обе стороны шли ряды памятников. Высокие каменные или чугунные столбы-обелиски, в верхней части каждого из которых располагалась под углом или почти горизонтально необычной формы перекладина, делающая эти сооружения похожими на кресты, правда, странной для крестов формы. Перекладинами были разной формы и размеров авиационные пропеллеры, напоминающие об удивительных самолетах Первой мировой войны и последующих за ней лет. Пропеллеры тех самолетов, на которых летали, а потом погибли летчики, тела которых и лежали теперь под этими памятниками. Так думал я и, наверное, Бабуся. Здесь располагалось военное кладбище, где похоронены были в основном летчики. Центральный аэродром, над которым гудели другие самолеты, находился рядом, и нам казалось, что многие из тех, кто лежал здесь, взлетали последний раз с этого аэродрома.

Мы с Бабусей ходили от одного памятника к другому и смотрели на красивые смеющиеся лица, изображенные на фотографиях. Бабуся читала эпитафии, даты рождения и смерти, плакала, громко причитала: «Ах, как жалко его! Он был такой красивый и умер таким молодым!»

Маленький, притихший мальчик молчал в это время, затаив дыхание. Он сразу понял вдруг, кем хотел бы быть. Да, он хотел стать одним из таких летчиков, чтобы летать на таких самолетах и умереть таким молодым. Что может быть лучше, чем умереть со своим самолетом таким молодым?.. И на могиле поставят памятник – высокий столб-обелиск, а к нему, чуть наискосок, прибьют пропеллер твоего самолета. И прекрасные женщины – такие, как моя Бабуся, – будут приходить на могилу, и плакать, и говорить: «Ах, как жалко его! Он был такой красивый. И умер таким молодым!»

Я с удовольствием гулял по кладбищу, и Бабусе это нравилось. Она не догадывалась, что, пока мы ходили по залитым солнцем, ухоженным дорожкам между этих обелисков, я мечтал о том времени, когда достигну каким-то образом высшего из возможных предначертаний для меня, и стану летчиком одного из таких же вот самолетов, и мне повезет, и я разобьюсь с ним совсем молодым.

Бабуся вряд ли могла бы даже подумать о том, почему я так внимательно смотрел на памятники. А я из десятков пропеллеров самых разных размеров и формы выбирал тот, который хотел бы считать своим. Пропеллером моего самолета. Я как-то не сообразил тогда шестилетним умишком, что при авиационных катастрофах пропеллеры разбиваются, разлетаются вдребезги или корежатся в первую очередь. И пропеллеры на памятниках – чаще всего имитация, плод воображения заказчиков или скульпторов, делавших памятники летчикам.

Игорь сфотографировал свой класс в последнее лето перед войной.

Знания о самолетах у заказчиков – друзей и родных погибших – были большими. На обелисках встречались и широкие, грациозно извитые пропеллеры, которые я потом видел на фотографиях самолетов зари авиации – первых «Фарманах», «Блерио» и подобных им. Бывали огромные четырехлопастные металлические пропеллеры, привинченные к памятнику так, что пара лопастей шла вдоль столба, а вторая – поперек, создавая силуэт креста. Или все лопасти были под углом к столбу, и силуэт памятника напоминал ветряную мельницу. Трехлопастные пропеллеры почему-то меня не трогали. Я считал их несерьезными. И хотя бывшие хозяева четырехлопастных пропеллеров летали, по-видимому, на огромных самолетах (на аэропланах, говорили мы с Бабусей), мне почему-то милее были обычные, двухлопастные, не очень большие.

Не знал я тогда и того, что в половине могил под обелисками почти, а иногда и совсем не было их «хозяев». У многих тело в момент страшного удара о землю и часто следовавшего за этим огненного урагана было разбросано на большом пространстве – иногда почти ничего нельзя было найти. Но если бы даже я и знал тогда обо всем, мечты мои не изменились бы.

По-разному настроенные, мы с Бабусей покидали кладбище, ставшее на некоторое время одним из обязательных для посещения мест, когда мы бывали в этих краях.

Потом жизнь унесла меня в другие места. Но через 20 лет, в 1952 году, моя мама получила комнатку в новом доме на одной из Песчаных улиц, и мы переехали туда жить. При этом на ближайшую станцию метро – «Сокол» мы ходили через небольшой парк со старыми вязами, в центре которого был построен кинотеатр «Ленинградский». И как только я прошел по этому парку первый раз, сразу понял, что это оно – то место. Только уже никаких обелисков, могил, пропеллеров. Просто парк. И все люди вокруг были, как и я, приезжими, и никто ничего не знал о том, что тут было раньше.

Но я-то знал, и искал хоть какое-то подтверждение… Нашел. В одном из углов парка, среди деревьев, на земле лежал большой, похожий на валун, черный камень – из числа недешевых памятников. Одна сторона камня отполирована, и на ней сохранилась надпись, что здесь покоится тело студента такого-то, который ушел вольноопределяющимся на Первую мировую войну, был смертельно ранен в Галиции, перевезен в Москву и здесь умер.

Конечно, именно здесь было когда-то кладбище летчиков. Только непонятно мне было и даже обидно, почему этот надгробный камень здесь остался, а гордые обелиски и их хозяева, лежавшие под ними, безжалостно и неизвестно куда выброшены разрушительной силой, которая называется варварство? Что же, в силу каких обстоятельств, действием каких неизвестных сил, сохранило могилу этого студента?

 

Рыцарский дух?

Но я отвлекся. Желание умереть смертью, какой умирают летчики, не исчезло у меня и после того, как мы с Бабусей переехали, наконец, из нашего чулана.

Лет через пять-шесть, когда я уже учился, наверное, в пятом классе, мы всей семьей приехали зимой в Перово, где жила моя «тетя Кланя». К тому времени она была уже матерью двух детей – мальчика Вовы и девочки Инны, которые стали моими друзьями. Родители хотели, чтобы мы покатались на лыжах в парке по соседству с домом тети Клани.

При встрече Вова взволнованным шепотом сообщил:

– Игорь, вчера рядом с нами разбился самолет-истребитель. Он падал как-то боком и ударился в глухую, без окон стену завода с нами рядом. Взорвался на кусочки, даже летчика не нашли. А на стене завода на высоте третьего этажа остался черный круг от колеса самолета. Побежали, я тебе покажу.

Конечно, мы тут же выбежали на улицу, одевшись потеплее. Долго смотрели на четкий след колеса на высоте третьего этажа, и я старался представить себе, что делал до последнего мгновенья летчик, которого потом, через секунду, совсем не стало. И вдруг в голове возникла другая картина. Я летчик самолета. Мой самолет падает так же, как и тот, боком, и бьет в стену. Но это не глухая стена завода, а стена нашей школы, рядом с нашим классом, как раз во время урока. Удар, шум, крики ужаса, стена пробита… И я в форме пилота – погибший пилот погибшего самолета – падаю посреди класса у самой доски. Глаза мои закрыты, ведь я погиб. Но девочки, лучшие девочки нашего класса узнают меня и плачут, как Бабуся, и кричат: «Он такой красивый! И умер совсем молодым!» И та часть меня – душа, что не умерла, чувствует, как они влюблены в меня. И я счастлив.

Что меня удивило больше всего – я не испугался этого видения, не отбросил его от себя. Наоборот, испытывал удовлетворение и гордость.

Только через много десятилетий я понял, что то было неосознанное рыцарское желание сделать все, возможное и невозможное, даже отдать свою жизнь, чтобы понравиться «прекрасной даме». Пусть ее имя тебе не известно, но она узнает о подвиге и заплачет о тебе, как плакала моя Бабуся над могилами летчиков. Вот так посетило меня – совсем маленького мальчика – то чувство, из-за которого мальчики-подростки, пажи, во все времена, без колебаний расставались с жизнью, даже не дотронувшись до своих прекрасных дам.

 

Стихи авиатора

Прошло шестьдесят лет с того времени, как мы с Бабусей гуляли по кладбищу летчиков. Моя профессия, что не удивительно, оказалась связана с авиацией. Я закончил Авиационный институт, прыгал с парашютом, был пилотом маленьких учебных самолетов. Много часов находился в кабинах советских и американских самолетов над Антарктидой. У меня немало друзей-летчиков по обе стороны океана, с которыми мы вместе летали.

И вот однажды, сидя в офисе бывшего большого полярного американского летчика и моего друга по совместной зимовке в Антарктиде, я почему-то рассказал ему о чувствах, что испытал шестилетним мальчиком на московском кладбище летчиков, от которого не осталось и следа, а чувства живы во мне до сих пор.

Игорь Зотиков курсант-летчик 1-го московского аэроклуба

Дасти, так звали летчика, задумался, потом заглянул к себе в стол и достал книжку:

– Это, Игорь, стихи американского поэта Ховарда Хемероу. Он хороший поэт, а во время Второй мировой войны служил летчиком-истребителем, защищал Англию с воздуха.

Я открыл томик. Он назывался «Военные истории». И первое стихотворение, которое мне попалось, – «Война в воздухе». Показалось, что оно созвучно моему ощущению, что все мы, кто хоть немного летал и хотел этого, пропитаны каким-то общим настроением. Я переписал его. Прошли годы, и вот как я его сейчас перевожу:

 

Война в воздухе

А на другой странице книги этого поэта-летчика я нашел еще одно стихотворение, которое тоже, не удержался, переписал (ксерокса тогда еще не было). Называлось оно длинно – «Ночные операции. Береговая служба Королевских ВВС». Текст брал за сердце:

Почему-то мне кажется, что каждый, кто занимался делом, описанным в этих стихах, еще в детстве готов был умереть за те слова прекрасных женщин: «Он был такой красивый! И умер таким молодым!»

Недаром японские мыслители за сотни лет до нас писали, что умирать надо совсем молодым – пока ты красив и готов расстаться с жизнью легко.

 

Рыжие Скоты

Прошло лето, в нашем чулане у поля орошения стало холодно, но мы продолжали там жить, несмотря на то, что папа каждый день обещал, что мы завтра переедем в новую чудесную квартиру.

Я не чувствовал напряжения взрослых, мне уже было хорошо и в нашем чулане. Все дни я проводил с Бабусей в прогулках, а ночью и в этом чулане мне было хорошо и тепло. Я научился, засыпая, после того как Бабуся накрывала меня поверх одеяла всем, что только возможно, для тепла, спать всю ночь, поворачиваясь во сне очень осторожно. Если какая-то дырочка, через которую шел холод в мое гнездышко, была прикрыта Бабусей чем-нибудь вечером, эта вещица оставалась не сдвинутой до самого утра. Я сохранил этот навык на всю жизнь, он не раз выручал меня и в военное время, и во время моих альпинистских походов, и на туристских ночевках.

Я, конечно, не мог предполагать, что в это время мой папа вел титаническую, неравную борьбу со спекулянтами и жуликами квартирного фронта и уже проигрывал ее.

Вот как рассказывал об этом папа через пятьдесят лет:

– Когда мы с твоей мамой уже кончали Тимирязевку, к нам приехала моя младшая сестра Кланя и осталась в Москве, поступив работать воспитательницей в детский сад Академии. Там она познакомилась со студентом Академии Сашей Тарасюком. Он был из Белоруссии, приехал учиться, как и я, как бывший участник Гражданской, балтийский матрос, один из тех, кто делал революцию. Он, влюбившись, женился на моей красавице сестре, которую легко покорил.

Кстати, из рассказов папы я понял, что в Тимирязевке практически все студенты не москвичи почему-то женились или выходили замуж за тех, кто тоже не были москвичами.

Но продолжу. Итак, Саша был студентом факультета механизации и его собирались оставить при одном из конструкторских бюро в Москве. Надо было найти жилье. Единственным способом сделать это было вступление в жилищный кооператив, называвшийся тогда Рабочим жилищно-строительным кооперативным товариществом или сокращенно по первым буквам слов: Эр-Же-Эс-Ка-Тэ. Они много лет были его пайщиками, ждали очереди, их дом уже почти построили. Но вдруг Саше предлагают работу, от которой он просто не мог отказаться – должность главного конструктора вновь строящегося гигантского Саратовского завода комбайнов. Конечно, он согласился, и их пай и очередь они передали мне. Все было оформлено официально, со всеми согласовано. Но я недоучел того, что в народе слово Эр-Же-Эс-Ка-Тэ заменялось обычно презрительным: «Рыжие Скоты» – за вероломство этой организации и частые обманы. Было обычно всего несколько человек так называемых организаторов, которые получали себе квартиры, а остальные не получали ничего. Так и со мной получилось. Меня неожиданно известили, что списки пересмотрены, и дом укомплектован. А нашу семью сделали первой в списке жильцов нового дома, который будет построен через четыре-пять лет наверняка. Или мы могли занять одну из освобождающихся квартир тех, кто переезжал в новый дом.

И я сломался, согласился, взял то, что они мне предложили. Ведь за мной были жена, дети в чулане, и приближалась зима; тебе в школу, в первый класс надо – другие дети уже пошли. А предложили мне комнату площадью одиннадцать квадратных метров, с кухней, которая принадлежала еще одной семье. Но официально в эту кухню имелся отдельный (только для нас) вход – черный ход, и этот кусочек жилья именовался квартирой. Я посмотрел ее: комната оказалась сухой, солнечной, на втором этаже еще хорошего бревенчатого дома в тихом переулке, хоть и на окраине. И я согласился. Адрес ее был: Второй Лазаревский переулок, дом 3, квартира 3. Я думал, что мне удастся быстро переехать в место получше, а прожил там двадцать лет.

Правда, кое-каких улучшений я все-таки добился. Да иначе и нельзя было бы жить. Ведь в комнате длиной 3,7 и шириной 3 метра должны были разместиться, для того чтобы спать ночью, ты с братом, мы с мамой, Бабуся, которую я уговорил быть с вами, и мой младший брат Коля, к этому времени вернувшийся в Москву из армии. Бабусе в комнате просто не было места для сна, и она ночевала на кухне, дождавшись, когда улягутся спать соседи.

Я стал активничать в делах домоуправления и сделал так, что меня выбрали председателем нашего ЖЭКа. До этого там командовали бывшие хозяева этих домов Кулаковы.

Когда в соседнем доме, который тоже принадлежал нашему ЖЭКу, умер одинокий человек, освободилась его комнатка. Борьба за нее разгорелась страшная. Но у меня не было выхода, и я добился, чтобы комнатку дали мне. Хотя ее и комнатой-то нельзя было назвать – какой-то маленький закуток в 5 квадратных метров, проходной из кухни в другую, основную комнату, где проживала еще одна жилица. Но все же в этой комнатке можно было поставить Бабусе ее собственную высокую, с перинами кровать, о которой она так тосковала. В середине комнатки напротив окна встал ее стол, и даже диван поставили у стола. Кроме того, в квартире Бабуси была маленькая темная кухонька, которую Бабуся должна была делить с женщиной, ходившей через ее комнату, и еще одной соседкой. Но соседки, к счастью, не пользовались кухней, так что она была фактически для нее одной. Кроме того, ей принадлежала еще и холодная терраса (все это было на втором этаже).

Очень скоро к Бабусе перешел жить Коля, поэтому наша первая комната стала много свободнее…

Ну, а Бабусе пожить спокойно не удалось. Та жилица, что ходила через бабушкину комнату, была молодой женщиной. Еe звали Нюра. Коля – молодой мужчина. И как-то само собой получилось, что сначала Коля стал подолгу просиживать у нее в комнате, а потом она вышла за него замуж, и пошли у них дети – сначала Коля-Младший, а потом Алеша-Младший.

Кончилось все тем, что у Бабуси с Нюрой начались трения. Нам с мамой и вами – тобой и Женей – пришлось бросить свою комнату и, поменявшись с семьей Коли, переехать в комнату Нюры, чтобы спасти этим Бабусю от нападок Нюры, которая оказалась грубой и жесткой женщиной.

– Папа, а почему Бабуся не сохранила свой дом в Мичуринске, она дала вам деньги для «Рыжих Скотов»?

– Нет, но Бабуся вынуждена была это сделать, чтобы получить постоянную прописку со мной в Москве.

– А она бы не продавала!

– Нет, Игорек, время было такое. У нее бы там отобрали дом все равно, когда узнали бы, что она живет со мной. Ведь тогда была система продовольственных карточек и прописок: если прописан, обязан получить карточку. Если нет – живешь без прописки, карточек не дадут, значит, есть нечего будет, а еще и милиция оштрафует, а потом и выгонит. И следили строго, чтобы карточки получали, но не были прописаны в двух местах. Сажали в тюрьму за это.

Поэтому ей пришлось решать. Трудный был выбор. Ведь у нее был свой хороший дом. И, кроме того, Бабуся была красивая, еще не старая женщина, ей было тогда лишь 55 лет. И вдова. Вполне могла бы создать себе новую жизнь. Ведь за нее там сватались. Но она решила быть с детьми и внуками в этот трудный час, добровольно предпочла жить с нами в чулане. А потом, пока я не получил для нее свой угол, спала на раскладушке в общей коммунальной кухне, дожидаясь каждый раз, когда все лягут. И ни разу не пожаловалась. Не пожалела, во всяком случае вслух. Хотя перед продажей дома и колебалась…

Ну а я, как только получил комнату для бабушки (я называл ее квартирой), сразу решил уйти из ЖЭКа и снова попробовать заняться работой по специальности. Я ведь не зря закончил Сельскохозяйственную академию. Тем более что появилась возможность заняться тем, что нравилось, хоть мы и вынуждены были жить в большом городе. Меня приняли в Государственный Политехнический музей научным сотрудником сельскохозяйственного отдела. Через год я стал уже старшим научным сотрудником и работал в этом музее до самой войны.

А мама сначала работала химиком в Крахмало-паточном институте, а потом перешла на работу учителем химии средней школы. Так и работала до пенсии.

Этот второй рассказ папы я записал на магнитофон, когда ему было уже за 80.

 

Рай во Втором Лазаревском

А тогда, в 1933 году, сразу после переезда из чулана на краю поля орошения во Второй Лазаревский, все там мне очень понравилось. Проведите прямую линию от Уголка Дурова к башне Телецентра в Останкино и идите от Уголка к телебашне. Весь этот путь займет, пожалуй, часа два. Но через первые пятнадцать минут хода вам придется пересечь улицу, по которой, как и шестьдесят лет назад, ходит трамвай, соединяя Белорусский и Рижский вокзалы. Улица, по-прежнему, называется Трифоновской. По дороге к телебашне она сужается, и вся левая сторона ее на протяжении более километра почти не имеет строений – только ограда, а за оградой – то густые, то более редкие, старые разномастные деревья какого-то парка.

Часть дороги, правая сторона которой похожа на старинный парк, называется Второй Лазаревский переулок. Так он назывался и тогда, когда папа привез нас туда на автомобиле-полуторке, в котором разместились и наша семья, и весь ее скромный багаж.

Сейчас левая сторона переулка начинается у перекрестка улицы Трифоновской домом номер один – большим, типичным для средних школ четырехэтажным зданием довоенной постройки, окруженным со всех сторон большим садом. Это московская средняя школа номер 607, а за ней, вдоль переулка, идут многоэтажные, безликие жилые дома с номерами 3, 5 и так далее.

Десятки лет назад, когда мы приехали сюда, окрестности выглядели совсем иначе. Школы 607 не было. На ее месте раполагался парк грузового транспорта, только вместо автомобилей – огромные битюги-лошади, запряженные по две в большущие, на надувных резиновых шинах телеги. Собственно, телегами их можно было назвать лишь условно. В передней части каждой помещалось на возвышении похожее на автомобильное сидение возницы или водителя – широкое, на двоих, со спинкой. Сходство с сидением водителя дополнялось тем, что в центре, перед сидением, был огромный рычаг ручного тормоза. От автомобиля это сооружение отличалось лишь отсутствием руля. Мотор же вполне заменяли лошади.

Дом № 3, в котором нам дали комнату, фактически состоял из трех. Два добротных, многоквартирных двухэтажных бревенчатых дома под железными крышами выходили своими фасадами на улицу, и их соединял высокий деревянный сплошной забор с огромными воротами, создавая единый ансамбль. А во дворе стоял одноэтажный дом бывшего хозяина этого домовладения инженера Кулакова, до революции сдававшего квартиры внаем.

Наш дом находился очень близко от конного двора, и два окна на втором этаже смотрели в его сторону, они были выше каменной стены, ограждающей двор. На первом этаже окон в сторону парка не было – упирались бы в стену. Мне повезло. Наша комната была как раз на втором этаже, и одно из двух ее окон выходило на конный двор. Кстати, это была еще и южная сторона, поэтому днем в ясную погоду у нас всегда было радостно-солнечно. Окно не поглощало звуков, и я каждое утро просыпался под ржание коней, цокот копыт, зычные крики возниц и конюхов. В теплое время года, когда окно было открыто, доносился запах свежего сена, колесного дегтя, пота недавно вычищенных и вымытых здоровых лошадей. Это было так прекрасно! Даже запах свежего навоза не портил радости пиршества настоящей жизни, производимого этим местом. Оно, как мне и сейчас кажется, было, по-видимому, сродни маленькому порту парусных лодок у морского берега огромного города. Ведь и лодки, и лошади перевозят людей и грузы простейшим, стариннейшим способом, в основе которого физический труд людей. Только в первом случае им помогает сила ветра, наполняющая паруса, а во втором – сила прирученных животных.

Я, конечно, не понимал тогда до конца своих ощущений, но интуитивно сразу почувствовал благородную поэзию места. Не хватало только большой воды. Моря я еще не видел, и думал – не увижу никогда. Ведь даже Бабуся за свою длинную жизнь не видела моря, хотя мечтала увидеть. Она считала, что побывать у моря – удел избранных. И я долгое время думал так же.

Отдел гляциологии ИГ АН СССР на лыжной прогулке в Подрезкове. Зотиков 6-ой справа

Потом, когда я вошел в силу, и мне посчастливилось переплывать не раз океаны, и появились деньги, достаточные, чтобы свозить постаревшую, но не потерявшую интереса к морю Бабусю к месту ее мечты, я предлагал ей путешествие. Но как-то не настойчиво, без конкретной даты – ведь все дела, дела. Так, незаметно, пришла к Бабусе настоящая старость и немощь, и поездка оказалась ей не по силам. То же у меня получилось и с идеей свозить папу в места, где он родился и провел детство. Так же, наверное, получится и с моей мечтой бросить все и уехать куда-нибудь, где живущие рядом будут с уважением относиться к тому, что делаю и пишу. Почему-то, вопреки мнению близких, кажется, что написанное достойно уважения, может, даже сохранения, и не является собирающим пыль мусором, годным лишь для помойки.

 

Люся

Нам повезло и со вторым окном. Оно смотрело во двор на запад, и даже к вечеру комнату не покидало солнце. Кроме того, из окна была видна лучшая часть двора, в которой предпочитали находиться и взрослые, и дети. По вечерам заводили чей-нибудь патефон, а собравшиеся во дворе подпевали ему или даже танцевали. Днем, после занятий в школе, несколько мальчиков и девочек из старших классов часто играли здесь в волейбол – первое время в кружок, а потом и через сетку, натянутую между двух столбов, на которых в другое время сушилось белье. Правда, это был не силовой волейбол: главная задача – не победный пас, а необходимость не угодить мячом в стекло дома.

Так случилось, что я вовремя не подключился, не научился играть в волейбол вместе со всеми, поэтому стеснялся участвовать в игре. Мне оставалось лишь незаметно наблюдать за играющими. И для этого мое второе окно, слегка занавешенное шторкой, было очень кстати.

Сердце сладко, горестно-сладко, замирало, кода среди волейболистов появлялась девочка по имени Люся. Как мне хотелось играть с ней рядом. Но не мог же я показать ей свое неумение…

Люсе было примерно столько же лет, сколько и мне. Может, она была даже чуть старше, я никогда не спрашивал ее, хотя мы и жили по соседству.

Наш дом, левый из двух соседних, если смотреть с улицы, имел в плане почти квадратную форму и два входа с лестницами наверх. Вход в середине дома с фасада мы называли парадным, второй – тоже в середине дома, но со двора, назывался черным. На каждом этаже по плану архитектора были всего две квартиры, справа и слева от лестничных площадок. Таким образом, в каждой из однотипных квартир были: кухня, три комнаты и два входа – с парадной и черной лестниц. Парадный вход нашей квартиры вел в небольшую прихожую, из которой дверь налево – в большую проходную комнату с окнами на улицу, а из нее во вторую комнату с окном на конский двор. Эта часть квартиры, по моим понятиям роскошная часть, была занята, когда мы въехали.

Здесь жила семья отставного балтийского матроса Силуянова – работника комендатуры Кремля, как он сам отрекомендовался. Его жену мы сразу прозвали Силуянихой, потому что невзлюбили ее за громкий, скандальный голос. У них было двое детей – сын Вова, на три года младше меня, и дочь Люся, та самая, при виде которой у меня с какого-то времени екало сердце, дрожали ноги и отнимался язык.

Дверь с другой стороны парадной прихожей вела в небольшую комнатку с окном во двор. Она называлась кухней, потому что там стояла небольшая плита, топившаяся дровами, и два стола с керосинкой на каждом. Одна керосинка осталась от прежнего хозяина, ведь он переехал в дом с газом, о котором мы даже понятия не имели.

На кухне было еще две двери. Одна – толстая, утепленная – вела на лестничную клетку черного хода; наша семья в основном пользовалась им. Вторая дверь – с противоположной стороны, легкая, белая – вела в комнату, которую папа назвал нашей и которую я мгновенно и, теперь ясно, навечно полюбил.

Я думаю, что у Силуянихи были причины не любить нас, может быть, даже ненавидеть. Ведь до нашего приезда у нее была надежда, что в освободившуюся комнату въедет какой-нибудь одинокий человек, который и дома-то бывать почти не будет, а значит, не будет мешать, то теперь эти мечты рухнули. В жестокой реальности она увидела настырных от выпавшего на их долю, еще молодых, полных сил и желания бороться мужчину и женщину; двух мальчиков самого разрушительного для мебели и стенных обоев возраста и крепкую еще старуху, застенчиво заявившую, что будет спать на кухне, на раскладушке, раскладывая ее, когда кухня вечером уже никому не будет нужна – в комнате не хватило места для кровати.

Первое, с чего новые жильцы начали, они прибили в и без того маленькой кухне умывальник, под ним поставили таз на табуретке, а под табуреткой еще и ведро для мусора. И, кроме того, когда папа узнал, что туалет находится на улице в страшно грязной будке в самом дальнем и темном углу двора, он заявил, что он не может отпускать туда своих женщин и еще маленьких детей. Он ввел в семье режим ночных горшков и вынужден был поставить на кухне еще одно ведро с крышкой для слива туда отходов человеческой деятельности членов семьи. И хотя папа обещал всегда начинать каждое утро с выноса этого ведра на помойку, я внутренне краснел и млел от стыда. Но что я мог?

Второй дом у дороги был другой конструкции. Тоже деревянный, двухэтажный, бревенчатый, он имел как бы коридорную систему расположения квартир. Продолговатый по форме, он был обращен к улице боком. Окна квартир в бревенчатой стене слева, а справа часть дома, сделанная в виде длинного коридора, в котором слева были двери квартир, по четыре квартиры на каждом этаже; а справа, в центре коридора, из досок было отгорожено помещение кабинок уборной, тоже по четыре на каждом этаже. Кроме того, в торце каждого коридора имелись тоже отгороженные досками чуланчики, принадлежащие счастливым обладателям торцевых квартир. Именно в этой квартире получил со временем папа комнатку для Бабуси. А еще через несколько лет туда же, спасая Бабусю от тети Нюры, переехали из своей комнаты с видом на конюшню и мы, обменявшись с дядей Колей. В этом доме в каждой квартире жили каким-то образом тоже по несколько семей.

 

Наш двор

За фасадом двух наших домов и соединяющего их высокого забора с обычно закрытыми огромными воротами находился свой, не связанный с улицей мир. Это был большой зеленый двор, отгороженный с одной стороны высокой каменной стеной конного двора, а с другой – рядом придвинутых вплотную маленьких сарайчиков проживающих здесь семей. Отопление в домах было печным. Каждая семья топила свою печку и поэтому еще с осени заготавливала в сарайчике дрова на всю зиму. Хранились вместе с дровами и приспособления, чтобы их пилить и колоть: козлы, пилы, колуны.

Участок двора, принадлежащий нашему комплексу дом 3, простирался от линии его фасада из двухэтажных домов довольно далеко. Конный двор за забором успевал смениться другим, тоже очень интересным объектом – одноэтажным заводиком с непонятным названием «Химрадио». Что на нем делали, никто толком не знал, но все знали, что там много каких-то устройств, состоящих из длиннейших лент вощеной бумаги и металлической фольги. В устройствах – по-видимому, конденсаторах – эти ленты были туго намотаны в виде плоских брикетов, но стоило брикет вскрыть, как метры и метры лент просто вырывались наружу. Каждый мальчик мог проникнуть на заводик и найти там себе сколько угодно этих брикетов-конденсаторов, а потом бегать по двору с красиво развевающимися от ветра лентами.

Одна доска нашего забора в нужном месте всегда держалась наполовину оторванной, и мы лазили на заводик, когда хотели. Интересным при этом было то, что у парадного входа в «Химрадио» всегда стояла охрана, не пропускавшая туда никого. Конный двор же, более привлекательный для нас, вообще, казалось, не охранялся, но конюхи и другие мужики, работавшие на этом дворе, так бесцеремонно драли уши тем ребятам, которым удавалось проникнуть туда, что мы наблюдали жизнь этого лакомого для нас места лишь со стороны.

Задняя граница участка, принадлежащего нашему дому, также была огорожена дощатым легко преодолимым забором – в нем было много дыр. За тем, чтобы они не исчезли, мы, мальчишки, внимательно следили. Дырки в заборе помогали нашей мобильности, особенно во время частых войн, которые мы вели с ребятами из других дворов. Кроме того, существовало несколько дыр, поддерживаемых взрослыми, для более быстрого прохода между домами. Эти дыры можно было отличить по хорошо протоптанным тропинкам, идущим от них к калитке наших ворот.

Кроме двух многоквартирных домов на нашем участке стоял небольшой, на одну семью, одноэтажный рубленый дом с красивым крыльцом, перед которым расположился огороженный штакетником палисадник, наполнявшийся летом красивыми цветами. За домом рос прекрасный сад из яблоневых и вишневых деревьев. Сад не отделялся от основного двора оградой, но и взрослые, и дети следовали неписаному правилу – бывать в этом саду как можно реже и рвать его фрукты и ягоды как можно меньше. В доме – рассказали мне мои новые друзья – жил сам инженер Кулаков, его дети и внуки. До революции инженер Кулаков, место которого занял в ЖЭКе мой папа, был богатым человеком. Он на свои деньги построил все три дома, входивших в наш комплекс, и двор наш принадлежал ему. Перед революцией Кулаков, как и сейчас, жил с семьей в маленьком доме, а два многоквартирных дома, выходящих на улицу, сдавал внаем, зарабатывая на этом деньги.

Но инженер Кулаков принадлежал к кругу интеллигенции, которая поддерживала революцию и Ленина. И после победы революции его семье оставили занимаемый ею дом и сохранили свободу, а остальные его дома и землю национализировали, превратив в собственность государства.

Рассказ о нашем дворе будет неполным, если не упомянуть о нескольких огромных старинных тополях, дававших летом прекрасную тень. И еще – важной частью двора и всей его жизни была водозаборная колонка. Она стояла в центре зеленой территории в самом высоком месте двора. Здесь, когда началась война, наши родители выкопали узкие глубокие траншеи, накрыли их сверху досками от сломанных заборов и толем, и мы прятались там во время налетов. Но до этого времени было еще далеко.

От колонки, деля пространство между фасадными домами надвое, шла неглубокая, то ли естественная, то ли рукотворная канавка, по которой вода, вытекавшая из колонки на землю, направлялась вдоль дома, стоящего торцом к улице, за ворота. Длинный ручеек был слабеньким и потому заболоченным. Существование постоянно грязного ручейка посреди двора оправдывалось тем, что жильцы первого этажа дома, вдоль фасада которого шла канавка, сделали, каждый под своими окнами, маленькие, простирающиеся почти до ручейка садики-огородики. А зимой наличие колонки давало возможность родителям многочисленной детворы, населяющей наши дома, заливать каток на ровном пространстве между домами – моим и инженера Кулакова.

Родители сами каток не заливали, они вскладчину платили деньги дворнику Кузьминскому, который лично заливал каток, и поддерживал всегда обледенелой сделанную из снега горку.

 

Дворник Кузьминский. Самокаты. Змеи и голуби. Под колесами автомобиля. «Профессор кислых щей». Книга «Жизнь растений». Менингит. Шар монгольфьер и июнь сорок первого года

 

Дворник Кузьминский

Дворник Кузьминский был после Кулакова вторым, наиболее уважаемым во дворе человеком. Он и его не маленькая семья, состоящая из толстой жены и трех детей подросткового возраста – сына-инвалида и двух дочерей, очень красивых девушек, – занимали целую квартиру на первом этаже под нами. Два окна ее выходили во двор, и ни у кого не возникало сомнений, что небольшой участок земли под окнами принадлежит дворнику. Он огородил этот клочок земли и засадил его самыми разными цветами, из которых мне больше всего нравились летом мальвы, а осенью высокие заросли золотых шаров.

Дворник Кузьминский всегда, зимой и летом, ходил в тяжелых сапогах, и если в его руках не было метлы, лома или лопаты, то в них были поводки от одной, двух, а то и трех огромных, угрюмо тянущих вперед собак – немецких овчарок. Эти собаки тогда пользовались большим уважением. Газеты, во всяком случае детская газета «Пионерская правда», были полны историй о том, как немецкие овчарки помогали пограничникам охранять границы и ловить шпионов; они рассказывали и о пионерах, которые воспитывали таких собак и передавали их Красной армии. Все в доме знали, что Кузьминский подготовил для Красной армии много собак и продолжает воспитывать новых. Шепотом говорилось также о том, сколько мяса и других продуктов получает от государства на этих собак дворник, когда на глазах у всех он вел своих зверей на кладбище для тренировок.

Ребята нашего двора считали Кузьминского хорошим дворником. Летом он ухаживал за цветами под своим окном и всегда содержал двор чистым, для чего зимой ему приходилось собирать и складывать чуть сбоку от ворот огромное количество снега, выпадавшего в те годы. В выраставшем в результате к середине зимы огромном, высотой метра в три-четыре сугробе старшие ребята каждый год делали большую пещеру. После того, как пещера была построена, она, грязная и обледенелая внутри от дыхания и тепла маленьких тел, становилась главным местом, где любили проводить время ребята нашего двора. Старшие, гордые своей причастностью к суровому миру взрослых, лежали на каком-то тряпье в глубине пещеры, непрерывно курили чинарики – так назывались собранные на улице недокуренные взрослыми остатки папирос – и пели воровские песни. Мы, мелюзга, стремящаяся приобщиться к этому миру, млели, полулежа у входа, только ноги торчали снаружи. Ждали, когда кто-нибудь из старших лениво скажет, что проголодался и пора бы перекусить. Тогда мы бросались по домам. Каждый старался утащить из дома что-нибудь повкуснее, что-нибудь, что понравилось бы тем необыкновенным ребятам. Приносителям даров разрешалось целиком, с ногами, залезть в пещеру и провести полчаса, прижавшись к поющим, и тоненькими, дрожащими от восторга голосками подпевать их песням.

– Мама, мама, – послушай, какую хорошую песню я выучил сегодня в пещере. – …Ремеслом я выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу, граждане, послушайте меня…

Мои родители почему-то не выказывали восторга, наоборот, о чем-то шептались горестно….

Системы канализации в нашем переулке не было. В правой, если смотреть с улицы, считавшейся грязной части двора у нас была помойка – сделанный из досок большой ящик с крышкой для продуктовых и промышленных отбросов и три выгребных ямы для человеческих экскрементов. Сейчас, когда большие города нельзя представить без сети непрерывно работающей канализации, мы забыли, как велика роль утилизации таких отходов в жизни города. Она невидима. А тогда даже мы, дети, всегда краем наших умишек следили: не переполнились ли наши выгребные ямы, и не пора ли уже приехать машине-золотарю, говночистке, как мы ее называли. Ее шофер вставит куда надо толстый шланг и через него откачает в цистерну машины зловонную жижу, испортив на какое-то время воздух во всем дворе, но создавая тем самым у жильцов чувство безопасности от неприятностей, возможных, если эта машина почему-либо не приедет.

Никто не удивлялся, когда несколько маленьких ребят нашего двора, играя с игрушечными автомобилями в грязи ручейка, идущего от колонки, с гордостью говорили, что их автомобили это говночистки, а они – водители говночистных машин. Каким-то образом они интуитивно понимали, что эти водители были намного более независимы от своих начальников, чем водители чистых легковушек, и делали по-настоящему большое дело.

 

Самокаты

Замкнутый на себя мир двора не мог поглотить всей нашей то разрушительной, то созидательной энергии, порой выплескивающейся через край этого мира. Прямо за воротами дома проходила покрытая булыжником, грохочущая день и ночь, оживленная транспортная магистраль. Наш переулок связывал район Марьиной Рощи с Центром, и наш дом 3 располагался рядом с перекрестком, где переулок встречался с улицей, идущей перпендикулярно ему. Транспорт у перекрестка резко тормозил, почти останавливался. И это давало нам неограниченные возможности для шалостей. Мы подбегали сзади к телегам, к грузовикам, старались схватиться за борта или какую-нибудь выступающую часть кузова и, присев на корточки, прокатиться, скользя на ногах, до самого перекрестка. Это развлечение было, однако, не безопасносным: почему-то водители грузовиков и возницы телег очень не любили нас, цеплявшихся сзади к их транспорту. И когда повозки останавливались, мы, не теряя ни секунды, не оглядываясь, бросались бежать в спасительные ворота нашего двора. Ведь шофер машины, на которой мы ехали, или даже той, что остановилась позади нас, мог неожиданно выскочить и броситься за нами, чтобы, поймав, как следует отлупить. И каждый взрослый готов был им помочь. Странный народ эти взрослые!

Вторым из развлечений, которыми можно было заниматься только на улице, была езда на самокатах. Примерно в 1936 году пешеходный тротуар в нашем переулке залили асфальтом, и для ребят нашего двора стало доступным занятие, которое раньше было возможно только для счастливчиков, живших в центре города.

Самокат каждый мальчишка делал себе сам. Требовалось две доски. Одна, длиной чуть меньше метра, располагалась горизонтально. На ее заднем конце закреплялись снизу один или два шариковых подшипника диаметром сантиметров в семь. На переднем конце сверху к деревянному столбику на поворотных скобах крепилась вторая, уже вертикальная, доска, которая могла поворачиваться вправо и влево. Снизу укреплялся еще один шариковый подшипник, а сверху прибивалась поперечная палка-руль. И все. Самокат готов. Надо было лишь стать одной ногой на горизонтальную доску, взяться руками за руль и оттолкнуться другой ногой раз, и еще, и еще. И самокат с громким, радующим душу мальчишки шумом-рокотом быстро вращающихся колес начинал лететь под ногой по асфальту. Главное, чтобы рядом с домом был гладкий асфальт и удалось бы достать хорошие шариковые подшипники.

Только через много-много лет, купив себе первый велосипед, я испытал такое же огромное удовольствие. Даже приобретение собственного автомобиля многие годы спустя не принесло мне такой радости. А тогда мне пришлось целый год восхищенно наблюдать за счастливыми обладателями самокатов, прежде чем мой дядя Коля, шофер, достал нужные шариковые подшипники. И когда я с грехом пополам с его помощью сделал свой первый самокат, то почувствовал себя самым счастливым человеком на Земле.

Со временем я узнал, что то время, о котором я сейчас пишу, было временем технического взлета моей страны. Тогда, в 1936–37 годах, я понял это впервые и сам, узнав, что чудо техники, каким казались мне шариковые подшипники, которые мы с дядей так искали, изготавливаются в Москве на только что построенном специальном шарикоподшипниковом заводе.

 

Змеи и голуби

Однако кроме самокатов у нас было еще много развлечений. Все приземное воздушное пространство над окраинами Москвы было заполнено в последние предвоенные годы живыми и неживыми летающими объектами. Тысячи домашних голубей разных пород и расцветок парили над нами вместе с тысячами воздушных змеев и «монахов», различных форм и размеров.

В каждом московском дворе была по крайней мере одна голубятня, и в нашем тоже. Форма и конструкция московских голубятен не изменилась за прошедшие со времени описываемых событий семьдесят лет. Тогда, как и сейчас, голубятня представляла собой маленький сарай, укрепленный как крепость. Толстенная, на крепких петлях дверь его была обита железом. Стены и потолок с откидывающимся наверх люком также были надежно защищены от попыток кражи и взлома. Набеги голубятников на голубятни друг друга для кражи голубей или даже поджога голубятен были очень часты. Ведь главной целью каждого голубятника было не только лелеять и холить своих голубей, любоваться ими и для моциона ежедневно гонять их над своей голубятней, заставляя подолгу кружиться над ней. Нет. Главной целью каждого московского голубятника было переманить к себе голубей из чужой, пусть даже соседней стаи. Старались сделать так, чтобы эти голуби, или хотя бы один из них, сели не на свою голубятню и оказались пойманными. Это событие становилось триумфом всего двора.

Далее начинались дипломатические и торговые переговоры. Приходили почти взрослые, полубандитского вида хозяева плененного голубя, предлагались и отвергались варианты выкупа или обмена. Из рук в руки переходили астрономические для нас суммы денег, а иногда дело доходило даже до ножей и поджогов или взламывания голубятен конкурентов.

Почему-то хозяевами голубятен, голубятниками, были, по крайней мере по мнению старших, самые отпетые, бросившие школу или учившиеся на двойки старшеклассники с хулиганско-криминальными наклонностями. И нам, школьной детворе, категорически, как с дьяволами, запрещалось общаться с ними. Но мы перед ними благоговели и чем бы ни занимались на улице, если в это время летали наши голуби, всегда время от времени смотрели на свою стаю, мысленно пересчитывая, все ли целы и не прибился ли к нашей стае чужой голубь.

Чиним мой первый автомобиль «Москвич-407»

Но все-таки часть неба Москвы принадлежала и нам, простым пацанам. Мы могли, не опасаясь гнева родителей, заниматься летающими змеями. Это называлось запускать змеев. Дорога к искусству запуска змеев обычно начиналась с пускания бумажных «монахов». Их делали из сложенного определенным образом листа бумаги, к которому с одной стороны привязывалась петля из нитки, а с другой стороны – длинный хвост из мочала. Если к петле привязать другую нитку, дать кому-то подержать «монаха», размотать нитку метров на десять и начать быстро бежать против ветра, то «монах», похожий на маленький дельтаплан, обычно сразу взлетает. Здесь надо не зевать. Продолжая бежать, следует выпускать все больше нитки, чтобы монах успел взлететь на высоту, позволяющую ему удерживаться высотным ветром. Это не такая простая наука, как кажется. Во-первых, бежать можно, только пока не кончится свободная часть двора или тротуар. Во-вторых, если будешь выпускать нитки слишком быстро, скорость «монаха» будет меньше скорости бега, и он замедлит набор высоты, а если выпускать нитку медленно, он тоже перестанет набирать высоту и, не успев выйти на ту, где дует хороший ветер, сядет на землю, как только ты остановишься. Кроме того, надо все время следить за плотной сетью самых разных проводов, которыми, оказывается, буквально накрыт на высоте второго-третьего этажа город и через которую твоему змею или «монаху» надо пробраться, не зацепившись, прежде чем он проникнет в безопасное открытое пространство над домами города. Зато какое удовольствие испытываешь, когда твой летательный аппарат, тяжелее воздуха, вдруг начинает по-новому, сильнее тянуть, требовать больше ниток, и ты знаешь, что спустить его обратно можно только силой. Особенно остро испытываешь это чувство, когда переходишь от слабенького «монаха» к змею.

Обычные московские змеи тех лет изготавливались из больших листов прочной бумаги с приклеенными к ней в виде андреевского креста длинными, тонкими, отодранными от куска фанеры дранками. Они снабжались прочной петлей из трех ниток в верхней части для соединения змея с основной, толстой нитью, идущей от змея к его хозяину. В нижней части змея к концам дранок, приклеенных в форме креста, крепились два конца сделанного в форме петли хвоста из мочала. Хвосты у змеев были обычно много больше, чем у «монахов», имели самую разную форму и являлись предметом гордости хозяина змея. К сожалению, провода у земли, как для кораблей рифы у морских берегов, становились могилой для многих наших воздушных змеев, и обломки их видны были во многих местах.

Запуск змеев, катание на самокатах, игры в войну (обычно до первой небольшой крови), в фантики, ножички, в расшибалочку или пристенок на те несколько копеек, что у нас иногда появлялись, или на те же фантики, которые часто служили главной разменной монетой, являлись главным нашим занятием во дворе в теплое время года.

 

Под колесами автомобиля

Но и зимой было чем заняться в нашем переулке. На противоположной стороне его, как вы знаете, не было домов. Там, за оградой, было старое Лазаревское кладбище, которое какие-то люди постепенно сносили, разрушая старые памятники, выкапывая экскаваторами мертвецов из могил, увозя куда-то полную костей землю и заравнивая оставшуюся так, что никаких следов прошлого не оставалось. Левую, наиболее удаленную от нашего дома часть кладбища уже давно выровняли и превратили в Дзержинский детский парк. Вход в парк венчала высокая арка с надписью: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Здесь была большая овальная площадка стадиона с трибунами, которая зимой заливалась, и на ней иногда играли в хоккей с мячом, а основное время она использовалась как открытый для всех каток.

Первые годы жизни в Москве я катался на коньках-снегурках с широкими лезвиями и носами, загнутыми спереди, как у санок. Они привязывались к валенкам веревками. Наш дворовый каток был вполне хорош для этой техники. Однако примерно лет в одиннадцать исполнилась моя мечта – родители купили мне остроносые коньки. Правда, не гаги, на которых катались все хулиганы – завсегдатаи катка, на которых я с завистью смотрел, а коньки под названием «Английский спорт». Но они тоже были остроносыми и приклепанными к ботинкам. Я очень обрадовался этим конькам, но рано. Оказалось, что на них нельзя было кататься на нашем дворовом катке. Лезвия слишком глубоко утопали в рыхлой, нерасчищенной поверхности, а острые носы зарывались в ней. И я начал ходить на каток парка. При катке была раздевалка, но я не пользовался ей. Ведь она была платная, а у меня не было денег, да и не пустили бы туда одного родители: мал еще, чтобы самостоятельно переходить дорогу. Возникшую проблему пришлось решить по-другому. Я одевал коньки, не надевая пальто, и топал по ступенькам вниз, так что Бабуся была уверена, что я иду кататься во двор. Я же выходил на улицу и бежал, ковыляя по тротуару, до детского парка. Где-то перед парком, дождавшись перерыва в движении транспорта, перебегал дорогу и через минуту оказывался на катке. Покатавшись часок, я тем же путем возвращался обратно. Правда, однажды такое возвращение чуть не закончилось печально.

Уже вечерело, когда я усталый, ковыляя, вышел из парка, прошел немного по переулку и остановился, чтобы перебежать дорогу. Но в этот момент движение по переулку было очень сильным, безостановочным. Длинной непрерывной лентой быстро шли передо мной большие повозки, каждую из которых тянула пара огромных лошадей-тяжеловозов. Выбрав момент, когда расстояние между проезжающей телегой и следующей за ней парой лошадей было достаточно большим, я бросился в это пространство. И перебежал бы. Но, пробегая уже перед носом второй лошади, я увидел вдруг, что к тому месту, куда я собирался бежать, на большой скорости, обгоняя обоз, приближалась легковая машина. Шофер ехал перед этим без света, и я не заметил его в сумерках. А теперь он включил полный свет. Я остановился на мгновение. Два огромных светящихся огня ослепили меня в упор, а перед ними было черное пространство, которое за секунду до этого казалось безопасной дорогой. Я приостановился, но почувствовал вдруг горячее дыхание и увидел прямо у лица огромную, отстраняющуюся от прямого удара голову лошади. Ее испуганный глаз словно извинялся, что она ничего не может сделать и раздавит меня, если я немедленно не исчезну с ее дороги. Почувствовав у самого виска показавшийся огромным передний конец приближающегося дышла, я, не колеблясь, бросился, как головой в воду, в черное пространство перед слепящими огнями. Я слышал визг тормозов, ощутил небольный удар всем телом обо что-то твердое, падая, слабо попытался за что-то уцепиться, но ручонки срывались. Потом понял, что лежу на спине, держусь за что-то над собой, и вместе с этим чем-то мы долго-долго катимся куда-то винтовым движением. Моя спина через тонкую ткань свитера и лыжного костюма чувствовала это движение. Потом все остановилось, и я закрыл глаза. Стало вдруг спокойно, тихо, ничего не болело. Сколько я лежал так? Вылез шофер, собралась толпа.

– Мальчика задавили… Мальчика задавили!

Слушал я отрешенно. Я уже понял, что лежу под машиной, как раз в самой середине, между колесами, а сама машина почему-то стоит на пешеходной дорожке и носом не в ту сторону, куда она ехала. Время шло, никто не решался залезть под машину и попробовать вытянуть из-под нее неподвижный, грязный, мокрый, перекрученный мешочек из дешевой байки, в который я превратился. Но вдруг я услышал милицейский свисток и решительный голос, требующий от всех не толпиться, а водителя предъявить права. И тут я все понял: сейчас милиционер и шофер вытащат меня, схватят за шиворот, отругают и отведут или отнесут домой, и все откроется! И как будут расстроены Бабуся и родители!

Я осторожно пошевелил руками: шевелятся и не болят. Пошевелил ногами, тоже шевелятся и не болят. Надо вылезать скорее отсюда и попытаться убежать… И я потихоньку начал делать движения гусеницы, чтобы как-то выбраться из-под низкого днища автомобиля. Вылез и встал, молча прислонившись к машине. Никто не схватил меня, не стал ругать, даже милиционер. И тут я понял: сейчас или никогда, и бросился вперед, домой, к свободе. Толпа расступилась. Я бежал, ковыляя изо всех сил, ожидая погони, но, по-видимому, никто в погоню не бросился.

Дома была лишь Бабуся. Она руками всплеснула, увидев, как я перепачкал и даже порвал на ноге свой лыжный костюм, которым вся семья так гордилась. Конечно, я не рассказал ни ей, ни маме, что со мной случилось.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я вновь удивляюсь, как неблагодарен человек, точнее я. Ведь ни слова, ни мысли о благодарности, если не Богу, которого я не знал, то хотя бы судьбе за счастливое стечение обстоятельств, позволившее мне остаться живым и без единой царапины, не возникло в моей душе. Зато немедленно возникло сожаление из-за того, что расстроится мама, и страх, что меня будут ругать, если узнают о случившемся.

 

«Профессор кислых щей»

В отличие от меня и моего брата как индивидуумов, наша семья во дворе имела свой, и не высокий, статус. Во-первых, мы здесь были новичками, приезжими, в отличие от большинства жителей двора. Район, в который мы переехали, Марьина Роща, считался тогда неблагополучным, зараженным преступностью, и не многие стремились попасть в это место, приехать без большой нужды. Мои родители, если вы помните, имели высшее образование, считали себя образованными представителями интеллигенции и вели себя соответственно. Например, мой папа носил модную тогда, по-видимому, в соответствующих кругах фетровую шляпу с широкими полями. И уже одним этим он противопоставил себя всему дому как недобитый остаток капиталистического прошлого. Ведь мужчины в нашем пролетарском доме гордо носили рабочие кепки. Но то, что папа носил еще и очки, было совсем уж вызовом. Особенно из-за того, что папа носил не просто очки, а пенсне, державшееся специальной прищепочкой за кончик носа. Такие пенсне в кинофильмах и на сатирических картинках в журналах носили только плохие люди, враги революции. Уже одно это сделало папу объектом вражды и презрения многих простых душ нашего дома. Но это было еще не все. В нашем дворе существовало строгое разделение между тем, что должно делать сильным мужчинам, кормильцам семей, и тем, что должны были делать их жены. Согласно этому кодексу мужчина и глава семьи должен был тяжело работать, приносить домой зарплату, а в свободное время, поужинав, выходить во двор и играть с соседями на лавочке в шахматы, шашки или домино. И никогда не заниматься кухонными или домашними делами. Это делали женщины.

В нашей же семье все было по-другому. И именно папа после работы шел через двор на помойку с ведрами, полными отходов и кухонного мусора. Он медленно, чтобы не расплескать, нес ведра через двор мимо играющих в шахматы и домино мужчин, и стук костяшек прекращался. Все мужчины, прекратив игру, молча и презрительно смотрели на папу, и когда он проходил, кто-нибудь перебрасывал папиросу из одного угла рта в другой и говорил негромко:

– Нет, все-таки он не мужчина, как мы, а просто гнилой интеллигент!

И кто-нибудь добавлял:

– Да просто профессор кислых щей!

Гнилой интеллигент – широко используемое пропагандой тех лет словосочетание, выражающее презрительное отношение власти к интеллигенции.

Ребята нашего двора знали отношение своих отцов к моему и поэтому, хоть я и был с ними в хороших отношениях, говорили между собой, не стесняясь меня:

– Профессор кислых щей идет… Профессор кислых щей идет…

Я чувствовал себя ужасно. Ведь выражение «профессор кислых щей» было выражением высшей степени профессиональной некомпетентности, никчемности в нашем дворе, а я так гордился своим отцом… Не удивительно, что я хоть и дружил с ребятами двора, стоял от них чуть в стороне и знал, что моя и их дороги в жизни будут разными. Да и сейчас наши жизни вне двора проходили по-разному.

Как ни бедно жила наша семья в то время, но каждое лето мы снимали дачу, на которой Бабуся и мы с братом жили все лето, а родители приезжали на выходные. Обычно разговор о летней даче начинался уже с нового года. Сначала в том ключе, что надо экономить деньги, откладывать на дачу, а потом, где-то в конце марта – начале апреля папа начинал по выходным ездить за город, смотреть разные места, искать лучшее из возможных для нас. Система была такая: после того как место найдено, в очередной выходной оба родителя ехали смотреть его, окончательно договаривались о цене, папа платил задаток и получал расписку от хозяина, что дача сдана и расписка получена. Оставалось ждать лета. Обычно после хлопот по снятию дачи были хлопоты по отпусканию на волю птиц, которых мы держали в двух клетках, несмотря на тесноту нашего жилья, каждую зиму. У меня, как у старшего, была обычно более крупная птица, щегол, а у Жени, младшего брата, – чижик. Видимо, родители считали, что забота о птицах зимой и возможность весной торжественно отпустить их на волю были необходимы для нашего воспитания.

Мне кажется, что все места, где мы снимали дачи, были хороши, каждое по-своему. Первая дача, на которой мы жили несколько лет подряд, когда я учился в первых классах школы, была в деревне Мякинино и запомнилась мне больше всего. Мы жили на самом берегу Москвы-реки, высоком, песчаном. На другой стороне видна была деревья Павшино. От Москвы до Павшино всего полчаса езды. И каждый день к вечеру на железнодорожную станцию Павшино из Москвы с продуктами приезжал папа. Приехав, он шел минут двадцать до реки. Через реку был перевоз, около которого, обычно, ждали его мы с братом и мама или Бабуся. Если же лодки перевозчика почему-либо не было, то папа и другие мужчины снимали ботинки и брюки, поднимали их и продукты над головой и шли вброд. Канала Москва – Волга тогда еще не было, и Москву-реку в этом месте, в верховьях, еще до входа в город, взрослому человеку можно было перейти вброд, не замочив трусов.

Целыми днями мы были с мамой на пляже у реки. Купались, ловили с братцем мелкую рыбешку – пескарей, а мама, загорала она или купалась, присматривала за нами. Ведь даже я, старший брат, тогда еще не умел плавать, хотя уже учился и не боялся воды.

Помогаем строить папину дачу (1-й слева брат Женя, в очках папа, первая справа жена Валя)

Однажды со мной произошел такой случай. Мы с братом резвились и плескались в теплой, ласковой воде и потихоньку перемещались вниз по реке из-за быстрого течения. Мы ничего не боялись – на дне ровный песок, вода по колено взрослому человеку. И вдруг я почувствовал, что дно ниже по течению резко уходит вниз. Выгребаю изо всех сил ручонками против течения, пытаюсь упереться ножками в рыхлое, осыпающееся в глубину и затягивающее туда же ноги дно, и понимаю, что течение и переходящий в обрыв склон побеждают меня… Дикий ужас охватил мое сердечко. Я понял, что тону. Но мама, любимая мама была в воде и недалеко от меня выше по течению. Она все видела, все поняла, мгновенно, мощным броском удесятеренных сил догнала и вытащила меня, насмерть перепуганного, на мелкоту…

Очень быстро после этого случая родители научили меня, не скажу плавать, но держаться на воде.

Близко от нас, в двух-трех километрах вниз по течению, на берегу реки находилась деревня Строгино, которая сейчас стала уже частью города Москвы. На другой стороне реки, напротив Строгино, располагалось большое ровное поле – аэродром Тушино. И, наверное, поэтому вся наша жизнь на даче в Мякинино, начиная со второй половины июля, проходила под девизом подготовки к грандиозному авиационному параду и празднику в Тушино. Тяжело, но мы не роптали, ведь это была наша подготовка к походу в Строгино в день 18 августа.

Еда; одеяла, чтобы на них сидеть; тент с палками для него, чтобы спасаться от солнца – в этот день родители тяжело нагружались. Мы присоединялись к непрерывной цепочке паломников, направлявшихся в Строгино. И очень скоро я с замиранием сердца впитывал в себя и рев моторов истребителей, ведущих показательные воздушные бои и делающих фигуры высшего пилотажа; и картины массовых парашютных прыжков с огромных, медленно летящих четырехмоторных самолетов; и имитации воздушных налетов с взрывами бомб и грохотом стрельбы скорострельных зенитных пушек. Могли ли мы предположить тогда, что и семи лет не пройдет, и нам доведется увидеть и услышать все это в настоящей войне, а не на параде… Пока же мы весело и беззаботно радовались возможности побывать на празднике военно-воздушных сил.

Каждое лето мы наслаждались деревенской свободой, пропитываясь солнцем, витаминами и чистым воздухом, на дачах в разных местах Подмосковья. Но основное-то время года, когда мы с братом учились, а наши родители работали, мы проводили в Москве, во 2-м Лазаревском.

Сейчас я понимаю, что мама и папа изо всех сил старались сократить наши с братцем контакты с улицей и шли для этого на всяческие уловки.

Мама была учительницей химии в школе и была занята до вечера. Она всегда приносила мне много книг из библиотеки своей школы. И хотя я взахлеб читал книги Амундсена и Нансена о полярных путешествиях, но все, что там было написано, не возбуждало желания последовать за ними. Уж слишком героическими и нереальными казались их дела.

Обычно, приходя из школы, я сразу садился на трамвай и ехал в Политехнический музей к отцу, который работал там научным сотрудником отдела сельского хозяйства. Он кормил меня обедом в столовой, а потом уходил работать, давая мне возможность ходить по музею одному. Ведь родители не хотели, чтобы я беспризорно болтался на улице, а заниматься им со мной было некогда. Оба они много работали.

Большую часть времени я, естественно, проводил в сельскохозяйственном отделе музея в одном из пустынных, редко посещаемых залов, рядом с кабинетом для научных сотрудников, где трудился отец. В этом зале стоял непонятно как помещенный туда (может быть, его внесли по частям и собрали уже в зале?) настоящий комбайн «Сталинец». И за комбайном этим у стены было очень хорошо играть в разные игры или читать книги, делать уроки, лазить по лестнице на верхний ходовой мостик.

Я любил ходить в отдел морского флота, где можно было увидеть настоящий скафандр водолаза и модели, показывающие работу ЭПРОН. Так сокращенно называлась «Экспедиция подводных работ особого назначения» – то есть экспедиция по подъему затонувших судов и проведению сложных подводных работ. Я много читал об этой экспедиции, о ней все время писали газеты и журналы, но никогда не примеривал ее к себе. Чтобы быть водолазом, надо быть очень здоровым и сильным. А меня все считали слабым и болезненным. Нет, ЭПРОН не для меня, хотя профессия моряка, штурмана дальнего плавания, например, может быть, и возможна.

Рядом со стендами ЭПРОН и прекрасными моделями разных пароходов и теплоходов в отделе морского флота была построена модель каюты штурмана морского судна дальнего плавания в натуральную величину. Подолгу стоял я у двери этой каюты, разглядывая узкую койку с высоким бортиком, чтобы не вывалиться при качке, маленький столик, шкафчики, иллюминатор…

Конечно, моряком быть интересно, хорошо, но я буду авиационным инженером, авиаконструктором, думал я и шел в недавно открытый отдел, посвященный Циолковскому. И уже другие мысли и идеи овладевали мной. В этом отделе царил космос, ракеты. Имена Цандера, Тихонравова, термин «невесомость» – звучали привычно в те предвоенные годы. «Да! – думал я. – Заниматься ракетоплаванием, наверное, еще интереснее, чем быть авиаконструктором. Судя по книгам Жюль Верна, возвращаясь из межпланетных путешествий, ракеты будут падать в океан, чтобы смягчить удар при посадке. И, скорее всего, это будет где-нибудь в середине Атлантического или Тихого океана. А значит, после возвращения из полета, экипаж ракеты, и меня в том числе, повезут на нашедшем нас корабле в Африку, или в Америку, или в Европу, и мы увидим другие страны».

На этом месте я переставал думать от смущения и стыда за самого себя. Ведь получалось, что вся мечта о ракетоплавании была в основном мечтой о том, чтобы увидеть Африку, Америку или Европу. Я был недоволен собой.

 

Книга «Жизнь растений»

Желание увидеть другие страны появилось, наверное, когда я рассматривал два коричневых с золотыми переплетами толстых тома очень ценимой в семье книги под названием «Жизнь растений». Автором ее был профессор А. Кернер фон Марилаун. Книги эти рекомендовались для изучения биологии в гимназиях и реальных училищах и изданы были еще в начале века. Рисунки самых фантастических деревьев, плодов, листьев, корней потрясли меня. Чем больше я листал сотни страниц этих томов и рассматривал красочные акварели тропического леса на Цейлоне с пальмами в тени или эвкалиптовых рощ в Австралии, тем сильнее хотел хоть раз в жизни увидеть все это буйство, фантазию природы, побывать в этих местах. Именно растения мечтал я увидеть хотя бы раз. Особенно врезались в память три картинки. Одна – штриховой рисунок под названием «Досковидные корни в лесах Южной Азии». На картине была нарисована нижняя часть ствола мощного дерева, от которого в разные стороны, как контрфорсы, отходили корни, похожие на поставленные на ребро черные доски, удерживающие дерево. Там, где корни упирались в дерево, превращаясь в ствол, они вылезали из земли больше, чем на метр, и на одну из таких «досок» облокотился полуголый туземец. Многое я бы отдал, мечтая хоть раз дотронуться до такой доски. Облокотиться на нее, как тот туземец.

Две другие картинки были цветными. Одна, репродукция акварели, называлась «Красный снег в Баффиновом заливе». Свинцовое северное море, подкрашенное тут и там золотом и красной киноварью, струящимися от наполовину спрятанного в тучах низкого солнца лучами. Полный штиль, но зыбь на блестящем море тяжелая. Повсюду из моря торчат отполированные зубы островов-рифов с плоскими, словно срезанными вершинами. А на склонах этих невысоких островков лежит местами снег с мазками красного в разных местах. Это были особые, живущие в снегу водоросли. И над всем этим, на фоне желтого неба темная полоска каравана больших птиц…

Ах, сколько нафантазировал я об этих островах, о том, как добрался туда художник и что он увидел и испытал при этом!

Вторая цветная картинка, тоже нарисованная акварелью, называлась «Сольданелли в снегу Альп». На ней на фоне горных пиков был изображен край тающего снежного поля, спускающегося с гор. А на переднем плане нежные фиолетовые цветочки – колокольчики на тоненьких ножках, проткнувшие самый край уже тонкого, тающего снежника. Это, по-видимому, и были сольданелли. Контраст снега и нежной зелени и еще более нежных цветов… Неужели и такое возможно в горах, которые я никогда не увижу? Как, наверное, счастливы те, кто имел возможность увидеть все это. Но, к сожалению, мне вряд ли удастся попасть в Африку, Америку, другие страны. Разве только стать космонавтом? Ведь после того, как ракета упадет в океан, тебя выловят и доставят на корабле к тем, недостижимым другим способом берегам. «Но ведь ракеты начнут летать с человеком не раньше, чем в следующем столетии. Я не попаду в их экипажи – буду слишком стар или умру, – говорил я себе. – Зато можно стать инженером, авиаконструктором. Это тоже очень интересно! И какой почет! Ведь твои самолеты будут называться инициалами твоего имени и фамилии!»

Такие мысли приходили на ум не только потому, что я был мал и глуп, но и потому, что из газет, книг и радио того времени казалось, что все в СССР должны стать или авиаконструкторами, или эпроновцами, или капитанами дальнего плавания, или пограничниками с немецкой овчаркой. Так что легко понять мечты мальчика и мнение его отца, который считал, что настрой сына на профессию инженера авиации не принесет вреда и в духе времени.

Ранней весной я уже занимался в авиамодельном кружке при Центральном политехническом музее. Работая в музее научным сотрудником сельскохозяйственного отдела, папа устроил меня в этот кружок. Я просто бредил самолетами и мечтал стать авиационным конструктором. Фамилии Яковлев, Туполев, Ильюшин, слова «поляра Лилиенталя», «качество крыла» – были частыми гостями в кругу тех ребят, с которыми общался. Приближалось время весенних соревнований авиамоделистов, и я для этих соревнований делал модель летательного аппарата, название которого, может быть, непривычно для большинства из нас звучит сегодня, но было хорошо известно в то время – автожир…

Автожиры изобрел испанский инженер Хуан де ла Сиерва в 1919 году, его первый автожир совершил свой первый полет 9 января 1923 года. Основное развитие теория автожиров получила в 1930-е годы. С изобретением и массовым строительством вертолетов популярность автожиров сильно упала, однако они теперь довольно часто встречаются в сфере экономичной легкомоторной авиации. Большинство автожиров не могут взлетать вертикально, но им требуется гораздо более короткий разбег для взлета (10–50 м), чем самолетам. Практически все автожиры способны к вертикальной посадке, к тому же они могут висеть при сильном встречном ветре. По маневренности автожиры находятся между самолетами и вертолетами, несколько уступая вертолетам и абсолютно превосходя самолеты.

 

Менингит

Раннюю весну я очень любил. Особенно нравилось мне в это время ездить на подножках трамваев. Уже не холодный влажный воздух так приятно обдувал тебя…

Вот в таких поездках на трамваях в Политехнический музей и обратно я, наверное, и простудился сильно. Помню, после школы меня трясло, была, наверное, высокая температура, ноги подкашивались. Но я ничего не сказал дома Бабусе и, поев без аппетита, поехал в Музей доделывать свой автожир.

Ночью у меня был страшный жар, я то впадал в забытье, то, очнувшись, просыпался от страшной головной боли. В это время помню только шепот родителей: «Главное – поставить правильный диагноз».

На короткое время я очнулся вновь уже на незнакомой кровати в больнице. Теперь ключевые слова родителей были другие: «…менингит», «…надо достать где-то сульфидин», «…только сульфидин может спасти». И, наконец, «сульфидин найден».

Сколько дней я метался в бреду – не знаю. Когда приходил в себя, помню только, что голова моя была закинута каким-то спазмом назад, и доктора пытались подвинуть ее вперед. Я понимал, что чем дальше смогу повернуть ее к груди, тем лучше для меня. Но голова не поворачивалась. И еще помню, как мама заставляла меня проглотить порошок сульфидина, запивая водой, или после того, как размешивала его в воде. Только попытки сделать это каждый раз заканчивались ужасной, неукротимой рвотой, после которой мама, опуская мою обессиленную, раскалывающуюся от боли голову на подушки, говорила: «Не спеши, отдохни немного, и начнем снова. Мы должны сделать так, чтобы сульфидин остался в твоем организме».

И еще помню слова: «пункция», «надо делать пункцию». Ах, как ненавидел я эти слова, после которых меня клали на каталку (а ближе к выздоровлению я даже шел сам неуверенными шажками, держась за руку постоянно присутствующей рядом мамы). В процедурном кабинете меня клали набок на высокий стол и просили сгорбиться и согнуть ножки. А я напрягался, внутренне готовясь к страшной процедуре, но гордо отказывая желанию попросить сделать ее помягче.

Я чувствовал, как пальцы врача двигались по спине, по выступам позвонков, в поисках нужного места, а потом страшная боль пронзала тело. Это игла шприца, проникнув между позвонками, вонзалась в спинной мозг, проникая внутрь, и я чувствовал, как остатки сил уходят из меня, из моей головы, заменяясь страшной головной болью и все усиливающимся головокружением.

«Спокойно, милый… Спокойно… Не шевелись… Сейчас кончим… Спокойно…»

Я знал, что они отсасывают мою спинномозговую жидкость, и чем больше они ее возьмут, тем хуже буду я себя чувствовать.

Но я молчал и не пытался шевелиться. Это единственное, что я мог сделать, чтобы показать им всем, что я хоть и маленький, но мужчина, и могу терпеть.

И врачи понимали мое состояние и чувства:

– Молодец! Молодец! Маленький, а терпит, не кричит…

Это было для меня высшей наградой, которая хоть как-то давала мне силы вытерпеть, пока меня на каталке, уже бездыханного, везли к кровати, а потом осторожно перекладывали на нее. Но маленькие повороты моей головы вызывали такое головокружение, что часто сопровождались выматывающей рвотой.

Однако наступили дни, когда я уже был в сознании большую часть дня. Началось выздоровление, и моя голова была все меньше отброшена назад. До сих пор помню, как голова уже могла так сильно быть наклонена вперед, что, открыв рот, я мог коснуться подбородком груди. И доктор, засмеявшись, сказал, что когда я смогу доставать подбородком грудь, не открывая рта, он будет считать, что я выздоровел.

Но все равно пункции продолжались. И после каждой из них я как будто умирал на время. Единственное, что маленький мальчик мог гордо противопоставить этому, – чувство, что вытерпел, не кричал, когда ему делали это. А некоторые – он слышал – кричали.

Сколько других больных менингитом детей и подростков было в больнице, я не знал. Знал лишь, что в моей палате две кровати. И на кровати напротив лежит почти взрослый мальчик, родители которого не смогли достать сульфидин. Его лечили порошками красного стрептоцида. Мальчика тоже рвало, когда он принимал, точнее ему вливали в рот, эти порошки с водой, и вся борода его была красной.

Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что, может быть, это был почти мужчина – у него была небритая щетина на бороде, и она-то и была всегда красной.

У меня не было аппетита, и я не помню, какие деликатесы, какие продукты приносили мне родители, готовые выполнить любое желание их такого больного ребенка. Мне же больше всего хотелось не только вытерпеть все, но и не быть родителям обузой больше, чем и так уже получилось. Поэтому я всегда говорил им, что ничего не хочу в дополнение к тому, что они уже приносят. И они так никогда и не узнали, чего мне ужасно хотелось, но чего я не считал возможным попросить. А хотелось мне консервированного винограда, который в стеклянных литровых банках приносили моему находящемуся почти всегда в бреду соседу с красной бородой. Когда, приходя в сознание, он медленно жевал ягоды этого винограда, которые ему доставали из банки, я глотал слюнки и изо всех сил старался не смотреть на это пиршество.

У меня-то был виноград, и не консервированный, а «живой», несмотря на то, что на дворе была ранняя весна. Но мне казалось, что консервированный виноград – самая вкусная еда, о которой человек может только мечтать. Мне казалось, что банка такого лакомства должна стоить целое состояние. Поэтому я не считал для себя возможным разорять родителей и просить достать мне такую же.

Много лет – точнее много десятков лет, уже взрослым – я мечтал найти банку такого винограда и попробовать его. Но это желание приходило внезапно, обычно когда я не мог найти того, о чем мечтал. А потом надолго пропадало. Поэтому я до сих пор так и не попробовал и, наверное, уже никогда не попробую консервированный виноград.

Тогда в палате мне не удалось дождаться, когда сосед с красной бородой придет в сознание так надолго, что я познакомлюсь с ним и попрошу попробовать виноградину. В одну из ночей, сквозь сон и забытье я почувствовал, что что-то случилось. Ночью зажгли свет, и сестры и врачи тревожно бегали к кровати моего соседа и обратно, а потом кровать его загородили от меня какой-то легкой, как занавеска, белой ширмой.

Утром, когда я проснулся, кровать напротив была аккуратно застелена новым свежим бельем, подушки и даже одеяло были другими. Ничто не напоминало о том, что еще вчера здесь в беспамятстве и жару метался человек с красной от стрептоцида бородой.

Мой класс, 8 а перед самой войной. Я здесь четвертый слева в заднем ряду.

И тринадцатилетний мальчик догадался обо всем с такой уверенностью, что даже не спросил взрослых, когда они пришли, куда же девался сосед. Они сами не выдержали, стали, словно оправдываясь, говорить, что соседа перевели в соседнюю палату.

Я не задавал уточняющих вопросов, не спрашивал ничего, просто было очень грустно. Я все понимал, впервые осознав до конца серьезность своей болезни, и смирился с фактом: у меня очень много шансов умереть, даже почти наверняка, и я скоро умру в этой больнице. И вдруг мне до боли захотелось просить, умолять взрослых отвезти меня домой, в нашу крохотную комнатку, где мы спали вместе с бабушкой. Мне так захотелось, чтобы, когда я умру, меня выносили бы через двери моего дома и спускались бы со мной по трем деревянным порожкам крыльца, по которым я столько раз выбегал на улицу. Но я ничего не сказал об этом ни маме, ни папе.

Я, наверное, понял вдруг, тоже впервые, что есть области, которые человек вынужден пройти один, даже если он маленький, а рядом родители. И у меня появилась новая мечта и цель в жизни: постараться прожить так долго, чтобы дожить до момента, когда я смогу выйти из этой больницы и сам пройду еще по тем деревянным ступенькам, даже посижу на них.

К счастью, эта мечта осуществилась. Начав поправляться, я выздоравливал быстро. Каждый день врач, осторожно и мягко наклонявший мою голову вниз и просивший достать подбородком шею, хвалил меня за успехи и сообщал мне, как взрослому, что спинномозговая жидкость, взятая во время пункции, стала еще более прозрачной, совсем прозрачной. Сообщал так, словно это я своим хорошим поведением добился таких важных для него изменений. Я верил ему и гордился, что я такой хороший его ученик и делаю ему приятное. Я любил своего доктора, думал, что мы навсегда будем как родственники, а оказалось, что больше его никогда не видел, да и имя и отчество забыл. И сегодня горько оттого, что никто уже не поможет мне вспомнить, – папа и мама умерли. Помню лишь, родители говорили мне, что мой спаситель был еврей, а больница находилась в месте, называвшемся Соколиная гора.

Домой, в нашу маленькую комнатку, где мы жили с Бабусей, я вернулся в конце апреля. Несколько дней просидел дома, а потом на трясущихся ножках спустился по лестнице со второго этажа и вышел на крылечко, о котором мечтал. Спустился по нему, поднялся и сел одиноко на ступеньках.

Еще несколько дней эти ступеньки были моим любимым местом. Как-то дядя Коля застал меня там, потрепал осторожно по голове: «Да, Агрюша, теперь вся жизнь у тебя пойдет по-другому. Все время придется помнить, что тебе будет все нельзя. Из того, что ты делал раньше…»

И действительно, когда я пошел в школу в последние две недели учения, чтобы хоть как-то быть переаттестованным и переведенным в восьмой класс, то обнаружил вдруг, что учителя заботились о том, чтобы я не перегружался учебой, больше, чем моими знаниями. Дома на шкафу я неожиданно нашел фюзеляж моего автожира, который папа забрал из кружка, уверенный, что я уже не буду никогда заниматься в нем. А скорее, он забрал его, чтобы сохранить на память о сыне, которого вполне мог не дождаться из больницы живым.

Первое лето моей новой, послеменингитной жизни было для меня самым трудным: «не бегай», «не прыгай», «не читай много книг», «будь все время в тени», «нарушишь эти правила – и будет повторный менингит».

Сколько раз, увлекаясь и бегая, я внезапно останавливался в панике. Сердце от бега так начало толкать кровь в неокрепшую еще голову, что мне вдруг казалось: опять! опять пришло страшное! Я наклонял голову вперед, дотрагиваясь подбородком до груди, но мне казалось, что голова гнется вперед уже не так легко, а это первый признак. Сейчас начнется страшная головная боль, беспамятство, а потом ужасные пункции. И, забыв про игру, я шел, став внезапно маленьким старичком, домой к бабушке.

Родители сняли дачу в то лето совсем близко от Москвы, в Опалихе, с левой стороны от станции, если смотреть из Москвы. У нас была комнатка и терраска, а перед ними в тени деревьев стол, вдоль длинных сторон которого стояли на столбах лавочки, там я обычно и сидел.

 

Шар монгольфьер и июнь сорок первого

Время шло, и я выздоравливал. Весну 1941 года я встретил довольный собой, потому что к удостоверению инструктора авиамоделизма я, наконец, получил большой, с крыльями значок. Этот значок был очень важен для меня, потому что я думал, что он поможет. Я нуждался в его помощи, так как был влюблен, безнадежно влюблен в прекрасную девочку, ту самую Люсю, которая жила в одной квартире со мной. Сидя в своей комнате, я часто слышал ее серебряный смех на кухне. На своей собственной кухне! Но я не мог выйти туда. Что я ей скажу, если она спросит меня о чем-нибудь? Меня, глупого и уродливого мальчика с длинным носом? Я ведь не знаю о чем надо говорить с девочками. И вдруг она почувствует, что я думаю, и посмеется надо мной? И я предпочитал не выходить из своей комнаты на кухню до тех пор, пока она не выбегала во двор играть в волейбол с ребятами из нашего двора. Волейбольная площадка была прямо под одним из наших окон и окном кухни. Но я не мог выбежать вместе с ней. Я слишком плохо играл в волейбол, чтобы встать на площадке вместе с ней.

Прекрасный крылатый значок был моей единственной надеждой. Мне-то хотелось любоваться им, как полетами в небе моделей, мою причастность к созданию которых он обозначил. Я думал, что он обратит внимание Люси на меня, что все эти крылышки и авиационный пропеллер привлекут ее, и она мне улыбнется. Поэтому однажды, собрав всю свою волю, я вышел к ней на кухню, и начал говорить о самолетах, стараясь стать так, чтобы ей был виден значок, думал, что она спросит меня о нем. Но она просто не заметила его и была ко мне так же безразлична, как и прежде.

Я понимал ее, она была на год старше и иногда гуляла по улице с другими, старшими мальчиками. Среди них был даже один в форме военно-морской средней школы (были и такие до войны). И все они умели разговаривать с ней. Куда мне до них даже с моим значком. Я еще не знал тогда, что получу в жизни много разных значков, но их эффект будет таким же…

Когда подошло лето, мама, которая, наверное, все видела и все понимала, устроила меня на все летние каникулы на мою первую работу – инструктором авиамодельного кружка в одном из подмосковных пионерских лагерей. Мне сказали, что в мою работу не будут вмешиваться, но к концу первой смены мой кружок на лагерном празднике в присутствии родителей должен показать свои достижения.

Я очень переживал, боялся, что у меня ничего не получится, дрожащими руками покупал инструменты и материалы, готовился. Но все обошлось хорошо. Мы с ребятами из кружка по чертежам, которые я достал, склеили из тонкой бумаги огромный шар монгольфьер. В середине праздника мы развели в сторонке, с наветренной стороны от поля, где проходило гуляние, костер и стали наполнять шар горячим воздухом и дымом. Когда шар, к моему удивлению, наполнился и стал рваться из наших дрожащих от страха и волнения рук куда-то вверх и в сторону, мы отпустили его. И шар не сгорел, не перевернулся отверстием вверх, не упал, как предсказывали. Он взмыл вверх! Медленно и тяжело, накренившись на один бок, огромный – похожий на воздушный шар из книги «Таинственный остров», после того как у того оторвалась корзина – волоча за собой большую тень по земле, он словно нехотя перелетел все футбольное поле, на котором шел праздник. Но…, не успев набрать достаточной высоты, врезался в деревья на другой стороне. Впрочем, большего и не требовалось. Буря радостных воплей и аплодисментов ребят и родителей сказали нам, что мы победили.

Почти всю следующую после праздника ночь я не спал. Посреди ночи я был разбужен возбужденными голосами пионервожатых и громкими звуками какого-то фейерверка. Что-то странное творилось в воздухе над нами. Лучи мощных прожекторов метались по черному небу. В некоторых местах несколько таких лучей соединялись вдруг в светлые пятна, и в середине их можно было видеть яркие точки спокойно летящих самолетов, к которым тянулись с разных сторон, однако не нанося вреда, красные пунктиры медленно поднимающихся вверх огней. Воздух был наполнен звуками, дрожал от громких бум-бум-бум и та-та-та и тяжелого гула многих авиационных моторов, часть из которых ревела монотонно, а часть вдруг начинала визжать так, что казалось, источник этого звука должен вот-вот разорваться. Все это было необычайно интересно, но, к сожалению, скоро кончилось, и все разошлись спать возбужденные, в хорошем настроении. Никто из нас не видел раньше такой грандиозный авиационный парад, да еще ночью.

На следующее утро мы узнали, что немецкие войска перешли нашу границу, а немецкие самолеты бомбили многие города СССР. Началась война с Германией.

На следующий день, утром, начальник лагеря вышел к нам подпоясанный портупеей, на которой висел пистолет, и официально объявил о том, что началась война с Германией и наш лагерь закрывается. Через несколько дней вереница машин отвезла нас всех в Москву.

Наверное, не все лагеря вывезли в Москву так быстро, но наш был особый. Он принадлежал Министерству государственной безопасности, и в нем находились дети ответственных сотрудников этой организации. И я не уверен сейчас, что, ни случись войны, это учреждение не завлекло бы меня со временем в свои сети. Ведь попал я туда, потому что наша школа находилась в том же райкоме комсомола, что и Министерство, и этим воспользовалась мама, когда устраивала меня в лагерь. Попасть туда со стороны было невозможно, а, попав, ты уже навсегда, наверное, становился в какой-то степени своим. Так что война сослужила мне хорошую службу, разрушив способные в дальнейшем окрепнуть контакты с этим ставшим неприятным для меня, когда я поумнел, ведомством. До сих пор я иногда думаю, не стал ли бы и я сотрудником его со временем, не порви ураган войны эту мою связь, которой обе стороны в то время остались довольны…

 

Хижина бабушки. Времена депрессии. Прыжок на пальмовые листья. Заботы мамы. Индейская и христианская школы. Гонки улиток. Уроки рисования. Великая тетя Кора и ее рассказы. Переезд с ранчо в город. Разносчик утренних газет. Ночуем на берегу океана. Отец учит мастерить. Бойскаут. Встреча с самолетами. Узнаю тайну отца. Поездка на запад страны. Жизнь на ферме дяди. Спагетти в Сан-Франциско. «Наш отец уходит от нас!» Норма-спасительница. Начало войны с Японией. Соблазн стать летчиком

Совершенно неожиданно для меня самого, вдруг, благодаря совместной жизни с Бобом на его острове, возникла история моей жизни от рождения и до начала Великой Отечественной войны. Теперь, по замыслу, наступило время такой же истории моего американского друга. И я начну эту историю, как и свою, с острова Хакамок.

Почему Боб выбрал остров Хакамок, чтобы оставить здесь плоды своего труда, чтобы сажать здесь деревья вместе с другом? Почему эти сорок акров ободранного древним ледником острова – иногда негостеприимные, но всегда прекрасные – с хвойными и широколиственными деревьями, с удивительной жизнью диких зверей, а порой даже с опасностями так привязали его? Иногда ему казалось, что он почти знает ответ. Я думаю, что он сделал такой выбор, следуя требованию своей души быть ближе к жизни природы, к ее естеству.

Дальше я рассказываю эту главу словами Боба:

«Мальчиком я получал огромное наслаждение от прожигающего солнца, непролазных зарослей, апельсиновых деревьев в цвету, озер и маленьких ручьев, из которых можно было пить воду, зачерпнув ее ладонями. В Южной Калифорнии – стране песка, моря, неба, даже снега, все это было бесплатным и моим, или почти моим.

 

Хижина бабушки

– Ну, пожалуйста, мамочка! Ну разреши мне! Можно, мам?

И часто она сдавалась на мои уговоры, я хорошо умел ее уговаривать.

Так же, как и дикие кролики вокруг, я мчался босоногий по извилистым тропинкам, по каменистым или покрытым жесткой травой холмам, останавливаясь лишь для того, чтобы вытащить из пятки очередную колючку или перевести дыхание. Подчиняясь непреодолимому чувству исследовать неведомое, я сделал себе маленький заплечный мешок и шел длинными пыльными милями навестить свою бабушку. Она жила в маленькой, освещаемой керосиновой лампой хижине, которую мы называли ранчо, на одной из разрушенных Великой депрессией маленьких ферм на перекрестке дорог.

Там был похоронен мой дед, но я не знал его. Грузовик деда был сбит поездом на переезде задолго до того, как я смог узнать его. Скрипящая ветряная мельница качала воду из скважины для жителей этого уголка полупустыни, одна из струй ее доходила до домика бабушки. Рядом с ним был маленький сарайчик, в котором и вокруг которого все было для меня очень интересно. Здесь кипела жизнь: большие рогатые улитки, ящерицы, ужи жили по берегам ручейка, и я часто готовил их в консервной банке себе на ланч. А вода речушки с громким названием река Святой Анны была необыкновенно нежна, лаская мое тело после длинной, жаркой и пыльной дороги, когда я лежал на ее мелком песчаном дне. Это было время Гека Финна, и именно здесь формировались мои ответы на последующие вопросы жизни.

Боб Дейл на острове Хакамок выглядел, когда мы работали над книгой, так

Сексуальность? Да, мы пытались понять, что же это, спрятанные за высокой травой или апельсиновыми деревьями.

Боль? Мне не нужно было тратить время, чтобы найти ее. В течение многих лет я был самым маленьким в своем классе. В первом классе моей первой любовью была Джойс, самая маленькая девочка. У нас были специальные стулья, на которых мы сидели впереди. Может быть, из-за этого Стенли и Лестер обычно били меня по дороге из школы. Я учился быть терпеливым (мамино влияние тоже играло в этом роль), и во мне росло отвращение к насилию. Я всегда старался поддерживать самого слабого. И ненависть к тем, кто прокладывал дорогу силой, я думаю, возникла именно тогда.

Любовь? Я целовал Джойс около бидонов с мусором позади нашей Школы Свободы. Одновременно, правда, нам приходилось отмахиваться от ос и больших мух. Они летали вокруг остатков завтраков, выброшенных вместе с пакетами, в которых мы приносили еду из дома, в металлические бачки.

Честность? Я стремился к ней. Когда мой отец обратил внимание на конфеты в моем кармане, он пошел со мной в магазин, откуда я их украл, и следил, чтобы я извинился перед хозяином. Уфф! Это был суровый урок честности, и с тех пор я старался изо всех сил.

 

Отец. Депрессия

Обычно отец не обращал на меня внимания. (Но почему он должен был каждый раз Четвертого июля взрывать фейерверки на пыльной дороге против нашего дома? Даже шестилетним я уже думал об этом). В течение трех лет я ходил в школу и обратно мимо маленького домика почты, в котором мой отец работал почтовым служащим. И только раз или два он вышел ко мне поговорить или пригласил меня к себе. Только много позднее я узнал, что, возможно, в это время он больше интересовался почтальоншами. Это знание помогло мне позднее лучше понять свои поступки.

Почти все мы были детьми родителей, доведенных до нищеты депрессией. Мексиканцы, японцы, белые, негры, китайцы – мы были друзьями. (Те, кто ежедневно избивал меня, были белыми. И даже сейчас, уже почти стариком, я не принимаю расовых различий. Почему я был так чувствителен?) Японский мальчик и я сидели на ветках, недавно срезанных с эвкалиптовых деревьев, окружавших школьный двор, и представляли себя маленькими пилотами самолетов-истребителей, ведущих воздушный бой. А уже через десять лет я вел такой же воображаемый воздушный бой – только на настоящем истребителе и в настоящем небе. И меня учили расстреливать далеких братьев того японского мальчика, тогда как он вместе с родными, скорее всего, был сослан в пустыню, в лагерь для интернированных на время войны японцев.

Арлингтон, где мы жили, был маленьким городком. Население его не превышало пяти тысяч, в основном обитатели маленьких ранчо – убогих домиков на небольших клочках земли. Мои родители держали около пятисот кур, чтобы увеличить доход семьи продажей яиц. Одной из первых моих работ в жизни была работа по содержанию в чистоте клеток для кур. И здесь, на острове Хакамок, пятьдесят лет спустя всепроникающий запах высохшего куриного помета вернул назад ужасные воспоминания об этой работе.

Я жил жизнью маленьких происшествий, которые казались огромными. Однажды бежал домой из школы и прыгнул в кучу пальмовых листьев, оставшихся после обрезки пальм. Острый, похожий на пику зеленый лист впился мне в бедро. С криком боли я упал на бок и почувствовал, что не могу шевелиться. Кто-то побежал за мамой. До сих пор я верю, что в острых листьях этой пальмы есть какой-то яд.

И еще был случай, когда в ответ на вопрос учительницы я сказал: «У мине нету карандаша». Учительница чуть не потеряла сознание. Сто раз я должен был написать на классной доске: «У меня нет карандаша». В тот раз я вернулся из школы домой поздно. Но с тех пор начал обращать больше внимания на свою грамматику.

 

Заботы мамы

Мама очень любила наш маленький домик на пыльной улице под названием Авеню Давида и содержала его в идеальной чистоте. Все блестело у нее и вокруг домика.

Она все время пела, в основном религиозные гимны, которые я помню до сих пор. Помню всё – и каждое слово их, и мелодии. Иногда мама кипятила нашу одежду на улице, помешивая ее палкой в большом котле, под которым горел огонь. На этом огне она тогда же поджаривала нам и кур, до появления золотистой хрустящей корочки. А когда случилось знаменитое землетрясение на Лонг-Бич, мама сумела вывести нас, всех четверых, из дома самой первой. Правда, во время этой экстренной эвакуации я наступил ногой на гвоздь, что добавило переполоха в нашем семействе. Мама же обычно занималась и наказаниями. Хотя когда основание одной из труб для вентиляции домика нашли сломанным, а это было не моих рук дело, отец почему-то выпорол меня.

Я думаю, мама слишком беспокоилась обо мне. Может быть, это было связано с тем, что однажды она чуть не потеряла меня из-за ветрянки. Мне было только два месяца, а самой маме всего девятнадцать лет. Мы оба могли тогда умереть. Может, благодаря этому испытанию мы оба потом всегда наслаждались хорошим здоровьем? Несмотря на чистоту и порядок, которые любила мама, она позволила мне и брату вырыть на задней половине нашего участка целую сеть траншей. Мы покрыли их сверху старыми досками, щитами для корма кур и рваными кусками толя, и превратили в настоящий лабиринт.

С одной стороны от нашего дома росли деревья – сливы и грецкие орехи. Скоро я узнал, что сдирание зеленой кожуры с неспелых грецких орехов надолго делает руки темно-коричневыми. Я не знал, кому принадлежали эти деревья, но когда приходило время собирать с них урожай, всегда добывал свою долю.

Если же я шел от дома в другую сторону, то подходил к владению наших соседей Дроунов. Их немецкую овчарку называли «полицейской собакой». Я верил, что она такая и есть, и редко заходил в эту сторону так далеко.

Позади нашего довольно узкого, но длинного участка были поля люцерны и ирригационные канавы, отделявшие нас от соседней индейской школы – Шермановского института. Группы индейцев – учеников старших классов школы, которые казались мне тогда взрослыми, – всегда были видны из нашего дома или на их школьном дворе, или идущими в городок. Нам всегда говорили, чтобы мы не общались с ними.

В том уголке нашего участка, что был за домиками для кур, мы с братом построили «клуб» – домик из кусков фанеры и матов, на которых кормили кур. Как интересно было однажды, возвращаясь из школы, еще от перекрестка дорог увидеть пожарную машину, стоящую около нашего дома! Оказалось, что мой брат сжег наш «клуб», играя со спичками. Огонь не тронул его, зато тронули папа с мамой. Чтобы запомнилось, как велика сила огня, они подержали его руку над пламенем спички.

Рядом с нами находилась и христианская церковь. Мы не посещали ее как истинные верующие, но все-таки ходили туда довольно часто. И я стал ненавидеть каждое воскресное утро, когда надо было «хорошо одеться». А еще существовал и воскресеный день Пасхи, когда надо было «быть хорошо одетым» во все новое! Сейчас, легко вспоминая время, когда мы, четверо детей, одевались в церковь, я, к удивлению своему, не помню других моментов, например, дни их рождения. Почему? Что блокировало эти воспоминания?

На наклонных бетонных скосах ступеней у дверей церкви мы устраивали «бега» для тех улиток, которых нам удавалось поймать в окружающих церковь кустах. Чересчур медленные для наших темпераментов, почему-то эти соревнования очень возбуждали меня. Во всяком случае, были интереснее, чем происходившее внутри церкви. До сих пор я четко помню только гимны и то, что я должен был представлять на сцене. В те далекие годы я должен был петь, танцевать и декламировать, причем обычно в одиночку. И, кроме того, в нашей «грамматической», то есть начальной школе всегда была такая часть пьесы, которую должен был исполнять самый маленький из мальчиков. Позднее что-то, я так и не могу вспомнить что, заставило меня возненавидеть свое участие в любом представлении для публики.

Святое писание было всегда абсолютно недоступным для меня, и я так никогда в нем и не разобрался. Возможно, меня заставили изучать его слишком рано или знакомили с ним каким-то неинтересным образом. Позже меня всегда удивляла разница между учением церкви и тем, как члены ее жили.

Помню, как однажды я ходил с родителями на сеанс медитации и был испуган. Раз или два я видел горящий крест где-то в окружающих нас холмах. И я тревожился.

Несмотря на то, что для мамы самым привлекательным в церкви были ее любимые гимны, она была бы хорошей христианкой, даже если бы не было церкви рядом. Мой отец был другим. Он просто ходил туда.

Именно в этом маленьком городке я впервые заинтересовался аэропланами и начал учиться в авиамодельном кружке при одной из церквей. Здесь мы учились делать модели самолетов и планеров из дерева и бумаги с пропеллерами, вращающимися от «резино-моторов». В школе особенно хорошо шли у меня дела по классу живописи. Я даже получил направление в специальные классы живописи и рисунка. Они проводились раз в неделю в соседнем городке Риверсайд с примерно тридцатью тысячами жителей. До него было миль шесть-семь, и родители разрешили мне ездить туда на троллейбусе. Мои горизонты расширялись. И в этот момент в мою жизнь вошел человек, который ускорил этот процесс.

 

Великая тетя Кора

Примерно в четверти мили от нашего дома, там, где грязная дорога, которую только мы называли улицей, пересекалась с главным, обсаженным пальмами и перечными деревьями проспектом (в середине которого я садился на свой троллейбус) жили тетя Кора и ее муж.

Отец узнал об этом случайно, когда сортировал почту. Он увидел на конверте с обратным адресом «Буффало, штат Нью-Йорк» знакомое имя. Проведя исследование, он узнал, что мы жили на той же улице, что и его тетя. Она была родом с запада и вместе с мужем приехала в Арлингтон после долгих лет жизни в диких местах штата Аризона. Я узнал все это от самой тети Коры, слушая ее потрясающие рассказы о жизни в пустыне и приключениях ее, жены пионера. У тети Коры не было детей, и она вела себя так, будто усыновила меня.

Тетя Кора – настоящая леди, дарившая прекрасные дорогие книги к праздникам. Тетя Кора – великий знаток нашего мира. Книжные полки в ее доме были заставлены красочными журналами о путешествиях, которые я мог разглядывать, когда она была занята. Тетя Кора – преданная католичка (единственная в моей родне католичка). Никто из родственников, за исключением членов моей семьи, не вызывал у меня такого глубокого уважения, как она.

Итак, дом тети Коры стоял на углу главной улицы и нашей грязной дороги. Собственно угол образовывал не сам дом, а прекрасный парк перед ним. Это было место, около которого люди останавливались очарованные. Здесь были и пруды, полные рыбы, и подстриженные газоны, и ухоженные дорожки, и клумбы цветов, и деревья редких пород. И тетя Кора могла назвать каждое из них даже по-латыни. Я был потрясен. Она сама ухаживала за садом. Я часто видел тетю Кору поливающей свои растения, что было абсолютно необходимо в нашем сухом, жарком климате пустыни, или подрезающей ветки и листья, чтобы пополнить компостную кучу.

Но время от времени она садилась со мной на полосатое полотнище гамака у пруда, и передо мной появлялись картины Рио-де-Жанейро или хребты снеговых Анд. Она и ее муж пересекли эти горы на поезде всего несколько лет назад. Тетя Кора наполнила мой мир новыми героями, подарив мне детскую классику: «Двадцать тысяч лье под водой», «Айвенго», «Тома Сойера». О, тетя Кора! Это она подарила моей сестричке Джорджии в день рождения вечнозеленое деревце ели. Теперь в рождественские праздники мы могли наслаждаться настоящей живой елью у себя рядом с домом, измерять течение времени, наблюдая, как росло в высоту это дерево от праздника к празднику.

Тетю Кору я не просто любил – боготворил. Это она дала мне толчок в жизнь приключений.

 

Переезд с ранчо в город

Когда я учился в третьем классе, моя семья покинула наш домик у пыльной дороги, переехав на другую городскую окраину. Папа сменил место работы. Теперь он был не клерком в почтовом офисе Арлингтона, а разносчиком почты в Риверсайде. Я одобрял эти перемены. Я бы и сам предпочел разносить почту, а не сидеть в офисе. Зато моя мама оставляла свой маленький домик на ранчо с глубокой грустью, чувствуя, наверное, что покидает место, где прошел самый счастливый период ее жизни. Мы купили довольно некрасивый дом на очень застроенной улице из таких же некрасивых домов. Заплатили четыре с половиной тысячи долларов. Улица, на которой мы стали жить, была покрыта бетоном и имела даже тротуары, но бегать по ним босиком было не так приятно, как на нашей прежней пыльной улице. Вообще-то, здесь нам разрешали ходить босиком гораздо реже. И улица была обсажена какими-то деревьями, огромные плоды которых очень плохо пахли, если лежали на земле достаточно долго неубранными.

Я считал, что моя семья была бедной. Не знаю почему, но положение наше на социальной лестнице меня очень беспокоило. Хотя из-за того, что мой отец работал в государственном учреждении, мы прошли через депрессию без особых шрамов. Почему же тогда я так волновался, к какому из классов общества мы относимся? Особенно важно это было в старших классах школы. По-видимому, из-за моего чувства неполноценности, которое тогда называлось «инфериорити-комплексом». Я проверил значение этого термина в школьной библиотеке, чтобы быть уверенным, что мои чувства ему соответствуют.

И в Риверсайде я находил возможности убегать на природу. Я нашел собственные тропки, ведущие на гору Рубидокс, которая возвышалась над городком. Конечно, это была не настоящая гора, но ее нельзя было назвать и холмом. И, кроме того, на ее склонах располагалось прекрасное, пусть и искусственное, озеро под названием Фермонт. В нем я ловил рыбу. Вокруг озера стояли деревянные столы и лавочки для пикников, а на воде было много лодок и можно было купаться. Парк Фермонт вокруг озера был просто создан для меня: прекрасное место, где можно было участвовать во всех событиях, которыми жил городок, и в то же время чувствовать себя свободным под сенью деревьев, ходить и бегать босиком, наслаждаться жизнью, лежа в траве.

Я учился в нескольких кварталах от дома в Центральной юношеской средней школе, размещавшейся в здании испанской архитектуры. Это была прогрессивная школа с целым рядом интересных предметов, которые можно было выбирать. Я выбрал такие интересные предметы, как техническое черчение, столярное дело, электрические мастерские и биология. Мистер Крайн, наш учитель, начал урок биологии с того, что открыл большую банку и выпустил из нее тарантула, дав ему возможность проползти по его руке, чтобы показать, что он не опасен, если его не испугать.

Три года, что я провел в этом новом месте, были хорошими годами учения и роста. На тележке я развозил толстые воскресные выпуски газет «Лос-Анджелес Таймс» и «Экзаменатор» еще до того, как всходило солнце. Большинство моих клиентов оставляли плату за эти газеты под половичками у входных дверей или в подобных местах: «Пожалуйста, не звоните в дверь! Пожалуйста, не создавайте шума!» Я молчаливо шел от дома к дому в темноте, стараясь не будить их. Они, в свою очередь, старались сделать мне приятное, оставляя, кроме денег, конфеты и другие подарки, особенно на Рождество.

Иногда приходилось разносить газеты под дождем. Тогда папа заводил автомобиль и вез меня в нем, ожидая в темноте, пока я бегал от дома к дому. А иногда бывали дни, когда перед рассветом температура опускалась ниже нуля, и апельсины на деревьях надо было защищать от заморозков. В местах, где росли эти деревья, люди жгли нефть и мазут. Тогда все вокруг покрывалось сажей, и я возвращался домой с черными ноздрями. Через несколько лет после этого, если я слышал по вечернему радио прогноз погоды о заморозках, я не ложился спать и ждал до часа или двух ночи, а после этого шел на улицу туда, где росли апельсиновые деревья, чтобы заработать немного денег, помогая расставлять тазы с нефтью для защиты апельсинов.

Однажды я разносил по домам рекламную книжечку, призывавшую покупать энциклопедии. А кончилось дело тем, что я сам купил энциклопедию на заработанные деньги, сделав таким образом свою первую существенную покупку.

Политехническая школа Риверсайда была тоже всего в нескольких кварталах от дома. И в ней был еще больший выбор предметов. Я углубился в изучение некоторых из них из простого любопытства: машинопись, латинский язык (желая чем-то удивить мою тетю Кору). И еще я начал слушать серьезные курсы геометрии (я любил ее), алгебры, тригонометрии, химии, физики. Я не мог рассчитывать на серьезную помощь в этих предметах со стороны домашних. Но отметки у меня были хорошие. Я помню также одну отметку «А с плюсом» по биологии. После этого я обнаружил, что моя учительница по этому предмету, рыжая мисс Кумингс, гораздо красивее, чем я думал раньше, и я даже сказал ей, что, может быть, я буду биологом. В те дни я колебался в выборе своего будущего, считая, что хочу быть или инженером, или ученым. Обе эти профессии казались мне очень престижными.

Большинство из тех предметов, которые я теперь изучал, были незнакомы ни моей маме, ни отцу. Перед концом Первой мировой войны отец бросил школу, чтобы записаться добровольцем во флот (позднее он служил некоторое время в армии). В семье, где росла моя мама, было девять детей, поэтому ей еще повезло, что она кое-как окончила среднюю школу. И все-таки мама изо всех сил поддерживала меня, заставляя делать домашние задания. Отец же выражал мало интереса к моим школьным занятиям. Вспоминая то время, я понимаю, что его внимание было занято совсем не домом.

Мама изо всех сил пыталась заставить меня учиться играть на скрипке и однажды даже заперла меня в своей спальне. Тогда я вылез оттуда через окно. Хотя не могу понять, кого я обманывал, ведь звуки скрипки перестали доноситься из комнаты. Как бы то ни было, в этом соревновании проиграл я, не научившись играть ни на одном музыкальном инструменте. У моего младшего брата Делмера был хороший баритон, пока его голос не изменился. Он пел как солист, а потом в компании с нашими младшими сестрами Бетти и Джорджией. Я же всегда был лишь слушателем.

 

Ночуем на берегу океана

Нечастые наши поездки с ночевками в палатке и рыбалкой я любил больше всего. Особенно запомнился кемпинг в сосновом лесу в горах, где лесной рейнджер по какой-то причине должен был срубить дерево недалеко от нашей стоянки. Он учил меня обращаться с топором и валить им деревья. Так я узнал, что значит слово «таксидермия». В дупле дерева жили горные летающие белки, чучела которых хотел сделать этот человек. Мне так понравилась его работа, что я целый день думал, что я хотел бы быть таксидермистом. Много лет спустя, убивая и разделывая своих собственных животных, чтобы съесть их, я с удивлением думал, как мне вообще могла прийти в голову такая дурная идея в моей далекой молодости.

Однажды мы спали прямо на песчаном берегу океана у публичного пирса Ньюпорт-Бич. Дружественный огромный сенбернар, ошалело бегавший по пляжу в то утро, поднял меня из испачканного в песке спального мешка. Изысканная, тонкая, потрясающая красота океана внезапно пронзила меня в то утро и осталась во мне навсегда. В другой раз мы поставили палатку на песке залива Ньюпорт около городка Бильбао. После того как я несколько дней ходил вокруг маленькой пристани, где выдавались напрокат каяки, мне удалось уговорить хозяина, и он дал мне работу на все оставшиеся дни, что мы жили там. Работа заключалась в том, что я должен был на своем каяке мчаться к тем лодкам, хозяева которых просрочили время, и сообщать им об этом; а после того как они возвращались, вытаскивать лодки на берег. О, я был на вершине счастья! Мне не нужно было никакой платы за такую работу, и, по-видимому, хозяин почти ничего и не платил мне. Я впитывал в себя солнце и море и не сказал моему хозяину, что почти не умею плавать.

Временами мы сочетали наши походы к океану с путешествиями в местах, где могли насобирать что-нибудь, способное сократить расходы нашей семьи на питание. Например, мы проводили несколько часов в маленьком приморском городке Коста-Меса, проходя через уже убранные поля бобовых плантаций в поисках оставшихся неубранными бобов. Нам всегда удавалось насобирать их целый большой рюкзак, даже несмотря на то, что мы, дети, никогда не принимали такие походы за едой всерьез, превращая их в беготню и игру. Мне кажется, я шалил сильнее остальных. Но всегда где-то рядом была мама, которая принимала все всерьез, особенно если это было связано с опасностью для меня.

Примерно в это время я начал интересоваться созданием разных вещей, более сложных, чем те, что можно было собрать из готовых деталей детского конструктора. У нас с братом за много лет накопилось большое количество различных деталей и рельсов от игрушечных железных дорог. Единственное, чего нам не хватало, это вагонов, которые слишком часто были жертвами игрушечных железнодорожных крушений, которые мы любили устраивать. Но теперь мне хотелось сделать что-нибудь по-настоящему серьезное, что могло бы служить долго. Мой отец построил во дворе каменный камин для жарения мяса. И я до сих пор хорошо помню, как он сделал это, потому что замысел казался мне гениальным. Он построил деревянный ящик как форму для печи, оставив впереди открытое пространство.

Затем прорезал сзади и вверху ящика отверстие и на него как форму для трубы поставил другой, открытый с обеих сторон, длинный, узкий деревянный ящик. Он выложил эти формы камнями и осколками кирпича, залил цементным раствором и положил сверху на первый ящик стальной лист. Через несколько недель, после того как раствор окончательно высох, папа зажег огонь в камине и сжег деревянную форму. Печь работала превосходно, и через пятьдесят лет я видел ее еще целой.

А я решил рядом с этим камином построить навес, увитый вьюнками-граммофончиками для защиты от жаркого летнего солнца. Смастерил и деревянный стол для пикников на свежем воздухе, разместив его под навесом. Еще сделал красивые подставки для электрических ламп, чтобы можно было использовать это помещение, когда стемнеет. Помню те вечера Южной Калифорнии, когда дневная жара спадала, сменяясь приятной прохладой, и я работал над своим проектом. Я учился мастерству от отца, стараясь делать, как он, что называется, простым осмосом. Не помню, чтобы он специально учил меня чему-нибудь или даже приглашал поработать с ним.

У меня всегда шла борьба с мамой за мою все бóльшую самостоятельность и свободу. Она чувствовала мое неотступное желание освободиться от ее постоянного беспокойства обо мне, как покрытая водорослями, чуть выступающая скала, всегда чувствует осаду наступающего на нее моря. Но я постепенно подтачивал, эродировал эту скалу. Вероятно, со скоростью, наиболее соответствующей моим собственным интересам, хотя я и не задумывался тогда об этом. Единственное, что я знал твердо, – она любила меня. Одним из памятных случаев, когда я уловил происходящую эрозию, был момент, когда дедушка подарил мне свое старое одноствольное ружье 22 калибра марки «Винчестер». Мама ненавидела ружья, но я уговорил ее. Правда, для этого пришлось пройти краткий курс безопасного обращения с оружием на местном стрельбище.

Кроме того, я вступил в организацию местных бойскаутов, и мои горизонты еще больше расширились. Однажды наш отряд ночевал в палатках на поляне, где обычно проводились гуляния общекалифорнийского значения. Мы готовили тогда густую похлебку в посуде из консервных банок, пекли картошку, обмазанную в грязи, и делали шашлык, используя только что срезанные с кустов прутики вместо шампуров. В другой раз мы ночевали в горах рядом с местечком Палм-Спрингс, и нас учили там мастерству лесорубов. Было так много того, что хотелось знать. Иногда мы бегали ночью с фонариками в поле за церковью, в которой проходили наши еженедельные встречи. Однажды мой фонарик погас, когда я шел среди высокой густой травы. И я увидел вдруг голый зад мужчины, который лежал на девушке! Почему они были почти полностью раздеты? Ответ я нашел у скаутов постарше, более умудренных жизнью.

Вернувшись после недели на маленьком ранчо дяди и тети в Педли, я по наивности спросил своего отца, что значило прочитанное там объявление: «Наш козел Билли к вашим услугам»? Когда он объяснил мне, что у них жил мужчина-козел, который за деньги оплодотворял женщин-коз, я заплакал. Почему это простое объяснение так смутило меня и даже вызвало чувство стыда?

Через некоторое время мы поехали с отцом на машине на вершину горы Рубидокс. Сидели вдвоем на переднем сидении нашей машины, смотрели на далекие огни городка внизу, и он рассказывал мне своим неуклюжим языком о том, что такое секс, а я плакал. Почему? Единственное объяснение, которое я нахожу – отец пытался передать мне свое легкое и бесстыдное отношение к тому, что для меня было почему-то запретным.

В другой раз отец позвал меня на охоту на оленя, куда он собирался вместе со своим другом и его сыном. Это был мой первый и единственный такой поход. Радость распирала меня. К сожалению, вечером, за день до охоты, сына папиного друга и меня нашли в постели изучающими детали тел друг друга. Так, не начавшись, закончилась наша охота, и я был буквально раздавлен волной охватившего меня стыда. Но еще более сильным было чувство горечи из-за разрушенной мной возможности сделать вместе с отцом по-настоящему мужское дело. Нас так легко сломать!..

На 33-летии Зотикова (2-ой слева) в Антарктиде, 1959 (1-й слева профессор Б. А. Савельев, 3-й − инженер транспортного отряда В. А. Панов)

В некоторых походах случались остановки у одного из двух маленьких аэропортов, точнее, просто покрытых травой полей. Удивляясь, разглядывал я их странную жизнь, а потом познакомился с несколькими механиками и даже помогал заталкивать самолеты в ангар. Я начал собирать информацию о разных типах самолетов, учился узнавать их по «аэропланным карточкам», которые вкладывались тогда в коробки с жевательной резинкой. Все были радостно взбудоражены, когда советский самолет, совершив беспосадочный перелет из России, сел на одном из этих травяных аэродромов в двадцати милях от нашего дома, израсходовав горючее. Я помню, как смотрел на этот самолет через день или два после того, как он приземлился. Он выглядел таким одиноким с того места, откуда я на него смотрел. Казалось, прошло столетие прежде, чем я смог увидеть бронзовый бюст пилота этого самолета, установленный на надгробной плите его могилы в Москве.

 

Путешествие по Америке

В тринадцать лет мой мир вдруг снова неожиданно сильно расширился. Мне сообщили, что вместе с родителями я могу поехать в великое путешествие через всю Америку: с берегов Тихого океана почти до Атлантического. Они собирались ехать «назад на восток», повидать родителей моего отца, которые жили в Чикаго в штате Мериленд. Предстояла первая встреча матери с родителями отца и первая за много лет встреча папы с ними. Из четверых детей только я один был уже достаточно взрослым, чтобы совершить такое путешествие. И тут, в связи с тем, что я буду удивлен, встретив в Чикаго брата моего отца с фамилией не Дейл, а Блошер, мне впервые сказали, что имя Дейл было отцом придумано, так как он когда-то дезертировал из армии и должен был скрываться. Позднее я узнал, что мама очень переживала, узнав о поступке отца только после того, как уже вышла за него замуж. Этот факт явился предметом больших волнений и для меня, когда я должен был оформлять допуск к большим государственным секретам, чтобы работать в военно-морской разведке. Мое прошлое соответствующим образом проверялось, и я боялся, что секрет отца будет открыт. Но этого не случилось.

А тогда, в 1937 году, идея путешествия через всю Америку на автомобиле казалась мне очень смелой. Однако я не помню ни одной значительной трудности во время этого переезда, ни одной поломки. Только однажды мы серьезно заблудились и несколько часов искали дорогу. Иногда мы останавливались в мотелях, но в основном ехали и ехали. Мимо пробегали маленькие городки, разбросанные среди пустынь, гор, пастбищ; Юта, Вайоминг… Однажды на заправочной станции мама заперла себя в туалете и никак не могла открыть дверь. Она впала в ужасную панику, подумав, что мы можем уехать и оставить ее одну посреди пустоты и дикости.

В Чикаго меня удивили поднятая над землей на столбах железная дорога и подарок от моего дяди Франка Блошера – очень современные карманные часы в кожаном футляре. Произвела впечатление также и ферма тети Анны и дяди Гарри в западной части Мериленда. Множество животных, поля, леса, маленькие речки, мягкие холмы, заборы из проволоки, орган в доме. Было время сбора плодов, и мама пекла один за другим пироги с яблоками для тех, кто приехал помогать в уборке. Самым же ярким воспоминанием был страх от поездки верхом без седла на огромных лошадях вместе с моими двоюродными сестрами, для которых такая поездка была обычной.

Следующим летом я уговорил маму разрешить мне поехать с другом на велосипеде через холмы Южной Калифорнии до городка Лагуна-Бич. Там мы в течение недели жили в доме его дедушки, где три раза в день объедались, изучали окрестные холмы и купались в море, катаясь на волнах в прибое, и становились все более и более коричневыми.

Прошло еще два лета, и мама снова поддалась и позволила мне с другом поехать на попутных машинах в Сан-Франциско. После бесчисленного числа попутных машин, каждая из которых подвозила нас всего на несколько миль, мы проехали оставшиеся триста пятьдесят миль на автобусе, приехав к цели в два часа ночи. Ночевать было негде, тогда мы пошли в полицейский участок и попросили полицейских дать нам переночевать в камере предварительного заключения. Они приняли нас, предоставив камеру и лавку. К мосту Золотые Ворота мы подошли, чувствуя себя путешественниками, обогнувшими земной шар. Пообедали с максимальным шиком в «Рыбацком Порту». Мой друг заказал телячьи котлеты, а я взял спагетти с соусом из морских гребешков. Раньше я читал о них в книгах о путешествиях.

В шестнадцать я испытал первый в жизни настоящий удар. Отец уходил от нас! Сразу после праздников нового 1941 года мама позвала нас, всех четверых детей, на кухню. Она плакала. Усадила нас за непокрытый, пропитанный маслом кухонный стол с самодельными лавками вокруг: «Ваш отец уходит от нас!»

 

Отец ушел от нас!

Мне потребовались не часы – дни, чтобы до конца понять весь смысл того, что произошло. Очень не сразу я понял, что в моей жизни произошла огромная перемена. Но моя первая реакция была мелкой и эгоистичной: «Теперь мы будем отверженными!» Больше всего меня беспокоило, как я буду выглядеть и что теперь подумают ученики моей школы.

Отец не занимал в моей жизни много места, очевидно потому, что и он не очень интересовался мной. Но я принимал его присутствие как само собой разумеющееся, он всегда был где-то рядом, со мной. И вот все кончилось!

Мама как-то сжалась и эмоционально, и физически. Она перестала петь. Тетя Кора встала на ее сторону и всячески ругала своего племянника.

Мама всегда была просто домохозяйкой, целиком отдающей себя домашним делам. Сейчас все должно было стать другим! Мизерные алименты сделали ее беззащитной и выброшенной в грозный, незнакомый ей мир, и она должна была выжить или умереть. Вся предыдущая жизнь не подготовила ее к этому. Но откуда-то она нашла в себе силы. Бралась за любую, самую тяжелую, поденную работу. Ведь от меня было мало помощи. Я целиком погрузился в дела школы и остро переживал свое одиночество.

Я решил принять участие в легкоатлетических соревнованиях на стороне «Оранжевых и зеленых» (ужасное сочетание цветов, выбранное отцами нашей школы для униформы). Волнения во время выбора и покупки первой в жизни шипованной обуви для бега, запах пота от здоровых тел в раздевалках, близость с другими людьми, рожденная тем, что мы изо всех сил трудились, чтобы сделать одно дело – победить. Тренировки шли одна за другой, и я узнал, как чувствует себя человек, когда сердце готово выскочить из груди, а легким не хватает воздуха. Я не помню, что хотя бы раз стал победителем в этих забегах. Но помню, что старался бежать изо всех сил, казалось, еще секунда – упаду и умру. И когда я, обессиленный, уже переходил на шаг, сходя с дорожки стадиона, моя мама была на его трибуне. Она знала, что мне нужна поддержка, и отказалась выйти на работу в это время, чтобы быть со мной. А ведь она так нуждалась в деньгах. Она делала для меня все, что было в ее силах. И этого было достаточно.

Одним из наших соседей был полицейский-мотоциклист, член Патруля шоссейных дорог Калифорнии. Он знал, что я оказался в непростой жизненной ситуации и чувствовал себя потерянным и одиноким из-за ухода отца, и пригласил меня поехать с ним в город Солт-Лейк-Сити на заднем сидении его четырехцилиндрового огромного мотоцикла. И мама, моя заботлитвая мама – согласилась, отпустила! Мы пересекали пустыню ночью, стараясь не уснуть, и держаться белого пунктира разделительной полосы дороги, которую я мог видеть только потому, что сидел на наших чемоданах. Я сидел на них, держась за водителя, долгие часы… Но это была еще одна возможность видеть и узнавать.

Был период, когда я готов был покинуть этот мир. И рад, что не сделал этого. Значит, в какой-то момент я решил, что справлюсь и останусь, чтобы идти вперед (я уверен, что и мама, и каждый из нас, ее детей, пережили что-то подобное). Перешагнув через это, мы становились сильнее, чтобы продолжить наш путь.

Норма появилась как раз вовремя. Я увидел, как она со своей подругой шла мимо маленького магазинчика по нашей аллее. Собрав и удесятерив свое мужество, я и мой школьный друг Дан подошли к ним. Моя смелость происходила, вероятно, от острой необходимости поделиться с кем-нибудь своей болью. Мама свою боль прятала. И я, старший из детей, по-видимому, чувствовал, что тоже должен держаться и не показывать свое горе. Но не мог контролировать себя все время. Я бежал к природе, стремясь проводить все свободное время среди скал на вершинах холмов, окружающих наш городок. Там, в темноте, я выплакал свое горе в ладони моей только что найденной любви. Мы стали неразлучными. Со временем Норма стала моей женой.

Несмотря на то что мои отметки в школе резко стали ухудшаться после ухода отца, школу я все-таки окончил. Но все мое внимание и интерес обратились теперь к Норме, сексу, машинам, играм в футбол – в таком порядке. Я даже пробовал танцевать, несмотря на стеснительность, которая появилась, когда несколько лет назад мама заставила меня сходить на уроки танцев.

Несколько моих друзей, настоящих экспертов в покере, научили меня играть в него. Я важно держал в руках карты, и это было увлекательно. Они познакомили меня и с пивом, которое мне очень не нравилось. Зато курить я быстро научился сам.

Те же самые друзья рассказали мне об устройстве машин и научили их ремонтировать. Это занятие на нашем сленге называлось «хот родс», что буквально значит «горячие стержни». Так мы называли эту работу, мечтая о настоящих «хот родс», то есть гоночных машинах. Теперь у меня появилась возможность устроиться на станцию обслуживания автомобилей. Я бросил работу по уборке и поддержанию в чистоте старого дома соседей, где платили много меньше.

 

Моя первая машина

Однажды меня пригласил работать друг, у которого была механическая мастерская, и я научился разбирать и собирать моторы джипов. На заработанные деньги за пятьдесят долларов я купил старый «бьюик». Затем поменял его на «форд» модели А и тут же снял с него откидывающийся верх, как это делали мои друзья. Вот в такой открытой версии модели А я и приехал к Норме с подарком – корсажем, то есть красивым цветком, который дарят своей суженой, чтобы она приколола его на грудь. Я приглашал Норму на «формальный танец». Каким-то образом и мама разместилась в моем авто, несмотря на то что я снял с него не только верх, но и двери.

Обычно я поднимал колеса машины домкратом и подставлял под них деревянные чурбачки, чтобы можно было залезть под машину. Но однажды я чуть было не пожалел об этой своей практике. Лежа под машиной, я пытался снять заднее крыло, когда машина вдруг начала падать. Чурбачки, оказывается, лежали не на твердом бетоне, а на мягком гравии у въезда в гараж. Мгновенная и правильная реакция меня спасла. Эта реакция спасала меня потом много раз. Конечно, я ничего не сказал маме. Знал, что она, когда считала это нужным, была способна на быстрые и решительные действия.

Однажды я решил проверить свой самодвижущийся аппарат на скорость. Конечно, я знал, что это не гоночный «хот род» с восьмицилиндровым V-образным двигателем – я не мог себе этого позволить, но на открытой всем ветрам дороге, идущей с одного из холмов, я расчитывал получить неплохой результат. Примчавшись домой, чтобы успеть на свидание с Нормой, я быстро разделся и влез в ванную. Через мгновение дверь в нее распахнулась, и я встретился глазами с полицейским, которого мама провела прямо в ванную комнату, – мой испытательный заезд на скорость был зафиксирован. А мама, когда дело касалось полиции, всегда считала нужным сотрудничать.

Автомобиль, даже такой старенький, расширил мои возможности. Теперь мой горизонт простирался от снежных склонов гор Сен-Бернардино до «Больших Бандитов» Голливуда и от катания на волнах прибоя у берега Корона-дель-Маар до езды верхом по пустыне. Все это было в радиусе двух часов езды на моей машине. Я помню, по крайней мере, случай, когда мы катались на лыжах и на волнах прибоя в один день. Разве можно представить себе лучший способ для преодоления депрессии и облегчения боли?

Я захотел плавать в большую волну, используя «давление пирса», и мои друзья охраняли меня, пока я учился. А мой лучший друг Дан начал учить меня играть в теннис, энергично бросая мне мяч за мячом, пока я не получал синяк под глазом.

Однажды на глубине примерно пятнадцати футов в проливе Ньюпорта в моем самодельном шлеме для ныряния, который я взял у кого-то на время, начала подниматься вода. Потом я узнал, что мой напарник наверху перестал качать мне воздух по шлангу, просто чтобы посмотреть, что в этом случае будет. В тот раз я, к счастью, не запаниковал. Я уже знал, что в этой ситуации надо сорвать с себя шлем и выплыть на поверхность без него. В другой раз, понадеявшись на давление у пирса и умея использовать это давление воды, я пошел с моими друзьями на пирс Ньюпорта, чтобы понырять в неспокойном океане. Норма следила за нами с пляжа. Один из них был прекрасным ныряльщиком. И два моих друга нырнули с высоты, наверное, футов двадцать пять. Но для меня она выглядела как все пятьдесят. А тут еще и волна. Я стоял и стоял, глядя на воду. И не нырнул. Даже не прыгнул. Просто вернулся назад и тихо сел рядом с Нормой, чувствуя себя трусом. С тех пор я не повторял больше ничего подобного. Я узнал, что жить слабаком еще хуже.

Норма и я оказались в атмосфере пасхальных отпусков, когда ежегодно на наш пляж Бильбао приезжало много отдыхающих. И среди них мы проводили это чудесное время, просто созданное для радостных развлечений молодых любящих людей: дни на пляже, а ночи на танцевальных площадках. На пустынных пляжах у нас случались моменты глубочайшей близости, усиливающейся чувством, что в Европе уже идет война. Невинные и наивные, мы учились сексуальности друг от друга. И только твердость Нормы удержала нас от того, что называлось в то время выражением «идти до конца». Над нами была не крыша дома, а безбрежное небо. Позднее я заметил, что именно так, когда небо над головой, я острее всего чувствую близость женщины…

 

Японцы бомбят Пирл-Харбор…

Однажды, выходя из пресвитерианской церкви, я услышал, что японцы бомбили Пирл-Харбор. Через полчаса, когда я пришел домой, по всем каналам радио передавалась только эта новость. Война началась и для Америки. Уже говорили о том, что японские самолеты летают над западным побережьем США. И в небе Лос-Анжелеса можно было видеть перекрещивающиеся световые столбы прожекторов противовоздушной обороны. А японские подводные лодки всплывали на поверхность над нефтяными и устричными отмелями нашего берега. Занавеси светомаскировки появились в каждом окне, а фары машин были замазаны черным или закрыты экранами с узкими щелями. Бензин и сахар начали выдавать с ограничениями. Вместе с соседями на участках, занятых раньше цветами, мы посадили овощи – «огород Победы». Норме разрешили не ходить в школу, чтобы помогать во время уборки помидоров. Я водил трактор и начал работать в мастерской по переборке двигателей для военных джипов. Ведь я был совсем взрослым. Мне было уже восемнадцать. А Игорю, когда его страна подверглась нападению Германии, было чуть больше пятнадцати.

Каким-то образом я все-таки получил диплом об окончании школы и сразу, еще не вполне уверенный в правильности этого шага, поступил в Колледж Риверсайда – в основном потому, что обучение в нем было бесплатным. А товарищи чуть постарше один за другим уходили на войну…

Мои отметки становились все хуже. Я вступил в братство «Каппа-Эпсилон». Еще год назад быть принятым в столь престижный студенческий клуб считалось недосягаемой мечтой, но сейчас я не был уверен, что поступил правильно. Чтобы помочь военным, мы, члены клуба, начали собирать металлолом, и на площадке перед клубом скоро выросла его целая гора. Кто-то из нас узнал, что в холмах недалеко от города, в одной из заброшенных шахт, много никому не нужных машин. Горя желанием помочь нашей воюющеей стране, мы их разбили и вытащили на поверхность кучу металла. Вскоре власти обнаружили пропажу этих, как оказалось, важных машин и узнали, что виновата наша группа. Несколько наших ребят в связи с этим срочно записались добровольцами на военную службу – дети шли на войну.

Вообще-то, призыв в армию все равно приближался. Но была возможность добровольно вступить во флот или подать заявление в военную школу до того, как тебя призовут. Так возникала иллюзия, что ты по-прежнему сам распоряжаешься своей судьбой.

Однажды, сидя с Нормой на песке пляжа Лонг-Бич и следя за тем, как отрабатывала приемы бомбового удара эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, базирующихся на видневшемся вдали авианосце, я повернулся к своей девушке:

– Хочу быть пилотом Нэви – они лучше всех!

Еще раньше я уже был завербован плакатом, приглашающим рекрутов на службу. Главный эффект агитации заключался в очень романтической форме. На постере совсем юный офицер флота с «золотыми крылышками» пилота на груди белоснежной формы энсина – первое офицерское звание в американском военно-морском флоте – стоял, холодно глядя вдаль и прислонившись к пропеллеру истребителя «Корсар». Я знал, что это за самолет, по открыткам в пачках жевательной резинки. О, это была самая современная машина ведения воздушной войны. И я проглотил наживку.

 

Под пулеметом пришельца с других планет. Открытие Великой Страны. В деревне Марьино. «…Висеть тебе на веревке…» Учусь жизни. Пришли на отдых солдаты. Стал трактористом. Ремонт трактора и травма глаза. В госпитале у профессора Филатова. Муся Лирцман. Снова в своем селе. Горжусь младшим братом. Весной сорок третьего. В Московский авиационный институт. Встреча на площади у Белорусского вокзала. Куда приложена сила тяги? Альпинисты. «Путь в космос». От ракет к Антарктиде. Антарктические экспедиции и встреча с Бобом Дейлом

 

Под пулеметом пришельца с других планет

Все в Москве изменилось с тех пор, как я покинул ее месяц назад. Сейчас это уже был город военного времени. Окруженные насыпями песка и земли батареи зенитных орудий в скверах; огромные аэростаты воздушного заграждения; перекрашенные, покрытые неуклюжими пятнами камуфляжных сеток дома и не выключающиеся черные раструбы громкоговорителей, внезапно появившихся на каждом углу и передающих все время известия, распоряжения, бравурные марши и патриотические песни. Моя шестьсот седьмая школа перестала существовать. В ее здании помещалось теперь какое-то военное учреждение, занимавшееся набивкой патронов из ящиков в пулеметные ленты. Все товарищи по школе куда-то разъехались.

Те, по-видимому немецкие, самолеты, которые я видел ночью в пионерском лагере, не прорвались тогда к Москве. Их первые налеты на город начались лишь через месяц. А пока фронт быстро и неумолимо приближался к столице. Мой дядя Коля сменил свой автобус на грузовик и занимался доставкой военных грузов из Москвы на фронт, который был уже так близко от Москвы, что доехать туда было легко. Когда он возвращался назад, для меня – усталый герой, папа и дядя садились рядом в углу комнаты и шептались, наблюдая за мной, чтобы не подслушивал. Но кое-что я слышал. Такие слова, как предательство, измена. Даже я знал, что это опасные слова. Я был горд тем, что у меня такой дядя. Его грузовик теперь всегда украшали свежесрезанные ветви деревьев с еще не увядшими листьями. Эти ветви должны были маскировать машину там, рядом с такой близкой от нас линией фронта. И люди на улицах воспринимали зелень на машинах как принадлежность водителей к тем, кто связан с реальной войной, как знак отличия.

Первые немецкие бомбардировки с воздуха были восприняты нами, ребятами, как удовольствие. Весь этот ужасный грохот, бум-бум-бум автоматических зенитных пушек, скоро перестал пугать нас. Бомбы почему-то падали всегда очень далеко, чтобы посмотреть разрушения, надо было долго ехать на трамвае. Правда, однажды, когда в полдень я вышел на пустынный еще после отбоя воздушной тревоги булыжник нашего переулка, я услышал вдруг в тишине звук низко летящего самолета. Оглянувшись, увидел пересекающий наш переулок, почти касаясь домов, огромный, странно окрашенный самолет. Он пролетал так близко, что я видел ясно не только незнакомые черные кресты на крыльях, но и одетые в темные шлемы головы летчиков на тоненьких шейках. Большие, выпуклые, сверкающие очки вместо глаз придавали носителям шлемов какой-то неземной, марсианский вид. Я стоял посредине своей улицы, открыв рот и вытаращив глаза, и следил за поворачивающейся в мою сторону головой одного из странных пришельцев с других планет. А потом увидел не яркий на солнце, быстро вспыхивающий желтый огонь рядом с этой головой и услышал какие-то резкие звуки. Я оглянулся – от бревенчатой стены моего дома отлетают желтые щепки, оторванные от бревен какой-то мощной силой.

Через секунду все было кончено. Самолет улетел. На улице снова стало очень тихо. Лишь через минуту черные динамики опять объявили воздушную тревогу и залаяли заградительным огнем зенитки, а потом опять отбой и опять тишина. Вот тогда только я подошел к стене дома и до конца разглядел, что ближайшие ко мне бревна были все измочалены, иссечены чем-то, вклинившимся внутрь. Я понял, что эта марсианская голова стреляла в меня. Долго и довольно метко.

Я знал, что весь шум последней тревоги наделал «мой» самолет. До сих пор я его иногда вспоминаю и думаю о том, как сложилась судьба «моего» летчика.

Очень скоро мы начали уставать от ежедневных бомбежек, которые происходили в самое неудобное время: ночью, а потом еще и под утро. И детям, и родителям приходилось не раз вскакивать среди ночи и бежать прятаться в холодные и мокрые траншеи, которые выкопали родители около дома. В результате все вставали по утрам невыспавшиеся, и с каждым днем накапливалась усталость и раздражительность от недостатка сна.

И вдруг однажды папа приехал с работы в середине дня, обрадовался, что вся семья дома, и сказал, что музей получил приказ, чтобы все семьи его сотрудников были эвакуированы куда-то на восток страны и что эвакуация эта произойдет сегодня ночью. Вечером, в семь, за нами заедет грузовик и отвезет вместе с другими семьями на условное место за Павелецким вокзалом, где мы встретимся с другими отъезжающими из музея женщинами и детьми. За оставшееся время мы должны приготовить с собой вещи, сколько сможем унести, еду на несколько дней, и, наверное, надо взять с собой все теплые вещи. Может случиться, что мы не вернемся до зимы. Сам папа остается в Москве, так как музей еще не эвакуируется.

Мы приняли эту новость как-то спокойно, ведь последние недели радио все время передавало объявления о том, что все, кто не связан с работой на военных заводах, должны покинуть столицу и эвакуироваться на восток. Многие предприятия уже отправили своих сотрудников и уехали сами. С одним из них, заводом, где работал муж тети Клани, уехала недавно Бабуся.

Машина пришла с опозданием и уже в полной темноте, ведь весь город был затемнен. Мы приехали куда надо, нашли своих, и нам объявили, что состав наш стоит совсем не на том пути, к которому мы подъехали, и отходит очень скоро. И все мы, второпях, каждая семья сама по себе (мы еще не стали командой), в темноте потащили свои узлы и чемоданы через шпалы и перроны. Судя по крикам, ругательствам и плачу, некоторые уже во время этого перехода лишились части своего добра или бросили его как мешавшее движению.

Но самое удивительное ждало нас впереди. Оказалось, что состав, в котором мы должны были ехать, состоял не из пассажирских, а из обычных красных товарных вагонов-теплушек, и на наш вагон претендовали сразу две разъяренные толпы отъезжающих. Одна группа, наша, подошла к вагону с одной стороны, другая, неизвестно откуда взявшаяся, чернела с вещами с другой стороны. Но нам повезло. В этом вагоне были уже мужчины из нашего музея. Они заняли его заранее и ждали нас. Одни из них быстро открыли грузовую дверь вагона на нашей стороне и начали быстро, как кульки, затаскивать в вагон узлы, детей, чемоданы, женщин, всех, кто кричал, что они – Политехнический музей. А другие, с противоположной стороны вагона, боролись с теми, кто хотел открыть грузовую дверь напротив и грозно ломились в нее. Какой-то незнакомец уже лез с той стороны в маленькое грузовое окно. Но наши победили. Все вещи оказались внутри, грузовые двери надежно заперты изнутри, и запоры затянуты проволокой. Так же были заделаны и верхние слуховые оконца.

Часть мужчин, участвовавших в сражении, мужья отъезжающих, решила проводить нас немного, и это оказалось не лишним. Вагон, который мы так лихо захватили, казалось, совсем не хотел никуда отправляться, все стоял и стоял. Наступила тишина, прерываемая вдруг яростными криками и стуком снаружи с требованиями немедленно открыть и выметаться, так как вагон принадлежит другим. И только такие же яростные крики мужчин изнутри в ответ убеждали нападавших, что победы здесь не будет или она достанется тяжело.

Наконец, мы поехали, но еще час после этого поезд останавливался на каждом полустанке, и новые толпы желающих уехать осаждали нас. Мужчин уже не было, остался лишь один, который был специально послан музеем и довез нас до конца. Но мы уже знали, как бороться. И мы были уже не толпа, а команда.

 

Открытие Великой Страны

Почти две недели ехали мы в эвакуацию. В первую ночь наш поезд, оказывается, шел на север, и утром мы высадились в маленьком городке, на станции, от которой шла покрытая булыжником дорога куда-то вниз, к далекой и показавшейся мне огромной реке. Оказалось, что городок называется Кинешмой, а река Волгой. Мы беспомощно собрались в одну большую толпу, не зная, что делать дальше. Пришел какой-то начальник и сказал, что есть кипяток и каждому выдадут миску каши и кусок черного хлеба. А когда мы поели, нам показали на маленькое, издалека похожее на лодку суденышко внизу, на реке, и сказали что это баржа, большая баржа, и мы должны идти туда. Дальше мы поплывем вниз по Волге на этой барже. Жители городка участливо расспрашивали, как нас бомбили по дороге, но я ничего не знал, бомбежку я проспал.

Мама, порывшись в кошельке, наняла женщину с ручной тележкой на больших деревянных колесах, куда поместились и мы – мама, брат и я, и весь наш багаж. Придерживая тележку, чтобы она не разогналась, мы двинулись вниз.

Оказалось, что спуск был очень длинным, а баржа огромной. Нам пришлось еще целый день ждать прибытия других поездов, заполненных такими же беженцами, как и мы. Все было для меня необыкновенно интересным. Я впервые вдруг почувствовал, что существует другая, огромная жизнь вокруг, и она впустила меня к себе.

К вечеру откуда-то подошел маленький буксир и медленно потащил нашу баржу по реке. Новое слово появилось в нашем лексиконе – Горький. Все говорили друг другу, что баржу привезут сначала в город Горький, в порт, а уж оттуда распределят кого куда. Только там мы узнаем конечную цель нашего пути. Кто-то поплывет дальше вниз до Сталинграда, а может, даже и до Астрахани. А некоторых повезут вверх по реке Каме, в Башкирию и даже дальше, в предгорья Урала. И все водой, водой.

Никогда я и представить себе не мог, как велика моя страна, и даже растерялся. Мне было все равно куда плыть. Я уже не боялся за будущее, о котором так беспокоилась мама. Ведь везде, быстро или с опозданием, нам откуда-то привозили по куску черного хлеба, и иногда горячие щи или кашу, не требуя ничего взамен. И чувствовалось, что народ жил как-то неспешно, по сравнению с Москвой.

Я жил молчаливой, интенсивнейшей жизнью, впитывая и нижегородский кремль, и огромную Волгу, и не умещающиеся в голове дали. Впервые, мне кажется, я становился по-настоящему русским.

Наша судьба была плыть вверх по Каме, и опять мы, привычно теперь, перетащили свои вещи с пристани, где жили уже сутки, на пароход и снова поплыли между водой и небом.

Удивительно, что мне ни разу не вспомнился, не пришел на ум тот мой знакомый с других планет, в круглом марсианском шлеме с выпученными глазами стрекозы. Ему бы было где порезвиться, но огромное небо над нами за все эти недели было чисто, пустынно. Ни одного самолета. Даже звука аэроплана не было слышно. Казалось, в этой стране их еще не существовало.

Думал ли я в это время о будущем? Наверное, нет. Настоящее было слишком большим и, казалось, будет длиться вечно. Но пришел день, когда нам сказали, что группа Политехнического музея намечена к размещению в Николо-Березовском районе, через два часа будет пристань Николо-Березовки, и все, кого это касается, должны приготовиться к высадке. Никто из нас не слышал раньше такого названия.

И вот внезапно пароход, который почти стал нашим домом, оказался чужим и даже не очень большим. А мы, люди, одетые в необычно яркую для этих мест одежду, иначе говоря, приезжие, стояли со своими вещами, скучившись, с одной стороны, а с другой была длинная вереница телег с лошадьми и возницами. И одна за другой телеги, как такси на вокзале, подкатывали к нам; лихие возницы, одетые в блеклые лохмотья и лапти, какие я видел до этого лишь на картинках, выкрикивали: «Деревня Родное! Мы готовы взять три семьи с детьми!» Село Касево… Деревня Марьино… Никто не знал, что такое Родное, где деревня Марьино… Куда соглашаться ехать?.. Возникла заминка, и тут же ей воспользовались те, кто оказался смелее и активнее других. Какие-то женщины договаривались о чем-то и тащили вещи к задним телегам.

Техника в Антарктиде. Бочки с горючим занесены снегом

– Эти наверняка останутся здесь, в райцентре… – сказал кто-то.

Мы с мамой стояли сзади почему-то. (Мне кажется, что всю оставшуюся жизнь я, да и мои дети в таких ситуациях почему-то оказывались сзади.) Смотрели, как будто со стороны, как часть нашей группы ориентировалась со знанием дела. Они или их представители, военного типа мужчины, сходу выбирали какие-то известные уже им телеги, которые ехали, оказалось, недалеко, фактически в пределах этого поселка. Как правило, это были группы из жен офицеров московских штабов, которых мы легко узнавали, потому что они все носили новенькие изящные кожаные сапожки, выданные, по-видимому, со складов армии перед отправкой. Они были гораздо более организованны, и их сопровождали настоящие кадровые офицеры. Николо-Березовка была районным центром и самым крупным населенным пунктом в округе.

Мама пыталась узнать, где есть школа, где есть больница, но всем было не до нее. Как-то незаметно все, кто так дружно ехал эти две недели, испарились, даже не попрощавшись друг с другом, и мы остались одни. Но и телега оставалась одна.

– В деревню Марьино… – крикнул возница.

– А где это? – смогла лишь спросить мама, глотая слезы.

– Недалеко. Всего десять километров отсюда.

– У меня дети, им бы лучше, где школа есть…

– У нас тоже дети. Ходят в школу в Касево. Это село всего в двух километрах от нас.

Спрашивать дальше было бесполезно. Мы погрузили вещи, лошадь тронулась шагом, а мы и возница пошли пешком, держась за края телеги, чтобы не отставать.

 

В деревне Марьино

В какой-то степени нам повезло с Марьином. Наш возница, Иван Кыштымов, предложил нам остановиться и жить в его избе, где он жил с женой и двумя мальчиками года на два младше нас с братом. И хозяева сделали так, что жить у них нам было легко. Кроме того, у них была корова, куры, и поэтому мы опивались молоком и иногда делали себе яичницу.

Собственно, первое время в доме почти всегда никого не было. Дети хозяев днем находились у их бабушки в той же деревне, сами хозяева целый день в поле.

Маму сразу приняли на работу учителем, даже завучем в село Касево, в ту школу, о которой говорил хозяин, и она целые дни проводила там. Ведь многие учителя ушли на войну, а ремонт перед новым учебным годом делать надо. И мама так рьяно взялась за дело, что когда поздней осенью ушел в армию директор школы, мама заняла его место. Для нас это было особенно важно, потому что вместе с должностью директора ей полагалась и прекрасная двухкомнатная квартира при школе, куда мы сразу и переехали, поблагодарив Кыштымовых за гостеприимство в трудное для нас время. К сожалению, я жил в этой прекрасной теплой квартире очень недолго. Ведь зимами мне надо было учиться в девятом и десятом классах. Для этого каждую зиму надо было жить в Николо-Березовке, снимая там угол. Приходил я домой в Касево лишь на выходные. А летом я работал трактористом и со своей тракторной бригадой жил в тракторных станах, путешествующих по всему району.

Но вначале маме не ясно было, что делать с детьми в Марьино. И тут наша хозяйка сказала нам, что на днях они с хозяином и еще полдеревни с ребятами моего возраста и даже моложе едут на две недели на дальние заливные луга колхоза на берегу Камы убирать сено. Она предложила взять меня с собой, чтобы я там научился чему-нибудь полезному по хозяйству, да и заработал что-нибудь.

Конечно, была у меня одна проблема, последствия менингита – то нельзя, другое, – но я так просил, обещал не быть на солнце и всегда носить широкополую шляпу… И хозяева утверждали, что работа не будет тяжелой. Кроме того, и тяжелую дорогу из Москвы в Марьино я перенес вполне благополучно. И мама отпустила меня. 

 

«…Висеть тебе на веревке…»

На другой же день, забыв обо всех своих болезнях и слабом здоровье, я отправился с колхозниками той деревни, куда нас поселили, на уборку сена на дальние луга. Вернулся же в новый дом через две недели другим человеком. Время слабого здоровья навсегда ушло в прошлое.

Может, я и остался бы работать в колхозе, но ведь я же считал себя будущим инженером, а рядом была машинно-тракторная станция, МТС, как называлась она тогда. Я пошел в МТС и сказал, что хочу работать с машинами. Узнав, что я окончил восемь классов – огромное по тем временам для того места образование, – мне предложили стать учетчиком тракторной бригады: измерять каждый день, сколько гектаров вспахали или убрали трактора, вовремя выписывать, получать и привозить к машинам горючее и масло.

Для этого у меня была телега с лошадью и возчик – крепкий старик с бородой клином, как у кулаков в кинофильмах про вредителей. Много часов провели мы с ним вдвоем, с глазу на глаз, сидя на соломе у края телеги, которую не спеша везла по пустынной дороге наша лошадь.

– Да, товарищ москвич-комсомолец, скоро кончится советская власть, придет немец, и висеть тебе на веревке. Кххх! Не страшно? – участливо говорил «вредитель».

Но большей частью старик рассказывал просто о житье в их деревне или расспрашивал про Москву. Однажды он узнал, что у нас дома сохранился еще от Москвы сахар, и начал просить, чтобы я принес ему хотя бы кусочек для внуков. И я узнал, что никто в их деревне ни разу не видел сахара со времен победы советской власти над нэпом… Вот так мы и возили бочки с керосином и соляркой в полевой стан тракторной бригады всю первую военную осень.

Старик и я стали постепенно друзьями, много я от него узнал. Узнал со стыдом, что я «барчонок, живущий, как и его мать, и все городские, за счет соков крестьянина», – в этом был убежден старик. Узнал, что в лесах окрестных там и сям «водятся дезертиры» и что есть места, куда местные жители носят и прячут хлеб и картошку, чтобы эти «несчастные люди», так называл их дед, могли бы утолить свой голод. Иногда старик останавливал телегу в лесу и уходил туда с мешком картошки, а обратно возвращался с пустым мешком.

Все это было так необычно для меня, ведь когда я ночевал дома, то слышал от мамы другие речи. Что собирается новая облава на проклятых дезертиров, и она, как активистка и член партии, тоже пойдет в цепь этой облавы. Что у некоторых будет оружие, и разрешено в дезертиров стрелять. Я слушал и молчал. Я никогда почему-то не рассказывал никому, о чем мы беседовали с моим стариком, возчиком-«вредителем». Я как-то интуитивно почувствовал вдруг, что хотя мама права, но прав, по-своему, и старик. И я прав, не рассказывая о наших с ним разговорах. У каждого из нас своя правда.

 

Учусь жизни

После окончания осенних полевых работ трактора вернулись на широкий двор Касевской МТС для зимнего ремонта, но я не вернулся пожить в нашей прекрасной квартирке при школе, которая была в том же селе, что и МТС. Мама сказала, что в селе Николо-Березовка, в десяти километрах от нас, в нашем райцентре на берегу Камы, куда нас привез пароход, казалось, вечность назад, работает школа-десятилетка, и я должен попытаться на зиму пойти туда и учиться в девятом классе. Конечно, я с радостью принял эту весть. Ведь до этого я думал, что в войну, да еще в эвакуации все должны работать. Да и все мои новые знакомые трактористы, рабочие МТС и молодые колхозники моего возраста, с которыми я общался последние месяцы, даже и не думали об учебе.

Но мама нашла время, достала телегу, и мы поехали в Николо-Березовку, и меня приняли в девятый класс. Мама нашла мне недалеко от школы угол, то есть кровать и место за столом в избе одинокой женщины, муж которой ушел на войну. На телеге мы сразу поехали со всеми нехитрыми моими вещами и продуктами: ведром картошки, парой буханок черного хлеба и куском деревенского касевского сала. Я остался в моем новом домике, и на другой день пошел в школу.

Хозяйка дома была еще молодая и, на мой взгляд, очень красивая женщина. Когда мы оставались с ней долгими зимними вечерами, одни в полутьме нашего жилища (электричество обычно не работало), я ужасно стеснялся нашего одиночества вдвоем. Я не находил в себе сил говорить с ней ни о чем, кроме самого необходимого, а она тоже в основном молчала. И в то же время какие-то смутные желания, фантазии, переполняли меня, когда, уже лежа в постели, я слушал, как она гасит керосиновую лампу, раздевается в тишине и темноте дома, шурша юбками и рубашкой, а потом легко забирается на печку, где она обычно спала. Особенно волновал меня момент, когда мне надо было ночью встать и выйти из избы в заднюю, черную и холодную ее часть, чтобы справить нужду. Когда я возвращался ощупью обратно в тепло избы, волна запахов охватывала меня, и главным из них был какой-то чистый и волнующий запах ее одежд. Ведь она складывала их все на лавке у входа, перед тем как забраться на печку. Да и лаз на печку, где она лежала неподвижно, а иногда и шевелилась молчаливо, возможно без сна, был совсем рядом, прямо над лавкой. Может, этот запах шел от нее самой? Но ни разу у меня не хватило духа, спросить ее хотя бы шепотом, спит ли она, и если нет – почему.

Разве может мальчик задавать такие вопросы почти незнакомой женщине в середине зимней ночи в темноте дома, где их только двое и от его руки до ее одинокой постели всего метр темноты? А ее муж в это время, возможно, в бою далеко-далеко? Ее можно нечаянно разбудить, и она испугается. И даже если она не спит, она может неправильно понять вопрос и обидеться, оскорбиться. И я, затаив дыхание, ощупью пробирался к своему узкому холодному топчану, на котором спал.

Я прожил у этой хозяйки две зимы, но, по-моему, мы ни разу не поговорили ни о чем. Только короткие вопросы по делу и такие же короткие ответы, и я не помню даже, как ее звали. Вообще, вопрос, как вести себя в подобной ситуации, возникал у меня и потом не раз. Я помню каждый такой случай до сих пор, а мне уже за восемьдесят. Но я отвлекся.

Итак, я начал учиться в селе в десяти километрах от дома. Расстояние небольшое, но добираться домой можно было только пешком по хорошо накатанной санями, но проселочной дороге. Первая, более близкая к Каме, половина пути в Касево проходила через густой широколиственный лес, полоса которого тянулась вдоль Камы на десятки и десятки километров. На этой части дороги зимой не было заносов, и даже ночью нельзя было сбиться с пути. Но зато здесь, особенно зимней ночью, путником овладевал страх из-за волков, которые, казалось, следили за тобой из-за каждого дерева. Правда, я всегда мог подбежать к подходящему дереву и залезть на него в случае опасности. Ведь я знал, что волков здесь много. Когда мы ездили на телеге с моим стариком-возницей осенними ночами по пустынным дорогам, следуя за своими тракторами, он всегда брал с собой вилы. Старался взять вилы и для меня, чтобы вместе обороняться от возможного нападения волков. Он учил меня, как объезжать опасные лога и следить за поведением лошади, которая чувствует близость волка, если он рядом. Лошадь может понести, опрокинув телегу и сбросив с нее ездока, если тот не подготовится к такому развитию событий.

Вторая часть дороги домой, в Касево, шла холмистыми полями. Я любил ее больше, потому что здесь волков можно было даже в темноте увидеть издалека по горящим глазам, как рассказывали, и услышать задолго их вой. Мне говорили, что они не нападают, если предварительно не собьются в стаю и не повоют. И мне казалось, я иногда слышал их вой. Плохо в поле было лишь то, что дорога там зимой во время сильных снегопадов иногда совсем пропадала, и можно было сбиться с нее. Конечно, дорогу в эти периоды кто-то помечал воткнутыми в снег еловыми ветками, но они стояли не часто и, кроме того, часть из них была под сугробами. В темноте у одинокого мальчика в телогрейке и новых лаптях иногда возникало чувство, что он сбился с дороги. Мне всегда приходилось ходить этим путем в сумерках или темноте, потому что я выходил в путь после уроков и дома старался побыть подольше, а светлое время суток зимой короткое. Но желание сходить домой на выходной было так велико, что я шел, не упуская ни одной возможности. Каждый субботний вечер я был на тропе. Кроме того, такие походы и необходимы были, чтобы забрать из дома очередную недельную порцию еды.

Случались, правда, во время таких переходов и приятные неожиданности. Иногда меня подвозили на своих санях-розвальнях их возницы, а однажды, километрах в двух от Касева, я нашел на пустынной дороге, прямо на снегу, два больших мешка из рогожи, полных прекрасных кочанов свежей капусты. Я постоял около них, подумал. По-видимому, они упали с воза совсем недавно, не успели замерзнуть, несмотря на мороз. И воз этот двигался в том же направлении, что и я, потому что я не видел встречных саней. И я решил, что могу взять с собой эти мешки, ведь иначе капуста все равно замерзнет. А если хозяева заметят пропажу вовремя и вернутся, они встретят меня на пути, и я им отдам ее.

Долго-долго тащил я свою добычу, застенчиво надеясь, что хозяин за ней не вернется. Сначала волоком тащил метров на сто один мешок, потом возвращался за вторым и так, уже глубокой ночью и вконец обессилев, я дотащил оба мешка до дома.

Описание этого случая напомнило о том, что жить мне в Николо-Березовке приходилось почти впроголодь. Количество и качество еды, которую я брал с собой из дома в Касеве, всегда оставляло желать лучшего. И это было не оттого, что у нас в доме в Касеве нечего было есть. За мою работу учетчиком тракторной бригады я неожиданно для себя получил бумагу из одного колхоза, расположенного километрах в пятнадцати от нас, о том, что мне полагается приехать туда на склад и получить четыреста килограммов заработанного зерна. Четыреста! Это шесть мешков! Только тогда я поверил тому, что мне говорили трактористы: даже если колхозники в колхозе не получат на трудодень ничего, трактористы и учетчики тракторных бригад обязательно заработают не менее трех килограммов зерна на каждый трудодень. Я взял через сельсовет нашего Касева лошадь с телегой, и мы всей семьей – мама, братишка и я – поехали туда. Обратно двигались медленно, лошади было трудно, и на телеге ехал только младший брат. А мы с мамой шли быстрым зигзагом по обочине, собирая поспевшие к этому времени красные плоды шиповника. Мама радовалась большому его урожаю, говорила, что теперь у нас есть хлеб и, можно надеяться, что мы избежим голода зимой и весной, до следующего урожая. Нужно еще собрать и насушить достаточное количество шиповника, в котором много витаминов, и тогда, может быть, мы проживем это время без болезней.

Постоянное чувство, что существует нехватка продовольствия в семье и старший, наиболее сильный, должен отдавать часть своей доли более слабым, существовало в нашей семье всегда, сколько я помнил жизнь в Москве. Когда, например, в ужин вся семья садилась за стол и Бабуся подавала нам всем тарелки со щами, в каждой из которых плавал кусочек мяса, папа доставал свой кусочек и говорил, что не хочет мяса и его должны съесть дети. То же самое происходило и с котлетками из второго блюда. А от сладкого десерта папа отказывался, передавая маме. По-видимому, это же чувство старшего, самого сильного, кому положено отдать свой кусок более слабым, проснулось в это время у меня. И когда мама накладывала мне в вещевой мешок побольше продуктов в дорогу, я отказывался и выкладывал их небрежно обратно, чтобы мама и брат ели их сами. Я твердо знал, что того, что оставляю себе на Николо-Березовку, будет мне лишь впроголодь. Но этот отказ был не в тягость – он словно впитан мной с молоком матери.

 

Пришли на отдых солдаты

В самом начале 1942 года распространился слух, что к нам в район, более того, в наше село прибудет скоро на отдых одна из частей Красной армии. И вот в один из очень холодных дней января, в воскресенье, поэтому я был дома, пришло радостное известие: «Идут! Идут!». И жители села, несмотря на мороз, выскочили на улицу, побежали навстречу по узкой санной колее за околицей. Село стояло на холме, и нам сверху хорошо было видно, что делается в открытом поле там, внизу. А внизу, всего в полукилометре от села, начиналась почти черная на фоне снега полоса неширокой, человека по три в ряд, непрерывной колонны людей, тянувшейся дальше по полю до самого горизонта, темнея и извиваясь, согласно поворотам дороги. Время шло, а люди почти не приближались. По-видимому, они шли очень медленно, устало. Ведь от ближайшей железнодорожной станции, откуда они, наверное, шли, километров восемнадцать. Все побежали навстречу, а потом замерли.

Спотыкаясь, скользя, поддерживая друг друга, шли по дороге изможденные люди в коротких, неровно, по-видимому, своими руками обрезанных шинелях. Странно для нас выглядели на их головах вывернутые так, чтобы закрыть уши, летние пилотки с красными звездочками, поверх которых на манер старушечьих головных платков были накручены куски шинелей, с торчащей из-под них соломой. На ногах у этих людей были ботинки с обмотками. Но у многих ботинок не было видно. Вместо них уродливо расширялись к низу какие-то то ли мешки, то ли превращенные в мешки обрывки шинелей или портянок, подвязанные у колен и со всех сторон веревочками. И опять отовсюду вылезала подоткнутая для тепла солома. Также выглядели и руки…

Раньше я видел фотографии таких людей в газетах. Но то были пленные полузамерзшие немцы, захваченные под Москвой. И еще раньше я видел таких людей на картинах, показывающих зимнее отступление французской армии в 1812 году…

Вдоль колонны взад и вперед гарцевали на лошадях несколько командиров в овчинных полушубках и меховых зимних шапках. «Вперед! Вперед! Не отставать!» – подгоняли они красноармейцев (слово «солдат» стало широко употребляться по крайней мере на год позже).

Вид на тягачи с прицепом с самолета АН-2

Правда, приход армии в наше село оказался сопряжен с трудностями и потерями, некоторые из которых были невосполнимы. Так, расположившись в избах, солдаты захотели натопить получше печи и отправились за дровами. Ведь лес был недалеко. Но они не пошли в лес, а начали пилить огромные деревья аллеи, которая была посажена еще помещиками почти сто лет назад и являлась гордостью села. Прошло много времени, прежде чем уничтожение этой аллеи прекратилось. Местные жители, женщины и старики, у которых, почти у всех, сыновья или мужья тоже были где-то в армии и тоже, наверное, страдали, может быть, так же, никому не жаловались, жалели солдат.

В марте 1942 года мне исполнилось шестнадцать лет, и я, получив паспорт и имя Игорь, превращался из мальчика в юношу и должен был встать на учет в районном военкомате как допризывник. И тут я сделал важное дело по совету мамы. Когда на медицинской комиссии, которую я проходил для постановки на учет, меня спросили о перенесенных болезнях, я не сказал о менингите, хотя имел в кармане все бумаги об этом, на случай, если обман обнаружится. Но врачи ничего не заметили. Я был признан годным к строевой без всяких ограничений и со временем получил чистый военный билет. Позже он открыл мне дорогу в парашютную и летную школы, а главное, в Антарктиду.

 

Становлюсь трактористом

Пришла зима, трактора вернулись на широкий двор перед мастерскими МТС, возить стало нечего, и я пошел в школу. Но ведь я хотел работать с машинами! Поэтому я засел и за другие, не школьные книжки и сдал в МТС экстерном экзамены на звание тракториста. Местные ребята, а особенно девушки, окончившие курсы трактористов и тоже готовившиеся стать ими, смотрели на меня как на сумасшедшего:

– Добровольно идти в трактористы? На трудную и грязную работу, когда нужно все время жить вдалеке от дома в разных концах района? Да ведь у нас на курсы трактористов идут только принудительно. Разнарядку дают на каждую деревню. Вот мы и учимся на тракториста. А добровольно?..

В следующую весеннюю посевную кампанию я уже крутил руль своего неуклюжего трактора с огромными зубчатыми задними колесами и не раз вспоминал, как правы были те парни и девушки.

Мой первый самостоятельный день работы трактористом, которого я так ждал, оказался полным фиаско. Он даже начался не так, как я мог предположить. Меня привез в расположение тракторной бригады ее бригадир. Он подвел меня к молодой крепкой женщине и сказал как бы между делом, что он привез ей в помощь молодого тракториста, чтобы она пристроила меня на свой трактор, который в это время с другой трактористкой пахал где-то далеко в поле. Шум его мотора был еле слышен. Я думал, что переночую на полевом стане, и завтра-послезавтра, когда меня достаточно познакомят с машиной, я возьмусь за руль. Ведь я сдал экзамен на тракториста экстерном, по книгам, и практически не знал ничего.

Но дело пошло по-другому. Никто не спросил меня, что я знаю и умею. Трактористка, старшая из трактористов того трактора, к которому меня, оказывается, теперь прикрепили, не глядя на меня, стала плаксиво жаловаться бригадиру, что именно сегодня у нее начался приступ куриной слепоты, и она ничего не видит в темноте, поэтому не может работать в ночную смену.

– А у тебя нет куриной слепоты? – спросил меня бригадир.

Я еще не знал тогда, что такое куриная слепота (это болезнь, вызванная нехваткой каких-то веществ в организме, которая полностью или частично лишает человека возможности видеть в сумерках и темноте). Поэтому я ответил гордо, что куриной слепоты у меня нет. Бригадир удивился и спросил, хочу ли я начать свою работу с ночной смены. Смогу ли я?

Я еще понятия не имел, как адски тяжело проработать, даже просто просидеть без сна на открытом всем ветрам железном, дергающемся из стороны в сторону сидении с семи вечера до семи утра (а смена была 12 часов). Не знал, что подростков вообще запрещено использовать на ночных работах такого рода.

– Конечно, смогу, если надо! – гордо ответил я. Сколько раз я горько пожалел об этих своих словах. Я даже представить себе не мог, как длинны, холодны и тяжелы предутренние часы за рулем трактора. Правда, бригадир знал об этом:

– Ну что ж, иди в ночную смену, если хочешь. Под утро можешь отдохнуть. Оставь его в борозде и поспи часика два-три. Только не останавливай мотор, иначе ты его сам не заведешь… – сказал бригадир. Последние часы этой смены я работал, пахал, как в бреду. С трудом держал огромный железный руль, удерживая одно переднее колесо слегка под углом в борозде, следил, насколько уходят лемеха плуга в землю, слушал со страхом все нарастающий лязг и грохот мотора. Я остановился, снизил обороты до минимальных, а грохот и тряска все возрастали. Наконец мне показалось, что еще секунда и вся машина разлетится от этого грохота на куски. Я, не думая, в панике выключил зажигание. Машина остановилась, наступила тишина, огромное облако плотной пыли, всегда, как я узнал потом, окружающей трактор при пахоте, начало оседать. Что я наделал! Ведь теперь я уже не заведусь!.. Я спрыгнул на землю, и вовремя.

Усталость от бессонной ночи, холода, постоянного грохота, стресс от испуга, что пропустил что-то или сделал не так, забитые превратившейся в грязь пылью ноздри, гортань и легкие, привели к тому, что голову стянуло вдруг страшной головной болью, и у меня началась неудержимая рвота. Я стоял, обняв двумя руками большое, почти в рост человека, заднее колесо, испачканное содержимым моего желудка, пытаясь унять конвульсии, потому что рвать уже было нечем, шла только горькая слизь.

Но всему приходит конец. И я не умер, постепенно успокоился, открыл один из смотровых лючков картера, как написано в инструкциях, и начал качать взад и вперед еще горячий, весь в масле шатун, пытаясь почувствовать, не велик ли зазор между ним и коленчатым валом. Единственное, что я мог сделать, чтобы удостовериться, что мотор в порядке. Но, о ужас! Предстояло новое испытание. Шатун свободно болтался на валу, а это значило, что его легкоплавкий баббитовый подшипник был расплавлен. Не веря себе, я открыл второй лючок, начал проверять другие шатуны, они также болтались, а значит, и их подшипники тоже расплавились. Полез рукой вниз, проверить хотя бы на ощупь, сколько в картере масла, и сразу понял причину: масла в картере не было! Лишь на стенках был теплый слой из покрытых маслом маленьких металлических шариков, в которые превратился материал подшипников! И сразу все стало ясно. По-видимому, один из старых, полусорванных болтов, крепящих картер, о которых меня предупреждали, но я забыл, разболтался, вывернулся и упал в борозду. Я его запахал, и через образовавшуюся дыру вылилось все масло, и после этого мотор был обречен.

Что делать? Что делать? Я не нашел ничего лучше, чем сомнамбулически налить в картер нового, свежего масла до нормы. Закрыл лючки и, когда после целой вечности холода, пережитого в полусне, наконец, взошло солнце, согрело слегка, приехал бригадир, я сделал вид, что авария произошла по непонятной случайной причине, а может, ее и вообще нет, все приснилось мне в кошмарном сне.

Но бригадир сразу все понял. Не стал ругать. Только посмотрел на меня, на испачканное колесо внимательно:

– Зачем свежего масла налил?.. Никогда не обманывай так больше. Разбирай двигатель, а я пришлю мастеров… Но как ты понял, что надо выключить двигатель?..

К счастью, он уехал, не дожидаясь ответа…

Совсем недавно я разговаривал с членом-корреспондентом РАН Игорем Ананьевым – специалистом по катастрофическим землетрясениям, и он рассказал, что при сильных землетрясениях на людей нападает страх, паника, они теряют ориентацию, солдаты перестают подчиняться приказам. Когда он начал выяснять причину этого явления, оказалось, что так действуют на человека колебания с частотой около семи в секунду, то есть семи герц, возникающие при сильных землетрясениях. Он выяснил, что собственная частота колебаний человеческого мозга как раз близка к семи герцам. При воздействии таких колебаний на человека мозг попадает в резонанс. При достаточно сильной раскачке не только возникают страх и паника, мозг может быть поврежден или даже разрушен. Так разрушается желеобразный, но монолитный кефир в бутылке ее встряхиванием с определенной, резонансной частотой. Результат воздействия на мозг человека вибрации с частотой около семи герц назван знакомыми с его действием космонавтами эффектом кефирной бутылки Ананьева. По-видимому, и я испытал губительное воздействие таких колебаний, когда мотор трактора, сотрясаясь от аварийно-мощных вибраций, вращался на минимальных холостых оборотах. Это примерно 400 оборотов в минуту или 7 оборотов в секунду, то есть с частотой вибрации как раз в семь герц. Те самые роковые семь герц.

Пришло лето 1942 года, благодать. Но тревожное это было лето. Война продолжала набирать силу. Наши армии на Украине по-прежнему отступали. Началась битва за Сталинград.

Я же, молодой человек, мне было уже шестнадцать с половиной, работал с удовольствием. Иногда даже думал, что хорошо бы сделать сельское хозяйство своей профессией, как родители когда-то.

Однажды я со своим тракторным отрядом приехал в «родную» деревню Марьино. Деревню, где мы с мамой и братишкой жили первый месяц после того, как шли за телегой с вещами прошлой осенью. Я со сменщиком получил распоряжение: перепахать поле, засеянное гречихой, чтобы на месте гречихи посадить озимые.

Гречиху мой же отряд, я сам, сеяли здесь с таким опозданием, что к моменту, когда нам велели перепахать поле, она была еще просто густой зеленой травой, до зерна еще расти и расти.

Я удивлялся, возмущался как комсомолец. Но бригадир объяснил, что в своих отчетах в район начальство отрапортовало, что гречиха посеяна давно, и даже уже убрана нашей бригадой. Нам за эту работу записали трудодни, и значит, поле это должно быть теперь перепахано для посадки новых культур, ничего поделать нельзя…

Вся деревня и сам председатель колхоза уговаривали трактористов подождать со вспашкой хоть несколько дней. Тогда они косами скосят гречиху хотя бы на сено. Я знал председателя колхоза – это был тот Кыштымов. В его доме мы жили в первые дни эвакуации. Потом он ушел в армию, вернулся с пустым рукавом, и его сделали председателем. Наконец председатель уговорил начальника тракторной бригады подождать пахать и разрешил всей деревне косить гречку себе, кто сколько скосит.

Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать, не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную траву, не успевшую стать гречкой. Потом мы уехали в другую деревню, и я не сразу узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы «за разбазаривание колхозного добра».

Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем никогда не стану по своей воле работать в колхозе. Никогда.

 

Ремонт трактора и травма глаза

Перепахав заново поле еще зеленой гречки, которую за несколько месяцев до этого я же и сажал, мы переезжали на другое место. И вдруг я почувствовал, что при прокручивании двигателя внутри него начали раздаваться какие-то мощные, тяжелые удары. Подошли старшие трактористы, и после длительных дебатов самый опытный из них сказал, что такие удары бывают, если маховик двигателя слишком свободно сидит на коленчатом валу, болтается.

Причина может быть в том, что во время ремонта слишком проточили на токарном станке ту концевую шейку коленвала, на которую потом был надет маховик. Он должен надеваться на вал с трудом, а оделся, видимо, легко. Первые несколько десятков часов после этого маховик еще держится за счет туго затянутой гайки, но когда гайка ослабевает, маховик начинает болтаться.

Мы решили вытащить коленвал и в мастерской наварить на него новый металл, а потом снова проточить на чуть больший диаметр.

Здесь я отвлекусь. Упоминание о проточке на токарном станке напомнило мне одну передачу по радио времен начала девяностых о том, что крестьяне Приморского края завершили весенний сев. Правда, неизвестно, как они уберут урожай. Ведь «комбайны ремонтировались без использования токарных и фрезерных станков, потому что всю весну в крае в сельские районы практически не поступала электроэнергия, и станки не могли вращаться». Только сейчас до меня дошел весь смысл этих слов. Ведь даже в 1942-м году в глубинке Башкирии станки в мастерских вращались.

Так вот, мне помогли вытащить маховик, снять коленвал и отвезти его в МТС. Там металл действительно наварили и потом проточили, но опять проточили под слишком маленький диаметр.

Механики отказались снова наваривать и снова протачивать шейку коленвала, потому что они уже получили за работу, а второй раз им не заплатят. И они предложили мне вместо этого «накернить» шейку, покрыть всю ее следами от ударов по ней керна, т. е. стержня с острым, твердым концом. После каждого удара керна на гладкой поверхности коленвала образуется след – маленькое углубление. Зато по бокам от этого углубления металл выступает, образуя края углубления, и если таких углублений сделать на шейке сотни, диаметр ее станет больше, и надетый на нее маховик уже не будет болтаться.

Не знаю, шутили ли надо мной механики, но даже тогда я понимал всю недолговечность такого «ремонта». Правда, не смог переубедить их и дня два добросовестно покрывал блестящую поверхность углублениями с выступающими краями.

Словно заманивая и издеваясь, маховик наделся на носок вала чуть-чуть и дальше не шел.

«Ничего, ты возьми кувалду и бей изо всей силы по маховику кувалдой. И постепенно ты его наденешь до конца…»

Так я и сделал. Не знаю, сколько часов или дней я бы колотил кувалдой по маховику, но где-то в середине дня, при очередном ударе что-то отскочило от места, по которому я бил, и попало в глаз. Удар еле заметный, так, будто маленькая соринка или мошка попала в глаз.

Я не обратил на это особого внимания, потер глаз и продолжал работать. Но глаз чесался и слезоточил все сильнее. В конце концов я вынужден был, закрыв его тряпочкой и продолжая тереть, пойти домой, почувствовав вдруг по дороге, что дневной свет стал слишком сильным и для второго, здорового глаза.

К счастью, мы жили в это время в том же селе, где находилась МТС, потому что мама работала директором Касевской школы, и мы жили при школе.

Мама была уже дома, всполошилась, положила в глаз какую-то мазь, сделала на него повязку, и уложила в постель, завесив окна шторами так, что в комнате стало темно.

На несколько часов я уснул. Когда проснулся, глаз болел еще сильнее. И все-таки я встал, отодвинул одну из штор – было еще светло и, раздвинув силой веки, посмотрел в зеркало.

То, что я увидел, – ужаснуло. Вместо больного глаза я увидел покрытое красными подтеками глазное яблоко, но без зрачка и радужной оболочки. Глаза не было, и поэтому он не видел, и в то же время его резало даже от слабого света вечерних сумерек. «Мама! Мама, иди сюда», – закричал я в испуге.

Мама успокоила меня, как смогла, а на утро, когда она договорилась с директором МТС, что меня с ней возьмут попутной машиной показаться глазному врачу в районном центре – селе Николо-Березовке, я уже не мог идти без мамы. Не получалось открыть и здоровый глаз. Его резало от ставшего нестерпимым света.

Посещение врача оказалось очень важным. Он сказал, что, по-видимому, поврежден зрачок, в нем находится маленькое, с острыми краями инородное тело. Заражение и воспаление может привести к слепоте и второго глаза. Единственный выход он видел в необходимости удалить глаз в условиях его больницы, чтобы сохранить второй. Все равно больной глаз не будет видеть, потому что на зрачке появится от раны бельмо.

Мама взмолилась, может быть, можно еще что-то сделать?

И тут доктор сказал:

– Можно попытаться сделать еще кое-что. Сейчас в Уфе – столице нашей республики – находится в эвакуации знаменитая Одесская глазная клиника профессора Филатова. Там на ее базе создан специальный военный глазной госпиталь. Если вы сможете быстро довезти мальчика до Уфы и договоритесь, чтобы в этом госпитале мальчика приняли, может быть, глаз его и можно спасти. Но вы должны быть в госпитале не позднее чем через день-два, иначе болезнь перейдет на второй глаз…

Мама Наталья Ивановна Суханова – учительница химии средней школы

Я не знаю, что сделала, как уговорила директора МТС мама, но к вечеру, вернувшись домой ко мне, лежащему в темной комнате, она сказала, что завтра по каким-то делам в Уфу от МТС идет машина, полуторка, и нас с мамой она возьмет с собой. Надо готовиться.

На следующее утро повязка на голове закрывала мне оба глаза, так как и здоровый глаз не мог выносить света.

Держась за маму, как за поводыря, и ужасно стесняясь своего состояния, я пошел за ней к конторе МТС, и скоро мы уже ехали. Мама и еще несколько человек на досках, положенных поперек кузова, а меня посадили в кабину. Болезнь глаз, по-видимому, уже начала действовать и на всю голову. Я плохо соображал, что творится вокруг.

Помню только, раз машина вдруг остановилась, мама подошла к кабинке и сообщила, что надо выйти из машины, чтобы помочиться. Но я же ничего не вижу. Куда идти? Мама взяла меня за руку и повела за собой. Отошли мы, на мой взгляд, слишком недалеко от машины, когда она сказала, что это достаточно укромное место, и я могу писать.

– Нет! Нет! – запротестовал я. – Это слишком близко, меня будут видеть…

Но мама убедила меня, что никто не видит, и я помочился, сгорая от стыда, почти уверенный, что мама обманула меня, и я стою, открытый всем взглядам.

Смутно помню, как мы приехали куда-то, как меня уложили на полу на что-то и накрыли моим главным сокровищем, которое мы взяли с собой, – осенним пальто. Мама ушла и вернулась очень не скоро, но сказала, что завтра утром машина, которая пробудет здесь несколько дней, отвезет нас в госпиталь, и, может быть, нас там посмотрят.

Я так надеялся, я так молился неизвестно кому. Ведь Бог не существовал для меня.

Прошла еще одна нелегкая ночь, и мама за руку привела меня куда-то. Я слышал ее быстрые слова, умоляющие хотя бы посмотреть меня. Рассказывала, как далеко от Уфы мы живем, как приехали сюда на попутной машине. Что я пострадал, работая трактористом, хоть еще и мальчик.

И – убедила! Врач привел меня в темную комнату с какими-то приборами, заставил силой раскрыть веки, долго светил в глаз фонариком, а потом сказал, что они могут спасти глаз, но он почти наверняка будет почти незрячим, так как зрачок закроет бельмо.

– Эх, если бы мы могли найти сульфидин. Тогда можно было бы попробовать почти полностью вылечить этот глаз. Главное ведь – глаз-то правый. Если он потеряет зрение, то уже не сможет стрелять.

– Боже мой, какое счастье! У меня есть сульфидин, который я привезла с собой на всякий случай из Москвы. У меня есть сульфидин! – Вскричала мама.

Врач не поверил, даже я не поверил. Хоть и знал, что всего два года назад меня вылечили от менингита именно сульфидином, который родители достали неизвестно где. Это тогда была страшная редкость.

А мама рассказывала об этой моей болезни, и как они вылечили меня, и как часть лекарства осталась, и она взяла его с собой в эвакуацию. На всякий случай она захватила его с собой и в этот раз. Мама показала доктору пакетик с каким-то белым мелким порошком. Врач взял щепотку, понюхал, тронул белую пыль языком:

– Да, это сульфидин. Сколько лет мальчику? У него есть паспорт и приписное свидетельство из военкомата, пропуск для проезда в Уфу? Давайте сюда их, я пойду к начальнику и постараюсь сделать так, чтобы мы положили мальчика в наш госпиталь для лечения. Мы лечим только военных. Но если мы спасем ему глаз, через год-два он ведь сможет быть призван в армию. Я думаю, что смогу убедить начальство, – сказал доктор.

И он ушел. А когда вернулся, весело подал маме бумажку.

– Ведите мальчика в приемный покой. Там его переоденут в больничную одежду и отведут в палату. Мы начнем лечить его. Случай очень запущенный. И мы, возможно, будем делать операцию прямо сегодня.

 

В госпитале в Уфе у профессора Филатова

Время в госпитале, целый месяц, было счастливым, очень радостным для меня временем. В нашей просторной, с высоким потолком и большим, всегда открытым окном палате было человек шесть-семь с разными ранениями глаз. Но, к счастью, у всех был поражен лишь один глаз, и никто не был очень тяжелым. Шутки, хохот и смех никогда не прекращались.

После того как меня поместили в палату, действительно, начали лечить сразу. Не успел я надеть на себя больничную одежду – белую рубашку и кальсоны, а поверх серый халат – и сесть на кровать, как вошла сестра, взяла меня за руку и сказала, что меня зовут к врачу, а она отведет меня к нему. Меня снова осмотрели и сказали, что завтра операция.

Конечно, я очень боялся, что во время операции вынут глаз, и дрожал нервной дрожью, лежа на столе, когда врачи возились в моем блокированном анестезией от боли глазу, страшно звеня бросаемыми в металлический тазик инструментами.

Но через некоторое время веселый, знакомый мужской голос сказал: «Тебе повезло. Мы вытащили ржавый железный кусочек чего-то прямо из зрачка. Он глубоко впился в него, но нам удалось не повредить основной глаз. Он не вытек, и теперь мы его постараемся заставить видеть».

И, крепко завязав мне глаза, меня на каталке отвезли обратно в палату.

Почти целый месяц лежал я в этом госпитале. Каждый день начинался с того, что в затемненной комнате мне развязывали глаза, врач осматривал больной глаз, и сестра клала в него мазь, которую она смешивала перед тем, как мазать, с порошком сульфидина, взятого из очередного маминого пакетика. Врач велел мне хранить их в сверточке с моими личными вещами.

Моя мама была где-то рядом со мной в день операции и на другой день, а потом уехала с машиной из МТС обратно в Касево.

На прощанье, радостная, она поцеловала меня и дала записочку, на которой был адрес того места, где мы ночевали в Уфе после приезда туда и где она жила все это время.

«Там я оставила полмешка картошки. Когда ты выздоровеешь, возьмешь эту картошку, сходишь на базар и продашь ее. Деньги, которые получишь, пойдут тебе на дорогу домой. Кроме того, я оставляю тебе здесь адрес и телефон одной из моих лучших учениц, учившейся еще в Москве в классе, где я была классной руководительницей. Она эвакуировалась с родителями в Уфу. Я нашла ее здесь, была у нее в гостях. Она дала мне этот телефон и сказала, чтобы, когда тебе станет лучше, ты позвонил, и она придет тебя навестить. Кроме того, она обещала посадить тебя на пароход, который плывет вниз, до впадения реки Белой в Каму, а потом вверх по Каме. На этом пароходе ты доедешь до дома. Девушку эту зовут Мэри Пинес, и она работает администратором речного вокзала Уфы. Поэтому ей не будет трудно отправить тебя пароходом. А я должна возвращаться домой, ведь меня отпустили всего на несколько дней. У нас в школе идет ремонт, и я должна быть там».

Через несколько дней воспаление спало, здоровый глаз уже свободно, без рези мог смотреть даже при ярком дневном свете, а через некоторое время и больной глаз можно было приоткрывать, не боясь света. И началось захватывающее наблюдение за тем, как выздоравливал глаз.

С наступлением утра каждый из пациентов палаты приоткрывал глаз, сдвигая бинты и вату, и наслаждался тем, что глаз его видел сначала силуэт руки против света, а потом начинал различать и число раздвинутых пальцев при свете. И мы уже экзаменовали друг друга в палате, заставляя закрывать здоровый глаз и показывая потом один, два, или три пальца. Требовалось увидеть эти пальцы сначала на расстоянии метра, а потом и двух, и трех от глаза.

Наконец, пришло время, когда мы переместились на широкий подоконник нашего окна и соревновались в отгадывании букв из надписи на фронтоне здания напротив. Надпись была сделана как будто специально для нас. Длинное название учреждения, набранное разной величины буквами, так что по мере улучшения зрения ты мог разбирать все более и более мелкий шрифт.

В нашей палате почти всем было примерно от двадцати до тридцати лет. У всех были разного типа ранения глаз. У половины не очень тяжелые, поэтому все хоть и с разной скоростью, но шли на поправку. И настроение было отличное – хохот и шутки не смолкали в палате. Даже то, что немцы были уже в Сталинграде и продолжали наступать и каждому предстояло вернуться на фронт – не мешало нам.

Заводилой всему и настоящим героем в моих глазах был младший лейтенант-минометчик Яша Рыбалкин, пожалуй, самый старший по возрасту среди нас. До войны он работал главным механиком МТС и, когда в 1937 году начались массовые посадки всех руководящих работников, даже на уровне районов, в тюрьму, Яша не избежал этой участи. Однако, к счастью для него, он отсидел в тюрьме очень недолго, меньше года. Все его лучшие рассказы были юмористическим изложением того, как его брали и как он сидел. Зная историю того, что произошло со страной позже, я думаю, что Яшу Рыбалкина, переживи он войну, в 1949 году снова арестовали бы, как арестовывали всех, кого брали в 1937, и судьба его, скорее всего, могла стать печальной.

Но тогда никто из нас не думал о плохом или о далеком будущем. Ведь казалось, что война будет вечно и все, даже я, считали, что мы не переживем ее.

В этой связи интересной кажется мне собственная психология. Ведь мы с мамой, пытаясь изо всех сил спасти глаз и сделать его полноценно видящим, тем самым боролись против судьбы. Вылечив мой правый глаз, мама выталкивала меня в шеренгу тех, кто должен был через год или два уйти в армию и превратиться в пушечное мясо самой жестокой войны истории.

И все-таки, не думая об этом, я и мама старались сделать все возможное, чтобы я выздоровел полностью, открывая мне тем самым дорогу на фронт. Срабатывал и мой, и мамин моральный стандарт: «делай, что должно, и пусть будет, что будет».

Я думаю, такое отношение к жизни сработало у нас (я говорю «у нас», потому что я тогда во всем поступал так, как советовала мама) еще раньше, где-то в марте-апреле 1942 года, когда мне исполнилось 16 лет. Получая в районном центре, селе Николо-Березовке, паспорт, я сразу встал на учет в Николо-Березовском районном военкомате как допризывник. Именно по совету мамы я не показал документов из больницы о менингите, которые превратили бы меня в полуинвалида.

Бывшая мамина ученица Мэри Пинес очень хорошо отнеслась ко мне. Когда пришло время покидать госпиталь, она как администратор в пассажирском речном порту достала мне билет на пароход, плывущий прямо из Уфы вниз по реке Белая, а потом вверх по Каме до самой Николо-Березовки. И это был не просто билет на палубу. Это был билет для плавания в шикарной одноместной каюте первого класса.

 

Муся Лирцман

Гордость выпирала из меня как из индюка, когда я ходил по палубе. Осматривая пароход, я где-то внизу встретил вдруг своего одноклассника по школе в Николо-Березовке Мусю Лирцмана. Он тоже был эвакуированным, но они с мамой бежали откуда-то с Украины не так, как мы, с вещами, а в чем мать родила. Поэтому он был очень плохо, холодно одет, и все в классе жалели его. Оказалось, он тоже ехал домой, но на палубе. Конечно, я пригласил его к себе в каюту. Пришел вечер, почти ночь, Муся не уходил, и я, конечно же, предложил ему остаться ночевать у меня. Он тут же согласился. Возникло, однако, затруднение, оказалось, что кровать в каюте слишком узка, да еще с выпирающим бортиком по краю.

– Значит, одному из нас придется лечь на полу, – сказал я.

Муся молчал. Молчание затягивалось.

– Хорошо, сегодня на полу лягу я, а завтра ты, идет? – спросил я.

Муся согласился, и первую ночь в своей шикарной каюте я проспал на полу, оказавшемся жестким и холодным.

Утром я проснулся от холода. Пароход стоял. Муси на кровати не было. Я встал, оделся, хотел накинуть еще и свое драгоценное, особенно в условиях эвакуации, осеннее пальто, но его нигде не было. И я понял, что Муся вышел, дверь осталась не запертой, кто-то вошел и украл пальто. Я бросился в коридор, начал спрашивать.

– А вы бегите скорее на пристань, на базар. Ведь воры обычно едут на этом же пароходе, поэтому они стараются ворованное немедленно продать на толкучке, на пристани. Ведь везти украденное с собой опасно. Бегите скорее на пристань, пароход только пристал, может, еще не успели продать…

С бьющимся сердцем я побежал на берег. Вот и толкучка. Масса людей, разве найдешь… И вдруг я увидел прогуливающегося среди толпы Мусю Лирцмана. И на плечах его было накинуто на плечи, не в рукава, мое пальто! Я просто обомлел. Не нашел ничего лучше, чем сказать быстро:

– Ты что тут делаешь?

А у самого мысль, успеть бы перехватить, отобрать пальто до того, как Муся найдет покупателя. Понял вдруг, что Муся может невозмутимо продать его прямо на моих глазах. И я ничего не смогу сделать, лишь буду бормотать беспомощно, что пальто не его, а мое. Но ведь на нем же не написано… И покупатель будет прав, не отдавая мне пальто, а Муся за это время исчезнет. И пароход даст гудок к отправлению…

Но Муся не сделал этого, он даже обрадовался мне:

– А, проснулся. Хорошо, что пришел. Интересный рынок. А я встал рано, не стал тебя будить, накинул твое пальто от холода и вышел на палубу. А тут пристань. Кстати, возьми свое пальто, а то ты в одной рубашке, простудишься. Ветер с реки.

Двумя руками я схватил свое пальто и надел на себя. Пароход засвистел, и мы пошли на него.

Так я и не решил в тот день, можно ли обвинить Мусю в воровстве. Я опять пригласил его в свою каюту и вечером, так как он забыл, что его черед спать на полу, я как хозяин не решился напомнить об этом гостю и снова лег на пол сам.

Тогда я не решился сказать этому человеку, что я доверился ему, а он обманул меня. Но уже более полвека прошло, столько даже больших событий стерлось временем, забылось, а этот случай, этого человека и его фамилию до сих пор помню. Интересно, помнит ли он меня и этот случай. Ведь вряд ли он был уже в то время закоренелым вором и обманщиком…

Поздней осенью, нас, допризывников, послали работать грузчиками на склады Николо-Березовской речной пристани. На этих складах скопились тысячи мешков муки и гречки, расфасованных в стандартные мешки – по восемьдесят килограммов для муки и около шестидесяти килограммов для гречки. Мешки надо было переносить по доске на баржи и аккуратно укладывать в трюмы. Раньше это делали взрослые мужчины-грузчики. Но сейчас все грузчики ушли на фронт, а женщине не под силу такая работа. Вся надежда была только на нас, подростков. Вот мы и бегали по прогибающимся от тяжести доскам на баржи с грузом, обратно налегке. У каждого, как у настоящего волжского грузчика, был надет и застегнут на все пуговицы старый стеганый жилет – куцая телогрейка без рукавов, с прочно вшитой на ее спине деревянной полкой, называемой подушка. На складе, на берегу, ты наклонялся чуть вперед, и двое других парней осторожно клали на подушку на спине тяжелый мешок. И беги себе скорее по доске на баржу, а потом слезай по лестнице в трюм и лишь там, внутри, тебе покажут, куда надо осторожно свалить мешок.

Тяжелая, ломовая работа, но как роптать, что нет сил, если баржи эти с нашей гречкой и мукой плыли вниз по Каме, а потом еще немного вниз по Волге и прямо на фронт, в Сталинград, оборона которого продолжалась и, казалось, ей не будет конца.

…А в декабре 1941 года Япония атаковала Пирл-Харбор, началась война на Тихом океане, и мой будущий друг Боб Дейл сказал своей любимой, что он решил стать военным летчиком и записывается для этого в американский военно-морской флот. Мне было в этот момент пятнадцать с половиной лет, а Бобу только что исполнилось восемнадцать.

 

Снова в своем селе

Наш класс за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Следующий призыв будет для оставшихся.

Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили, маршируя с песнями и без песен, участвуя в учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью.

В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому за «длинный язык», но это ничему не научило его сына. Второй друг – прекрасный механик, изобретатель и золотые руки – все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало о себе знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И, конечно же, я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну а раз я закончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…

Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь мы были деревенскими мальчишками, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию и опыту большинство из них годилось только для передовых, на линию огня в качестве простых солдат – стрелков, связистов, артиллеристов. И в глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» В селе не считалось хорошим тоном радоваться, что тебя возьмут в армию. Когда надо, заберут обязательно.

Я не думал о том, что будет со мной после того, как я неприменно стану танкистом. Мне и моим друзьям, конечно, хотелось бы дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен, и это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это «потом». Не жить в нем – а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый своим.

Я теперь упивался книгами о моторах, обо всем, что смазано маслом и вращается, и о творцах этих машин. Как оказалось много книг об этом в местной библиотеке! Больше всего я любил теперь книги Льва Гумилевского «Творцы паровых турбин», «Рудольф Дизель», «Генрих Отто». И, думая об изобретателях и создателях машин, о трудных судьбах их и их детищ, особенно о Дизеле – человеке и дизеле-моторе, мне вдруг показалось, что и я придумал новую машину.

Двигатель Дизеля работает за счет того, что воздух в его цилиндрах сжимается до очень высокой степени и нагревается за счет сжатия до высокой температуры. Затем в цилиндры впрыскивается топливо, которое воспламеняется благодаря выросшей температуре, повышает температуру газа в цилиндре, и этот горячий газ толкает поршень, крутит вал мотора. При этом цилиндры мотора охлаждаются водой, чтобы отводить от них избыток тепла.

Но ведь избыток тепла можно отвести и другим способом. Не охлаждать цилиндры водой, а дать им посильнее нагреться и после нескольких оборотов вала впрыснуть вместо топлива воду. Вода испарится, забрав тепло от стенок цилиндра, и следующий «рабочий ход» поршень сделает уже как поршень паровой машины. Получится гибрид дизеля и паровой машины, который будет очень экономичным…

 

Горжусь младшим братом

Я был старшим сыном в семье и к своему младшему братцу Жене относился с чувством ответственности старшего, обязанного заботиться об остальных членах семьи. Женя был на два года младше, и в 42-м году, когда мы жили в Марьино, ему было около четырнадцати лет. Забота моя о нем сводилась, как это часто бывает, к стремлению обеспечить, по возможности, бытовое благополучие, и я не задумывался всерьез о том, чем он занят. Для меня было большой неожиданностью, когда я услышал, что мальчик Женя Зотиков из Марьино – один из лучших мастеров, плетущих лапти для всей деревни. Конечно, ему вряд ли бы удалось попасть в число лучших, если бы взрослые мужчины деревни не ушли на войну. А вот среди оставшихся он стал знатным мастером. Отчасти, наверное, это объяснялось тем, что, в отличие от меня – технаря, Женя гораздо больше любил и чувствовал живое.

В зарослях мешающих друг другу тянуться к свету молодых липок с тонкими и высокими стволами он срезал деревце, чтобы получить из липы лыко. На пару лаптей достаточно трех стволов, размером тоньше чайного стакана – в рюмочку, как говаривали старые мастера. Плетение, вязание узлов, выработка коры липы для получения отдельных полосок лыка – все братец научился делать мастерски. Забегая далеко вперед – со временем Женя стал выдающимся, а по словам его коллег, даже великим, экспериментатором, и стал академиком Академии медицинских наук Советского Союза, а позже России. Когда пришла зима, нужда в лаптях прошла, понадобились валенки, и Женя научился подшивать валенки. Это тоже было искусство. Его руки будущего хирурга работали лучше, чем у многих сапожников Марьино и Касево. Я знал об этом, но не считал чем-то особенным.

Брат Женя Зотиков – студент медицинского института

Неожиданно я узнал, что очередной весной для сопровождения молодого табуна ставших взрослыми жеребят, которых надо было объездить летом в бескрайних степях Башкирии, Женю взяли одним из пастухов. Многие стремились попасть на эту опасную и лихую работу, но выбрали из многих Женю. Опасностей здесь подстерегало множество: могли напасть волки, дезертиры, растоптать кони. Молодые пастушки ловили коней так: один ложился в траву, а другой гнал на него табун из нескольких сот лошадей. Когда табун набегал, мальчик вскакивал, испуганные лошади расступались, а задние напирали и не успевали уклониться, мальчик же вскакивал на коня без уздечки и седла, хватая коня за гриву.

Однажды осенью мой учебный взвод шагал, пыля лаптями, по дороге, и вдруг навстречу на полном скаку к нам вылетел молодой конь с всадником – мальчиком, сумевшим без седла и хорошей уздечки остановить коня на полном скаку. Конь встал на дыбы, я узнал в наезднике своего младшего брата и почувствовал, как меня переполняет гордость за него.

В то время, когда я жил в Николо-Березовке, мама купила козочку по имени Катька. Катька росла под присмотром Жени, окотилась и долго кормила своих хозяев молоком. А когда пришло время возвращаться из эвакуации в Москву, Женя категорически заявил, что без Катьки в Москву не поедет. Этим объяснялось то, что приехали мама, Бабуся и Женя в Москву отличным от общепринятого способом. Встречали мы с папой их не на вокзале, а в Химкинском речном порту. На красной палубе железной баржи я увидел стожок сена, козу и рядом с ней братца. Полдня гнали мы Катьку из Химкинского порта домой. Ночью несколько раз выходили во двор посмотреть, не угнали ли козу из нашего сарайчика, время было голодное. А на другой день, когда и Жене стало ясно, что содержать Катьку в Москве для нас невозможно, мы повели ее на рынок, продавать…

…После школы Женя поступил в медицинский институт и закончил его. А в начале пятидесятых годов вместе с будущим профессором Демиховым они начали работать над проблемой совместимости разных организмов для возможной замены больного органа одного организма здоровым органом другого. Вскоре они уже искали киношников, чтобы снять на пленку уникальный результат их операции – собаку с двумя головами. Большая голова, например, пила молоко, а маленькая в этот момент пыталась укусить ее за ухо; большая останавливалась и огрызалась. Прожила такая собака больше пятидесяти дней, а кинодокументалистов это почему-то не заинтересовало, хотя несколько фрагментов тех экспериментов на пленку все-таки попали.

Не понятно было, почему собака с двумя головами умирает. Демихову казалось, что если провести операцию еще чуть-чуть лучше, она будет жить. Но появилась идея о несовместимости органов, как и разных групп крови. И Женя посвятил себя этому направлению в медицине, став одним из пионеров науки, позволившей разобраться в вопросах совместимости органов разных организмов, и особенно крови. Женя – один из основоположников иммуногематологии.

Когда в СССР приехал профессор Бернард из Южно-Африканского союза, сделавший первую в мире пересадку сердца, он сказал, что главной причиной его поездки было желание познакомиться с профессором Демиховым. Это очень помогло признанию работы Демихова, который неожиданно для многих медицинских авторитетов нашей страны оказался учеными с мировым именем. А Женя получил признание американских и чешских ученых за свои работы по выяснению причин несовместимости органов, тканей и крови.

Сегодня Жени уже нет на этом свете, но он ушел, прожив яркую жизнь, сделав очень много и оставив достойных учеников – хорошее, надежное продолжение своей земной деятельности. А еще он воспитал прекрасного сына, доктора медицинских наук, великолепного практикующего хирурга и педагога, любителя путешествий и живописи. Я горжусь своим братом.

Присоединяясь к его ученикам и коллегам, хочется сказать: «Мы тебя не забудем, Женя…»

 

Весной сорок третьего

…Незаметно пришла весна 1943 года. Выпускные экзамены, а потом – неожиданная свобода. Делай что хочешь – отдыхай, все равно уже скоро армия и война.

Ах, как цвела черемуха в тот год! Весна была поздняя, и она зацвела почти в середине лета. Время цветения черемухи совпало с огромным наводнением. Наводнения на Каме случались обычно очень поздно, летом, они были связаны с таянием снегов в Уральских горах. Мальчики и девочки уезжали на лодках в затопленные водой прибрежные леса и собирали охапки черемухи прямо с лодок. Многие ребята в классе завели своих девушек. Мы трое завидовали им, но ходили мужской компанией. Я не знал как, о чем говорить с девушками. А кроме того, считал невозможным гулять с ними, потому что должен был хранить верность Люсе, с которой изредка переписывался.

И вот в это-то время один из пароходов привез на пристань моего отца. Он приехал на несколько дней в отпуск и привез мне разрешение на проезд к месту постоянного жительства в Москву.

– Я хотел бы, чтоб ты вернулся в Москву сейчас, не дожидаясь, когда это сделают твоя мама и младший брат. Дело в том, что Московский авиационный институт, о котором ты мечтал когда-то, объявил о приеме студентов-юношей, окончивших десять классов школы, и о том, что каждый, кто будет принят, получит отсрочку от призыва в армию до конца учебы.

Странно для меня, ставшего обыкновенным деревенским мальчиком, звучали слова моего столичного отца. Они не вызывали радости. Скорее смущали. Отец понял это: «Что же ты молчишь. Собирайся в Москву. Пропуск действителен всего несколько дней. Билеты в Москву у меня в кармане».

Голова закружилась… Увидеть Люсю. Москву! Дом, где вырос. И даже возможность учиться, хотя в это и поверить нельзя. Что-то тут не так. Все мои друзья здесь. И уехать от них, у кого нет пропусков в Москву, – это в какой-то степени предательство. Хотя почему? Я просто москвич, возвращающийся домой. Я ведь не виноват, что москвич.

Два дня, пока можно было еще ждать, я все колебался, думал, думал, как поступить. На третий день отец увез меня на железнодорожную станцию. Прощай, Башкирия. Прощайте, любимые школьные друзья.

 

В Московский авиационный институт

И опять все в жизни внезапно изменилось. Я вернулся в Москву. Съездив в МАИ, увидел вдруг сотни юношей, сдающих документы для поступления, и сам тоже подал документы и был принят в студенты факультета авиамоторостроения. Казалось, что до осуществления или хотя бы выяснения возможности работы гибрида дизеля и паровой машины рукой подать.

Учиться в МАИ оказалось гораздо труднее, чем я предполагал, особенно на первом курсе, после которого почти половина студентов была отчислена за неуспеваемость. Свободного времени не было ни секунды. Раз или два я пытался сходить на кафедры двигателей, рассказать о своей идее. Но у преподавателей – крупнейших специалистов по моторам, видно, тоже не было времени, они слушали меня удивленно, спрашивали, с какого я курса, и настоятельно советовали отложить идею на пять лет, до дипломного проекта, а пока – не думать о ней.

В первом семестре, то есть до новогодних праздников, мы изучали обычные общеобразовательные предметы: физику, химию, математику. Причем каждый предмет начинался как будто с нуля и казался повторением уже известного. Но очень скоро лекторы – мы слушали их в больших, на сто человек, аудиториях – по всем этим предметам уходили вперед так далеко и быстро, что я, с моими знаниями, полученными в сельской школе в перерывах между военными занятиями, с огромным трудом улавливал лишь отдельные фрагменты из того, что читалось.

К счастью, кроме лекций мы регулярно делали лабораторные работы по физике и химии, а по математике (основам дифференциального исчисления и аналитической геометрии) у нас были регулярные, похожие на школьные, занятия с преподавателями в маленьких классах. Для этого все студенты каждого курса и каждого факультета были разбиты на группы человек по двадцать. Моя группа имела название: «М-1-3». Буква «М» обозначала «моторный факультет», цифра «1» – «первый курс», а последняя цифра номер группы. На первом семестре первого курса у нас на факультете училось чуть ли не пятьдесят групп, а на втором курсе их стало меньше двадцати, хотя число студентов в каждой группе не увеличилось. Многие не смогли преодолеть экзаменационных сессий в январе и весной и были отчислены.

И главной проблемой для студентов оказались не строгие экзаменаторы на экзаменах (их в первом семестре было четыре: математика, физика, химия и основы авиации).

Нет, выбивали нас не сданные вовремя лабораторные работы по физике и химии, не выполненные задания по начертательной геометрии, а главное, не сданный чертежный лист.

Ведь до экзаменов допускались только те, кто получил зачет по физическому и химическому практикуму. Зачет же можно было получить, если ты, выполнив лабораторную работу, «сдашь» ее соответствующему преподавателю. Поэтому на лабораторных занятиях каждый студент ощущал удивительную свободу. Никто из преподавателей не стоял у тебя над душой, никто не торопил, не понукал. Преподаватель физики выдавал бумажную тетрадочку-инструкцию с описанием эксперимента, показывал прибор, на котором предстояло работать и который мы перед этим в глаза не видели. И все. И ты начинал, не торопясь, с удовольствием, читать описание, разбираться, потом делать опыт, записывать на каких-то бумажках получающиеся цифры, и вдруг преподаватель говорил: «Время кончается. Те, кто сделал работу и оформил ее по форме, изложенной в инструкции, пожалуйста, подходите, показывайте свои оформленные журналы проведения опытов». И оказывалось, что только половина студентов успевала все сделать, как следует, и получала подпись преподавателя на своих отчетах.

К сожалению, на первых работах я не успевал сделать все, как надо. Приходилось бежать из класса по физике до химических аудиторий, где все повторялось. Разница заключалась только в том, что здесь тебе преподаватель давал пробирку с номером и просил к концу двухчасового занятия сказать ему, какие из перечисленных на специальном листочке катионов и анионов находились в пробирке. И опять никто ничего не объяснял, не торопил, оставляя тебя наедине с огромной химической лабораторией. Два часа пролетали незаметно, и зачастую ты не успевал ответить на вопрос преподавателя до того, как раздавался звонок, и все расходились, и никто тебя не ругал за то, что ты опоздал…

Только через некоторое время становилось ясно, что без сделанных работ по физике и ответов о катионах и анионах по химии, ты не получишь по ним отметку «зачет» в свою зачетную книжку. Даже без одной из таких отметок не допускали до экзаменов. А время экзаменационной сессии, январь, неуклонно приближалось.

Особое чувство испытывал каждый из нас, получив под расписку зачетку – продолговатую книжечку со своей фамилией, подписанную деканом факультета и скрепленную печатью. В книжечке были страницы: «первый курс», «второй курс», «третий курс», … «шестой курс». И на каждой странице десятки пустых строчек для проставления отметок о сдаче зачетов и экзаменов, с местом для фамилий преподавателей и их подписей. И глядя на эти десятки еще пустых строчек, каждый думал с удивлением: «Неужели я доживу когда-нибудь до дня, когда все они, включая и нижние, где напишут, что ты переведен на следующий курс, будут заполнены?» И каждому казалось, что если такое когда-нибудь случится, это будет счастливейший в жизни день: ты получишь звание инженера.

А пока главной и серьезнейшей трудностью для нас было черчение. Занятия по черчению, о сложностях которого мы слышали еще при поступлении, бывали у нас примерно два раза в неделю как последние часы занятий и обычно продолжались много-много часов.

На первое такое занятие я пришел почти с ужасом, потому что уже видел висевший на стенке образец под названием «Первый лист», который каждый из нас должен был сделать тушью на большом, размерами метр на полметра листе толстой бумаги, которая называлась ватманом. Первый лист был разделен на части, каждая из которых представлялась мне недоступной для выполнения простым смертным. Здесь были написанные прекрасным почерком буквы алфавита и цифры разной величины, чертежи болтов, гаек и различных деталей. Выполнено все так каллиграфически чисто, без помарок и с изяществом, что казалось, моя рука никогда не сделает ничего подобного.

Чертежные залы удивили нас. Это были огромные, очень светлые помещения, в которых рядами стояли большие столы. На них лежали специальные подставки, обеспечивающие легкий наклон чертежных досок в одну сторону для удобства черчения.

Сейчас мне ясно, почему залы были так светлы и приятны для работы в них. Ведь они были открыты с утра и до десяти часов вечера и всегда заполнены. Рядом находилась комната дежурного преподавателя, где можно было «под пропуск» взять для пользования и рейсшину, и угольники, и получить под расписку новый, чистый лист ватмана. Черчение «Первого листа» заняло у каждого из нас огромное количество времени. Зато «Первый лист» научил меня многому. Оказалось, что терпение и труд могут сделать то, что глазу кажется неосуществимым. И главное – работа, прежде чем она будет представлена на суд, должна и может быть выполнена до конца без малейших недоделок. Много раз мне казалось, что я сделал свой «лист» и дальше улучшать его бесполезно. Я шел к преподавателю за первой подписью, после которой можно было обводить сделанный в карандаше лист тушью, и каждый раз преподаватель, разглядывая чертеж, находил недоделки: то где-то осевые линии не проведены, то где-то надпись плохо сделана или какие-то размеры не проставлены. Обнаружив первую же из таких недоделок, преподаватель отправлял тебя с листом к доске еще поработать. Зато пришел день, когда «Первый лист» был сдан. И для тех счастливцев, кто сделал эту, казалось неосуществимую, работу, приоткрывалась дорога к экзаменам.

Я упомянул уже, что чертежные инструменты нам свободно выдавались на снабженный фотографией пропуск в институт. И не только инструменты, но и горы книг в читальном зале, и все остальное, необходимое для учебы (но все требовалось сдать обратно в тот же день).

Наш институт занимал большую часть земли, расположенной в треугольнике, сторонами которого служили сходящиеся к Москве Ленинградское и Волоколамское шоссе и железная дорога из Москвы в Тушино. Он являлся «режимным учреждением», то есть организацией, вход в которую охранялся специальной военизированной охраной, проверявшей пропуска не только при входе, но и на выходе. Невозможно было уйти домой, не сдав всего, что набрал, обратно.

В трех местах по многокилометровому периметру забора, огораживающего институт, имелись специальные проходные. На огороженной забором территории было в то время значительно меньше зданий, чем сейчас.

 

Встреча на площади у Белорусского вокзала

Однажды, в июле того года, когда я поступил в МАИ, по дороге в институт я, делая пересадку с трамвая на метро у Белорусского вокзала, чтобы доехать до станции «Сокол», находившейся недалеко от МАИ, не смог пройти через вокзальную площадь. Ее заполняли крытые зеленым брезентом грузовики с красными крестами военных санитарных машин. От железнодорожных путей, на которых стояли вагоны санитарных поездов, – место, где сейчас перроны пригородных электричек, – к этим грузовикам быстро, почти бегом, переносили на носилках людей, накрытых военными одеялами или шинелями. Носилки проносились мимо меня, обомлевшего, и оказывались на специальных козлах для погрузки в нужную машину. Большинство людей на носилках – солдаты, раненные, возможно, этой ночью под Курском. Ведь все знали, что рядом, на юге, уже несколько дней, день и ночь идет великая кровопролитная битва на Курской Дуге, и, наверное, санитарные поезда срочно увозят оттуда в госпитали больших городов потоки раненых, освобождая место для других таких же поездов. Один из раненых, привстав на локоть, смотрел с удивлением на большой город и людей вокруг.

А я смотрел на него. Его глаза поразили меня. Это были веселые, почти радостные глаза человека, который совсем недавно испытал необыкновенное счастье, был поднят судьбой так высоко, что и сейчас продолжал ликовать, благодарный случаю. Наверное, поэтому он смотрел на нас с чувством то ли превосходства, то ли жалости. Ведь нам не повезло, и мы не прикоснулись, не испытали, не пережили того, что испытал, имел счастье испытать, он. Хотя по виду его, по изможденному, не чистому его лицу, на котором выделялись эти излучающие ликование победы глаза, я понимал, что он находится на высокой точке физического страдания. И я понял вдруг, что он недавно совершил подвиг, о котором и не мечтал, и знает об этом. А после этого – будь что будет.

И я позавидовал ему. Даже пожалел себя, и одновременно возникло чувство неловкости перед самим собой.

Конечно, я обязан хотя бы раз в жизни совершить что-то подобное, о чем молчаливо скажут глаза, чтобы вернуть долг этому человеку и еще тем, что лежат сейчас рядом с ним неподвижно, закрыв глаза, и тем, кто никогда их уже не откроет.

Забегая вперед, скажу, что большая часть всей моей последующей жизни была поиском: стремлением к ситуациям, позволившим бы мне пережить то состояние, в котором находился этот незнакомый мне солдат, может быть, не отмеченный официальной наградой герой. Всего лишь несколько раз в жизни мне, по-видимому, удалось почувствовать такую же радость, такое же удивление, такое же счастье от полноты жизни, от причастности к ее великим событиям, как тому человеку. Или видеть по глазам, что моим друзьям удалось это пережить.

Через десятки лет я вспомнил еще раз эту встречу, когда прочитал, что китайцы давно, тысячи лет назад, считали, что великие полководцы умеют вдохновить своих солдат идти в сражение и даже умереть, ликуя.

 

Куда приложена сила тяги?

Все говорили, что второй курс будет легче. Но здесь нас встретило сопротивление материалов, и нам рассказали, как у студентов – будущих инженеров еще дореволюционных времен – ходила поговорка о том, что сдал сопромат – можно жениться. Смысл здесь очень прост: только после того как тебе удалось преодолеть сопромат, есть гарантии, что окончишь институт и будешь инженером, сможешь содержать семью. Мы быстро поняли, что поговорка не лишена оснований.

Особенно интересным предметом в это время стала для меня техническая термодинамика. Дело в том, что, изучая термодинамические циклы двигателей внутреннего сгорания, я надеялся понять, где на диаграммах этих циклов надо что-то добавить, чтобы получить теоретическое, термодинамическое обоснование работы моего водяного дизеля, и доказательство возможности его более экономичной работы. К сожалению, я не смог тогда догадаться сразу, как это сделать, а потратить на это больше времени не получалось. Вместо этого я с моими друзьями с удовольствием обсуждал другую, внезапно возникшую перед нами проблему, вытекавшую из второго закона термодинамики, – неизбежность тепловой смерти вселенной. Это следует из неудержимого стремления к максимуму энтропии, беспорядка во вселенной, или меры вероятности происходящих в ней процессов. Согласно этому закону, который на наших глазах вывел на доске лектор, внутри любой системы, где нет подвода и отведения энергии, все, что было относительно горячим, остынет, нагревая то, что холоднее. И со временем вселенная (все в ней находящееся) приобретет одинаковую температуру, и все процессы в ней прекратятся, вселенная умрет в тепловом смысле. Но эти процессы, говорил лектор, согласно тому же закону постоянного увеличения энтропии будут происходить не только с теплом. Все, что расположено высоко, опустится, а все, что низко, поднимется, достигнув одного уровня. Все яркое и светлое потускнеет, а все темное станет ярче и светлее, и, в конце концов, все в мире приобретет одинаковый серый цвет, и не будет сил в мире противостоять этому… А из того, что неизбежна смерть вселенной, следует вывод, что существовало и ее начало, закончил лектор с каменным лицом. С каменным, потому что тем самым он возражал постулатам лекций марксизма-ленинизма. На них лекторы безапелляционно заявляли нам, что конца миру не может быть, хотя бы потому, что мир, в конце концов, достигнет коммунизма, и стадия коммунизма будет вечна. Ну а раз не будет конца мира, не было и его начала, ведь Бога же нет…

Зотиков фотографирует образец антарктического льда. 1985

Пожалуй, только когда мы начали изучать теорию реактивных двигателей, возникали такие же неожиданные и волнующие выводы и вопросы. Например, лектор рисовал на доске тонкостенную трубу и показывал, что если эта труба будет двигаться в воздухе вдоль своей оси и в середине этой трубы начать подводить тепло, то возникнет сила, стремящаяся двигать трубу навстречу потоку, – сила тяги. Все это было нам понятно, мы кивали головами. И вдруг преподаватель спросил:

– А куда, как вы думаете, куда, к какому месту трубы приложена здесь сила тяги?

И мы осеклись. Ведь мы знали, что труба в нашем рассуждении была теоретическая, с бесконечно тонкими стенками, к ее торцу никакую силу не приложишь, к стенке тоже, потому что газ, воздух, в котором мы предполагали двигающейся трубу, был у нас идеальным, то есть не обладающим трением. И мы долго и радостно спорили.

Но в этом примере я опередил события. А, возвращаясь ко второму курсу, я должен отметить лишь, что по-прежнему почему-то находился в цейтноте. Может быть, мне не хватило душевной стойкости, душевной смелости при затратах труда и времени на выяснение термодинамической основы моего водяного дизеля уйти в сторону от стереотипных дорог? Обучение ведь предполагает последовательное и постепенное изучение предмета, считая необходимым освоение того, что проходят, не забегая вперед. Царил лозунг – конструируй, а не изобретай. А если появилось время и остались силы, займись спортом: гимнастика, бег, академическая гребля, бокс, альпинизм, парашютизм – все предлагалось на выбор и бесплатно. Кроме того, можно было заниматься в различных драмкружках, петь, танцевать, делать что угодно, но, подразумевалось молчаливо, – в рамках инфраструктуры института.

Во всем этом был лишь один маленький изъян: при приеме на первый курс института приемная комиссия отдавала такое явное предпочтение юношам по сравнению с девушками, что институт наш был практически мужской. Например, в нашей группе из двадцати человек было только три девушки. Не самых красивых, очень умных, но замученных учебой. Нам, мужчинам, было трудно удержаться, а им, слабому полу, наверное, еще труднее. И на экзаменах, и на зачетах преподаватели им почти открыто напоминали, что девушки здесь занимаются не женским делом.

И мы, дураки, гордились тем, что институт наш почти полностью мужской. Мы не понимали, как много теряем из-за того, что практически лишены в процессе учебы общения с девушками. И я не имел близких приятельниц ни в институте, ни в городе, несмотря на его огромность. Почему-то я был очень плохо одет, особенно ниже пояса. На ногах у меня были, правда, солдатские ботинки, но брюки, в которых я приехал из эвакуации, развалились, и папа достал мне вместо них легкие голубые рабочие брюки, оканчивающиеся снизу белыми тесемочками. Конечно, такие брюки надо было носить только под сапоги, а сапог у нас не было. Понимая это, чтобы закрыть тесемочки, папа принес мне откуда-то блестящие черные кожаные краги. Я бурно протестовал. Говорил, что такие краги носили еще перед Первой мировой войной французские офицеры, авиаторы и пожарные брандмайоры, а студенту МАИ 1945 года их носить невозможно. Но папина воля, как всегда, победила, и я ходил в этих крагах и какой-то черной, тоже неизвестно откуда появившейся у папы гимнастерке. Конечно, чувствуя себя в таком виде пугалом, я сторонился любой девушки.

Когда приехала из эвакуации мама, она попыталась исправить положение. Собрала как-то огромное по нашим меркам количество денег и дала их мне, чтобы я поехал на Тишинский рынок и купил там с рук себе брюки. Она и я не знали, что этот рынок в те годы, как и все рынки страны, наверное, представлял собой огромную толкучку, на которой правили воры и обманщики всех мастей. Эксперты по игре в три листика и в наперсток со всех сторон зазывали желающих попытать счастья и мгновенно разбогатеть. Я присмотрелся к одному такому игроку и, поняв, что если буду внимателен, смогу выиграть, сыграл на небольшую сумму и выиграл. После этого сыграл еще и еще, каждый раз проигрывая, и очень быстро оказался без копейки. Сгоряча я пытался отыграться, поставив на кон свою гимнастерку и оставшись в майке, но игроки отказались принять ее – они играли только на деньги.

Я поехал домой и без брюк, и без денег. Случившееся было ударом для семьи. Сказать, что я проиграл деньги в азартной игре, именно так это было бы воспринято, значило нанести двойной удар, и я обманул маму. Сказал, что меня обокрали, придумал историю. Пришлось жить в крагах.

 

Альпинисты

Однажды я увидел объявление о том, что секция альпинизма при МАИ приглашает всех желающих на ее вечерние занятия, вспомнил книгу «Жизнь растений» Кернера и то, как я мечтал еще мальчишкой увидеть когда-нибудь настоящие горы и пошел на очередное занятие. А сходив на него раз, старался уже их не пропускать.

Руководил нашей секцией невысокий, но очень широкий в плечах темноволосый, намного старше нас, студентов, человек, который сказал нам, что он работает здесь, в МАИ, преподавателем, но чтобы мы звали его просто Леня. Леня Юрасов. Да, мне посчастливилось, и я встретился с одним из наиболее, на мой взгляд, интересных людей МАИ периода моей учебы (конца войны и сразу после войны), будущим основателем знаменитого Спортклуба МАИ Леней Юрасовым. На первом, осеннем, занятии секции Леня сказал, что мы будем заниматься всю осень, и зиму, и весну, и он обещает, что каждый, кто прозанимается все это время, будет достаточно вынослив и силен, чтобы летом поехать с ним почти бесплатно в альпинистский лагерь в горы Кавказа. Было отчего закружиться голове.

Занятия наши, которые проводил всегда сам Леня, начинались с того, что мы переодевались в раздевалке физкультурной кафедры и, оставшись в легких резиновых тапочках и свитерах, выходили на улицу. Пройдя немного быстрым шагом, для разогрева, как говорил Леня, переходили на бег. Когда Леня сказал, что мы будем бежать для начала час, я не поверил, что смогу это выдержать, и приготовил себя психологически к тому, что позорно сойду с дистанции где-то в середине пути, уйду домой и никогда больше не приду на эти занятия, чтобы не позориться снова. Но Леня так умело вел нашу стайку бегунов, что, когда я начинал чувствовать, что уже не могу и готов отстать, Леня внезапно снижал темп бега или вообще переходил на быстрый шаг, и лишь после этого снова начинал бежать. А потом я впервые испытал блаженство второго дыхания и даже не заметил, как мы закончили нашу пробежку.

Многому научил нас Леня. Например, тому, как надо во время бега дышать не носом, а ртом, но язык при этом держать так, чтобы кончик его упирался в нёбо. Тогда, говорил Леня, при вдохе воздух, обходя теплый язык, нагревается и поступает в гортань, а потом в легкие, согревшись, и твои дыхательные пути предохраняются от переохлаждения и простуды.

Я, как, наверное, большинство из нас, слепо верил всему, что скажет Леня. Поэтому все остальные десятки лет, прошедшие с тех пор, всегда прижимаю язык к нёбу, когда бегаю или просто тяжело работаю, дышу ртом в холодную погоду.

Кроме этого, Леня учил всех нас тренировать свои пальцы, чтобы быть в состоянии, если потребуется, висеть на их кончиках на отвесных стенках, там, в горах. Ах, как радостно млело мое сердце – мне, возможно, придется висеть на кончиках пальцев на отвесных стенках, там, в таинственных, страшных горах, куда нас повезет с собой Леня!

Так же думали, наверное, и все мои новые друзья по кружку. Потому что не только я, но и все купили себе по маленькому резиновому мячику и постоянно давили его пальцами то одной, то другой руки, перекладывая шарик из кармана в карман, – тренировали пальцы.

Пришел день, мы поехали в воскресенье на тренировку в длительной ходьбе за город, и Леня дал мне, а может, и многим другим новичкам еще один урок. В середине дня мы остановились на какой-то полянке, чтобы перекусить. Каждый достал свой завернутый в бумажку драгоценный завтрак, у кого больший, у кого меньший. Время было голодным, карточная система работала. А Леня разложил на земле ткань, бросил на нее свой пакетик с едой и сказал, чтобы все сложили туда же всё, что у них было съестного:

– Теперь мы порежем всё на всех поровну. В альпинизме еда всегда делится на всех поровну, независимо от того, кто что принес.

Этот урок мне очень понравился, и я тоже запомнил его на всю жизнь.

А чудеса продолжали сыпаться из рога изобилия, которым командовал Леня Юрасов. Когда пришла зима, мы все в нашей секции стали гордиться тем, что ходим без перчаток на холоде, чтобы, по совету Лени, закалить свои руки для работы на ледниках. Однажды Леня сказал, что он где-то договорился и к нам в Институт скоро привезут много американских горных ботинок, называемых всеми за свою огромность студебеккерами. Они чем-то напоминали огромные американские грузовики «студебеккеры», которыми были полны в то время все дороги. Леня пообещал, что каждый, кто захочет учиться слалому, без чего не может быть хорошего альпиниста, получит эти ботинки.

Конечно же, все и я тоже изъявили желание заниматься слаломом, а Леня сообщил, что мы скоро получим еще и немецкие, трофейные, окантованные железом горные лыжи и вся секция поедет в зимние каникулы в деревню Муханки, что недалеко от станции «Турист» по Савеловской дороге. Мы узнали от него, что в этих местах есть такие огромные овраги с удобными для горных лыж спусками, что это место названо подмосковной Швейцарией. А самый большой Парамонов овраг расположен вблизи Муханок, где наш институт на время зимних студенческих каникул снял для нас помещение деревенской школы.

И действительно, мы получили бесплатно горные лыжи, а когда пришли зимние каникулы, поехали на электричке на станцию «Турист». Там нас ждали какие-то люди с санями-розвальнями, на которые мы сложили наши лыжи и тяжелые рюкзаки со своими вещами и продуктами и пошли за ними в неизвестные еще нам Муханки. А в Муханках нас ждал большой жарко натопленный бревенчатый дом, в огромном зале которого на новеньких топчанах мы должны были спать и куда люди Лени уже привезли тяжелые спальные мешки на всех.

По команде Лени, кто начал чистить картошку, кто побежал на колодец за водой, кто начал пилить и колоть еще дров, и скоро на столе попыхивал поспевший самовар, стояли большой котел дымящейся картошки и тазик кислой капусты, купленной в соседнем доме.

Целых двенадцать дней мы жили в этом белом холодном раю, отрабатывая повороты плугом и узнавая, что такое христиания и коньковый ход, которым, говорят, так умели ходить немецкие лыжники из дивизии «Эдельвейс». Но главное, каждому из нас посчастливилось испытать, и не раз, захватывающую радость, смешанную со страхом, от головокружительного, неконтролируемого спуска-падения. Наши лыжи летели так, что ты не знал куда, и только когда останавливался, оставшись на ногах или повиснув почти вниз головой среди переплетения каких-то сучьев и веток, в которые попал, не вписавшись в поворот, понимал вдруг с удивлением, что ты жив и даже не повредился.

Каникулы кончились, и мы вернулись в МАИ, удивляясь, что никто не сломал себе ни ног, ни головы.

Незаметно подошло лето, и отгремела летняя сессия, сократив наши ряды более чем вдвое, и нам, счастливцам, оставшимся студентами и членами секции альпинизма, Леня сказал, что пришла пора покупать билеты, чтобы ехать в альплагерь.

Альпийский лагерь, в который мы ехали официально, назывался «Локомотив», по имени спортивного общества, которому он когда-то принадлежал. Находился он на южном склоне главного Кавказского хребта, в ущелье Адыл-Су, которое впадало в огромное, очень длинное ущелье бурной реки Баксан. Баксанское ущелье начиналось у подножья горы Эльбрус, расширяясь в поросшую прекрасным сосновым лесом долину. Затем снова сужалось, суровело и шло почти сто километров на северо-восток, до тех пор, пока ставшая огромной и опасной река Баксан не вырывалась вдруг на простор каменистого предгорья, почти плоскогорья, на котором располагалась страна кабардинцев со своей столицей Нальчиком. Нальчик был самым близким к Эльбрусу местом, до которого можно было из Москвы доехать по железной дороге. И мы купили билеты до Нальчика. Так, купив самые дешевые билеты на пассажирский поезд, я поехал в свое первое путешествие на юг, в Горы!

Много дней поезд 1945 года вез нас через разбитый Сталинград, выжженные сальские степи и места с такими волнующими сердце русского названиями – станица Тихорецкая, Армавир, Невинномысская, Минеральные Воды. И, наконец, поезд остановился на станции с незнакомым мне названием Прохладная. Там наш вагон должны были прицепить к другому, местному поезду на теперь уже близкий Нальчик. Была глубокая ночь. Она поразила меня своей теплой темнотой и тишиной, подчеркнутой впервые услышанным мной стрекотом цикад и запахом каких-то незнакомых цветов. Даже сейчас, через пятьдесят лет, слышу я восхищенный голос моего сердца: «Вот он Юг!» Я не спал почти всю ночь, а под утро нас подцепили к совсем маленькому составу, и паровоз потащил нас вперед, в гору, мимо незнакомо-знакомого вида селений уже совсем тихо. Почти везде можно было спрыгнуть, пробежать немного вдоль полотна и снова ухватиться за поручни того же вагона. Поэтому пассажиры сходили с поезда и впрыгивали в него, не дожидаясь остановок.

В Нальчике мы провели ночь, а наутро на большом грузовике с кузовом, покрытым брезентом, и с лавочками мы тронулись дальше, понимая, что теперь будут настоящие горы. Перед тем как сесть в машину, нам показали куда-то вверх и в сторону. И мы увидели словно висящую в воздухе, бело-розовую от сияющего на ней снега двугорбую вершину с исполинским, теряющимся в серой дымке плотного воздуха основанием под ней. И я понял – Эльбрус!

Альплагерь «Локомотив» представлял собой дачного типа дом с большой застекленной террасой. В доме помещался штаб, а на застекленной террасе была столовая. Рядом с домом-штабом имелась открытая площадка для построений и игр, а вокруг нее несколько десятков больших двухместных палаток, где в спальных мешках, но на кроватях, спали около ста человек: мы, начинающие альпинисты, два десятка инструкторов, и обслуживающий персонал, включающий врача, повара, радиста и рабочих. Лагерь находился в прекрасном сосновом лесу на берегу шумной горной реки Адыл-Су, куда мы бегали утром умываться. За рекой, прямо напротив лагеря, вверху маленького крутого ущелья сверкал голубым изрезанный трещинами ледник Кош-Коташ. А много выше и дальше его, на фоне обычно ослепительно голубого неба четко вырисовывались две прекрасные, казавшиеся неприступными вершины, и между ними совсем неприступный, острый, как нож, снежно-ледяной гребень.

Нам сказали, что это вершины второй категории трудности Бжедух и Пик Вольной Испании, а если подняться на одну вершину, а потом перейти по острому гребню на другую вершину и спуститься, то есть сделать траверс этих двух вершин, это будет уже тройка-Б.

И мы поняли, для нас, почти уже альпинистов, все горные вершины в мире будут теперь делиться по категориям трудности для восхождения на них. Самые простые, но имеющие интерес для нас, альпинистов, вершины имеют категорию один-А, посложнее вершина – один-Б. После окончания нашего первоначального обучения в лагере, которое займет пятнадцать дней, мы совершим восхождение на вершину трудности один-Б и пройдем перевал такой же трудности. Будем при этом ночевать в палатках, которые понесем с собой, ночевать там, в таинственной стране снега и льда.

А после этого мы получим удостоверение Альпиниста первой ступени и заветный значок «Альпинист СССР 1-й ступени» – голубенький кружок с белым двугорбым силуэтом Эльбруса – гениальное создание Андрея Малеинова, тоже альпиниста, только великого. Дальше для обладателя такого значка, значкиста, открывается блестящая перспектива ездить в горы снова и снова в составе спортивных групп и совершать восхождения на вершины второй, потом третьей, четвертой и, наконец, пятой, самой трудной категории. Люди, которые ходят на пятерки становятся мастерами спорта, а восхождение на 5-Б считается уже рекордом.

Мысли летели вперед – если все будет хорошо, через два-три удачных сезона в горах я получу право ходить на тройки, и конечно же сделаю этот траверс, и буду одной из маленьких точечек-букашек, упрямо ползущих по ножу гребня вверх, от Бжедуха к Вольной Испании. И все здесь, в лагере, будут встревоженно удивляться, как эти две букашки удерживаются там, соединенные друг с другом тончайшим волоском выпущенной на всю длину веревки, свободной петлей висящей между ними на снежном склоне, подчеркивая его опасную крутизну. На такие фигурки все мы в лагере смотрели восхищенно через подзорную трубу, стоявшую на специальной треноге прямо в центре нашего лагеря пять дней назад. А через день после этого у штаба зазвучали удары колокола, призывающего всех к срочному построению на площадке, и раздался веселый крик начальника учебной части, приветствующего кого-то.

О, конечно, мы знали, в чем дело, когда весело бежали к линейке. Это вернулись те герои, которых мы видели в подзорную трубу. Дочерна обожженные солнцем вершин лица, белые тени вокруг глаз от защитных очков, распухшие от напряжения и избытка солнца губы и потертые о скалы и лед штормовки. Но главное – глаза. Глаза, заглянувшие туда, куда нельзя, опасно заглядывать часто, если хочешь надолго остаться в живых, глаза победивших себя. И все мы, встречавшие, поняли, что из сердец этих четырех там, на траверсе, ушло все земное и осталось на время одно лишь чистое золото. Поэтому так радостно бросились к ним с охапками цветов наши девушки-красавицы, каждая из которых была влюблена в них в эту минуту.

Ах, как бы я хотел дожить до такой минуты!

Все советские альпинистские лагеря работали по одной программе. Вновь приехавшая смена новичков разделялась на отделения примерно по десять человек, и во главе каждого отделения был опытный, много старше нас инструктор, а то еще и стажер-инструктор. Под их руководством мы сразу получили массу никогда не виданных нами вещей, о которых мы только читали раньше: тяжелые горные ботинки с подметками, покрытыми снизу железными шипами-триконями, зеленые штормовые костюмы, ледорубы, очки, защищающие от блеска снегов, альпинистские веревки, скальные и ледовые крючья, другие диковинные вещи. И уже на следующий день нас разбудил в семь утра сигнал подъема, и после быстрого умывания в ледяной реке, зарядки и плотного завтрака мы отправились на ближайшие склоны. Одни отделения, одев впервые триконеные ботинки, учились траверсировать, пересекать крутые травяные склоны, другие, подойдя к выступающим там и сям из склона скалам, учились лазать по ним, пользуясь веревкой для страховки. Мы разочарованно канючили, что скалы эти слишком маленькие и нельзя научиться альпинизму на скалах, с которых некуда падать. У отвесных, но тоже недостаточно для нас больших стенок учились, как спускаться по ним дюльфером, то есть сидя на веревке, и пользоваться при этом для страховки удивительным для нас самозатягивающимся узлом Пруссика. А потом был обед, о котором я читал только в книгах, и «мертвый час», во время которого все спали как убитые.

Когда просыпались, солнце уже заходило за вершины. Становилось холодно, и быстро, по-южному, темнело. До ужина мы занимались обычно теоретическими занятиями, а после ужина зажигался огромный костер, и начинались рассказы и песни. Рассказы касались в основном восхождений на знаменитые вершины и, конечно, войны в горах, здесь, рядом, в соседних ущельях. В Баксанском ущелье совсем недавно, какие-то три года назад. И, конечно, снова и снова пелась сочиненная тогда песня. Она называлась «Баксан» и начиналась тихо, раздумчиво:

А потом следовал бурный, почти маршевый припев:

И снова тихо и лирично, еле слышно лилось:

После положенных дней учебы мы, новички, со своими инструкторами, растянувшись длинной змеей, вышли на ледяное Джантуганское плато, поставили там палатки и переночевали среди льдов. Перед рассветом, как и положено, мы встали, совершили утром восхождение на вершину Гумачи (1-Б), прошли перевал и после обеда вернулись в лагерь. Я был разочарован. Никаких опасностей, а если были где трещины, они были заранее обвешаны перилами, и инструкторы стояли наготове, чтобы помочь.

Я еще не знал, что опасность была рядом.

На другой день был прощальный банкет, где на сладкое подавался огромный торт, приготовленный поварами. Мое отделение было в тот день дежурным по кухне. Когда банкет закончился, мы вернулись в кухню, чтобы вымыть горы посуды, и увидели миску, наполовину заполненную белым, прекрасным кремом, который был приготовлен для торта, но не до конца использован. Я спросил повара, что делать с этим кремом. Мне не часто случалось есть пирожные и торты, и на тех, которые я ел, было так мало любимого мной крема… По-видимому, все это сказали повару мои глаза, пока я спрашивал его, что делать с этой миской. Он посмотрел на меня внимательно, подумал и сказал, что я могу этот крем съесть с моим другом, а миску вымыть. Первая ложка крема была очень вкусной. Последнюю мы доедали с трудом. А ночью нам с другом было так плохо, что мы чуть не умерли. Доктор спас нас.

Конечно, когда я вернулся домой, я был полон альпинистских рассказов, а на следующий год летом снова поехал в горы, только теперь уже значкистом, то есть спортсменом, и в другой лагерь, в «Большевик», который был расположен в Баксанском лесу у входа в ущелье Адыл-Су.

Сезон этот был прекрасным для отдыха, но неудачным в спортивном плане. После того как мы сделали восхождение на вершину Когутай (2-Б), мой инструктор, Лев Константинович Книппер, автор знаменитой песни «Полюшко-поле», предложил мне и еще трем ребятам идти в его группе на вершины Эльбруса. Конечно, мы с радостью согласились и всю смену прожили внизу, в лагере, готовые в любой день, как только будет погода, выйти на Эльбрус. Но погоды для Эльбруса так и не было до конца нашей смены. Мы каждый день объедались малиной и земляникой, которые в несметных количествах росли вблизи лагеря, ходили иногда осторожно в Баксанский лес, рассматривая, но не трогая разбросанные по лесу снаряды и мины, ходили пить нарзан на нарзанные источники, но главным нашим делом в горах мы не занимались. Впечатление от этой поездки было, правда, очень хорошим. В конце нам удалось сколотить группу ребят и девушек, и мы после смены совершили поход через перевал Бечо в Сванетию, а потом по Ингурской тропе к Черному морю.

 

«Путь в космос»

На втором курсе учиться стало легче, но только чуть-чуть. Времени по-прежнему хватало в основном лишь на учебу. И все-таки я заметил раз объявление о том, что парашютная школа МАИ приглашает студентов в число курсантов.

Против такого предложения я не мог устоять и тут же записался в парашютисты, со страхом пошел на «строжайшую» медицинскую комиссию и через месяц тренировок в «парашютном классе» я уже ехал со своими новыми друзьями в электричке на подмосковный аэродром, чтобы сделать свой первый прыжок с самолета «По-2». Почему-то по дороге я глубоко жалел себя, думая: «Какой же я дурак, влез в это дело и теперь не знаю, буду ли жив через пару часов». Правда, через пару часов, переполненный радостью и восторгом, эйфорией после первого прыжка, я готов был тут же прыгать еще и еще. И уже забыл, конечно, о страхах и о том, что пошел сюда, только чтобы испытать себя. И потом я еще не раз ездил по этой дороге на прыжки.

К концу учебы на втором курсе окончилась война, в МАИ начали привозить новую трофейную технику. И оказалось, что надо учиться строить уже не поршневые самолеты и двигатели. Реактивные ракетные двигатели и самолеты стали сегодняшним и особенно завтрашним днем авиации. «Ракетоплавание» оказалось вдруг «не за горами». Наверное, под влиянием этих идей студенты старших курсов Московского авиационного института, университета и Высшего технического училища организовали студенческое научно-техническое Общество по полетам в стратосферу на ракетах. В МАИ председателем этого Общества был студент старшего курса, большой, спокойный и, казалось, медлительный, но фундаментальный Ян Колтунов. Наиболее колоритной фигурой среди членов Общества из студентов МГУ был физик Федя Михайлов – высокий, худой, быстрый, в очках и всегда с «непричесанными» волосами, чем-то очень напоминающий студентов разночинцев-нигилистов середины прошлого века.

Мы слушали лекции профессоров МАИ, МГУ и МВТУ. Все было открытым, «гласным». Общество издавало свои стенгазеты, название которых ясно говорило о его цели: «Путь в космос».

Руководили обществом знаменитый еще до войны ракетчик М.К. Тихонравов, перед его именем я трепетал еще мальчишкой в Политехническом музее, и профессор МГУ И.А.Хвостиков, специалист по встречающимся на огромной высоте в стратосфере серебристым облакам, – изучение их «на месте» было одной из главных целей Общества. В Обществе было несколько секций, которые начали расчеты и подготовку чертежей корпуса ракеты, ее двигательной установки, кабины для экипажа, подготовки приборов. Ходили слухи, что вообще-то ракета уже есть. Ее надо только переделать немного так, чтобы на ней мог полететь человек. Это должен был быть вертикальный подъем на высоту километров в сто-двести. Существовала и летная секция, где готовили тех, кто должен полететь на ракете. Разумеется, я записался в летную секцию. Весь костяк нашей парашютной школы МАИ записался туда, чтобы ни больше ни меньше – начать готовиться к полету на ракете. Зачем? Никто из нас не задавал этого вопроса. «Раз будет ракета – конечно, надо лететь!» Правда, ракету-то еще никто не видел.

Что такое «невесомость»? Что такое серебристые облака? Действительно ли черное там небо?.. Сейчас вопрос, зачем летать на ракете, не стоит, но тогда в 1947 году, когда нас спрашивали об этом, было трудно ответить.

Работа в летной секции студенческого Общества шла полным ходом, и я вместе с другими ее членами начал тренироваться для полетов в стратосферу в барокамере Первого Медицинского института, что стояла тогда в одном из корпусов Первой градской больницы, где-то у самого забора Центрального парка культуры и отдыха им. Горького.

Барокамера. Проверка реакции гашением вспыхивающих стрелок, направленных вправо и влево. Длительное пребывание «на предельной высоте», а потом стремительные «спуски», когда в уши, казалось, воткнули карандаши, которые кто-то давит, стараясь порвать барабанные перепонки. Проверка на себе различных лекарств, вроде китайского лимонника, стимулирующего сохранение работоспособности «на высоте», или других средств, использовавшихся для стимуляции организма японскими летчиками-смертниками, «комикадзе». Правда, когда мы ехали после таких «тренировок» в МАИ, нас качало, а на лекциях мы не понимали ни слова. Я не знаю, закончил ли кто-нибудь весь курс этой подготовки. Некоторые сходили с дистанции по болезни: воспаление среднего уха, сердце. У кого что. Других отсеяла экзаменационная сессия. Я был в числе последних. Декан сказал мне, что если я провалю еще один экзамен, то буду отчислен из института, а пока меня лишают стипендии. И даже я своим тупым после средств, используемых комикадзе, умишком понял – «перетренировался»!

Я прекратил поездки к Парку культуры и хоть и кое-как, но сдал экзамены. Отсутствие стипендии покрыли лишние ночи разгрузки вагонов на Рижской-товарной. Когда через несколько месяцев я вернулся в тихий корпус у Первой градской – все было кончено. Врач-полковник Бандас, который тренировал нас, уже там не работал. Никто ничего не знал. Летная группа для полетов в стратосферу и космос перестала существовать. Говорили, что бедняга врач попал под суд. Оказывается, нам полагался какой-то особый «летный», «высотный» паек. Но мы никогда не видели его, и это было чьей-то ошибкой. Жалко, что все так кончилось. Нам ведь не нужен был паек, мы ведь по ночам разгружали вагоны, а за это хорошо платили картошкой.

Думая о событиях того времени сейчас, я считаю, что ошибки врача-полковника, пожалуй, и не было. Летная секция наша распалась по другим причинам, о которых мы тогда, конечно, не подозревали. Шел 1947 год, этот год был началом, еще подспудным началом, того периода резкого увеличения секретности, закрытости, который был назван позднее эпохой «холодной войны». И конечно же, свободные и открытые занятия ракетной техникой и космонавтикой в духе Общества по полетам в стратосферу стали первой жертвой этой войны. Эти занятия на четыре десятилетия закрылись ото всех одеялом секретности, о которой мы тогда не подумали почему-то. Это была одна причина. Ну а о второй я узнал только недавно, из книги Владимира Губарева «Восхождение к подвигу». Вот что он пишет о том времени: «В этот период группа ракетчиков во главе с М. К. Тихонравовым работала над проектом (ВР-190) полета в космос на ракете (без выхода на орбиту вокруг земли)… Для практического осуществления проекта ВР-190 группа проделала большую исследовательскую работу по обоснованию возможности надежного спуска человека с высоты 190–200 километров при помощи специально оборудованной высотной кабины, впоследствии названной ракетным зондом». К сожалению, в книге В. Губарева были и такие слова: «Было известно, что эта группа со своим проектом ВР-190 обращалась в ряд организаций, но не получила поддержки».

Вот, оказывается, чем мы занимались в своем Обществе, и вот почему все вокруг прекратилось! Узнал я из книжки Губарева и о том, что Тихонравов сделал в то время об этой работе доклад на научной сессии, где присутствовал и Сергей Павлович Королев. Оказалось, что на этой сессии большинство с иронией отнеслись к словам Тихонравова о полетах человека на высотных ракетах, да и на искусственных спутниках Земли тоже. Только С. П. Королев попросил взять материалы Тихонравова для изучения. Узнал я из книжки В. Губарева, что через несколько лет С. П. Королев сошлется на эти материалы М. К. Тихонравова для обоснования целесообразности запуска первого искусственного спутника Земли.

Значит, то, что делали тогда в 1947 году члены Общества по полетам в стратосферу, все-таки не было напрасным!

Конечно, никто из нас не знал ничего, да и не думал об этом. Одни из нас хотели строить, другие – летать. Но не получилось. Надо забыть об этом, и все. И поскорее залатать те прорехи, которые получились из-за того, что последние месяцы существования Общества все его члены отдавались ему без остатка, целиком, не думая, что потом будет.

Трудным был этот период для меня. Мечта о скором ракетоплавании потерпела фиаско. Дела с учебой запущены. Проект гибрида дизеля с паровой машиной никого не интересует.

Но срыв с академической успеваемостью имел и другую сторону. Лишившись стипендии, я вызвал этим крупное объяснение в семье. В результате я заявил родителям, что не нуждаюсь в их помощи и могу жить финансово самостоятельно. Но для этого надо было заняться разгрузкой товарных вагонов по ночам уже на систематической основе. И физические нагрузки, трудности, знакомство со странными, самыми разными людьми, которые вместе со мной по ночам аккордно брались разгрузить пульман, показало вдруг, что гордиться мне своими альпинистскими, например, успехами в преодолении физических трудностей нечего. Те трудности и усталость, которые я испытывал, стараясь не отстать от своих новых друзей, по ночам разгружая вагоны, перекрывали все, что я испытывал при восхождениях. И я разочаровался в альпинизме, который вдруг стал казаться мне несерьезной игрой богатых баловней судьбы в сравнении с тем, что я делал, чтобы заработать на жизнь.

На следующее лето я уже не поехал в горы, решив серьезно заняться авиацией и для этого научиться летать самому.

 

От ракет к Антарктиде

И вот пришло время, я получил и диплом инженера, и пилотское свидетельство, но не пытался идти по «летному» пути. По-видимому, для этого не хватило желания, чувства, что это моя дорога. Ведь она была такой необычной, а все идут по другой. И я пошел той же дорогой, что и мои сокурсники. Меня распределили в Опытное конструкторское бюро завода, где главным конструктором или просто «Главным» был изобретатель и создатель первого в СССР реактивного двигателя, будущий академик Архип Михайлович Люлька.

Несколько лет работал я на этом заводе. Жил чертежами и грохочущими на испытаниях двигателями и был счастлив. Правда, постепенно накапливалось чувство, что институтских знаний было явно мало для того, что я делал. Но мои старания и отдача были замечены даже самим Главным, и может быть, я бы и до сих пор счастливо работал на этом заводе, в этом ОКБ и достиг бы, наверное, вершин.

Но однажды я узнал от друзей-альпинистов, что можно снова поехать с ними в горы, в альпинистский лагерь, что это будет «спортивная школа», и поэтому восхождения будут для каждого самые серьезные, такие, о которых мечтаешь, хотя бы раз побывав в альпинистском лагере.

Я провел в составе этой спортивной школы сначала одно удивительное лето, потом второе. То, второе лето не было для меня удачным. Сезон начался с ужасной «холодной ночевки», когда мы сидели без палатки всю ночь на свернутой веревке на заснеженной скальной «полочке», свесив ноги в пропасть, а на следующий день пришли в лагерь уже со спасательными отрядами. И так пошло и пошло – все лето какие-то ЧП, надрывы. А когда я вернулся на завод, оказалось, что со мной что-то случилось. Я уже не смеялся как раньше и не рассказывал о горных похождениях, а молчал и смотрел на все как будто со стороны, как чужой. И начал болеть, болеть. Постоянные простуды, мучительные головные боли. Прошло больше года, прежде чем я пришел в себя от надлома, полученного в горах.

За это время я прочитал много книг, которые раньше, когда я горел работой, мне было некогда читать. И одна из них была «Жизнь во мгле» Митчелла Уилсона, книга об одном из ученых-атомщиков Америки, начинавшего с учебы в аспирантуре. И вдруг я понял, что должен делать. Я должен снова пойти учиться. Мои институтские знания просто смехотворны. Надо идти в аспирантуру. И я поступил. Сдал экзамены, и меня приняли в Лабораторию одного из институтов Академии наук СССР, которая занималась изучением процессов теплообмена. Моими руководителями стали профессор Евгений Васильевич Кудрявцев и член-корреспондент АН ССР А.С. Предводителев. Полтора года, почти каждый день, до глубокой ночи сидел я в библиотеках, занимался теорией, учился.

В.И. Зотикова в год, когда она стала женой автора (1955)

Здесь-то я и обратил внимание на красавицу, которая тоже сидела с утра до вечера в одной из «моих» библиотек. Она была так неприступно прекрасна, что я бы никогда не заговорил с ней, «куда мне до нее». Но однажды, после летних отпусков я нашел ее другой. Она, по-видимому, перенесла тяжелую болезнь и еще не оправилась. И я решился, сказал какие-то слова, предложил, если надо, помощь. Она ответила. Оказалось, что у нее этим летом погиб в горах муж, такой же, как я, аспирант и альпинист. Мы начали иногда встречаться. Через некоторое время она сказала мне: «Игорь, я должна вас предупредить, чтобы вы соответственно строили свои планы. У меня есть сын, Юра, который всегда будет со мной. И кроме того – если я когда-нибудь выйду замуж, мой муж никогда, никогда не должен заниматься альпинизмом». Через два года Валентина Ильинична Райковская стала Зотиковой, стала в 1955 году моей женой. Мы прожили с ней 49 лет и в 2004 году она умерла. От нее у меня остался сын Саша, родившийся в 1958 году, и Юра, ставший моим старшим сыном. Но вернемся теперь снова к аспирантуре.

Наступил день, когда я сдал кандидатские экзамены. А потом началась гонка эксперимента. Казалось, всем вдруг стало интересно узнать, что станет с конусом из легкоплавкого материала, если его вставить в горячий сверхзвуковой поток…

Занимаясь этим экспериментом, я неожиданно для себя вдруг вернулся к ракетам, от которых, казалось, отошел безвозвратно. Ведь плавление легкоплавких конусов в горячем сверхзвуковом потоке моделировало разрушение головных частей ракет, возвращающихся на Землю после полета в космосе и сгоравших, разрушавшихся, как метеориты, не долетая до Земли.

В это время я стал ездить в новый для меня научно-исследовательский институт, где неизвестный тогда миру «инженер Королев» создавал свое «изделие», как тогда это называлась. Я начал повторять свои опыты уже на экспериментальной базе этого НИИ. Мои модели превратились из маленьких, толщиной с карандаш, в огромные, в сотни килограммов веса конусы и цилиндры. Они ставились в самых раструбов огромных сопл ракетных двигателей. А мы все стояли у экспериментальном бункере в ожидании, когда после длинного, похожего на пароходный, предупреждающего всех об опасности гудка вдруг раздастся почти взрыв и разверзнется на несколько минут страшным грохотом и ослепительным пламенем темнота за толстым, зачерненным пуленепробиваемым стеклом.

Всем хотелось, чтобы перепад между температурой огненной струи и температурой плавления или испарения материала модели был побольше, но температуру огня не повысить, она и так уже около трех тысяч градусов. И тогда вдруг возникла идея сделать модели с очень низкой температурой плавления не из стали или алюминия, а из… льда. Обычного льда. Вот тут я снова вернулся к тому, что, казалось, уже ушло, – к альпинизму. Точнее к книгам, купленным в период занятия альпинизмом, книгам по гляциологии, науки о ледниках и природных льдах. Начал ездить в библиотеку, чтобы просмотреть все, что по этому поводу написано.

Казалось, что в гляциологии, которая существует так давно, вопросы о таянии льда в горячих потоках воздуха или воды уже решены. Но оказалось, что это совсем-совсем не так…

Трудно сказать, как пошли бы дела молодого кандидата наук, если бы газеты не запестрели вдруг статьями и фотографиями о том, чего я никогда не ожидал. В газетах было написано, что Советский Союз посылает большую экспедицию в… Антарктиду для исследования до сих пор загадочного шестого континента. Эх, если бы можно было применить свои знания для исследования машины Земля, ее ледяной южной шапки – Антарктиды. Сразу вспомнились мне и книги Амундсена, и акварели типа «Красный снег в Баффиновом заливе» и «Досковидные корни в лесах Южной Азии».

То, что такая поездка не только удел каких-то неведомых героев, а и обычных людей, подсказал мне отъезд в Антарктиду коллеги по лаборатории. Это вдохнуло в меня надежду: «Я должен вырваться из мира, ограниченного проходными «почтовых ящиков», в мир, где светит солнце и сверкают снега и море». И я занялся изучением гляциологии теперь уже с акцентом на ледниковый покров Антарктиды. Неожиданно я обнаружил, что математическая форма уравнений переноса тепла и холода в толще огромного антарктического ледникового покрова в точности такая же, как и уравнения переноса тепла у плавящейся головной части королёвских «изделий», входящих в плотные слои атмосферы. А это значит, что можно предложить найденные уравнения и аналогии для исследования ледникового покрова Антарктиды!

Самым для меня удивительным оказалось что, когда я предложил свои идеи в качестве основы для комплексного изучения теплового режима огромной ледяной шапки Антарктиды, они были приняты. А я, их автор, был, в конце концов, зачислен в зимовочную часть антарктической экспедиции и в декабре 1958 года вместе со своими новыми друзьями уже стоял на борту теплохода, отправляющегося к Южному полюсу, в Антарктиду.

Более 460 дней провел я в этой своей первой экспедиции, а когда вернулся, понял, что моя жизнь принадлежит полярным странам. Я ушел из авиации и ракетной техники и занялся всерьез гляциологией, снова и снова участвовал в экспедициях в Антарктиду. Во время моей второй зимовки там, на американской станции Мак-Мердо, я встретил летчика Боба Дейла, много летал с ним и подружился. Как оказалось, на всю жизнь. Эта книга – результат дружбы.

 

Боб вступает в школу летчиков. Первый самостоятельный полет. «Запах авианосца». Конец войне и женитьба. Расшифровщик русских кодов. С атомной бомбой для города Кантон. Антарктические экспедиции и встреча с Игорем Зотиковым

 

Боб поступает в школу летчиков

Итак, польстившись на красивый постер, призывающий стать морским военным летчиком, я съел наживку и поступил в вечернюю школу воздушной навигации. А как только мне исполнилось восемнадцать – пошел в центр по набору рекрутов в вооруженные силы и записался добровольцем в военно-морскую школу авиационных кадетов. Но мне не хватило десяти фунтов веса до того, что считалось допустимым для авиатора, и меня отправили домой, проинструктировав, как можно быстро поправиться. И это несмотря на то, что я был уверен, что с моей комплекцией мне удобнее было бы сидеть в кабине истребителя. Я объедался сбитыми сливками и бананами, через две недели вернулся на медкомиссию и был признан годным. Шел ноябрь 1942 года. Мама тяжело переживала этот мой шаг, хотя и была занята в основном тем, как прокормить детей, а от меня в этом смысле не было толку. Все, что зарабатывал, я тратил на себя и Норму.

После этого началась странная жизнь неопределенности и ожидания. Снова друзья, танцы, немного спиртного, дни на пляже, попытки любви без ограничений, туфли полные песка – и вдруг все кончилось.

В День матери я влез в поезд, помахал «гуд-бай» моей светловолосой девушке и маме и направился в Школу подготовки летчиков при Университете Техаса в городе Остин. Там мы занимались изучением навигации и учились маршировать, а единственный самолет, который я там видел, стоял на бетонном постаменте.

Мой отец приехал повидаться со мной сюда с самого севера Америки, из Сиэтла. Я был полностью погружен в мою новую жизнь – непрерывную череду наказаний за маленькие прегрешения, занятия спортом, наземная подготовка – и смог побыть с ним всего несколько часов в воскресенье. Прошло много лет, прежде чем я до конца понял и оценил то, что он сделал, проехав тысячи миль на автобусе, чтобы повидать меня.

Через сорок лет, в темноте кинотеатра, я был весь во власти кинофильма о летчиках прошедшей войны «Офицер и джентльмен». Но когда я шел к машине со своей второй женой Летти, я начал плакать, сначала всхлипывал, потом в полную силу, а потом, в то время как я попросил сесть ее за руль, я начал рыдать, со мной случилась истерика: «Езжай, просто езжай!»

Через полчаса стало чуть легче (спазмы уменьшились), и постепенно пришло ощущение (я не сразу понял), что я только что видел на экране мою жизнь от восемнадцати до двадцати, видел ее в цвете и на большом экране. Потом я читал, что и другие бывшие летчики военно-морской авиации переживали после этого фильма состояние, подобное моему. Я вдруг понял, что в процессе огрубления и ожесточения своей души, нужных для того, чтобы стать готовым к бою пилотом истребителя, я научился отключать (убирать из себя) все другие, мешающие делу чувства настолько хорошо, что получил полный контроль над своими эмоциями. Думаю, эта способность стала одной из главных причин, разрушивших наш брак с Нормой после двадцати шести лет совместной жизни. То, что в профессии было необходимо, для семейной жизни оказалось губительным.

Но я отвлекся. А тогда, в том далеком году, я закончил курс в Остине и переехал в Университет Хьюстона, в места с влажным, по сравнению с Остином, климатом. Только там я встретился с самолетами. Это были реальные, хоть и тихоходные аэропланы – бипланы «Пипер Куб». Физическое и эмоциональное напряжение снова возросло. Мы начали не только изучать теорию полета, но и летать. Нашими инструкторами были гражданские пилоты, работающие по контракту с флотом. К сожалению, мой был часто пьян и, по крайней мере, несколько раз, был пьяным во время полетов. Только благодаря моим быстрым глазам и мгновенной реакции я остался жив.

 

Первый самостоятельный полет

После моего первого самостоятельного вылета друзья-кадеты схватили меня и, по установившейся здесь традиции, бросили в университетский пруд – без всяких церемоний, прямо в одежде. Не успела моя униформа высохнуть, как я снова взлетел, теперь уже один, чтобы попрактиковаться в выходе из штопора на высоте 3000 футов. И вдруг – внезапная тишина! Только ветер негромко гудит, обтекая машину. Мой самолет неожиданно превратился теперь в планер, и я должен был быстрее найти для него место на земле – куда сесть. Я выбрал, казалось, пустое ровное место, спланировал к нему, взвился на мгновение, чтобы перелететь откуда-то взявшихся коров, и после короткой пробежки остановился, застряв в высоких травах пастбища. Но самолет не перевернулся вверх ногами. А вскоре прилетел мой инструктор. Ему пришлось поискать меня, так как я не сообщил ничего по радио.

Оказалось, что в карбюраторе замерзла вода. Меня все хвалили за то, что, совершив вынужденную посадку, я не разбил самолет, и никто не заметил, что это по моей оплошности остановился мотор – я забыл включить обогрев карбюратора. Так на время я стал героем. Через несколько дней, возвращаясь после очередного полета, я обнаружил вдруг, что нахожусь слишком далеко от посадочной полосы. Пытаясь пролететь дальше только планированием, я пренебрег мотором и вовремя не увеличил его обороты. В результате потерял скорость и, повалившись на крыло, ударил по крылу другого самолета, который прогревал мотор, готовясь к взлету.

Мне девятнадцать, и я больше не герой. Никто не был убит или ранен, но самолеты и моя гордость пострадали. Отношение ко мне внезапно изменилось. Меня начали тщательно проверять в воздухе, пытаясь выяснить, чувствую ли я моменты, когда самолет теряет скорость и готов свалиться в штопор. Я сдал этот экзамен, хотя в душе уже представлял себя едущим обратно в свою Калифорнию, чтобы там сразу быть мобилизованным в армию…

Еще несколько недель различных полетов, включая незапланированные начальством мгновенные касания колесами поверхности земли на пустынных деревенских дорогах (этому фокусу научил меня мой инструктор), и мы снова в дороге – теперь уже в одну из школ летной подготовки самого ВМФ при Университете Джорджии в Афинах.

На этот раз нет больше полетов. Все сфокусировано на муштре, выработке привычки беспрекословно, не думая, выполнять любой приказ. Дисциплина, физическая подготовка и предметы, которые можно изучать на земле: звездная навигация, климатология, бокс, приемы борьбы без оружия, в которых я был лучшим. В письмах, написанных в полусне, перед тем как я засыпал без чувств на своей койке, я успевал написать о своей любви Норме, которая ждала меня, хотя мы и не были официально помолвлены. Да у меня и не было времени встречаться с ней, даже если бы она жила рядом. Временами одиночество переполняет душу.

Но наступил день, когда после одного из сильных ледяных штормов мы влезли в вагоны и поехали на северо-запад страны, в городок Бункерхилл, в штат Индиана. Здесь, наконец, мы начали летать на «желтых цаплях», знаменитых бипланах с открытой кабиной. Они были как пчелы, жужжащие над ульем. Возвращающиеся со всех сторон из полетов самолеты становились один за другим в предпосадочный круг, руководствуясь лишь одинокими огнями с вышки управления полетами. Но аварий и происшествий в воздухе было на удивление мало, много меньше, чем должно бы быть в этой сутолоке. Здесь я научился-таки не делать жестких ударов о землю при посадке. Но не сразу. Сначала случились несколько жестких посадок, из-за которых меня чуть не выгнали из школы. И мой инструктор дал мне специальный урок. Чтобы научить меня избегать ударов, он нарочно бросал самолет в такие ситуации, а я должен был спасать положение.

Он не обязан был помогать мне. По-видимому, ему показалось, что из меня может выйти толк.

 

Летные происшествия

Полеты в строю, петли, «бочки», «падающие листы» и даже перевернутый штопор. Наши «цапли», казалось, были способны делать что угодно. Это было время, когда я получал самое большое удовольствие от полетов в моей жизни. Посадки и отдых, лежа на траве и наслаждаясь сигаретой, после напряжения следовавших одна за другой фигур высшего пилотажа приносили эйфорию, почти подобную сексу, хотя я не знал еще, что это такое. Мне только что исполнилось девятнадцать, и у меня была Норма, которая ждала меня. Временами, когда появлялись подходящие оказии, было сильное желание воспользоваться ими, но полеты забирали на себя столько энергии. Например, однажды, занимаясь один воздушной акробатикой над пустынной, покрытой снегом местностью, я взглянул вниз и вдруг понял, что не могу узнать там ничего, что подсказало бы мне, где аэродром. Я полностью потерял ориентировку и не знал, куда лететь. Проявив необычайно хорошую сообразительность, решил сесть, пока у меня еще было горючее. Нашел нетронутое белое, показавшееся ровным место с фермерским домом около забора, развернулся навстречу предполагаемому ветру, перелетел через забор и хлопнулся в глубокий снег почти без пробега. В своем меховом летном комбинезоне, с планшетами карт и инструкций через плечо, в шлеме и шерстяной маске, защищающей лицо от холода зимней Индианы, в теплых огромных сапогах, обтянутый со всех сторон лямками подвесной системы парашюта я отряхнулся от снега и постучал в дверь домика. Гостеприимная, но дрожащая от страха домохозяйка показала мне телефон на стене. Несколько поворотов ручки телефона, и инструктор уже был на пути ко мне, чтобы вытащить меня отсюда. Кстати, и сам инструктор во время такого же полета сделал ошибку, которая могла стать роковой. В отношениях с инструктором у нас использовалась односторонняя связь; от воронки, расположенной около его рта, шла трубка, оканчивающаяся в шлеме около моего уха. Он приказал мне делать медленную «бочку», я установил как надо руки, начал было фигуру, как вдруг услышал ужасный шум и крик в наушнике, из которого я понял, что надо немедленно прекратить вращение. Но даже «цапля» не могла немедленно прекратить вращение, тем более что в этот момент самолет летел вверх ногами. Лишь после того как я перевел машину в нормальный горизонтальный полет, инструктор объяснил мне, что он пренебрег привязными ремнями. В тот момент, когда самолет стал переворачиваться вверх колесами, он судорожно цеплялся за все, что было в кабине, пока его тело медленно, под действием силы тяжести, вылезало из отверстия кабины, которое вдруг оказалось внизу. Непонятные звуки, которые я слышал, были крики инструктора в уходящую от его рта воронку спасительного «микрофона».

Бывало и хуже. Один кадет, увлекшись отработкой снижения «падающим листом», продолжал такое снижение, пока не врезался в землю. Занимались мы и отработкой групповых взлетов и посадок. Это было время полетов, в которых можно было делать все, что хочешь, в лучшем смысле этого слова.

Игорь Зотиков во время работы в Лаборатории холодных районов Армии США. 1980

А однажды мы с инструктором пытались что-то сделать в воздухе так близко от летящих строем двух других машин, что наши крылья даже столкнулись. Это столкновение оторвало по три фута крыльев от каждой из машин, но мы сели без происшествий. Я не знаю, какую историю придумали наши инструкторы, чтобы объяснить обломанные крылья. Но, лежа в густой траве под крылом одного из этих всепрощающих аэропланов, пока инструкторы разрабатывали стратегию поведения, я догадался вдруг, что никогда чувство от полетов не будет во мне более приятным, чем сейчас. Оно действительно не повторилось.

И вот мы уже в центре подготовки настоящих военно-морских летчиков – в Пенсаконе. Это было великое время. Эшелоны завывающих гидропланов «Кингфишеров» на бреющем полете проносились над башней управления полетами и один за другим плюхались в воду залива, поднимая при этом фонтаны брызг, как упавшие в воду снаряды. Медленные, неповоротливые, как летающие лодки, «Каталины» низко летали вдоль пляжей. И в шуме их моторов был слышен звук тех самолетов, на которых скоро буду летать я, – прекрасных, современных самолетов с радио и убирающимися шасси. А временами среди этого шума выделялся рев моторов истребителей и пикирующих бомбардировщиков.

Ночные полеты строем, когда эскадрилья за эскадрильей кружились над темным аэродромом, напоминали рождественскую иллюминацию. Среди россыпей красных и зеленых огней там и сям видны были блеклые огненные пунктиры выхлопов работающего на максимальных оборотах мотора, когда кто-то пытался на форсаже догнать свое место в строю. А невидимым этажом ниже еще россыпь таких же огней у самой земли. Там отрабатывали ночные посадки: спуск в темноту, удар колес о невидимую полосу, удар рукой по сектору газа, чтобы взвыл мотор, заставляя самолет снова взмыть в воздух навстречу неведомой судьбе. Конечно, бывали здесь и ошибки с печальным концом…

Опять переезд на другой аэродром. Другой самолет. Новые знания. На этот раз была отработка полетов вслепую, ориентируясь только по приборам, полетов «под колпаком». Целый месяц я боролся с мононуклеозом. Мне даже разрешили не стоять в строю, одетым во все парадно-белое, в середине ужасно жаркого, душного дня. Я прятался от солнца под крылом самолета, чтобы не стать пациентом «скорой помощи»…

И вот я, наконец, на аэродроме, где уже тренируют для полетов на настоящих, современных истребителях, – аэродроме, где «мальчиков» превращают в «мужчин». Я приблизился почти вплотную к тому, чтобы стать тем молодым офицером у самолета, которого увидел на постере в офисе для записи добровольцев.

День за днем проводил я на взлетных полосах, полных жизни от гудящих на них самолетов, – стрельба из пушек, бомбометание с пикирования, полеты строем, воздушная акробатика, навигация, ночные полеты – мы летали изо дня в день. Всего этого было так много… Однажды мой друг и я, оба ведомые, летели по обе стороны и чуть позади нашего коллеги, которого мы недолюбливали. Считая, что все можем, и чтобы показать свое хладнокровие и мастерство, мы подошли к нему снизу вплотную так, что наши крылья под его фюзеляжем почти касались, а потом слегка поддали его снизу. Почему-то это ему очень не понравилось.

Увольнительные давались теперь чаще. И наша гордость, и бравада бойцовых петухов просто сочилась у нас изо всех пор. Я почувствовал, что вспоминаю Норму все реже, несмотря на то что письма от нее приходили так же часто. В двадцать лет мне удалось подняться на новую ступень своей карьеры – я попал на аэродром, с которого взлетали те самые пикирующие бомбардировщики, тренировки которых мы с Нормой наблюдали, лежа на пляже. Я начал летать на пикирующем бомбардировщике и понял, что прошло уже два с половиной года с тех далеких пор. Эти полеты были устрашающим занятием даже для нас. Однажды во время групповой посадки – у самой полосы, когда я был уже готов сесть, струя от винта одного из передних самолетов почти перевернула меня вверх ногами в нескольких футах от полосы. И я сразу выучился держать правильный, чуть больший, чем раньше, интервал между машинами.

Наконец, в январе 1945 года мне вручили заветные золотые крылышки пилота, и я получил отпуск. Я точно знаю эту дату по перерыву в записях полетов моей летной книжки. И навсегда запомнил, как я, одетый в блестящие белоснежные одежды Энсигна, пригласил Норму вечером в шикарный ресторан «Пляж у Лагуны». Но нервы мои были так натянуты, что я вынужден был на время срочно покинуть ее. В уборной этого ресторана у меня началась страшная рвота. Мне было неуютно в новой роли. Я не был самим собой. Я уже не был Бобом Дейлом. Я стал Энсигном Робертом Дейлом. Но я уже научился контролировать свои эмоции, почти…

Снова переезд. Теперь во Флориду. И здесь я совершил свой первый полет на «Корсаре» – том сверхсовременном истребителе, который был изображен на постере в рекрутском центре. Однажды после долгого периода тренировок нас отпустили в город. На другой день у меня страшно болела голова от буйной предшествующей ночи. И, конечно же, именно в этот день мое имя стояло в списке для совершения того великого для меня полета. Я залез в кабину и привязался.

После того как ты взлетел, не оставалось другого выхода, как изо всех сил попробовать сесть обратно на землю. Как ни странно, но время после бессонной, пьяной ночи в городе было, пожалуй, наилучшим для знакомства с такой машиной, как «Корсар», в воздухе – напряжение оказалось не так велико. А этот самолет не выносил напряжения в летчике. Раз за разом я видел, как летчик, от чрезмерного напряжения, подводил самолет к земле и терял скорость для посадки «слишком по правилам». Машина при этом внезапно валилась на крыло, уходя в штопор, и ударялась о землю или воду, или проскакивала полосу и разлеталась на кусочки, или сгорала, или с ней случалось и то и другое. Но если удавалось убедить самолет, что тебе все безразлично и ты спокоен, самолет тоже вел себя спокойно. И каким удовольствием было летать на нем, пронзая облака! Правда, когда ты задирал перед собой длинный четырнадцатифутовый нос этого самолета, чтобы подойти на малой скорости для посадки на авианосец, становилось очень трудно следить за сигналами офицера на палубе, руководящего посадкой. Но только попробуй опустить этот нос, как бы пикируя, – машина начнет вдруг падать, как камень, как бомба, которая закончит свое превращение в ничто, в огненный шар.

А ритм нарастал. Иногда мы делали по три полета в день, надеясь, что этим мы совершенствуем свое мастерство и укрепляем силу своих нервов.

Однажды я приближался к земле в плотном строю. Вдруг на малой высоте, когда козырек кабины был закрыт и очки подняты на лоб, горячая струя какой-то жидкости, брызнувшей в лицо, ослепила меня. Лопнула главная, заполненная тормозной жидкостью трубка, соединяющая педали и руль поворота.

Я ничего не видел и единственное, о чем думал, как не столкнуться с землей или товарищами. Почувствовав, что избежал столкновения, постаравшись сначала уйти куда-то вверх и в сторону, запросил по радио помощь. Через считанные секунды я уже получал инструкции, как выровнять крен, слегка опустить нос… А к этому времени командир уже подлетел вплотную ко мне и стал говорить, что делать, пока я сдвигал назад козырек, чтобы провентилировать кабину. Правда, протереть глаза не удалось, потому что все на мне было пропитано той же жидкостью. Но постепенно зрение стало проясняться. Используя аварийный баллон сжатого воздуха, я выпустил с его помощью колеса и пошел на посадку. Хвостовой крюк, который используется при посадке на авианосец, опустился непроизвольно, когда в гидравлической системе упало давление, и со скрежетом и искрами царапал полосу, пока я катился по ней. Но я снова был на земле и чувствовал себя прекрасно.

Кинофотопулеметы на наших самолетах показывали, что и в стрельбе мы делали успехи. Теперь главное внимание мы уделяли подходу к земле на малой скорости для посадки с помощью цветных указателей офицера, руководящего посадкой, – снова практиковались. Норм, один из восьми пилотов моей группы, позже он был одним из свидетелей на моей свадьбе, проскочил полосу, завис и свалился на крыло. Я сел как раз перед ним и, освобождая в это время полосу, видел, как он ударился о землю в туче пыли и комьев земли. Одно из колес его самолета прокатилось мимо меня. К счастью, сам он не получил ни царапины, повиснув на своих привязных ремнях.

…И, наконец, мы готовы! Всему, что мы должны были знать, нас выучили.

Мы полетели над Атлантикой и нашли маленький американский авианосец, названный за свои размеры «джип», знаменитый тем, что он однажды заставил сдаться ему немецкую подводную лодку. Конечно, страшно решиться посадить громадину, которой ты управляешь, на эту крохотную полоску из дерева и металла. Но, как будто понимая твои мысли, она набирает скорость, становится против ветра, и ты, выходя из строя, переходишь «на пониженную передачу», снижаешь свою скорость и следуешь сигналам красных флажков. Приноравливаешься, приноравливаешься и вдруг раз – и уже на палубе. Тебе показывают – убрать газ. И, сбросив газ, ты вдруг летишь вперед, повисая на привязных ремнях, когда крюк в хвосте самолета зацепляется за одну из тормозных лент, натянутых поперек полосы.

Понимаешь, что остановился. Потом видишь, что тебя тянут назад. Цветные полосы сигналов внезапно появляются со всех сторон, сообщая, что ты должен нажать на тормоза. А потом вдруг сигнал: включить «на полную» все твои две тысячи лошадиных сил и вперед!

Через секунду ты уже опять летишь низко над волнами, убирая шасси, снова в этом голубом пространстве, которому ты принадлежишь. Раз за разом, круг за кругом, узнавая каждый раз что-то новое, наращивая навыки. Ты весь мокрый, как в бане, от пота, но чувство радости так велико, что хочется кричать! Только не в микрофон: пусть они, контролирующие, думают, что для тебя все просто, как очередной кусок торта. Помни – никаких эмоций! «Вайлдкеты», «Хеллкеты», торпедоносцы, пикирующие бомбардировщики…

 

«Запах авианосца»

Наплечные знаки и разноцветные фигурки, соответствующие специальностям, подчинение непонятному порядку.

Рев ужасен. Испарения топлива, реактивных струй из двигателей, жидкостей из гидравлических систем, масел и выхлопных газов смешаны в запах, называемый «запах авианосца», которым пропитаны клетки мозга. И его одного достаточно, чтобы вернуть в воспоминаниях все остальное, если ты почувствуешь этот запах снова.

Крюк «Хеллкета» не зацепили за тормозную ленту. И самолет ударяется, переворачиваясь вверх ногами, в баррикаду из вертикальных и горизонтальных спасательных лент. А «Вайлдкет», ударяясь, переваливается через эту баррикаду и падает за борт. Его пилот успевает вылезти на крыло и соскальзывает в воду, в то время как его гордость идет ко дну, оставляя за собой лишь пятно масла…

И вдруг, День Победы в Европе! Одна война кончена. И мы получаем новое назначение на юг тихоокеанского побережья США, в Сан-Диего! Пляжи, катание в прибое! И, наконец, близость к Норме! Но все это было лишь миг. В течение нескольких дней мы получили назначение в маленький городок Термал на юге Калифорнии, самое жаркое и низко расположенное место всей страны. А это был июль. Ужасное место!

Было так жарко, что летать и обслуживать самолеты днем было невозможно. Вся авиационная деятельность велась только ночами. Миллиарды красных, зеленых и белых огоньков кружились над аэродромом на разных высотах, и каждый пытался найти соседа и свое место в строю. Днем мы пили пиво в Палм-Стрим, а по ночам отрабатывали бомбардировку с пикирования, готовясь к боям над Тихим океаном и Японией.

В тот день я пикировал вертикально на маленькую точечку – цель на поверхности моря. И вдруг – трах! Длинная полоса обшивки моего самолета – почти от пропеллера и до моей кабины отскочила, и я почувствовал – ударила всей силой по хвосту. «Мой бог!» Убрав газ, я осторожно вышел из пикирования, открыл козырек кабины и начал вылезать из нее, собираясь прыгать.

Но один из друзей подлетел ко мне и сказал, что видит: хвост самолета не поврежден. Я вернулся в кабину, начал пробовать рули. Машина слушалась, мотор, хоть и лишенный обшивки, работал нормально. Я связался с руководителем полета и сел. Самолет неуклюже запрыгал по рулежной дорожке, а я счастливо улыбался – вернулся.

Пришел день, и я получил увольнение на целую ночь. Конечно же, помчался к Норме, она жила всего в ста милях. Но когда я приехал к ней, мне сказали, что ее нет дома, она на свидании. И в темноте ночи я сел на тротуар напротив ее дома и заплакал. В моей жизни не было никого, кого бы я хотел видеть, кроме нее.

Когда, наконец, она пришла, я узнал, что она как раз в то время начала встречаться с солдатом из ближайшего лагеря. Я был потрясен. Но она выбрала меня и рассталась с ним. Мы начали встречаться чаще, когда меня перевели в Лос-Анжелес на окраину Лонг-Бич, всего в шестидесяти милях от Нормы.

Еще и еще посадки на авианосец, теперь уже другой, и, наконец, посадки ночью! Самолет весом в шесть тонн на скорости около ста миль в час, пытающийся маневрировать в абсолютной темноте среди голубых огоньков, ограничивающих палубу! Страшное напряжение, выбрасывающее массу адреналина, даже если ты не видишь, как в действительности узка палуба. Но тебя уже научили всему…

И снова практикуемся в стрельбе в воздухе, снова высший пилотаж, уже в составе группы, снова полеты в двойках то ведущим, то ведомым. Мои друзья столкнулись. Один из них сломал ноги, когда ударился о стабилизатор, покидая свой разбитый «Корсар», чтобы прыгнуть с парашютом в море…

Я знал, что там, рядом, на берегу, сидят Норма и ее родственники и все видят. Поэтому я летел так низко, что пропеллер оставлял за собой белую пену на воде моря, и я и мои друзья кричали от радости. А она потом рассказывала, что она убегала в это время в дом и пряталась под кроватью, дрожа.

Иногда мы искали истребителей из ВВС, чтобы сразиться с ними в воздушных боях, которые нам не терпелось устроить. А однажды восьмерка самолетов из нашей группы истребителей пролетела вдоль дна высохшей реки Святой Анны под ее мостами. Долетев до озера Биг-Бир, они перепугали яхтсменов, пронесшись над их головами почти на высоте мачт.

«Мы готовы!» – рвалось из нас. А в это время в Сан-Франциско родились Объединенные Нации.

Боб Дейл (слева) и Игорь Зотиков на отдыхе в Новой Зеландии после зимовки в Антарктиде

 

Конец войне и женитьба

И не успел я пожелать им успеха, как вдруг – Хиросима! Нагасаки! И день победы над Японией. Но я был подавлен. Внезапно передо мной возникли проблемы. Что я буду делать теперь?

Единственное дело, которому меня научили, было больше не нужно. Только через несколько лет я по-настоящему понял, как мне тогда повезло (мой ангел по-прежнему сидел у меня на плече). Вне зависимости от того, каким боевым петухом я себя чувствовал, если бы война не кончилась, опытный в боях японский пилот мог легко оборвать мою летную карьеру. Но вместо этого их летные карьеры закончились. Правда, вместе с этим и моя работа, которой я занимался два года, завершилась.

Поэтому я потянулся к Норме. «Давай поженимся!» Она согласилась. Ей девятнадцать. Мне – двадцать! Я должен был получить письменное разрешение на брак от своей матери!

Война закончилась, это сделало меня резервистом. Но я любил летать. Узнав, что ВМФ принимает заявления от офицеров резерва, чтобы снова перевести их в регулярный состав, я сдал необходимые документы и заявление. И снова летаю!..

Мы с Нормой поженились в соборе Святого Франциска. Это была Церковь летчиков. Наша свадьба стала одной из тех свадеб летчиков, о которых мечтала тогда каждая девушка. На наших документах был изображен пропеллер. Я надел парадную синюю форму, несмотря на жару. И все мои друзья по эскадрилье пришли на прием в том же. Моя мать, которая приехала издалека со своим новым мужем, сияла. Дядя Нормы одолжил нам свой маленький домик для медового месяца, тот самый, в котором мы ночевали месяц назад. Мы оба были девственниками – для Нормы это было важно. И вот, наконец, стали принадлежать друг другу и физически – на утро шелковые дареные пижамы на обоих были испачканы…

Мы нашли маленькую квартирку на Лонг-Бич. Норма взяла взаймы у брата автомобиль. Брату он был не нужен. Он тоже служил во флоте, но его часть располагалась на Филиппинах. Мы не разлучались, если не считать времени, которое я должен был проводить в воздухе.

Но летал я меньше. И тут пришло известие, что нас должны перевести в западную часть Тихого океана. На праздник Дня военно-морского флота в строю из огромного числа самолетов мы низко летали над всей Южной Калифорнией. В этот день, совпавший с празднованием дня победы над Японией, казалось, каждый военный самолет флота был в воздухе.

Через шесть недель после нашей свадьбы мы переехали в Сан-Диего. Здесь я провел свою последнюю ночь с любимой перед долгой разлукой молча. Я складывал картину из маленьких кусочков по приложенной инструкции-картине, и был не в состоянии, или не хотел, объясниться с Нормой и рассказать ей о моей боли. Вместо этого молча уклонялся от близости с ней, чтобы как-то смягчить горе предстоящей разлуки. И так со мной случалось потом раз за разом всю мою жизнь.

На следующее утро мы переплыли на пароме залив, и я поднялся на борт еще одного «джипа»-авианосца, чтобы отрапортовать о прибытии, оставив Норму стоящей у пирса на берегу. Мое одиночество казалось мне непереносимым. А она – чувствовала ли она то же? Ведь и день, и последнюю ночь мы только отчужденно молчали…

Ну а через месяц на Гавайях жизнь уже понеслась своим чередом. Мы принимали новую вариацию «Корсара» и учились летать на нем – совершать посадки на авианосцы с останавливающим крючком – и это захватывало нас. Нам сказали, что мы отправляемся в Китай, в Циндао, чтобы перегнать по воздуху морские «Корсары» с земли на авианосец для доставки их в США.

Снова смена «декораций». После новогодней ночи у пианино в одном из отелей, на лучшем пляже Гавайев – Вайкики, мы вошли на борт самолета, летящего в Токио через остров Мидуэй и остров Маркус (Минамитори). Там я был потрясен результатами наших бомбардировок зажигательными бомбами – вокруг стояли только остатки печных труб.

Центральная железнодорожная станция представляла груду золы. И здесь я, невооруженный, иду среди толп японцев без малейшего чувства, что должен чего-то опасаться. И это те самые люди, которых я четыре месяца назад готовился убивать! Концы с концами у меня не сходились.

Сразу после новогодних праздников, в маленькой деревне южнее железнодорожного вокзала в Токио, я сошел с поезда уже в темноте и потратил все немногое количество оставшихся долларов, в иенах и военных купонах, чтобы купить маленькие сувениры на память. Продавцы, сразу открыв ставни, чтобы показать товар, тут же закрыли их, стараясь не впустить холод. Сквозь холодный пар своего дыхания я увидел громадную статую. Что это было – Будда? Не похоже, но это было, конечно же, какое-то божество, думал я, садясь на поезд в Иокогаму. В эту ночь на десантном катере мы с трудом пробирались через переполненный кораблями, стоявшими на якоре, залив Токио. Когда подошли к полноразмерному авианосцу «Боксер», куда у меня было назначение, мотор внезапно заглох, и нас понесло ветром прочь, мимо других судов. Мы видели, как на них, по-видимому, в тепле, матросы на палубах смотрели кино… Много времени прошло, пока снова удалось завести мотор, и мы вернулись к нашему авианосцу, насквозь промокшие и продрогшие. Мы отдали честь флагу, залезли на борт, нашли, наконец, сухие скамейки, и я представился командованию «Ударных Сил 58».

Через несколько дней мы, сопровождаемые эсминцами и другими судами, были уже на сотни миль южнее Токио. Мы летали с авианосца на сделанную на коралловом основании посадочную полосу на северном конце острова Сайпан у знаменитого обрыва Самоубийц. Здесь несколько месяцев назад сотни тысяч японцев, прятавшихся в пещерах на обрывистых берегах острова, утопили себя в море, вместо того чтобы сдаться. Это место называлось Марпи-Пойнт. Наши полеты прошли успешно, хотя цель их была не ясна. Может быть, нас просто стремились чем-то занять?

Мы летали и на близко расположенный остров Тиниан, где находился огромный аэродромный комплекс, обеспечивавший операцию по сбрасыванию атомной бомбы на Японию. При одной из посадок у меня отказал тормоз на одном из колес, и только огромная длина посадочной полосы позволила мне, маневрируя газом и рулем управления, избежать столкновения со множеством бомбардировщиков, стоящих на поле.

Там же один из моих товарищей по эскадрилье сел с пятисотфунтовой бомбой, подвешенной под фюзеляжем. Я находился в домике в стороне от полосы. Услышал взрыв, когда бомба, оторвавшись от самолета в момент посадки, взорвалась под ним. Обломки самолета забарабанили по домику.

В другой раз я видел, как два «Корсара» столкнулись во время тренировки в бомбометании с пикирования по цели, которую буксировало судно. Все выглядело так нереально, когда в воздухе появились какие-то переворачивающиеся куски, и у оторвавшегося от одного из самолетов двигателя пропеллер еще вращался. Казалось, что среди падающих частей был и один парашют. Эсминцы потом несколько часов подряд утюжили это место в поисках летчика, но ничего не нашли.

Мне говорили, что его тело, в конце концов, было найдено. Оно присосалось к сетке водозаборника одного из эсминцев, который искал пилота.

Мало что осталось в памяти от того времени. Помню лишь, как мы занимались плаванием с маской и ластами вдоль обрывистых берегов. Однажды вода закинула меня в сферический подводный грот диаметром около полутора метров и таскала меня в нем туда и сюда, как белье в стиральной машине. Я не сопротивлялся, думая лишь о том, чтобы подольше не дышать, и, наконец, меня выбросило обратно без каких-либо повреждений.

А в другом месте мы нашли прекрасный маленький грот, заполненный водой не доверху, в нем плавали сотни красивых, ярко раскрашенных рыб. Отвесные стены этого грота были покрыты свисающими сверху лианами. Мы забирались по этим лианам вверх, а потом прыгали в воду к своим рыбам, не понимая, что видим одно из чудес света.

Через сорок лет я встретил священника, который когда-то работал в тех местах. Он сказал, что помнит этот грот, и я знаю теперь, что грот существует не только в моем воображении.

Однообразие жизни скрашивалось лишь письмами из дома и полетами.

А однажды нам пришлось атаковать собственный авианосец, чтобы зенитчики потренировались на нас в отражении атак смертников.

Нападать на нашего «Боксера», чтобы зенитная артиллерия судна могла научиться отражению атак с воздуха, используя собственные самолеты как тренировочные цели, в воздух послали двоих. Правда, одному пришлось вернуться из-за неисправности самолета. И я остался единственным атакующим. Один – лицом к лицу против авианосца. Я давал полный газ и мчался на корабль, ревя мотором. На высоте морских волн, в самый последний момент, стараясь не задеть надстройки, с грохотом взмывал вверх. И, развернувшись, снова бросался на авианосец на полной скорости с другой стороны.

Я выкладывался до остатка, заставляя работать на полную мощность и свой самолет, и стремящихся сбить его зенитчиков. Так я сбрасывал с себя гнетущую скуку однообразных недель до тех пор, пока не раздалась команда в наушниках: «Капитан приказывает, чтобы вы прекратили атаковать и вернулись на базу!» Наслаждение кончалось и тут же на меня снова навалилось одиночество.

Моя жена была так далеко… Как и раньше, она писала частые интересные письма, но ее собственные очертания становились все более расплывчатыми. Маленькие фотографии, которые делали, снимая друг друга, она и ее подружки – жёны моих друзей, мало меняли дело.

Как-то раз, когда мы прилетели на своего «Боксера», наша группа направилась к Маниле. Когда я не летал и не читал во время этого плавания, я следил за полетом летучих рыбок, скользящих над сверкающей изумрудно-зеленой поверхностью моря, пока они не врезались в белую пену головной волны нашего судна. А ночью, иногда эта волна словно взрывалась от бриллиантового блеска искрящихся в ней частиц.

Я путешествовал и уже видел в мире больше того, что члены моей семьи даже не надеялись увидеть за всю свою жизнь, а мне был только двадцать один год. Но я чувствовал себя очень одиноким.

Манила оказалась свалкой мусора, жаркого, влажного мусора и обломков. Почему-то здесь следы войны с Японией были заметны сильнее всего. И именно здесь члены экипажа, наконец, после многих месяцев плавания получили свои первые увольнения на берег. Как молодой офицер (пожалуй, самый молодой из всех офицеров) я получил пистолет сорок пятого калибра и приказ сопровождать с корабля на берег отправляющиеся в увольнение партии, возвращать их обратно и поддерживать порядок. На пути к берегу мы старались стоять как можно дальше от бортов катера, чтобы не забрызгать наши белоснежные, отутюженные форменные одежды.

Но проходило три часа после спуска на берег, и все совершенно менялось. Береговые патрули подтаскивали и подводили обратно то по два, то по три человека, которых уже невозможно было узнать. Жара, спиртное и женщины забирали у них все силы. На палубе, в клетке из стальных прутьев размером полтора на полтора метра, наиболее пьяные лежали на полу в ожидании отправки на судно следующим рейсом. То, что они вытворяли, было бы непростительным даже для животных. Окровавленные из-за драк, они лежали или умудрялись висеть на прутьях; одни падали, другие поднимались, крича. Путешествие назад на корабль с грузом таких страдальцев показалось мне более долгим.

Некоторых начало тошнить, как только катер закачался на воде, другие справляли малую и большую нужду. А кто-то делал и то, и другое. Поддерживать чистоту в этих условиях было вообще невозможно. На борт судна многих по трапу вели, поддерживая, остававшиеся на корабле члены экипажа. Так я увидел мир, о котором тетя Кора не говорила ничего.

Южнее острова Сайпан я и сам был отпущен в увольнение и на берегу встретился с братом Нормы, который служил там радистом. Дальше маршрут моего корабля вел к острову Сайпан. Иногда, согласно записям в моей летной книжке, я делал по пять вылетов в день. Мы подолгу летали в составе поисковых групп, чтобы получить больше практики в навигации. И во время одного из таких полетов радиосвязь с базой внезапно прекратилась. Потом мы узнали, что в этот момент авианосец и сопровождающие его суда резко сменили курс, оставив более ста самолетов гадать, что произошло. Только через несколько часов, когда пришло время возвращаться на корабль, а обнаружить его там, где ожидали, не удалось, возникло неприятное чувство, что мы заблудились. Навигационные карты были проверены и перепроверены, и мы уже начали экономить горючее и готовиться к тому, что все попадаем на воду, – молчание базы кончилось, и электронные средства навигации снова заработали. В этот вечер палуба нашего авианосца казалась нам много приятней, чем раньше.

Вот тогда-то до нас дошел слух, что наш корабль отправляется на западный берег океана для демобилизации. Некоторые из молодых офицеров резерва, включая и меня, подали заявления с просьбой оставить их на регулярной службе. В конце концов, я умел и любил летать, и не умел делать ничего другого. Почему же не сделать карьеру летчика?

Тех, кто написал заявления, в ожидании ответа решили направить на разные острова Тихого океана. Я был направлен на остров Гуам.

Еще одна взлетно-посадочная полоса (ВПП) на коралловом основании – Ороте-Пойнт, окруженная высокими обрывами, с которых видна бухта Апра. Комплекс из ангаров, складов, самолетов, кораблей – всё в процессе демобилизации, сокращения размеров или уничтожения. Я был назначен помощником офицера по воздушным операциям и по совместительству офицером по спасательным работам. В эту группу входило около двадцати маленьких судов, плавучий кран, несколько спасательных лодок и фотолаборатория. Большое число самых разных самолетов оказалось под моей командой, и все их я мог использовать. Вот тут уж я дорвался, полностью использовал предоставленный мне шанс. Я летал на каждом из них, включая многомоторные, якобы проверяя их годность к операциям по спасению, а на самом деле просто наслаждаясь полетами. Кроме того, были полеты, специально запланированные для тренировок в условиях плохой погоды, полеты с фотографическими целями вдоль всей цепи Марианских островов, транспортные полеты.

Праздничный обед на американской станции в Антарктиде (2-ой слева И. Зотиков)

Я помню случай, когда мы должны были доставить на торпедоносце мебель и туалеты, которых остро не хватало, офицеру на острове Тиниан в обмен на бытовой холодильник, в котором нуждался офицер на острове Гуам.

Были и полеты на маленький островок Рота в нескольких милях к северу от нашей базы, где мы садились на прорубленную в банановой роще коралловую полосу, через равные промежутки отмеченную справа и слева сгоревшими остатками японских самолетов. ВПП была покрыта огромным количеством змей, завезенных сюда как гастрономическое лакомство и сильно размножившихся. Их было так много, что мы чувствовали это своими колесами, когда садились. Наши шины начинали проскальзывать при торможении. Поэтому мы загружали бомбовые отсеки бананами, проверяя их на отсутствие змей, которых не хотелось занести еще и на остров Гуам.

Через моего друга – лейтенанта и помощника командира нашей части я узнал о возможности переделать разборные военные домики, имевшиеся здесь, в помещение, где мне разрешили бы поселиться с женой. Даже в самых смелых мечтах я не мог предположить, что смогу увидеть ее так скоро. Я ведь был самым молодым из офицеров. На острове встречалось еще много японцев, и мы всегда имели наготове личное оружие, когда выезжали куда-нибудь с базы. И все-таки я подал прошение, надеясь получить разрешение на приезд моей жены, и начал изо всех сил переделывать военный домик под семейное жилище. К моему удивлению, я довольно быстро получил положительный ответ. Помог тот же друг – лейтенант, который тоже пригласил сюда свою жену. Мы все время посвятили перестройке, собираясь и жить рядом.

А в это время там, в США, моя Норма, еще не веря, готовилась к своему первому настоящему большому путешествию. Кроме попыток представить, что из одежды и обуви надо взять в тропические джунгли, где нельзя было купить ничего, надо было пройти курс прививок и т. п. Но, как обычно, все утряслось само собой. И скоро она уже присоединилась к другим женам и членам семей, когда в Сан-Франциско они садились на военный транспорт, только что доставивший с южных островов Тихого океана демобилизованных.

В течение нескольких недель транспорт плыл, зорко следя за плавающими минами. Несколько раз мины встречались, и тогда их расстреливали. Это была первая после войны группа членов семей военнослужащих, которая пересекла Тихий океан.

Наши домишки были уже готовы. Я взял один из своих спасательных катеров, чтобы встретить корабль и экспортировать его в порт. Норма стояла у поручня на мостике, и даже издали я узнал ее. Наконец-то мне, мужу, прожившему со своей женой в течение только шести недель, довелось встретить ее после почти восьмимесячной разлуки и в таком необычном месте. Радость переполняла меня.

Но не успел я как следует познакомить Норму с новым местом жительства, как вдруг меня вызвали на базу по тревоге. Где-то в океане южнее Гуама разбилось транспортное судно. Я собрал на джипе свою спасательную команду, и мы были в пути. Мой навигационный опыт помог самолету-истребителю выйти на место происшествия, а потом мы доплыли до места гибели корабля и начали утюжить океан.

Часы шли, и белые панамы матросов на воде, освещенные нашими прожекторами, казались нам телами погибших. Но утром, при свете дня, оказалось, что никого нет. С помощью мегафона мы объяснили подошедшему эсминцу, где место катастрофы, и отправились домой. За время моего отсутствия Норма успела по неосторожности сильно порезать себе руку.

Но в общем жизнь налаживалась. Из нашего домика видна была бухта, все время заполненная входящими и уходящими судами, увозящими демобилизованных на родину.

После приезда Нормы мне было не до полетов. Пикники на пляже, посещение ближайших селений, экскурсии на катерах и лодках, плавание в ластах и масках и даже катание на досках за моторными лодками в водах, как мы позже узнали, кишащих акулами. А потом так же внезапно, как и всегда, все прекратилось. Мне сообщили, что мое заявление о переводе в регулярный состав не удовлетворено. Через годы, посетив отдел кадров ВМФ, я узнал, что из 30 000 заявлений были удовлетворены только 5000, так что я оказался в хорошей компании.

Мы начали собирать вещи немедленно, чтобы успеть на первый собирающийся к отплытию в Сан-Франциско транспорт. Оказалось, что на нем из-за экономии места мужчины и женщины находились в разных каютах. Скука – вот то, что было главным во время этого плавания. Хотя несколько раз мы были вместе на палубе и много играли в «морской бой». Эту игру, которую мы тогда вели с помощью карандаша и бумаги, через сорок лет я встретил в магазине игрушек в электронном виде.

Пройдя под Золотыми Воротами, наш корабль направился к Острову Сокровищ, где помещался Центр кадров флота, и очень быстро я оказался одним из миллионов демобилизованных ветеранов, которые думали лишь о том, что же им делать дальше. Пребывание там не помогло мне найти работу, но две недели в Сан-Франциско позволили нам соскрести с себя весь этот тропический «загар», показав, как тают в условиях реальной жизни наши сбережения. Поэтому мы переехали в дом Нормы и стали жить с ее родителями, нищие, но с хорошими воспоминаниями. Кто-то сказал мне, что я имею все права на пособие по безработице, поэтому я стал в соответствующие очереди и стоял в них несколько недель. Сначала я думал поступить снова в колледж (я связался с Университетом Калифорнии в Беркли, пока мы жили в Сан-Франциско, но нужно было платить так много тысяч долларов, что это показалось мне не совсем правильным, тем более для меня, потому что я сам не знал еще, что я хочу делать). А через некоторое время мы выяснили окончательно, что просто не имеем денег.

Некоторое время мы веселились с друзьями, придумывая занятия, связанные с массой адреналина. Однажды мы украли маленькую статую, сняв ее с пьедестала, во время одной из вечеринок в клубе какого-то из ближайших городков и установили ее у дома наших друзей. Но, к счастью, скоро я понял, насколько это было глупо, поэтому мы завернули ее в одеяло, привезли обратно и поставили там, где она стояла раньше. В следующий раз мы взяли краску, которой помечали в море места, где надо было что-нибудь искать, и влили ее в систему, подающую воду для искусственного водопада у въезда в город. А на следующее утро проезжающие мимо этого места удивлялись ярко-зеленому цвету воды искусственного водопада, цвету, который делал водопад еще более «искусственным».

Но нам повезло, потому что мы сами поняли, что все эти «шутки» надо кончать до того, как они надоедят городку, который нас приютил, родителям Нормы и ее друзьям. К счастью, друзья в Пасадене, где я когда-то учился летать, пригласили нас на субботу-воскресенье погостить у них. Рядом находился маленький городской колледж, и я решил начать там свое гражданское образование. Правда, наши выплаты по безработице кончили поступать уже давно. И мы поняли, что надо становиться серьезными.

Приближалось Рождество. Мы сняли комнату у одинокой разведенной женщины с двадцатишестилетним сыном-инвалидом, который был адвокатом. Я нашел работу – фотографирование детей, сидящих на коленях у Санта-Клауса в местном универсаме. Но когда по прошествии нескольких недель подошло время зарплаты, мой работодатель отказался платить. И только после совета адвоката, у которого мы жили, как следует поступить, я получил чек на деньги, которые заработал.

Конечно, я ушел с этого места и по объявлению нашел работу в другом универсаме. Здесь я занимался переноской одежды со складов на вешалки утром и возвращением ее обратно вечером. Кстати об универсамах. О как далеко все это было от восторга взлетающих с палуб авианосцев истребителей!

К счастью, классы в моем колледже продвигались вперед. Я выбрал несколько курсов, из которых мне больше всего нравились основы архитектуры и психология. В свою очередь Норма начала работать в магазине одежды на бульваре Колорадо недалеко от нашего дома. Хозяевами этого магазина были русские.

Поблизости от нас жил мой старинный друг Билли. У него не работали ноги, и он передвигался на трехколесной инвалидной коляске. Надеясь, что я смогу начать маленький домашний бизнес, который позволил бы ему быть при деле и даже зарабатывать, я взял наши последние семьдесят пять долларов и организовал компанию, которую назвал примерно так «Королевская Служба Напоминаний». Я изготовил и разослал всем известным по телефонной книге людям, успешно работающим в бизнесе и других областях, карточки, извещающие, что за небольшую плату «Служба» будет звонить этим занятым людям и заранее напоминать обо всех важных для них датах (днях рождения и годовщинах их друзей и родственников, например). А за дополнительную плату покупать и посылать подарки по их выбору, если они заполнят прилагаемую форму и пришлют ее обратно. Мы получили обратно только три конверта. В один, от дедушки Билли, был вложен один доллар. Два других содержали неприятные слова и никаких вложений в деньгах. Мы были на сорок лет впереди того, что произошло сейчас, когда такие компании успешно работают.

Это была моя последняя попытка войти в мир бизнеса. К этому же времени относятся и мои первые воспоминания о неприятных периодах общения с Нормой. Я считаю причиной их то давление, от нехватки времени, денег, неопределенного будущего, плохих жилищных условий. Ведь мы были в браке уже более года, а по тому, что достигли, – только что после свадьбы. Кроме того, играло роль то, что я находился в неопределенном состоянии, без каких-либо гарантий чего-либо, и невозможность дотронуться до моих истинных чувств, которые я прятал, была почти наверняка причиной, что я или уходил от выяснения ситуации или больше – выходил из дому в «школу» в ужасно расстроенных чувствах. Такая реакция при малейших непониманиях начала разрушать наш брак, так как разрушала интимность.

К концу семестра я узнал, что бывшие морские летчики-резервисты как я имеют право летать по субботам-воскресеньям. Их прозвали «Бойцы Выходного Дня». За это еще и платили. Поэтому это были как бы наемные бойцы.

Я записался в такую группу и скоро уже снова летал на «Корсаре» и начал чувствовать себя лучше. Но я вынужден был ездить на военно-морскую базу в Лос-Аламосе, поэтому когда закончился семестр, мы переехали в маленькую квартирку на Берегу Бельмонт в Лонг-Бич, и меня взяли на двухнедельные военные сборы, где я летал напропалую. Через отца Нормы я купил на аукционе старый, но мощный мотоцикл «Харлей-Дэвидсон» с двухцилиндровым двигателем и настоящей коробкой передач. Эти мотоциклы создавались для войны в пустынях Северной Африки. Наконец-то у нас появились свои колеса!

На нем я ездил в субботу-воскресенье на свой аэродром, где летал по нескольку часов на «Корсаре», а затем возвращался домой, чтобы сесть за учебники. Я перешел в местный колледж на Лонг-Бич. В этот раз я изучал курсы, связанные с инженерным делом, – начертательная геометрия, тригонометрия, физика. Я относился к этим предметам очень серьезно. У отца Нормы были легкие английские мотовелосипеды, и ей было очень приятно, что и у нее появилась машина на колесах с мотором. Мы возили белье в стиральные автоматы на моем мотоцикле. Все заднее сиденье занимал мешок с бельем, а Норма протискивалась, сидя на этом мешке и обнимая меня сзади. Мы были счастливы.

Иногда мы ездили в гости к родителям Нормы, которые жили в двух часах езды от нас. Однажды мы ехали туда в такое холодное утро, что апельсиновые деревья были черными от дыма костров, которые жгли, чтобы защитить эти деревья от заморозков. Но нам все было нипочем. Мы ездили на залив и собирали морских гребешков всегда, когда мы собирались пригласить и угостить друзей. До сих пор я не очень люблю жареные гребешки. И снова я видел, как «Корсар» шел штопором вниз и врезался в землю, на этот раз у ВПП компании «Дуглас» в Лонг-Бич, той самой ВПП, с которой я наблюдал старт знаменитых авиационных гонок 1947 года. Чтобы как-то собрать достаточно денег на обучение в дополнение к причитающимся мне как бывшему военнослужащему, я подрабатывал, как мог. Я копал траншеи под фундаменты с киркой и лопатой, получая пятьдесят центов за час работы, в то время когда делающие то же самое, но на постоянной работе, получали в два раза больше. Ранними утрами я чистил ночные клубы, перед тем, как идти в школу. А вы хоть раз нюхали, чем пахнут ночные клубы ранним утром? И единственной компенсацией за это, кроме небольшой оплаты, было то, что тебе разрешалось первому поискать и взять мелочь, которая закатилась за столики. Обычно я находил что-то, а однажды нашел пять долларов.

В конце концов я нашел работу, время на которую я мог менять по своему усмотрению, чтобы учиться. Это была работа в прачечной со стиральными автоматами. Моя работа заключалась в чистке пола, если машины заливали его, и в слежении за тем, чтобы клиенты правильно пользовались ими и не насыпали бы слишком много стирального порошка.

К лету 1948 года я получил свою первую степень младшего члена университетской корпорации искусств, у меня была постоянная, удобная мне работа в прачечной. И в это время до меня дошли слухи, что летчиков резерва приглашают вернуться на действительную службу как инструкторов в Пенсаколе. Норма была беременна. И примерно в это же время мне присвоили военное звание младшего лейтенанта запаса.

И мы сели в поезд, идущий в Пенсаколу. Дорогу в этом поезде мы восприняли как праздник, отпуск, – ведь начиналось новое приключение. Сразу по приезде мы сняли половину небольшого домика на берегу залива, по другую сторону которого была моя база. В это же время мы купили и наш первый автомобиль. Это был новый пикап «Крослей», который стоил около семисот долларов. С некоторой степенью неудобства в задней его части можно было спать в спальных мешках. Наш мир немного расширился. Расширилась и Норма.

Сначала я стал инструктором. Я тренировал как на земле, так и в воздухе. Через три месяца у меня появились собственные курсанты, делавшие до пяти полетов в день (в среднем по пятнадцать минут на полет и до ста часов в месяц).

Сначала я учил курсантов основам полета, потом полетам по приборам, высшему пилотажу. Поток самолетов, пролетающих над нашим домом, не беспокоил нас, и само обучение курсантов в воздухе так же не доставляло труда. Но обучение их в классе, на земле, давалось мне с трудом. Особенно теория. Чтобы лучше понять ее самому, я даже начал посещать классы по дифференциальному и интегральному исчислению. Казалось, это знание пригодится мне в будущем. Но оказалось, что это мне никогда не потребовалось.

Игорь Зотиков в Америке. 1983

В начале 1949 года в военно-морском госпитале Пенсаколы родился мой первый сын Джефф. К сожалению, отцам не разрешалось присутствовать при рождении их детей. Поэтому я был совсем рядом, всего в нескольких кварталах от нее, но ничего не знал и спокойно обедал в офицерском клубе. Жалко. Через несколько недель после рождения сына я начал обучать ночным полетам. И это продолжалось несколько месяцев. Когда я после таких ночей не спал днем, я занимался гольфом, или мы с Нормой плавали под парусом в заливе. Меня произвели в полные лейтенанты.

Обычно я позволял своему курсанту самому исправлять свои ошибки, позволяя ему делать то, что он неправильно делал до самой последней секунды, прежде чем я брал управление на себя, чтобы благополучно выйти из опасной ситуации. Иногда это было близко к последнему звоночку.

А однажды курсант сам спас меня. В тот раз я оказался в позиции, откуда было очень плохо видно, что происходит впереди перед самолетом. Показывая посадку на очень маленький запасной аэродром, я подошел к нему слишком низко и скорее всего ударил бы столб, поставленный у края аэродрома, не заметив его, но курсант вовремя крикнул мне об этом по радио. Я был ему очень благодарен.

А в другой раз при взлете ночью я позволил курсанту слишком много свободы, и, до того как я успел взять рычаги управления на себя, мы внезапно оказались в полной темноте, соскочив с полосы под 45 градусов к ней и прыгая по неровностям аэродрома. И тогда я дал мотору полный газ, чтобы самолет оторвался от земли как можно быстрее. И в тот самый момент, когда мы оторвались наконец от земли, мы почувствовали удар о что-то твердое. Мне стало ясно, что мы ударили и убили человека, который стоял у полосы, в стороне от нее, чтобы предупреждать самолеты, которые почему-либо не выпустили шасси, чтобы они уходили на второй круг.

От волнения я даже вспотел и сообщил на пункт контроля полетов, что мы ударили сигнальщика. Каково же было мое удивление и облегчение, когда через некоторое время мне сообщили, что все в порядке и никто никого не ударял. И так я и не узнал, обо что же мы тогда ударились.

Примерно в это время, воспользовавшись тем, что каждый пилот имел право раз в год лично покатать на своем самолете одного из членов семьи, я уговорил Норму полететь со мной. Уговорить ее было нелегко. Она испытывала чувство головокружения даже при полетах на самых устойчивых пассажирских самолетах того времени. Поэтому она заставила меня пообещать, что я буду лететь ровно и без крутых поворотов. Поэтому я взлетел с ней примерно так, чтобы пролететь в стороне даже от простых облаков, которые образовывались в это время над заливом и уж ни в коем случае не приближаться к грозовым облакам. Мне кажется, что ей понравился полет.

Когда «Харрикейны» и «Ураганы» проходят над заливом, они представляют большую опасность для сотен находящихся не только в воздухе, но и на земле самолетов. Поэтому обычно, при их приближении, самолеты эвакуировались в менее опасные места. Тем летом вместе с десятками других пилотов мы перегоняли самолеты в Нэшвилл. К моему никогда не забываемому сожалению, я скажу, что с радостью взялся перегонять эти самолеты, чтобы испытать это приключение, хотя мог бы и не делать этого. Но сделал, бросив Норму одну в затопляемом наводнением доме, заставив ее не только заботиться о малыше, но и перетаскивать мебель, чтобы уменьшить ущерб от высокой воды. Это была серьезная моя ошибка. И хотя, я думаю, она забыла и простила меня, но я-то никогда не забывал об этом, и со временем это послужило последним препятствием, не позволившим мне достичь настоящей близости с ней в оставшиеся двадцать два года до развода.

Когда Джеффу исполнился год, я узнал, что в связи с финансовыми трудностями в стране, Нэви планирует демобилизовать большинство принятых из резерва летчиков обратно в резерв. Особенно летчиков, в связи с их более высокими из-за доплаты «за опасность» окладами. Моей единственной возможностью остаться на службе в Нэви был перевод из летного состава (с потерей денег «за опасность») во вновь организуемые подразделения Военно-морской разведки.

 

Расшифровка русских кодов

У меня был сын. И я согласился с потерей в окладе и выбрал Военно-морскую школу иностранных языков со специализацией в расшифровке русских кодов. По крайней мере, я буду учиться.

Норма и Джефф полетели в Калифорнию повидаться с ее родителями. А я двумя машинами поехал в Вашингтон, в столицу страны, вместе с другими офицерами, получившими назначение туда же. Выезжая на скоростную дорогу по кленовому листу развязки, наша вторая машина вместе со всеми моими форменными одеждами соскочила с шоссе и разбилась, выбросив содержимое в грязь. Прошло двадцать четыре часа, прежде чем я смог воспользоваться ими. А это был февраль, и в столице было очень холодно. Поэтому я должен был отрапортовать о прибытии, во-первых, одетым не совсем по форме, и во-вторых, дрожащим от холода, потому что то, что было на мне – было летним. Это было не совсем правильно – первый раз предстать перед начальством в таком виде, и не так я представлял себе мое первое знакомство с востоком страны.

Я был провинциалом и был, конечно, потрясен подсвеченным со всех сторон памятником Вашингтону, когда вышел из ресторана. Со временем я привык, и воспринимал этот город как свой дом, и ставил его на второе место после Сан-Франциско, который был моим любимым американским городом.

Шел 1950 год, время, когда мой русский друг окончил Московский авиационный институт и начал работать на советском авиационном заводе.

Через некоторое время я нашел квартиру в Арлингтоне, вызвал Норму и Джеффа и начал курс «полного погружения» в русский. Сначала мы выучили, точнее вызубрили, примерно сто предложений типа: «Говорите медленнее, пожалуйста», «Не можете ли вы повторить это». после трех дней занятий нам было запрещено говорить о чем-либо по-английски. В комнате для занятий разрешалось иметь только русские книги и журналы. Все уроки велись только по-русски, включая уроки грамматики и истории. Это был неожиданно трудный для меня период. Я никогда не работал так тяжело.

Иностранный язык не был легким для меня, но знание латинского каким-то образом вернулось ко мне. Все эти похожести в спряжениях, склонениях, общей конструкции фраз этих двух иностранных для меня языков сделали мой переход от родного языка к русскому более имеющим смысл. И удивительно, изучая русскую грамматику, я начал понимать и английскую грамматику лучше. Все наши учителя и инструкторы были русскими по происхождению – Петров, Работников, Ушаков. Русский язык был для них родным.

Наши дни занятий были длинными, заканчивали мы поздно, и каждый день нам задавали на дом примерно на шесть часов работы минимум. К счастью, один из тех, кто занимался со мной в одном классе, и жил со мной в одном доме. Поэтому мы часто сидели и работали вместе далеко за полночь, чтобы наутро, в шесть тридцать вскочить, успеть пересечь реку Потомак и быть на занятиях, которые начинались в семь тридцать.

Я подсчитал, что минимальное время на сон у меня должно было быть пять с половиной часов. Если я спал меньше, я не мог удовлетворительно работать в классе на следующий день. Поэтому я почти не видел Норму и Джеффа в обычные дни, оставляя общение на субботу и воскресенье. Если бы я работал меньше, мой русский был бы менее свободным. Казалось сначала, что то, чего я достиг, было хоть и с натяжкой, только-только, но достаточно, чтобы удовлетворить моих экзаменаторов.

Но после завершающего экзамена, в котором «американский дипломат» и «русский дипломат» обсуждают в течение часа широкий круг проблем от вопросов разоружения до приготовления борща и деталей футбольных матчей, я наконец узнал, что не сдал экзамен на переводчика. Это не удивило меня. Я не мастер говорить.

А ведь нам сказали, что за девять месяцев, что мы занимались, мы прошли то, на что обычно тратится четыре года. И мне кажется, что это так.

Место работы, на которое меня направили, ничем не отличалось от других домов, за исключением того, что оно было обнесено высоким забором из металлической сетки, почти незаметным за высокими деревьями, окружающими дом, принадлежавший когда-то школе для девочек. Дом постоянно охранялся секретной службой, но сотрудников ее было трудно увидеть. Проверка моего прошлого, связанная с получением допуска к особо секретной работе, была проведена за время, пока я учился русскому языку. Я помню, что беспокоился о том, что откроется то, что мой отец был дезертиром во время Первой мировой войны: откроется – и что тогда будет? Я считал, что не должен ограничивать себя в движении вперед, несмотря на то что мой отец когда-то совершил ошибку. Да и была ли это ошибка?

Вероятно, он старался сделать как можно лучше в сложившейся ситуации. Насколько я знаю, расследование моего прошлого закончилось благополучно. Мое беспокойство было напрасным, и я получил высшую степень допуска к секретной работе: «Высшая секретность – Крипто». На несколько лет Норма отдохнула от этих бесконечных «самолетных разговоров».

Сейчас она уже ничего не знала о том, что я делаю. Я просто не упоминал о работе. Только в последние годы я начал чувствовать, что могу сказать ей, что я работал над расшифровкой русских кодов, – интересная и, возможно, важная работа. Но в связи с тем, что я не знал, зачем она, работа не приносила мне морального удовлетворения. Я бы предпочел быть в воздухе, или в море, или и там и там, как большинство моих старых товарищей, которым удалось остаться на службе. Мы ведь были авиаторами до мозга костей. Ведь я и захотел остаться военным только из-за желания продолжать летать.

Но то, что я сейчас делал, давало мне возможность жить и содержать семью. Мы купили новый, теперь уже настоящий автомобиль. Через некоторое время мы оказались в состоянии собрать со всех концов шестьсот долларов для того, чтобы сделать первый взнос за дом, который стоил десять тысяч долларов. Да, с помощью моего военного пособия как ветерана мы купили свой маленький домик в местечке «Церковь у Водопада» в штате Вирджиния. Дом стоял на только что насыпанной бульдозерами, выровненной, без травинки, казалось, не способной жить земле. Но этот кусочек земли был на берегу небольшой речушки.

И эта земля звала нас – и я, и мой сосед объединили усилия, и у меня появился первый в моей жизни огородик на, казалось бы, безжизненной земле. Кроме того, мы вдвоем переделали терраски наших домов так, что появились еще две спальни, превратив наши домики в дома с четырьмя спальными комнатами. Итак, мы стали «жителями пригорода», поставили вокруг дома заборчик из штакетника, покрашенного в белый цвет и посадили перед домом цветы. Мы даже взяли однажды Джеффа, которому было уже два года, в небольшое путешествие для осмотра достопримечательностей. Но я очень переживал из-за того, что не могу летать.

Когда Норма была на восьмом месяце беременности вторым ребенком, у ее матери в Калифорнии случился инсульт. Норма полетела к ней, чтобы быть рядом хотя бы для моральной поддержки. Но на ее самолете, на полпути, ночью загорелся один из двигателей, и они вернулись обратно. К тому времени, когда Норма прилетела к своим родителям, она сама уже нуждалась в медицинской поддержке и готова была родить в любую минуту. Поэтому я взял отпуск и полетел к ней, чтобы быть с ней рядом. После двух недель ожидания я вынужден был военным самолетом вернуться обратно.

А на другой день она родила нашего сына Кима. Он был рожден в госпитале базы ВВС в Риверсайд-Марч. И снова я не был с ней при родах. И мы оба в эмоциональном плане еще больше отодвинулись друг от друга.

Я стоял на кухне, а Норма сидела за столом, когда мы услышали по радио объявление о том, что под руководством генерала Мак-Артуро наши войска вошли в Корею. Норма начала плакать.

Вскоре я узнал о возможности для меня перейти на летную работу. Однако мне сказали, что в связи с особенностями того, что я делал сейчас, я не смогу находиться в зоне боевых действий, по крайней мере год, чтобы не было вероятности попасть в плен. Но я буду направлен на авианосец со сверхсекретными задачами, и моя тренировка на нем займет как минимум год.

Так я подал заявление с просьбой о переходе во вновь организуемую авиационную группу Тяжелых ударных сил ВМФ – первую группу, способную нести атомную бомбу, взлетая и садясь на авианосец. К моему удивлению и удовольствию, моя просьба была рассмотрена положительно, и я был принят.

Удивительно, что примерно в это же время мой русский коллега получил разрешение на участие в столь же секретных работах. Он готовился к научному проекту, связанному с созданием средств защиты от разрушения при вхождении в плотные слои атмосферы первой советской баллистической ракеты, способной перенести атомную бомбу через океан.

 

С атомной бомбой для города Кантон

Итак, для меня снова пришло время летать. Стране снова стали нужны военные летчики, и я снова стал одним из них.

Меня опять направили в школу, и опять в сверхсекретную. Это была школа по подготовке пилотов первых американских самолетов-бомбардировщиков, способных взлетать и садиться на авианосец с атомной бомбой.

Я кончил и эту школу, и скоро со своим самолетом и авианосцем оказался участником войны в Корее. Раз за разом взлетал я с этой бомбой и барражировал в определенных местах, готовый по условному сигналу, если Китай вступит в войну, долететь до города Кантон и сбросить атомную бомбу над центром его аэропорта. Но Бог миловал меня, этого не случилось, война кончилась, и я продолжал теперь летать в составе военно-морских сил США.

Так незаметно подошел 1957 год, Международный геофизический год, то есть год, когда твоя страна, Игорь, и моя страна, США, приняли активное участие в исследовании Антарктики, создали там свои научные станции. И, конечно, огромную роль в этих исследованиях сыграла авиация СССР и США. От США главную роль играла огромная организация под названием «Ви Икс 6», обеспечивавшая дальние полеты для нужд ВМФ на новых четырехмоторных самолетах «Геркулес» С-130, способных садиться не только на колеса, но и на лыжи. А я в то время уже летал на таких самолетах! Поэтому, когда было объявлено, что для участия в зимовках «Ви Икс 6» в Антарктиде требуются добровольцы, военные летчики, я тут же подал заявление и в 1958 году, тогда же, когда и ты, отправился зимовать туда.

Год в Антарктиде оказался очень длинным. И трудным…

Но пришел и ему конец, и я прилетел из Антарктиды в Новую Зеландию, а оттуда в США, в Калифорнию. Я позвонил Норме из Фриско, и, конечно, она скоро уже ждала меня на автостоянке. Ждала, как всегда.

Мы обняли друг друга и стояли так долго, молчали, прижавшись, вспоминая. Ведь место это было рядом с церковью летчиков, в которой мы когда-то венчались. Здесь мы и отметили годовщину этого события, одни, прежде чем ехать к детям. Только через несколько дней я признался Норме, как страшно мне вдруг стало летать после того, как несколько раз подряд «звоночек» очень близкой смертельной опасности прозвучал совсем рядом, там, в Антарктиде.

В качестве награды за добровольное участие в зимовке в Антарктике Нэви позволял окончившему зимовку участвовать в выборе следующего места службы, удовлетворяя обычно его желание. Я выбрал таким местом Японию. Но оказалось, что там в это время были места для жизни только офицеров без семей, семьи же должны были ждать, пока не будут построены соответствующие помещения. Для меня, разлученного с семьей в течение тринадцати месяцев, это было уже слишком, и я отказался. Я попросил изменить место будущей службы и получил назначение в штаб флота на Гавайях. Снова мы упаковывали вещи и плыли куда-то, но в этот раз все окончилось месяцем жизни в Гонолулу в отеле, рядом со знаменитым пляжем Вайкики-Бич. К этому было не так уж трудно привыкнуть после Антарктики. В конце концов, мы нашли дом, который можно было купить, а место моей работы называлось примерно так: «Флагманский секретарь при штабе». Мы устроили детей в школу и занялись превращением нашего «дома по названию» в реальный дом, где было бы приятно жить. Для этого пришлось сделать многое, в том числе полностью изменить ландшафт участка земли перед домом. Мы засадили его тропической растительностью: банановыми деревьями, рапайями, сахарным тростником. Попробовали даже посадить молодые кокосовые деревья, выкопав их из мест, где у них было мало корней. Они росли там, где был лишь тонкий слой почвы, а ниже – непроницаемый для корней слой кораллов. Нам пришлось перевозить дерево за деревом на грузовике так, чтобы корни дерева лежали в кузове, а крона размещалась и укреплялась на специальном прицепе…

Но скоро я нашел себя уже на острове Мидуэй, где мне пришлось выяснять причину гибели четырехмоторного разведывательного самолета вместе со всем экипажем. Комиссия по расследованию была создана сразу после катастрофы. Было много и других комиссий и комитетов, помимо обычной повседневной административной работы, в которых я должен был принимать участие. Но моим основным делом было проведение раз в два месяца проверок боевой готовности на всех авианосцах, уплывающих или готовящихся к отплытию в западную часть Тихого океана. Я участвовал ранее, еще во время войны в Корее, в первых таких инспекциях тяжелых боевых самолетов, базировавшихся на авианосцах. Поэтому моей задачей было определение готовности, со всех возможных точек зрения, экипажей эскадрилий таких, теперь уже двухмоторных, самолетов для проведения операций продолжительностью до нескольких дней.

Все аспекты: знакомство экипажей с разведданными, планирование операций, установка на самолеты соответствующего оружия, подготовка самого самолета, подготовка к радиолокационному фотографированию, создание навигационных карт полетов, моделирование бомбовых ударов, управление самолетом – тщательно проверялись и документировались. Все это иногда занимало много часов работы в помещениях, где находились экипажи в полной боевой готовности, на капитанском мостике и на летной палубе. Я участвовал в инспекциях на ядерных авианосцах, где размещались эскадрильи тяжелых самолетов. Обследовал все такие авианосцы, включая «Рейнджер», «Лексингтон», «Корал Си», «Хэнкок», «Мидуэй», «Орискани», «Бон Омм Ричард», «Китти Хоук», «Тикондерога» и «Констеллейшн». По мере того как конфликт во Вьетнаме становился все более горячим, такие инспекции становились все важнее. Тогда же я был повышен в чине и стал коммандером.

В свободное время я занимался теннисом и гольфом. Вступив в клуб аквалангистов при Военно-морской школе аквалангистов Пирл-Харбора, я получил довольно основательную подготовку. Ее кульминацией явилось плавание в открытом океане на полмили, то есть в 2 раза дальше расстояния между плавучими буями в море перед Вайкики. Мой друг, инструктор и моя жена сидели на пляже, в то время как двое из нас сдавали этот экзамен, и они все сидели и сидели, а мы все плыли и плыли. Только через 3 или 4 часа, вернувшись совсем без сил, мы выяснили, что выбрали неправильную пару буев.

Все, вся жизнь была вроде бы прекрасной. Но Антарктида все чаще звала меня во сне, и я, наконец, нашел работу, которая позволяла мне часто бывать в Антарктиде и летать там. И там, в 1965 году я встретил Игоря, и мы стали друзьями.

 

Эпилог

Мпилог – это текст, который читает после пьесы актер, не участвовавший в представлении и даже не знающий толком, о чем идет речь. Примерно так объясняют это слово в словарях.

С удивлением смотрю я на свою рукопись, собираясь писать эпилог. Ведь когда-то, в 1989 году, все, рассказанное в ней, являлось всего лишь частью много большего повествования, причем написанного по-английски. Мной и Бобом Дейлом, американским летчиком, с которым я за десятилетия, предшествующие нашей встрече на острове Хакамок, подружился, работая вместе в Антарктиде.

Когда по приглашению Боба я и моя жена Валя приехали к нему в гости на этот остров, я написал по-английски обо всем, что здесь рассказано. Но мой английский текст тогда был намного больше. Он включал в себя еще и подробное описание моей работы в Антарктиде, и рассказ о наших многочисленных встречах с Бобом в Америке. Все то, что опубликовано в вышедших раньше книгах «За разгадкой тайн ледяного континента», «Я искал не птицу киви» и «Пикник на Аппалачской тропе». Большую часть этого я и перевел на свой, конечно, не самый совершенный английский.

И написанное Бобом было много больше того, что мне удалось пересказать здесь, в «Зимних солдатах». Боб написал практически полную историю всей своей жизни от начала, каким он его себе представлял по памяти и рассказам близких, и до момента, когда он решил взяться за перо на острове Хакамок.

Тогда мы с Бобом думали опубликовать наши воспоминания там, в Америке. К счастью или к сожалению, но этого не произошло, иначе не было бы этой книги. Сейчас, наверное, самое время объяснить, почему же наши усилия оказались напрасными.

Проводив Валю в Москву (ей было скучно в США), я переехал в Нью-Йорк и поселился в самом центре, в шикарной квартире сына одного из моих друзей по Антарктиде. Полный энтузиазма и уверенный в успехе задуманного предприятия я начал поиски издателя для нашего фолианта. Правда, меня удивил отказ Боба принять участие в поисках. Он сказал, что уезжать ради этого со своего острова не хочет.

Очень скоро я узнал, что напрямую в издательства в США никто не обращается, и все надо делать через литературные агентства. Эти частные организации принимают от авторов и читают рукописи, выбирая достойные публикации. А затем предлагают их соответствующим издательствам, деля с автором будущий гонорар.

Мне потребовалось достаточно много времени, чтобы найти агента, который согласился бы просто поговорить со мной о нашей книге. Наконец, в одном из агентств мне предложили привезти рукопись.

В среднего размера комнате без окон стоял большой стол, за которым, разглядывая белую стену напротив, сидел человек. Перед ним лежала какая-то папка, по-видимому, с рукописью. Справа и слева от него на столе возвышались высокие горы из разноцветных папок, скорее всего, с аналогичным содержимым. В комнате находились еще несколько плотно заложенных папками столов и стул. Хозяин предложил мне сесть напротив на стул, сообщил, что он – литературный агент, и попросил изложить суть моего дела. Я рассказал.

– Видите ли, – сказал агент, взвешивая на руке, но не раскрывая, мою папку, – тема вашей рукописи очень интересна и своевременна, но я вряд ли возьму ее. Дело в том, что конкуренция между литературными агентствами сейчас так велика, что чтобы не обанкротиться, каждое старается брать только рукописи, близкие по теме к тем, которые в последнее время оказались успешными. А это значит – их приняли издательства, решили опубликовать, и доход от продажи позволил нам в результате удержаться на плаву. Посмотрите на эти горы рукописей. Всего несколько десятков из них я порекомендую издательствам, а они, в свою очередь, отберут для публикации малую часть. И после того как книги выйдут в свет, только одна из десяти будет куплена в количестве, позволяющем получить прибыль, оправдывающую затраченный нами труд. Остальные девять десятых не будут распроданы и, в конце концов, пойдут под нож. Предугадать, какая из книг спасет положение, почти невозможно…

– Как? В Америке выходит так много книг! Мне казалось, что издать здесь нашу будет нетрудно…

– Что вы, сэр!.. Это обычное для иностранцев заблуждение. Мы, действительно, издаем много книг, и у нас много авторов. Но количество пишущих по любому поводу толстые рукописи еще больше, и процент неопубликованных творений по отношению к числу нашедших путь к читателям у нас выше, чем в других странах. В этом смысле можно говорить, что в Америке печататься труднее.

Мое удивление было так велико, что агент спросил:

– Может, вы думаете, что у нас и гонорары больше? Вы из Советского Союза, а я слышал, что писатели у вас могут жить на гонорары от книг, не подрабатывая на стороне. Какой гонорар вы хотели бы получить?

Я рассказал ему, сколько времени мы с Бобом потратили на написание книги, что нужно время, чтобы написать следующую, если я писатель, вот средняя зарплата хотя бы среднего специалиста за этот срок и должна составлять мой гонорар. Так я считал бы в Советском Союзе.

– Вы что, думаете жить здесь на гонорары от своих книг? Знаете ли вы, что в Америке тысячи, может, даже десятки тысяч прекрасных, систематически публикующихся писателей. Но только несколько сотен живут на гонорары от своих книг. Остальные зарабатывают на жизнь другими способами. Анекдот: «Как живет американский писатель? – Хорошо, если у него жена работает».

Я все понял. Ясно, что в Америке, чтобы писать книги, не останусь. Но поиски возможности опубликовать нашу с Бобом рукопись я все же продолжил. Хозяин моих апартаментов – сын моего антарктического друга-летчика – был крупным адвокатом. Когда я поделился с ним своими проблемами, он, подумав, сказал:

– У меня есть друг, выдающийся адвокат и советник по правовым вопросам одного из крупнейших старинных издательств Нью-Йорка. Я поговорю с ним, возможно, он свяжет вас с издательством напрямую.

Через некоторое время наша встреча с адвокатом издательства состоялась в офисе сына моего друга.

– Я очень занятой человек, – начал он. – Каждый час моего рабочего времени стоит тысячи долларов. Но вы друг моего друга, и я готов вам помочь. У меня есть для вас четверть часа. Расскажите все, что я должен, по вашему мнению, знать.

Я рассказал.

– Так. Я понял. Я беру вашу рукопись и отдаю ее прямо в руки директора издательства с просьбой лично, самому решить, годится ли она для публикации. При этом выскажу свое положительное мнение о ее содержании, которое сложилось у меня в результате нашей беседы. И он решит, что делать. Поверьте, мое предложение дорогого стоит. Но у меня есть одно предварительное условие. Вы и ваш американский соавтор предварительно даете мне три тысячи долларов. Просто так, без каких-либо расписок. Я не верну их вам, даже если издательство отвергнет вашу рукопись.

– Вы знаете, я безденежный русский ученый, живущий здесь на сумму втрое меньшую той, что вы просите. Я спрошу своего соавтора, может, у него есть деньги. Но у меня их просто нет. Мой оклад в Москве меньше ста долларов в месяц. Кстати, вы сами сказали, что зарабатываете огромные суммы. Зачем вам наши три тысячи, которые нам весьма не просто найти.

– Именно поэтому я и хочу их от вас получить. Для меня они будут подтверждением серьезности вашего собственного отношения к написанному, вашей личной оценкой рукописи. Выложив это огромное для вас состояние и зная, что не получите деньги обратно, вы будете землю рыть, делая все, чтобы рукопись напечатали, – пойдете на любые переделки. Кстати, и я, если это издательство вас отвергнет, предложу рукопись в другом месте. Даю вам три дня на раздумье. Посоветуйтесь с соавтором, он американец, хорошо обеспеченный отставной военный, у него могут быть деньги. Если согласны – звоните, встретимся. Я заберу у вас рукопись и деньги наличными, и мы начнем наше дело. Ведь книга, правда, с ваших слов, мне нравится. И вы мне нравитесь как возможный писатель. А значит, вы все сделаете, рано или поздно, стремясь к тому, чтобы ваши три тысячи не пропали даром.

Мы расстались. Я позвонил Бобу Дейлу, рассказал о встрече. Он гневно отверг сделку, как я и ожидал, пояснив, правда, что и таких денег свободных у него нет. Очень скоро после этого я уехал в Москву, чтобы продолжить занятия наукой и принять активное участие в «перестройке», которая привела нас к тому, что мы сегодня имеем.

И теперь, через двадцать лет, передо мной новая, теперь написанная по-русски книга, ставшая значительно короче. О своих путешествиях и работе в Антарктиде и Америке, о встречах с американцами, о дружбе с Бобом и его семьей я рассказал по-русски раньше. Во времена СССР, тоже с немалыми усилиями, мне удалось опубликовать «Пикник на Аппалачской тропе» в издательстве «Советский писатель» (1989 год) тиражом 30 тысяч экземпляров, и еще раньше вышли книги «За разгадкой тайн ледяного континента» (издательство «Мысль», 1984) и «Я искал не птицу киви» («Гидрометеоиздат», 1984) по сто тысяч экземпляров тиражом.

Вспоминая ту, написанную вместе с Бобом Дейлом много лет назад для англоязычного читателя книгу, которую нам так и не удалось опубликовать в Америке, я вспомнил и еще двух моих американских друзей-летчиков. Оба были военными высокого ранга и старше меня, как и Боб.

Одним из них был Дасти Блейдс. Коммандер, то есть капитан второго ранга, морской летчик в форме с крылышками на груди. Крылышки – символ мастерства летчика, позволяющего ему взлетать и садиться на авианосец. Собственно, первое его имя, настоящее, – Еху. А слово «Дасти» означает «пыльный» и всего лишь прозвище его молодости курсантских времен. Но оно так прочно пристало, срослось с ним, что превратилось в имя.

Дасти Блейдс в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году был начальником всей зимовочной части американской антарктической экспедиции, в которой зимовал у американцев и я. Начальник антарктической экспедиции во время зимовки, когда связь с Большой землей только по радио, – то же самое, что капитан судна во время долгого плавания. Это очень сложная должность, лишающая права иметь друзей, – все вокруг тебя только подчиненные. Но я был представителем другой, великой, страны и ее экспедиции. Да, я жил на его станции, но не подчинялся ему напрямую. За мной стоял другой флаг. При этом мы все время, целый год день за днем, находились рядом, даже за столом в каюткомпании, и очень незаметно для обоих подружились.

Но не только жизнь бок о бок, наверное, подружила нас, но и какие-то общие, объединяющие внутренние ценности. Иначе как объяснить, что, не встречаясь десятилетиями, мы не теряли друг друга из виду. Обменивались короткими весточками: я писал ему к Четвертому июля (День Независимости), он мне к Первому мая (День Международной солидарности трудящихся). Мы стали друзьями в самом полном смысле этого слова. Я, во всяком случае, часто думал о нем, мысленно разговаривал с ним. Когда однажды он написал, что переведен по службе в Италию, в войска НАТО, и нашу переписку надо временно прекратить, я не обиделся. Ведь и мне было нелегко. Отношения между нашими странами были суровые, холодная война находилась в самом разгаре: 1965–1973 годы… Я не надеялся снова попасть в «американскую» Антарктиду, а уж о самой Америке и думать не думал. Работал себе спокойно в СССР, писал научную книгу, докторскую диссертацию.

Боб Дейл в это время работал в полярной программе США и писал письма одно заманчивее другого. Он рассказывал о своих плаваниях и полетах в Антарктике.

И вдруг мне позвонили сначала из дирекции Института географии, где я работал, а потом и из Америки.

– Я полковник Флетчер из США. Я здесь, в России, я бывший летчик.

И, назвав имя ближайшего из моих американских друзей, он попросил устроить ему встречи с советским полярным летчиком Иваном Черевичным, адмиралом Бурхановым и профессором Дзердзеевским. Времена, как вы помните, были не простые, но это был друг моего друга, которому я полностью доверял. Раз он просит, надо помогать.

И я помог. А полковник Флетчер, ставший для меня просто Джо Флетчером, встретился с теми, кого хотел увидеть. В результате этих встреч и за время его жизни в СССР мы стали друзьями. Он узнал о моей работе в Антарктике и одобрил ее результаты: открытие возможности существования огромных подледниковых озер в центральной Антарктиде. А мне стало ясно, что мой Джо Флетчер и есть тот самый знаменитый Флетчер, который открыл в центре Северного Ледовитого океана огромный плавающий ледяной остров – осколок айсберга, толщиной около тридцати метров и размерами свыше десяти квадратных километров, известный как льдина Т-3 или остров Флетчера. Он нашел его, когда был командиром американского отряда гигантских «летающих крепостей», базировавшихся на Аляске и участвующих после окончания «горячей» войны и начала «холодной» в изучении Арктики. В это время Флетчер тесно сотрудничал и подружился с советским адмиралом Василием Федотовичем Бурхановым, руководившим арктическим воздушным флотом Советского Союза, задачей которого являлось изучение ледяного покрова Северного Ледовитого океана. Это была кратчайшая дорога из России в Америку и из Америки в Россию.

Флетчер был не только летчиком, но и ученым, причем серьезным. В СССР он приехал в качестве начальника отдела окружающей среды знаменитого «РЭНД – Корпорейшн» – научного учреждения в Санта-Монике, которое тогда, в семидесятые годы, было мозговым центром, генерирующим идеи для президентов США того времени. Через некоторое время я узнал, что Джо Флетчер стал начальником Управления полярных программ Национального фонда США – организации, управляющей всей научной деятельностью США не только в Арктике, но и в Антарктиде. Более того, финансировавшей эту деятельность. По-видимому, Джо Флетчер был тем человеком, который помог мне снова найти свое место в научном освоении Антарктиды в составе американских научно-исследовательских экспедиций.

Много лет я провел с американцами на самом ледяном континенте, а потом еще годы и годы работал, изучая Антарктиду в различных университетах и научных учреждениях США. И часто местом моей работы бывала гигантская Лаборатория по изучению климата Земли Национальной администрации по океанологии и атмосфере, которой руководил Джо Флетчер. Эта лаборатория находилась в центре маленького университетского городка Боулдер в штате Колорадо. Сюда Флетчер переехал из Вашингтона, потому что любил горы и открытые пространства, и его тяготила столица. В Боулдере я обычно гостил у Джо в его большом доме, где он жил вместе с Лин, его женой и постоянной, верной помощницей и другом.

Когда я приехал в Америку вместе с женой Валей, после жизни на берегу океана в хижине Боба Дейла на его острове, она простудилась. И мы переехали в сухой горный климат Боулдера. В этот раз мы остановились у моего коллеги по работе в Москве, с которым много лет были близко знакомы до его эмиграции сюда из России. Как и я, он был гляциологом, но призванием его, очевидно, является бизнес. Применительно к гляциологии его деловые качества проявились в том, что он практически из ничего построил прекрасную лабораторию по изучению лавин и селей в поселке Терскол на Кавказе, обеспечил проведение на ее базе международного семинара по снегу и льду на уровне мировых стандартов. Даже и теперь, десятки лет спустя после ее создания, лаборатория является украшением Терскола и одним из главных научно-учебных центров географического факультета Московского университета. А тогда неожиданно на моего коллегу завели уголовное дело, обвинив в преступных злоупотреблениях, нарушении финансовой дисциплины и превышении служебных полномочий; да еще и семья его распалась. Он был настолько обижен и оскорблен, столкнувшись с такой «благодарностью» судьбы, настолько подавлен психологически, что на него навалились и тяжелые редкие болезни.

Но все-таки справедливость восторжествовала. Встретилась женщина, не оставшаяся безучастной к его проблемам, ставшая его другом, помощницей, сиделкой. И в результате – выздоровление и эмиграция в Америку. Здесь его знали по Терсколу, дали научную работу. Однако свои настоящие способности он реализовал позже. Занявшись бизнесом, он не просто «выбился в люди» – стал миллионером. Пожалуй, такого материального успеха не добился ни один из моих знакомых эмигрантов. А еще он стал другом Джо Флетчера.

К моменту нашей встречи я тоже достиг не только гляциологических вершин. Я начал писать книги. Одну за другой, и все о путешествиях. Но главным в них для меня было то, чем руководствовались мы с Бобом Дейлом, задумав «Зимних солдат», – стремление к улучшению взаимопонимания и отношений между Америкой и Россией. Книги, естественно, были на русском и издавались в СССР, поэтому мне важно было рассказать об Америке и ее прекрасных людях. Я считал, что этим как-то противостою той антиамериканской пропаганде, которой было в то время заполнено советское информационное пространство. Одной из таких книг, я горжусь ею до сих пор, был «Пикник на Аппалачской тропе», изданный тиражом в 30 тысяч экземпляров и мгновенно распроданный. Значительное место в этой книге заняли рассказы о Боулдере и его обитателях. В ней я коснулся и необычной судьбы, сотканной из больших достижений и потерь, страданий и поисков, одного из советских эмигрантов, сумевшего преодолеть трудности адаптации в новой для него стране и занять высокую ступеньку ее социальной лестницы. Я писал о нем как о герое, напоминавшем моего коллегу-гляциолога, и мне пришлось потратить немало сил, чтобы уговорить его прочитать мое произведение, рассчитывая услышать одобрительный отзыв.

Только при нашей встрече в Москве он наконец прочитал книгу. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я услышал, что, по его мнению, мой рассказ – настоящий пасквиль на него, характеризующий меня с наихудшей стороны, что он немедленно съезжает с моей квартиры и с этого момента он становится моим злейшим врагом и сделает все возможное, чтобы испортить мою репутацию.

Я совершенно не понял его реакции и не принял это заявление всерьез. Однако в свой следующий приезд в Боулдер почувствовал, что ставший теперь моим бывшим другом и настоящим неприятелем мой русский эмигрант нисколько не погорячился, делая свое заявление, нисколько не остыл и не пересмотрел свою позицию. Совершенно неожиданно многие друзья внезапно изменили ко мне отношение, словно забыв все хорошее, что нас связывало.

Мои летчики повели себя по-разному. Дасти Блейдс при нашей первой после разлуки встрече, завершив первые радостные приветствия, вдруг посерьезнел и, сменив тон на официальный, сказал:

– Игорь, за время твоего отсутствия твой русский друг рассказал о тебе и твоей новой книге много плохого. А кроме того, сообщил нам, что ему стало известно, что ты – советский шпион и много лет добываешь в Америке секретную информацию, которую продаешь советской разведке. Я хочу, чтобы ты ответил мне прямо: так это или нет? Ты, конечно, можешь отказаться отвечать на этот вопрос или ответить расплывчато. Я не изменю своего отношения к тебе, но будь готов к тому, что Джо Флетчер тебе больше не друг.

Кровь ударила в голову, дыхание перхватило от нелепости этих подозрений.

– Нет, Дасти. Слава Богу, с чистой совестью могу сказать тебе, что никогда не был шпионом и не получал никаких денег от соответствующих организиций. А книги свои я пишу, чтобы расказать о лучшем из увиденного и услышанного мною, чтобы помочь нам лучше понимать и любить мир и друг друга. Мой ответ – нет.

Дасти был очень доволен:

– Спасибо, Игорь. Я очень надеялся на такой ответ. – И он обнял меня.

С Джо мне не удалось связаться. Я несколько раз звонил ему домой, и женский голос сухо отвечал, что он занят. Голос я узнал, он принадлежал его дочери; к тому времени Лин, жена и добрый гений Джо, умерла. Я понял, что, говоря о Джо, Дасти был прав.

Итак, первый из моих друзей – американских летчиков – выслушал навет на меня, принял его во внимание, но прежде, чем окончательно определить свое отношение к нему, дал и мне возможность высказаться. Может быть, так случилось, потому что нас связывал целый год, прожитый бок о бок в Антарктиде.

Второй – полковник Джо Флетчер – поверил клевете русского эмигранта, возможно, из-за того, что нас не объединила работа «в поле», все общение проходило в офисах.

А вот третий «мой» летчик, мой Боб Дейл, вообще не придал всей этой истории, облетевшей, как я недавно случайно узнал, весь не только американский, англоязычный мир моих знакомых, никакого значения. Спасибо тебе, Боб. Недаром именно с тобой мы хотели написать вместе книгу.

В новой книге для меня важнее всего рассказы о жизни моей семьи в России. И, перечитывая рукопись, я понял, что главное в ней – искренность, отсутствие горечи или пафоса, которые иногда напрашиваются в свете того исторического фона, на котором разворачиваются события. Возможно, это объясняется тем, что истории наши я и Боб писали там, на острове Хакамок. Откуда-то возникла правдивость деталей в канве маленьких событий. Память сохранила и подсказала их и мне, и Бобу Дейлу. Из детства, юности и молодости самых обычных мальчишек, непонятно как, вырастают истории их огромных стран.

Наши личные жизненные судьбы, развивавшиеся в очень не похожих условиях, в противостоящих и географически, и политически великих странах XX века – России и Америке – удивительным образом дополнили друг друга, по-новому окрасили рассказанные события, превратили их в часть истории наших государств и их взаимоотношений.