Глава 1

Встречи в тумане

Дул попутный ветер, и барк мчался курсом зюйд-ост-ост, догоняя Голубую галеру. С крюйс-марса уже была видна темная точка, мелькавшая вдали. Мы делали около одиннадцати узлов, оставляя за кормой пенный треугольный след.

К полудню Веселый Роджер на флагштоке снесло в сторону — это ветер от фордевинда перешел к полному бакштагу, но барк довольно легко шел прежним курсом. Он все больше нравился мне — очень уж был послушен и скор. Нещадно палило солнце, и когда я снова полез по вантам с подзорной трубой, поднялся до салинга и стал оттуда высматривать галеру, то ничего больше не разглядел. Потому что над водой дрожало бесцветное слепящее марево, подло закрывавшее горизонт. Это солнце выпаривало океанскую воду.

В капитанской каюте я нашел целую кипу компасных карт, так называемых портулан, предназначенных главным образом для торгового плавания. От нормальных карт они отличаются тем, что вместо меридианов и параллелей у них лучи, которые показывают истинное положение сторон света по магнитной стрелке. Нашлась и карта Карамелии с обозначениями бухт, маяков и глубин, так что теперь можно было подойти к берегу, не боясь нарваться на рифы.

Пираты выспались и теперь были при деле. На рассвете между нами произошел вот какой разговор:

— Сейчас около пяти утра, — сказал я, развязывая их одного за другим. — Мы преследуем Голубую галеру. На ней экипаж «Синуса» в полном составе и еще уйма народу. Клифт везет их в рабство, поэтому хорошо бы взять галеру на абордаж.

— Это кого в рабство? — заволновались пираты. — Тима Хара — в рабство? Зыряна, Португальца, Черную Бороду — в кандалы? Да если в Порт-Рояле узнают, что мы такое допустили, нам никто руки не подаст. Отобьем-ка парней у Клифта, а потом вернемся за боссом. Вперед!

И вот теперь Штурман, Джо-Джо и Китаец сновали вверх-вниз по вантам, занимаясь парусами и покрикивая друг на друга. Меткач, забросив просмоленную косичку за спину, драил и заряжал фальконеты, чтобы они были наготове, а пятый пират зачем-то точил коньки.

Это был худой, быстрый и очень опасный крюковик по прозвищу Хек. Говорили, что его знаменитый нож-байонет всегда летит точно в цель потому, что лезвие изнутри заполнено ртутью.

Со вчерашнего дня у них в дубовом чане была замочена солонина. Наточив коньки, Хек надел их, хорошенько зашнуровал, запрыгнул в чан и пустился вприсядку, делая из солонины лапшу.

— Э-ге-ге-хали-гали! — вопил он, выкидывая коленца. — Э-ге-ге-абордаж!

Около часа продолжались его присядки и прыжки, похожие на пляску святого Витта. Потом Хека заменил Джо-Джо и тоже принялся отплясывать. Лохмотья солонины летели из-под коньков во все стороны, но это никого не смущало. Несколько раз они меняли воду в чане и терзали мясо до тех пор, пока оно не отдало всю соль. Тем же способом шинковали капусту, захваченную на Рикошете. Словом, вторая половина дня началась у нас замечательными щами. Мы уплетали их за обе щеки с сухариками и чесноком, а между делом разрабатывали план захвата галеры.

Мы решили применить старый прием, называемый «прижим»: корабль проходит вплотную вдоль галеры, ломая ей весла, а обогнав, дает залп из кормовых бомбарделей. Дадим залп поверх голов, только для острастки, и постараемся быстро развернуться, чтобы взять их под пушки правого борта. А там видно будет.

— Давно я добираюсь до Клифта, — тихо сказал Китаец. Сделав легкое движение пальцами, он в трубочку свернул оловянную миску, из которой только что ел, и спрятал ее в карман.

К вечеру марево уплотнилось в сизую дымку. По мере нашего приближения она густела и вырастала до самого неба. Было такое ощущение, будто барк подходит к высокому, подвижному берегу.

— Туман, — глухо произнес Штурман. — Зажигайте фароли.

Мы зажгли бортовые фонари и зарифили большую часть парусов. Скорость упала до трех узлов, в тумане исчезали верхушки мачт, и казалось, что Джо-Джо, зажигавший на корме два больших смоляных факела, висит в воздухе.

— Не нравится мне это, — ворчал Роберт у меня на плече, кутаясь в пиджак. — Ох не нравится!

Было тихо, ватно и как-то диковато от слуховых и оптических перемен. Нам и самим очень не нравилась эта мутная, податливая пелена, что напирала вокруг. Нервы у всех были на взводе, даже у попугая. Но я так устал за день, что, отстояв свою вахту, залез в тузик, накрылся куском парусины и сразу уснул.

Вторую ночную вахту, которая называется средней, или полночной, стояли Меткач и Китаец. Выспавшийся за день Роберт тоже сидел в районе нактоуза и то дремал, то курил трубочку, следя за компасом.

Сначала все было в норме. Горели сигнальные фонари, и охапки света вокруг них были различимы за восемь-десять шагов. Туманный колокол мы решили не трогать. Шли по-прежнему на зюйд-ост-ост, ловя переменчивый ветер. Волны бились в корму, шевелили перо руля. Меткачу показалось, что киль барка за что-то задел, и он велел Китайцу промерить глубину.

— Тридцать футов под килем и сорок сверху! — крикнул тот с бака.

— Порядок, — сказал Меткач. — Значит, показалось!

Тут и раздался сверху дикий, нечленораздельный крик.

Кричал Джо-Джо, спавший в корзине на фок-мачте. После вахты он не стал спускаться, а так и уснул в корзине: тоже очень устал. Однако спал он не больше четверти часа — что-то его разбудило, и он уже не мог уснуть, как ни ворочался. Не спалось, и все тут. Сидел, жевал табак, и вдруг…

На крик Джо-Джо я выскочил из тузика, продирая глаза и ничего не соображая. Сперва подумал, что вахтенный увидел Голубую галеру, вот и будит нас. Но галера тут была ни при чем.

В полной тишине из тумана по правому борту нам наперерез медленно выплывала большая яхта под всеми парусами. У нее были подняты даже два этажа добавочных лиселей и нижний блинд. Судя по парусам, она очень спешила. Ее темный стремительный корпус рос с каждой секундой, развал бортов становился все больше. Теперь и Меткач что-то крикнул и ударил в туманный колокол, но поздно, поздно! В тот миг, когда ее удлиненный бушприт воткнулся в наш грот, пропарывая его, я скорее почувствовал, чем увидел, что яхта проходит сквозь нас.

Да, она быстро прошла, просочилась сквозь нас, и я прочитал ее название на борту.

— «Летучий…» — вопил Джо-Джо из корзины, — «… голландец»!

Яхта проходила сквозь нас семь или восемь секунд, и ее палуба была пуста. Я хорошо ее разглядел. И все эти восемь секунд стоял громкий электрический треск, и у яхты сильно светились ноки реев и верхушки мачт, как светятся и трещат догорающие головни.

И вдруг забегало, забегало короткое многопалое пламя, состоявшее из белого огня и синего. Оно заметалось по мачтам, догоняя само себя, срываясь, отлетая и возвращаясь.

— Огни святого Эльма! — шептал Меткач, крестясь и не сводя глаз с «Летучего голландца», который бесшумно растворялся в тумане.

И вот он исчез, и снова туман окружил нас, всюду лишь туман и туман. Мы бросили якорь.

* * *

Нас взяли ранним утром, когда сон сморил даже вахтенных Хека и Штурмана. Я проснулся от пронзительного воя сирены и двух ружейных выстрелов, раздавшихся чуть ли не над ухом. Если бы я не выскочил, как обычно, на палубу, продирая глаза, а сперва оценил обстановку, наша история развивалась бы как-то иначе.

Слева, в семидесяти футах, возвышался над нами линейный корабль, рядом с которым «Логово» казался микробом. Корабль стоял к нам правым бортом, порты пушечных люков были открыты, пробки выдернуты из жерл стволов, и стоило только канонирам поднести раскаленные запальные иглы к пороху, насыпанному на полки мортир, как барк мигом превратился бы в дуршлаг. Мне хорошо были видны лица канониров — четыре злобные усатые физиономии над планширом только и ждали сигнала.

Выла сирена на линкоре, раздавались командные свистки, а на нашей палубе уже хозяйничали чужие моряки. Это было как в кошмарном сне. Они были вооружены скорострельными винтовками, у каждого на поясе висело по четыре гранаты и штык-ножу. Смуглые, мрачные, резкие, в форме морской пехоты, они умели давить очаги сопротивления. Это было видно по тому, как грамотно они отлавливали нас и сгоняли в кучу.

Скоро все мы лежали лицами вниз на спардеке под дулами винтовок. Военные ботинки едва не упирались нам в носы. От ботинок пахло акульим жиром. Мы прислушивались, как внизу, в каютах, вдет обыск, как там звенят стекла, хлопают крышки люков и сыплется посуда на камбузе.

Я повернулся лицом к Хеку, и за его спиной стал виден корабль, взявший нас в плен. Это был знаменитый линкор «Меганом». На всех его мачтах блестели огромные крюки, которыми он переворачивал неприятельские суда и топил. Можно сказать, что нам еще повезло.

Хек ухитрился оглядеться и шепнул мне:

— Беру на себя длинного, Китаец — очкастого, а ты — вон того, с чубом…

— Стрелять без предупреждения! — раздался над нами гортанный голос только что подошедшего человека. Судя по ботинкам, это был офицер. — Вы задержаны в территориальных водах Карамелии под пиратским флагом. Всякое резкое движение с вашей стороны будет расцениваться как попытка к бегству.

Около фонаря, укрепленного на поручнях юта, стояли трое пехотинцев с красными нашивками на рукавах. Один был недавно ранен. Нас по очереди подводили к ним и заставляли вытягивать руки ладонями вниз. После тщательного обыска пехотинцы надевали на нас наручники, пристегивали к ним длинную тонкую цепь и регулировали ей спуск пирата в шлюпку. Потом спускали следующего. Я уходил с барка третьим, после Джо-Джо, и все вертел головой в поисках Роберта.

Шестивесельная шлюпка «Меганома» покачивалась с подветренного борта. От линкора шла к ней другая. Стволы двенадцати винтовок были заранее направлены на нас. Похоже, это будет конвой.

Последним по трапу спустился офицер со свертком под мышкой, где подразумевались судовые документы. Офицер был молод, с красными от бессонных ночей глазами. Гребцы разобрали весла, и обе шлюпки пошли сквозь туман.

Я сидел задом наперед, разглядывая вторую шлюпку, которая легла на кормовую волну нашей, и думал: «Вот так взяли Клифта на абордаж!»

Через полчаса туман начал редеть, вдали проступили неясные очертания, потом вдруг туман кончился, и мы едва не ослепли от раскаленного солнца и сверкавшего вокруг океана.

Прямо по курсу огромным зеленым водопадом спускался к океану берег. Это была Карамелия. Вокруг и выше порта располагался Бисквит со своими средневековыми колоннами. Справа — Баобаб-тюрьма за зубчатой полуразрушенной стеной, у самого порта — арсенал, а вдали — легендарный замок Гудини, ставший музеем. Ах, Бисквит, грустно приближаться к тебе в кандалах!

Здесь, как в большинстве эгегейских портов, было три гавани. Первая, где сейчас разгружались два пакетбота — для грузовых и рыболовных кораблей; вторая — для прогулочных лодок и яхт; третья — для специальных судов. Третий отсек — самый левый, если смотреть с воды, — был обнесен высокой оградой, с часовым у ворот. Здесь уже стояла Голубая галера, потираясь о кранцы: прибранная, сырая, безлюдная, только плотник возился с клюзом.

Сюда же подошли и обе наши шлюпки. Офицер спрыгнул на причал и засвистел в серебряный свисток.

— Когда я был здесь последний раз, — негромко сказал Джо-Джо, — вместо яхт-гавани была военная база. Мы с ирокезами начинили большую пирогу порохом и пустили ее в причал. Грохоту было! — засмеялся он. — Еле ноги унесли.

— Тут разве есть индейцы? — удивился Меткач. Он был в Карамелии впервые и с любопытством рассматривал порт, тянувшийся вдоль всей бухты. — Никогда бы не подумал.

— В Бисквите мало, — уточнил Джо-Джо, — а дальше, в прерии, хватает. И в горах тоже… — Джо-Джо снова засмеялся. Видимо, с Бисквитом и ирокезами у него были связаны хорошие воспоминания. — За нами! — показал он на маленький грязный фургон, отделившийся от ряда пакгаузов.

Фургон, запряженный четверкой коней, катился в нашу сторону, и его выцветший парусиновый верх раскачивался из стороны в сторону, как пустой горб верблюда. Фургон подъехал к воротам, и, пока часовой отпирал их, мы уже подходили к ограде, с трудом выкорчевывая из песка каждый шаг.

— Карета подана! — засмеялся Китаец и первым нырнул в фургон. Мы расселись на толстых теплых досках друг против друга, четверо карабинеров потеснили нас, а еще двое поехали за нами верхом.

— Я с ними прожил три месяца, — рассказывал про индейцев Джо-Джо, — даже язык начал понимать. Но потом войска оттеснили их в горы, а я вернулся на барк.

И после этих слов перед моими закрытыми глазами вяло проплыл «Логово», растворяясь в тумане, за ним вроде бы гнался «Меганом», бесшумно паля из орудий, а следом появился и «Летучий голландец», и на его борту я прочел: «Папайя».

 

Глава 2

Мафия

Парикмахерское кресло ходило ходуном под толстяком в клетчатой ковбойской рубашке, когда он принимался заразительно хохотать.

Подпрыгивали его дюжие руки и ноги, колыхались подбородки, подвязанные салфеткой, куда летели клочья мыльной пены, которой была покрыта добрая половина физиономии здоровяка, а простыня с вензелями, накинутая на его плечи, трещала.

Брадобрей отступал, держа бритву чуть на отлете, пережидая новый приступ хохота самого толстого человека Карамелии, ее губернатора Гуго Джоуля, слывшего большим весельчаком.

— Попугай… спички… магнит… — утирая слезы, приговаривал губернатор. — Ох, не могу, малыш, ну насмешил!..

Слегка подправив бритву на кожаном ремне, цирюльник вновь брался за дело, а я продолжал рассказ об острове неминуемой гибели. Признаться, реакция Джоуля не оправдывала моих ожиданий: наша довольно драматическая история пока вызывала у него лишь бурю смеха.

Был полдень. Мы сидели в кабинете губернатора среди нескольких вентиляторов, но все равно было жарко. С юго-востока дул сирокко. Не спасали ни кондиционер, работавший на полную мощность, ни кока-кола со льдом. После океана это сухопутное пыльное пекло переносилось неважно. За окнами мелькали пролетки, раздавались свистки, на перекрестке ссорились матросы, а в порту гудели уходившие корабли. Через улицу кто-то долго и нудно бубнил:

— Напомню прошлое и предскажу будущее, будущее, будущее, по руке, по снимку, по отпечатку пальца, по запаху. Будущее, будущее…

Между окон, в глубоком марокканском кресле, сидел еще один слушатель — неподвижный изящный японец средних лет в светлом костюме из парусины. За время моего продолжительного рассказа на его лице не обозначилось ни единой эмоции. Только раз довольно бесстрастным голосом он спросил, да и то не меня:

— Хочешь, Гуго, он напомнит тебе твое прошлое?

На это Джоуль снова бешено захохотал, едва не захлебнувшись нехорошим в данном случае смехом. А японец продолжал глядеть на меня, изредка моргая.

Это был шеф полиции Карамелии комиссар Асамуро, и его спокойный, смекалистый взгляд из-под припухших век пронизывал меня не хуже лучей, открытых Рентгеном.

Асамуро слушал меня второй раз. Слушателем он был очень внимательным, поэтому даже в малейших подробностях я старался совпадать с самим собой. У него не хватало пальца на левой руке, и я ловил себя на том, что нет-нет да поглядываю на его левую кисть.

Когда утром нас ввели к нему в кабинет, оказалось, что пятерых моих товарищей комиссар знает гораздо лучше меня.

— Ага, старые знакомые! — невозмутимо произнес он, оглядев нашу компанию. — Барк «Логово», порт приписки Порт-Рояль, капитан Черный Бандюгай, слева направо: Штурман, Меткач, Джо-Джо, Китаец и — собственной персоной — Хек. Ты поправился, Хек! Но ничего, на плантациях похудеешь. Я постараюсь, чтобы ты похудел.

— Может, не надо, комиссар? — попросил Хек, который, судя по всему, тоже неплохо знал Асамуро. — Не держите зла, комиссар!

— На это раз, Хек, ты не сбежишь! — спокойно и оттого особенно убедительно пообещал Асамуро, быстро черкая в отрывном блокноте. — А это кто? — мельком спросил он про меня, и пираты отвечали вразнобой:

— В океане болтался на доске, помирал от жажды, мы и подобрали юнца…

— Не пират, не моряк, первый раз видим, комиссар!

Они меня выгораживали! Они были в плену, куда попали из-за меня, им грозили Карамельные плантации, а они меня еще и выгораживали!

— У меня важное сообщение, — обратился я к Асамуро, а он, глянув на меня как на пустое место, велел старшему карабинеру:

— Бром, всех в тюремный дилижанс, который идет на плантации! — И комиссар вручил ему записку, куда громко шлепнул печать. — Будешь сопровождать их до самого Плантагора. Возьми оружие. Имей в виду, это отпетые головорезы, особенно вон два специалиста, — кивнул он на Джо-Джо и на Хека, стоявших чуть в стороне. — Все ясно, Бром?

— Так точно, господин комиссар! — козырнул тот. — Только тюремный дилижанс ушел через полчаса после прибытия галеры. Загрузили — и сразу ушел. Его уже не догнать.

— Вот как! — Асамуро перебрал нас полицейским безжалостным взглядом. — Когда же следующий?

— После уик-энда, господин комиссар. Как обычно, в девять утра.

— Тогда отправишь их после уик-энда. А пока посади в Баобаб-тюрьму.

— Есть! — козырнул Бром.

— Погодите там, — распорядился Асамуро, махнув рукой куда-то вниз, — пока я разберусь с этим, — сказал он про меня. — Отвезешь всех сразу.

Соседняя комната была полна солдат. Когда туда вывели моих товарищей, я услышал:

— О, Джо-Джо попался! Опять что-то взорвал?

Дверь закрылась. Асамуро взглянул на часы.

— Только быстро! Что у тебя?

И я вкратце рассказал ему тайну острова Рикошет. Вот тогда, слушая меня в первый раз, он не смог скрыть волнения и то принимался мерять шагами кабинет по диагонали, то стоял у окна, теребя и теребя кисть портьеры, то пощипывал тонкий горизонтальный ус. Он выслушал меня, ни разу не перебив, и я остался уверен, что он запомнил каждое мое слово, междометие и предлог.

— Фергатор… гм… — неопределенно произнес он. — Свеча Дьявола… гм-гм… Нефть…

Несколько минут он боролся с какими-то сомнениями, потом вздохнул, снял трубку телефона и набрал несколько цифр.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Бормалин.

— Алло, Гуго, — буркнул он в трубку, — у меня тут утечка информации по Рикошету… Кто?.. — Он взглянул на меня в упор. — Беженец с острова. Нет, ничего серьезного не представляет. Некто Бор-ма-лин — по нашей картотеке не проходит… Что с ним делать?

Этот вопрос мне очень не понравился. Но все было уже произнесено, от меня мало что зависело, и вот теперь сидели мы в кабинете губернатора, рассказ мой, длившийся больше часа, заканчивался, и был он подробен и правдив. Умолчал я лишь об одном — о том, где сейчас находится Самсонайт.

— А ранним утром линкор, наручники и полицейское управление, — закончил я, одним глотком допил колу и встал, разминая затекшие руки и ноги. — Вот такая история, джентльмены.

Я подошел к окну. Мы заседали на втором этаже небольшого красивого дома, сложенного из местного белого камня. Внизу, под нами, раскинулся маленький палисадник с кустами азалий и недавно разбитыми клумбами, над которыми жужжали пчелы. Возился с лейкой садовник, и я подумал, что и персонал у губернатора под стать ему самому. Садовником был двухметровый гориллоподобный детина с мощной спиной, обтянутой спортивной майкой в красную и синюю полоску. Из-под жокейской кепочки торчали рыжие патлы. Лица его я не видел, но не сомневался, что там есть квадратная челюсть и стальные глаза. Потому что это был не столько садовник, сколько переодетый охранник! Джоуль, видно, не слишком спокойно спал по ночам.

— Пострижемся, господин губернатор? — раздался за моей спиной голос цирюльника, и с молчаливого согласия вдруг защелкали ножницы, залились острым металлическим лепетом. Садовник поливал пустую клумбу из пластмассовой лейки. За чугунной витой оградой прогуливался часовой. Напротив, в открытых дверях маленькой лавки, стоял лицом ко мне коренастый продавец альбинос. Протащилась повозка со свежей рыбой, переложенной водорослями, и он проводил ее скучающим взглядом. Я вернулся в кресло. Все эти люди на улице казались мне членами одной шайки. Губернатор под ножницами парикмахера быстро преображался. Из простецкого, слегка небритого, подзапущенного спортсмена в отставке он становился аккуратным, ухватистым молодцом высокого полета. О нет, такой своего не упустит!

Скоро цирюльник брил ему затылок, развернув кресло спиной к окну, и я глядел на этот затылок, точно завороженный. Я глаз от него не мог отвести. Потому что был вполне серьезно уверен, что все это уже было. Я точно так же сидел в наручниках и хотел пить, сверкал глазами комиссар полиции напротив, а губернатор, поворотясь ко мне спиной, что-то говорил парикмахеру. Но главное — его затылок. Я вспомнил то, чего быть со мной не могло никогда. Но вот я сморгнул, и… все пропало. Все, кроме затылка. Его я уже где-то видел, верно вам говорю. Его или точно такой же.

Потом губернатор щурился от облака туалетной воды, которой брызгал из пульверизатора брадобрей, причесывался, гляделся в зеркало, а когда все было закончено, он одним движением вымахнул из кресла и легко, вкрадчиво, мягко прошелся по кабинету, сунув руки в карманы широких отглаженных брюк. Я уже не раз удивлялся, до чего быстро двигаются иные грузные люди и животные — например, как скор медведь! Да и губернатор тоже, видать, не увалень, каким кажется. Нет, совсем не увалень!

— Вот что я могу ответить тебе, малыш, — проникновенно начал он, поскрипывая рыхлым сереньким паласом. — Говорю с тобой не как частное лицо, а уже как губернатор! Первое, — его толстый указательный палец написал в воздухе цифру «один», — да, я действительно слышал о нескольких людях, потерявшихся на Рикошете. Если быть совсем точным, то не слышал, а читал в «Павиании ньюс». Но скоро они нашлись и даже выступали по телевидению. Рассказывали о своей, хе-хе, робинзонаде. Оказалось, что они заблудились на острове. Просто заблудились!

Губернатор глядел на меня добродушно и терпеливо. Его большое румяное лицо выражало доброжелательность, но глаза… Они были холодны, они глядели точно сквозь прорезь прицела.

— Второе, мой маленький бдительный друг. — Он взялся за штору и пошел с ней вдоль стены, открывая нашему взору большую — во весь простенок — подробную портулану Карамелии, Павиании и прибрежных вод. — Вот здесь, — показал Джоуль, — почти в эстуарии реки Динго, впадающей в озеро Бей, открыто месторождение нефти. Видишь, нарисованы вышки… Да, а что у нас там с нефтеловушками? — озабоченно спросил он Асамуро.

Комиссар молча пожал плечами.

— А здесь, — продолжал губернатор, — начинается магистральный нефтепровод… Вот черным по белому, малыш! — подчеркнул он. — Надеюсь, ты понимаешь, что убеждать кого-то в наличии нефти было бы… ну, я не знаю… все равно что убеждать в существовании круговорота воды в природе… Кстати, дружок, кто знает, что ты в Карамелии? — задал он вопрос, который уже давно вертелся у него на языке. Я ждал этого вопроса. А у меня в свою очередь вертелось: «Ваша песенка спета!» Но их песенка была еще далеко не спета, нет!

— Об этом знают несколько капитанов торговых и военных судов — это первое, — сказал я, подражая губернатору. — Четыре журналиста — это второе. И сегодня же об этом будет знать наш консул. Он о многом узнает. Это третье. Надеюсь, я смогу с ним встретиться?

Джоуль сморщился, взялся массировать лоб, отвернулся от меня и надел очки.

— Чуть что — сразу консул! — вздохнул он. — Вашего консула сейчас нет в стране. Он уехал на уик-энд в горы.

— Какая грамотная пошла молодежь! — раздался спокойный голос комиссара. — Знает даже о наличии консула! Чересчур грамотная, не правда ли, Клифт?

Я вздрогнул от неожиданности. А цирюльник, убравший в чемоданчик инструмент и теперь сидевший в парикмахерском кресле и наблюдавший за мной, улыбнулся недобро и ответил:

— Слишком грамотная, комиссар!

— Клифт? — не смог я сдержать своего удивления. — Так вы тот самый Клифт?

— Тот самый! — Он тщеславно мне покивал. — Пол Клифт, уроженец Марселя. Гоняю галеры по океану, стригу… — Он изобразил пальцами «стриг-стриг». — И это еще не все мои обязанности. — В его речи был небольшой изьян, напоминавший легкий акцент.

— Ну вот же! — воскликнул я. — Вот и подтверждение моих слов, губернатор! — И я ткнул пальцем в сторону Клифта. Но Гуго Джоуль поглядел на меня поверх очков с большим юмором и сказал, листая телефонную книгу:

— И третье. Ты ведь меня не дослушал… Что касается длинных рук, ног, мутантов этих… — Он беззлобно посмеялся. — Ты начитался книжек, малыш! И кажешься себе героем романа, таким непобедимым ухарем с пронзительным взглядом. Это у тебя возраст такой, мы понимаем. На здоровье! Мы сами были такими и тоже фантазировали будь здоров! До сих пор помнятся некоторые наши фантазии. Кстати, если ты встретишься с консулом, первым делом он спросит, сколько тебе лет. И твой крошечный возраст тут же сведет на нет твой последующий рассказ. Это-то тебе ясно? Такая штука — младые годы, малыш! Вторым делом консул спросит про твоих родителей и как ты сюда попал. — Губернатор снял трубку и стал набирать номер.

— Ладно! — зловеще сказал я. — Поглядим, господа! Все равно ваша песенка спета!

Захохотал Гуго Джоуль. Залился мелким смешком Клифт. Даже комиссар не удержался от улыбки.

— Угрожаешь? — спросил губернатор, снова набирая номер. — В таком случае не видать тебе никакого консула.

— Как это? — опешил я.

— В лучшем случае увидишь ты верхушки Карамельных гор. А через год-другой забудешь и мутантов, и линзы. Карамельные плантации здорово отшибают память.

— Да еще дорога, — мечтательно произнес Клифт. — Нелзя ее сбрасывать со счетов.

— Что?

— До плантаций еще доехат надо, — пояснил Клифт. — Дорога неблизкая, всякое может стрястис. — Он гнусно улыбался, стараясь меня запугать. В его речи не было мягких знаков — вот что я посчитал за акцент. Вокруг его шеи была намотана хорошая золотая цепь. Я машинально проверил секретный карман — жемчужное ожерелье было на месте. Губернатор наконец дозвонился.

— Ну, что у вас? — спросил он. — Так давайте сюда!

И через минуту морской пехотинец в лихо заломленном берете внес большую птичью клетку, накрытую черным бархатом. Он поставил клетку на стол, щелкнул каблуками и вышел.

— Еще беженец? — поинтересовался Асамуро, подходя к столу. Бархат соскользнул на пол.

Хмурый, осунувшийся Роберт сидел на жердочке как-то боком и щурился от солнечного света. Пиджак был едва накинут на плечи, галстука и след простыл, а по заплаканным глазам было видно, что Роберту пришлось несладко. Увидев меня, он криво улыбнулся.

— Здравствуйте, сэр Бормалин. — Его крыло слегка шевельнулось. — Вы уж простите меня.

— Как вы, сэр Роберт?

— Меня допрашивали. Оказывается, я не Муций Сцевола. Я испугался пыток и все рассказал.

Милый, милый Роберт! Увидев его, я обрадовался, а после этих слов к радости прибавилось еще одно сильное чувство, которое раньше я мог испытывать только к людям, да и то очень близким. Это чувство называется нежность.

Губернатор засмеялся, захрюкал носом, и теперь, глядя на притихшего Роберта, я совершенно ясно понял, что зря доверился незнакомым чиновникам незнакомой страны. Попали мы в переплет! Экипаж «Синуса» и Аванта везут в тюремном дилижансе на плантации. Галета с каждой минутой все дальше и дальше. Парни с «Логова» нейтрализованы. Роберт в клетке. Я в наручниках. Вот ситуация!

— Если можно, сэры, поставьте, пожалуйста, клетку поближе к окну, — вяло попросил попугай. — Никогда не глядел на Бисквит из окна губернаторского особняка. Хоть одним глазком взгляну… Если можно.

— Можно, — разрешил Асамуро, хотя речь шла вовсе не о его особняке. Он раскрыл окно нараспашку, высунулся, хорошенько все осмотрел и поставил клетку на подоконник.

— Кто это у тебя в палисаднике? — спросил он, ткнув пальцем за окно.

Губернатор подошел и тоже выглянул на улицу.

— Это Боб, садовник… Что скажешь, Клифт, о ситуации? Как она тебе? — спросил Джоуль, открывая новую бутылку кока-колы. — Что о малыше скажешь? Чуть-чуть он тебя не догнал, скажи спасибо туману.

Клифт барабанил пальцами по подлокотникам кресла и не спускал глаз с губернатора, ловил каждое его слово. Даже когда Клифт молчал, у него был дефект речи, верно вам говорю!

— Малчик не по возрасту смышлен, — подал он голос. — А это в создавшейся ситуации вот такой минус! — И Клифт показал минус от ладони до ладони. — Минус, малчик, для тебя, а не для нас. Вед ты, наверно, уже понял, что все это мафия! — И он обвел руками не то кабинет, не то всю Карамелию. — Она бессмертна. А ты против нее бессилен!

Роберт молча смотрел на Бисквит. Когда было произнесено слово «бессилен», он оглянулся.

— А знают ли сэры происхождение слова «мафия»? — спросил он через плечо. Губернатор прыснул, а Клифт, наоборот, набычился, побагровел. — Слово «мафия», — стал объяснять Роберт, расхаживая по жердочке, — это аббревиатура лозунга «Морте ай франчези инвазори агрессори», что в переводе с итальянского значит: «Смерть французским захватчикам и насильникам». Слово родилось в Сицилии в тринадцатом веке…

— Тут не Сицилия! — Уроженец Марселя взвился в своем кресле. — Помолчи, птица! А то я буду тебя щипат! — И он показал, как будет голыми руками ощипывать попугая. Роберт сник. За последние пару дней его дважды грозились ощипать, и это, видимо, уже угнетало.

Гуго Джоуль захохотал так, что его живот заколыхался. Асамуро был по-прежнему невозмутим. Он внимательно присматривался к Роберту, что-то соображая, а Клифт продолжал кипятиться.

— Ну хватит, Клифт! — остановил его комиссар. — Тебе есть что сказать по делу?

— Ест! — Клифт оставил в покое Роберта и вновь взялся за меня. Теперь он говорил вкрадчиво, значительно, запугивая меня, и, надо сказать, не без успеха. Почему-то особенно меня пугало отсутствие мягких знаков. — Что тебя ждет, малчик? — говорил он. — Или плантации, или несчастный случай в пути, или — скорее всего — гил’отина. Пиратство, которым ты занимался последнее время, приравнивается к терроризму, а это карается. — И Клифт чиркнул себя ребром ладони по шее. — Я прав? Что по поводу гил’отины говорит закон, Асамуро?

— Закон, как обычно, на нашей стороне, — ухмыльнулся японец, встал и зашторил карту. — Да, рисковать, пожалуй, не стоит. Его фантазиями может кто-нибудь заинтересоваться… А про военных и торговых капитанов он, по-моему, врет. И про журналистов тоже. Никто не знает, что он здесь. Они случайно нарвались на линкор. Они сами не знали, что попадут в Карамелию. Просто гнались за галерой.

— А если не врет? — сомневался губернатор, расхаживая по кабинету, и мне очень не нравилось, что они говорят о таких вещах при мне. Они говорили так, будто меня больше нет.

В дверь трижды постучали. Появился секретарь. Его смуглое лицо приятно гармонировало с белым тропическим смокингом.

— Господин губернатор, напоминаю, что в четырнадцать тридцать у вас встреча с индейскими вождями. Сейчас тринадцать тридцать. Экипаж у ворот.

— Да-да, идем, — спохватился губернатор. Он поменял рубашку за ширмочкой, достал папку с документами, спрятал ее в дипломат и пристегнул дипломат к запястью. — Этого, — показал он на меня, — в Баобаб-тюрьму. Не возражаешь, комиссар?

— Согласен, — кивнул Асамуро.

— В Баобаб-тюрьму на время уик-энда, — уточнил Джоуль. — А там поглядим. Клифт, свяжись с Плантагором — узнай, как у них дела. Все ли спокойно? Ты, — велел он комиссару, — проверь оставшиеся подводные тюрьмы. В отдельную камеру, — снова ткнул он пальцем в мою сторону.

— Мы с попугаем, — сказал я, беря клетку.

— Ни в коем разе! — запретил Джоуль. — Птица останется здесь!

Через четверть часа мы ехали в маленькой тюремной пролетке: два карабинера и я между ними, подпираемый дулами ружей. Мне было грустно. В другое время я завел бы разговор или хотя бы к окошку попросился — как-никак Бисквит, — но теперь только молча ненавидел наручники. Ух, как я их ненавидел!

Путь был долог и скучен, лошади часто останавливались: кучер не то дорогу уточнял, не то спрашивал огоньку. И когда я уже начал дремать, слегка привалившись к левому карабинеру, тихое пение под гитару где-то недалеко привело меня в чувство.

Лошади шли шагом. В оконце виднелось пузатое здание обсерватории, и возле нее, прямо на ступеньках, сидел лохматый седой менестрель.

Вот и все, что я расслышал и разглядел. Но что это — просто песенка, не имеющая отношения к реальной Мэри-Джейн, плод фантазии автора? Или же не просто песенка?.. Но мы ехали дальше по звонкой мостовой. Цокали копыта, да кучер покрикивал:

— Посторонись!

Или:

— Бойся!

* * *

Баобаб-тюрьма оказалась гигантским баобабом, занимавшим целый квартал на окраине города. Пролетка въехала в баобаб-арку и стала подниматься внутри дерева винтовой лестницей, такой просторной, что на ней запросто мог развернуться десяток подобных пролеток. Через каждый виток стоял шлагбаум со сторожевой будкой и собачьим лаем из будки. Стражники были хорошо откормлены и подозрительны. У каждого шлагбаума нас надолго останавливали, чтобы проверить сопроводительные бумаги и посмотреть, не везем ли мы наркотики или динамит. На слово они не верили.

Через полтора часа мы поднялись на высоту пятиэтажного дома и попали уже непосредственно в тюрьму. Там меня сдали коменданту, человеку с моноклем.

— Девятьсот сорок седьмой, — сказал обо мне комендант, заглянув в список узников. — До тысячи осталось пятьдесят три человека.

Потом унтер вел меня длинным широким коридором, открывая двери из отсека в отсек. За нами топали два стражника с ружьями наизготовку. У них были красные нашивки на рукавах, как у морских пехотинцев с «Меганома». Мы остановились почти в конце коридора. Дважды повернулся ключ в замке, и передо мной распахнулись двери одиночной камеры пятьдесят один, где единственным светлым пятном было маленькое окно.

— Мебель привернута к полу, — заученно предупредил унтер, называя мебелью голый топчан, стол и табурет. — Вода в бачке, кружка на цепи. Живи! — И он вышел. Щелкнул замок. Все двери на этаже он открывал одним и тем же ключом! Большим, зеленоватым, кованым, с толстым кольцом. Если им завладеть, то можно добраться до кабинета коменданта, а там окно без решетки…

Остаток дня я метался по камере, перебирая варианты побега. И совсем, не к месту вдруг всплыл в памяти затылок Фила Форелли, похожий на затылок Гуго Джоуля как две капли воды. Ну конечно же! Вот в чем дело! Их обоих стриг Клифт! И вот еще что я вспомнил. Лет восемьсот назад японские самураи письменно просили императора послать их на почетную смерть и, по древнему обычаю, отрубали себе указательный палец левой руки. И прикладывали его к подписи в виде кровавой печати.

Да, у комиссара Асамуро не хватало именно этого пальца.

 

Глава 3

Камера пятьдесят один

Весь следующий день я провел один, сочиняя письма на родину. Спешить было некуда, поэтому я написал отдельно маме и папе, бабушке и дедушке, Андрюхе Никитину и Зое Антоновне. Все письма начинались одинаково: «Привет из баобаба!..»

Потом я собрался с самыми главными мыслями и взялся за письмо консулу.

Здравствуйте, уважаемый господин консул!

Пишет ваш соотечественник, бывший пират, попавший в сети карамельной мафии и в настоящее время томящийся в камере пятьдесят один Баобаб-тюрьмы…

И так далее — на восьми страницах. Бумагу для писем принес унтер, а огрызок карандаша и днем и ночью лежал у меня в секретном кармане, и никакому обыску не удавалось раскрыть тот секрет. Туда же я спрятал и ожерелье — до лучших времен.

Здесь было семь шагов в длину и пять в ширину, а под потолком — то ли бойница, то ли узкое окно с решеткой вместо стекла. Подоконник был сильно скошен в камеру, поэтому залезть на него было нельзя: я съезжал. А прутья решетки, когда я с разбегу повис на них, даже не шелохнулись. Они были толщиной с черенок лопаты и навеки вмурованы в толщу баобаб-стены.

Трижды приходил унтер с едой, а два стражника страховали его из коридора, взведя курки. В их решительные лица словно навсегда въелась инструкция: жать на гашетку при малейшей попытке побега.

Вчерашний унтер сменился, зато ключ остался тот же самый: большой, кованый, зеленоватый, с Н-образной бородкой и толстым кольцом. Ключ чем-то напоминал «кольт» времен покорения Дикого Запада.

— Жалобы есть? — спросил унтер, расхаживая по камере с какими-то списками в руках.

— Прогуляться бы, — вздохнул я. — Но это не жалоба.

— Письма написал, гуляка?

— Еще не все.

— Ну так пиши. Вечером заберу. Сон заказывал? — спросил он, сверяясь со списком.

— Какой сон? — не понял я.

— Первый раз у нас, что ли?

— Ага.

— Так заказывай сон скорее, и дело с концом. Что бы ты хотел увидеть во сне? — И унтер приготовился заносить меня в список.

— И неужели приснится? — не поверил я.

— Ты знай заказывай! — буркнул он. — Что писать? Хочешь приключения? Некоторые, например, детство заказывают. Ну тебе его заказывать еще рановато. Что писать?

Я подумал и сказал:

— А напишите — зиму.

Он написал, шевеля губами: «Камера пятьдесят один — зима» — и ушел.

За день я обстучал каждый сантиметр баобаб-стен, но ни тебе пустот, ни ответного стука. Эти стены мало чем отличались от обыкновенных каменных — разве что запах тут был особенный, горьковатый, и было вдвое душнее.

Сгущались сумерки. Хорошо хоть наручники сняли — можно было периодически разгонять тоску, драться с тенью, с двумя тенями, с тремя. Наступила ночь. Ухватившись за прутья решетки, я подтягивался к окну, чтобы минутку-другую поглядеть на далекие огни стоявшего на рейде корабля и на башенки, что выделялись на фоне светлого ночного неба. Больше ничего не было видно из этого окна.

Скоро прямо над ним взошла луна. Я сидел на топчане и наблюдал за ее таинственным светом. Говорят, что это всего лишь отраженный свет солнца, но кто же в это поверит! Нас разделяло больше двухсот морских миль, и я чувствовал ее власть над собой… А потом вдруг подуло, завьюжило, зашуршало под полозьями, и четкая форма луны стушевалась, став бесформенным оковалком. Бежали лошадки, отворачивая морды от метели, и звенел на дуге колокольчик, но его звон скоро сменился громким железным звяканьем, и тройка умчалась в метель без меня. Я спал не больше пяти минут. Звякс! звякс! — раздавалось снизу, и знакомый голос сдавленно спрашивал:

— Сэр Бормалин, где вы? Проснитесь, сэр Бормалин!

Роберт! Он прочесывал бойницы-окна и будил узников в поисках меня. Ему ответили где-то внизу, совсем рядом:

— Мы здесь, Роберт! — Это был голос Джо-Джо. — Дуемся в карты. Но Бормалина с нами нет. Залетай, у нас не скучно!

И снова:

— Где вы, сэр Бормалин?

Одним прыжком я повис на решетке и крикнул шепотом в ночь:

— Сэр Роберт! Правее и выше!

Раздался шелест крыльев, и вот Роберт собственной персоной протискивается сквозь прутья, кряхтя и чем-то поблескивая в свете луны.

Он спрыгнул прямо на стол и, немного повозившись со спичками, зажег огарок свечи, принесенный с собой. Это был прежний Роберт: подтянутый, сдержанный, воспитанный, в красиво повязанном галстуке — джентльмен с Бонд-стрит, а не попугай!

— Просто чудо!.. Чудо природы!.. Как же их делали, эти камеры? Выжигали? Выдалбливали? — Он примерился и хорошенько треснул клювом о стену. — Т-твердая!.. Ну, здравствуйте, сэр Бормалин, с новосельем! Несу инструмент, — показал он напильник, — и вижу, что зря. Окно слишком узко… — Он порылся в карманах и высыпал на стол горсть конфет в ярких разноцветных фантиках. — Спешу сообщить, дорогой сэр, что дела наши пошли на поправку.

— Вот как! — приятно удивился я, перебирая конфеты. Это была знаменитая «Карамель в шоколаде», о которой до сегодняшнего дня я только слышал. — Вкусная! — оценил я, попробовав. — Очень вкусная!

— Еще бы! — Попугай тоже выбрал себе конфетку. — Я встретил старого друга, сэр Бормалин. Он работает у губернатора и, кажется, может нам помочь.

— Он устроил вам побег? — спросил я напрямик.

— Побег? — Роберт замялся. — Нет, не совсем. Меня подменили. Третьего дня в зоопарке умер мой дальний-дальний родственник. Он был так стар, что помнил еще Архимеда… Так что, сэр Бормалин, теперь меня как бы нет в живых… Мой друг просил узнать номер вашей камеры.

Я отложил конфеты, поправил фитиль, чтобы свеча горела спокойно, и сказал как можно мягче:

— Сэр Роберт, дорогой… Номер моей камеры пятьдесят первый. Только, понимаете, без Хека, без Штурмана, без всех остальных я никуда…

— Не узнаю вас, сэр! — Роберт глянул на меня соколом. — Да как вы могли такое о нас подумать?! Мой друг отлично знает, что выручать надо шестерых.

— Тогда беру свои слова обратно.

Роберт удовлетворенно кивнул.

— Теперь, сэр Бормалин, я вас узнаю. Но к делу. Мой друг ввел меня в курс происходящих в стране событий, а я введу вас. Это поможет лучше ориентироваться в ситуации.

— Очень хорошо! — согласился я, жуя «Карамель в шоколаде».

— Дело в том, сэр Бормалин, что в стране идет предвыборная кампания. На конец месяца назначены выборы нового губернатора. Кандидатов двое, и идут они голова в голову. Это известный вам Джоуль и некто Коверкот, один из наиболее влиятельных людей на побережье: банки, недвижимость… Одно время он сильно отставал от Джоуля, но недавно случился большой конфуз — и шансы снова пришли в равновесие. А случилось вот что.

Роберт прислушался, нет ли кого за дверью, и продолжил:

— Вы, наверно, знаете, сэр Бормалин, что раньше в Карамелии жили только индейцы. Но уж как водится: однажды появился корабль, и на берег сошли колонизаторы. С той поры минуло много лет, на месте первого поселения бледнолицых вырос Бисквит, все изменилось, вплоть до береговой линии. Но что важно — сегодняшние прапрапотомки первых колонизаторов очень хорошо помнят предков и, как говорится, чтут их заветы и хранят традиции. Можно сказать, что Карамелия на редкость старомодная страна, старомодная в большом и малом. Она держалась подальше от веяний времени, от разных современных течений и новаций, но с приходом к власти Джоуля национальному консерватизму пришел конец. Губернатор оказался чрезвычайно прогрессивным человеком. В стране начались перемены, затронувшие почти все сферы жизни. Понятно, что наука и техника тоже переживали ренессанс, и в жизнь активно внедрялись всевозможные новинки, порой довольно сомнительные. Не так давно в Карамелии появились первые подводные тюрьмы. Вы слышали что-нибудь о подводных тюрьмах, сэр Бормалин?

Я пожал плечами.

— Вот и я тоже услышал впервые. Полностью это называется так: «Автономная подводная тюрьма свободного поиска». Их было четыре, и в них перевели заключенных из единственной в стране Баобаб-тюрьмы, которую губернатор Джоуль решил реконструировать. Он задумал превратить ее в высотный район города.

— Ишь ты! — удивился я.

— Вот вам и «ишь ты», сэр Бормалин! Баобаб расположен в низине, тут лачуги рыбаков, склады, лавчонки. Весь этот район Джоуль собрался затопить, чтобы из Баобаба получился своего рода Манхэттен. Дерево — остров — район. Вот такая оригинальная мысль пришла ему в голову. Словом, заключенных быстро разместили в подводные тюрьмы. Баобаб освободился. На верхних этажах начали ломать стены. Все шло по плану, но совсем недавно вдруг случилась колоссальная неприятность. Две подводные тюрьмы почти разом вышли из строя. Заключенные, естественно, разбежались. В результате двух групповых побегов вокруг городов, а особенно вокруг Бисквита, в горах, в прерии, вдоль океана беглых больше, чем местных. Их отлавливают, препровождают на плантации или сюда, в Баобаб-тюрьму. Ремонт приостановлен. А тут еще индейцы недовольны политикой губернатора… В общем, обстановка сложная — оттого и войска в полубоевой готовности. Все это, понятно, не в пользу Джоуля…

Роберт вдруг замер. В коридоре раздавались шаги. Шли стражники, громко переговариваясь и, похоже, даже бранясь. Шаги замерли возле моей камеры, и, когда ключ повернулся в замке, Роберт погасил свечу и выпорхнул с ней за окно.

Закинув руки за голову, я лежал на топчане и щурился, осваиваясь со светом фонаря, который появился в камере первым. Это был допотопный фонарь, коптящий и воняющий маслом. Если они с обыском, то ох как не вовремя!

— Эй! — окликнул меня унтер и потряс за плечо. — Спишь?

Стражники оставались наполовину в коридоре. Так было положено по инструкции.

— Уже нет, — отозвался я, но позы не изменил, потому что под моей спиной лежали напильник и горсть конфет.

— Твои друзья из сороковой камеры просили передать тебе несколько слов. — Унтер стал принюхиваться, оглядываться, подсвечивая себе фонарем. — Чем это у тебя тут пахнет?

— Билл, чай стынет, — сказали ему из коридора. — Давай скорее.

— «Э-ге-ге-хали-гали!» — просили передать твои друзья. И «э-ге-ге-абордаж!». — Унтер не удержался, захохотал, выписывая светом лампы узоры на стенах. Захохотали и стражники, а я захохотал громче всех. Пираты не падали духом!

Фонарь уплыл обратно в коридор, дверь закрылась, и похожий на «кольт» ключ сделал два оборота. Шаги начали удаляться. Роберт вернулся в камеру и снова зажег свечу. Он заметно повеселел, да и я, признаться, тоже.

— И последнее, сэр Бормалин, — сказал он, грея крылышки возле крохотного пламени, — в подводных тюрьмах главным образом содержались беглецы с плантаций или те, кто напрочь отказывался быть рабом.

— Самсонайт… — понял я.

— Точно! — кивнул Роберт. — Моряки, которых умыкнул Самсонайт и которых Клифт вывез сюда в качестве рабов. Поэтому никакие не бандиты и головорезы бежали из тюрем, а в основном моряки. Страна переполнена беглыми моряками.

— Джоуль боится! — понял я. — Ведь моряки — серьезный народ, они могут отменить и одного губернатора, и другого.

— Вот именно, сэр Бормалин. — Роберт слетел на топчан и зашелестел там конфетами. — А у вас, я погляжу, был сегодня эпистолярный денек? — кивнул он на пачку писем. — Карандашик-то не весь исписали?

Я достал огрызок карандаша, и Роберт, вернувшись на стол, придвинул к свету лист бумаги.

— Мы однажды говорили о моей зрительной памяти… — замялся он, занося карандаш.

— Которой завидует даже сэр Авант?

— Именно! — Роберт расцвел. — Вчера в кабинете губернатора я случайно увидел карту на стене…

— И вы запомнили ее! — ахнул я.

— Ее, правда, тут же зашторил комиссар… — кокетничал Роберт, быстро рисуя подробную портулану Карамелии и части Павиании, примыкающей к Кукурузному проливу.

Нет, что за удивительный попугай! Через минуту он отложил карандаш, недовольно поглядел на свое художество и лапой толкнул карту в мою сторону.

— Ладно, пойдет… Теперь, сэр Бормалин, я улетучиваюсь. — Он сделал тренировочный круг по камере, задевая стены крылом, и вернулся на стол. — Мы с моим другом со дня на день попробуем вас выручить. У нас есть несколько идей. Одна, например, требует чисто гимнастических навыков. Вы с гимнастикой на короткой ноге?

— Скорее на длинной, — признался я, краснея. Ведь была же у нас гимнастическая секция, а я и ее обходил стороной!

— Время у вас есть, — успокоил меня Роберт. — Изучайте карту, занимайтесь гимнастикой… Это вам скоро пригодится. И главное, не падайте духом!

Он взял напильник, поднял воротник пиджака и протиснулся сквозь прутья решетки. И уже оттуда, со свободы, признался мне:

— Знаете, сэр Бормалин, мне нет-нет да померещится: «Дай! Дай пятерку!» Скучаю я без Гарри. — И Роберт исчез в прохладной карамельной ночи, насквозь пронизанной таинственным светом луны, которая отчужденно стояла в дальнем своем далеке. Усилием воли я перестал обращать на нее внимание и сидел над картой до тех пор, пока не догорела свеча. А потом снова пошел снег…

 

Глава 4

Опознание

Второй день заключения начался с повального обыска. Семеро стражников повалили топчан, табурет и стол, предварительно отвинтив их от металлических скоб, и стали исследовать сначала саму мебель, разбирая ее, ковыряя шомполом и простукивая, а потом и участок пола, на котором мебель стояла. Несолоно хлебавши они привинтили все обратно, отряхнулись и вышли один за другим. Остался лишь унтер, да из коридора в камеру торчали два неизменных дула.

— После завтрака у тебя опознание, — неофициально сказал унтер. — Звонили из губернаторской резиденции и предупредили. Так что будь готов. Жалобы есть?

— Прогуляться бы! — вздохнул я.

— Еще нагуляешься, — пообещал унтер и вышел за завтраком, оставляя меня под присмотром нарезных стволов. Пока он ходил, дверь оставалась приоткрытой, и получившийся сквознячок напомнил мне метель… сугробы… печальные морды лошадей, заносимых снежком…

Полдня потом я прислушивался к звукам в коридоре, вскакивая на шаги и голоса, но все это было не ко мне. Опознание прибыло только после обеда. Зато это было всем опознаниям опознание.

Оно явилось в виде огромного офицера, одетого в форму губернаторской гвардии. Он, наверное, считал, что золотые эполеты и аксельбанты, квадратные очки и многоугольная фуражка, глубоко надвинутая на глаза, делают его неотразимым. Не говоря уж о дымившейся сигаре. Густая борода офицера упиралась в высокий ворот мундира. Он внес птичью клетку, накрытую знакомым черным бархатом. Наметанный глаз сразу заметил бы, что размеры клетки значительно превосходят все разумные, но их скрадывали габариты самого офицера, очень внушительные габариты.

Следом ввели моих товарищей — хмурого Меткача, нервного Штурмана, учтивого Китайца, отзывчивого Джо-Джо, непринужденного Хека. Их поставили вдоль стены, а в середину строя втиснули меня. Я оказался между отзывчивым и непринужденным, который легонько толкнул меня плечом и шепнул:

— Э-ге-ге-абордаж!..

Откинув бархат с клетки, офицер предупредил:

— Именем губернатора — да будет он жив, здоров и могуч! — начинаем очную ставку. Отвечать только на мои вопросы. Соблюдая полную тишину.

Роберт как-то неоднозначно глядел на меня. В его взгляде я, наверно, должен был прочитать руководство к действиям, но ничего не читалось. Я пожал плечами и стал смотреть на охрану.

Унтер и семеро стражников топтались в дверях, с любопытством наблюдая за не совсем обычной очной ставкой. Говорящий попугай против шести пиратов!

— Сэр попугай, — обратился офицер к Роберту, слегка присев на топчан, который под его тяжестью подозрительно затрещал, — кого из этих субъектов, — показал он на нас, — вы узнаете? А если узнаете, то где, когда и при каких обстоятельствах вы с ними встречались? Рассказывайте — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Мы притихли. Слышались только тяжелое дыхание стражников и их сопение. Роберт пристально вглядывался в наши лица — думая, как он потом признался, об Аванте и Гарри. Эти дни Авант и Гарри не выходили у него из головы, и я очень хорошо его понимал.

Курил сигару офицер, поскрипывая новенькой портупеей, ждал, что скажет Роберт. Луч солнца играл на металлических уголках птичьей клетки. Сопели стражники, переступая сапожищами. Плыл по камере запах свежего гуталина. Пауза затягивалась.

«Что?.. Что они задумали? — Мысли метались и множились у меня в голове. — Может, пора разоружать охрану? Хоть бы знак подали, что ли!» Я чувствовал, как слева и справа готовились к прыжку Джо-Джо и Хек, как Китаец из-под ресниц сторожил каждое движение офицера, а Меткач, стоявший самым крайним, примерялся двинуть унтера в солнечное сплетение и захватить его револьвер и ключ. Но ничего этого не понадобилось. Выдержав необходимую паузу, Роберт наконец начал игру.

— Офицер! Они меня отвлекают! — закапризничал он, протянув крыло в сторону стражников. — Совершенно не дают сосредоточиться. Выгоните их, офицер!

Я только подивился актерским способностям попугая. Прямо барышня избалованная, а не сэр Роберт. Офицер сквозь сигарный дым велел стражникам:

— Слышали? Шагом марш!

— Ну вот! — огорчились те, лишаемые такого интересного зрелища. — А может быть, мы тихо-тихо постоим, а, господин офицер? Мы не будем ему мешать…

— Выведи их! — приказал офицер унтеру. — И поживей! И сам тоже выйди. Видишь, птица отказывается работать в таких условиях. Ступайте — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Тут уж унтер ослушаться не мог — как-никак офицер выступал от имени самого Джоуля. Подталкивая друг друга, стражники вывалились в коридор, унтер вышел последним, козырнул и закрыл дверь. И Роберт мигом вылетел из клетки.

— Это, — кивнул он на офицера, — мой друг. У нас считанные минуты. Если побег сорвется — все погибло. Молчите и слушайтесь его! — И Роберт запорхал у двери, следя в щелочку за охраной. — Скорее! — прошептал он нам, делая какие-то непонятные знаки.

А что скорее-то? Мы недоуменно глядели на офицера, а он присматривался к нам, что-то соображая. За дверью, в двух шагах, стражники спорили из-за медвежьей шкуры. Унтер жаловался на гвоздь в сапоге. Офицер встал во весь свой рост, отложил сигару и подошел к нам поближе.

— Ребята, я очень сильный, — тихо предупредил он, возвышаясь над нами. — Поэтому, если будет больно, терпите.

На нем были коричневые кожаные перчатки с кнопочками. Он застегнул кнопочки и вдруг стал неторопливо разрывать наручники, в которые были закованы пираты. Начал он с Китайца. Хоть нас и предупредили, но все равно такой силищи никто не ожидал. Пираты только изумлялись и кряхтели, когда лопались их стальные браслеты. Ну и дела!

Скоро наручники были сняты, и я бесшумно убрал их под топчан. А офицер расстегнул и снова застегнул кнопочки перчаток и предупредил гораздо серьезнее:

— Ребята, я очень и очень сильный! Терпите! — И стал надвигаться на нас. И то, что случилось потом, не поддается описанию. Такое описать невозможно.

Прислушиваясь к шагам и голосам в коридоре, Роберт несколько раз оглядывался на сдавленные стоны, сильно переживая за нас. Но ничем он помочь не мог ни офицеру, ни нам — только посочувствовать.

Стражники продолжали спорить насчет шкуры, когда наконец-то дверь пятьдесят первой камеры отворилась и вышел этот противный офицер со своей клеткой и сигарой, весь в дыму.

— Запирай, — приказал он унтеру, — и покрепче — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Унтер запер камеру на два оборота ключа. Вытянувшиеся вдоль стены охранники глядели на офицера, задрав головы.

— Молодцы! — похвалил их офицер, проходя мимо, а унтеру приказал: — Проводи-ка меня! — И пошел впереди, оставляя за собой душистые клубы сигарного дыма, поскрипывая портупеей и слегка покачивая клеткой, накрытой черным бархатом.

Если бы унтер откинул бархат, он увидел бы в клетке нас всех, сложенных один к одному вшестеро, а где и всемеро, и сверху придавленных Робертом. Но унтеру было не до клетки. Важно было угодить офицеру — вовремя открыть дверцу из отсека в отсек, а потом другую…

— Глаз с них не спускай! — говорил офицер, минуя первый шлагбаум… — Наручники не снимай даже на ночь! — советовал он, минуя второй…

Третий и четвертый они проходили, разговаривая о преимуществе подземных тюрем перед подводными, а за последним шлагбаумом офицер совсем уж неофициально сказал унтеру:

— Если что не так, извини — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Унтер козырнул, провожая глазами неказистый фаэтон с поднятым верхом, увозивший офицера и его говорящую птицу. Что ж, очная ставка прошла успешно и не доставила унтеру особых хлопот.

А в душной тесноте фаэтона офицер осторожно вынул из клетки одушевленную кучу малу, где можно было разобрать ноги Штурмана и локоть Меткача, плечо Джо-Джо и голень Китайца, мой затылок и длинный позвоночный столб Хека. Офицер бережно распутывал, разбирал, раскладывал нас на подушках фаэтона, а Роберт, достав большую бутылку минеральной воды, брызгал на наши лица.

Долго мы приходили в себя, но вот закряхтели, зашевелились, начали растирать руки-ноги, восстанавливая кровообращение. Суставы защелкали, кровь побежала к сердцу и от него. Закачался фаэтон, заскрипели его рессоры, а вот кто-то тихонечко затянул:

— Э-ге-ге-хали-гали…

Тут выдалась пауза, нарушаемая только бульканьем минеральной воды. Это Джо-Джо надолго припал к бутылке. Мы терпеливо ждали, пока он напьется.

Вряд ли кто обращал внимание на неприметный фаэтон, что бойко катил, покачиваясь на мягких рессорах. Но попробуйте не обратить внимание, когда из фаэтона вдруг раздается на всю улицу нестройное мужское многоголосие:

— Э-ге-ге-абордаж!

Друг Роберта жил на северо-восточной окраине города, в Гейзер-квартале, куда мы добирались три четверти часа. Пришлось сменить несколько фаэтонов, пролеток, карет, чтобы сбить со следа возможных сыщиков губернатора. Непростой системой переулков мы попали на задворки зоопарка, где покачивался подвесной мостик через ручей. Сразу за ручьем начиналась узкая гранитная тропка вверх, плавно переходившая в ступени лестницы, которая и привела нас в мансарду нужного дома. Здесь и жил друг Роберта, так и просидевший, невзирая на жару, всю дорогу в фуражке, очках и перчатках. Придя домой, он сразу скрылся за перегородкой.

Пока он переодевался, Роберт сварил кофе и приготовил бутерброды. Было заметно, что он хорошо здесь ориентируется.

— Сэры, — сказал он, разливая кофе по чашкам, — а ведь вас ожидает сюрприз. Особенно вас, сэр Бормалин.

Я отложил бутерброд и ответил:

— После нашего фантастического побега, сэр Роберт, я уже, наверно, ничему не удивлюсь.

Ребята пили кофе и посмеивались, глядя в окно. Там, вдали, был виден океан.

— Помните, сэр Бормалин, наш с вами разговор о происхождении человека?

— Ну-ну-ну… Что-то такое было…

— Если помните, я говорил о гиббоне, который умнеет год от году, — продолжал Роберт, слегка улыбаясь.

— А, умнеет на глазах! — вспомнил я.

— Совершенно верно! — Роберт совсем расцвел. — Так вот он!

Из-за перегородки вышел — с улыбкой до ушей — в красно-синей полосатой маечке и жокейской кепке, из-под которой торчали рыжие патлы, в синих джинсах, обтягивающих слегка кривоватые ноги, двухметроворостый гиббон!

Что тут началось!

— Боб! — скаля зубы, знакомился он с нами и обнимался так, что трещали наши грудные клетки. — Боб!.. Боб!.. Будем знакомы — Боб!..

— Да, ребята, — покачал головой Штурман, когда буря восторга утихла. — С вами не соскучишься!

Потом мы сидели на полу вокруг портуланы, вчера нарисованной Робертом, и держали совет.

— Я достану коней, — тихо говорил Боб, — и ровно в полночь буду ждать вас здесь. — Он показал на Восточные ворота Бисквита. — Может быть, что-нибудь подберу из оружия и одежды. Бойтесь засад. Ночами в округе бесчинствует шайка Джиу. Много беглых, много индейцев, да и просто дикие звери выходят ночью на промысел. Так что держите ухо востро. Фургон оторвался от вас почти на трое суток, но верхом — если, конечно, ничто вас не задержит в пути — вы догоните его еще до озера Ит. Если отобьете узников, то сразу уходите в горы, туда карабинеры не сунутся. А за перевалом вам уже никто не страшен. А сейчас я убегаю, — спохватился Боб, взглянув на часы, висевшие у окна. — Через пятнадцать минут мне надо обязательно быть в зоопарке. До темноты никуда не выходите. Вас уже наверняка ищут.

— Боб, — я взял его за рукав, — мне позарез надо к обсерватории. Тоже, понимаешь, важное дело…

— Что, прямо сейчас?

— Да, до сумерек.

— Что ж, да будешь ты жив, здоров и могуч!.. — И Боб очень подробно, квартал за кварталом, стал объяснять мне кратчайший путь, сетуя, что не может меня проводить. Потом объяснил, во что мне переодеться, и умчался, протарахтев деревянными ступеньками лестницы.

Я достал из шкафа одежду, о которой он говорил, и направился за перегородку к зеркалу. Следом за мной впорхнул Роберт.

— Я тоже оставляю вас, сэр Бормалин, — тихо и просто сказал он.

— Как это? — не понял я, роняя кафтан.

Вот тут Роберт и признался, что Авант и Гарри не выходят у него из головы уже который день, которую ночь. И он очень боится, как бы с ними что-нибудь не стряслось.

— Я очень к ним привязан, сэр Бормалин, — признался он, — и чувствую, что теперь я нужнее им. Поэтому полечу-ка я своим ходом вдогонку за фургоном.

Ох, как я его понимал!

— Знаете, Роберт, — сказал я, — как мне хотелось бы иметь такого друга, как вы!

— Ну и ну, Бормалин! — укоризненно ответил он, не задумываясь. — Что значит «хотелось бы»? Ведь мы друзья. До встречи! — И он упорхнул в окно.

А через пять минут и я вышел из дома. Выглядел я как коренной бисквитец — с вязанкой тростника через плечо, в потертом кафтане и таких же штанах, в типично бисквитской шляпе. Я быстро шел маршрутом, который проложил Боб, и думал о дружбе.

Большой нескладный немолодой человек с гитарой, так же как и два дня назад, сидел на ступеньках обсерватории и еле слышно перебирал струны, клоня к ним седую голову, освещенную последними солнечными лучами.

Он был задумчив и беззаботен одновременно и приветливо улыбался, когда слышал звон медяка в шляпе, лежавшей рядом, а улыбаясь, наигрывал громче, благодарнее. Потом голова снова клонилась к деке, он забывался, уходил в себя, а пальцы не прекращали еле слышного плетения мелодии, не имеющей ни начала, ни конца.

Солнце садилось, золотя купола и крыши, тихо бил невидимый колокол, и его звуки мягко теснили тишину вечернего города. Наигрывала гитара. Я подошел к этому человеку, поздоровался и сказал:

— Не могли бы вы напеть одну песенку?

Он улыбнулся мне как старому знакомому. Он был слеп. Это была замечательная улыбка, предназначенная всем сразу и мне лично — глаза в глаза, понимаете?

— Какую же? — спросил он.

— Там есть такие слова:

Гитара смолкла. Она, по-видимому, нечасто затихала в его руках.

— Зови меня Менестрелем, друг, — сказал он слегка озабоченно. — А как мне называть тебя?

— Бормалин. — И я пожал его длинную узкую ладонь.

— Откуда ты знаешь про эту песенку, Бормалин?

— Я слышал ее позавчера, — объяснил я. — Ехал мимо, а ты ее напевал. И вот я вернулся. Спой мне ее, Менестрель.

Все так же замечательно улыбаясь, он развел руками, а потом обнял всеми пальцами гриф. В его улыбке прибавилось грусти.

— Нет такой песни, — невесело сказал он. — Есть только две строчки. Песню я еще не придумал.

— Ага! — Я начал о чем-то догадываться. — А скажи, Менестрель, за именем Мэри-Джейн стоит реальное лицо? Или это просто героиня?

— Очень даже реальное, — вздохнул он. — Была девушка, ее звали Мэри-Джейн. Она жила здесь, недалеко, — Менестрель, на ощупь взяв шляпу и высыпав мелочь под ноги, сделал неповторимый жест в ту сторону, где начиналась улица Антиквариум. — А потом она уехала в глубину Карамелии. Там есть озеро Ит, на берегу озера стоит небольшой дом с садом, и называется это «Виллой Мэгги». Остальное тебе понятно.

— Да, я знаю это озеро… А сейчас она там? — спросил я осторожно, боясь услышать какую-нибудь трагическую весть. — И вообще, если можно, расскажи мне о ней, Менестрель. Поверь, это не праздное любопытство.

Он помолчал, шевеля пальцами, в которых было столько мелодий! Потом опустил пальцы на струны и снова заиграл.

— Мы познакомились здесь, на этих же ступеньках, несколько лет назад… Она подошла, долго слушала меня и попросила сыграть ей чакону Баха. Эта тема что-то ей напоминала. Потом стала появляться все чаще, я играл ей английские и шотландские мелодии. Она была из Англии и тосковала по дому. В Карамелию она попала не по своей воле, ее привезли сюда на рабовладельческой галере. Знаешь эту гнусную длинную лодку с множеством весел?!

— О да!

— Мы были с ней друзьями, Бормалин. Я, признаться, был немножечко влюблен в нее, но у нее был муж, она его любила и ждала. Они отправились в свадебное путешествие, и в пути на них напали пираты. Их разлучили. О судьбе мужа я ничего не знаю, а Мэри-Джейн привезли к нам на невольничий рынок. Тогда у нас еще был жив этот отвратительный пережиток прошлого — невольничий рынок. Приходила галера с рабами, подмостки местного театра становились невольничьим рынком, и богатые карамельцы выбирали себе рабов и рабынь. Так было до прошлого года, но возмущение горожан нарастало, и губернатор был вынужден издать знаменитый указ, по которому эти позорные невольничьи рынки упразднили, а привезенных галерой рабов сразу же отправляли на плантации.

Менестрель умолк, продолжая наигрывать свои мелодии. Затем снова заговорил:

— Мэри-Джейн купила богатая пожилая леди по имени Мэгги, тоже англичанка, но давно поселившаяся здесь, на Антиквариуме. — И Менестрель снова сделал шляпой неповторимый указующий жест вдоль Антиквариума. — Леди услышала английскую речь Мэри-Джейн и купила девушку… как бы это выразиться… в качестве привета с родины, что ли. Мэри-Джейн читала ей английские романы, до которых и сама, признаться, была охоча, готовила английские блюда, пела английские песенки. Помнишь, Бормалин: «Край, Билли, край, Билли…» А маленький охотничий домик на озере Ит, принадлежавший покойному мужу леди, по проекту Мэри-Джейн перестроили на сугубо английский манер: камин, палисадник, флюгерок… И когда леди приезжала туда, у нее была полная иллюзия, что она в Англии. Потом леди, которой было уже за девяносто, умерла, и ее похоронили на нашем кладбище. По завещанию все ее имущество отошло к племяннику, который жил здесь же, в Бисквите, а охотничий домик, «Виллу Мэгги», она завещала Мэри-Джейн. После похорон девушка туда и уехала, а я написал эти две строчки. Они и привели вас сюда.

* * *

Обратный путь занял у меня гораздо больше времени, и тут не обошлось без приключений.

Размышляя о Мэри-Джейн, я шел со своей вязанкой тростника, задевая прохожих, которых становилось все больше. Скоро я бросил тростник и шляпу, встряхнулся и, можно сказать, потерял всякую бдительность. В моем воображении уже маячили озеро Ит, вилла на его берегу… Хорошо бы догнать фургон до озера.

Переходя улицу, я едва не угодил под лошадь, катившую изящное открытое ландо, в глубине которого покачивались страусиные перья на шляпке. Из ландо меня злобно облаяла крохотная болонка, а перья страуса, как мне показалось, благосклонно склонились в мою сторону. Заглядевшись на лорнетку, мерцавшую под перьями, я едва успел отскочить от лошади, промчавшейся рядом и косо глянувшей на меня круглым глазом.

— Ух ты! — сказал я и заспешил дальше, направляясь к Восточным воротам.

Тут и поджидала меня неожиданность: трое вооруженных карабинеров в форме цвета хаки и среди них Бром. Они двигались в режиме поиска прямо навстречу мне, рыская глазами по сторонам и не пропуская ни одного лица.

То, что нас станут искать, было очевидно, но вот так столкнуться нос к носу с Бромом я, признаться, не ожидал. Оставались считанные секунды на размышление: мчаться ли во весь дух вдоль по улице, спускавшейся к порту, где всегда можно найти укромную щель, или — направо, наудачу, во двор, или — перед носом, через улицу в сквер, и там по обстановке?

Вряд ли они откроют огонь на поражение субботним многолюдным вечером в центре города, где и так неспокойно.

— Вот он! — вдруг крикнул Бром, показывая на меня пальцем, и между его пальцем и мной тут же образовалась свободная зона, из которой мигом смыло всех. — Брать живым! — И, противореча себе самому, Бром выхватил из кобуры «кольт».

Прохожие прыснули кто куда. Шарахнул вертикальный выстрел, и следом другой. Кто-то засвистел, привлекая полицию. Сотня яблок медленно покатилась из опрокинутой тележки поперек улицы. Сцепились два экипажа. Ах, какой вечер был испорчен!

Я ушел вправо, во двор, промчался узкой кишкой переулка мимо лавочек и кофеен, влево, вправо, вперед, по кровеносным сосудам узких кривых переулков, влево, вправо, влево, вправо… За двадцать минут я ухитрился забиться в такую глушь, что городом тут и не пахло.

Маленькие домики лепились друг к другу и к каким-то странным сооружениям, похожим на средневековые укрепления. Тянулся высокий дощатый забор, за которым слева вдали лаяла собака. Собачий лай был единственным признаком жизни в этих местах. Я долго бродил среди домишек, укреплений и терриконов, не теряя из виду забора. Смеркалось. Мне не встретилось ни души. Чтобы окончательно не заблудиться, я пошел на собачий лай.

Я шел вдоль забора, и жуть меня брала от этого раздававшегося все ближе истеричного, осатанелого лая если не сбесившегося, то уж наверняка смертельно разъяренного пса. Нет, дальше не пойду. Я подпрыгнул, подтянулся и, держа забор под мышкой, осторожно поглядел, кто это лает и почему.

За забором был обводной канал, взятый в невысокий бетонный рукав, и по нему медленно плыл плот. Стоял шалаш и горел костерок на плоту, у огня по-турецки сидел человек с белым пуделем под мышкой. Человек мучил пуделя, и тот поэтому лаял. Перед мордой собаки человек держал мегафон, снабженный, по всей видимости, системой реверберации, что многократно усиливало и искажало лай. Вот и разносились вокруг жуткие баскервильские звуки. Так они спасались от страха.

— Ох! — тихо крикнул я с забора, и лай стих. Оба на плоту вздрогнули, стали озираться, а собачка еще и заскулила, пряча морду под мышку хозяину. — Скажите, — крикнул я, готовый вот-вот сорваться с забора, — в какой стороне Восточные ворота?

Человек встал, держа пса за ошейник и оглядываясь, но ему было меня не разглядеть. Он поднес мегафон ко рту и заревел вдоль и поперек канала:

— Там! — Он показал рукой направление. Я не удержался и свалился под забор и сидел там, пока плот не скрылся за поворотом.

Быстро темнело.