Наполеон был информирован о победе при Гогенлиндене 6 декабря, в субботу, вернувшись из оперы. Вот что вспоминает об этом Бурьен, его личный секретарь: «Я вручил Наполеону депешу, прочитав которую он подпрыгнул от радости. Должен заметить, что первый консул не ожидал такого успеха Рейнской армии. Эта победа дала новый импульс переговорам и способствовала открытию конгресса в Люневиле 1 января 1801 года».

Супруга генерала Моро, получив от мужа известие о победе, поспешила в Тюильри, к гражданину первому консулу и к гражданке Бонапарт. Однако они не удостоили ее своим вниманием. Эжени Моро ждала очень долго и приезжала неоднократно, но все было напрасно. Последний раз она приехала со своей матерью, мадам Уло, на этот раз к Жозефине. Снова бесполезно прождав в приемной, ее мать не смогла сдержать чувств и громко произнесла в присутствии окружающих, в том числе Бурьена: «Плохо быть женой победителя при Гогенлиндене и танцевать в приемной, ожидая аудиенции…»

Эта ремарка дошла до ушей тех, кому предназначалась. Генерал Декан дает по этому поводу следующее объяснение: «Жозефина была занята — она принимала ванну…» Пусть так. Но почему не послала одну из своих фрейлин с извинениями?

Вскоре мадам Моро отправилась к своему мужу в Германию. Позднее теща генерала Моро, мадам Уло, вновь приехала в Мальмезон просить о повышении для своего старшего сына, который служил на флоте и который, увы, вскоре погиб. Жозефина очень ласково приняла ее и пригласила к обеду вместе с господином Карбоне, другом Моро, который сопровождал ее. Мадам Уло приняла приглашение. Но первый консул появился только к обеду и был весьма холоден с ней: говорил, но мало, и, отобедав, тут же удалился. Эта явная грубость была заметна и настолько враждебна, что Жозефина сочла своим долгом извиниться за мужа, который вел себя так из-за того, что «был расстроен по пустяковому поводу».

Нельзя сказать, что Бонапарт относился к Моро с неприязнью, так как не боялся его. После битвы при Гогенлиндене первый консул говорил о нем в возвышенных тонах и не скрывал, что обязан Моро в связи с последствиями, которые имела эта победа. Однако глава государства не выносил семью его жены, а именно супругу и тещу Моро, которых считал компанией двух больших интриганок.

В самом конце 1800 года на жизнь Бонапарта было совершено покушение, что привело к серьезным изменениям в рядах республиканской партии. Среди сравнительно малочисленных уцелевших до тех пор якобинцев, террористов и анархистов был организован заговор с целью ликвидации человека, внушавшего им такой искренний страх. Однако все планы заговорщиков стали известны министру полиции Фуше, и хотя сама организация заговора не разрушилась, тем не менее оказалась совершенно несостоятельной. Многие, в том числе и сам Бонапарт, думали впоследствии, что хитрый министр полиции вел двойную игру и умышленно приберегал шайку заговорщиков, чтобы пустить ее в дело, если это будет в его собственных интересах. Одновременно существовал другой, еще более опасный заговор. Роялисты уже давно вели с Бонапартом тайные переговоры, начатые еще в то время, когда занималась заря его славы. В первое время Бонапарт заигрывал с роялистами. «Утверждали даже, — писал В. Слоон, — будто он дал понять претенденту на французский престол, что его собственное честолюбие вполне удовлетворится независимым княжеством в Италии». Возникшие таким образом надежды привели к усилению роялистской партии, но по мере того как она становилась многочисленнее, в ее рядах стали обнаруживаться серьезные разногласия. В результате эта партия распалась на несколько фракций, одна из которых, наиболее сильная и придерживающаяся особенно строго принципов легитимизма, осталась верной проживавшему тогда в Варшаве претенденту, именовавшемуся королем Людовиком XVIII. Другая фракция, желавшая возвести на престол графа д'Артуа, интриговала в Англии в его пользу, а третья, признавая обоих упомянутых претендентов слишком слабохарактерными, чтобы управлять Францией, только что пережившей революционную бурю, благоприятствовала молодому герцогу Энгиенскому и с каждым днем усиливалась в Париже вследствие перехода в ее ряды многочисленных сторонников обеих других фракций.

Вожди партии герцога Энгиенского неутомимо интриговали в его пользу. Вандейская ячейка этой партии организовала из своей среды тайный комитет, стараниями которого вечером 24 декабря 1800 г. была подброшена адская машина перед каретой первого консула, ехавшего по узкой улице Сен-Никез в театр слушать оперу. Кучер своевременно заметил лежавший на дороге необычный предмет, отвернул в сторону и так быстро промчался мимо, что все находившиеся в экипаже не пострадали от ужасного взрыва, произошедшего в следующее мгновенье. «Несколько ни в чем не повинных людей погибло на месте, более 60 человек было ранено и около 40 домов разрушено, или сильно повреждено», — писали газеты того времени. Этот эпизод довольно правдоподобно воспроизведен в эпической ленте Ива Симоно, Жан-Пьера Гюрена и Жерара Депардье «Наполеон» по одноименной книге Макса Галло (2002 г.). Правда, 40 разрушенных домов выглядят явным преувеличением, но тем не менее взрыв был довольно большой силы.

Первый консул и его супруга продолжили свой путь и, бледные от волнения, появились в своей ложе в опере. Театр был переполнен публикой, среди которой мгновенно распространилась весть о случившемся. Затем консульская чета спокойно удалилась. Покушение на жизнь первого консула произвело шокирующее впечатление во всей Франции. Французы отнеслись с самым искренним одобрением ко всем мерам, какие только сочло нужным принять консульское правительство после этого случая.

* * *

Первый консул воспользовался представлявшимися ему благоприятными условиями для усиления своей власти. В. Слоон писал: «Коварство жертвы, счастливо избавившейся от гибели, несомненно, превзошло даже коварство заговорщиков, покушавшихся на его жизнь». Здесь американский писатель, безусловно, прав. В преступлении обвинили сначала радикалов, и Сенат постановил сослать 130 наиболее активных из них на медленную смерть в тропики, на Сейшельские острова в Индийском океане. Кроме того, Фуше, заподозренный в тайном сочувствии якобинству, был отстранен от должности и лишь четыре года спустя снова вошел в милость. Участники заговора — граждане Чаракки, Арена и некоторые из наиболее бойких на язык их товарищей — были осуждены на смерть и казнены. Вскоре, однако, выяснилось, что истинные виновники покушения были вандейцы. Полагали, что при таких обстоятельствах Бонапарт вернет изгнанных радикалов из ссылки, но он этого не сделал, мотивируя свой поступок необходимостью сохранения общественного порядка. Из общего числа действительных соучастников преступления лишь только двое были схвачены и казнены.

Однако самыми негативными последствиями этого покушения, известного под названием «заговор улицы Сен-Никез», или «нивозский заговор», были падение Моро и расстрел герцога Энгиенского, так как первый консул решил раз и навсегда проучить своих врагов, вселив ужас в их собственные сердца.

2 января 1801 года Моро узнает о неудавшейся попытке покушения на Бонапарта в Париже на улице Сен-Никез. Он немедленно пишет Наполеону:

«Спешу сообщить вам, гражданин первый консул, что я объявляю по армии о новых попытках покушения на жизнь первого лица в республике. Рейнская армия с самым живым негодованием узнает об этом преступлении. Уверен, я предвосхищу ее чувства, если скажу, что она в любой момент готова встать на вашу защиту…» Вот проза жизни! Письму явно не хватает теплоты. Откуда взялся этот протокольный тон, эта сухость выражений вместо сердечной взволнованности, которая в данном случае была бы вполне уместна. Почему? Зададимся этим вопросом и мы. Да потому, что у Моро есть много причин быть недовольным. Первая и самая важная состоит в том, что он перестал быть главным в деле продвижения по службе офицеров и солдат Рейнской армии. Большинство его рапортов, адресованных на имя военного министра (к тому времени эту должность уже занимал Александр Бертье) либо задерживались, либо отклонялись по причине того, что содержали излишне хвалебные характеристики. Именно поэтому Моро, несмотря на свои настоятельные просьбы, не смог добиться присвоения очередного звания—дивизионного генерала своему подчиненному и другу, генералу Лаори. Напротив, офицеры, исключенные из рядов Рейнской армии за незаконные поборы или неподчинение, получали в военном министерстве весьма снисходительный прием. Вот что пишет Моро в своем письме от 13 фримера (13 декабря 1800 года) военному министру Бертье: «…Я серьезно озабочен тем, что продвижения по службе и награждения, которыми я считал своим долгом поощрять за таланты, храбрость, доблесть, мужество и былые заслуги моих подчиненных, не утверждаются правительством… Если это касается меня лично, то, полагаю, было бы лучше снять с меня командование армией, чем заставлять терять уважение, которым я заслуженно пользуюсь…»

К этому протесту Бертье остался глух, либо, и это Моро хорошо понимал, в данном случае Бертье означало — Бонапарт. Короче говоря, теперь все зависело от Парижа, как если бы первый консул хотел продемонстрировать всем армиям республики, и особенно Рейнской, что у них теперь только один начальник — он сам.

Другой причиной черного юмора Моро было то, что он по прошествии целого месяца со дня победы при Гогенлиндене все еще не получил личного поздравления от Бонапарта, которое, как он считал, тот должен был выразить.

Это поздравление, в конце концов, пришло с письмом от 5 января 1801 г. Оно было одновременно и теплым и запоздалым: «Не буду говорить вам, с каким интересом я узнал о ваших блестящих успехах. Вы превзошли самого себя в данной кампании. Эти несчастные австрийцы очень упрямы; они рассчитывают на снег и лед; они вас еще не знают. Примите мои наилучшие пожелания…» Но Бонапарт поступил еще лучше. 2 января 1801 г. он объявил Законодательному собранию о победах Рейнской армии в самых пламенных и восторженных выражениях. Расточая похвалы армии, он расточал похвалу ее главнокомандующему. «Победа при Гогенлиндене раскатилась эхом по всей Европе; она войдет в анналы Истории в числе самых славных побед французского оружия… Рейнская армия, форсировав реку Инн, вела ежедневные бои, и каждое сражение — было ее триумфом…»

Нельзя отрицать красоты и величия этих слов почитания и уважения.

Моро, однако, не позволил себе растрогаться — холодность по отношению к Бонапарту превалировала. Именно в это время он узнает из писем жены очень неприятные факты о том, как госпожа Моро ездила в резиденцию первого консула, приятно надеясь получить там тысячи комплиментов в адрес своего великого мужа. Но Бонапарт ее не принял. Он не произнес даже имени Моро. Какое разочарование!

* * *

После подписания перемирия в Штайре Моро устраивает свою главную квартиру в Зальцбурге. Отсюда он наблюдает за оккупацией различных стратегических пунктов, которые Австрия предоставила Франции в качестве залога. Когда это было сделано, он рекомендует своим подчиненным не обременять слишком тяжелыми требованиями население оккупированных территорий.

Моро позволяет себе небольшой отдых. Вместе с генералом Деканом они посещают соляные шахты Берхтесгадена. Моро было приятно проводить время в компании с Деканом, так как их объединяло как землячество, так и общность взглядов. Декан отказался от карьеры адвоката в своем родном городе Кане так же, как и Моро — в Ренне. И тот и другой проклинали эксцессы революции, но оба оставались верными ее главным и великим принципам. Наконец, их объединяла крепкая мужская дружба: такая же, которую они питали к Клеберу, у которого Декан был адъютантом в Майнце. Оба, узнав об убийстве в Каире славного сына Эльзаса, погрузились в глубокую печаль. Бедный великий Клебер!

Несколько дней спустя после посещения соляных шахт в Берхтесгадене в Зальцбург пришло известие о подписании Люневильского мирного договора. Освободившись впредь от забот стратегии, Моро с радостью сообщает своей жене, что едет встречать ее во Францию, чтобы привезти к себе, в Баварию. Он назначил ей встречу в Люневиле и тут же отправился в путь.

* * *

Он так спешил к ней, что остановился в Страсбурге всего на одну ночь и отказался от почестей, которые ему приготовили власти города. В Люневиле, не выходя из коляски, он принял в свои объятия милую Эжени. Она устремилась к нему, ослепленная славой Гогенлиндена, которая, казалось, лучами исходила от ее супруга. Он усадил ее рядом, приказал кучеру развернуть коляску, и, воссоединившись, супружеская чета помчалась по дороге, ведущей в Германию. Это было настоящее свадебное путешествие. Через несколько долгих, но восхитительных этапов пути они наконец прибыли в улыбающийся Зальцбург, но прожили там ровно неделю, так как был получен приказ о «репатриации», то есть возвращении во Францию Рейнской армии. И вот они на обратном пути домой. Остановка в Мюнхене, Аугсбурге и, наконец, в Страсбурге. На этот раз Моро с удовольствием принимает в присутствии своей жены почести от муниципалитета города. Именно в Страсбурге им попались на глаза два номера «Монитёра», в которых, не называя имени генерала Моро, делался намек на его финансовую политику во время последней кампании. Анонимный автор писал: «…что с Германией слишком бережно обошлись» и что в Рейнской армии имеется задолженность по выплате денежного довольствия офицерам и солдатам от 8 до 10 месяцев.

Моро не сомневался в том, что это происки правительства и извращенный способ предъявить ему счет. 19 мая 1801 года он пишет письмо военному министру, которое по форме представляет собой и протест, и способ оправдания. В этом письме Моро заявляет, что «на завоеванные страны была наложена контрибуция в размерах, не ущемляющих жизненно важные интересы населения» …что «в сумме вся контрибуция составила 44 миллиона франков» …что «из этих 44 миллионов 7 миллионов были изъяты для особых целей» …что «эти 7 миллионов были потрачены на вознаграждения отличившихся в боях солдат и офицеров армии, на возведение памятников заслуженным офицерам и генералам, погибших на полях сражений, банковские расходы, на помощь отдельным корпусам, пострадавшим в ходе боевых действий больше, чем другие, на покупку лошадей, снаряжения и т.п.».

Полный перечень расходов на нужды Рейнской армии существовал еще XI году республики (1803 г.). Затем он был утерян. В связи с отсутствием финансовых документов, История не в состоянии представить на суд читателя полный отчет о расходовании этих средств генералом Моро.

Но давайте зададимся вопросом: было ли это дело противозаконным?

Да, судя по материалам печати того времени. Нет, судя по другим источникам. Оставил ли себе Моро хотя бы часть из этих 7 миллионов? «Минимум — 4 миллиона», — заявляет отличный математик Наполеон Бонапарт. «Ему было нечем даже заплатить долги, сделанные до женитьбы, и расплатиться за имение Гробуа», — возражают его друзья и почитатели.

Участок земли в Гробуа генерал Моро приобрел у Барраса после 18 брюмера за 200 000 франков, из которых он перевел только 100 000. Что касается его холостяцких долгов, то, согласно конфиденциальному свидетельству Декана, они составляли сумму в 30 000 франков и были взяты в долг у того же Барраса.

Прежде чем составить для себя хоть какое-то суждение по данному поводу, следует вспомнить, что большинство генералов Директории не отличалось особой принципиальностью. Существовало мнение, что война должна сама кормить себя. Причем не только война, но и тот, кто ее ведет. Никто не воевал ради того, чтобы обогатиться, но и никто не пренебрегал возможностью обогатиться, сражаясь. В то время велико было число дворянских имений, попавших в липкие руки чиновников от революции, ответственных за раздел национальной собственности. Бывшие дворянские усадьбы затем выкупались республиканскими генералами по возвращении из победоносных кампаний в Германии или Италии.

В любом случае очевидно, что многие генералы, офицеры, унтер-офицеры и даже солдаты получали вознаграждение звонкой монетой из этих семи миллионов франков, и что Моро с целью получения наличных денег для указанных выплат вынужден был оплачивать дорогостоящие банковские операции, и что он, Моро, в целях увековечивания памяти таких генералов, как Бопюи, Дезе, Абатуччи и Клебера, воздвигал в их честь мемориальные памятники и выплачивал жалование солдатам-инвалидам, назначенным для их охраны. В этой почетной миссии миллионы улетучивались мгновенно. Кроме того, несомненно и то, что позиция самого Моро в этих обстоятельствах представляла собой образ действий человека, которого не в чем себя упрекнуть. Не желая замять это дело, он стремился открыто обсудить его с общественностью. Моро обратился во все газеты Парижа с просьбой опубликовать его открытое письмо с разъяснениями. Но консульская полиция запретила публикацию. Таким образом, на это своего рода обвинение, безусловно, сдержанное по форме, но официальное по содержанию, Моро не мог дать публичного ответа. Сей факт, как легко можно догадаться, еще больше раздосадовал победоносного генерала.

Вернувшись в Париж 23 мая 1801 года, супружеская чета Моро решила не останавливаться в столице. Госпожа Уло, теща генерала, ожидала молодоженов в своем замке д'Орсе, который до революции принадлежал откупщику, некоему господину Гримо дю Фору, и который она приобрела через посредника, торговавшего национальной собственностью. Она реставрировала замок и обставила его на свой вкус.

* * *

Мадам Уло пригласила многочисленных родственников, знакомых и друзей в свой замок, чтобы достойно встретить героя Гогенлиндена. В то время рядом с замком был вырыт большой канал длиной 1200 метров, который с обоих концов замыкался прудами. Храм Славы — так все называли этот замок — с восточной стороны канала возвышался примерно на 30 метров, что совместно с регулярным парком и зелеными насаждениями создавало великолепный вид из любой точки дома. Особняк представлял собой просторное здание с жилыми комнатами и залами для приемов. На втором этаже находился салон кубической формы, широкий и объемный, окна которого располагались сразу за фронтоном из четырех ионических колонн. С обеих сторон были спальные комнаты и ванная. На первом этаже располагалась столовая, кухня и комнаты для слуг.

Генерал Моро с супругой появились на гондоле, которая медленно скользила вдоль пруда, ведущего к замку, берега которого украшали аккуратно постриженные деревья, зеленевшие яркой весенней листвой. Когда гондола причалила к террасе, гром оваций и аплодисментов огласил округу.

Моро еще издалека заметил эту великолепную террасу, окрашенную в белый цвет и являвшуюся частью павильона, колонны которого, выполненные в неогреческом стиле, отражались в спокойной воде пруда. Это был поистине настоящий храм славы — шедевр архитектора Клода-Пьера Виньона, — приготовленный самой льстивой из всех тещ своему драгоценному зятю. Как только лодка коснулась берега, Моро с супругой перешагнули через борт и быстро поднялись по ступенькам, ведущим прямо в хоромы замка, где их ожидал помимо моря цветов и мягких звуков скрипичного оркестра опьяняющий прием взволнованных почитателей.

Такой апофеоз мог только навредить победителю, склонному к излишней гордости. Не было необходимости превозносить и еще раз пробуждать в нем чувство «головокружения» от достигнутых успехов. Этого чувства у него и так хватало с избытком. Моро уже считал себя соперником Бонапарта. В беседе с Матье Фавье он говорит: «Что касается разработки концептуальных планов и проведения масштабных операций, Бонапарту нет равных; но если речь идет о методических боевых действиях на конкретном театре, о своего рода шахматной партии, то это совсем другое дело. Здесь я считаю себя выше его». И это действительно так. Будучи определенно слабее Наполеона в области стратегии, он был, по крайней мере, равен ему как тактик. Никто кроме него не смог бы дать сражение с таким мастерством, самообладанием и точным глазомером. Да, это был отличный шахматист, а его шахматной доской являлось поле битвы.

* * *

Моро должен был нанести визит вежливости первому консулу. Он прибыл во дворец Тюильри вместе с начальником своего генерального штаба — генералом Дессолем. Моро предстал перед первым консулом в гражданском платье. Бонапарт, шокированный такой бесцеремонностью, холодно начал беседу; однако постепенно они разговорились, и под конец тон беседы стал настолько добродушным, что можно было поверить в то, что никакой трещины в дружбе корсиканца и бретонца не существовало вовсе.

* * *

Еще только один раз Моро обедал в Мальмезоне, и этот прием оказался последним. Как это обычно бывает со знаменитостями, оставшимися не у дел, — главнокомандующего Рейнской армии увлекла политика. Поначалу, казалось, что он не желает себя защищать. Чтобы избежать просьб различных партий встать на их сторону, он решает жить отшельником. Пока идет ремонт его загородного поместья в Гробуа, он живет у своей тещи в замке д'Орсе. Кроме того, он приобретает особняк на улице Анжу, в который заказывает дорогую мебель от известного мастера Жакоба. Возможно, ему следовало сначала расплатиться с долгами и заплатить Баррасу 130 000 франков, которые он был ему должен. Но Моро поступил по-своему.

* * *

Однажды, в июне 1801 года, группа офицеров Рейнской армии пришла навестить своего шефа. «Правительство не оказало вам достойного приема, которое оно обязано было сделать после вашего возвращения из Германии, — сказали они, — это несправедливо. Мы хотим исправить положение и приглашаем вас на торжественный ужин, организованный в вашу честь». Моро был весьма тронут этим предложением и с удовольствием согласился.

Торжество состоялось в садах господина Рюгьери. Оно было пышным, но ему не хватало оживления. Все ощущали на себе тяжелое око консульской полиции. Моро казался смущенным. Присутствовавший там генерал Декан заявил, что он не увидел ни теплоты, ни радости, за исключением фейерверка, устроенного самим Рюгьери.

Декан для Моро был настоящим другом. Он смело и открыто мог говорить ему всю правду. Узнав, что первый консул сожалеет о неестественном самоудалении героя Гогенлиндена, Декан посоветовал Моро явиться в Тюильри. «Я не хочу унижаться», — ответил Моро. Напрасно старался Декан убедить своего друга, что визит во дворец к Наполеону не будет выглядеть как унижение, но упрямый бретонец не желал ничего слышать. «У Бонапарта дурное окружение. Все идет не так, как задумывалось», — говорил Моро. То, что Бонапарт был окружен дурными людьми, отчасти было верно. Но было ли оно лучшим у Моро? Определенно семья Уло имела большее стремление к завоеванию уважения, чем семья Бонапарта, но у нее были свои недостатки.

Высокомерие, амбиции, зависть с привкусом злословия — вот в чем можно упрекнуть госпожу Уло, уважая при всем при этом ее достоинства, как преданной матери и вдовы. Она изливалась в жалобах на супругу и сестер первого консула, в которых сквозила язвительная досада и зависть. Все это Моро с удовольствием слушал. Но с еще большим удовольствием он выслушивал тех, кто регулярно навещал его — генералов Лаори, Лекурба, Бернадота и командира бригады Фурнье-Сарловеза — все единодушно настроенные против Бонапарта. В этой связи интересна характеристика, которую дает, например, Лекурбу сам Наполеон: «…это скрытный, опасный и злой человек, который связан с нашими врагами…» Много позже за связь с Моро Лекурб попадет в опалу и будет сослан во Франш-Конте, а затем уволен со службы в 45 лет. В период Ста дней Наполеон с трудом уговорит его принять командование небольшим корпусом в департаменте Юра на юго-восточной границе Франции. С горсткой людей (дивизия Аббе и кавалерия Кастекса) Лекурб остановит сорокатысячную австро-германскую армию под командованием Коллоредо, но после второго отречения Наполеона будет вынужден сложить оружие 11 июля 1815 года. Король окончательно отправит Лекурба в отставку, и, ослабев, этот способный генерал умрет три месяца спустя в возрасте 56 лет. Вот какие друзья были у Моро.

Но вернемся в 1801 год. То, что ход событий развивался вразрез с идеалами революции, что Консулат превращался в диктатуру, что гражданские свободы находились под угрозой, что республика агонизировала — все это было бесспорно. Но особенно больно для Моро было то, что он сам помог Бонапарту взойти на олимп власти в день 18 брюмера.

Однако разве Моро не чувствовал, что недовольство, поселившееся в его душе, одновременно и робкое и неуживчивое, недостойно его славы и что в отношении первого консула у него есть только три пути: полный нейтралитет, открытая вражда или сотрудничество.

Здесь следует заметить, что с самого начала мероприятий, путем которых остатки республики начали преобразовываться в неясные еще предвестники будущей монархии, против них стали раздаваться категорические протесты. Обстоятельства складывались, однако, так, что им можно было не придавать серьезного значения. Так, например, даже в судебном ведомстве нашелся смелый патриот, некий гражданин Барнабе, который дерзнул объявить переворот 18 брюмера противозаконным. Некоторые неосторожные люди позволяли так громко высказывать недоверие первому консулу и заявлять о необходимости низвержения диктатуры, что можно было выдвинуть правдоподобное на первый взгляд обвинение в заговоре против правительства в отношении граждан Черакке и Арене, двум корсиканцам, особенно ожесточенно порицавшим своего гениального соотечественника. Услужливая полиция утверждала еще в начале 1800 года, что ей удалось раскрыть все подробности заговора, но в действительности он существовал лишь в ее воображении. Французские войска, в особенности те, которым доводилось сражаться под начальством Моро, держались еще республиканских принципов. Так, например, солдаты и многие офицеры Рейнской армии отнеслись с негодованием и презрением к Конкордату. Искренние республиканцы разделяли инстинктивное их убеждение в том, что восстановление легальным путем католической иерархии угрожает серьезной опасностью существованию республики. Эта иерархия, по сути своей монархическая, должна была сочувствовать восстановлению монархии, с которой в течение тысячи лет была связана взаимной солидарностью интересов.

Первый консул понимал, что попытки реакции следует подавлять в зародыше. Он признал необходимым найти занятие для солдат-республиканцев за границей, подобно тому, как перед тем удалил из Франции политиков-республиканцев. Основываясь на условиях Амьенского мирного договора, обеспечивающего, кроме всего прочего, свободу мореплавания, Бонапарт решает начать осуществление своей колониальной политики. В этой связи он снаряжает экспедицию для завоевания плодородного острова Сан-Доминго, население которого воспользовалось революционными идеями и слабостью республиканской Франции на морях, чтобы объявить себя независимым. Полагают, Бонапарт не отдавал себе полного отчета в опасности такой экспедиции, поставив во главе ее генерала Леклерка, мужа своей сестры Полины.

В противном случае пришлось бы заподозрить его в намерении пожертвовать собственной сестрой, так как он принудил госпожу Леклерк, несмотря на все ее слезы и возражения, ехать вместе с мужем. Войска для этой экспедиции были взяты преимущественно из состава Рейнской армии. Флот, состоявший из тридцати четырех линейных кораблей, двадцати фрегатов и многочисленных транспортов, на которых разместилось свыше двадцати тысяч солдат, покинул берега Франции 14 декабря 1801 года и в конце января 1802 года благополучно достиг места своего назначения. Однако экспедиция закончилась печально. Солдаты, не выдержав тропического климата и сопутствующих ему болезней, стали заболевать и умирать от желтой лихорадки. На острове вспыхнуло восстание, и через пару лет французы утратили всякую надежду удержать за собой эту новую колонию Франции. Генерал Леклерк еще в 1802 году опасно заболел и уехал на Черепаший остров, где и умер от желтой лихорадки 2 ноября 1802 года. Каким бы ни было разочарование первого консула результатами экспедиции, все-таки он освободился от неугодных ему республиканцев-генералов и республиканцев-солдат. Грандиозный проект французской колониальной политики, опорными пунктами которой должны были служить штат Луизиана в Америке и остров Сан-Доминго в Вест-Индии, рушился бесповоротно.

Но вернемся вновь к нашему герою. Моро в политике, начиная с 1789 года, так ничему и не научился, но и ничего не забыл. Он стоял на антиклерикальных позициях конституантов (членов Учредительного собрания Франции в 1789—1791 гг.), а в ходе подписания Конкордата в июле 1801 года его голос звучал в хоре тех, кто был против этого акта национального примирения.

А вот Декан, хотя и был убежденным республиканцем, не был столь непримиримым. Он восхищался созидательной работой первого консула и сожалел о том, что его лучший друг отказывался в ней участвовать.

В первую годовщину сражения при Гогенлиндене — 3 декабря 1801 г. Моро пригласил на обед в свой особняк на улице Анжу ряд генералов и офицеров Рейнской армии, которые в то время находились в Париже и ближайших пригородах. На обеде присутствовал военный министр, и генерал Декан, взяв под руку Моро, спросил:

— Зачем вы пригласили Бертье? Он же не был при Гогенлиндене.

— Да, это так, — ответил Моро, — но я хотел, приглашая его, развеять все подозрения первого консула относительно заговора.

— Что? — воскликнул Декан, — вы полагаете, он вас подозревает?

— Я знаю, что за мной следит его полиция.

— Это потому, что вы живете отшельником… пойдите к нему в Тюильри.

— Мне нечего у него просить.

— Пусть так, но хотя бы ради офицеров, которые служили с вами?

— Достаточно того, что я их рекомендовал, а они ничего не получили.

— Откуда вы знаете?

— Я в этом уверен.

* * *

Весной 1802 года Моро покинул замок Орсе и переселился в свое поместье Гробуа. Декан был очень рад этому событию, полагая, что его друг избавится от прямого влияния госпожи Уло. К сожалению, и вдалеке от своей тещи Моро продолжал неосторожные высказывания. Он не переставая повторял, что семья корсиканца хотела женить его на одной из сестер Бонапарта и что ему удалось избежать этой «порочной семейки». На самом деле выражение Моро было куда более хлестким. Но по соображениям этики мы не можем воспроизвести его полностью. Декан не сомневался, что этот грубый и недостойный эпитет был донесен до ушей первого консула одним из осведомителей. Злой язык Моро жестоко ранил сердце Бонапарта, о чем тот никогда не забывал.

Вместе с тем следует отметить, что и Бонапарт со своей стороны не особенно церемонился ни с семьей Уло, ни с самим Моро.

«Он не меняется, — говорит Бонапарт, — и всегда наповоду у тех, кто хочет им управлять. Вот и сейчас эта сумасшедшая старуха держит его на коротком поводке… Хорошо еще, что ее… не умеет разговаривать, а то бы и она им командовала. Эта теща-капрал с орехоколкой вместо рта — страшней чумы…» Что и говорить, армейский юмор и колкости умели извергать уста обоих уважаемых генералов.

18 апреля 1802 года состоялась торжественная месса в соборе Нотр Дам де Пари, вновь открывшемся для верующих после десятилетнего надругательства над храмами.

Моро, приглашенный правительством на мессу, не только не явился на это торжественное мероприятие, но и позволил себе насмешки по поводу всей церемонии, назвав ее «капуцинадой».

А вот мадам Уло и ее дочь повели себя иначе и пришли в церковь, не будучи туда приглашенными, и даже разместились на трибуне, предназначенной для семьи первого консула.

* * *

В мае 1802 года в связи с учреждением ордена Почетного легиона последовало очередное саркастическое замечание со стороны Моро.

Вот что генерал ответил фельдъегерю, посланному первым консулом в дом Моро спросить, не согласится ли тот быть награжденным новым орденом: «Он, что, с ума сошел? Я уже десять лет как состою в Почетном легионе».

Что до Наполеона, то он смотрел сквозь пальцы на эти выходки популярного генерала в силу слабости характера Моро и отсутствия у него силы воли. Моро много говорил, но был не способен на серьезный поступок.

Так, как полагают, считал Наполеон.

В ходе обеда, который Моро давал в честь своих друзей, многие из них очень хвалили блюда, приготовленные его шеф-поваром. Услышав эти комплименты, генерал велел привести своего главного кулинара и многозначительно объявил, что «награждает повара кавалером ордена кастрюли». Возможно, это выражение Моро не совсем точно, так как в мемуарах доктора О'Мира, опубликованных под названием «Голос с острова Святой Елены», он пишет со слов Наполеона следующее: «Моро высмеивал идею образования ордена Почетного легиона. Когда он от кого-то услыхал, что предполагается награждать орденом Почетного легиона также и тех, кто отличился в области науки, а не только тех, кто совершил ратный подвиг, то насмешливо заявил: “Ну что ж, тогда я представлю моего повара к званию командора ордена, так как его таланты в области поварской науки не поддаются описанию”». Как бы то ни было, сейчас точно нельзя сказать, действительно ли Моро произнес те или иные слова, но вполне естественно то, что их приписывают именно ему, так как они отражают глубину его мысли и тонкого юмора. Мнение Моро, как и мнение всей республиканской партии, состояло в том, что первый консул учреждал этот орден с единственной целью — увеличить число своих сторонников.

В этой связи вполне понятным и более справедливым представляется возмущение генерала, когда Сенатус-консульт в августе 1802 года провозгласил Бонапарта пожизненным консулом с правом назначения себе наследника. Этот факт ознаменовал канун установления диктатуры во Франции. В этом не было ничего удивительного, что могло бы огорчить старого федералиста из Понтиви, который продолжал верить в утопические идеалы своей молодости. Однако Моро был не единственным кадровым офицером высшего ранга, кого поразила трусливая снисходительность Законодательного корпуса. И хотя в Законодательном собрании существовала оппозиция в лице Грегуара, Ганиеля, Малларме, Андриэ, Дюпюи и Констана, вдохновляемая госпожой де Сталь, этот очаг сопротивления был не столь силен, как в армии. Ее профессиональные кадры состояли из убежденных республиканцев. Разве не революции обязаны были генералы и офицеры своим продвижением по служебной лестнице? «То, что они принимали за любовь к Республике, — пишет Токвиль, — являлось скорее любовью к Революции. В самом деле, армия во Франции оказалась единственным организмом, все части которого так или иначе выиграли от Революции, извлекли из нее выгоду». А вот что говорит по этому поводу Жан Тюлар — крупнейший специалист по Наполеоновской эпохе: «…вынужденная праздность, как следствие мира на континенте, зависть к более удачливым или более дерзским командирам, также порождали немало злобы. Недовольные группировались вокруг Моро, Ожеро, Лекурба, Дельмаса и вели подстрекательские разговоры». Среди офицеров и солдат, в основном из числа тех, кто служил в Рейнской армии, начались волнения. Некоторые даже предлагали свергнуть правительство. Стали образовываться заговоры. Наиболее известный из них был раскрыт в Ренне, который в полицейских анналах Консулата назывался «делом пасквилей». Задушенный в зародыше префектом Иль-э-Вилена бывшим членом Конвента Монье, заговор дал ход короткому и незаметному процессу, в который был вовлечен капитан Рапатель, в прошлом адъютант Моро, а также бригадный генерал Симон, действующий адъютант Бернадота. Первый консул поручил Фуше допросить Моро по этому делу, на что министр полиции получил следующий ироничный ответ генерала: «Ваше “дело” — это заговор масляных горшков» (горшки использовались для нелегальной транспортировки антибонапартистских памфлетов из Бретани в Париж. Весь «заговор» памфлетами и ограничился. — А. З.). Ирония этих слов не дошла до наших дней в полной мере, но соль выражения была настолько язвительной, что привела в бешенство Бонапарта, который воскликнул: «Этому надо положить конец!» И он заговорил об отправке своих секундантов к Моро. Дуэль Бонапарта и Моро? Вот это скандал! В этой связи нам представляется интересным привести здесь выдержки из статьи Ирины Данченко, опубликованной в виртуальной газете Заневский летописец (№ 911 от 10 января 2003 г.): «…мятеж в Ванде все никак не утихал. Известно было, что тамошнее население крайне набожно и суеверно. Возможно, как-то удастся сыграть на этом… в конце 1800 года первый консул, известный тщательным подходом к решению любой задачи, потребовал от министра полиции Фуше собрать сведения о суевериях, бытовавших в западных провинциях Франции. В донесении, которое ему было представлено, особое внимание уделялось одному жителю Нижней Нормандии, некоему Капиу. Тот славился тем, что умел предсказывать будущее. “Влияние этого человека так велико, — писал Фуше, — что в ходе последнего восстания в Вандее большинство мятежников действовало против республики лишь потому, что так им посоветовал Капиу. Полагаю, что этот необразованный мужлан чрезвычайно опасен”. Наполеон тотчас оценил пользу, которую мог бы принести ему этот необычный простолюдин, если найти к нему подход. И велел привезти его в Париж. Как только Капиу доставили во дворец, первый консул попросил, чтобы их оставили наедине.

— Знаешь ли ты, зачем тебя привезли сюда? — спросил он. — Догадываюсь, — спокойно ответил Капиу. — Спрашивайте

о чем угодно, но прежде я должен посмотреть вашу левую руку. Наполеон протянул предсказателю свою белую нежную руку. Тот поглядел на нее и вдруг вдохновенно произнес:

— Вы помирите Францию с Папой, гражданин первый консул, — и очень хорошо сделаете!

Этого было довольно, чтобы произвести впечатление на Бонапарта. Он любил все необычное и верил в чудеса, не поддающиеся объяснению.

Вскоре Наполеон действительно заключил Конкордат с Папой, а гражданина Капиу он повелел оставить в покое и обеспечить всем необходимым для жизни. Но сам о нем больше не вспоминал.

Однажды всеми забытый Капиу пришел к Фуше.

— Отпустите меня на родину, гражданин министр, — сказал он, — я чувствую, что более не нужен здесь… А между тем дело республики в опасности.

— Что же тебе известно, любезный друг? — спросил Фуше, стараясь придать своему мертвенно-бледному лицу ласковое выражение. — Если ты сообщишь что-то важное, услуги твои будут щедро вознаграждены. А пока возьми этот задаток. — И протянул Капиу десять луидоров. Спрятав деньги, Капиу сказал:

— Первый консул в большой опасности. Заговорщики есть даже в числе его приближенных. Вчера они собирались, чтобы убрать его, но решили пока отложить это черное дело… — И замолчал.

Пришлось Фуше дать Капиу еще десять луидоров. Тот порылся в сумке и достал несколько прокламаций, в которых Наполеона назвали похитителем власти, корсиканским тираном и т.п.

— Эти бумаги, — сказал ясновидящий, — напечатаны в Ренне и присланы на имя адъютанта генерала Моро — капитана Рапателя.

Фуше отреагировал на известие весьма живо: он тотчас же помчался во дворец Тюильри. Узнав обо всем, первый консул был взбешен. Жана-Виктора Моро, в тридцать лет ставшего генералом и звезда которого восходила по той же крутой траектории, что и его, Бонапарт давно уже считал опасным соперником.

— Этому пора положить конец! — в гневе вскричал первый консул. — Что ж, если Моро в состоянии управлять государством — судьба пойдет ему навстречу. Но Франция не должна страдать от честолюбия двух генералов. — И, не дав опомниться растерянным приближенным, закончил свою мысль: — Завтра в четыре утра сабли решат дело. Я вызываю Моро на дуэль! Сообщите ему об этом, Фуше! Немедленно!

На другой день на рассвете Моро с адъютантом и доктором прибыли в Булонский лес. Наполеон уже был на месте.

— Двум генералам, право, смешно драться из-за сплетен, — прекрасно владея собой, сказал Моро. — Я советую вам, гражданин первый консул, отказаться от этой безумной затеи.

Наполеон, видимо, остыл за ночь, потому что довольно дружелюбно предложил:

— Моро, можете вы дать мне честное слово генерала, что сведения о вашем участии в заговоре — ложны?

— Даю честное слово, — поклялся генерал. В это время приехал Фуше. С ним был Капиу.

— У меня есть новая информация, — сказал Фуше.

— Не нужно, — отрезал Наполеон. — Моро дал честное слово. И я верю ему. — Он подал руку Моро, сказав при этом: — Наша судьба очень странна, и никто не знает, что ждет в будущем. А вот этот малый, — он кивнул в сторону Капиу, — уверяет, что способен его предсказать.

— Ну, этот парень пороху не выдумает, — презрительно бросил Моро.

— Счастьем было бы для вас лет эдак через тринадцать не знать пороху, — загадочно парировал ничуть не смутившийся Капиу.

— Этот негодяй, кажется, хочет испугать меня!

— Я не думал пугать вас, — с достоинством ответил Капиу, — но я точно знаю, что порох принесет вам зло.

— Хорош предсказатель, — хмыкнул Моро. — Да это грозит любому военному.

Но тут Капиу сказал нечто странное:

— И даже ошейник вашей собаки не спасет вас.

Слова эти оставили у присутствующих странный осадок прикосновения к тайне…»

Мы привели здесь почти полностью этот полуфантастический рассказ, в котором, вероятно, есть доля правды, чтобы показать читателю, как много легенд слагалось о наших героях, насколько их соперничество было популярным в то время.

Ходила легенда и о самом Капиу, который в июне 1815 года пешком дошел до Ватерлоо, чтобы предупредить Наполеона не давать сражения в воскресенье, 18 июня, англо-голландской армии. Но его задержали на аванпостах и не пропустили к императору. И Ватерлоо было проиграно.

Однако вернемся к нашим соперникам. На самом деле поединок так и не состоялся. Чтобы избежать скандальной дуэли, Фуше отправился просить своего земляка — бретонского генерала Моро — нанести визит во дворец Тюильри, чтобы миром уладить дело. По свидетельству шефа полиции Демаре, Моро не отказался бы от такого визита и разговор двух соперников мог бы смягчить сложившуюся ситуацию… Ситуацию, возможно, да, но он ничего бы не изменил во взаимной вражде двух генералов.

Отныне Моро перестал реагировать на концентрацию вокруг своего имени надежд всех противников режима.

«Это Брут! Он принесет нам диктатуру», — говорили республиканцы о Бонапарте.

«Это Монк! Он восстановит трон Бурбонов», — пророчили роялисты, высказываясь о Моро.

Мы уже упоминали, что к концу 1802 г. вокруг Моро образовался круг известных генералов, таких как Бернадот, Декан, Лаори и др. В следующем году в некоторых французских городах, в том числе в Ренне, на стенах домов стали появляться афиши с лозунгами: «Да здравствует республика! Смерть ее врагам! Да здравствует Моро! Смерть первому консулу и его приспешникам!»

Некий господин Фош-Борель, из эмигрантов, временно проживавший в Англии, отправился в Париж, чтобы примирить двух других генералов — Моро и Пишегрю. Последний был выслан из страны и не имел разрешения первого консула на возвращение во Францию. В миссию Фош-Бореля, как мы полагаем, входила компрометация Моро, чтобы привлечь его на сторону Пишегрю. Однако со своей задачей он не справился, так как не знал строгих республиканских убеждений героя Гогенлиндена.

В Париже насчитывалось по меньшей мере семь тысяч офицеров, уволенных со службы, которые надеялись на Моро и мечтали привести его к власти, не имея возможности продолжить службу, либо получив отказ первого консула о восстановлении в армии. Кроме того, весь свет Парижа избрал Моро своим кумиром. Однажды на приеме у второго консула Камбасереса гости настолько плотно окружили Моро, что можно было подумать, что это его собственный дом и что он здесь хозяин, а Камбасерес — его церемониймейстер.

Естественно, что Бонапарта не могла не тревожить такая популярность соперника, почти равная его собственной.

В канун нового, 1802 года военный министр давал официальный ужин. Моро был среди приглашенных. Он вновь не надел свой генеральский мундир и явился к министру в гражданском платье. Его скромный драповый сюртук контрастировал с великолепной униформой присутствовавших офицеров. Украшенные золотым и серебряным шитьем мундиры, белые лосины генералов, шелковые чулки и туфли с дорогими пряжками высших должностных лиц Консулата контрастировали со скромным костюмом генерала Моро, что давало повод пересудам и разным комментариям.

* * *

Умышленно ли Моро создал этот контраст? Намеревался ли он таким образом выразить свой протест почти королевской пышности, окружавшей первого консула, мы не знаем; но точно известно, что роялистская и республиканская оппозиция считала, что Моро решил преподать урок скромности приспешникам режима.

На самом деле Моро любил простую и скромную одежду, вернее — свободную и удобную. Ведь его знаком Зодиака был Водолей, а человек, родившийся под этим знаком, ради свободы готов жертвовать многим. Вместе с тем его отличало тонкое чувство вкуса. Он не скрывал, что любил жить на широкую ногу, ценил уют, ему нравилась красивая мебель, и он предпочитал хорошие книги. Моро с удовольствием предлагал своим гостям великолепно украшенный стол с изысканными угощениями. Как и все Водолеи, находящиеся под воздействием непредсказуемой планеты Уран, Моро отличали тонкий юмор (иногда и злой язык, из-за которого он часто страдал), оригинальность мысли и не только, независимость, гордость и непредсказуемость поступков. Вместе с тем он всегда оставался мягким, чутким, вежливым, дипломатичным, спокойным, добрым, симпатичным и ласковым человеком. Он, как и многие Водолеи, не страдал серьезными болезнями. Единственным уязвимым местом — были ноги, особенно голени и лодыжки. Как и все Водолеи, Моро не любил холод зимой и излишнюю влажность летом. Он не любил брать взаймы и никогда не давал в долг большие суммы. Астрологическая наука учит: «Так, как мыслит Водолей сейчас, мир будет мыслить через пятьдесят лет». В этом смысле нельзя отрицать тот факт, что Моро обладал даром предвидения. Как искусный шахматист, генерал просчитывал вперед возможные ходы своего оппонента, и эта его способность не раз оказывала ему услугу в бою.

В своем отреставрированном загородном поместье Гробуа Моро вел жизнь крупного сельского помещика, а в Париже, в особняке на улице Анжу жил как буржуа высокого происхождения.

Даже во время боевых действий генерал не отказывал себе в маленьком комфорте. В этой связи интересна характеристика, которую дал герою Гогенлиндена сам Наполеон, уже находившийся в ссылке на острове Святой Елены: «Моро был смелым человеком, но ленивым и бонвиваном. В своей штаб-квартире он ничего не делал, за исключением того, что сидел, развалясь на диване, или ходил по комнате с курительной трубкой во рту. Его редко можно было застать читающим книгу. По своей природе он обладал хорошим характером, но находился под большим влиянием своей жены и тещи, которые составляли пару больших интриганок… Я рекомендовал Моро жениться на его будущей супруге по настоянию Жозефины, которая любила ее, потому что та была креолкой…»

Дальнейшее повествование покажет, насколько прав был Наполеон, давая такую характеристику нашему герою.

Только у себя дома Моро нравилось быть больше всего, находясь в окружении семьи и друзей; и если он понемногу стал выходить в свет, начиная с зимы 1803 года, то лишь только потому, чтобы не лишать свою супругу радости общения и успеха, который она неизменно имела в парижских салонах как прекрасная исполнительница музыкальных произведений и грациозная танцовщица.

Салоны конкурировали друг с другом за честь пригласить к себе героя Гогенлиндена. Однако супружеская чета Моро отдавала предпочтение салону небезызвестной мадам Жюльет Рекамье.

Жюли Рекамье и Эжени Моро были знакомы с детства, так как их матери были подругами. Поэтому сейчас им было легко восстановить дружеские отношения. В это время Жюли было 24 года, и она была женщиной удивительной красоты. Ее старый муж был банкиром и женился на ней, как если бы приобрел дорогую статуэтку. Он ничего не требовал от нее, кроме одного — позволять восхищаться ею. Он не относился к числу тех эгоистов-любителей, которые, обладая дорогим сокровищем, прячут его в сейф и изредка достают, чтобы в одиночестве полюбоваться им. Он считал, что и другие имеют право созерцать ее грацию. «Бог создал красоту, чтобы все могли любоваться ею», — сказал кто-то из великих. Но банкир также знал, что помимо красоты Жюльет обладала тонким умом и проницательностью. Она разжигала пламя страсти, но сама в нем не сгорала. Пренебрегая любовью, ее сердце билось ради дружбы. Но ее дружба походила на любовь и была пылкой, страстной, всепоглощающей. Счастливы те, кого она избирала.

В их число не входил первый консул. И он об этом догадывался. Ему было небезразлично, что в салоне у Жюльет собирались представители трех оппозиционных партий: роялистской во главе с Сабраном и Монморанси, республиканской во главе с Бернадотом и Массеной и «семейной», возглавляемой Люсьеном Бонапартом.

Позднее, когда Наполеон уже был императором, русский посланник в Париже граф Толстой влюбился в Жюли Рекамье. Вот что по этому поводу пишет Альберт Вандалы «Тщетно привлекал его император в свой интимный круг, тщетно пользовался всеми случаями отличить его и оказать ему почет: русский посланник оставался сумрачным, озабоченным и встревоженным. Он поступал как раз наоборот желаниям Наполеона. Вместо того чтобы посещать то общество, которое было в духе правительства, он обыкновенно искал в Сен-Жерменском предместье забвения от неприятных, удручающих его официальных обязанностей. Можно было подумать, что он нарочно пытался сходиться с лицами, наименее приятными императору. В их обществе он сбрасывал свою холодность и делался любезным. Он дошел до того, что влюбился в мадам де Рекамье как раз в то время, когда император говорил, что на всякого иностранца, который будет посещать эту даму, он будет смотреть, как на своего личного врага. Тем не менее Наполеон не сердился на него за эти поступки. Отчаявшись взять его любезностями, он, наконец, попытался переговорить с ним и счел необходимым сделать, по крайней мере, кажущиеся уступки личной политике посланника».

31 января чета Моро у себя в особняке на улице Анжу давала бал, который оказался на редкость блистательным. Однако на нем не появились ни первый консул, ни Жозефина, и вообще не было никого из семьи Бонапарт, которую в Париже уже называли правящей фамилией. Фабр де л'Од пишет по этому поводу: «Мать Наполеона, госпожа матушка — Летиция ди Буонапарте, уязвленная злословием госпожи Уло (тещи Моро), строго-настрого потребовала от всех членов семьи отклонить приглашение». На самом деле Моро знал, что Бонапарт не приедет, так как и сам прекратил навещать Наполеона в Тюильри. Его больше всего поразил не сам факт отсутствия первого консула, а то, что не пришел никто из министров и высших должностных лиц государства. Он понимал, что находится под подозрением, но не ожидал, что дело могло зайти так далеко. Это открытие одновременно поразило и огорчило Моро. «Каким сильным должно быть самообладание человека, — вспоминал современник, — чтобы в течение всего вечера, не показывая обиды, оставаться внимательным и добродушным к своим гостям. Он спокойно наблюдал за танцующими парами, которые под звуки скрипичного оркестра и слабые колебания многочисленных свечей в великолепных хрустальных люстрах кружились в огромном зале».

Только Жюли Рекамье угадала внутреннее беспокойство Моро. Она взяла под руку Бернадота и увела его в малую гостиную, где, усадив на канапе, произнесла:

— Наш друг огорчен.

— Кто? Моро? Да нет же. Взгляните на него — он счастлив и спокоен.

— Это только с виду. Разве вы не заметили, генерал, что здесь нет ни одного высшего сановника государства? Даже Бертье не пришел. Очевидно, это приказ. Что за удар готовит мстительный корсиканец? На месте нашего друга я бы не ждала удара Бонапарта, а нанесла бы его первой.

В этот момент в малую гостиную вошел Моро.

— Так вот вы где! Я вас застукал, очаровательная подруга и вас, Бернадот, тоже. Ах вы, заговорщики!

Но Бернадоту было не до шуток. Вполголоса, но твердо он произнес:

— Моро, наступил момент действовать. Бонапарт намерен задушить свободу. Только вы можете спасти республику, так как за вами стоит народ. Смелее, мы пойдем за вами.

— Я знаю, какая опасность грозит республике, — ответил Моро, — и я согласен, что за Бонапартом нужен глаз да глаз. Я в полном распоряжении приверженцев свободы. Но разве моя личность настолько важна, как вы считаете?

— Да если бы у меня была такая популярность, как у вас, то я бы диктовал свои условия Бонапарту.

— Так вы хотите, чтобы я выступил против первого консула? Но тогда начнется гражданская война, — сказал Моро.

— Почему вы не хотите взять дело свободы в свои руки? Похоже, вы верите, что Бонапарт не осмелится посягнуть на свободу. Ну что ж, тогда он посмеется и над свободой и над вами. Она погибнет, и вас накроют ее саваном…

После этого разговор пошел на повышенных тонах, и, чтобы он не долетел до ушей какой-нибудь полицейской ищейки, мадам Рекамье сочла за благо его прервать. Она встала и последовала за собеседниками в большую гостиную.

Вообще говоря, существовала какая-то несогласованность между Моро и республикански настроенными генералами. Последние хотели, чтобы он перешел к открытым действиям против первого консула; в то время как сам Моро предпочитал находиться в принципиальной или вербальной оппозиции.

Несчастье состояло в том, что он не смог выйти из этой двусмысленности.

* * *

Наступил 1803 год.

В противовес Бернадоту, Лаори и другим республиканским генералам, которые продолжали разжигать ненависть Моро к Бонапарту, Декан, наоборот, сожалел о том, что два таких достойных человека, как Бонапарт и Моро, перестали быть друзьями, и настаивал на их примирении. Он использовал любую возможность, чтобы рассеять их взаимные предубеждения.

В начале февраля 1803 года Декан, как утверждали некоторые, по его собственной просьбе был назначен командующим военной экспедиции в Индию. Накануне отъезда он явился в Тюильри, чтобы получить последние указания первого консула. В ходе беседы разговор зашел о Моро. Диалог получился настолько интересным, что мы решили привести его здесь почти полностью:

Первый консул: Декан, генерал Моро плохо себя ведет. Я буду вынужден удалить его из Франции.

Декан: Мой генерал, есть люди, которые вводят вас в заблуждение относительно генерала Моро, и есть другие, которые говорят о вас плохо. Все это печально, но я считаю невозможным, чтобы он действовал против интересов республики, которой так верно служил.

Первый консул: В доказательство у меня есть письмо. Его вез некий аббат Давид, который сейчас арестован и находится в тюрьме.

Декан: Я знаю этого аббата Давида. Мне всегда казалось, что он связан с генералом Пишегрю, он очень хотел, чтобы последний вернулся во Францию. Он был у меня дома в прошлом году и говорил об этом… Вероятно, генерал Моро принял к сведению его просьбу.

Первый консул: Генерал Моро оказал Франции неоценимую услугу, но это не дает ему право насмехаться надо мной. Лучше бы у него были амбиции! Чего он добивается? Денег? Я уже отдал ему пятую часть от контрибуций, которые он получил в Германии, и у него осталось еще четыре миллиона франков. Как глава государства я мог бы потребовать от него полного отчета, а записку, представленную им военному министру, считать неудовлетворительной.

Декан: Мой генерал, в Рейнской армии все были весьма удивлены, узнав, что некоторые генералы, которых Моро снял с должности, получили новые назначения сразу по прибытии в Париж… Все знают, что Моро имел много причин быть недовольным службой генерала Гувьона Сен-Сира с самого начала кампании, а вы его назначили командующим в Италию.

Первый консул: Если бы генерал Моро представил официальную жалобу на этого генерала, а правительство проигнорировало бы ее и предоставило ему новую должность, то это замечание было бы справедливым, но Сен-Сир представил письмо, в котором отмечаются его заслуги и что он вынужден покинуть Рейнскую армию по состоянию здоровья.

Декан: Генерал Моро был серьезно раздосадован тем, что многочисленные назначения, которые он произвел в армии, не были утверждены, а представления к награждению были отклонены, и, кроме того, военный министр по своему выбору направлял офицеров на вакантные должности в другие полки.

Первый консул: Мне об этом известно. И в этой связи между военным министром и генералом Моро имела место весьма нелицеприятная переписка. Что касается остального — все прошения Моро были удовлетворены.

Декан: Получив от вас в награду пару почетных пистолетов, генерал Моро снова отправился из Парижа в Германию и остановился в Нимфенбурге. У меня там была штаб-квартира, и он попросил меня остаться. Почти все дни, что мы были вместе, я был единственным его другом и собеседником. Мы часто бывали вместе, охотились… И все это время, пока мы оставались в Нимфенбурге, он говорил о вас с восхищением.

Первый консул: Все, что вы говорите, — правда. Но ситуация изменилась, как только к нему приехала жена в Зальцбург. Однако она не виновата в том, что он изменил свое поведение. Он попал под влияние тещи — известной интриганки — и стал слушать опасные советы трех плутов — Лаори, Френьера и Норманна. Их интриги и гибельные советы — приведут к падению Моро.

Декан: Я уверен, мой генерал, что если бы вы смогли сделать первый шаг к примирению, вы заполучили бы Моро в свой лагерь.

Первый консул: Это зыбучий песок…

Тон, с которым Бонапарт произнес последние слова, означал окончательный приговор Моро, — подумал Декан. На это он ничего не смог возразить. Он чувствовал себя слишком подавленным.

Было ясно, что этот генерал пришел защищать Моро как друга и сделал это мужественно и открыто; и этой дружеской защиты вполне могло хватить, но как много он еще хотел сказать первому консулу…

Вопреки утверждению последнего, несомненно, например, то, что представления генерала Моро о продвижении по служебной лестнице или сохранении в должности многих офицеров Рейнской армии, сделанные в последние месяцы 1800 года и в первые месяцы 1801 года, не были ни утверждены, ни сохранены. Это, в частности, касается генерала Лаори, которому Бонапарт отказал в присвоении звания дивизионного генерала. Кроме того, Лаори не заслуживал эпитета «маленький подлец», которым его наградил первый консул. Да, он действительно был небольшого роста — даже ниже Бонапарта, но подлецом — никогда.

«Его лицо нельзя было назвать красивым, — вспоминает Декан, — но в нем не было ничего отталкивающего, и, кроме того, Лаори был человеком с твердым характером и очень способным офицером. Он не понравился Бонапарту в бытность секретарем генерала де Богарне (первого мужа Жозефины, гильотинированного во время террора) в самом начале революционных войн, так как совершил ряд бестактных поступков по отношению к вдове генерала — Жозефине де Богарне — будущей супруге Бонапарта.

Что касается Френьера, молодого человека, которого Моро взял к себе в качестве личного секретаря, и Норманна — аджюдан-командана, в прошлом члена Совета пятисот, то они также не заслуживают столь грубого эпитета.

Декан считал себя не вправе передать Моро, с которым он уже попрощался, свой разговор с первым консулом. Но в момент посадки на корабль в Бресте он случайно встретил капитана флота Уло, командира корабля «Belier» (брата Эжени, супруги Моро), которому сказал: «Я вам настоятельно советую немедленно написать вашей матери, а также вашей сестре, чтобы они использовали все свое влияние, с целью уговорить генерала Моро измениться и как можно скорее помириться — гражданином первым консулом. Иначе будет поздно. Генерал может оказаться в крайне трудном положении, из которого не будет выхода». Отнесся ли серьезно к этому совету молодой флотский капитан Уло? Передал ли он его своим родным — матери и сестре? Прислушались ли к нему эти две близкие Моро женщины? Точно неизвестно. В некоторых полицейских отчетах сообщалось, что генерал стал более осторожным, а его секретарь Френьер получил строгий приказ «везде и всюду повторять, что генерал не интересуется политикой и даже ее не обсуждает».

Однако Бонапарт не ошибался, когда говорил Декану, что Моро связан с агентом Пишегрю — аббатом Давидом. О! Это была интересная личность — аббат Давид. Он был главным викарием в Оверне, когда свершилась революция и его жизнь висела на волоске. Многие пастыри и непокорные священники, чтобы избежать гильотины, прятались в лесах, жили в землянках, либо пытались покинуть свою неблагодарную родину. Давид нашел лучший выход. Как мы уже упоминали, у него в Северной армии служил племянник — генерал Суам. Давиду удалось устроиться писарем в штаб армии под вымышленным именем. Главнокомандующий Северной армией, в то время генерал Пишегрю, предупрежденный Суамом о подлинном имени нового писаря, не только не выдал его, но пожелал познакомиться с ним лично. Аббат ему понравился, и они подружились настолько, что Пишегрю сделал его своим доверенным лицом. Аббат поддерживал регулярную переписку с уже опальным Пишегрю, когда последний находился в Лондоне (после неудавшегося переворота 18 фрюктидора). Был ли он уполномочен Пишегрю, или же сам взял на себя миссию вычеркнуть бывшего генерала из списков изгнанников — точно неизвестно. Как бы то ни было, для достижения этой цели ему нужны были весомые рекомендации. От кого их можно было получить, если не от бывших соратников Пишегрю, и, в частности, от самого знаменитого из них — генерала Моро. Вот почему аббат решил обратиться именно к Моро. В своем письме он просит о встрече, место и время которой были бы удобны генералу. Моро отправил к нему своего секретаря, которому строго-настрого наказал быть начеку. Давид сделал для себя вывод, что Моро враждебно настроен по отношению к Пишегрю. Он подумал, что последнему не разрешают вернуться во Францию из-за возражений Моро. «Нужно помирить этих двух генералов», — сказал он себе и начал действовать.

Он пишет письмо Жану-Виктору Моро, в котором напоминает, что все несчастья Пишегрю проистекают из-за того, что бумаги Клинглина попали в руки Директории. Моро ответил, что «…он не желает оправдываться в том, что совершил, и что его (Моро) может упрекать только правительство, а не Пишегрю…, что именно он (Моро) желал избавить Пишегрю от осуждения, и более того, положение, в котором находится сейчас Пишегрю, доставляет ему боль, и что если бы власти заявили, что только позиция Моро является единственным препятствием для возвращения Пишегрю на родину, то он бы сделал все, что в его силах, чтобы положить конец этим домыслам». Что ж, это был отличный ответ Моро-дипломата. Понимая, что письма, возможно, перлюстрируются консульской полицией, он пишет так, чтобы к нему невозможно было придраться. Вот где понадобился его талант адвоката. Не зря Моро получил юридическое образовании, и мы увидим ниже, что оно ему еще понадобится.

Однако аббат оказался на редкость упрямым человеком. Он захотел, чтобы Моро принял его лично. И добился своего. Моро, как оказалось, с ним встречался, и не раз. Мы не знаем, о чем они говорили, но ясно одно — после этих свиданий аббат Давид стал выражать страстное желание вновь увидеться с Пишегрю.

Он решает отправиться в Англию и с этой целью запрашивает в полиции паспорт, который был вскоре ему выдан. Полиция знала, что делала. Счастливый аббат сел на грузопассажирское судно, которое шло до Кале, где намеревался пересесть на корабль, следующий в Англию. Но в самый момент посадки он был схвачен двумя жандармами и доставлен в Париж. Все находящиеся при нем бумаги были конфискованы, а сам он взят под стражу и заключен в тюрьму Тампль.

* * *

Но и здесь он не скучал. Неуемная энергия заставляла его рассылать записки своим друзьям о том, что он находится в Париже. Не забыл он отправить весточку и генералу Моро с просьбой способствовать его скорейшему освобождению.

Естественно, что эти записки не нашли своих адресатов. Все они были перехвачены и оказались на столе министра юстиции и главного государственного обвинителя (верховного судьи) господина Ренье.

Эти события происходили в ноябре 1802 года. В мае следующего года Моро принимал у себя очередного эмиссара Пишегрю. Это был некий генерал Лажоле. Изобличенный генералом Моро как сообщник Пишегрю, Лажоле был оправдан судом военного трибунала на следующий день после неудавшегося переворота 18 фрюктидора против Директории. Лажоле был человеком небольшого роста. Косой взгляд (генерал страдал врожденным косоглазием) придавал некоторую загадочность его некрасивому лицу. Он знал об интимной связи своей жены с генералом Пишегрю, которая имела место несколько лет тому назад. Тем не менее выдавал себя за самого преданного друга последнего. Лажоле вручил Моро открытое письмо Пишегрю, в котором тот просил владельца поместья Гробуа оказать своему посланцу благоприятный прием.

Прочитав письмо, Моро спросил:

— Что вы хотите от меня?

— Я хотел бы просить вас, мой генерал, чтобы вы порекомендовали правительству принять мое прошение о восстановлении на службе.

Ознакомившись с прошением, Моро дал свою письменную рекомендацию. Лажоле поблагодарил, и они заговорили, естественно, о Пишегрю. Моро сказал Лажоле то же, что он сказал Давиду, а именно, что настаивает на осуждении поступка Пишегрю, но что он с удовольствием узнал, что тот хочет вернуться во Францию. Раскрыл ли он своему гостю все, что думал о первом консуле? Возможно. Но этого можно было и не делать, так как Лажоле об этом знал. В Париже не было офицера, который, как и Лажоле, был не у дел и который об этом не знал.

Несколько месяцев спустя Лажоле вновь посетил генерала Моро и сообщил, что собирается в Англию. Он признался, что остался в Париже совсем без денег, и попросил у Моро в долг некоторую сумму. Последний, угадав, что это может быть ловушка, отказал.

— Хотите что-либо передать Пишегрю на словах? — спросил Лажоле уходя.

— Да, передайте ему, что я буду рад снова видеть его в Париже.

* * *

В течение осени и зимы 1803 года внимание всей Европы было приковано к Булонскому лагерю. Именно здесь должна была состояться грандиозная по своим масштабам операция — французская армия Океанского побережья готовилась к завоеванию Англии. А что говорят в Париже? Здесь в восторге от грандиозных планов захвата туманного Альбиона и ничего не знают о готовящемся заговоре.

* * *

Однако начало 1804 года ознаменовалось не менее важными по своим возможным последствиям событиями, происходившими внутри Франции — в самом ее сердце — Париже. Эти события, как мы вскоре сможем убедиться, приведут к крупному политическому процессу, связанному с Моро и еще сорока шестью обвиняемыми.

По прибытии в Лондон Лажоле с головой ушел в конфиденциальные встречи и беседы. Он уверял, что Моро недоволен правительством и готов помочь любому, кто попытается его свергнуть.

Пишегрю он говорил:

— Моро ждет вас в Париже.

— Для встречи?

— Да!

Все это происходило в декабре 1803 года. Вот уже более пяти лет Пишегрю угрожала опасность, так как он, рискуя жизнью, избежал каторжной тюрьмы Синнамори и украдкой пробрался в Лондон. Прибыв в этот город, он предложил свои услуги Англии, которая тут же их приняла. Но не английскому народу посвятил свою деятельность бесстрашный генерал Пишегрю. Он стал служить Англии только ради восстановления трона Бурбонов.

* * *

Его настоящими хозяевами были братья Людовика XVI, в частности, младший из них — граф д'Артуа, находившийся в то время в Шотландии.

От них он, под вымышленным именем капитана Фриденка, получал ежегодные субсидии в двенадцать тысяч франков. Пишегрю был готов на все ради реставрации трона Бурбонов во Франции.

— Итак, — спросил Пишегрю Лажоле, — ты считаешь, что мы можем рассчитывать на Моро?

— Определенно да, он ненавидит Бонапарта, — ответил Лажоле.

— Что ж, значит, пришло время пересечь Ламанш.

— Я для этого и приехал за вами.

— И присоединиться к Кадудалю? - Да!

* * *

Уже несколько лет Пишегрю проживал в Англии в ожидании удобного случая для осуществления своих планов. Моро находился в Париже, но не посещал вечера и другие мероприятия, устраиваемые первым консулом. Враждебность обоих генералов по отношению к Бонапарту, особенно открыто демонстрируемая со стороны Пишегрю и маскируемая Моро, ни для кого не была секретом. Но так как дела у первого консула шли прекрасно, то он скорее испытывал пренебрежение, чем страх перед этими двумя генералами. В армии имя Моро значило больше, чем имя Пишегрю. Известный шуан Жорж Кадудаль и роялист Пишегрю планировали свергнуть консульское правительство, но понимали, что осуществление их замыслов невозможно без участия генерала Моро.

К несчастью последнего, они выбрали неподходящий момент. Однако, будучи посвященными в некоторые планы британского кабинета, они знали, что подписанный 25 марта 1802 года Амьенский мирный договор на деле означал лишь перемирие, и поэтому пытались получить максимальную выгоду из этого обстоятельства, которое впоследствии могло обеспечить достижение общей цели.

Природная беспечность Моро, леность и, возможно, тонкий ум толкали его к тому, что он, как истинный Водолей, позволял людям и событиям развиваться по предначертанному сверху сценарию; он считал, что выжидание в политике не менее полезно, чем в войне. Кроме того, Моро был настоящим республиканцем. И если нерешительность и останавливала его, то лишь для того, чтобы открыто продемонстрировать всем, что он никогда не примет участия в восстановлении трона Бурбонов.

Вышесказанное может рассматриваться всего лишь как прелюдия к более важному заговору, который предварял великое историческое событие, отметившее конец Консулата и установление империи. «Заговор XII года» известен также под названием «заговор Жоржа Кадудаля, Пишегрю и Моро», результатом которого стало несмываемое пятно на карьере и судьбе Наполеона — расстрел герцога Энгиенского.

* * *

В ночь на 8 января 1804 года Пишегрю, Лажоле и еще несколько роялистских заговорщиков поднялись на борт куттера (одномачтового судна) под командованием капитана Райта в Диле, неподалеку от Дувра в Англии. Вечером 16 января в густом тумане они ступили на обрывистый берег Бивиля в Нормандии. Это был знакомый берег Франции.

На следующий день, двигаясь вдоль кромки леса Де, они достигли фермы Потери, расположенной в коммуне Сен-Пьеран-Валь. Здесь их ожидал человек, прибывший из Парижа. Он был среднего роста, сажень в плечах, с мощной шеей. Однако тонкие черты его лица говорили о благородстве. Этого человека звали Жорж Кадудаль. Он спросил:

— Братья короля с вами?

— Нет, — ответили ему.

Кадудаль не смог удержаться от гнева и досады. На самом деле он рассчитывал, что граф д'Артуа и его сын прибудут вместе с Пишегрю, чтобы поднять восстание роялистов по всей Франции, в то время как он со своими шуанами одним махом схватит Бонапарта живым или мертвым… но лучше живым.

Разделившись на две группы, заговорщики двинулись по дорогам, которые Кадудаль предусмотрительно заранее выбрал, и вскоре прибыли в Париж.

Шесть дней спустя Лажоле постучал в дверь особняка на улице Анжу, где проживал наш герой. И эта дверь открылась. Эх, неосторожный Моро!

* * *

Бонапарт знал, что против него готовится заговор. «На вас направлены десятки кинжалов», — писал ему Фуше, который к этому времени уже не был министром полиции, но оставался самым информированным человеком в государстве. В чьих же руках были эти кинжалы? Этого Бонапарт еще не знал.

В ожидании, пока жандармы и полиция представят ему полную картину происходящего, он принимает некоторые меры предосторожности. Первый консул назначает своего зятя — Мюрата — губернатором Парижа, а все дела, относящиеся к государственной безопасности республики, он доверяет государственному советнику Реалю, на личную преданность которого и знание юриспруденции он был вправе рассчитывать.

На заседании Сената 16 января 1804 года он говорит о «махинациях британского правительства, готового забросить на побережье Франции кое-кого из тех негодяев-разбойников, которых оно вскормило в течение нескольких лет мира и готовых растерзать отчизну, породившую их».

Сразу после этого выступления были арестованы шуаны Пико, Лебуржуа и Керель. Они были приговорены к смертной казни, но Реаль обещал помиловать их, если они назовут имя своего предводителя и место, где тот скрывается. Пико и Лебуржуа не проронили ни слова и были расстреляны, а вот Керель не обладал таким мужеством и поведал, что их шефом является Жорж Кадудаль и что этот знаменитый лидер шуанов уже шесть месяцев как находится в Париже и скрывается на конспиративной квартире под именем Ларив.

— В Париже? Шесть месяцев? Жорж Кадудаль? Реаль не верил своим ушам.

Бонапарт, которому государственный советник сообщил эту новость, был не менее удивлен.

— Я вам уже говорил, Реаль, что вы знаете только начало этого дела, — сказал ему первый консул.

* * *

13 февраля 1804 года происходит новое разоблачение. Быв ший офицер из эмигрантов, некий Буве де Лозье, несколько дней тому назад заключенный в тюрьму Тампль, польщенный светской манерой общения Реаля, сообщил:

— Жорж Кадудаль не один в Париже. К нему только что прибыл Пишегрю.

14 февраля 1804 года. Новое «театральное» представление. Буве де Лозье в отчаянии за свой подлый поступок повесился на собственном галстуке. Однако тюремный надзиратель, про ходя мимо камеры, услышал шум, увидел его и успел перерезать галстук. Позвав на помощь, охранники вернули несчастного к жизни. Судорожно хватая воздух, с трудом сдерживая икоту, последний произнес:

— Вам нужно было… позволить мне умереть…

Все еще растерянный, с блуждающим взглядом, трясясь в нервных конвульсиях, он воскликнул:

— Отведите меня к Реалю. Я хочу говорить только с ним.

Реаль, получив эту информацию, послал за верховным судьей, и они оба приехали в Тампль. Буве прерывистым голосом заговорил:

— К вам обращается человек, который только что побывал в объятиях смерти и чей саван все еще покрывает его чело. Я должен отомстить тем, кто своим коварством ввергли меня и мою родину в пропасть, в которой она находится. Посланный на поддержку дела Бурбонов, я вынужден сражаться либо за Моро, либо отказаться от операции, которая была целью моей миссии. Я поясню, господа…

Прежде чем прибыть во Францию, чтобы встать во главе роялистской партии, Моро обещал объединиться под знаменем Бурбонов, а когда роялисты прибыли на родину, он отказался. Моро предложил им принять его сторону и провозгласить его диктатором. Генерал Лажоле, который служил раньше в армии Моро, полагаю, был послан им к королевскому принцу в Лондон. Пишегрю являлся посредником. Лажоле от себя лично и от имени Моро в принципе согласился с предложенным планом. Принц начал готовить свой отъезд. Число роялистов во Франции увеличивалось. Однако в ходе бесед, которые состоялись в Париже между Моро, Пишегрю и Кадудалем, первый вполне ясно дал понять, что готов действовать только ради собственной диктатуры, а не ради восстановления королевской власти. Из-за этой позиции Моро возникли разногласия, роялисты заколебались, что привело почти к полной потере этой партии. Я видел Лажоле 25-го или 26 января, когда тот подошел к карете, в которой находились Кадудаль, Пишегрю и я, чтобы проводить их к Моро, ожидавшему в нескольких шагах от нас. Все это происходило на бульваре Мадлен. Рядом, на Елисейских полях, у них состоялась беседа, суть которой мы уже предвидели. В последующем разговоре наедине с Пишегрю Моро открыто заявил, что не может быть и речи о восстановлении трона Бурбонов. Он предложил самому встать во главе государства в качестве диктатора, а роялистам отвести роль его помощников».

Часы пробили полночь, когда Буве де Лозье и верховный судья подписали этот весьма одиозный документ, продиктованный судебному приставу.

Часом позже Бонапарт уже читал эти строки.

— Что! Моро? — удивленно сказал он Реалю. — Единственный человек, который меня тревожил и у которого были все шансы против меня, так неуклюже «вляпался»!

Вот что пишет Мадам де Ремюза в своих мемуарах по этому поводу: «В эпоху, о которой я говорю, Моро был сильно раздражен против Бонапарта. Не сомневались в том, что он тайно виделся с Пишегрю, по крайней мере, он хранил молчание относительно заговора; некоторые роялисты, арестованные в эту эпоху, обвиняли его только в том, что он проявил ту нерешительность благоразумия, которая ожидает успеха, чтобы действовать открыто. Моро, как говорили, был человек слабый и посредственный вне сражений; я думаю, что его репутация не вполне ему соответствовала. “Существуют люди, — говорил Бонапарт, — которые не умеют носить свою славу; роль Монка великолепно шла Моро; на его месте я бы действовал так же, как и он, но более искусно”. В конце концов, я привожу свои сомнения не для того, чтобы оправдывать Бонапарта. Каков бы ни был характер Моро, его слава действительно существовала, ее надо было уважать, надо было извинять старого товарища по оружию, недовольного и раздраженного, и доброе согласие могло бы только быть результатом политического расчета Бонапарта, какой он видел в Августе Корнеле, и это было самым лучшим из того, что можно было сделать. Но Бонапарт имел, как я не сомневаюсь, убеждение в том, что он называл моральной изменой Моро. Он думал, что этого достаточно для законов и правосудия, потому что Бонапарт отказывался видеть вещи в их истинном свете, если они ему мешали; его слегка уверили, что улики найдутся, чтобы узаконить обвинение. Он считал, что обязан это сделать… он чувствовал, что наиболее печальным для него было то, если бы этот интересный обвиняемый был объявлен невиновным. А он, оказавшись в положении скомпрометированного, не мог остановиться…»

* * *

В то же утро, а это было уже 15 февраля 1804 года, Моро возвращался из своей загородной резиденции Гробуа, где отмечал свой 41-й день рождения, в Париж. Подъезжая к мосту Шарентон, его карета была окружена взводом консульских жандармов, которыми командовал шеф эскадрона Анри.

— Вы генерал Моро?

— Да, это я.

— У меня приказ доставить вас в тюрьму Тампль.

— Что ж, исполняйте, — ответил генерал, бросив холодный взгляд на врученный ему документ.

Через два дня мадам де Ремюза была во дворце первого консула. Она нашла Бонапарта, сидящего у камина в комнате Жозефины и державшего на коленях маленького Наполеона (сына Гортензии и Луи Бонапарта).

— Знаете ли вы, что я только что сделал? — спросил он и на ее отрицательный ответ сказал:

— Я издал приказ арестовать Моро.

«Я, очевидно, сделала какое-то движение, — пишет далее де Ремюза. — “А, вот вы удивлены… — продолжал он, — это наделает много шума, не правда ли? Скажут, что я ревную к Моро, что это месть, и тысячу тому подобных пустяков. Я — ревновать к Моро! Ах, Боже мой! Он обязан мне большей частью своей славы; ведь я оставил ему прекрасную армию и сохранил в Италии только рекрутов; я желал поддерживать только добрые отношения с ним. Конечно, я его не боялся; во-первых, я никого не боюсь, а Моро меньше, чем кого бы то ни было. Двадцать раз я помешал ему скомпрометировать себя; я предупредил его, что нас поссорят. Он это чувствовал, как и я, но он слаб и честолюбив, женщины управляют им, партии влияют на него; у меня нет никакой ненависти, никакого желания мести. Я долго думал, прежде чем арестовать Моро; я мог бы закрыть глаза, дать ему время бежать, но тогда сказали бы, что я не решился отдать его под суд. У меня есть достаточно доказательств для его осуждения. Он виноват, я составляю правительство; все это должно пройти просто”».

Однако, несмотря на это заявление, арестовывая Моро, Бонапарт чувствовал себя неловко, более того — он нервничал. Свидельством тому — воспоминания Луи-Констана Вери, камердинера Наполеона: «Первый консул послал меня проследить, не обнаруживая себя, как пройдет арест, и сразу же вернуться, доложив ему лично. Я повиновался. Арест прошел спокойно. Кроме жандармов и полицейских я никого не видел. Вернувшись во дворец, я сразу же прошел к Наполеону: он нервно ходил по кабинету из угла в угол. Я рассказал обо всем, что видел. Он ничего не ответил, т.к. уже все знал… я удалился…»

* * *

Итак, Моро арестован. Карета в сопровождении жандармов продолжила свой путь в Париж. Был почти полдень, когда она остановилась у ворот знаменитой парижской тюрьмы. Она располагалась в бывшем монастыре ордена тамплиеров, основанном в XII веке неподалеку от современной площади Республики. Старый охранник отворил ворота, карета въехала во двор, где и остановилась. Прибыл начальник тюрьмы, гражданин Фоконье, человек лет 50—55, лицо которого не выражало суровости. Он уважительно приветствовал Моро и попросил его следовать за ним, в канцелярию суда. Там, пока экипаж и эскорт покидали Тампль, происходило оформление арестованного. Служитель записал во внушительного вида регистрационную книгу имя, фамилию и приметы Моро, затем перешли к измерению его роста: 1 м 75 см. Далее, в сопровождении Фоконье и двух охранников, Моро вышел из канцелярии через дверь, ведущую в сад. Он увидел перед собой высокую старинную квадратную башню, каждый угол которой украшала маленькая смотровая башенка. Это была главная башня Тампля — знаменитой тюрьмы, из которой король Людовик XVI был отправлен на гильотину. Она возвышалась в центре прямоугольной ограды, состоящей из рядов лип, которые отделяли сад от дворца. Пройдя эту живую ограду, вошли в башню, поднялись по ступенькам наверх. Открылась тяжелая дверь одиночной камеры и тут же закрылась. Скрипнул ключ в массивном замке, и Моро мгновенно оказался изолированным от всего остального мира. Он осмотрел камеру, затем плюхнулся на единственный стул, стоящий рядом с узкой кроватью, и задумался.

Он думал о своей маленькой супруге, которая ждет его с нетерпением дома, на улице Анжу, рядом с красиво сервированным столом. Какими же будут ее чувства, когда она узнает, что ее муж, которого она так любит и восхищается, заключен в тюрьму? Он думал о своем сыне — трехлетнем мальчике, который ничего не поймет и не будет страдать. Он думал о своих братьях, сестрах и друзьях, своих слугах и крестьянах, оставленных в Гробуа. Он думал о своих сослуживцах — офицерах и солдатах Северной и Рейнской армий. Его арест — разве это не оскорбление их славы?

Принесли еду. Он не стал есть. Медленно текло время. Очень медленно. В пять часов вечера принесли еще поесть. Короткий зимний день подходил к концу. Темная камера приняла очертания могилы. Не раздеваясь, Моро лег на кровать. Он ждал, что скоро его поведут на допрос.

Он задремал.

Около десяти часов вечера два охранника, бряцая ключами и держа в руках фонари, пришли за ним и повели в помещение для допросов. Моро последовал за ними, прошел через ряды молодых деревьев, затем сквозь сад и наконец вошел во дворец. Здесь его ждал Ренье, одетый в длинную сутану, на пурпуре которой отражался свет свечей, освещавших зал. Чувствовался резкий контраст в великолепном одеянии судьи и подсудимого, одетого в простое платье синего цвета. Верховному судье помогал гражданин Локре — секретарь государственного совета. Оба, сидевшие за большим дубовым столом, приветствовали Моро кивком головы. Ренье указал ему на стул в центре зала и в присутствии двух охранников, которые стояли на часах у двери, приступил к допросу.

— Ваша фамилия, имя, возраст, род занятий?

— Моро, Жан-Виктор, 41 год, генерал.

— Известно ли вам, что Жорж Кадудаль находится в Париже?

— Я слышал. Об этом говорят в свете.

— Знаете ли вы, что Кадудаль прибыл в Париж во главе банды разбойников, чтобы ликвидировать главу государства?

— Нет.

— Известно ли вам, что Пишегрю также находится в Париже?

— Нет.

— Были ли у вас контакты с Пишегрю, когда тот находился в Лондоне?

— Нет.

— Были ли вы связаны с Пишегрю раньше, с которым затем поссорились?

— Я был связан с ним в то время, когда служил под его командованием в Северной армии.

— Просили ли вы кого-либо вести переговоры относительно вашего примирения с Пишегрю?

— Нет.

— Известен ли вам генерал Лажоле?

— Он служил под моим командованием.

— Часто ли вы виделись с ним в течение XI и XII года?

— Он был у меня два или три раза.

— Знали ли вы о том, что Лажоле недавно был в Лондоне?

— Нет.

— Не говорил ли вам Лажоле о некоем поручении, возложенном на него?

— Нет. Он только попросил, чтобы я дал ему рекомендации о восстановлении на службе в армии.

— Вы никогда не просили аббата Давида о каком-либо поручении к Пишегрю?

— Нет.

На этом допрос закончился. Оказавшись снова в камере, Моро был доволен собой. Он не произнес ни единого слова, за которое следствие могло бы зацепиться. Но это был он, Моро. Другие, казалось, уже многое рассказали и, возможно, еще расскажут.

Другие — это Лажоле и доверенное лицо Пишегрю — некий Роллан, арестованные в один день с Моро и допрошенные Реалем. Именно их заявления послужили доказательной базой последующего обвинения. По словам Лажоле, генералы Моро и Пишегрю трижды встречались с тех пор, как последний скрывался в Париже. Первый контакт у них состоялся 29 января 1804 года на бульваре Мадлен ровно в девять вечера. Вторая и третья встречи проходили в доме Моро на улице Анжу.

* * *

Перед нами официальные протоколы допросов, касающиеся этих трех встреч, в том виде, в котором Лажоле изложил их советнику Реалю.

Первый контакт:

— Сразу после прибытия Пишегрю в Париж я должен был предупредить Моро. Вот почему я пришел в дом генерала Моро утром, чтобы узнать место их встречи, которое он должен был назначить. Он сказал мне, что встреча состоится на бульваре Мадлен на участке между улицей Комартэн и церковью Святой Магдалины ровно в девять часов вечера. Он также сообщил мне, что будет одет в синее платье с круглой шляпой на голове и что в качестве условного знака он несколько раз постучит тростью по мостовой.

Пишегрю мне сказал, что он будет находиться в фиакре на следующей улице, которая окаймляет бульвар.

За секунду до встречи с Моро некий человек, который меня узнал, сказал мне: «Генерал Пишегрю приехал и он там — в фиакре». В этот момент я увидел Моро, которому сказал: «Генерал Пишегрю прибыл». Тогда Моро указал мне на аллею, расположенную рядом с улицей Капуцинов, на которую падал слабый лунный свет, попросив меня провести Пишегрю по ней. Тогда я подошел к дверце фиакра. Пишегрю сидел как раз рядом с ней. Мне показалось, что он был не один. Он открыл дверцу, вышел из экипажа и последовал за мной по другой стороне бульвара, где я их свел вместе, а сам ушел, не зная, пошли ли за ним те люди, которые могли находиться с ним в экипаже.

Второе свидание:

— Вторая встреча произошла в тот день, когда у Моро собирались гости. Встречу мне назначил сам Моро и сказал, что она состоится у него дома. Мы с Пишегрю приехали пораньше. Еще гости не собрались. Мы прошли в гостиную, где я остался, а Моро с Пишегрю уединились в библиотеке, где оставались около получаса.

Третья встреча:

— На этот раз ни я, а секретарь Моро привез Пишегрю на кабриолете Роллана в дом Моро. Степень моего участия в этой их встрече была не больше, чем в двух предыдущих. Возвращаясь с этого свидания, Пишегрю казался мрачным и, против своего обыкновения, немного приоткрылся мне. Он сказал: «Кажется, этот парень тоже с амбициями и хочет править. Что ж, пожелаем ему успеха! Но я полагаю, что он не процарствует во Франции и двух месяцев».

Реаль продолжил допрос и спросил, что он знает об отношении Кадудаля к Моро.

Лажоле показал следующее:

— Два месяца тому назад о том, что Кадудаль находится в Париже, еще никто не знал, и тот решил проверить Моро через посредника — некоего Вильнева, бретонца, земляка Моро. Однако этот Вильнев хорошо знал только секретаря Моро, через которого и пытался установить контакты, но получил лишь уклончивые ответы Моро.

Роллан подтвердил все показания Лажоле.

— Когда Пишегрю приехал к вам по окончании своей последней встречи с Моро, что он вам рассказал? — спросил его Реаль.

— Пишегрю попросил меня отправиться к Моро на следующий день и потребовать от него окончательного ответа, согласен ли он будет, облеченный поддержкой своих людей и захватив власть, передать ее в законные руки и как можно скорее. На что Моро мне ответил: «Я не встану во главе любой партии, целью которой является восстановление Бурбонов. Они настолько дискредитировали себя в глазах народа, что любая попытка возвращения их правления обречена на провал. Если же Пишегрю согласится действовать в другом русле, то я ему заявил, что для этого потребуется устранение консулов и губернатора Парижа. Полагаю, у меня будет значительная поддержка в Сенате, чтобы получить власть. И я воспользуюсь ею, чтобы защитить Сенат. Затем общественное мнение подскажет нам, что следует делать дальше. Но до этого я ни под чем не подпишусь».

29 плювоза (19 февраля 1804 г.) верховный судья вновь отправился в Тампль для того, чтобы во второй раз допросить Моро.

Тот же зал. Такой же торжественный и холодный Ренье. Тот же судебный пристав.

— Чем занимается у вас гражданин Френьер?

— Он мой секретарь.

— Предупреждал ли вас гражданин Френьер о встречах, которые он имел с одним из людей Жоржа Кадудаля? Говорил ли он вам, чего Кадудаль добивается от вас? Просили ли вы вашего секретаря передать через него ваш ответ Кадудалю?

Наступила тишина. Моро размышлял.

— Свой ответ я хочу изложить в письменном виде. Гражданин Локре достал перо, чернила и бумагу. И Моро

начал писать:

«Несколько месяцев тому назад гражданин Френьер рассказал мне, что некто, знавший его в Ренне, но которого Френьер не знал, попросил его узнать у меня, не соглашусь ли я по причине того, что правительство обо мне забыло, либо с моей невостребованностью, послужить принцам королевской крови, в случае, если в правительстве произойдут изменения. Я ответил гражданину Френьеру, что если вы вдруг снова уведите этого человека, передайте ему, что если бы мне и пришлось служить французским принцам, то это было бы лишь в случае, если бы я возглавлял армии; причем такое предложение мне было бы сделано заранее, но никак не после победы французов. Сейчас же, когда правительство консолидировано, а я живу как частное лицо — такое предложение является чистой воды безумием.

Несколько дней спустя гражданин Френьер сообщил мне, что этот некто приходил за моим ответом и что он его получил. При этом речь не шла ни о Кадудале, ни о ком-либо еще. Более того, гражданин Френьер никогда мне не говорил о Жорже Кадудале, а я никогда не просил его передавать что-либо Кадудалю от моего имени».

— Скажите, известил ли вас гражданин Френьер о том, что он виделся с Пишегрю в Париже? — спросил Ренье.

— Нет.

— Сказал ли он вам, что находился в том же экипаже, что и Пишегрю?

— Нет.

— Известно ли вам, что гражданин Френьер встречался с Лажоле в Париже в этом месяце?

— Нет.

— Известен ли вам человек по фамилии Фош-Борель?

— Лично нет, но мне говорили, что он содержится в Тампле.

— Хотите ли вы что-либо изменить, добавить или исключить из ваших показаний на предыдущем допросе? Вот протокол допроса. Прочтите его еще раз.

Моро произнес:

— Пожалуй, я снова отвечу вам в письменной форме, если позволите.

И Моро написал следующие строки:

«Имею лишь одно замечание, относящееся к предыдущему допросу. Оно касается гражданина Давида. В этой связи я хочу добавить, что примерно полтора года тому назад гражданин Давид написал мне письмо, в котором спрашивал, не буду ли я возражать против возвращения во Францию Пишегрю — единственного депутата из числа высланных из страны после 18 фрюктидора, который все еще остается за границей. Я ответил гражданину Давиду, что далек от мысли возражать этому; напротив, я готов свидетельствовать правительству противоположное мнение».

На этом закончился второй допрос Моро, проведенный верховным судьей.

Во второй раз Моро не произнес ни одного имени, которое следствие могло бы использовать как против него самого, так и против других.

В день, когда Моро был заточен в темницу, были схвачены полицией его адъютанты, за исключением капитана Рапателя, который смог избежать ареста. Были арестованы все слуги из дома Моро и в поместье Гробуа. Однако несколько дней спустя, после интенсивных допросов всех их отпустили на свободу.

Взять под стражу Френьера сразу не удалось. Он пустился в бега, как только узнал, что Реаль выписал ордер на его арест.

Чтобы объявить населению Парижа о существовании заговора против первого консула и республики, по поручению правительства на стенах мэрии и других общественных зданий были расклеены списки террористов, направленных Англией для физического устранения первого консула. В этих списках значилось имя Моро вместе с Пишегрю и Жоржем Кадудалем.

Так, в одной из афиш сообщалось: «Пятьдесят негодяев, из числа прославившихся своими зверствами во время междуусобной войны, прибыли в столицу под начальством Жоржа Кадудаля и Пишегрю. Они были приглашены сюда человеком, которого республиканцы считали до сих пор одним из своих друзей и товарищей, а именно генералом Моро, привлеченным вчера за это к ответу перед национальным правосудием». Кроме того, в Законодательный корпус был представлен доклад верховного судьи, в котором, в частности, говорилось: «Преступное примирение сблизило Пишегрю и Моро. Лажоле, друг и доверенное лицо Пишегрю, периодически выезжал из Парижа в Лондон и обратно, донося до сведения Пишегрю мысли Моро, а Моро — мысли Пишегрю». Однако наиболее одиозным в докладе Ренье было то, что в вину Моро вменялось «громадное состояние», которым обладал генерал.

Несколько дней спустя брат генерала — Жозеф Моро — публично выступил в Трибунате с протестом по поводу ареста брата и обвинениями Ренье. Но его протест остался не услышанным.

26 февраля Пишегрю предал «друг», который прятал его на конспиративной квартире. Этот «друг», как утверждали, получил от Мюрата 100 000 франков за свою измену. Генерала схватили ночью, когда тот спал, и хотя он оказал отчаянное сопротивление, жандармы связали его и доставили в Тампль.

Префект полиции Дюбуа и верховный судья Ренье прибыли в тюрьму, чтобы допросить Пишегрю. Раненый, истекающий кровью, но не сломленный духом, в ходе интенсивного допроса давал лишь краткие сухие ответы. Он отрицал любую связь с Моро, кроме чистой мужской дружбы.

В Тампле за ним не было столь строгого наблюдения, поэтому неудивительно, что вскоре все узники этой тюрьмы узнали, что Пишегрю находится в одиночной камере на первом этаже.

Губернатор Парижа Мюрат не стал ждать ареста Кадудаля, чтобы начать судебный процесс. В соответствии с законом, процесс должен был проходить в трибунале округа Сены, в состав которого входили профессиональные судьи и присяжные. Но можно ли было ожидать от простых граждан Парижа, входивших в состав суда присяжных, что они вынесут желаемый жестокий приговор столь популярной личности, каковой являлся Моро? Правительство так не считало. Вот почему по его просьбе Сенатус-консульт приостановил деятельность института суда присяжных сроком на два года. Таким образом, суд над Моро и другими вверялся в руки так называемым «карьерным юристам», которые, как полагали, будут более послушны власти, чем обыкновенные граждане. Формально судебное следствие, основанное на полицейском расследовании, проведенном Реалем, было поручено бывшему члену Конвента, подписавшему смертный приговор королю — гражданину Тюрьо, занимавшему должность председателя трибунала.

7 марта 1804 года Моро был ознакомлен с этим предписанием, что повергло его в шок.

«Что делать? — спрашивал он себя. — Снова длинные ночи и нескончаемые дни в застенках? Снова терпеть унижения на допросах? А почему бы не избавить себя от всего этого? Почему бы не обратиться к справедливости первого консула? Возможно, он еще не забыл об услуге, которую я ему оказал во время 18 брюмера? Возможно, где-то в глубине его сердца сохранилась хоть капля благодарности, а в душе есть еще струны, которых не коснулись жестокие амбиции? Что, если я ему напишу?»

И Моро написал:

«Генерал,

Скоро месяц, как меня держат здесь как сообщника Кадудаля и Пишегрю, и, вероятно, мне суждено предстать перед трибуналом за попытку покушения на устои государства и на главу правительства.

Пройдя через горнило революции и последующих войн, меня трудно обвинить в амбициях или в отсутствии гражданской позиции…

Все это происходит в момент, когда я веду жизнь частного человека, занимаюсь своей семьей и вижу ограниченный круг друзей, а меня обвиняют в таком безумстве…

Я не сомневаюсь в том, что мои прежние связи с генералом Пишегрю могли бы послужить мотивом такого обвинения…»

Опуская историю своих взаимоотношений с аббатом Давидом и Пишегрю, которые мы уже знаем, Моро продолжал:

«Что касается существующего заговора, то смею вас заверить, что к нему я не имею никакого отношения. Предложение, которое мне было сделано, я отверг, полагая его несостоятельным и глупым, и, когда мне предложили уехать в Англию, как наилучший шанс избежать возможных перемен в правительстве, я ответил, что у нас в стране есть Сенат, который обладает всей полнотой власти и под знаменем которого, в случае беды, объединятся все французы, и я буду в их первых рядах, чтобы выполнить любой его приказ…

Подобные предложения, сделанные мне, частному лицу, ведущему уединенный образ жизни, не поддерживающему связи ни с кем в армии, девять десятых из которой служили под моим командованием, ни с одним членом правительства, естественно, могли получить только мой твердый отказ.

Донос — несвойственен моему характеру. Я всегда его осуждал. Он оставляет несмываемое пятно на том, кто его делает, особенно если это касается людей, которым ты обязан или с которыми тебя связывает давняя дружба. Даже долг иногда может уступить зову общественного мнения.

Вот, генерал, это все, что я хотел сказать о моих отношениях с Пишегрю. Я не сомневаюсь, что если бы вы меня попросили, я дал бы вам исчерпывающие объяснения по большинству вопросов и вам бы не пришлось сожалеть, отдавая приказ о моем заточении, а мне — не испытывать унижение, находясь за решеткой…

Я не хочу говорить вам, генерал, об услугах, которые я оказал моей стране; смею верить, они еще не изгладились из вашей памяти. Напомню только, что если бы хоть на миг моей целью было войти в правительство Франции, судьба давала мне весьма привлекательный шанс до вашего возвращения из Египта. И, конечно же, вы не забыли мою незаинтересованность во власти, когда я поддержал вас в ходе событий 18 брюмера…

С тех пор враги отдалили нас друг от друга: вот почему я с сожалением вынужден говорить здесь о себе и о том, что я сделал.

Но сейчас, когда меня обвиняют в том, что я являюсь сообщником тех, кого считают наемниками Англии и действующими по ее указке, то мне, в этом случае, вероятно, придется защищать себя самому от силков, которые она для меня расставляет. Смею надеяться, что та страна понимает, какой вред я могу ей нанести, судя по тому, что я уже для нее сделал…

Если вы удостоите это письмо своим вниманием, генерал, то я больше не буду сомневаться в вашей справедливости, и мне остается лишь ждать решения своей судьбы с чистой совестью невиновного человека, но и не без трепета увидеть триумф наших врагов, которых всегда привлекала неординарность.

С уважением,

Это письмо заслуживает уважения, но вместе с тем оно написано несколько неосторожно. Моро, пожалуй, не следовало бы с таким самолюбованием говорить о своей воинской славе и популярности в армии. Бонапарт знал об этом слишком много. Более того, Моро, не называя имен заговорщиков, признает, что заговор существовал. Это важный пункт для обвинения. Однако умело или нет, но это послание одним только напоминанием о перевороте 18 брюмера должно было тронуть Бонапарта, который в тот знаменательный день не удержался бы без поддержки главнокомандующего Рейнской армии.

На свое письмо Моро вскоре получил ответ, но не от лица первого консула, а от верховного судьи, в котором говорилось:

«Генерал,

Вчера в 11 вечера, то есть сразу по получении, я передал ваше письмо первому консулу. Он весьма озабочен теми суровыми мерами, которые ему необходимо принимать в целях обеспечения безопасности государства.

Во время первого допроса, пока заговор и ваша причастность к нему не была еще объявлена первым лицам государства и народу Франции, он поручил мне узнать, не проявите ли вы желания немедленно доставить вас к нему для беседы.

Вы могли бы помочь избавить страну от опасности, в которой она все еще находится…

Прежде чем дать делу законный ход, я хотел во время вашего второго допроса убедиться в том, можно ли не связывать ваше имя с этим гнусным делом. Но вы не оставили мне ни единого шанса.

Разочарование Моро было безграничным. Читая эти сухие строки короткого ответа на свое длинное письмо, росло удивление и негодование генерала. Ничего подобного на то, что Бонапарт ждет его в Тюильри, чтобы поговорить «по-мужски», ни в словах, ни в тоне, ни в поведении верховного судьи не было и в помине.

Смысл последних слов «вы не оставили мне ни единого шанса» — был ясен. Их смысл состоял в том, что «если бы вы унизились, то никакого дела не было бы». Что может быть более естественным? Какой-то Моро признает себя без вины виноватым, взывает о пощаде и просит о милосердии своего соперника — победителя; он больше не представляет угрозы, а Бонапарт, публично прощая его, театрально и без особых усилий играет почетную роль «Августа, дарующего пощаду Цинне».

Однако этот самый «Август» на полях письма Моро поставил резолюцию: «Приобщите письмо Моро к материалам следствия».