Глава 1
Математическая диверсия
Медленно и вкрадчиво ночь наполняла округу. Окружающее нас пространство вышло, казалось, из берегов и становилось все причудливее и глубже, точно мы погружались в бесконечную пучину, откуда уже не будет возврата. Словно какая-нибудь Маракотова бездна впускала Рикошет в свое черное, необратимое лоно. Шум океана чудился все отдаленнее, а нарастающие запахи ночи навевали разные астральные мысли.
Устроившись в глубокой каменной нише, закрытые даже сверху вислым базальтовым козырьком, мы ждали кромешной тьмы. Потому что только в кромешной тьме можно было взять Самсонайта за горло и спасти Аванта и его нитку жемчуга. Мысль об Аванте не давала мне покоя. Где он? Что с ним? Да и жив ли милый Авант?
Честно говоря, я плохо представлял себе, как можно осуществить эти задачи, хотя воображение уже нарисовало дюжину первосортных картин. Однако жизненный опыт, вечный мой оппонент, браковал их одну за другой, напоминая, что желаемое и действительное — это только две стороны одной медали, не больше, и нельзя этого забывать.
Роберт коротал время в невеселых раздумьях о неисповедимости своих житейско-пернатых путей. Ему было о чем подумать. Я же, опершись на локоть и подсвечивая себе слабеющим фонарем, читал книгу и с каждой перевернутой страницей все больше погружался в загадочный мир преданий и легенд об острове неминуемой гибели. Я дивился рассказам бывалых моряков и рыбаков, искателей жемчуга и охотников за акулами, а от версий, гипотез и фактов, приводимых узкими специалистами, голова шла не только кругом, но, бывало, и тетраэдром.
Пересказывать книгу я не стану, но особо любознательного читателя посылаю по адресу: Бисквит, набережная Адмирала Рыбникова, сорок пять, склад издательства «Марина». Здесь можно заказать любую книгу, выпущенную «Мариной» за последние пять лет, в том числе и «Остров Рикошет». Правда, это библиографическая редкость, но, быть может, вам повезет.
Я читал и перечитывал, погружаясь в сладкий ужас тайны, и одновременно слушал звуки острова, пробудившегося всерьез. Ясно, что ночная жизнь здесь была гораздо любопытнее дневной, как и положено местам неминуемой гибели.
И вдруг… И вдруг раздался долгий, жуткий, уху непостижимый крик-стон, где были сразу все гласные звуки. И резко оборвался.
Стало тихо. Так тихо, что даже страшно, Мы оцепенели.
— Роберт, — шепнул я, — у вас кровь стынет в жилах?
— Нет, — заплетающимся шепотом отозвался он, — она у меня стынет в венах и артериях. Брр! — И он стал кутаться в пиджак, поднимать воротник и застегивать пуговицы. — Что это, сэр Бормалин? Сколько живу здесь, такого еще не слыхал. Ужасные стоны, но чьи они?
— Похоже, это кричит чья-то нечистая совесть…
После этих слов Роберт замолчал, задумался, а потом решительно опустил на место воротник пиджака и расстегнул все до одной пуговицы.
— Да будет вам, сэр! — натянуто рассмеялся он. — Что это вам в голову взбрело! Мы же с вами реалисты!
— Как бы не так, — возразил я.
— А я законченный реалист, — вздохнул Роберт. — Не верю ни в чудеса, ни в голоса. В мистику разную тоже не верю. Все на свете имеет реальную основу. Человек, например, произошел от обезьяны в результате труда. Причем умственного… Или вы считаете, что обезьяне чужд умственный труд? — спросил он, не услышав возражений. — Кстати, у вас есть знакомые обезьяны?
— Нет, — развел я руками, отрываясь от книги.
— Оно и видно, — сказал Роберт. — А у меня есть знакомый гиббон. Мы очень дружны. И это, скажу вам совершенно объективно, очень умный гиббон. Мало того, он умнеет год от году… Он умнеет на глазах, понимаете?
Да, тут было над чем подумать.
— Понимать-то понимаю, — промямлил я. — А как же насчет тайн? Как насчет бесчисленных загадок Вселенной?
— А что тайны? Что загадки? — пожал он плечами. — Да, у природы немало тайн. Но что есть тайна? Это обычное белое пятно. А белое пятно — не что иное, сэр, как полное отсутствие информации о данном предмете или явлении. А множество белых пятен говорит единственно о том, что изучение природы оставляет желать много лучшего. Согласны? А кто изучает природу? Вопрос праздный. Ясно, кто ее изучает: человек, ее так называемый царь. Почему же, возникает резонный вопрос, он так неважно ее изучает? Знание природы, казалось бы, необходимо человеку позарез, а он изучает ее спустя рукава — почему? Ответ очень прост. Потому, простите за откровенность, что человек — существо ленивое и недалекое. Несерьезное существо. Присутствующих, конечно, я в виду не имею.
— Спасибо, — проворчал я.
— Мало того, чем больше узнаю вашего брата примата, тем меньше хочется оказаться на его месте, и вот почему…
* * *
Мы еще немножко поболтали в том же духе, а потом я вернулся к «Острову Рикошет» и, улучив момент, обратил внимание Роберта на одну из страниц. Она была зачитаннее многих других, и, кроме того, ее правый нижний угол был крепко загнут.
— Узнаю неряху Гарри, — сразу определил Роберт, — Это в его плебейском стиле — загибать углы вместо того, чтобы воспользоваться закладкой или памятью.
— А может, он выделил эту страницу сознательно? Надо отдать должное Гарри: он ведь очень хитер, предусмотрителен и умен.
— Вы правы, — согласился Роберт. — А ну-ка, что там за текст?
Текст был озаглавлен: «Загадка зеростра», и дальше шла сама загадка. Мы прочитали ее раз и другой, но мало что поняли. Она помещалась в самом последнем разделе книги и на первый взгляд не имела прямого отношения к Рикошету. Но, прислушиваясь к интуиции, которая почти никогда меня не подводила, я перечитывал и перечитывал загадку, и с каждым новым прочтением все больше склонялся к тому, что это зашифрованная задача. Причем зашифрованная не самым сложным шифром и с какой-то вполне определенной целью.
Загадка зеростра
Их была дюжина и еще треть — а у них отняли три дюжины.
И стало так:
Их теперь две дюжины и один, а у них отнимают три дюжины и все без безымянного.
Приложить слева и справа все, все и одну от трети дюжины.
Это и будет зеростр.
— Вы слышали что-нибудь о Зеростре? — спросил Роберт очень серьезно.
— Нет. А что это?
— Впервые слышу это имя. Но оно мне не нравится.
— А с чего вы взяли, что это имя? — спросил я. — Обратите внимание на то, что слово «зеростр» напечатано с маленькой буквы, и это не недосмотр корректора. Издательство «Марина» — фирма серьезная и добросовестная, поверьте.
— Тогда что же стоит за словом «зеростр»? — недоумевал Роберт.
Я достал из тайного кармана огрызок карандаша и стал писать на чистом обороте форзаца.
— Давайте, сэр Роберт, математически запишем условия задачи. Она не такая уж бессмысленная и сложная, как это кажется. Ничего, что я называю загадку задачей?
— Хрен редьки не слаще, — вздохнул попугай.
— Итак, «дюжина и еще треть» — это шестнадцать, а «три дюжины», как вы понимаете, тридцать шесть. Следите за мной и проверяйте. Когда я вхожу в азарт, то частенько увлекаюсь и совершаю ошибки. «Все без безымянного» — имеются в виду безусловно пальцы человека. Значит, это наверняка девять. И вот что у нас получается: Шестнадцать минус тридцать шесть с одной стороны — и двадцать пять минус сорок пять с другой. А дальше, сэр Роберт, я предлагаю поставить между этими разностями знак равенства. Как вы на это смотрите?
— Почему именно знак равенства? — возразил Роберт. — Обоснуйте, сэр!
— Объясняю. Во-первых, обе разности равны одному и тому же числу. И число это — минус двадцать. Разности равны между собой — это ежу понятно, говоря языком гимназии «Просвет», где я получил образование. Во-вторых, к стилистическому обороту «и стало так» совершенно определенно напрашивается синоним «получилось». Что вы можете возразить на это с точки зрения лингвиста, сэр Роберт?
— Ладно, пускай будет по-вашему, — согласился он.
— Читаем загадку дальше, — входил я во вкус. — «Приложить слева и справа все, все и одну от трети дюжины». «Все, все» — это, наверное, тоже имеются в виду пальцы?
— Ну-да, — кивнул Роберт, — пальцы рук царя природы.
— И получается, сэр Роберт, что к обеим сторонам нашего равенства надо прибавить по двадцать целых и одной четвертой. Люблю возиться с дробями и смешанными числами! — признался я в своем сокровенном пристрастии и быстро написал вот какое равенство:
16 — 36 + 20 1/4 = 25 — 45 + 20 1/4.
Мы сидели с Робертом плечом к плечу и молча глядели на записанное выражение. Я чувствовал, что все идет хорошо и надо каким-то образом преобразовать равенство, решить его. И тогда мы разгадаем загадку зеростра, которая нужна нам позарез. Я был совершенно в этом уверен, я знал это.
— Что притихли? — спросил Роберт и толкнул меня крылом. — Вы не двоечник ли, сэр?
И тут меня осенило. Я вдруг увидел это выражение совершенно иначе, как бы сверху, чему и учили нас в гимназии. Я будто взглянул на него другими, квадратными глазами и мигом припомнил формулу квадрата разности. И все сразу встало на свои места.
Твердой рукой я написал:
16 = 42, а 20 1/4 = 81/4, иди (9/2)2.
36 = 2 * 4 * (9/2).
Таким образом, левая часть равенства выглядела теперь так:
42 = 2 * 4 * (9/2)2.
Я делал все это, ориентируясь на формулу квадрата разности, о чем нисколько не жалею. Переведя дух, я посмотрел на Роберта.
— Что-то получается! — похвалил он меня. — Вижу, сэр Бормалин, что вы совсем не двоечник и даже не троечник. Уж не отличник ли вы?
Я молча подмигнул ему излучавшим свет глазом и взялся за дело дальше. Точно так же я поступил и с правой частью равенства, и она приняла следующий вид:
52 = 2 * 5 * (9/2)2.
И наша Задача преобразовалась вот в какое громоздкое сооружение.
42 * 2 * 4 * (9/2)2 = 52 * 2 * 5 * (9/2)2.
Собрать левую и правую части по формуле квадрата разности было делом техники, а формулу квадрата разности я помнил назубок. Вот она:
(А — В)2 = А2 — 2АВ + В2.
Собрав обе части по этой формуле, я с удовольствием записал, что
(4 — 9/2)2 = (5 — 9/2)2.
А извлечь квадратный корень теперь может каждый. И после того, как я его извлек из обеих частей равенства, оно стало совсем простеньким и насторожило меня не на шутку:
4 — 9/2 = 5 — 9/2, то есть 4 = 5.
Этого я не ожидал. Мне даже зябко стало от такого открытия. Где это видано, чтобы четыре равнялось пяти? А если 4 = 5, то дважды два — пять!
— Дела! — Роберт почесал в затылке и с опаской поглядел на меня. — Сэр Бормалин, вы не находите, что это математическая диверсия?
— Давайте искать ошибку, — предложил я, озадаченный не меньше Роберта, и мы четверть часа искали ее по всем правилам сыскного дела, но так и не нашли. Все было верно в наших расчетах, и четыре равнялось пяти. Как ни крути, а это значит… Нет-нет, боязно было дальше рассуждать на эту тему. И я не стал рассуждать.
— Ладно, давайте дальше ее отгадывать, эту загадку зеростра, — сказал я. — Итак, четыре равно пяти — это и есть зеростр, как пишется в тексте. То есть зеростр равен пяти. И что из этого следует?
— Сущие пустяки, — вмешался Роберт. — Зеро — это ноль. Поэтому «зеростр» можно записать как «нольстр», можно ведь? А «стр» — это наверняка сокращенное слово «страница». Нас отсылают на страницу 05.
Я хлопнул себя по лбу. Молодец Роберт! Действительно, еще при первом чтении я обратил внимание, что начальные страницы книги пронумерованы своеобразно — не 7, 8, 9, а 07, 08, 09, и уже потом нормально: 10, 11, 12… Мы лихорадочно углубились в самое начало книги, и на странице 05, в недрах раздела «Легенды», снова натолкнулись на головоломку.
И знаете, уже кое-какие догадки брезжили в моем сознании. Но не буду забегать вперед.
Глава 2
Этот проклятый вопрос
Народная легенда 3 (стр. 05)
Это случилось в ту далекую пору, когда на земле было тепло, радостно и просторно. Круглый год светило солнце, а ночами была мирная тишина, и рождалось много здоровых детей.
Рикошет тогда был не островом, а частью земли Освоясь, и никто не называл его Рикошетом, потому что было еще рано.
Люди, которые здесь жили, были счастливы и добры, как это нередко бывает среди людей, живущих под одной общей крышей. А у них все было общим: и крыша, и солнце, и воздух, и огонь. И земли хватало на всех, и хватало моря.
Долго ли, коротко ли они жили в согласии и любви, но однажды ночью человек увидел свет, косо идущий с неба.
От его громкого голоса все проснулись и выбежали. Это были доверчивые люди, потому что их еще не обманывали словом. Ибо оно было вначале, и это знали все.
Они радостно кричали и протягивали к свету руки и брали на руки детей, чтобы дети видели этот свет и запомнили. И чтобы рассказали своим детям.
Свет достиг земли и очертил большой круг, где оказался человек, первым завидевший свет. И свет ослепил человека, потому что был ярок, и была ночь.
И человек пошел по земле, но, дошедши до границы света и тьмы, не смог переступить незримой черты, обозначенной небом.
* * *
Он остался в светлом кругу один. Потому, что люди никогда не могли переступить этой незримой черты. Первое время они толпились кругом и учили ослепшего человека. Но это были только слова. А делом помочь ему уже не мог никто.
До человека долетали голоса людей, но не долетал хлеб, брошенный ими.
И не долетало огниво. Все возвращалось обратно к людям. Слушайте!
Но когда человек понял, что обречен на вечное одиночество не по своей вине, он перестал молчать.
— Освоясь! — позвал он, подняв незрячие глаза к небу.
— Что случилось с тобой, Освоясь? — спросил он и заплакал.
Ему было плохо, потому что человек не может один. Он плакал от тоски и горя и обвинял ни в чем не повинных людей, все еще стоявших у границы света и тьмы.
Слушайте, говорю!
— Так будет и с вами, — наконец сказал он им. И люди услышали его, и наступило утро.
Всем надо было жить дальше. Им было жалко человека, но ничего сделать они не могли. Только он сам мог помочь себе и спастись. Незримая черта останавливала каждого, и каждый возвращался назад.
Освоясь осталась во тьме, потому что даже утро не смогло победить эту тьму. Так было.
* * *
Закончив читать, я перевел взгляд на Роберта. Он полулежал среди камней, подперев клюв левым крылом, и с неизбывной печалью глядел на восток.
— Грустно, сэр Бормалин, — вздохнул он. — Ничего, казалось бы, особенного, типичная трагедия избранника Неба, а все равно грустно. А вам?
— Знаете, сэр Роберт, я уже как-то свыкся с этой закономерностью. С тем, что большинство, как вы изводились выразиться, избранников обречены на одиночество. Весь род людской — и избранники — вечное противостояние, вечный конфликт. Поэтому народная легенда не слишком меня расстроила. На общем трагическом фоне легендочка не лучше и не хуже других.
Роберт как-то особенно, по-человечьи посмотрел на меня.
— Мне двести семьдесят пять лет, — горько произнес он, — и мне это близко. Мне это очень близко и очень хорошо понятно.
— Что именно?
— Понятно, почему они одиноки! Неужели не ясно? — рассердился он. — Мне понятно, почему они одиноки, но совершенно непонятно, для чего? Я не считаю, что разные индивидуалисты да супермены движут историей. Личность рождается в коллективе, где она крепнет и расправляет крылья, — подчеркнул он, слегка расправляя крылья. — Но почему они одиноки, мне хорошо понятно. Я говорю не о народной легенде, а об избранниках вообще. Их крест под силу далеко не каждому. Например, вы бы его взвалили на свои плечи?
— Что вы! — отказался я.
— Люблю откровенность! — сказал Роберт. — Наверное, в вашей молодой памяти еще свежи примеры Мцыри, Мартина Идена… Данко, наконец. Помните, как Данко вырвал из груди сердце, чтобы освещать путь людям? А чем кончился этот поступок, помните? Когда свет сердца стал им больше не нужен, чья-то нога наступила на него. Я всегда сильно горюю, когда читаю о Данко.
— Да уж, — тихо согласился я. — Но есть стихотворение:
— Что стихи! — откликнулся Роберт сквозь задумчивость. — Даже Пушкин, сказавший человеку: «Ты царь! Живи один», погиб в пучине именно этого конфликта, о котором мы говорили… Но мы отвлекаемся, — остановил себя Роберт.
Вскочив и отряхнувшись от меланхолии, он заглянул мне через плечо в середину народной легенды.
— Зачем тут проведена черта? — спросил он таким тоном, словно это я ее провел, причем от нечего делать. — Черта — ватерлиния — уровень моря — линия горизонта — талия… У нее может быть немало функций. Чую, неспроста она проведена. Сэр Бормалин, если мне не изменяет память, гимназисток раньше учили танцевать от печки?
— Истинно так.
— Не попробовать ли нам танцевать от этой черты? Фигурально, конечно. Может, что-нибудь да вытанцуется. Словом, — уточнил Роберт, — предлагаю погрузиться в сосредоточенную задумчивость.
На том и порешили.
Я сидел с довольно легкомысленным видом, но за этим дутым легкомыслием скрывался опытный гимназист и видавший виды корсар. Я разглядывал легенду, я покоя ей не давал своим взглядом, который подробно цедил слово за словом, абзац за абзацем, призывая в союзники все разнообразные, но такие жалкие знания, полученные в гимназии «Просвет». Хоть и слыл я там не последним учеником, все же заметно ощущались пробелы в образовании. Вот когда сказались списанные упражнения, невыученные уроки и рассеянность, книги, которые мог бы, да не прочел, и мертвый груз забытых или пропущенных тем. Как тут не впасть в отчаяние от собственной беспомощности при виде легенды, где сокрыта загадка. О моя гимназия, о моя альма-матер, я вернусь к тебе и все наверстаю! А сгину — не поминай лихом своего нерадивого ученика.
С годами все больше имеешь в виду. Это и есть опыт. Так любил повторять один мой мудрейший друг, философ, охотник и следопыт. Я всегда прислушивался к его советам и высказываниям, и они нередко помогали мне в жизни.
Вот и сейчас, имея в виду все на свете или почти все, принимая во внимание тьму-тьмущую догадок, наблюдений сегодняшнего дня и разнообразных выводов, я шарил глазами по легенде вверх и вниз, сравнивая стили верхнего отрывка и нижнего. И последний вызывал у меня беспокойство.
Было в нем что-то искусственное, инородное. Некоторые фразы, например, заканчивались как бы невзначай, словно повинуясь чьей-то чужой воле, точка ставилась явно насильственно и там, где ей по логике быть еще рано, и на диво неестественно начинались некоторые абзацы.
Словом, текст ниже черты был довольно антистилистическим, а вот первый отрывок заметно отличался в лучшую сторону, потому что был написан по всем правилам легенды без сучка, без задоринки, без натяжек. И это не осталось секретом даже для такого неискушенного филолога, каким был я.
Поэтому мое внимание было приковано главным образом ко второй части легенды, и, как оказалось, не зря.
Перебирая в уме все навыки и знания практического характера, приобретенные в гимназии, занимаясь, по сути, стилистическим сыском, я глядел на легенду с разных точек зрения.
Я даже, вспомнив про акростих, прочитал заглавные буквы первого отрывка сверху вниз, и получилась белиберда. По инерции прочитал я заглавные буквы и снизу вверх, и белиберда вышла еще пуще. Но когда я перевел взгляд ниже черты и сложил заглавные буквы второго отрывка, у меня тут же радостно забилось сердце.
Буквы сложились в слово «одиночество». Мы были на верном пути.
Я стал соображать дальше, стараясь по-прежнему все иметь в виду. Загадка второго отрывка открылась. Но постойте! Ведь прав, совершенно прав Роберт: неспроста проведена линия посреди легенды, и при достаточном воображении она вполне может сойти за дробную черту. А дроби — это мой конек, это мой Буцефал. Мы получаем дробь, где в знаменателе одиночество, а в числителе… А в числителе — первый отрывок с какой-то своей несомненной загадкой.
Однако недаром я имел в виду все или почти все. Вовремя пришла на ум загадка Самсонайта: чем знаменательна жизнь? И то ли сходя с ума, то ли просто следуя интуиции, которая часто совпадает с единственно верной гипотезой расследования, дрогнувшей рукой я написал дробь:
Икс: одиночество = жизнь.
Икс = жизнь * одиночество.
Проверял ли я гармонию алгеброй или просто кощунствовал, оперируя довольно серьезными категориями, трудно сказать. Так или иначе, я пришел к вопросу: «В чем смысл жизни?» — и у меня опустились руки. Да, немудрено, что умнейший Авант безуспешно бился над этой загадкой три года.
Это был проклятый вопрос, один из тех, которые мучат человечество на всем протяжении существования хомо сапиенс. Я и сам нередко слышал этот вопрос из уважаемых мной уст, но пока не получил ответа. «Этот вопрос сродни изобретению перпетуум мобиле, — говорили мне не раз и не два, — обреченное занятие».
— Роберт, — осторожно позвал я, — в чем смысл жизни попугая, не скажете?
Он резко вскинул голову, и наши взгляды встретились.
И понял я, что, ступая разными логическими путями: он — птичьими, а я — человеческими, мы уперлись в один и тот же вопрос, как упираются путники в неприступную стену, подходы к которой усеяны останками предшественников. Вот и мы потерпели крах. Ночь сгущалась, а море смеялось над нами. Впрочем, это был океан.
Глава 3
Влипли!
Когда поднимаешься крутой каменной тропой, и кущи острова остаются все ниже, а кругом — звездное небо, затонувшее в океане, что распростерся на тысячи миль…
Когда в одном кармане — дымовая шашка, в другом — охотничьи спички — собственность явления природы по имени Самсонайт, а в заднем кармане — сборник разнообразных морских ужасов, обросших подробностями и враньем…
Когда дважды два — пять, а до смысла жизни было только что подать рукой…
Когда по другую сторону баррикад — Черный Бандюгай со своими клевретами и его фрегат, нужный тебе позарез…
Когда на плече твоем сидит попугай, свесив лапы, и он разумен и говорящ…
Когда тебе слишком много лет, чтобы считать происходящее плодом воображения, но недостаточно для того, чтобы заранее избегать подобных сомнительных историй…
Когда путь твой лежит в направлении Южного Креста…
Когда все так, можно ли тебе позавидовать, Бормалин?
Я поднимался по каменистой тропинке. И вдруг…
— Феррум! — шепнул попугай. — Тсс!.. — И он силой заставил меня замереть.
Мы стали прислушиваться, и скоро до нас донесся железный скрежет. Донесся — и пропал. И снова донесся. Это был бархатный напильник, я узнал бы его на любом разумном расстоянии среди сотни других.
— Кто-то слесарит, — шепнул я Роберту. — Хорошо, что не электромонтерствует, верно? Не хватало нам только прожекторов, заливающих округу светом. Как мой фонарь под глазом, сэр Роберт, еще светится?
— Пожалуйста, тише! — зашипел попугай. — Почти погасла ваша лампочка, успокойтесь. Тут целебнейший климат, если вы успели заметить.
— Конечно, успел!.. Как не успеть… Как не успеть!..
Я стоял ни жив ни мертв и боялся опустить глаза, чтобы посмотреть вниз.
Кто-то быстро расстегивал мои сандалии!
— Ж-жулье! — шепотом рявкнул я, падая на корточки и хватая того, кто меня разувал. Смеху-то было, когда мои пальцы ухватили пустоту, да, пустоту! Никого под ногами, никого! Ускользнул… Ремешки моих сандалий были расстегнуты, и пряжки прилипли к камням. Я еле оторвал их, ничего не понимая. А оторвав, не успел застегнуть, как они снова выскочили из пальцев, как одушевленные, и вновь — шмяк! — приклеились к тем же черным гладким камням.
«Это же магнитные камни!» — наконец сообразил я и приободрился. Экие сюрпризы преподносит природа на каждом шагу!
— Что с вами, сэр? — заинтересовался Роберт моими телодвижениями.
— А, так, ерунда одна померещилась. По-моему, сэр Роберт, мы на вершине горы Взвидень. Если мне не изменяет память, высота семь тысяч пятьдесят футов над уровнем океана, небольшие магнитные аномалии… И кливаж налицо… Все это приметы вершины, как написано здесь. — Я похлопал себя по карману, в котором хранилась книга. — Вы уже ощущаете нехватку кислорода и чувство глубокого удовлетворения?
— А что такое кливаж, сэр? — хмуро спросил Роберт.
— Расщепление горных пород, сэр. Ну что, пошли на железный звон? — предложил я и на глазах попугая сделал восемь вдохов-выдохов без участия живота. С помощью методики, разработанной Тимом Харом на досуге, через пару минут я пришел в состояние, присущее штурмовому крюковику.
Здесь, на вершине, было гораздо светлее, чем внизу. Мы поползли по-пластунски. И скоро к звукам напильника начали примешиваться еще и голоса. Это был прискорбный сюрприз.
«А вдруг там не один Самсонайт, а два или три? — ужаснулся я. — Где гарантии, что он единственный ребенок в семье?»
Итак, с попугаем через плечо я неслышно полз навстречу неизвестности.
— Вон она! — вдруг тихонько воскликнул Роберт. — Да поднимите же голову, сэр!
Среди камней и высоких правильных холмов, расположенных в определенной последовательности, устремлялось вверх белое сооружение вроде пожарной каланчи — Свеча Дьявола.
Все было смутно: камни и сумерки, железные звуки и тихие голоса, и какие-то силуэты, а вершина Свечи Дьявола, когда я задрал голову, терялась во мгле высоты.
Я напряженно прислушивался к голосам, вытянув шею. Повторяю, все было смутно.
— Форелли, Форелли! — горестно говорил кто-то зычным басом властелина или, скажем, калифа. — Вот и остались мы с тобой без огня. Это диверсия, и за нее кое-кому придется ответить шкурой. Ненавижу диверсантов с детства…
При этих словах Роберт задрожал и защелкал от страха клювом на языке морзе одно-единственное слово — «шкурой… шкурой…».
— Спичечная плантация, мое детище, промокла насквозь, — продолжал Самсонайт, — и до завтрашнего вечера ни за что не просохнет. Шестнадцатая рука, посланная за огнем к бандюгаям, наотрез отказывается служить — дескать, не могу в темноте уворачиваться от выстрелов. Эти охламоны ведь чуть что жмут на гашетку. Самая моя нерасторопная, самая ленивая и бестолковая — а тоже гонор показывает. Не рука, а тридцать три несчастья и столько же проблем. Распустились, все дальше некуда… И почему я так снисходителен?
— Да, шеф, вы сама толерантность, — раздался вкрадчивый голос льстеца. — Вы сама снисходительность, доброта и, что самое главное, щедрость!
— Да, я снисходителен, — согласился Самсонайт. — Я снисходителен, великодушен, прост в общении и добер. Или добр, так, пожалуй, благозвучнее. Как считаешь, Форелли?
— И все-таки самым главным вашим достоинством, шеф, я считаю щедрость. Ведь вы мне щедро заплатите за мой неустанный труд?
— Щедро, не сомневайся. Знай себе трудись, а за оплатой дело не станет. Рассчитаемся за все сразу и даже более того. Но я сейчас о другом. У меня шестнадцать рук, а верой и правдой служат считанные единицы. Остальные же в большинстве своем ни уму, Фил, ни сердцу. Как бы найти на них управу?
— Террор! — рьяно подсказал доктор. — Только террор! В каземат, на хлеб и воду, и чтобы крысы бегали по углам, и с потолка чтобы капало, а ночью допрос. Это очень действенная политика, шеф.
Самсонайт задумался.
— Это что же получается, Форелли, самого себя в каземат? Да какой же ты личный доктор после этого? Ты что же, зла мне, выходит, желаешь?
— Ну и ногти у вас, шеф! — раздался восхищенный голос подпольного воротилы, сделавшего вид, будто не расслышал вопроса. — Второй напильник меняю. Шеф, а сколько вы заплатите мне за этот месяц труда?
— Заплачу щедро, не сомневайся. Самсонайт слов на ветер не бросает.
— А щедро — это, по-вашему, сколько? — все дальше уводил разговор доктор.
— Обещаю еще раз, последний, что с острова ты уедешь богачом! — повысил голос калиф. — Если, конечно, не раздумаешь уезжать. Ну куда ты отправишься, скажи на милость? Ты отовсюду эмигрант. Нет, наверное, такого клочка земли, где бы ты не побывал. Ты так ухитрился, запятнать свою репутацию везде и всюду, что тебе и податься некуда. И чего тебе здесь не живется?
— Шеф, я пилигрим по натуре и бизнесмен. Хочу открыть свое торговое дело. Есть просто непочатый банк идей. Хочу несказанно разбогатеть путем купли-продажи. В идеале, шеф, я хочу все на свете продать и все на свете купить, а потом перепродать втридорога. Я человек с международным размахом. Вы уж расплатитесь со мной от души — видите, как самозабвенно я тружусь на ваше благо. Я и лекарь, я и слесарь, я и надсмотрщик, я же и повар. Кончится наш с вами контракт, набью дублонами мошну, раздобуду фальшивые документы и отправлюсь дело открывать. Это моя мечта, шеф, моя путеводная, слегка мерцающая звезда. Шеф, вы не дремлете?
— Еще чего!
— А как насчет часового, шеф? Кто-нибудь лежит у нас в секрете?
— Труслив же ты, доктор! — засмеялся Самсонайт. — А еще международный авантюрист, называется! И кого тут бояться?
Сколько ни щурился я, сколько ни всматривался, не мог разглядеть собеседников: все было смутно. Я лег поудобнее на живот и, успокаивая попугая ладонью, следил за каждым произнесенным словом. Но, как назло, разговор держался пустяков.
— Бояться тут, может быть, и некого, да мне все равно страшно. У меня была тяжелая жизнь, полная неожиданностей и подвохов со стороны современников. Поэтому до сих пор и шалят нервы. Особенно один нерв — так и ноет, так и ноет. Хочется уехать далеко-далеко. Хочется уехать отовсюду туда, где тебя не знают, где тепло и спокойно. Мне даже иногда снятся спокойные и уютные страны. Вон Греция недавно приснилась…
— Это в Греции-то спокойно? — поднял его на смех Самсонайт. — Ты плохо ориентируешься в международной обстановке, доктор. В Греции одна из самых безупречных служб безопасности, например. С тобой могут сыграть роковую шутку твои устаревшие представления о зарубежье. А взять Интерпол. Ты слышал, что в эту организацию вступило еще несколько стран? Тебя арестуют в первом же порту, Фил. Потому что везде и всюду расклеены твои фотографии, и за твою поимку сулят круглую сумму. Подумай, ох подумай, прежде чем оставлять Рикошет.
— Я, конечно, подумаю, — обещал подпольный воротила, — но и вы подумайте, сколько заплатите мне, шеф. А про Интерпол больше не говорите при мне. А то у меня все вздрагивает внутри, когда слышу это ужасное слово… Как там наша пациентка? Еще изволит почивать?
— Как ты льстив! — с неприязнью процедил Самсонайт. — А ведь я отлично знаю, что льстец — самый опасный из ручных животных.
— О чем вы говорите! — воскликнул Форелли вне себя от негодования. — Да как же вам не совестно! Я искренне интересуюсь вашей раненой рукой. Я все-таки врач, я клятву Гиппократа давал!
— Ну-ну, не горячись… А раненая спит, ты прав. Ее хлебом не корми, лежебоку, только дай вздремнуть сутки-другие. Она у меня дождется, и на самом деле посажу ее в застенок-подземник-запорник на хлеб и воду, будет знать. Благо он сейчас у нас пуст, застенок наш. Никто не требует адвоката, побега никто не замышляет… Даже скучно!
В этом месте я очень насторожился и взбодрил попугая, чтобы и он насторожился. Но исчадие и подпольный воротила заговорили о другом:
— Как поступим с бандюгаями, Фил? Отпустим или пускай и они разделят участь других наших гостей? Вот смеху-то будет через три года!
— Отпустим, шеф. Иначе можно сильно испортить отношения с Клифтом, а к чему это нам? Если Клифт с Бандюгаем большие друзья, разумно ли ущемлять Бандюгая? Тем более Клифт нам очень полезен. Я уж не говорю о том, что через три года может получиться совсем не смешно. Вы понимаете, что я имею в виду?
— М-да, труслив же ты, Форелли! — вздохнул Самсонайт, и было слышно, как он почесал в затылке. — Труслив и, я бы сказал, интриганист.
— О, я очень запуган, шеф! — подтвердил доктор с большой готовностью. — Так не томите меня, скажите: выставили охрану или не выставили? Зачем вы играете у меня на нервах?
— Не нервничай, доктор, затачивай ногти спокойно. Лежит у меня в секрете сама загребущая, ты ее знаешь.
— Загребущая лежит? Тут уж я могу успокоиться, тут уж никто не нарушит, наш покой. Между прочим, шеф, что-то давно не видно вторую рабочую руку… Куда вы ее запропастили, если не секрет?
— Она сзади тебя, — сказал Самсонайт, — отсыпается на верхних нарах. Утром ей в командировку. На траверзе мыса Соло попал в штиль галеон — надо воспользоваться случаем и пополнить подземник-застенок-запорник.
Звук напильника на минутку прекратился — очевидно, доктор оглядывался по совету шефа.
— Ах вот она! — воскликнул он. — И не видно ее, и не слышно!.. Я тут читал, шеф, что ее как-то приняли за морского удава и снарядили для поимки два корабля. Было такое?
— Ложь! — рявкнул Самсонайт. — Все ложь! Во-первых, приняли не за удава, а за гигантского октапода и начали обкладывать шестью бортами. Глубинные бомбы, тралы с электричеством, вертолеты, дюжина смельчаков в аквалангах — все, как полагается. А один снайпер стрелял специальными пулями, куда был вмонтирован маяк-датчик. Одна пуля попала в цель. Но мы ведь тоже не лыком шиты, Фил. Датчик мы тут же изъяли и прицепили к космическому кораблю многоразового использования. Случилась оказия на мыс Канаверал, вот мы и провернули операцию. Но самое интересное началось после того, как корабль вышел на орбиту…
— Простите, шеф, перебью. А загребущая, она не задремала случайно?
— Да ну тебя в болото! — обиделся Самсонайт. — Гляди! Проверяю ее на бдительность. — И он замолчал, громко сопя и проделывая что-то, к сожалению, не видное мне.
Не суждено нам было узнать про корабль, вышедший на орбиту…
Я вдруг почувствовал, не услышал, а именно почувствовал — затылком, кожей спины сквозь тельняшку, как сверху надо мной нависает что-то теплое и живое, как берет меня за шиворот одним нежным движением и отрывает от земли в звездное небо.
Загребущая рука! Не дремала она, нет, а наблюдала за нами и стерегла!
Огромной силы рывок, перелет по высокой карусельной дуге, и я больно упал прямо под Свечу, едва не сломав ногу. Все это стряслось в считанные секунды и так внезапно, что я чуть белугой не заревел от досады и страха. Но мне стало стыдно перед Робертом, и я промолчал. Сидел, привалившись спиной к холодной Свече, и, опустив голову на грудь, покорно разрешал толстым проворным пальцам шарить по моим карманам. А что было делать? Упустил я инициативу, проморгал опасность, а это всегда провал.
Если же говорить начистоту, то я очень испугался. Настолько испугался, что боялся даже поднять голову и хотя бы одним глазком взглянуть на исчадие. А ведь бывало в крутых пиратских заварухах, ничуть не моргая, глядел в лицо смерти, и не одной!..
Вот пальцы выложили на землю дымовую шашку, книгу, огрызок карандаша и, наконец, спички. Краем глаза я оценил бывшее содержимое своих карманов и вздохнул на прощание.
— О, коробок спичек! — обрадовался Самсонайт, и они мигом исчезли в огромном кулаке, а через секунду-другую высоко наверху начало потрескивать, разгораться пламя, быстро искажая все наши субъективные представления, об этих местах.
И вот стало светло.
— Какие люди к нам пожаловали! — гостеприимно прогудел Самсонайт и замолчал, а я тайком покосился по сторонам, вращая зрачками.
Вовсю полыхала Свеча, а вокруг стояла гуталиновой стеной тьма-тьмущая. В неверном, подвижном свете пламени стали видны толстые, живые, раздутые бревна, изумрудно-жирные от огня с одного боку, а другим погруженные в тень. Они слегка шевелились и подрагивали, и это была картина не для слабонервных. Одна из рук, уложенная бухтой, напоминала много автоколесных камер, брошенных друг на друга и чем-то слегка придавленных.
И все кругом приобрело совсем другие, неожиданные и большие очертания. Словно раздвинулись границы моей человеческой яви, привычной и хорошо обжитой, и я угодил совсем в другую, где ничто не имело отношения к жизни, которой я жил до этого часа Свечи.
Впрочем, нет, — Роберт. Он имел отношение к моей прежней жизни. Он с перепугу свалился мне на колени и притворился неодушевленным предметом, закутанным в твид, из-под которого вился черный вязаный галстук.
Сунув лапы под мышки и широко разинув клюв, он бездыханно лежал на штанине синего вельвета и глядел, не мигая, круглым обезумевшим глазом. Он глядел им на меня. И в этом глазу хорошо читалось одно-единственное слово: «Влипли!»
Да, Роберт, похоже, так оно и есть.
Я собрался с духом и наконец поднял голову. Рано или поздно надо было это сделать.
Глава 4
Застенок-подземник-запорник
Самсонайт сидел на камне и внимательно меня разглядывал. Мне даже почудилась жалость в некоторых его глазах: ведь они видели, как я упал и как мне было больно. Закинув одну половину ног на другую и подперев часть щек многими руками, он являл собой довольно жуткое зрелище, которое достаточно один раз увидеть, чтобы надолго потерять охоту к сомнительным путешествиям.
Одна его рука покоилась чуть на отлете, в свежеотремонтированных носилках цвета хаки, другая, которую было видно не больше чем на две трети, спала наверху двухэтажных нар, устроенных средь плоских слоистых камней.
А третья была зажата в больших тисках. Там и елозил до нашего появления бархатным напильником Фил Форелли, мастер на все руки. Теперь он щурился вполоборота, приставляя ладонь козырьком, и никак не мог разглядеть гостей из-за слишком яркого света.
В ушах Самсонайта висело до дюжины серег. На пальцах блистали перстни, кольца с рубинами и печатки, связанные по пять-шесть штук золотыми, платиновыми и серебряными нитями. Кулоны, цепочки и ожерелья в изобилии обвивали его толстую шею, и среди них — да-да! — мерцала жемчужная нить, подаренная Авантом Мэри-Джейн. Я узнал бы ее даже на ощупь, хотя никогда не видел. А весь кафтан исчадия был сплошь усыпан великим множеством орденов, звезд, значков и медалей разного достоинства и происхождения, орденских колодок, аксельбантов и лент Почетного легиона. Самсонайт явно питал слабость к наградам за героизм и обожал их подавляющим большинством своих сердец.
— Не бойся, юноша, — оживленно обратился он ко мне и поднес спичечный коробок к своим носам. — Узнаю! — заметил он про спички. — Узнаю, но не спрашиваю, откуда у тебя мой личный коробок. Захочешь — сам скажешь.
— А-а! — наконец углядел меня подпольный воротила, бросил напильник и приблизился на расстояние вытянутой руки. — Шеф, это тот самый тип, про которого я вам говорил. Журналист, шпион, диверсант, он мост хотел подорвать взрывчаткой.
— Какой мост? — спросил Самсонайт, сверля меня пристальными взглядами. Кстати, многие глаза были у него закрыты. Я так понял, что они устали на все это глядеть. — Какой мост он хотел взорвать, Фил? Мост Дружбы? Аничков мост? Может быть, Бруклинский?
— О, точно, Бруклинский хотел взорвать! — вспомнил Форелли. — Он мне так и сказал: взорву-ка я, говорит, мост. Я спрашиваю: какой, мол, хочешь взорвать, Бруклинский, что ли? Он говорит: ага, Бруклинский разводной мост. А взрывчатки, спрашиваю, хватит? Он говорит: хватит, еще и останется.
Самсонайт недоверчиво поглядел на подпольного воротилу.
— А где, по-твоему, находится Бруклинский мост?
— Бруклинский-то? — Доктор неопределенно махнул рукой. — Да где-то в той стороне, за леском.
— Да он же в Бруклине находится, доктор! — развеселился Самсонайт, блестя в улыбке железными зубами. — Совсем, я гляжу, заврался. И запомни: Бруклинский мост никакой не разводной, относится он к городу Бруклину, штат Нью-Йорк. Так где находится Бруклинский мост?
— Он находится в городе Нью-Йорк, — буркнул я.
— А?
— В городе Нью-Йорк, в районе, который называется Бруклин, — буркнул я снова.
— Начитанный юноша, — мрачно сказал Самсонайт про меня. — А ты, доктор, неуч. Скажи-ка, юноша, это правда, что ты шпион и журналист?
— О, как вы недоверчивы ко мне, шеф! — взвился Фил Форелли. — Конечно же, это правда! Спросите, где его шифровальные блокноты, тротиловые шашки, магнитофоны, а особенно спросите про кошелек, битком набитый валютой. Между прочим, шеф, не уступите ли вы мне его кошелек?
— Ты не даешь юноше слова сказать! — повысил голос Самсонайт. — Занимайся своим делом, не то я тебя ударю по карману в переносном смысле. Юноша, а эта книга откуда, позволь тебя спросить?
Форелли мигом замолчал и вернулся к тискам и напильнику. Снова раздалось бархатное «вжик-вжик», а исчадие выжидающе глядело на меня. Одна его рука листала за моей спиной «Остров Рикошет», листала все медленнее и заинтересованнее.
— В молчанку будем играть? — вздохнул Самсонайт укоризненно. — Ты же начитанный юноша и наверняка знаешь, чем заканчивается такое поведение в плену. Кроме того, это просто глупо — не отвечать на такие пустяковые, ни к чему не обязывающие вопросы.
— Да, вы правы, — согласился я, потому что действительно это было довольно глупо. — Спрашивайте.
— Разумный юноша! — похвалил Самсонайт. — Откуда? — повеселевшим голосом спросил он про книгу и приблизил ее к моему, а значит, и к своему лицу. Он продолжал листать ее, теперь уже двумя руками, и просматривать многими глазами. Многими, но не всеми. Иные, как я уже говорил, были закрыты, а часть глаз он по-прежнему не сводил с меня, и это было особенно жутко.
— Книгу купил на рынке мой друг, — сообщил я чистую правду. — Он подарил ее другому моему другу, а я взял почитать. Нормальная судьба хорошей книжки, не так ли?
— Считаешь, хорошая книга? — с какой-то странной заинтересованностью спросил Самсонайт, и это его неравнодушие к мнению рядового читателя заставило меня насторожиться.
— Книга незаурядная, — ответил я, внимательно наблюдая за ним и снова прислушиваясь к интуиции. Но наблюдать за Самсонайтом было все равно что следить за дюжиной людей одновременно: разве за всеми углядишь?
И все-таки что-то здесь было не так. Самсонайта явно порадовал мой одобрительный ответ, хотя, казалось бы, какое ему дело до книги, а тем более до моего мнения насчет нее?
— Не верю, нисколько ему не верю! — прорвало подпольного воротилу, и он отшвырнул напильник. — И вы не верьте, шеф, умоляю! У него в книжке наверняка шифры и коды, написанные меж строк молоком или симпатическими чернилами, соком лука или одеколоном!
— Ты действительно так думаешь, Фил?
— Действительно, шеф, очень действительно! У-у, диверсант! Выведут тебя на чистую воду правды, скрутят руки за спиной! Шеф, это я не вам.
— Так ты шпион, диверсант и журналист? — мягко спросил меня Самсонайт и потряс книгу за углы, чтобы вывалились либо коды, либо шифры.
Я хорошенько подумал, взвесил все «за» и «против» и брякнул:
— Ладно, ваша взяла. Журналист.
— О! Поняли, шеф? А где твоя аппаратура? — вкрадчиво спросил бизнесмен, приближаясь ко мне и поигрывая напильником. — Где его аппаратура, шеф? Отвечай быстро, гадюка, не задумываясь… Это я тоже не вам, шеф.
— Не так рьяно, доктор! — осадил Фила Самсонайт. — Юноша, где твоя аппаратура на самом деле?
— Так вот она. Радиомикрофон фирмы «Роботрон», — ответил я. Повертев в пальцах окаменевшего от недоумения и страха попугая, из-под пиджака которого свисал галстук, я пощелкал ногтем по его разинутому клюву.
В горле Роберта понимающе заклокотало, и замигал, замигал его глаз: круглый зеленый индикатор с пульсирующим зрачком.
— Два слова независимому радио, — предложил я бойким голосом профессионального радиорепортера и поднес разинутый клюв к Самсонайтову лицу. Микрофон затрясся от ужаса, а исчадие с большой тревогой взглянуло на новоявленную аппаратуру и велело сквозь зубы:
— Убери сейчас же!
Как бы не так! Журналист я или не журналист, в конце-то концов!
— Передача идет в прямой эфир, — предупредил я. — Транслируем на Западную Европу, Ближний Восток и страны Карибского бассейна… Итак, дорогие радиослушатели, у микрофона владыка острова Рикошет, так называемый Самсонайт, он же Фергатор, он же Свечной Дьявол, он же…
И тут исчадие, взревев что-то нечленораздельное, взблеснув неограниченным количеством железных зубов, вырвало у меня микрофон и разъяренно швырнуло его в сторону Сириуса.
Я слышал, как Роберт расправил крылья.
* * *
Застенок-подземник-запорник был холоден, темен и сыр. Где-то мерно сочилась вода, и звук падавших капель разносился и множился эхом.
Со связанными за спиной руками я сидел на ледяном полу и думал: «Надежда, ты слышишь меня?» И снова: «Ты слышишь меня, Надежда?»
И спустя немыслимое время она наконец ответила: «Я тебя слышу!»
«Ты ведь не оставила меня, правда?» — спрашивал я.
«Нет-нет, я здесь», — отвечала она.
И в самом деле очень скоро я вдруг почувствовал ее надежное и верное присутствие и поэтому не успел впасть ни в панику, ни в уныние.
— Люди! — громко крикнул я в сторону падавших капель, и эхо понесло мой крик, множа его и дробя, стукая о каменные выступы, разворачивая и протискивая дальше. Потом, обессилев, эхо вернулось. М-да, ясно, что места здесь хоть отбавляй, а вот со временем у меня не густо: того и гляди, бандюгаи вернутся на свой барк.
Не стану рассказывать, что и как привело меня в застенок-подземник-запорник, — догадаться нетрудно. Что-то кричал Самсонайт, — потрясая многими руками, а я дрожал, пребывая едва ли не в обмороке от страха и гула. Мне, право, неловко обо всем этом, ибо вел я себя совсем неподобающим образом: еле слышно лепетал заплетавшимися губами и ждал, что он двинет мне разочек — и душа из меня вон.
Я, пожалуй, умолчу, как прыгал вокруг меня Форелли и все норовил пнуть побольнее. Доктор называется! Раза два он ткнул мне напильником под ребро.
Потом они искали веревку, но не нашли, и тогда Самсонайт рванул с шеи связки драгоценностей, заломил мне руки за спину и связал их цепями и нитями.
Пинками и затрещинами они гнали меня меж камней, отвалили в сторону тяжеленную мраморную плиту. И разверзлась пред моими глазами узкая винтовая лестница. Самая юркая рука схватила меня под мышки и понесла в бездну, а там швырнула в холод, мрак и неизвестность и исчезла.
Все это было совсем не любопытно и очень далеко от тех головокружительных приключений, каких я немало перечитал в детстве. Там все случалось понарошку и с выдуманными героями, а здесь — на самом деле и со мной.
Одна отрада, что в числе прочих мои руки были связаны и той самой ниткой жемчуга, и я расценивал это как большую удачу.
Вот так всегда. Бьешься, добиваешься чего-то изо всех сил, а потом глядь — оно само пришло в руки нежданно-негаданно, и даже непонятно на первых порах, что с ним делать. Чудно устроена жизнь!
Сделав восемь специальных дыхательных упражнений, я и глазом моргнуть не успел, как снова очутился в боевом состоянии. Милое это дело, когда надо совершить что-нибудь из ряда вон выходящее. Наверно, не я один вспоминаю добрым словом Тима Хара в связи с его методом.
Содрогаясь от переполнявшей меня энергии, припомнил я и парочку боксерских упражнений на эластичность суставов и изо всех сил напряг запястья.
Путы лопнули, словно мулине. Я радостно засмеялся, и смех пошел повторять извилистый путь эха.
К сожалению, было так темно, что я не смог хорошенько рассмотреть злосчастную нитку жемчуга, равно как и остальные драгоценности, и разложил все это по карманам до лучших времен. Надежда не оставляла меня.
Но сколько ни кричал я по сторонам, сколько ни звал Аванта и Тима Хара, кока и капеллана, дружков своих сопиратников, только эхо, одно лишь эхо отвечало мне. Застенок-подземник-запорник не подавал признаков жизни.
Я ходил, бродил, ступал куда глаза глядят, а куда, скажите на милость, они могут глядеть в темноте? Я скитался, растопырив руки и пальцы, чем-то похожий на героя народной легенды; ходил долго-долго, то и дело теряя логику маршрута, а когда вдруг наткнулся на холодную, покрытую плесенью стену, впору было вопить от радости. Хотя, если разобраться, поводов для веселья не было.
Перебирая руками по стене, я осторожно двинулся левее и левее и шел так около часа, слыша только свое дыхание и шаги и помаленьку впадая в безумие от этой великолепной тьмы.
Но вот мое обоняние уловило запах не то солярки, не то бензина, и немного погодя я уперся в деревянную преграду, которая под моими пальцами слегка подалась и отвратительно заскрипела.
Глава 5
Как лишить Самсонайта огня
Хорошо жевать воблу при свете карбидного фонаря!
Замечательно ее жевать, оседлав топчан и облокотившись на крышку дубового стола, изрезанную ножами вдоль и поперек с шахматной целью.
Хороша ты, жизнь конкистадора! Сколько приключений, впечатлений, неожиданностей и встреч! Сколько, наконец, возможностей пощекотать нервы!
Не понимаю я домоседов. Ну что за радость сидеть дома, у камина, укутав ноги пледом, и изредка выглядывать в окно? Ну что там можно увидеть?..
Жуешь себе воблу и ногами отпихиваешься от крыс, а они, наглые твари, так и норовят запрыгнуть на стол и сожрать твои трофеи.
В качестве трофеев у меня нынче оказалось полмешка воблы, столько же сухарей, судовой анкерок с водой и клеймом «НЗ», железная коробка спичек и этот вот карбидный фонарь, надежный спутник, а то и собеседник вахтенного матроса на ночной палубе корабля.
Еще двадцать минут назад блуждал я какими-то мрачными закоулками, принюхивался возле распахнутой дубовой двери в тюремную камеру на пятьдесят койко-мест. Еще четверть часа назад ходил я бродил с растопыренными руками меж многоярусных нар, натыкаясь на них и гадая, куда же попал. И вдруг услышал писк дравшихся крыс. А там, где сражаются крысы, всегда есть чем поживиться.
И пошел я на крысьи голоса, разогнал тварей, нащупал стол, где и фонарь обнаружился, и спички, а следом и все остальное. И вот теперь жевал воблу, пил водицу, крепко припахивавшую соляркой, и читал надписи, которыми были испещрены стены:
Семнадцатое июня. Мне ровно сорок пять. Ганс-Христиан. Бригантина «Вий».
Сижу пятьсот семьдесят девятые сутки. Изможден до крайности, но норму выполняю. Гнетут неизвестность и цинга. Много думаю о полидипсии и борюсь с ней. Что с нами будет?
Брига «Бакалавр» больше нет. Передайте это Ли.
Что с тобой будет, не знаю, а Джуди обобрал меня до нитки. Джуди шулер. Да здравствует Джуди!
Здесь был Бирс. А. Бирс.
Двадцать седьмое апреля. Вели борьбу с грызунами.
А я как Джуди. А кто я — сами догадайтесь.
Одиннадцать плюс девять с половиной, то есть двадцати с половиной метров. Столько мы прошли к двадцать восьмому августа. Почти у цели.
Надписей было много. Но меня заинтересовала последняя из упомянутых — про двадцать с половиной метров, — датированная вчерашним числом. Она была глубоко выцарапана в переднем углу камеры на высоте человеческого роста. С фонарем в руке я подошел к ней поближе и перечитал несколько раз. После «Острова Рикошет» я стал искушенным читателем, и во всяком тексте мне теперь виделся подвох и подтекст. Вот и из этих трех предложений явно следовал подкоп, причем такой, который не просто ведется, а почти заканчивается.
Узники не сдавались. Они трудились не покладая рук, и многие сохранили чувство юмора, а это важно в тюрьме. Приблизив фонарь к стенке, я стал рассматривать передний угол еще внимательнее, и надо же! — чуть в стороне, гораздо ниже человеческого роста, наткнулся на весьма любопытный рисунок.
Забегая вперед, скажу, что мне сокрушительно повезло! Не найди я рисунка, как знать, куда завернула бы кривая сюжета.
Долго я его рассматривал так и сяк, прежде чем узнал разрез острова. Да-да, чей-то твердый глаз рассек Рикошет по вертикали и бегло нанес результат на стену синим карандашом. И если ему верить, то вертикальный стержень — это Свеча Дьявола, и основная ее часть глубоко сокрыта от стороннего глаза.
Однако что это за Свеча? Выходит, это вовсе не Свеча, а рукотворное трубообразное изделие, на которое нанизан Рикошет. А стрелка, изображенная внутри стержня, показывала движение там чего-то жидкого. И можно было предположить, что изделие — это емкость, где…
И тут меня окончательно осенило!
Добрых полчаса я ерзал с фонарем по клинкерному полу и искал тайный люк. И я его нашел, только не в каком-то укромнейшем уголке, а на самом видном месте: посреди камеры, под дубовым столом, за которым жевал воблу. Крышка люка открывалась очень хитроумно. Нужно было поднять стол за три левые ножки и всем телом налечь на четвертую. Тогда с помощью скрытого механизма вниз и вбок уходила небольшая толстая плита, одновременно выдвигая откуда-то веревочную лестницу на железном штыре. Да, труда тут было вложено немало.
Взяв кольцо фонаря в зубы, я полез вниз по веревочной лестнице. Все ниже и ниже, и вот я спустился. Колодец, пробитый в окаменевшей глине, поворачивал горизонтально, становясь штольней, и вел на запах солярки. Ею пахло все сильнее, и было впечатление, будто находишься на месте автозаправки, где случилась большая утечка.
Штольня была тесна. Около метра составлял ее диаметр в самых широких местах и наполовину меньше — в остальных, которые преобладали. Приходилось передвигаться то на четвереньках, а то и ползком. Как тут не вспомнить шикарные подземные хоромы Аванта!
И все нарастал, нарастал горючий запах. Уже клубились радужные пары, и я, щурясь и едва дыша, диву давался, как в таких сложных и огнеопасных условиях рыли ход узники.
Мой горизонтальный путь был недолог.
Спустя минут десять фонарь, на который я косился с большой опаской, облил слабым светом тупик штольни, где праздно лежали штыковая лопата и рукавицы.
Какой-то внутренний, утробный гул стал хорошо слышен, стоило лишь остановиться, чтобы рассмотреть шанцевый инструмент насчет опознавательных знаков. Но черенок был так обработан мозолями работяг, что стал лакированно-черным.
Но гул… гул… Словно где-то рядом под большим давлением нагнетается что-то… или движется?
Нет, океан шумит не так, уж его-то я отличать научился. Что же это тогда? Вода?..
Это солярка, Бормалин!.. Не солярка даже, а… нефть. Вот теперь ты совсем недалек от истины, можно даже сказать, что ты посреди истины, Бормалин.
Нефть!
А это что такое?.. В самом торце пробитого туннеля сквозь глину проступало что-то круглое… металлическое… очень похожее на руль автомобиля… И когда я осторожно пальцами начал очищать этот железный круг от глины, через минуту появился большой рельеф крана, какими в подвалах жилых домов перекрывают воду.
Все-таки ты, Бормалин, на диво медленно соображаешь! Лишь сейчас, когда этот кран-штурвал был мной хорошо очищен и стал пригоден для эксплуатации, выяснилась окончательно цель узников: добраться до крана, закрыть его и таким образом прекратить доступ горючего.
Перекрыть нефтескважину — и лишить Самсонайта огня.
Но коль скоро Свеча — это огромный резервуар, то, пока он не опустеет, огонь наверху не погаснет. Да, узники чуть-чуть не успели — потому, наверное, что в последние дни упала скорость проходки из-за непосредственной близости горючего. Приходилось работать только руками, ведь инструмент мог высечь искру.
Ну и остров! Ну и узники! Какие молодцы! Они сейчас где-нибудь милях в ста восточнее острова, в открытом океане, гребут на восток, подгоняемые надсмотрщиками незнакомого мне Клифта, и надеются, что кто-нибудь воспользуется их идеей и доведет ее до конца.
Однако кто и когда пробил здесь нефтескважину и, самое главное, с какой целью? Ведь наверняка ради чего-то достаточно важного, стратегического должен время от времени загораться на вершине огонь. Разве нет?
И еще вопрос. Что это за горизонтальный отвод, так тщательно показанный на рисунке и снабженный восклицательном знаком?
Я крепко закрутил вентиль, снял кран-штурвал и хорошенько его зарыл. Если все так, как я себе представил, то через некоторое время Свеча погаснет и перестанет выполнять свои подколодные функции, но какова, интересно, емкость резервуара? Вот еще вопрос.
Одно мое полушарие уже разрабатывало план передачи острова со всем его движимым и недвижимым содержимым в надежные; официальные руки, а другое было занято отбором и анализом всех последних открытий, осенений и подробностей. Кое-что начало не просто вырисовываться, но уже и приносить плоды выводов.
Это были первые камни в огород Самсонайта и того, кто был с ним заодно. Ведь ясно, что Самсонайт только пешка в чьей-то грандиозной игре. Впрочем, дважды два трогать больше не будем.
Кутая фонарь в тельняшку, чтоб не взлететь на воздух раньше времени, я поспешил обратно, одним духом поднялся по лестнице в камеру и, закрывая крышку люка, услышал легкий, окликающий свист. Я обернулся, и яркий свет ослепил меня.
Глава 6
Под копытом золотого тельца
В дверном проеме верхом на руке, включившей электрический фонарь, сидел доктор Форелли. Он был в свежем белом халате, затемненных очках, а на голове его красовался поварской колпак.
— Я в вас не ошибся, — приветливо молвил он и спешился. — Береги батарейки! — приказал он руке, и та послушно погасила фонарь. Я заметил на одном из ее пальцев тонкое золотое колечко и понял, что доктор времени даром не терял, а вербовал агентуру, и небезуспешно.
Озирая камеру как хорошо знакомое, но давно оставленное место, доктор прошелся из угла в угол, сунул руки в карманы и остановился передо мной. Он покачивался с пятки на носок, совсем как ванька-встанька средних лет.
А я уже сидел за столом и вяло жевал воблу, соображая, какие последствия может повлечь этот неожиданный визит. Хороших — пришел я к выводу — никаких.
— Да, Бормалин-сан, я не ошибся в вас, — повторил он с непонятными интонациями, не то одобрительными, не то — наоборот, выдвинул из-под нар топчан и сел напротив. — Я был уверен, что вы в конце концов найдете это, с позволения сказать, общежитие рудокопов. Настырности вам не занимать. Так оно и получилось. Чего молчите?
— А вы всегда отличались прозорливостью, — проворчал я, решив занять позицию выжидания.
— Заметили, как я с вами вежлив? — сказал доктор, быстро обглодал воблу, а голову и скелет бросил руке, свернувшейся в углу. Рука поймала остатки рыбы и мигом их проглотила.
— Моя школа! — похвалился Форелли. — Все на лету хватает. Но шпионит, дрянь эдакая! И за кем шпионит? За мной. И это несмотря на то, что очень ко мне привязана. Когда она сильно болела, я сутками был возле нее, выхаживал.
— Они тоже болеют? — спросил я недоверчиво. — Интересно, чем же она болела?
— У нее была тяжелая форма клептомании, — объяснил доктор, с нежностью глядя на бывшую пациентку. — Теперь полностью здорова. Даже, по-моему, здоровее меня. Надеюсь, Бормалин-сан, вы не приняли всерьез тот маленький маскарадец, что я устроил наверху?
— Хорош маскарадец! — произнес я, косясь на руку. — А зачем вы тыкали в меня напильником?
— Для убедительности, — охотно объяснил он и съел еще одну воблу. — Чтобы Самсонайт убедился, будто я на самом деле к вам отношусь отвратительно, а к нему — хорошо. И он убедился. Но я ведь отношусь к вам совсем иначе, вы же знаете. И я лишь для понта играю в его игру — это, надеюсь, видно невооруженным глазом. Что ж, по-вашему, я не знаю, где находится Бруклинский мост? Я с отличием закончил Оксфорд в свое время, но это к делу не относится. А игра у меня сугубо своя. Доказательства? Пожалуйста. Вот взять фонарь. У меня он есть, а у Самсонайта нет. А вот еще пример, посерьезнее. Я ничего — вы заметили? — не сказал ему про нашу снотворную акцию, а объяснил крепкий сон руки терминами из медицинского лексикона. Он, хоть и здоровый на вид, ужасно боится всего, связанного с медициной. Боится и приходит в трепет.
Доктор перешел на шепот, а рука насторожилась, навострилась в нашу сторону.
— Словом, Бормалин-сан, я не теряю надежды получить от вас причитающуюся мне мзду, — еле слышно прошептал он. — Мзду за конфиденциальность нашего альянса, скажем так.
— Что за мзду? — спросил я, жуя воблу. — Какого альянса?
— Ох, только не надо дурака валять! — поморщился он. — Я намерен любыми путями получить от вас тугой кошелек, В крайнем случае — в самом крайнем! — хотя бы часть его содержимого, но большую часть. А разные шифры, тайны-майны мне не нужны. У меня чисто финансовый интерес к жизни, поверьте. Я оказался тут случайно, случайно же подписал контракт с этим Самсонайтом и теперь вынужден неотлучно быть здесь до первого января. Я всегда соблюдаю условия контракта, поэтому и жив-здоров до сих пор. И еще потому жив-здоров, что никогда ничего не помню, не знаю, не видел и вообще ни при чем, понимаете? Я использую время жизни на острове для обогащения, и только. Это тоже чистая правда, имейте в виду… Теперь вот о чем. Мы наверху сейчас жарим мясо дикой козы, получается хорошо. Это наше местное фирменное блюдо. Могу принести вам сколько хотите этого жареного, очень вкусного мяса. Не за «спасибо», конечно… Кстати, что вы делали внизу? — спросил он как бы между делом, принимаясь за следующую воблу.
Я ответил широкой улыбкой, какими иногда пользуются актеры кино, когда им сказать нечего.
— Честно говоря, мне все равно, что вы там делали, — негромко произнес он и оглянулся на руку, смирно дремавшую, но уже не в углу, а гораздо ближе. — Все равно, но до тех, естественно, пор, пока я заинтересован в вашей жизни. А дальше — сами понимаете — на все воля Самсонайта.
Ну и тип! Я положил ноги на стол, как это делал Джон Большая Стрельба, и лениво-лениво, нехотя-нехотя достал из кармана кучку драгоценных цепочек.
Я стал переливать их из ладони в ладонь, украдкой наблюдая за Филом Форелли. Хотелось окончательно убедиться в том, что он целиком и полностью под копытом золотого тельца, который и руководит всеми его поступками.
Мне это было уже ясно, но я не мог, вернее, не хотел поверить в то, что презренный металл обладает такой властью. И я увидел, как загорелись дурным, алчным огнем его завидущие глаза.
— Дай! — просто сказал он и протянул руку.
Джон Большая Стрельба в таких ситуациях обыкновенно хмыкал, одним глотком опустошал стаканчик сока манго, а потом говорил поверх дула своего «кольта»: «Бери, если сможешь вернуть к пятнице».
Хлебнув еще воды за неимением сока манго, я достал вторую кучку цепочек, гораздо увесистее первой, но дарить их я не собирался, хотя люблю делать подарки. Игра наша шла, как говорится, втемную, и на карте с моей стороны стояло очень многое — свобода.
— Это же целое состояние, — глухо сказал доктор, и кровь бросилась ему в лицо. — И вам оно ни к чему. А мне к чему. Дай!
— На, — разрешил я.
— Знаю я эти ваши «на», — с опаской ответил он. — А только протяну руку дальше, чем следует, опять у-шу! Я уже ученый. Дай по-хорошему, а?
— По-хорошему при одном-единственном условии.
— Вот это другой разговор! Заранее согласен на любые условия, — пробормотал он оживленно и завороженно, глаз не спуская с золота, платины и серебра. Жемчугом тут, разумеется, и не пахло. Самое время было брать быка за рога.
— Снотворное осталось? — спросил я, фальшиво зевая и разглядывая углы камеры, поросшие паутиной.
— Непочатый край «Карл-сона»… — И тут-то он наконец сообразил, что от него требуется. Он все сразу понял и отшатнулся от меня вместе с топчаном.
Мы молча глядели друг на друга, не моргая и одинаково сузив зрачки, и в моих глазах он читал мои условия, о которых, право слово, было совсем не трудно догадаться.
Скоро глаза доктора стали тускнеть, зарываться в ресницах, бегать по моему лицу: условия были приняты.
— Все до одной? — только и спросил он.
— И вашу бывшую пациентку уж не обойдите вниманием, — напомнил я. — А если вы, Фил Форелли, решите сшельмовать, предупреждаю: у нас тоже очень длинные… — И я показал ему свои руки.
— А вы тоже человек с размахом! — одобрил он мое поведение. — Оно и правильно, нечего по пустякам распыляться. Но если вы не мелочитесь, то это, — кивнул он на цепочки, — вероятно, всего лишь аванс?
Ну и бестия! Ну и торгаш!
Рука незаметно, дюйм за дюймом, подползала к нам, ловя каждое наше слово. Поэтому надо было принимать меры предосторожности. Утечка информации нам была ни к чему.
— Слушайте и запоминайте, — процедил я сквозь боковые зубы так шепеляво, что разобрать меня без специальной логопедической подготовки было почти невозможно. Однако доктор все расслышал. И глаза его заранее запылали пуще прежнего алчным, беспощадным огнем. — Есть партия оружия, — продолжал шепелявить я. — Кое-где — не мне вам говорить, где именно — за него вам тут же отвалят миллион.
— Миллион?! — ахнул доктор и в панике оглянулся на руку, зажав ладошкой рот и вытаращив полыхавшие глаза.
Ползучая шпионка воспрянула и насторожилась. Глядеть на ее телодвижения было себе дороже: будто копошилось скопище жирных, живых бревен — мало эстетики и хорошего вкуса. Однако на Форелли глядеть было тоже не сахар. Что делает с людьми жажда наживы!
— Какая удача! — вскричал он и ударил кулаком по столу. — А где эта партия? — Но, оглянувшись на руку, он переспросил зашифрованным текстом: — Где опубликована эта шахматная партия, Бормалин-сан? Хочу отыскать ее поскорее, переиграть по-своему и стать гроссмейстером.
— Для начала, доктор, давайте разберем комбинацию «Аванс»! — Я со стуком опустил две кучки цепочек на крышку стола. — А к заинтересовавшей вас партии вернемся после вашей победной рокировки.
Я и не заметил когда исчезли драгоценности, а они уже исчезли. Игра началась в хорошем темпе.
Молча и серьезно, словно какой-нибудь Капабланка, обмозговывающий эндшпиль, доктор загулял из угла в угол камеры и задумчиво остановился возле руки. На его челе лежала печать грандиозной думы. Через минуту он очнулся, растолкал руку и сел верхом.
— Вернусь через час, Бормалин! — Он пришпорил своего рысака. Когда они были уже в глубине коридора, я еще раз услышал его голос: — Включи-ка фонарь!
Шахматное время доктора Фила Форелли пошло.