Вот и я, «берясь то за меч, то за перо», как сказал бы Камоэнс… Он тоже бывал в этих местах. Стрелял, любил, тонул.

Кто-то ласково тормошит меня за плечо. Быстрый сон – я лежу на скамейке Вашингтон-сквер, счастливый под июньским нью-йоркским небом – исчезает, как сигаретный дымок. Открываю глаза – стюардесса: «Пристегните ремни». Шум двигателей возвращает меня в реальность – я в самолете, он снижается, он садится в Претории. Здесь начинается моя первая война. Начинается буднично – гулом самолетных двигателей.

Сели, зарулили, остановились. Гляжу в иллюминатор – тоже буднично: здание аэропорта, техники в комбинезонах, машины, и ни одного репортера! Никто не встречает Веньямина, будущего героя-освободителя, доброго доктора Айболита, прилетевшего лечить соседнюю страну от коммунистической заразы.

Что, впрочем, и хорошо – вид у меня наверняка усталый, веки набухли от недосыпа, от долгого полета на десятикилометровой высоте. Герой и должен выглядеть усталым, нездешним. Но все же не такой усталостью: не мятые рубашка и брюки, а укоренившийся загар, ссадины на лице, рука на перевязи, бинты, сочащиеся раны. Как в советской песенке про Щорса, чтоб «след кровавый» стелился по сырой траве…

Плюс– и это номер один в моей «командировке» – я почти забыл свою Полину, свою белую женщину. Само воспоминание о ней здесь, в роскоши синего неба и буйной зелени – дико. Теперь я понимаю, что такое мы для них там – в Америке и Европе. Мы для них – «белая немочь», и это правда. Скорее бы слиться с африканским буйством, загореть до полной неузнаваемости, до полного экстаза. Так загореть, чтобы все, включая яйца, стало жаркого цвета, чтобы темный от пороха и пота приклад «калаша» был прямым продолжением темных запястий. А белая женщина – что белая женщина? Отсюда она видится белым червем, случайно вползшим в кроваво-красные африканские сновидения.

Эти буры не очень-то, как я посмотрю, приветствуют кровосмешение. Странная нация, что ни говори! Не нация – ходячий консерв. И язык у них – африкаанс – консерв староголландского. Вышел вчера из гостиницы пройтись по столице – ощущение глухой провинции, вроде нашего Можайска. А меж тем в отеле служаночка одна – очень даже смазливенькая, ножки тоненькие, попочка откляченная, точно полочка, на которую очень хочется что-нибудь положить. Я ей – «hi!», а она – дикарочка! – на меня глазками зыркнула и удалилась вразвалочку. Чудо!

Наконец, встреча с Алешандре Даламой. Из-за этой встречи я бросил Америку с ее треклятым унизительным Вэлфером и двое суток летел сюда. Из-за нее последние три месяца я бредил саванной, «калашом» и негритянками. И вот сейчас за мной приедут, позвонили в номер, сказали, чтобы собрал вещи – это уже серьезно. Далама – герой. Я тоже скоро стану героем.

Он, Далама, учился в СССР на военного летчика в туркменской приграничной жопе – Мары, кажется. Вернулся на родину, типа защищать революцию, однако быстро смекнул, что революция переродилась, как нормальные клетки в раковые. Поднял свой истребитель и был таков. Теперь он вождь контрреволюции, то есть самой настоящей революции против псевдореволюционного режима. И я буду ему помогать. Мои долгие полуголодные грезы в Нью-Йорке завершились самой натуральной явью. Осталось только попробовать ее на вкус.

Далама ненавидит СССР и все советское. «Меня в вашей стране, знаешь, как называли?» – спрашивает. «Постой, – говорю, – Саша, не в нашей, не в нашей!» – «В вашей, в вашей! – смеется. – Меня „угольком“ называли или еще – „Кондратом“. Думали, я не понимаю! Ваши, советские интернационалисты – самые страшные расисты в мире! Хуже, чем здесь, в ЮАР! Потому что – исподтишка! (так и сказал – исподтишка. Негры вообще очень хорошо имитируют, отменные актеры.) На словах, – говорит, – ваши – интернационалисты! А на деле – расисты! У вас никогда не победит революция! Никогда!»

– Революция вообще никогда нигде не победит, Саша, – отвечаю я парадоксом. – Вот у вас разве она победила? Где вообще она победила? Назови мне такую обитель!

– Тогда зачем ты здесь? – спрашивает.

– Верую, ибо абсурдно есть. Не понимает.

Лежу на бортике бассейна, нежусь на солнце – все-таки я человек солнечный. Тут, между прочим, полушарие южное и майское солнце – не так уж и шпарит. По другому бортику идет Сигла, отельная хиби, в белом передничке, несет мне rum-coca-cola. Мой член встает мигом, оттопыривает плавки, так что головка вылезает на свет божий. Пришлось перевернуться на живот. Сигла – чертовка: с виду сонная, а стрельнет глазками – с ума сойти! Хелло! Хелло, Сигла! Ставит поднос рядом, я, разумеется, лезу глазами в ее вырез – там торчком – два миленьких черненьких конуса. С трудом удерживаюсь, чтобы не запустить туда руку. А она, чертовка, чертовка! точно не реагирует на мои страдания – медленно, аккуратно ставит стакан, кладет рядом салфетку, спрашивает – что еще принести, сэр? Ну хотя бы… пепельницу!

Черт дери, так хочется ее завалить и драть, драть, драть! – но где, как? Долбаный апартеид – сразу и не допетришь, как завалить черненькую! А завалить хочется! Перевалился через бортик и бултых! – в воду. Остынь, брат, остынь.

И все-таки я ее завалил! Днем, в коридоре, ведущем из бара к бассейну, прижал мою Сиглу, не смог устоять. Она-то, она, без лишних слов, взяла меня за уд, как за узду, повела в бар, открыла дверь в подсобку, где у них напитки в коробках. Пока вела, я чуть не спустил от возбуждения, а как привела, впился губами в ее губищи! Содрал трусы! О неистовство! О ярость!

Я так натерпелся в эти пять дней бесплодного созерцания Сиглы – что кончил, едва заправив в ее щелку. Easy, easy! – только и успела крякнуть она.

И Сигла стала приходить ко мне всякий раз, когда выпадала ей свободная минутка. Неделю длилось безумие. После Нью-Йорка, после того, как я застукал свою Полиньку с этим гребаным модельером, у меня полтора года не было такой ебли – дикой, первобытной, иссушающей до дна, без остатка.

Далама обещает многое. Ему очень хочется, чтобы мы воевали вместе. Но он ошибается: мне, собственно говоря, плевать на моих бывших соотечественников, которые помогают соседней республике строить социализм. Мне плевать и на социализм, и на империализм, и на все остальное. Единственное, чего мне хочется, и хочется очень давно, еще со времен моего нищего сидения в Нью-Йорке – это потрясения. Потрясения основ. А кто будет по ту сторону фронта – мне, честно говоря, без разницы. Далама обещал мне «отборный батальон», что по нынешним меркам – очень много. Здесь другие масштабы. Здесь такие масштабы, что со своим батальоном я вполне смогу с боями пройти пару сотен километров до столицы, разогнать режим и стать триумфатором!

Интересно, что в таком случае напишут обо мне мировые и особенно – советские газеты? Что-то вроде: «Неудавшийся поэт, называющий себя Вениамином Гранатовым (на деле это ростовский недоучка Семен Махренко), сбежавший на Запад в поисках лучшей доли, стал во главе махрового (поиграют в аллитерацию, а как же!) контрреволюционного движения, продался империалистам, колониалистам и их марионеткам…» Что-то в таком стиле.

Бедная моя матушка! А ей каково в пыльном Ростове?! Пойдет за хлебом, а вслед будут шипеть: мать Махренко, мать фашиста! А у нее в руках авоська – в одной, а в другой – мелочь зажата… Как представлю – рыдать хочется. Хрясь по столу кулаком!

Далама кажется мне типом непростым – все время улыбается, скалит белые зубы, а веришь ему не до конца. А верить надо. Он собой любуется – ну так что ж – я тоже собой любуюсь. Я во все зеркала и витрины заглядываюсь на себя. В этом мы схожи.

Сейчас Далама занят вооружением повстанцев. Буры дают ему оружие, не афишируя, тайно, у них и так скверные отношения с остальным «цивилизованным» миром, который осуждает апартеид. Дался ему этот апартеид! Буров словно пустили по лезвию – им нужно и соседей спасти от коммунистов, и свой расизм поумерить. И рыбку съесть, и косточкой не подавиться.

Далама все бегает, суетится, встречается, переговаривается, а я тем временем живу в отеле на полном пансионе. Жду, когда мне дадут, наконец, лично мой, именной «калаш» и скажут: иди, Веня, спасай человечество! И я пойду. И спасу. И погибну.

Сигла словно с цепи сорвалась. Она живет в гетто на окраине Претории. Я несколько раз порывался к ней сходить – делать-то мне покуда совершенно нечего, но она категорически против – у них не принято. Впрочем, в отеле, кажется, знают, во всяком случае, я чувствую это по взглядам ее коллег. Скорее всего, донесут не сегодня-завтра по начальству и ее уволят. У меня такое чувство.

Впрочем, что стало с моей подругой – я так и не узнал. Утром мне передали от Даламы, что я, наконец, вылетаю – в приграничный городок Комати-Буш.

Там я перейду границу – в лесу оборудованы лагеря повстанцев. Там меня представят бойцам «Освободительной армии». Причем, по взаимной договоренности, моя национальность останется «военной тайной». Это мне нравится – романтично! Я предстану перед ними этаким Байроном, худым, заросшим, загорелым (а я уже успел сильно загореть, но это именно загар, еще вполне курортный, еще не брутальный, не въевшийся). Теперь у меня будет кличка «Бен», под ней я начну свою первую (надеюсь, не последнюю) войну.

Теперь самое время рассказать, как я сюда попал, – это по-своему замечательная история. Все началось с моей любви к экстремистским сборищам, которые я исправно посещал в Нью-Йорке. Отчасти потому, что делать было нечего, отчасти потому, что я втайне надеялся на что-то именно в этом духе: вдруг появится какой-нибудь вербовщик все равно куда и пригласит меня все равно за чем.

Так и случилось. Я сидел тогда в грязноватом зальчике на заседании некой «Антиколониальной Лиги». Это кучка не вполне нормальных людей, посвятивших себя борьбе за освобождение Африки от имперских амбиций Америки. То, что говорили с трибуны, я понимал с трудом, слышал только, что горячо обсуждались проблемы Уганды и Сомали. Я развалился на стуле в последнем ряду и со скептической улыбкой слушал «про сырьевые рынки» да про «дешевую рабочую силу», о которых мечтают межнациональные корпорации. Все так, – думал я, – но есть тут и одно немаловажное «но». А именно: Африку в покое не оставят. Уйдут западные корпорации, а на их место мигом на «Мигах» прилетят волшебники из страны Советов. Еще непонятно – кто из этих монстров лучше.

Правда, изложить все это я постеснялся – постеснялся своего не слишком бодрого английского. На мое счастье (или несчастье?), к концу собрания прибежала Лизбет, худенькая экстремистка, организаторша всевозможных демонстраций и пикетов в защиту Африки, Азии и чуть ли не Антарктиды. Я с ней познакомился полгода как на party у Грема Уиткинса, она была там со своей любовницей – страшенной мулаткой, губастой, да еще и наголо бритой.

Я напился. Налакался любимой La Havana Libre – rum-coca-cola. Штука коварная – вроде пьешь и ничего… А потом из тебя будто весь воздух выходит. Сидел в спальне Грема в кресле перед окном – созерцал стену соседнего дома. Обернулся – ба! – две девки лобызают друг дружку в уста! При этом руки Лизбет прямо-таки вгрызаются в аппетитную попочку мулатки. Догадайтесь с трех раз, что я тогда сделал? Вот именно! Я втесался, врезался в этот альянс, и меня приняли. Я целовал поочередно то огромные, точно срамные, губы мулатки, то тонкие, злые губы Лизбет. И, признаюсь, отдавал предпочтение именно им. Правда, длилось это недолго – кто-то захотел войти и чуть нас не застукал.

Мне нравилась Лизбет, худая, злая, пылкая. У нее и киска была такой же – злой и тесной, так что я порядком ободрался, внедряясь туда в первый раз.

Она вошла, села рядом. Полутемный зал, хриплая негритянская речь. Я, как смог, объяснил ей свои сомнения и как бы в шутку сказал – что с огромным удовольствием взял бы «калаш» и направил бы его заслуженный ствол на своих бывших соотечественников, на советское мурло, лезущее мозолистыми ручищами в самую колыбель человечества.

– Нет ничего проще, – вдруг ответила она.

И рассказала про подвиг Даламы. Оттуда, из Нью-Йорка, это казалось и романтично, и просто: есть деньги, есть люди, есть цель. Осталось все это объединить – и вперед!

Забавно сейчас наблюдать, как эти святые заблуждения повторяют мои сегодняшние товарищи – чистые мальчики и девочки, каждое утро приходящие на «чердак» на Фрунзенской и терпеливо (и нетерпеливо тоже!) ждущие моих распоряжений. Я пытаюсь их не разочаровывать – пусть жизнь сама разочарует, когда придет время.

Или вот еще – пришел сегодня прямо с улицы некий юноша, замерзший, румяный, сказал, что из самой Дании. Сказал, что «бредит» (так и сказал!) мною уже несколько лет, что хочет «калаш» и драться. А что я ему предложу? Баррикады? Подполье? Теракты? Увы.

Мои нукеры прозвали его – Гамлетом. Он битый час сидел у меня, расспрашивал, что и как я собираюсь делать, как и когда буду брать власть. Я старался себя не выдать, не усмехнуться. Я сказал ему, что давно и глубоко разочарован перспективой серьезной борьбы, но все равно – тружусь простым Сизифом только потому, что это единственное стоящее дело. А все остальное – пошлость. За моими плечами три войны, и каждая из них приносила все большее разочарование. Три войны, две тюрьмы – от войны да от тюрьмы не зарекайся!

Пусть он пройдет это сам, пусть постигнет сам, что такое тотальное разочарование. Если сможет.

Правда, что-то мне говорило в его облике, в его манере держаться, в его воинственном пафосе (у меня такого в его годы не было и в помине!), что он не постигнет. Вернее, постигнет, но совсем не так, как я. Что-то в нем было такое железное, упертое, вполне сумасшедшее, но и сильное, что я позавидовал. Ему нужен кумир, и вот кумир перед ним. И если кумир разочарует его, он найдет другого. Тут же найдет, потому что он из породы людей истовых, которые сами по себе ничего предпринять не умеют, но под чужим водительством – много чего наворотят! И не поморщатся, и перешагнут через трупы, и пойдут дальше. Лишь бы флаг впереди реял.

Но вот будет ли реять? Это очень большой вопрос. Ставлю десять против одного, что попадется моему ростовскому земляку какой-нибудь прохвост или маньяк, запудрит ему мозги доморощенной сверхидейкой (на деле – меленьким своекорыстным дельцем, на которое у самого смелости не хватает), и все кончится пошлостью. Так всегда.

Кстати (или не кстати?), визит моего земляка напомнил мне забавный случай. Года, что ли, два назад, когда я только-только вышел после отсидки, ко мне обратился известный журналист Рогов. С просьбой странной (как же я забыл?). Он позвонил, я сказался недоступным – Рогов физически мне неприятен. Он позвонил еще и еще. Опять интервью? Я в эти дни служил настоящей машиной по раздаче интервью – всем не терпелось знать, каково мне сиделось, каково страдалось. Я редко бегу возможности покрасоваться, что на экране, что в газете, но тут просто устал. Простительная слабость для пожилого человека!

Но взял-таки трубку. Мне вдруг пришла идея разговора – о телесном. Ее подал сам Рогов – грузный, с заплывшими глазками, вечно потный. Я лишь представил его на мгновенье и решил – отвечу. Расскажу, как в лефортовской камере отжимался по двести раз каждое утро, как тщательно лелеял каждую мышцу, каждый сустав. Ведь если бог (или кто там?) дал нам это разнообразие – то преступлением будет им не воспользоваться. Иначе – к чему оно? Ведь было же оно дадено, зачем-то ведь мы родились с ним! А коли дадено и родились, то это должно работать!

Именно поэтому я уважаю эстетику фашизма, по которой жизни достойны только лучшие, прекраснейшие, мускулистейшие и прочая, прочая, прочая…

У меня, например, встает, когда я вижу фильмы Рифеншталь – супер ведь сексуальное зрелище!

Но, увы! – фашизм, как и любая революция, только в самом истоке своем красив и разумен, а чуть почуяв силу – он с неизбежностью извращается, превращаясь в обычную (разве что очень жесткую, жестокую) буржуазную мораль, в которой не остается места ни красоте, ни подвигу. И тогда фашизм жиреет, потеет – и пожирает сам себя.

– Алло, Вениамин? – голос у Рогова бархатный, вальяжный.

Хорошо, что хоть не назвал Веничкой – это часто пытаются сделать многие, шапочно знакомые со мной журналисты, то ли путая меня по молодости с настоящим Веничкой, то ли льстя, то ли иронизируя…

– Да, это я.

– Извините, что отрываю, что беспокою…

Чертов интеллигент, точнее – артист, играющий в интеллигента, в буржуазные условности, – издевается.

– К делу, Рогов, к делу, – с легким раздражением обрываю я.

– Один мой знакомый, русский, хотя живет в Дании…

– Эмигрант?

– Ну в каком-то смысле, его родители туда вывезли… Так вот, он мечтает вступить в вашу партию…

– Но моя партия запрещена, вы же знаете! У меня теперь нет никакой партии.

– О, это в высшей степени неважно!

– То есть?

– А то и есть. Человек молодой, почти юноша (ишь как выразился, толстяк!). Мечтает о революции, но так – умозрительно. Россию не помнит, не знает и вряд ли когда увидит… Ему статус важен. Ну там – какой-нибудь партийный билет, с номером, и он успокоится. Будет себе дальше теоретизировать, спасать Россию и все такое прочее, но издалека, издалека…

– Он что – сумасшедший?

– Ну, как вам сказать… Не то чтобы сумасшедший, просто оторван от реальности, судьба такая… Ничего не видел толком, кроме родительских пенатов. Читает много. Вот и ваши книги очень любит, вас полюбил заочно, хочет, так сказать, приобщиться… Ведь это нетрудно, правда? Выписать ему билетик, а я перешлю, а он успокоится… Ну да – сумасшедший.

«Не хватало еще безумцам льстить…», – подумал я и сказал:

– Да ради бога. И отключился.

В каком-то смысле Рогов был ценен – он откликался на все мои книги, а его читали. Ругал он меня на чем свет, чуть не фашистом называл, но я чувствовал, что любит меня, любит. А как меня не любить?! А что ругал – это же и ценно!

Да и какой я фашист, если по большому счету. Расовые различия мне безразличны. Но сила духа и тела, бодрость, яркий солнечный свет, красота человеческого тела – это да. Да безусловное.

Утром, пока я плескался в душе, Лизбет с кем-то оживленно говорила по телефону – громко и хрипло смеялась. «Лучше б завтрак приготовила!» – не без раздражения думал я.

Я вышел, завернувшись в полотенце, застал ее у окна. Она снимала тогда студио на 18-м этаже в районе 50-х, между прочим, улиц. А что? Революция революцией, а понты понтами.

Треугольник белой ткани – трусики – едва прикрывал ее худую мускулистую попку. И мускулистая худая спина с выступающими лопатками. Раздражение мое как рукой сняло. Я подкрался к ней сзади, стянул вниз трусики, раздвинул худые ляжки и отодрал, глядя из-за ее плеча на просыпающийся внизу город. Накрапывал весенний дождь. Вот клерк в сером костюме вылез из авто и нырнул в стеклянную дверь дорогого бара напротив. Вот мамаша-негритянка толкала одной рукой коляску, а другой вела мальчишку лет пяти в пестром спортивном костюмчике. Капли дождя прочерчивали на стекле мокрые линии, слышен был легкий их шелест.

Лизбет вскрикнула, прижалась ко мне спиной, жадно впитывая мое семя. Она кончала быстро и часто, как жила – порывисто, наспех. Я медленно отстранился, поцеловал ее в щеку, в затылок, сел на кровать.

– Кому звонила? Кто звонил? – спросил.

Она развернулась, подняла с пола трусики, улыбнулась.

– Помнишь, я рассказывала тебе о летчике, о Даламе?

– Который бежал от коммунистов на самолете?

– Ну да. Он хочет с тобой встретиться.

– Где? Он что, в Штатах?

– Нет, но здесь сейчас его друг, ну, соратник… Я рассказала ему о тебе тогда же, после того семинара. Они очень тобой интересовались.

Этот Рогов – журналист до мозга костей, он умеет, пусть многословно, пусть велеречиво, уцепить суть явления (часто, впрочем – никчемного), изложить, обсосать, так что станет понятно любому идиоту. Но когда дело касается вымысла, то впору святых выносить. Впрочем, я прочел (и то по диагонали) пару его опусов, чтобы убедиться: его журнализм неистребим, тогда как его «художественный мир» – убог и неинтересен. В его книге про Мандельштама – Мандельштама не найти, ну ни единого! А вместо худого, нервного, жестокого, хрупкого – один упивающийся собой Рогов. Во всю книгу.

Но хочется славы посмертной, ой, хочется! А чувство однодневности бумаги – ой, горько! Нам же давай винтовки, «максимы», «калаши», гранаты и лимонки – и наша память не истрется из людских сердец! И через тысячу лет мы всплывем легендарными Чингисханами и Тимурами, чикатилами и Лениными, маркиз-де-садами и Калигулами!

Член номер два моей несуществующей партии вошел в комнату бочком, угловато, только глазками волчьими зырк-зырк по сторонам…

– Веньямин. – Я встал из-за компьютера, за которым как раз сейчас пишу эти строки, и вышел навстречу.

(Я вообще-то люблю краткую транскрипцию своего имени – то есть не Вениамин, а щелчком по носу – Веньямин).

– А… Алексей, – чуть запинаясь, сказал он. Впрочем, уперся вдруг в меня взглядом, в своего кумира.

– Помню, помню, мне Рогов про вас рассказывал, – польстил я.

– Правда?! – почти вдруг воскликнул он, глазки волчьи зелено загорелись. – А что, что он рассказывал?

– Про то, что вы бредите революцией, что рветесь в бой… – неопределенно польстил я снова.

Он придвинул к себе стул, сел. Я вернулся за компьютер.

– Вы правда полагаете, что можно все изменить? Я долго над этим думал там, в Копенгагене. Я и про вас много читал, и ваши книги читал…

– Это смотря что именно вы хотите изменить. И где вы хотите это сделать. Если здесь, в России, то уверяю вас – это бессмысленно. Здешние люди трусливы, циничны. Здесь не получится.

– А где, где получится?

– Не знаю. Лучше всего – на каком-нибудь острове в океане или в горной стране вроде Непала. Там еще может получиться. Был такой француз Роббер Денар, ему удалось, ненадолго, правда, но удалось… Но то – Коморские острова, а здесь, или в Европе, или в Америке, – бесполезно. Там и башни взрывать бесполезно – ну взорвете десять, сто, тыщу! – и что? Отряхнутся, дальше пойдут потреблять. Людское племя – подлое. Миллиарды их, их тьмы, и тьмы, и тьмы…

И все шевелятся, жрут, срут, совокупляются… Их только катастрофа исправит… Какая-нибудь такая (я нарисовал рукой широкий круг в воздухе) – вселенская…

Я говорил это ровным, скучным, хотя и серьезным тоном, как заученный урок. Да мне и было скучно. Я рассказал ему про того француза, про Гитлера, про необоримую людскую плесень, про то, что с Востока лезет на Запад другая плесень, агрессивная, молодая, про то, как она пожрет западную, когда-нибудь, когда нас уже не будет, но и это тоже ведь плесень… Со временем плесень окончательно изгрызет, источит, истончит планету, и та исчезнет, превратится в звездную пыль, разнесется по вселенной – как не бывало.

Он слушал. Он сник. Но я не жалел его, я ощущал некую брезгливость: какой-то он не вполне живой, абсолютно несексуальный подросток – такое у меня возникло чувство. Неприятное. Мне стало неприятным его присутствие, и я постарался его выпроводить. Сказал, чтобы он заходил, что бороться все равно лучше, чем наблюдать, как тебя разъедает плесень. Весь этот стоицизм… Но он не уходил.

Ночь. Пью coca-cola на лужайке позади полицейского участка Комати-Буш в компании сержанта Каспара Фонсена. Милейший человечек, похожий скорее на сельского учителя, чем на полицейского. Рассказываю ему про Америку – он дальше Кейптауна в своей жизни никуда не выезжал. Где-то он сейчас, когда апартеид рухнул и по стране катятся волны другого, уже черного расизма.

Только что приходила его дочь Тельма, принесла пару сэндвичей с беконом и ройбуш в термосе. Каспар не пьет ни спиртного, ни кофе, ни чая – только ройбуш.

Майская ночь прохладна. Участок стоит на холме, лужайка огорожена невысоким – можно перешагнуть – забором, а дальше – склон и вдалеке темнеет буш. Справа и слева тусклые огоньки – крохотный городок давно спит – провинция. Покой. Даже не верится, что километрах в десяти отсюда на юг, по ту сторону границы, разбиты партизанские лагеря и в них несколько сотен молодых горячих головорезов готовятся убивать.

Каспар рассказывает, что в свободное время он увлекается астрономией, тычет пальцем в небо, называя звезды. Я киваю и тут же названия забываю. Запоминаю разве что Южный Крест – символ. Каспар говорит, что в следующий раз, когда я буду здесь, он принесет телескоп (а у него их два – один на балконе дома, другой – маленький «походный») и покажет мне кратеры на Луне и еще комету. Кажется, комету Галлея – она как раз скоро пройдет рядом с Землей.

Он отхлебывает ройбуш, а мне открывает еще бутылочку coca-cola. Утром, еще до рассвета, за мной должен прийти проводник, провести (Каспар «закроет» глаза) через границу и доставить в лагерь.

Вместе со мной туда отправится еще дюжина мальчиков, которых Каспар со своими полицейскими отловил в последние недели – они бежали от засухи и голода, пытались перейти границу в поисках хлеба и лучшей жизни. Теперь живут здесь, на территории участка, в бараке с зарешеченными окнами. Днем – моют полы, стригут газон – отрабатывают, ночью – спят вповалку. Родителей у них нет. Во всяком случае они так сами говорят, говорят, пуская слезу, что родители умерли от голода в своих деревнях. Но и здесь их держать не будут, поэтому я возьму их с собой, в лагерь. Я сделаю из них воинов революции. Я уже говорил об этом с Даламой – он «за».

Мы крались по бушу параллельно шоссе, выискивая жертву. На дороге пусто – как обычно. Если кто и передвигался там в последнее время, то только в колонне под охраной пары бронетранспортеров – спереди и сзади, тихой скоростью. Такого мы навели шороху за несколько месяцев!

Но иной раз попадались и смельчаки. Они полагали (и справедливо), что не можем же мы следить за двумястами километрами этого шоссе (а если считать в целом – то дорог, на которых мы делали вылазки, было не менее десятка, все вели из столицы в провинцию. Своего рода блокада. Выходило не менее тысячи километров). И вот эти смельчаки гнали себе, жали на газ сколько позволяло качество дороги. Таких иногда мы и наказывали за смелость или беспечность. Для моих бойцов отличная тренировка: пострелять из автомата или базуки по движущейся мишени! Приходилось удерживать – нам не нужен террор ради террора. Без колебания мы стреляли только по машинам, принадлежавшим армии, остальные останавливали: a la guerre comme a la guerre.

И не только деньги нас интересовали, люди тоже. К примеру, за итальянскую парочку, купившую неподалеку от столицы крокодилью ферму, повстанческая армия Даламы получила три миллиона долларов наличными! Итальянцы почти полгода беспечально катались себе (это потом выяснилось) на уикенд в город – развлечься. Ну и доразвлекались: их тормознули мои ребята – просто вышли на дорогу и «проголосовали» стволами.

Оба оказались искусствоведами (а кем еще быть в Италии?!), и оба лет через пять после университета занялись бизнесом (а чем еще можно заниматься в Италии?!). Перспектива разбогатеть на крокодильей коже, да еще и живя в одной из самых нищих стран мира, – показалась заманчивой: расходов почти никаких, одни доходы!

Пока шли переговоры с итальянским посольством, они пару недель жили в нашем приграничном лагере. С мужем, с Джованни я вел на французском долгие, содержательные беседы о Кватроченто, о Муссолини, о Д'Анунцио и Эволе. Его жена – худая, кривоногая и почти усатая Микела – впала в депрессию и в наших диспутах участия не принимала. Я им сказался сербом – так, первое славянское, что пришло на ум. В лагере, кстати, кроме Даламы и пары командиров, никто не знал про мое советское происхождение – военная тайна. Я тогда и предположить не мог, что через полтора десятка лет я отправлюсь на вторую свою войну – и именно в Сербию.

Потом, в сентябре, случилась эта история с советскими геологами. Их взял отряд капитана Макунзе прямо в пляжном поселке Ньока-Прайя – там они жили. Двадцать четыре человека, испуганных, потных, несчастных. Макунзе повел их берегом океана на север, тогда как армейские патрули искали его и заложников на юге. Блестящий, почти кутузовский фланговый марш (пройдя пару сотен километров на север, Макунзе резко свернул на 150 градусов в глубь континента и по диагонали пригнал весь этот геологический гурт на место нашей дислокации) закончился ничем: Советы не пошли ни на какие уступки, даже несмотря на то, что трое ни в чем не повинных геологов умерли от дизентерии и малярии, а еще двоих пристрелили при попытке к бегству. Ни единого цента не заплатил брежневский режим за своих работяг, а вот буш вокруг наших лагерей бомбили усердно. Мстили.

Очевидцы клялись, что за штурвалами вертолетов сидели русские. Правда, лагеря они толком не задели и из повстанцев погибли в той бомбежке всего два человека. Зато пару соседних деревень сровняли с землей вместе со всеми жителями.

Оставшихся бедолаг-геологов мы отдали бесплатно посредникам из ЮНЕСКО, отвезли в Преторию. После чего Далама распорядился советских больше не трогать – толку чуть, один вред. Этот приказ какое-то время спустя странным образом отразился и на моей судьбе. Но об этом позже.

– Нет ничего проще, ничего проще! – восклицает Каспар, а я поверить не могу своим ушам.

Этот сельский учитель, по недоразумению лишь ставший сельским полицейским и сельским астрономом по совместительству, вполне себе спокойно рисует в блокноте план, как бы он убил Президента. Если Каспар сейчас жив, он бы смог сделать себе имя на этом чертеже. А, может быть, и деньги. А я бы засвидетельствовал подлинность.

Хотя вряд ли – это упражнение для Каспара было сродни расчету орбиты какой-нибудь кометы. Он просто поупражнялся лишний раз в астрономии.

Мы болтали о том, о сем. Каспар вел себя очень тактично, ни разу не спросив меня о том, что именно я собираюсь делать в буше по ту сторону границы. Он, конечно, понимал, что я не на сафари собрался. К тому же его очень беспокоил поток беженцев с той стороны.

– Видно, дела у режима совсем плохи, – сказал он. – И жалко их, бредут сюда, словно обреченные овцы. А всех жальче женщин. Вы только представьте – худые, с обвисшими бесплодными грудями, обвешанные рыдающими детьми…

Я слышал о том, что такое африканский голод, видел жуткие картины в журналах и в телевизоре, но не представлял себе, насколько это страшное зрелище. Я увидел это воочию много позже. Каспар сталкивался с этим каждые сутки.

Вот я и ляпнул, что, по-моему, самый простой способ – убить Президента, тогда коммунистический режим развалится и иди, бери власть голыми руками.

Кому-то это покажется явным противоречием с моей стороны – пытаться валить коммунистический режим во имя режима прозападного (ведь Запад же давал Даламе деньги), это самый Запад ненавидя не меньше Советов. Но, господа, берите пример с Ленина – вот величайший революционер в истории: гибкой и точной тактикой он в сложнейшей ситуации добился всего, чего хотел. Он даже и умер очень точно, вовремя. А что ему еще оставалось делать? Наблюдать, как система начнет костенеть и агонизировать?

– Убить и дело с концом! – резюмировал я. – Только охраны у него – не подберешься. Это раньше он по митингам разъезжал, теперь – прячется.

Вот тогда Каспар и воскликнул: «Нет ничего проще!» – и раскрыл блокнот на чистой странице.

– Мы вырастим из них «Молодую гвардию» – сказал я Даламе, отдавая честь. Последние два слова я произнес по-русски и тихо, чтобы никто не расслышал – мое происхождение, повторю, было тайной.

Я только что привел компанию мальчишек в лагерь. Они понуро стояли, глаза долу, в лохмотьях, босые, двое из них надрывно кашляли. Поглазеть на это зрелище вышел весь лагерь.

– Молодую – что? – переспросил команданте по-русски, тоже тихо.

– Потом объясню, – произнес я уже по-английски.

Далама распорядился выделить мальчикам палатку и по возможности приодеть их – хотя, конечно, тяжело было подыскать им что-нибудь подходящее из взрослой формы.

Мы с Даламой направились в штабную палатку, стоявшую поодаль от остальных. Там уже сидели за складным столом другие командиры – Макунзе, Мбота, Маквакуа и кто-то еще, пока я знал не всех.

Настроение у меня было самое что ни на есть бодрое, боевое – по темпераменту я холерик.

Из командиров старшим считался Мбота: приземистый, с круглым мощным лицом на короткой толстой шее. Иссиня-черное лицо испещрено татуировками. Такое привидится во сне – со страху околеешь. Неподвижный взгляд огромных темно-карих глаз, белки тоже темные, почти сливаются в неразличимость. Он из киконде – северного племени, с танзанийской границы. Бывший соратник и даже, поговаривают, друг Президента. Они вместе оттуда, с севера, и начали «освобождение», но по мере того как продвигались с боями к югу, дружба их скукоживалась. То ли по причине конкуренции, то ли по причине патологической жестокости Мботы, о которой ходили легенды. Одну деревню, которая не оказала партизанам-освободителям должного «уважения», он просто вырезал. Всю, до последнего ребенка.

Мбота хрипло рассмеялся, одним ртом – губы не по-негритянски почти тонкие, злые. Такие люди вызывают во мне ужас хтонический.

– Дети – хороший материал.

– Материал? – спросил я.

– Главное – сделать это вовремя. Я сам займусь.

И что-то еще добавил на своем наречии. Они не слишком-то со мной церемонились – когда хотели, переходили на свои диалекты или на португальский, который я понимал с трудом.

Я очень хорошо усвоил в первый день, что мой революционный идеализм, с которым я летел сюда из Америки, не имеет ничего общего с этой жизнью. Что мне предстоит доказывать свою состоятельность в абсолютно для меня инопланетной среде. Что мои теперешние «враги» стократ ближе мне по ментальности, чем мои теперешние «братья по оружию». Я понял точно: влип!

– Вот и хорошо, – сказал Далама (он в полтора раза моложе Мботы). – Займитесь, господин полковник. Но потом, а теперь нам нужно заняться планом на ближайшие две недели.

И Далама развернул на столе карту.

Моему так называемому «батальону», а попросту – отрядцу из сотни разношерстного вида бойцов – было поручено контролировать шоссе, шедшее на север из столицы вдоль океана. Двести пятьдесят километров примерно. В нашу задачу входило минирование дорог, подрыв линий электропередачи, мелкие диверсии, сбор данных о передислокации правительственных войск – все это, чтобы держать район под постоянным прицелом. Причем средства передвижения и, разумеется, продовольствие мы должны были добыть себе сами, проще сказать – экспроприировать. У нас же на весь отряд были три базуки на три десятка выстрелов, сотня «Калашниковых», пять снайперских винтовок Драгунова и десятка два противопехотных мин – как видите, почти все советского производства. Только рация была американской. Патрулировали мы неделю, а затем нас менял другой, свежий «батальон».

Вообще же наши бытовые условия облегчал тот факт, что в столице, в Генеральном штабе и на военной авиабазе работали наши информаторы, которые давали более или менее точные сведения: куда и когда состоится следующая поставка продовольствия. Обычно тюки со снедью – рис, макароны, консервы, печенье, чай, соль и сахар – в местные деревни сбрасывали с транспортных самолетов или с вертолетов. Мы приходили на место назначения и попросту изымали излишки у населения. Причем изымали корректно, почти ласково, уверяя, что вернем сторицей, как только дойдем до столицы.

Нам не резон было портить отношения с мирными крестьянами, хотя в повстанческой армии имелись на этот счет и большие разногласия.

К примеру, «батальон» Макунзе, гораздо более многочисленный, чем мой – продвигался к столице с северо-запада, медленно, рубеж за рубежом преодолевая небольшое в принципе расстояние от границы – в сотню километров. Так вот, капитан Макунзе, в противоположность мне, своих бойцов не сдерживал – любой занятый с боем городок, любую деревню отдавал им в полное распоряжение.

Еще меньшим милосердием отличался «полковник» Мбота. Здесь, правда, многое объяснялось его происхождением. Вообще же родоплеменные связи – это я понял очень быстро – в Африке в целом и в нашей «освободительной» борьбе играли чуть ли не главную роль. Стоит вспомнить лишь глобальную резню с миллионами жертв, что учинили в Руанде то ли аристократы тутси, то ли быдло хуту.

Какая тут демократия – если даже в суперлиберальной Америке тлеет племенная вражда?! А уж в Африке!.. Разумеется, мне приходилось учитывать правила игры.

– Команданте! Команданте! – размахивал руками Лигорио, добрейшей души сержант, мой ординарец, денщик и шофер, когда выпадал нам в добычу какой-нибудь автомобиль.

Его кучерявая голова мелькала в высокой траве.

– Что такое?

Я сидел на складном стуле, зашивая свою куртку, – порвал, продираясь вчера вечером сквозь цепкие кусты буша.

– Две «уаза» на дороге, – Лигорио вынырнул из травы.

– Куда едут?

– В столицу.

– Что, совсем одни?

– Одни, команданте! – глазки у Лигорио светились, в белках нещадно отражалось полуденное солнце.

Впрочем, было не слишком жарко: середина октября – еще не лето.

Советских мы не трогали. Но тут ситуация была несколько необычной – мы уже пять дней слонялись вдоль дороги впустую, за эти дни там проходили только колонны под охраной неплохо обученных правительственных подразделений. Пару раз мы их обстреляли издалека, но получили в ответ такой шквал огня, что едва унесли ноги. Тем более что в небо, словно ниоткуда, выпархивали «черные акулы», от них скрыться было почти невозможно не то что в саванне, но и в редком буше. А тут сразу две беззащитные машины шли к нам в руки.

Нужно было срочно что-то решать.

Я встал, натянул недозашитую крутку, поднял автомат и подозвал своего заместителя Роберту.

– Ляжете у обочины, по шестеро с каждой стороны. Остальные – в кустах. Бить только по колесам, по задним – не дай бог вам попасть в людей, или в бак, или в двигатель. Когда остановятся, не подходить. Ты прикажешь им выйти из машин и бросить оружие. Как сделают, позовешь меня. Понял? Повтори.

Тот повторил – не ошибся ни разу.

Все прошло на удивление гладко и быстро. Даже легче, чем я ожидал: стоило пробить заднее колесо первого «уазика», как остановились обе машины. Роберту крикнул из кустов, что они окружены, чтобы выходили и бросали оружие. Они вышли и бросили. И сразу стало понятно – почему они оказались такими сговорчивыми: из второй машины вылез человек с ребенком на руках – с девочкой лет трех-четырех. Две русые косички с голубыми бантами свисали с отцовских рук.

Советские выстроились – их было шестеро – и ждали нас, физиономии почти у всех испуганные, а шофер, худенький мальчишка, кажется, и вовсе обоссался: на штанах в паху подозрительно темнело пятно.

Я как чертик из табакерки выскочил из кустов и предстал перед соотечественниками. Роберту держался чуть сзади. Тот, что с ребенком, здоровенный детина с неприятным взглядом, нисколько, впрочем, не испуганным, а как бы сканирующим, стоял спокойно, девочку спустил на землю и держал за плечо. Она вот-вот готова была расплакаться – взгляд затравленный, ротик приоткрыт… Отец ее по всему был у них за главного, хотя бы и потому, что с ребенком. И я обратился к нему:

– Speak English?

– Yes.

– Ок. Вы не волнуйтесь, мы вам ничего не сделаем… Хотя вы этого и заслуживаете, как пособники режима, как наемники… Но мы не воюем с детьми! – я говорил как можно пафоснее, даже руками жестикулировал, что мне в общем-то не свойственно.

Интересно, за кого он меня тогда принял, этот советский? Он ведь не мог не обратить внимания на мой, скажем так, причудливый инглиш, который я пытался видоизменить, придав пафоса. Я надеялся, что за бура.

– Вынужден вас разочаровать, – сказал он на очень хорошем, я бы сказал, на оксфордском английском, – но мы совсем не наемники и не пособники режима. Мы помогаем этой стране, ее народу пережить трудные времена. Я – руководитель группы, мы преподаем метеорологию в специальной школе. Мы ездили на выходные в Ньока-Прайя, на пляж, там очень красиво, очень красивая у вас страна (ведь так и сказал – «у вас»!).

– Если вы не наемники, зачем вам оружие? – спросил я, дулом «калаша» указывая на валяющиеся у меня под ногами автоматы.

– Война! – коротко ответил он и улыбнулся.

– Папа, папочка! О чем он говорит? Он хочет нас убить? – крикнула девочка.

– Что ты, Оленька, господин майор (вот ведь и звание присвоил!) просто спрашивает, откуда мы и куда едем. Он сейчас нас отпустит, и мы поедем к маме. Успокойся.

– Если вы сами говорите, что война, то с вашей стороны было очень легкомысленно ехать с ребенком… – сказал я. – Можно я взгляну на ваши документы?

– Документы просит, – сказал он спутникам.

Те стали шарить по карманам, а долговязый парень в очках и вовсе полез обратно в машину.

– Эй (я чуть не обратился к нему по-русски, вот бы был прокол!), назад, назад!

– Вылезай, Сергеев, пристрелят, – скомандовал отец.

Документами были так называемые Идентификационные карточки, которые режим выдавал иностранцам. В них значилось, что четверо из наших пленников – преподаватели, а двое работают в Экономическом представительстве СССР, без указания профессий. Эти двое были шоферами.

Я внимательно просматривал каждую карточку, прямо как заправский сержант из полицейских фильмов, и передавал их Роберту.

Всех фамилий, разумеется, я не запомнил, но отца – конечно же: Sipov. Egor I. Sipov, professor. Data de nasci-mento: 06.11.1954. Local de nascimento: Leningrado. Nacionalidade: russo.

– Fine, – я приказал вернуть документы.

И тут девочка разревелась – заорала так, что я вздрогнул, закричала: «Папа, папочка, они нас убьют, они нас убьют!!!»

Сипов гладил ее по светлой головке, а остальные страдальчески молчали, только у худенького шофера ширилось пятно на штанах.

– Успокойте ее, скажите, что мы не собираемся никого убивать! – произнес я как мог спокойно.

– Не плачь, Оленька, не плачь, мы сейчас поедем, сейчас поедем к маме… – приговаривал Сипов, глядя, впрочем, на меня.

Не нравился мне его взгляд. Похожим образом глядел на меня пять лет назад следователь на Лубянке, перелистывая мое дело. Что-то неуловимо хитиновое было и в том кэгэбисте, и в этом Сипове. Именно хитиновое.

– Что же вы, с ребенком поехали! – укоризненно качал я головой. – Могли бы конвоя дождаться. Ведь конвой – два раза в неделю ходит. Или вертолетом…

– Да вот не дождались, – ответил он. – На работу спешили, думали – пронесет…

– А не пронесло, не пронесло… It's not passed, not passed… He знаю даже, что с вами теперь делать, – я морщился, девочка не переставая орала уже бессвязно. Хотелось ее придушить.

– Роберту, – скомандовал я. – Обыщите машину. Деньги, документы, провизию и оружие – все забрать.

– Слушаюсь, команданте! – отчеканил Роберту.

Он вообще смешной, этот Роберту, этакий негритянский мачо, всегда подтянутый, даже штаны, бесформенные камуфляжные штаны его были ловко заужены (это я как профессиональный портной говорю) и аппетитно обтягивали его аккуратную задницу.

– А вы, сеньор Сипов, распорядитесь, чтобы поменяли колесо на машине. Одну машину мы у вас заберем, поедете на другой. Поместитесь?

– Разумеется, майор.

Девочка стала успокаиваться, всхлипывала, утираясь панамкой – трогательной такой панамкой, из тех, без которых советские мамаши не выпускали своих чад на солнце.

На обочине тем временем выросла куча барахла – пара бутылок виски, пакет с виноградом, несколько пачек печенья, ящик пива, ящик coca-cola, связка бананов. Я бегло просматривал бумаги, которые извлекли мои бойцы из сумок советских – ничего интересного: учебные планы, газеты (в основном «Советский спорт» и «Комсомолка»), два детектива, стишки Агнии Барто, записная книжка… Наконец, взял стопку бумаги – полторы сотни почти слепых ксероксов, извлеченных из сумки Сипова. Заголовок там стоял несколько странный «Социально-политическое положение Южно-Африканской Республики. 1980–1985 годы. Перевод с английского». Полистал, почти на каждой странице заметил отчеркнутые карандашом абзацы.

– Что это? Зачем? – спросил Сипова.

– А… Это… – вяло махнул он рукой. – Вы вряд ли поймете… Советские граждане, где бы они ни работали, всегда должны быть в курсе того, что их окружает. Мы раз в неделю проводим так называемую «политинформацию», лекцию для своих сотрудников. Рассказываем, что происходит в мире. По очереди. Вам не понять, – повторил Сипов.

– Попробую разобраться, – сказал я важно и положил бумаги в общую кучу.

Потом поднял пачку печенья, отодрал пару банок coca-cola из коробки, протянул девочке:

– Бери! Дорога длинная. Как ее зовут? – прикинулся.

– Оля.

– Как-как?

– О-л-я.

– Возьми, Олья!

Мария! Маша! Машенька! Я повернулся на другой бок и в полумраке увидел полоску света, пробивавшуюся из ванной комнаты. Она здесь, здесь!

Зажмурился, чтобы полнее ощутить сладкую истому в каждой клеточке тела. Сейчас мы спустимся на завтрак, а потом пойдем «рука об руку» к лагуне. Возьмем лодку. Вчера я заприметил на берегу маленькую – два человека только и поместятся. И поплывем мы по залитой солнцем воде к океану. Я уже мечтал об этом в своем полусне, и вдруг внезапный кошмар, – будто Мария ушла, уехала, пока я лежу и смотрю свои розовые, как перья фламинго, грезы, – пробудил меня.

Нет, не ушла, она здесь, она стоит под струйками душа, и вода стекает по ее бархатной, как ночь, коже.

Она вышла, я наблюдал за ней, прикрыв глаза, не выдавая того, что проснулся. Полотенце обвязано вокруг груди и бедер, чуть топорщилось на месте ее чудной негритянской попки.

Подошла к столику, надела лежавшие на нем колечки и кулон – золотое солнце с восемью лучами. Посмотрела в мою сторону, улыбнулась, улыбнулась, радость моя! И я раскрыл глаза и протянул к ней руки. Она шагнула ко мне, хрипловатое «Bom dia, глеи amor!», и полотенце упало с ее груди.

Я обнимал ее и не мог наобниматься, я целовал ее и не мог нацеловаться: ее грудь, ее попку, ее теплые губы, ее киску – нежную, розовую, ее ладони, ее спину, каждый сантиметр ее черного, жгучего, пахнущего солнцем и кокосовым маслом тела.

Спустя час мы спустились в бар. Гостиница была почти пустой – только семейная португальская пара, каким-то образом добравшаяся сюда из столицы, и мужчина индийской наружности, коммерсант, судя по всему. Да и городок выглядел пустоватым, хотя война его не коснулась. И то: попасть сюда было делом затруднительным. От столицы – две с половиной сотни километров, но не доехать – стреляют. Можно ехать с севера, из Мукумбуры, но дорога в два раза длиннее и в десять раз хуже, не уложиться и в двое суток, чтобы попасть в это райское местечко.

Мбота сказал свое слово. Когда я вернулся на базу и доложил Даламе о двух советских «уазиках», остановленных моими бойцами, и о том, что я, как и полагалось, отпустил задержанных, командующий принял это известие спокойно – после бесполезного пленения советских геологов пленение советских метеорологов выглядело еще бесполезнее. Потом я доложил о потерях, и это все решило.

– И что в итоге?! – воскликнул Мбота, завершая свой монотонный, как заговор колдуна-мканки, спич на заседании штаба. – То, что команданте Бен за время своего патрулирования не добился никаких результатов. Больше того, его отряд потерял двадцать одного бойца убитыми, четырнадцать ранеными и восемь пленными! В активе – два автомобиля, три десятка стволов и тринадцать уничтоженных солдат режима…

– Полковник Мбота прав, – согласился Далама. – Я думаю, что команданте Бен лучше проявит себя в других, не в полевых условиях… Я подумаю, я буду думать.

Все удовлетворенно кивнули.

Это было справедливо. Почти четверть своего отряда я потерял всего за одну ночь, как раз после встречи с советскими метеорологами. Как я понял позже – это не было случайностью.

Отпустив метеорологов, мы погрузились в другой «уазик» и поехали прямиком через саванну – в получасе езды к океану стояла деревенька, в которой мы решили заночевать. Остальные бойцы, в операции на дороге участия не принимавшие, эту деревеньку – хижин в тридцать – уже заняли. Жители отнеслись к нам вроде бы спокойно, без радушия, конечно, но вполне сносно, тем более что с собой бойцы принесли пару импал, подстреленных по дороге. Но я чуял: что-то не так. Обычно крестьяне относились к нам с гораздо большей опаской – прятались, старались не попадаться на глаза, даже вездесущие дети куда-то девались. А тут – женщины преспокойно продолжали ковыряться на своих шамбах – так назывались чахлые угодья, а мужчины безропотно отдавали все, что мы просили (вообще-то крестьяне прятали свои припасы, чуть завидев партизан).

Ночь спустилась стремительно. Вот к чему я никак не мог привыкнуть после долгой жизни в северных широтах с долгими сумерками – к падению ночи. Я распорядился Роберту выставить посты вокруг деревни и ушел спать в пустующую хижину, ветхую, с проплешинами в тростниковых стенах.

Намазался противомоскитным кремом, хлебнул виски – пару изрядных глотков – и тут же уснул. Проснулся от оглушительных выстрелов и запаха гари. Я подполз к циновке, служащей дверью, и высунулся на улицу. Горели хижины в противоположном конце деревни, оттуда же раздавалась беспорядочная пальба.

Но видно никого не было – ни жителей, ни бойцов. «Уазик» стоял на прежнем месте, неподалеку от моей хижины. Я подполз к нему и нащупал ключи. Почувствовал движение на заднем сидении. Вздрогнул, обернулся – на меня таращились белки.

– Сеньор команданте! Это я, Лигорио…

– Дьявол! Что ты тут делаешь?

– Жду, – без затей сообщил он.

– Где Роберту?

– Там, он там, – Лигорио показал рукой в самое пекло.

Ну да, где ж ему еще быть, этому мачо.

– А ты что? – спрашиваю.

– Мне велено охранять сеньора команданте. И машину.

– А жители где?

– Ушли. В буш ушли, сразу ушли, как стали стрелять.

– Ясно.

Я растерялся. Не испугался, а именно растерялся. Потому что ночь. Стреляли, казалось, отовсюду, со всех сторон стучали автоматы и ухали гранатометы. По кому? По каким целям? Бог весть.

Я завел двигатель, включил заднюю передачу. Мотор сразу заглох. Я вообще-то водила неважный. Так, в Нью-Йорке только, когда мы с Лизбет и ее подругами ездили в Нью-Джерси на пикник, она мне давала изредка порулить по проселку.

И такое очень бывает – этот полубезумный юнец тоже родился в Ростове. Случайно и, так сказать – заездом, но факт – он мой земляк. Мне это показалось любопытным совпадением, я даже был готов искренне перебороть свою к нему неприязнь. Я смотрел на него, пока он разглагольствовал. Вполне в моем вкусе: худенький, с почти изможденным лицом, аристократичная аккуратная попка, нервные пальцы… Но и какое-то едва уловимое уродство, юродство даже (вот ведь одна буква – а сколько смыслов!). Но чем неуловимее оно, тем отвратительнее, вот что я вам скажу. Не люблю сумасшедших, до рвоты не переношу безумия. Потому что нет ничего менее эстетичного, чем безумие.

Но ведь и сама встреча с ним в этот мерзкий ноябрьский день была безумной по совпадениям. Ну Ростов – ладно, мало ли кто имел несчастье родиться в Ростове. В конце концов гораздо большим несчастьем было бы в Ростове помереть… Но вот:

– А вы, Вениамин, и в Африке тоже воевали? Да?

– Да, воевал, – сухо ответил я.

– Да я читал, я читал ваше интервью. Вы ведь хотели книгу написать. Написали уже?

– Нет еще. Пишу.

– Мой староста, ну, в Копенгагене, который нас… в общем, обслуживает… он тоже в Африке был. Георг Даниэльсен, может, слыхали?

– Нет, не слыхал, Африка большая.

– Он в плену был. У бандитов. Вместе со своей женой, с Ингрид. Он льва ел! Печень льва, представляете? Их лагерь разбомбили, но они остались живы…

– И слава богу! – я всячески давал ему понять, что он мне надоел.

Еще раз завел – еще раз заглох. Жарко свистнуло рядом с ухом и стукнуло сзади.

– Ой!

Это Лигорио.

– Что такое?

– Пуля, сеньор команданте, пуля! По нам стреляли! Разбили стекло.

Это меня встряхнуло. Я опять завел мотор, «уазик» ломанулся назад сквозь заросли и остановился. Я включил переднюю скорость и опять врубился в буш. Остановился. Ключи оставил в замке, велел Лигорио сидеть, взял автомат и вылез из машины.

Как-то, еще в эпоху моего «завоевания» Москвы, когда я приехал в столицу из Ростова с десятком кое-как, вкривь и вкось перепечатанных на убогой машинке рассказов «из провинциальной жизни», которые принялся носить по редакциям советских журналов, в метро я наблюдал странную сценку. Было что-то около полуночи, я спустился на станцию (кажется, «Ботанический сад»). Пустой зал, только пара поздних пассажиров вдалеке. Следом за мной зашла туда компания глухонемых, мужчин и женщин, отчаянно жестикулирующих. Я остановился на платформе, ожидая поезда в центр, они напротив – ждали обратного.

Я бы не обратил на них внимания, если бы не странные звуки. Оборотившись, я увидел – они дерутся! Натурально дерутся, как нормальные люди, машут кулаками, ногами, вцепляются друг другу в волосы, – причем и женщины тоже! И все это – абсолютно беззвучно: шлеп по морде! Еще раз – шлеп! Разбегутся, пальцами помашут и снова: шлеп, шлеп!

Бог ты мой, какое же это удовольствие – наблюдать жестоко дерущихся людей в «чистом виде»! Не базлая, без музыки, без рева боксолюбивых зрителей! Какой-то изначальный, безобразный и бессмысленный хаос. Шлеп! – отхаркивается выбитый зуб вместе с кровавым сгустком! Шлеп! – сочатся кровавые сопли!

Но мой поезд – и зрелище осталось сзади.

Парадоксальным образом я вспомнил эти глухонемые шлепки, когда полз с автоматом к пылающей деревне. По сути – та же чистота жанра, только вместо шлепков оглушительная стрельба.

Ночь. Хаос. Ужас.

Нет, меня никто не разжаловал. Да и как меня, добровольца освободительного движения, можно было разжаловать? Того, кто сам, по собственной инициативе, прилетел на неведомый континент, в чужую страну воевать за правое дело!

Просто сменилось амплуа – я стал советником Даламы по «советским вопросам». И именно в момент моего превращения я вспомнил ночной разговор с Каспаром и его замечательную придумку.

Утром чем свет я отправился к палатке Даламы. Он сидел в одиночестве и пил чай с лимоном!

– О, как это по-русски, Саша! – веселым полушепотом воскликнул я.

– Да. Это единственное, что я полюбил у вас, – отвечал он и предложил чаю.

Я сел напротив, помешивая сахар в большом коктейльном стакане с густым черным чаем. Далама пил не тот, не изысканный darjeling, что привозили из ЮАР, он пил этот странный, с густым вяжущим вкусом и черный как смоль местный.

– Президент ведь часто летает, Алешандре?

– Что ты имеешь в виду?

– То, что он летает почти над нами.

– И ты туда же! Ты тоже хочешь сбить его самолет. Мне предлагают это чуть не каждую неделю. Только вряд ли получится. Во-первых, как ты узнаешь, кто именно летит. А если это рейсовый борт из того же Йоханнесбурга? А во-вторых, кто и как будет его сбивать? Даже если мы найдем специалистов, как долго мы будем держать их на маршруте? И как мы узнаем сам маршрут?

– Но ты же летчик, Алешандре! Ты получаешь оперативные данные от наших людей в столице. Чего же проще?

– Чего проще? – он отхлебнул из стакана и помял ложечкой ломтик лимона. – А то, что если мы ошибемся, другого шанса не будет. Представь, если мы собьем не эту гориллу, а рейсовый самолет с невинными людьми? Хлопот не оберемся. Нет, наша задача – потихоньку, но неуклонно, как питон, сжимать кольцо вокруг столицы. Она сдохнет, и никакие твои советские коммунисты ей не помогут. Она сдохнет.

– А теперь послушай меня, летчик. Ты случайно не помнишь, на какой частоте работают приводные маяки аэропорта?

Лицо Даламы вытягивается. Он тянется рукой назад и вниз – к изголовью раскладушки, где стоит квадратный черный кейс с летными картами.

– Горилла не просто сдохнет, он красиво сдохнет! – торжествует мой голос.

Риск в самом деле минимальный. Мы не собирались ни в кого стрелять, не собирались держать в лесах группу диверсантов, способных сбить президентский самолет, заходящий на посадку. Это было опасно: во-первых, диверсанты могли сбить любой другой летящий над ними объект, а во-вторых, они были бы вынуждены постоянно менять дислокацию, таская с собой «Иглы». В этих местах остаться незамеченным даже и одному человеку, не то что целой группе больше одного дня практически невозможно. Местные жители обладали поистине звериным чутьем на чужаков, и о любом их появлении становилось известно всей округе, всем окрестным селам буквально в течение получаса. Мы могли действовать там только большими группами, ликвидация которых требовала настоящих воинских операций. И, конечно же, как раз на маршруте воздушных судов, летящих в столицу, постоянно несли службу мобильные правительственные войска. Убить президента можно было, лишь заманив его в ловушку. Каковую мне и поручено было соорудить.

Мы медленно спустились к лагуне, вот и лодчонка. Я сел на весла, Мария на корму. Вода у берега желтая, словно жидкое золото, никогда такой не видел. Пустынный городок сзади. Полоса пляжа кончалась с одной стороны лесом, с другой – парком. В колониальные времена это место не пустовало, о чем говорят несколько широких навесов над стоявшими когда-то вдоль берега барами – они уже наполовину развалились, а когда-то под ними отдыхали ленивые колонизаторы. Вытянув мертвенно-белые, поросшие черными волосками ноги, они посасывали коктейльные трубочки, лениво любуясь колониальным пейзажем. Белая немочь. Еще несколько лет – и от навесов не останется и следа. И слава богу.

Длины в лагуне километра два, а ширины – полкилометра, и там, за песчаным, поросшим буйной зеленью холмом, дыбились первобытно, нереально высокие ярко-синие океанские волны.

Где-то на середине лагуны желтая вода вдруг становится почти черной – очевидно, дно здесь уходит резко вниз. Над нами летит стая фламинго. Пара розовых перышек падает прямо в лодку. Одно из них – до сих пор на моем рабочем столе.

Мы пересекли лагуну и увидели узкую, метров десять шириной, протоку, соединяющую ее с океаном. Шум прибоя заглушает все другие звуки, так что нам с Марией приходится кричать.

Я вытягиваю лодку на берег, мы взбираемся на холм.

– Вот место, где бы я хотел жить! – кричу байроном.

– И я с тобой? – улыбается она.

– Разумеется. Но не сейчас – к старости. Как Хемингуэй. Представь нас с тобой в старости. Страшно? Не бойся, до старости я не доживу!

Это и был рай в моем понимании. Не Баунти, а первобытная мужская ярость океана, соединенная с первобытным женским умиротворением лагуны. И соединяла две стихии, точно пенис, протока, бурлящая очередным оргазмом в бесчисленной череде океанских валов. Невероятное зрелище.

Я обнял Марию, нежно положил ее на песок прямо на вершине холма. Я до сих пор очень остро помню все ощущения того солнечного утра. Особенно, когда гляжу на перышко фламинго. И живо представляю: я умру, войдут в кабинет чужие люди, смахнут его на пол, уборщица заметет его в ржавый совок и священная реликвия сгинет навсегда в миллионах тонн мусора на смердящей подмосковной свалке. Оно растворится, истлеет, исчезнет, быть может, даже раньше, чем память обо мне.

Легкое, невесомое, розовое.

Нежное, как розовая киска моей исчезнувшей навсегда Марии. Я так, так любил тебя, Мария. Я так, так люблю тебя, Мария!

Ужас. Хаос. Ночь.

Я наткнулся на чье-то тело, и как раз в этот миг в полусотне шагов передо мной разорвалась граната. Короткая вспышка. Я падаю и успеваю понять, что подо мной лежит Роберту. Взрыв. Сперва я не понимаю ничего, потом понимаю, что оглох, потом понимаю, что весь в земле, что даже во рту (я что – открыл рот?!) земля. Но постепенно слух возвращается. Меня кто-то трясет за плечо:

– Команданте, команданте!

Я не разбираю, не могу разобрать, кто это – отблески пламени хоть и пляшут на черном лице зовущего, но искажают его.

– Что? Что?

– Надо уходить! Нас окружают, они всюду, всюду!

– Да-да, уходим, уходим! Скажи всем, что уходим! Туда, – я показываю назад в сторону машины.

Роберту почти засыпан землей, лишь упругая попка торчит. Я гляжу на ее гармоничные очертания и понимаю, что ее обладатель уже мертв. Роберту не шевелится. Я просовываю руку под его живот и пытаюсь перевернуть на спину. Сначала не получается. Тогда я привстаю на колени, что, конечно же, безумие, и переворачиваю его. Да, он мертв, глаза раскрыты, белки тускло переливаются отсветом пожара, а шея разворочена так, что уже и кровь, похоже, вытекла. Я переворачиваю его обратно, на живот, зачем-то стряхиваю рукой землю с его попки, шепчу:

– Прощай, Роберту.

Конечно, я помню этих датчан, их привели в лагерь накануне того дня, когда я ушел на свое последнее задание. Война для меня заканчивалась. Только я об этом еще не подозревал.

Далама воодушевился, он поручил мне готовить покушение. Для начала я отправился через границу в Комати-Буш на встречу с майором Джекобом Торпом, – он координировал действия повстанцев с юа-ровской стороны. На перекрестке в центре городка в наш лендровер подсел человек в штатском, что-то сказал шоферу и только потом поздоровался со мной. Мы выехали из городка.

– Простите, куда мы едем?

– Не беспокойтесь, майор Торп приказал мне отвести вас в другое место. Это недалеко, в парке Крюгера.

Конспирация, решил я и стал глазеть в окно. Две соседние страны отличались друг от друга разительно. Здесь-ухожено, подстрижено, цветуще. Отличные дороги, не хуже американских, прекрасные виллы, сытость во всем. Там – бездорожье, нищета, голод.

Майор Торп ждал в ресторанчике у въезда в знаменитый национальный парк Крюгера – со слонами, жирафами и прочей фауной. Мы сидели на веранде второго этажа совершенно одни: туристов не было – не сезон, что ли. Я вкратце изложил свой план. Майор (я сейчас совершенно не помню его внешности, помню только, что росточком он был невелик, с меня, но плотный, почти толстый, и помню мощный подбородок – почти квадрат) выслушал меня без тени эмоций, достал из нагрудного кармана блокнот, выдрал листок и по пунктам изложил свои замечания. Их я запомнил хорошо:

1. Насколько надежны наши информаторы в столице? Для такой операции нужны по крайней мере два независимых подтверждения о президентском полете, поскольку передвижной радар легко засечь. Следовательно, права на ошибку нет.

2. Где гарантия того, что пилоты поверят сигналу радара, а не своим собственным глазам? Обычно они держат в поле зрения береговую линию. Следовательно, операция может быть успешной только в случае ночного полета.

3. Как мы собираемся рассчитать местонахождение передвижного радара? Оно должно быть таковым, чтобы самолет не упал на территории ЮАР. К тому же сигнал должен быть мощнее сигнала, исходящего из радара аэропорта. Следовательно, требуется очень точный расчет.

Последний пункт смущал меня более всего. Кто в нашем лагере способен сделать такие расчеты? Впрочем, майор Торп меня утешил: этот пункт он с коллегами возьмет на себя.

Потом мы с ним молча обедали, выпили по стакану пива, он скомкал листок с вопросами, положил в пепельницу, поджег. Расплатился, встал, ушел. Вечером я вернулся в лагерь.

По документам выходило, что я – гражданин Королевства Дания Георг Даниэльсен, бизнесмен, владелец мебельной фабрики, изучаю рынок ценных пород дерева.

В Мукумбуре я поселился в отеле «Маритиму», единственном более или менее приличном на фоне всеобщей разрухи. Отель на набережной, окна номера глядят на океан.

Три дня без войны. Я, в полном соответствии со шпионской легендой, ходил по мебельным магазинам и фабрикам. Рассматривал, приценивался, расспрашивал продавцов и хозяев – все сплошь индусов, они держали торговлю в стране. Сперва я немало удивлялся странному изобилию всевозможных кроватей, секретеров, тумбочек, кресел… Кто все это покупает в этой нищей, голодной стране? Потом успокоился: коли есть предложение, значит, есть и спрос. А как иначе?

Мне казалось, что легенду свою я отработал на все сто, если не на двести. За эти три дня я превосходно научился различать породы местной древесины: и шоколадно-фиолетовый палисандр, и розоватые жамбир с макарангой, и лимонную кесарию, и красную стромбосию, и желтую хлорофору…

Сажусь за столик, заказываю жареные креветки и бутылку vinho verde. Солнце ушло за угол, на веранде – тень и прохлада. Пустынный пляж, вяло плещется коричневатая прибрежная вода. Завтра вечером я сяду в самолет и полечу в столицу. Лету меньше двух часов: не успеешь подняться – уже на посадку.

Но главное – время полета. Он пройдет в темноте, так что я смогу посмотреть, что и как, и, если получится, поболтать с летчиками.

На другом конце веранды оживление. Я увидел ее сразу: она была в форме местной авиакомпании – розовая блузка и темно-коричневая юбка. Она пристроила свой чемодан на колесах у парапета, помахала кому-то рукой. Появились еще две девушки, тоже в форме. Стюардессы. Видимо, только что прилетели с рейсом, приехали в отель и сразу обедать.

Она обернулась, увидела меня (а кого еще? – на веранде я один). А я вдруг взял и помахал ей рукой. Улыбнулась, помахала в ответ. Села за столик. Лицом ко мне, ко мне! Подруги следом, к счастью, не заслонив ее от моего взгляда.

Официант принес креветки, салат и вино. Поднимаю бокал, показывая, что пью за нее. Смеется – белые зубы сверкнули из полутьмы. Подруги оборачиваются, улыбаюсь им тоже.

Ем и почти не отрываясь смотрю на нее. Она – душа этой маленькой компании, говорит не переставая, они гортанно смеются. Потом я напрягся – к ним подходит высокий человек в форме пилота, белый. Кладет руку на ее плечо – непринужденно, запросто. Я чуть не вскакиваю. Он что-то говорит ей, уходит. Отворачиваюсь, гляжу на воду. Сердце стучит. Этак просто – я ведь почти и не видел ее, так издалека, но уже влюблен, что называется, по уши. «Воображенье дорисует остальное…»

Зову официанта, прошу принести три мороженых «тем сеньорам».

Жду. Приносит. Восторг.

Не могу открыть дверцу «уазика», пытаюсь сдвинуть ручку вниз, и никак. Сердце колотится, – кажется, впервые в жизни я испытываю дикий, животный страх. Этот чертов Лигорио либо заснул, либо мертв – ни звука, ни шевеления. Обегаю машину с другой стороны, открываю – в нос запах дерьма: на водительском месте сидит Лигорио, сидит слишком неподвижно для живого. На ближней ко мне его щеке что-то темнеет. Трогаю – дырка от пули. И вонь.

Простоту смерти всегда портит какая-нибудь дрянь вроде дефекации. (Это я адресую романтикам некрофилии.)

Рывком открываю дверцу, выталкиваю труп наружу. Сползает. Беру под мертвы рученьки, оттаскиваю в сторону.

Вроде затишье, стрельба смолкла, двигатель заводить нельзя – будут стрелять на звук. Локтем выдавливаю остатки лобового стекла. Знать бы, где кто? Где свои, где враг? Впереди полощется пламя пожара, сзади темень, ничего, кроме темени. Ужас сгущается, я чувствую, что сейчас сблюю. Только не это, только не это.

Справа мелькнула тень, я сжимаюсь, пригибаюсь, ложусь на сиденье.

– Команданте, команданте… – хриплый голос сверху. Свои.

– Отходим назад, назад, – ору шепотом.

Острый луч мощного фонаря шарит по поляне, где я. Натыкается на машину. Я тут же валюсь из нее прочь и ползу, ползу. Сзади разрыв гранаты – вовремя я, вовремя! Справа и слева – топот ног. Свои? Чужие?

Видели бы вы меня наутро: рожа – сплошной кровоподтек, узор из слившихся в одну глубоких царапин. Руки, грудь, живот, ляжки – в порезах, все гноится, все нарывает. Но жив. Отряд разгромлен, но я-то жив.

Месть Мботы была изуверской. Изуверской вдвойне. Не только по отношению к крестьянам. Ко мне тоже. Но к чертям арифметику.

Мальчики, которых я когда-то привел в лагерь, за полгода возмужали и окрепли на партизанских хлебах. К той дюжине постепенно прибавилось еще два десятка из разгромленных войной деревень. Они жили в отдельной палатке на краю лагеря, а потом Мбота забрал их в свой лагерь. Поначалу я навещал их, пытался разговаривать, но вполне безуспешно: они почти не говорили по-португальски, а я не мог и трех слов связать ни на одном из местных наречий.

Жинито был единственный, с кем я успел сойтись, хотя и не подружиться. Причем при обстоятельствах весьма примечательных.

Тогда я со своим отрядом вернулся на отдых. Как-то утром я бродил по лагерю в поисках Роберту. Должно быть, он где-то играл в карты, он был азартен, негритянский мачо. И он меня избегал.

Понятно, что во время рейдов он избегать меня не мог, но в лагере во время отдыха Роберту исчезал. Под разными предлогами. Это было против всякой субординации, но я ему прощал. Не думайте, я отнюдь не был в него влюблен, но при виде его обтянутой камуфляжем попки, признаюсь, испытывал известный дискомфорт – у меня вставал сразу. Я сознавал, что выгляжу похотливым козлом, только и мечтающим засунуть куда ни попадя свой зудящий елдак, но ничего поделать не мог. Его запах! Этот чудный, таинственный негритянский запах!.. До сих пор в Москве, встречаясь на улице с негром, я пытаюсь пройти как можно ближе, жадно впитываю ноздрями клубящийся кругом него воздух.

Возможно, подобное чувство испытывает к своему мужчине и женщина. Вот и я: воспоминание о том, как двое черных драли меня всласть на пляже под Нью-Йорком такой же черной, как их кожа, ночью, не отпускает и уже не отпустит меня. Как не отпустит и тот ночной запах: мочи, пота и расы – купаж, каких нет в мире слаще.

В лагере не было женщин, а если и появлялись, то ненадолго – то группа «врачей без границ», то командирская жена на пару ночей. После отельного безумства с Сиглой (что-то с ней стало?) секса у меня не было – одна мастурбация. И вот Роберту.

Открыто приставать я боялся – кто знает, какие тут нравы? Ограничивался зазывными взглядами да мимолетными прикосновениями. И он чуял, зверино чуял, как сильно я его хочу. Бедный мертвый Роберту!

На Жинито я наткнулся случайно, давно не заглядывал к мальчикам. Он сидел верхом на сломанной ветке акации и курил.

– Ты куришь, Жинито?! – воскликнул я.

Обернулся, услыхав свое имя, его взгляд показался непривычно мутным. Мне нравился Жинито, еще в Комати-Буш я приметил его, чуть застенчивого, но вместе с тем и невероятно озорного. Для своих десяти-одиннадцати лет он выглядел недоросликом, но грациозным, как юная импала.

Тогда меня, правда, вполне умозрительно, занимала идея сделать из мальчишек этаких новых янычар. Воспитать из круглых сирот новую элиту, призванную в недалеком будущем руководить государством, которое мы очистим от советской скверны. Я говорил об этом с Даламой. Он посмеялся, махнул рукой: отстань, не до детей.

Сначала дети в лагере были предоставлены сами себе, но затем Далама распорядился занять их. Они таскали дрова, ходили по воду, разгружали машины с продовольствием и оружием, чистили выгребные ямы – чернокожие золотари! – ну и все прочее.

Позже Мбота стал брать некоторых из них на задания, и мои воспитательные потуги пошли прахом. Мбота использовал мальчиков с предельным цинизмом, но эффективно. А одним случаем даже гордился. В каком-то смысле по праву.

Дело было на шоссе, ведущем из столицы к границе с ЮАР. Эту трассу, ввиду ее особой важности для режима, усиленно патрулировали бойцы правительственной армии, и совершить там нападение на колонну было практически невозможно. Пострелять из зарослей – да, но ничего серьезнее.

И тогда Мбота придумал гениальный в своей простоте план. И не менее гениальный по цинизму.

Со своим отрядом он стремительно подошел к шоссе всего за полчаса до того, как по нему должна была проехать колонна с гуманитарным грузом из ЮАР. Бойцы Мботы засели в буше в полукилометре от дороги. Ближе было опасно: их бы непременно обнаружила разведка – передовые отряды прочесывали все мало-мальски густые заросли вдоль дороги. Тем более что перед колонной обязательно летел вертолет, а то и два. Вперед Мбота выслал только двух хорошо обученных снайперов, они замаскировались неподалеку от обочины, и двух мальчишек, нагрузив их тяжеленными сумками со взрывчаткой, так что те едва передвигали ноги. Стоит ли говорить, что снайперы держали в прицеле как раз сумки.

Мальчишки вышли из буша, один перед головой колонны, направляясь ей навстречу, а другой в ее середине. Колонна шла медленно – километров 30–40 в час. Когда на пустой дороге показался мальчуган с тяжелой сумкой на голове, солдатики с бронетранспортера замахали ему руками и заулюлюкали – какое-никакое, а развлечение. Он остановился, поджидая, пока колонна приблизится, а сумку снял с головы и поставил рядом, прямо посередине дорожного полотна. Солдаты свистели, кто-то бросил ему апельсин. Бронетранспортер слегка притормозил. Когда до него оставалось метров пять-семь, мальчик неспешно направился к обочине, приспустил штаны и стал мочиться.

Восторг с брони!

А мальчик кубарем скатился вниз и метнулся в заросли. В эту же секунду раздается оглушительный взрыв, и чуть спустя – еще один, в центре колонны. Крики, паника, стрельба!.. А куда стрелять? – нет никого: мальчишек уже и след простыл в высокой траве, снайперов тоже. Вертолеты тщетно поливают огнем и металлом придорожные кусты.

Когда паника чуть стихает, а разведка, но бегло, слишком бегло! осмотрев окрестности, возвращается ни с чем, тогда и возникают как снег на голову бойцы Мботы. И палят, режут, кромсают…

С той операции они принесли в лагерь 94 отрезанных уха.

Я подошел ближе. И сразу распознал причину мутности – он курил травку.

– Жинито, брось! – воскликнул я и прибавил к словам жест крайнего недовольства.

Он вяло повернул голову, не понимая, чего я от него хочу. Как-то странно покачал головой и вдруг расхохотался. Это было страшно – он хохотал яростно и зловеще, кривясь в гримасе, словно деревянный божок с туземного рынка. Он клекотал.

Я схватил его за руку – тонкую, покрытую почти сплошь белесыми лишаями. Я выдернул его с ветки, выхватил окурок, бросил, растоптал.

– Не смей это делать, Жинито! Кто дал тебе эту дрянь?!

Он резко оборвал хохот, стал выкручиваться. Я держал его руку цепко, так что чуть не сломал ее, когда он дернул особенно сильно. Тогда он заорал, хрипло и громко, так что бойцы повылезали из палаток. Они увидели уморительную картину. Интересно, что они подумали. Что я хочу трахнуть бедного мальчика? Да?

Лагерь загоготал, весь, весь. Знаете, как хохочут негры? Они валятся на землю, катаются в конвульсиях, хохочут, хохочут.

Но ведь я и хотел его трахнуть.

Спустя какое-то время я поднялся и подошел к их столику:

– Hi! – улыбнулся.

– Hi! – нестройное трио.

Вблизи она оказалась даже еще красивей, если такое возможно: кожа матовая, темно-коричневая с легким апельсиновым оттенком, крупные миндалины глаз, точеные лоб, скулы и подбородок и ослепительная улыбка. Кого она напомнила мне… Марлен Дитрих. Только Мария была очень красивой Марлен. Черной Марлен. Зато теперь я по-новому смотрю фильмы белой Марлен. Это не сентиментальность, я до сих пор пытаюсь понять ее, мою ушедшую тайну. «Одним в любви везет, другим даже не стоит пробовать!..»

Я не мог оторвать от Марии глаз, вот и подружки захихикали. Они очень непосредственны, эти африканцы.

– Вы ведь летаете? – спросил я, чтобы сказать что-нибудь. – Не страшно? Все время в небе?

– Привыкли, – ответила одна из подружек.

– И вы тоже привыкли? – я спросил, глядя ей в глаза.

Она не ответила, только улыбнулась. Потом сказала:

– Спасибо, очень вкусное мороженое.

– Я рад. Откуда вы прилетели?

Я смотрел только на нее, и спрашивал только ее, а подруги с интересом наблюдали за этой игрой.

– Из Аддис-Абебы.

Голос с хрипотцой, бархатный, чуть хищный. Пантера.

– И когда снова в небо?

– Завтра.

– И я завтра. Вы не в столицу, случайно?

– Случайно – да.

– Ого! Можно считать, мне повезло! Я так боюсь летать – но с вами хоть на край земли!

Смеется. И подруги следом.

Эти девочки потому так отчаянно смеются, что и сами не прочь возлечь со мной, если выразиться библейским стилем… Особенно та, слева – аппетитная, груди так и лезут из блузки. Но мне плевать и на нее, и на ее груди – я угодил в лапы черной пантеры. Я попался.

Я приехал сюда с другого конца света, чтобы убивать. А вместо этого – нашел Марию.

Возможно, поэтому тон моих записок покажется вам, как бы так сказать… элегическим, что ли? Это и есть элегия, хотя я собирался слагать эпос. Но какой может быть эпос, когда я – почти старик, просвиставший почти всю жизнь перелетным скворцом, схоронивший одну большую любовь в Америке, а вторую, да что – единственную! – в Африке? Только элегия и остается. Вы можете счесть это старческим эротизмом. Мне все равно.

Да, я прилетел убивать. И я убивал. Убивал реально. Это очень странное чувство, когда убиваешь человека, против которого лично ты ровным счетом ничего не имеешь – ни ненависти, ни злобы. Но убиваешь. Потому что таков закон любой войны.

Внушить себе ненависть? Ха-ха! Пробовал – получается на несколько мгновений, потом исчезает, а на ее место заступают сперва жалость, потом любовь: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный…»

Любовь, потому что он, лежащий в том окопе, держащий на мушке твой окоп – такой же, как ты. И думает так же, как ты, и эта мысль о нашем братстве, нет – о любви – летает быстрее пуль: от меня – к нему, от него – ко мне. Пока наконец кто-то из нас не выдерживает эротического напряжения и не спускает курок.

Любовь и война неделимы.

Я очень хорошо помню, как убил впервые. Это было тогда же, в Африке. Я и потом убивал, в Сербии убивал, в той же Африке. Но первое убийство – как первая любовь.

Жаркий полдень, ни облачка, звенящая тишина, которую взорвали выстрелы – мой отряд подкараулил небольшой конвой: один бронетранспортер, полдюжины грузовиков, пара десятков легковушек. Это была единственная военная операция, которая мне удалась. Главное – мы сумели подорвать бронетранспортер, солдаты посыпались с него, залегли в кювете, а он стоял на шоссе – беспомощный и бесполезный, вяло дымился. Потом загорелись баки, повалил густой черный дым. Он вот-вот должен был взорваться. Солдатики, лежавшие в кювете, перепугались не на шутку, старались отползти как можно дальше, тем самым приближаясь к нам, становясь мишенями.

Мои бойцы от души поливали свинцом все, что шевелилось в придорожной траве. Люди, ехавшие в конвое, – попрятались: кто на другой стороне дороги, кто под своими машинами. Я ждал, что солдатики поднимут белую тряпку, сдадутся. Но они не сдавались: то ли тряпки не было, то ли ждали подкрепление. И тогда я махнул Роберту: в атаку – тянуть было опасно.

Как раз в этот момент раздался взрыв – рванули снаряды внутри бронетранспортера, а из кювета выскочил солдатик с «калашом». Он бросился прямо на нас, паля перед собой. В него стреляли, он бежал – курчавая голова казалась слепленной из черного дыма. Я лениво поднял автомат, прицелился, как бы нехотя пустил короткую очередь. Но автомат задрало, пули ушли вверх, стрелок тогда я был неважный. Прицелился еще, опять неудача. Тогда я вскочил во весь рост, прижал автомат к бедру, заорал: а-а-а-а!!! и выпустил весь рожок. Солдатик как бы споткнулся, повалился навзничь.

К нему уже бежали мои бойцы, паля, паля, паля. Потом обычный грабеж. Пленных не брали, отпустили всех: среди них не оказалось ни одного иностранца, а значит, и никакой надежды на выкуп. Содержимое грузовиков тоже не представляло интереса – копра и древесина пылали жарко. Через четверть часа я отдал приказ уходить.

Я подошел к своему солдатику. Он лежал на животе, неловко подогнув под себя ногу, росточка небольшого, судя по цвету кожи – откуда-то с севера, не здешних племен. Вокруг него роились мухи, а метрах в ста я приметил парочку грифов, с наигранным равнодушием глядящих куда угодно, но не на нас. Я хотел приподнять его голову, посмотреть, но не стал, испугался обнаружить там слишком явные свидетельства смерти, такие, что будут мерещиться всю жизнь.

Ни сожаления, ни отвращения. Смерть врага оказалась обыденной, как эти жирные мухи, как сухая трава и яркое солнце. Но мгновение, в которое я любил его, я запомнил навсегда. Потому что в то самое мгновенье я его и убил.

Мои истошные крик и стрельба были: приветствием, признанием и прощанием.

Я потрусил догонять отряд.

Подружки вдруг поднялись, еще раз дружно признались, что им очень понравилось мороженое (кажется, оно было с маракуйей), подхватили чемоданчики, ушли в отель. Мы с Марией остались одни. И меня охватила робость. Я очень хорошо знал, что такое любовная робость.

Она глядела на меня и улыбалась.

– Значит, полетим завтра вместе, – наконец выдавил я.

Но, кажется, не слишком разборчиво и правильно по-португальски, потому что заметил на ее лице тень непонимания. И повторил на английском.

– Да-да, – и отчего-то засмеялась.

– Вы покажете мне вашу страну сверху?

Знала бы она, что мне действительно нужно было увидеть ее страну сверху, но я совсем не это хотел сказать.

– Но ведь будет темно! – ответила она.

– А! точно! Ну, тогда покажете мне Южный Крест. Ведь вы знаете созвездия? Или комету Галлея? Говорят, она сейчас как раз над Землей.

– Я не знаю, но можно спросить у летчиков. Ах да, этот тип, который трогал ее за плечо!

– А как насчет того, что я угощу вас вечером коктейлем?

– Спасибо, но завтра рейс и я не стану пить спиртное. Я хочу пораньше лечь спать сегодня.

Отказ.

– Чего гогочете?! – крикнул я, не отпуская руки Жинито.

Новый взрыв хохота.

– Что смешного в том, что он курит траву?!

Еще взрыв. Я расстегиваю кобуру, выхватываю пистолет. «Стечкин» тяжелый, верный. Палю вверх, с акаций сыплются обломки веток. Тишина.

– В кого стреляешь, команданте Бен? – из палатки появляется кряжистый Мбота. Взгляд колдунский до жути.

Он вразвалочку идет ко мне, за ним свита бойцов, окружают нас с Жинито кольцом. Черные лица, зловещая тишина.

– Я хочу знать, полковник Мбота, кто дает мальчикам травку? Кто это делает и зачем?

– А! – хрипло восклицает Мбота, и его лицо мгновенно меняет колдунскую маску на ироничную, всепонимающую. – Команданте Бен недавно в наших краях. Команданте Бен еще не совсем понял, что такое Африка, наша Африка. Верно я говорю, бойцы? Соратники?

– Да, наш полковник! – хором почти пропели бойцы.

– Команданте Бен, – Мбота воздымает к небу иссиня-черный палец с большим розовым ногтем, – еще многого не знает. Но он узнает, он полюбит нашу землю, нашу черную Африку. Он прилетел сюда, чтобы вместе с нами бороться за свободу нашей Родины, и уже поэтому мы можем назвать его нашим героем! Верно?

– Да, наш полковник!

– Пусть команданте Бен и ошибается сейчас, но когда он узнает наш народ лучше, он перестанет ошибаться!

– Да, наш полковник!

– А теперь разойдемся и забудем этот инцидент. Я сам объясню команданте Бену все, чего он не понимает.

Все послушно начинают расходиться, а я обнаруживаю, что моя рука уже не держит руку Жинито, и что мальчик исчез, и я не заметил, как и куда. Ну не колдун ли?

Мбота берет меня под руку и ведет в свою палатку. Усаживает в кресло, достает из сумки-холодильника бутылку виски, наливает мне, себе, кладет лед в стаканы, чокается. И говорит, говорит, и голос его – легкое рычание сторожевого пса – хриплое, ленивое, но и опасное. Его голос завораживает, я беспрестанно киваю головой, я соглашаюсь, соглашаюсь, я соглашаюсь на все. Предложи мне Мбота тогда в этой палатке отрезать мне мою собственную голову, я бы с готовностью согласился. Сам бы положил ее на столик перед ним и даже расстегнул бы воротник гимнастерки, чтобы было удобнее.

Мбота уже воспитал своих янычар, только я об этом не знал – святая простота! Мбота давно распорядился давать мальчикам травку, перед тем как брать их с собой на операции. И не только травку. Еще и номбе – зелье, что-то вроде пива, сброженного из проса и какой-то местной дряни. Его варит мканка – колдун, которого Мбота возит с собой еще со времен войны за независимость, подобрал где-то на Замбези. Лысый старикашка с худыми и подвижными конечностями – ни дать ни взять – паучьи лапы.

– Они выросли, они стали настоящими львами, храбрыми и бесстрашными, команданте Бен. Знаешь, сколько врагов на счету юного героя, которого ты сегодня пытался пристыдить? Восемнадцать! Не веришь? Спроси – он покажет тебе. Он хранит уши врагов, которых уничтожил лично. Хранит, команданте Бен, в нашей африканской земле. Спроси его, команданте Бен, он покажет! Только не упади в обморок – они пахнут! Уши наших врагов! Ха-ха-ха!

Я киваю, я умиленно слушаю его лекцию про бесстрашие, про то, как «волшебное номбе» помогает им преодолеть страх, делает их безжалостными к врагам.

– А как иначе, команданте Бен, как иначе?! Они, эти юные львы, еще прославят нашу родину! На них будут равняться новые поколения!

Я выхожу из палатки одурманенный колдовским рокотом Мботы.

Я не знаю Африки.

Она так и осталась для меня таинственным, странным и страшным узором, вырезанным на лице полковника Мботы.

Много лет спустя я еще раз пережил подобный колдовской приворот. В Чечне. На окраине Грозного. Еще до первой чеченской кампании. Меня, писателя уже с мировой известностью, привезли тайно ночью в дом мятежного президента. Еще российские части были расквартированы в республике, еще можно было относительно спокойно гулять по Грозному, но мартовская сырость уже пахла войной. На площади перед Домом правительства отплясывали ритуальные танцы старики в папахах, по улицам ходили обкуренные ополченцы с автоматами наперевес, плотоядно поглядывая на чужеземцев. Меня не трогали, меня опекал пресс-секретарь президента, ставший потом и целым министром, и целым идеологом войны за независимость. Утром он приходил ко мне в гостиницу «Кавказ», мы завтракали, затем он отряжал в мое распоряжение двух молчаливых чичероне, и я ходил по городу, наблюдал, изучал, анализировал.

И вот ночь, черная «Волга», ухабы, повороты. Машина тормозит на спящей деревенской улице. Меня ведут в дом. На крыльце просят снять ботинки. Тапочек не предлагают, дальше иду в носках. Миную темный коридор, и на пороге комнаты, небольшой, с низким потолком, со стенами, увешанными любительскими пейзажами (жена хозяина всерьез балуется красками), меня встречает сам президент (он же и генерал). Роста небольшого, в тренировочном костюме и тоже в носках. Жмем друг другу руки.

– Садитесь, садитесь, Вениамин, – хозяин указывает на низкое кресло у окна, сам усаживается сбоку на диван. Перед нами журнальный столик, на котором несколько дурно изданных брошюр с чеченскими буквами и моя книга про Америку.

Я улыбаюсь, президент перехватывает мой взгляд, тоже улыбается:

– Вот перечитал. Про Америку все правильно, все правильно. Империи все одинаковы, для меня нет разницы: Америка или Россия. Имперский дух – везде один и тот же.

Его глаза ускользают от моего понимания, как и глаза Мботы – те же коричневатые белки и тот же темно-карий взгляд, словно ничего не выражающий и в то же время выражающий нечто такое, что разгадать невозможно.

Колдовской морок окутывает меня с первых же слов. Он говорит про независимость, про нефть, про геноцид, про горы, про честь, про бесстрашие. Он велит своим нукерам показать мне свое детище – автомат «борз» («волк» по-чеченски), специально разработанный для предстоящей войны. Я беру в руки это миниатюрное орудие убийства, оглаживаю холодную черную сталь, разглядываю, верчу туда-сюда, кладу, наконец, на столик и произношу:

– Изящный зверь! Кусает быстро и больно!

– Ха-ха-ха! – хохочет генерал-президент одним ртом. – Скоро он будет кусать противников нашей независимости! Да что кусать – рвать на части!

– Пусть белеют в поле кости! – спонтанно цитирую я, но генерал, понятное дело, принимает классику за удачный экспромт.

Смеется.

И снова говорит про независимость, про геноцид, про нефть (ее немного, но она – высшего качества, она способна прокормить маленькую гордую республику), про горы, про империю. И я верю ему беспрекословно. А он говорит уже о моих книгах, об Африке, о Сербии (откуда он знает, что я туда собираюсь?), о мужестве, о доблести, о славе.

Мы пьем чай из фаянсовых чашек с крупными розами на крутых боках, едим печенье из хрустальной вазочки. Ночь за окном тиха, словно это подмосковная деревня, а не ждущий-жаждущий войны город. Город-самоубийца, который вскоре будет стерт с лица земли.

Аудиенция окончена, мы снова жмем друг другу руки, я надписываю генералу титульный лист своей книги про Америку. Его хлопцы бегут заводить машину.

– Хочу вам кое-что подарить на память о нашей встрече. Так, чтобы вы приезжали сюда еще и еще, – говорит президент-генерал. – А быть может, вы напишете новую книгу. О нашем народе, о нашей борьбе!

– Да-да, конечно же, напишу! – уверенно обещаю я.

– Ах, совсем забыл – у меня же ничего не осталось! Сейчас, сейчас, – вдруг восклицает президент, сует ноги в тапочки, сбегает с крыльца, в калитку, на улицу – охранники ошеломленно глядят ему вслед, но остаются на местах – и стучит в окно дома на противоположной стороне. Тишина. Стучит еще раз, настойчиво. Наконец в окне загорается свет, невидимая рука открывает форточку. Короткий разговор по-чеченски, пауза, и в форточку просовывается какой-то предмет. Президент рысью возвращается на свое крыльцо:

– Вот, возьмите, в знак уважения и с надеждой на вашу поддержку.

В руках у меня оказывается маленький вымпел, зеленый с белым «борзом» – герб независимой республики. Он и сейчас висит у меня дома.

Мы еще раз рукопожимаемся, но президент еще и ласково похлопывает меня по плечу. Потом меня везут в гостиницу «Кавказ», я улыбаюсь, вперив взгляд в темноту.

Я не написал книгу про президента, про его народ и про его войну. Я больше никогда не был в Чечне и не встречал мятежного генерала, давно уже убитого.

Причина?

Изначально она была чисто эстетической. Утром следующего дня, когда у меня оставалась еще пара часов до самолета, я вышел из гостиницы, пошел на площадь перед Домом Правительства. Ночной морок прошел, я был трезв и зол. Злости добавлял промозглый мартовский туман, который все три дня моего визита висел над городом, так что я не разглядел и гор.

На площади клубились люди – кто в папахах, кто в меховых шапках, – мужчины. Одни стояли группами, что-то страстно обсуждали, другие бежали ритуальные хороводы, третьи слонялись по периметру с автоматами за плечом. Эта темная, жестокая, роящаяся мужская сила сломила, сразила меня, я растерялся. В этом зрелище было что-то колдовское, иррациональное, мистическое. Меня вдруг пробил сильнейший озноб, почти судорога. Я не мог представить себя частью этого хоровода. Мне стало холодно и жутко. Горячая кровь и ледяной туман отрицали друг друга напрочь.

Живая горячая Африка, ее неостановимая жизнь была полной противоположностью серого города и темной толпы на его главной площади.

Возможно, если бы дело шло летом, а не тем смурным мартом, я бы решил иначе. Но тогда я сказал себе: это не моя война! Я вернулся в номер, собрал вещи и уехал в аэропорт. Самолет взлетел в туман, поднялся над ним, но гор я так и не увидел.

Утром вприпрыжку на завтрак: на лифте на последний десятый этаж, в ресторан с круговой панорамой. Я первый, я всю ночь ждал – видеть ее. И вот сижу уже больше часа за чашкой скверного кофе. Я хочу ее видеть.

И я ее вижу.

И не одну. С летчиком.

Они входят в зал, подходят к столику с соками, он наливает ей апельсинового, сам берет стакан молока. Они садятся, но так, что она оказывается спиной ко мне, с видом на океан. Сердце мое стучит, как «Калашников».

Беру тарелку, иду к бару, кладу пару маслин, кусочек хлеба, еще и промахиваюсь мимо тарелки, – все время смотрю на нее, на ее прямую спину в белой блузке, на ее уши с крохотными золотыми сережками в виде сердечек, на ее правую кисть с длинными пальцами, лениво перебирающими салфетку.

Наконец решаюсь. Подхожу к их столику, летчик уже видит меня, разглядывает с любопытством. Она оборачивается, я здороваюсь сначала с ней, потом с ним. Она улыбается, но мне кажется, только из вежливости.

– Как спалось? – спрашиваю.

– Замечательно!

– Вот и мне. У океана всегда хорошо спится! – вру я. – Я – Джордж, – прибавляю я, кивая летчику.

– Я Жозе Арналду, – отвечает он.

Португалец! Красив, не отнять. Темно-русые волосы слегка вьются над чистым высоким лбом, глаза – пронзительно-голубые. Не будь ее, я бы влюбился в него, без сомнений!

– Вы, кажется, из Швеции прилетели? – спрашивает голубоглазый.

– Из Дании. Изучаю здешнюю древесину, я делаю мебель…

– У меня в столице есть приятель-датчанин, Ларе. Он работает в посольстве. Вы его знаете? – настаивает он.

Этого еще не хватало, – про себя, а ему отвечаю со всей, как мне кажется, шпионской невозмутимостью:

– Нет, я еще не долетел до столицы, как видите.

– Садитесь, – несколько запоздало приглашает меня голубоглазый, – позавтракайте с нами.

И я сажусь. Еще бы я не сел! Так два сильнейшие чувства зародились во мне почти одновременно: вчера любовь, сегодня – ревность.

Мы завтракаем, голубоглазый развлекает нас беседой, я слушаю вполуха, сам же схожу с ума от ревности. Красивая пара, Бен, очень красивая! Я не урод, я даже симпатичен, правда, росточком невелик и широкоскул по-татарски (ха-ха – скандинав!), но эта пара – очень красива, и надо быть полным идиотом, чтобы этого не признать! Они оба доставляют мне неизъяснимое эстетическое удовольствие и жгучую боль ревности.

Однако нужно брать себя в руки. Я приехал сюда не за тем, чтоб «половой истекать истомою». У меня важная и опасная миссия, а для ее исполнения этот голубоглазый подонок очень даже сгодится.

Дальше – томительное ожидание вечера. В этом гнусном городе совершенно нечего делать, и от нечего делать я слоняюсь по туземному рынку, рассматриваю какие-то корешки, пузырьки с местными снадобьями, домашнюю утварь. Пряные запахи, мухи, шум, гам – все это доводит меня до головной боли, я возвращаюсь в отель. Убил пару часов, а впереди еще куча времени до вечера.

Сажусь в холле отеля, заказываю кофе, тупо смотрю на океан – он безмятежно разливается перед моим взглядом, равнодушно переливается солнечными бликами.

Оборачиваюсь на шум прибывшего сверху лифта: лифтер в красной ливрее открывает ажурные дверцы, и из них выходит Мария. Одна. Она видит меня и улыбается, чуть медлит, словно решая, подойти или ограничиться улыбкой и идти дальше… Но все же подходит. Я встаю ей навстречу и вдруг (это полнейшая неожиданность для меня самого!) беру ее за руку и говорю, задыхаясь, словно астматик:

– Думайте что хотите, Мария, что хотите… Но я люблю вас… Просто люблю… Простите, простите… Я… я не мог не сказать…

Как странно, что негры не умеют ни бледнеть, ни краснеть. Любая белая барышня наверняка побледнела бы, услышав это дикое признание, побледнела бы от неожиданности или от страха, или, напротив, – покраснела бы от гнева или от радости. Но Мария оцепенела. Побледнели глаза. Стояла, неподвижно глядя на меня, ее рука оставалась в моей. Я ощутил, как она повлажнела.

Не сказав ни слова (а что она могла сказать?!), Мария повернулась и быстро пошла обратно, в кабинку лифта, услужливо поджидавшего ее. Лифтер, улыбаясь во весь белозубый рот, аккуратно закрыл ажурные дверцы, нажал кнопку, старый лифт заскрипел, покачнулся и пополз, унося с собой Марию.

Я поднялся на борт. Жозе Арналду был первым, кто встречал меня – из-под белой с черным околышем фуражки сияли голубые прозрачные глаза. Он улыбался. «Ничего не знает», – решил я. Он пожал мне руку, как старому знакомому: «You are welcome!».

– Послушайте, командир, – сказал я, – я смогу зайти в кабину во время полета? Люблю наблюдать, как работают летчики!

– Нет проблем, – лучезарно улыбнулся летчик. – Мы сами пригласим вас, как только наберем высоту.

Мария стояла за ним. Она тоже улыбнулась, но улыбкой заученной, профессиональной. Я кивнул, отвел глаза и прошел в салон.

«Боинг-737» – самолет небольшой, салона первого класса там не было. Я сел в третьем ряду около иллюминатора. Почти все пассажиры уже заняли свои места, только кресла двух первых рядов передо мной оставались пустыми. В окно я увидел, как к трапу подъехали два черных «мерседеса» с государственными флажками. Из одного вышел генерал Онвала, министр обороны, я узнал его, видел его фотографии: толстая морда, круглое брюшко. Из второго вышла его жена в ярко-зеленой капулане, вся увешанная золотыми побрякушками.

Жозе Арналду ввел Онвалу с супругой в салон, усадил их в первом ряду, остальные места заняли телохранители и секретари.

«Славная компания, – усмехнулся я. – Знали бы они, кто сидит сзади!». Впрочем, мне следовало быть начеку: наверняка в салоне сидели агенты здешней Seguranca Nacional.

В проеме между креслами я очень хорошо видел сзади голову Онвалы и не мог не отметить похотливую улыбочку, с которой он глядел на Марию, когда она принесла напитки. Я и в страшной фантазии не смог бы представить, чем обернется этот невинный генеральский флирт на борту самолета.

Взлетели.

Я глядел в иллюминатор – за время, пока мы рулили, разгонялись, взлетали и набирали высоту, за эти десять-пятнадцать минут на землю опустилась ночь. Только небо над океаном еще слабо синело, но вот погасло и оно. И звезды, тысячи южных ярких звезд.

У меня сложилось впечатление, что Далама несколько побаивался Мботы и его головорезов. Да так оно и было. Правда, у Даламы перед Мботой было одно несомненное преимущество – ему доверяли те, кто давал деньги на эту войну, спонсоры, по-нынешнему. А Мботе, по всей видимости, не доверяли – слишком страшная была у него репутация.

В тот день Даламы в лагере не было, он улетел на очередные переговоры. Спонсоры требовали решительных действий, требовали подготовки сначала полной блокады, а затем и штурма столицы. И были правы: на севере и в центре страны стояла засуха, грозившая очередным и тотальным голодом, последствия которого режим мог легко возложить на повстанцев: помощь этим районам оказать было невозможно из-за постоянных диверсий. Будь пропаганда со стороны режима грамотнее и активнее, повстанцев бы ненавидела вся страна и наша война была бы обречена. Но, слава Юпитеру, режим занимался своими внутренними проблемами – бывшие соратники нескончаемо делили и делили шаткую власть.

Перед строем мботовских бойцов отдельной шеренгой стояли мои мальчики. Перед ними – сам Мбота и пара офицеров.

Когда я подошел ближе, Мбота что-то отрывисто крикнул, и весь парадный строй повернул лица в мою сторону, шваркнув ногами о пыльную землю. Меня приветствовали.

Мбота властным движением руки дал мне знак присоединиться к нему. Я стал рядом.

– Бойцы! Братья по оружию! Братья по справедливой борьбе! – хрипло и с неожиданным для меня пафосом провозгласил Мбота. – Сегодня у нас великий день! День, который приближает нашу общую победу! Мы вернулись домой, совершив великую победу, разгромив врага, отомстив ему за наших друзей, наших братьев, наших соратников!

Бог ты мой, про какую победу он говорит? Нет, я, конечно же, знал, что Мбота вернулся из очередного набега, вернулся довольный, его «полк» всю прошлую ночь гулял и буйствовал, но так было всегда.

– Вот перед вами стоит славный команданте Бен, вы все прекрасно знаете о его доблестях и победах. Но война – есть война. И отряд команданте Бена ждала неудача: его отряд предательски окружили и… нанесли ему большой урон (вот ведь – пожалел, не унизил моего достоинства, не сказал прямо – «разгромили», а всего лишь «нанесли большой урон»!). Многие наши соратники, наши братья по оружию погибли той ночью, немногим довелось вернуться из того боя. Но справедливая борьба с прогнившим антинародным режимом (этой риторики он нахватался за время службы тому самому режиму!) не стоила бы ничего, если бы не взаимовыручка, если бы не наша беззаветная дружба, наше единение перед звериным оскалом врага!

Я, хоть и не слишком хорошо знал еще португальский, понимал буквально каждое слово в речи Мботы: эту риторику я тоже впитал, впитал волей-неволей с самого своего ростовского советского детства.

– И мы отомстили, мы отомстили! Наше священное мщение было беспощадным и великим! Ни один предатель не ушел от возмездия, ни один!

(Какой предатель? Только теперь я стал понимать, что именно произошло два дня назад. И ощутил внутреннее содрогание, представив себе «поле боя»: десятки трупов мирных крестьян гниют под африканским солнцем, мириады мух роятся в полуденном мареве, сотни грифов переваливаются от закуски к закуске на кровавом пиру.)

Табло «Пристегните ремни» погасло. Я встал, пошел к кабине пилотов. Мария стояла спиной ко мне, возилась с напитками. Спиной я ощутил на себе любопытствующий взгляд Онвалы.

– Мария, – тихо позвал я.

Шумели двигатели, заглушая дрожь в моем голосе.

– Мария, простите меня, я не должен был этого говорить. Это мои проблемы, и они ни в коем случае не должны вас беспокоить.

Мария обернулась, профессиональной улыбки на ее лице не было, и это вселило в меня надежду. Она смотрела на меня растерянно, не зная, что ответить. Сказала только:

– Хотите сока? Или, быть может, колы?

– Да, спасибо, просто воды, просто воды.

– Садитесь, я принесу.

– Нет-нет, командир пригласил меня в кабину, я хочу посмотреть, как работают летчики.

Она наконец улыбнулась и повернула ручку замка в кабину пилотов. Что-то спросила. Потом отступила в сторону, приглашая меня войти.

И я вошел.

Жозе Арналду обернулся мне со своего кресла, широко улыбнулся. «Знает – не знает?» – пытался понять я.

– Добрый вечер, – сказал я, как мог, весело.

– Добрый вечер, – откликнулись второй пилот и бортинженер.

– Садитесь в мое кресло! – пригласил Жозе Арналду. – Когда-нибудь сидели в кресле пилота?

– Никогда.

– Не беспокойтесь, мы включили автопилот, можете сидеть спокойно, вы никому не помешаете.

Я сел. Впереди по курсу – звезды, много звезд.

– А где океан? Его видно? – спросил я.

– А вон там, видите?

Слева темнота была явно другого свойства, чем справа, она как бы светилась, отражая, вероятно, свет Луны, которой я не видел. Командир показал мне Южный Крест, он висел над океаном, попытался показать и комету Галлея, но я так и не разобрал точно, где она висит среди множества звезд, хвост ее был неразличим. Впрочем, меня интересовало не небо, а земля. То, что на ней. А на ней была полная африканская темень – ни одного огонька внизу.

– А где же столица? – спросил я. – Ее еще не видно?

– Нет, пока нет. Мы увидим ее примерно через полчаса, когда будем в ста километрах.

– Понятно. И как же вы ориентируетесь в этой тьме? По компасу? – спросил я как бы наивно.

– Можно сказать и так. На самом деле мы скоро начнем принимать сигналы дальнего привода, они подведут нас к аэропорту, а потом и ближнего – для глиссады и посадки. Все очень просто.

Потом я стал расспрашивать его о профессии летчика, о странах, о приключениях, обо всем, что приходило в голову – я тянул время, мне нужно было поймать момент, когда во мраке проявятся столичные огни.

– Все в порядке, командир? – раздался сзади вальяжно-властный голос.

– В полном порядке, господин министр!

– Не господин – товарищ министр! Пора привыкать, командир.

И смех, меленький. Онвала стоял в кабине как раз за креслом, где я.

Я привстал:

– Хотите сесть, сэр? – спросил по-английски. Министр не понял английского. Жозе Арналду перевел мой вопрос на португальский.

– Нет-нет, сидите, сидите (мне)! Пусть ваш друг сидит (летчику). Я ведь просто так зашел… Мария, – позвал он (вот ведь, уже узнал ее имя!) – принесите-ка нам что-нибудь выпить. Выпьете со мной? – спросил меня.

– С удовольствием выпью джин-тоник, – я отвечал на английском, упорно делая вид, что португальский понимаю с большим трудом.

– А мне виски. Летчики не пьют, я надеюсь! Ха-ха-ха! Мария принесла напитки, и Онвала начал разглагольствовать.

– Летчики – самые смелые люди на земле! Я бы сам ни за что не смог стать летчиком! Признаюсь, я и летать побаиваюсь. Особенно – на вертолетах. Но ничего – разгромим эту нечисть, этих гиен (он показал пальцем вниз), и перестанем бояться. Вот вы не боитесь, что они пульнут в вас ракетой? Нет? А напрасно, эти гиены способны на все! Они не жалеют ни детей, ни женщин! Они хотят взять нас в блокаду! Не выйдет. Скажу по секрету, мы готовим сейчас решительное наступление на их базы. Мы уничтожим их. Выметем их с родной земли.

Жозе Арналду кивал, я тоже. Онвала говорил по-португальски просто, четко, без затей, как ребенок.

Я сидел в очень неудобной позе, вынужденный повернуть голову к министру, шея моя затекла. И, конечно, я не мог пропустить момент появления огней столицы. Мне важно было узнать, на каком расстоянии они видны ночью. А он все болтал и болтал и – вот удача! – выбалтывал отнюдь небезынтересные вещи:

– Сил у нас достаточно. Даже несмотря на то, что их поддерживают империалисты… У нас тоже есть друзья! И советские люди, и кубинцы…

– Господин министр, – спросил Жозе Арналду (на сей раз Онвала пропустил мимо ушей обращение «господин»). – Но ведь у нас есть сильная авиация, я сам видел на военной базе и боевые вертолеты, и самолеты. Почему мы до сих пор не можем разгромить их базы?

– Не все так просто, командир, не все так просто! Они очень хитры! Они живут в лагерях на самой границе, и, ошибись мы чуть-чуть, скандала не оберешься. Не только скандала, а и прямого вторжения… Нет, мы возьмем их на земле. Мы возьмем их в кольцо, сожмем его и – крак!

Онвала сжал свои смешные короткопалые ручки в кулачки.

– Все уже почти готово, Генеральный штаб уточняет детали операции, поверьте мне! Мы раздавим эту гадину! Президент торопит нас, вчера он звонил мне, он сказал так: «Товарищ Онвала, долго мы будем скрываться в своей собственной стране, как мыши в норах? Долго я буду летать над своей родиной по ночам? Ведь днем министр безопасности мне летать запрещает! Мы платим огромные деньги военным специалистам из братских стран, а живем в постоянном страхе!» Так он сказал мне вчера. И он прав, мой президент, он очень прав! И я поклялся ему, что мы уничтожим гадину в ближайшее время! Мы уничтожим гиен прямо в их логове! Мы перестанем бояться… Борьба продолжается!

На первый взгляд, было совершенно непонятно, почему этот высокий государственный чин говорит такие откровенные вещи четверым абсолютно незнакомым ему людям. Признаюсь, у меня возникла неприятная мысль, что все это он говорит исключительно для меня, что он прекрасно знает, кто я, и провоцирует меня – ну все как в шпионских фильмах. Тем более что Онвала на меня косился в конце каждой своей реплики, словно давая понять, что его слова – только для меня. Потом я решил, что он просто дурак, хвастливый африканский дурак, которого понесло в его петушиной похвальбе и значительности и он не в силах уже остановиться. И только позже я узнал (и это стало для меня большой неожиданностью), что он самый обыкновенный алкоголик. Будь я прилежным Штирлицем, я бы отметил, что Мария вставляла в его руку уже третью порцию виски, а до своего визита в кабину он выпил еще пару. А уж сколько он выпил за день, одному богу было известно. Вот ведь как все просто в мире, хотя профанам он и кажется неразрешимо сложным.

И тут внизу прямо по курсу я увидел россыпь огней. Россыпь небольшую – возможно, городишко малый, но за ней – еще огни, пригоршни огней – и правее, и левее у самого берега.

– Это столица? – спросил я у Жозе Арналду.

Тот взглянул на приборы, потом в иллюминатор и покачал головой:

– Нет, еще рано, это Ньока-Прайя. Отсюда еще сто двадцать километров.

Среди писка и треска разнообразных сигналов я вдруг различил какой-то новый ритмичный звук.

– А это что за звук?

– Это заработал сигнал дальнего привода, – ответил командир.

– Я вижу, ваш друг живо всем интересуется! – воскликнул Онвала.

– Я собрался купить свой самолет, вот и гляжу – что да как, сэр… – отвечал я по-английски, разумеется.

Командир перевел.

– Где же вы собираетесь летать? – спросил Онвала.

– Как где, сэр? Здесь. Я коммерсант, мне нужно многое успевать, а, к сожалению, на машине по вашей стране далеко не уедешь!

– Ха-ха-ха! – от души расхохотался Онвала, так что слезы проступили в его красных глазках. – Давно я так не смеялся, о-хо-ха-ха-ха! Вы же ничего не поняли из того, что я тут говорил! Мой друг, здесь нельзя летать, даже коммерсантам! Это очень опасно. Даже наш президент летает ночью! Ха-ха-ха! Откуда вы, такой смельчак?

– Из Дании. Георг Даниэльсен, можно Джордж, сэр.

– Никогда не бывал в Дании! Мария, еще виски!

Глазки его наливались кровью, пару раз он пошатнулся, и я заметил, как Жозе Арналду поддержал его за локоток.

– Господин министр, не угодно ли вам сесть в салоне, мы начинаем снижение, – сказала Мария с порога.

Я взглянул в иллюминатор – огней внизу стало больше, они уходили к горизонту. Сомнений не было – мы подлетали к большому городу. Мария с одной стороны, командир с другой проводили Онвалу к его креслу. Я шел следом и почти в упор разглядывал высокую гордую шею Марии, ее чудесные, точно барочная виньетка, ушки, вдыхал пряный запах ее волос. И едва удержался, чтобы не поцеловать ее, впиться губами в нежную матовую кожу.

Онвалу усадили. Когда я проходил мимо него, он схватил меня за руку, притянул к себе и сказал почти на ухо:

– Не беспокойтесь, сеньор датчанин, скоро вы будете летать где только захотите! Ха-ха-ха! Через десять дней мы с президентом отправляемся на переговоры в Лусаку. Кубинские военные обещают прислать сюда целый батальон рейнджеров! Вы знаете, какие они вояки, эти кубинцы!? Максимум через месяц с мятежниками будет покончено! Давайте еще выпьем! Мария!

Я всячески делал вид, что с очень большим трудом понимаю его. И вдруг перехватил на себе выразительный взгляд жены министра.

– Благодарю вас, сэр! Давайте лучше сделаем это на земле!

Через сорок минут мы сели.

Мальчики проходили мимо нас по одному. Судя по походке и неподвижным глазам, они были либо обкурены, либо опиты номбе. Они бросали нам под ноги полиэтиленовые пакетики. К концу шествия пакетики выросли в небольшую горку трофеев: отрезанные уши.

Мальчики вернулись в строй.

Мбота провозгласил:

– Вот они, наши герои, наша надежда, наше будущее! Каждый из них нашел и лично уничтожил своего врага! Они вошли в деревню на ваших плечах, они помогли вам найти насмерть перепуганных врагов, вытащить из крысиных нор и отомстить. Убить без жалости, без снисхождения, как и полагается настоящим солдатам освободительной войны! Трое из них погибли как герои, но остальные составят и уже составили славу нашей справедливой борьбы! Слава героям! Смерть режиму! Свобода, свобода и еще раз – свобода!

Я искал глазами среди «юных героев» Жинито. Его не было. Вероятно, он и был одним из тех троих.

Странное стечение обстоятельств – подумал я, – они с Роберту погибли в одном и том же месте.

Мне чертовски повезло.

К трапу подрулило несколько машин, очевидно, для министра и его свиты. Я видел, как он спустился, направился к черному «мерседесу», но вдруг остановился, подозвал ординарца и что-то сказал ему. Жена министра уже сидела, а он стоял, ждал. Потом я увидел, как ординарец подвел к нему Марию. Онвала что-то говорил ей, похоже, – уговаривал. В этот момент ее подруга позвала на выход остальных пассажиров. Я попрощался с экипажем, стал спускаться и увидел, как куртуазный министр подсаживает Марию в машину, не в свою, в другую, попроще, кажется, в «пежо». Захлопнул за ней дверцу, повернулся, увидел меня.

– А, сеньор датчанин! Где же вы будете жить?

– В гостинице «Турижму», сэр.

– Алберту! – крикнул он, и из «пежо» выскочил шофер. – Отвези этого сеньора в гостиницу. Счастливого пути, господин датчанин Джордж! Ха-ха-ха!

Так по воле пьяного министра я очутился на заднем сиденье рядом с Марией. Впереди – водитель в белых перчатках и еще какой-то тип, наверняка из Seguranca.

Мария отвернулась, смотрела в окно.

– Вы все еще сердитесь? – спросил я по-английски, в слабой надежде, что эти двое не поймут.

– Разве на это можно сердиться? – отвечала она вопросом на вопрос, но головы не повернула.

– О, еще как можно! В конце концов, я не должен был давать волю чувствам, правда ведь?

– Но дали.

– Клянусь вам, это было помрачение! Со мной ничего подобного никогда не было! И не будет! С той самой секунды, как…

– А сказали: «не будет»…

И тут она обернулась. Было темно, но я увидел – она улыбнулась!

– Вот мы и приехали, я живу совсем рядом с аэропортом, – сказала.

Мы остановились на обочине. Темная улица – ряд одноэтажных домиков, в паре из них еще светились окна. Мария вышла, отворила калитку, шофер поспешил следом, неся ее чемодан. Вышел и я.

Шофер занес чемодан на крыльцо. Я остался внизу.

– В каком часу мне заехать за вами, сеньора? – вдруг спросил шофер.

– Что вы, спасибо, я доберусь сама! – отвечала она.

– Нет-нет, господин министр приказал привезти вас! – настаивал шофер.

– Хорошо, тогда в десять утра, но не раньше!

– Доброй ночи, сеньора!

– Доброй ночи!

Шофер вернулся в машину, я стоял перед крыльцом:

– Министр зовет вас к себе?

– Да, хочет предложить мне какую-то работу.

– Можно спросить, какую?

– Я еще не знаю, он так загадочно говорил… Простите, мне надо идти, боюсь, мы разбудим маму и сестер.

– Да-да. Но мы встретимся завтра? У меня совершенно свободен завтрашний вечер. Вы покажете мне город, ведь я впервые здесь.

– Не знаю, я пока не могу обещать.

Она достала из сумочки ключи и уже начала открывать дверь.

– Мария! Но вы даже не дали мне своего телефона!

– 3-12-43, – скороговоркой продиктовала она, открыла дверь, вошла в дом. – Спокойной ночи.

И дверь закрылась. Бог ты мой – всего пять цифр! Какой маленький город! И еще: немного утешило то, что они с Жозе Арналду жили не вместе.

Итак, моя затея с «янычарами» не удалась. Да и могла ли она состояться в чужой стране, на чужом континенте? Черная пята Мботы наступила на горло этой педофильской, в сущности, идее.

Мне стало это предельно ясно, когда полковник Мбота пригласил меня в штабную палатку на праздничный ужин. Я и прежде чувствовал себя не слишком уютно в окружении повстанческих боссов на штабных совещаниях, но тут вдруг слишком явственно ощутил себя чужим. Этакой легкомысленной белокожей виньеткой, неизвестно кем нарисованной среди суровых африканских татуировок.

Мбота сидел божком в дальнем углу палатки, посверкивая белками. Остальные роились вокруг, ловя каждую реплику, каждый хриплый его смешок.

– Команданте Бен, выпейте со мной! – услышал я. И следом услышал тишину.

Я подошел, офицеры расступались вежливо, но ровно настолько, чтобы я смог протиснуться к боссу.

Команданте, помню, всегда пил бурбон Five Roses, который ему регулярно привозили из Комати-Буша. Мне тоже плеснул в стакан – на два пальца.

– Господа, соратники, я пью за команданте Бена, за его роль в нашей освободительной войне!

Все выпили за меня. Но говорить никто не пытался, ждали, что еще скажет Мбота. И он сказал:

– Знаете, команданте Бен, чем вы отличаетесь от нас?

– От кого – от вас?

– Вы, европейцы, от нас, африканцев?

– Цветом кожи.

– Не только, не только. Не обижайтесь, – Мбота сделал маленький глоток, не сводя с меня своих глаз. – Не обижайтесь на то, что я вам сейчас скажу. Хорошо?

– Не буду.

– Мы с вами отличаемся вот настолько, видите? Мбота приставил свой стакан к моему. В его бурбона было на полпальца, в моем – на палец.

– На полпальца? Да? – спросил я.

– Примерно. Но это только сейчас. А теперь мы с вами выпьем до дна. Оба.

Мы выпили.

– Теперь мы уже не отличаемся совсем, ни на сколько! – Мбота поставил стакан, ударил себя руками по мощным ляжкам и захохотал.

И все вокруг тоже.

– Это очень просто, команданте Бен, очень просто. Ваша эта… цивилизация – это как стакан, полный бурбона. А наша – всего лишь половина или, если вам больше нравится – четверть стакана. А сам стакан – это все, что было до цивилизации. С тех самых пор, как первый человек родился здесь, у нас, в Африке. Миллионы лет назад – на берегу Танганьики, или Ньясы, или Виктории… Они, эти миллионы лет, никуда не деваются, команданте Бен. Не так разве?

– Так.

– Ну а если так, то я выпиваю свою цивилизацию, вы свою, и мы оба остаемся голыми, ха-ха-ха!

Хор вторил.

– Ну что такое пять, четыре, три, две тысячи лет по сравнению с миллионами?! Ничто. Мы с вами оба – животные, команданте Бен. Только вы животное уже слишком домашнее, а мы – еще слишком дикое. Вот и вся разница. То есть – никакой разницы.

Моя гостиница удобно расположена – в даун-тауне, который здесь называется Baixa (то есть «низ») – район деловой и портовый.

Почти напротив отеля – Центральный рынок, где у меня назначена встреча с нашим агентом.

Утром следующего дня я туда и отправился. Пряные запахи, потные торговки, шум, гам, – идеальное местечко для обряда посвящения в шпионы. Время от времени я оглядывался, пытаясь определить, нет ли «хвоста». Вспоминаю, и становится смешно – какое ребячество! Я хоть и не был любителем шпионских фильмов, но видел их во множестве – в детстве на родине. Реальность, как водится, была существенно иной, нежели кино: в сутолоке африканского базара неофит вряд ли разобрался бы, следят за ним или нет. Я отыскал ряды, в которых торговали тряпками. Там, в третьей, если считать с северной оконечности рынка, лавке должен был меня ждать некий Симайо.

В лавке никого не было. Я занервничал – в самом деле, что теперь делать? Стоять ждать? Белому человеку у лавки с яркими и явно немужскими тряпками? Вот и торговки из соседних лавочек с интересом посматривали на меня. Они даже ничего не предлагали – что можно было предложить элегантному белому человеку в светло-бежевом «сафари» и в темных очках?

И я ушел, пошел дальше, решил сделать круг и, возможно, вернуться. Но метров через сто, когда я рассматривал безделушки явно туристического предназначения, меня окликнули сзади:

– Со Бен? Я – Симайо.

Я оглянулся: небольшого росточка человек, круглоголовый, какими бывали в детстве крашеные резиновые куклы-негритята.

– Не оборачивайтесь. Слушайте меня: повернете направо через десять метров, там, в конце ряда – небольшие ворота, это выход с рынка. Напротив него, на другой стороне улицы – кафе. Идите туда, я вас там найду, – сказал он скороговоркой, но, к счастью, я понял.

Я сел в кафе, внутри было жарко, но за столик на улице я сесть не решился. Заказал эспрессо. А вот и Симайо, он улыбался мне так, словно мы с ним друзья не разлей вода.

Он оказался вполне толковым парнем, насколько я успел понять. Симайо служил юристом в иностранном отделе министерства обороны. Курировал контракты с иностранными специалистами, и в том числе с советскими летчиками из президентского экипажа. Судя по всему, бардак в этом министерстве царил такой, что он был в курсе всех мало-мальски важных событий. Даже знал и график передвижений президента.

Симайо подтвердил, что через десять дней президент вылетит в Лусаку на переговоры с какими-то кубинскими генералами, потом он перелетит в Мбалу на саммит с парой-тройкой президентов соседних стран. После чего вернется в столицу.

– А вдруг он вздумает еще куда-нибудь? – спросил я.

– Это то, что я знаю, – не переставая улыбаться, сказал Симайо. – А что касается «еще куда-нибудь», то президент летит на маленьком «Туполеве», а не на большом «Ильюшине», на котором он летает далеко и надолго. Во всяком случае, министерству дано указание готовить эту машину.

– Вы хорошо знаете экипаж? – спросил я.

– Да, я знаком с обоими экипажами. И скажу, что летчики с «Ильюшина» серьезнее, чем с «Туполева».

– В каком смысле – серьезнее?

– У «Ильюшина» – очень строгий командир, он следит буквально за всем, как и чем их кормят, какие номера в гостиницах, следит за режимом. С ним много хлопот, чуть что – он скандалит и напрямую звонит президенту. «Туполевцы» – другие. Они и выпить любят, им плевать, где спать. Они даже, я знаю, просят селить их в гостиницу похуже, а разницу отдать наличными. Им главное – заработать. Веселые ребята. Они, кстати, в вашей гостинице живут. Я слышал, что ваш посол хочет этот экипаж поменять. Как это по-советски? Неблагонадежные?

– Так они точно полетят?

– Думаю, да. Если будут изменения, я постараюсь сообщить. Думаю, через неделю все будет ясно на 99 процентов. Ситуация такая, что президент не может не просить помощи у кубинцев.

– Но почему кубинцы не прилетят сюда? – спросил я.

– А это уже политика, сеньор Бен. Президент не раз говорил, что никогда не прибегнет к прямой военной помощи. Поэтому такие контакты держатся в строжайшем секрете.

– Ха-ха. Настолько строгом, что мне о нем рассказывает сам министр обороны! – воскликнул я и пересказал Симайо вчерашнюю историю.

– А это уже очень плохо, – ответил мой собеседник уже без тени улыбки.

– Впрочем, он был совершенно пьян, – сказал я.

– О, поверьте, я очень хорошо знаю генерала Онвалу. Да – он законченный алкоголик, но при этом всегда очень точно знает: кому, что и когда можно сказать.

Это был шок. Мария.

– Что же мне делать? То есть что нам теперь делать? – спросил я наконец.

Я не то что испугался, я растерялся. Одно дело было воевать в буше, где более-менее все понятно, другое дело – попасть в логово врага и узнать вдруг, что сам-то ты давным-давно раскрыт.

– Нужно уходить, и прямо сейчас, – от спокойствия Симайо не осталось и следа, его круглое лицо прямо-таки искажено было страхом. – Беда в том, что вы белый, что вам трудно оставаться незаметным. Правда, я не увидел за вами хвоста, когда вы шли сюда, но стоит вам появиться в гостинице, и все пропало. Они захотят узнать, с кем вы встречались, и найдут меня. Сейчас я уйду, а вы подождите еще полчаса. Вот здесь я собрал данные, которые вы просили – частоты приводов аэропорта, перечень полетов президентских экипажей за последний год, состав делегаций, состав экипажей, адреса… Я отдаю вам это, но это нужно уничтожить! Как можно скорее. Этого нельзя оставлять!

Он разволновался не на шутку, бедный Симайо!

– Я ухожу, сеньор Бен. И вы тоже уходите. Правда, я не знаю, как…

Было и печально, и забавно, что на случай провала не оказалось ни одного варианта спасения. Мне негде было затаиться в незнакомом городе, ну не идти же в самом деле в датское посольство! Черт бы драл этих коварных негров!

– О'кей, спасибо, Симайо! Успехов. Надеюсь, все будет в порядке.

Я, в отличие от своего агента, вдруг успокоился. Взял листки с данными, стал их просматривать, намереваясь запомнить хоть какие-то имена, цифры, названия. Это оказалось занятием вполне бессмысленным, – столько точной информации я не в состоянии был не только усвоить, но и просто проанализировать. Мария.

Была в моей ситуации, однако, и какая-то странность: откуда Онвала мог узнать, кто я? И знал ли он это на самом деле? Меня раскрыли всего за какие-то сутки? Не может этого быть, даже несмотря на все мое дилетантство в шпионских делах. Я вспоминал шаг за шагом свое пребывание в Мукумбуре, но ничего странного не вспомнил. Если и было что-то, то в самолете, где наверняка сидели агенты Seguranca Na-cional. Но как они узнали, кто я такой? Непонятно. Непонятно. Непонятно. Мария.

Теперь вот эти бумаги. Их можно было порвать и выбросить в унитаз в том же кафе, и я решил так и сделать. Однако камера шпионского кино не оставила меня и здесь. В туалете я обнаружил оконце над унитазом, выглянул: тихая улочка, напротив – магазин, хозяин-индус сидит перед дверью на стуле, читает газету. Над моим оконцем нависает кондиционер, видимо, из квартиры, что расположена над кафе. В его нижней панели щель, достаточно широкая, чтобы положить туда небольшую стопку бумаги. Я вернулся за столик, заказал еще кофе. Полистал газету. В кафе почти пусто – только мамаша с двумя детьми у окна, кормит их мороженым. Через четверть часа я опять отправился в туалет, выглянул – индуса не было, хотя стул стоял. Вытащил бумаги из-за пазухи и быстро вложил их в щель кондиционера. Кажется, они поместились там идеально – из окна не видно. И с улицы их можно достать – не слишком высоко. Закрыл форточку, вернулся, расплатился, дал хорошие чаевые, вышел. Мария.

Вроде ничего подозрительного – никто не дежурит на углу, никто не выглядывает из дверей. Беспечной походкой направился было к гостинице. Мария, скорее всего, уже вернулась с аудиенции у министра, но звонить ей было бы безумием.

Впрочем, и возвращаться в гостиницу тоже было бы безумием, если верить перепуганному Симайо. Я живо представлял себе, как в холле отеля ко мне подходят двое хлопцев из Seguranca, берут меня под белы рученьки, запихивают на глазах у зевак в черный автомобиль, везут в свои казематы, а там следак, как две капли воды похожий на Мботу – татуированный, с кулачищами с мою голову – начинает допрос. Вот она – шпионская романтика. Романтикой военной ты уже насладился вполне, отведай-ка, Веньямин, и другой деликатес бытия. Мария.

Хотя, размышлял я, задание я выполнил, бумаги у меня, можно смело отправляться в rent car, садиться и уезжать. Вернее, попытаться уехать, а там будь что будет.

Я остановился на перекрестке. Я помнил по карте, что если взять налево и вверх, то через три квартала будет rent car. А если – направо и вниз, то через два квартала будет улица, на которой – пересечь ее, направо и триста метров прямо – мой отель. Мария.

И я поворачиваю налево. Я выбираю маленький Land Cruiser (в те годы эта марка была еще настоящей) безо всяких хлопот, плачу за двое суток карточкой American Express, сажусь, предельно осторожно включаю первую скорость и отпускаю педаль сцепления (вожу-то я так себе!), трогаюсь, еду. Главное – не забывать, что движение здесь левостороннее, как в соседней ЮАР. И еще главнее – выехать из города, а там на шоссе будет проще. Но я не еду из города, я еду в отель, потому что Мария.

Машина позволяет мне убедиться наверняка – «хвоста» нет: никто не едет следом, на всей улице за мной вообще ни одной машины. Да и прохожих тоже почти не видно – два часа пополудни, сиеста.

Я паркуюсь за отелем, в портовом районе, а в отель иду пешком. Прохладное, темное и пустое, пустое! пространство лобби. Нет, пожалуй, Симайо погорячился, решаю я.

– Bona tarde, senhor Danielsen! Como esta? Aqui tenho um recado para о senhor, – на португальском приветствует меня халдей за стойкой и протягивает бумажку.

Не читая, смотрю на подпись: Maria! He верю своим глазам, читаю: call me please.

Мария!

То есть, если рассуждать логически – ей поручили меня «пасти». Вот прямо сегодня, привезли ее в министерство, там сидели важнеющие, надувая губы, негриллы из Seguranca Nacional, a как еще?

– Сеньорина! (или как они тут называют юных красавиц-стюардесс?) – наперебой говорили они, – мы хотим поручить вам очень важное и чрезвычайно ответственное задание, можно сказать – поручить спасение родины (точно Жанне д'Арк). Наши агенты выследили опасного военного преступника, который объявился в столице, по всей видимости, с крайне опасной для страны миссией. Это Бешеный Бен! (ББ! MB! BF!) Вы наверняка читали о нем в газетах (Ха! У них тут в столице, между прочим, издаются одна-единственная газета и один-единственный журнал!). Ваша задача – соблазнить его и выведать цель приезда…

Ну и так далее. И Мария, любимая моя Мария, согласна. Ведь на карту поставлена ее карьера, ее жизнь, жизнь ее матери, ее сестер! А как иначе?! И вот она звонит – чтобы назначить мне свидание. И знает, что ей нет нужды соблазнять меня, потому что я уже ее. Мария…

Я диктую портье ее номер, прошу соединить.

– Момент! Сеньора Мария на проводе, мой сеньор.

– Да, Мария, это я, Георг. Очень рад вас слышать! Вы мне звонили?

Мария.

Я слышу ее грудной, чуть грубоватый, но такой сексуальный голос и цепенею – любовный восторг.

Взлетаю.

Она говорит, что ей нужно (не хочется – нужно!) меня увидеть.

Падаю.

Я отвечаю, что могу приехать когда угодно и куда угодно. Хоть сейчас. Она говорит, что не надо ни сейчас, ни куда угодно, а в десять вечера в ресторан «Beira mar» на городском пляже, в самом его конце, там еще – площадь, а дальше – дорога кончается.

Взлетаю.

Я предлагаю заехать за ней, но – качели – она сообщает, что ее подвезет Жозе Арналду.

Падаю.

Возможно, что отсутствие слежки объяснялось участием Марии в моей судьбе: зачем следить, если я сам приду куда угодно и когда угодно.

С самого момента нашего знакомства два дня назад и до сих пор я жил как бы в двух непересекающихся измерениях – задание и Мария. Теперь они пересеклись, скрестились, и в спайке этого скрещения таилась колоссальная энергия, которая не может не закончиться взрывом. Я готов, я его жду, я его жажду. Это ли не лучшая, не самая героическая участь для ростовского мальчишки, эстета и хулигана (не в пошлом современном, конечно, смысле), волею судеб забредшего на край Ойкумены и познавшего там все, что должно познать двуногому, коль скоро ему суждено было родиться – смертельный риск и смертельную любовь?!

О, как высоко сказано, Веньямин! Рыдать хочется.

Я не знаю, как убить эти семь с лишним часов до встречи. В мозгу строится любимая с детства лесенка:

Если хотите – вот самое верное подтверждение моей любви: после разговора с Марией мой член возбуждается и неприлично выпирает из плотно обтягивающих меня штанов «сафари». К счастью, рубашка навыпуск спасает положение.

Но: если в любое другое время, находясь в таком «приподнятом» состоянии, я бы быстро избавился от него, от души промастурбировав в укромном местечке, то сейчас мысль о мастурбации вызывает во мне чуть не религиозное отвращение. Это не просто грех старика Онана – это липкая измена.

Возвращаюсь к машине, медленно еду на улочку, где в щели кондиционера оставил шпионские бумаги – у меня есть время подробно изучить их, и вряд ли кто-то помешает это сделать. Уже припарковав машину под самым кондиционером, так что вода из него капает на ветровое стекло, понимаю, что достать бумаги не смогу – ростом не вышел, нужен стул или ящик.

Хлопаю себя по лбу – мудак ты, Бен, просто мудак! Зачем лезть с улицы, когда можно сделать это из туалетной кабинки?!

Просто мудак.

Паркую Land Cruiser перед кафе и теперь уже с полным моим правом сажусь за столик на тротуаре – кофе, два сэндвича с яйцом и сыром.

То ли стон, то ли всхлип сзади. Оборачиваюсь и натыкаюсь взглядом на маленькую, грязную и… невероятно изящную ладонь прямо перед моим лицом. Нищий мальчик, спутанные пепельно-бурые волосы, гноящиеся глаза. Из-под рваной рубахи проступает на плече (от самой шеи) свежезатянувшийся длинный рубец, словно от сабли. Босые ступни – стоптанная кожа подошв. Опять глаза – они прекрасны, даже гной не портит их!

– Жинито?! – полушепотом восклицаю я.

– Sim, senhor… Tenho fome, muita fome, senhor, -заученно и гнусаво повторяет он, очевидно, не узнав меня.

– Жинито, это я, команданте Бен, – опять полушепотом.

– Sim, senhor… muita fome…

Он действительно очень худ, скорее всего не ел уже несколько дней. Сажаю его рядом, кормлю сэндвичами – этакий диккенсовский дядюшка.

Он ест споро, но не безобразно, с достоинством ест. Я любуюсь. Прошу официанта принести лимонада, официант глядит на него брезгливо, кивает, говорит:

– Лучше вам быть осторожнее, мой сеньор, они часто воруют. Так, что и не заметите!

– Бог им в помощь, – отвечаю я.

Беру мальчика за руку, веду в соседнюю лавку – купить что-нибудь из одежды. Вежливый хозяин-индус терпеливо роется в своих запасах, находит сносную пару башмаков и рубашку, а за остальным бежит к соседям. Через полчаса Жинито одет в салатного цвета рубаху, белые шорты (они висят на его исхудавшей попке), на ногах – салатные же мокасины и белые носочки – ангел, ангел! В аптеке покупаю мазь от конъюнктивита, затем – в гостиницу отмывать мальчика.

Жинито послушно ходит со мной, словно обдолбанный. А я так и не знаю, узнает он меня или нет?

Да неважно.

В номере раздеваю его, веду в душ. Тру мыльной губкой его изуродованное плечо и его здоровое плечо, его жесткую – ребра и позвонки наперечет – спину, его худенькую, но такую красивую попку, его икры, ступни, пятки, коленки, ляжки, бедра, его маленький крючочек, впалый животик, лаковую черную грудь со страшным рубцом. С удовольствием отмечаю, что мой возбужденный член успокоился, и вдруг думаю, что вот такого бы ангелочка могла бы родить мне Мария.

Я сам расчесываю его спутанные волосы, расчесываю аккуратно, долго, мы сидим на кровати. Жинито вдруг сворачивается в калачик и мгновенно засыпает. Накрываю его краешком покрывала.

Идиллическая картинка! Достойная старого пидора.

Не такого уж, впрочем, и старого.

Он спит, а я спускаюсь в бассейн, сажусь в баре за стойку, спрашиваю mohito. Rum, мята – успокоят, утешат. Жара не спадает, самый пик, хотя солнце уже скрылось за домами. За бетонной стеной маленького гостиничного сада, если смотреть в сторону порта, плотным хороводом кружатся чайки – наверное, вернулись с моря рыбаки на своих доу. Что-то патриархальное чудится в этой картинке – южный приморский город, лень, истома, и словно нет ни войны, ни голода, ни истерзанной груди Жинито. Сосу коктейль через трубочку. Двор пуст, ни души, ровная голубоватая гладь бассейна.

Но недолго: эту картинку вдруг и походя теребит и комкает русский матерок.

Оборачиваюсь. К бассейну бодро спускаются четверо моих бывших соотечественников.

– Да задолбал ты, Петрович, своими принципами! Не хочешь, не бери. И вообще – пошел нах…! – говорит самый молодой из них, высокий, рыхлый, вида вальяжного, припухший лицом.

Петрович, к которому он обращается, обладает обезьяньей – копия фернанделевской – физиономией. Он никак не обижается, семенит рядышком – раза в два короче, но и в три старше своего гонителя.

– Да ты сам кого угодно…! – беззлобно шелестит Петрович.

Двое других солидно ухмыляются.

Они садятся напротив меня – стойка круглая. Смотрят внимательно, но не здороваются – советская выучка.

– Ты нам, Кондрат, по сто водочки сделай и по пиву, – по-русски говорит бармену вальяжный.

Бармен достает из холодильника водку.

– Ишь, бля, все понял, кондрат-то наш! Хороший из тебя дрессировщик, Забелин! – восхищается вальяжным Петрович. – Тебе б, бля, в цирке работать.

Забелин… Что-то знакомое чудится мне в этой фамилии. Ну да, ну да – это экипаж «Туполева», они живут в этом отеле. Симайо про них говорил.

Очередной выкрутас подсознания: вспомнив фамилию этого Забелина – кажется, второго пилота президентского экипажа – я вспоминаю и про кондиционер, в котором до сих пор лежат бумаги, которые я еще час назад собирался забрать, ради которых я, собственно, и рискую!.. Вывод прост как мычание: я не хочу выполнять это задание, не хочу никаких бумаг, я хочу… А что я хочу? Что же я хочу, видя перед собой людей, которых я хочу убить?

– Я тебе, Забелин, еще раз повторяю – уймись. Мало тебе, что ли, приключений на твою жопу? Ты не только себя подставляешь, а всех нас, – продолжал Петрович.

Исподтишка они рассматривают меня, пытаясь определить, кто я, откуда здесь взялся: зырк-зырк глазками. За русского они меня, понятное дело, не принимают – не советский у меня вид. Между тем я, кажется, начал понимать причину их разногласия. Особенно после реплики третьего персонажа, судя по выражению лица – среди них главного:

– Ты, Илья, можешь хоть всю Африку переебать, если хочется. Но только кроме этой. Мы и так тут под колпаком, ты попадешься – всех вышлют к ебене матери! В общем, мой тебе приказ, если хочешь: ни в какой ресторан ты сегодня не едешь, а остаешься в номере с женой.

– Во бля! – восклицает вальяжный. – И ты туда же, командир! Да ты ссы, никто не узнает. А я обещал. Ты знаешь, Юр Палыч, что такое слово советского летчика? – и бьет кулаком по стойке, стакан с водкой подпрыгивает и летит вниз.

Судя по всему, вальяжный уже порядком пьян. Вальяжность его растворяется в ничто, и он становится просто – рыхлым. Ткни пальцем – труха.

– Я сказал – сиди с женой, – повторяет раздраженно Юр Палыч.

– С женой, бля! Скажешь! В Африку со своим самоваром! Ты скажи честно, Юр Палыч, сам-то негритянку пробовал? А?

Тут Юр Палыч смущается, наклоняется к стойке и тихонько произносит:

– Ну, пробовал. И скажу тебе – ничего такого. Бревно бревном. Вот мулаточки!..

– Во-во! – пьяно смеется рыхлый. – Сам пробовал, а другим не велит.

– Да велит, велит, – вмешался четвертый летчик, штурман Шепилов – коренастый, с лысиной в половину загорелого черепа. – Только не здесь, чего непонятного? Вот полетим в Замбию, и кувыркайся там.

– Ладно, хватит, – Юр Палыч решил прекратить адюльтерный спор. – Пошли поплаваем, сейчас девчонки должны спуститься, а мы тут… планы строим… Сиди сегодня дома. Или приходи к нам телевизор смотреть.

– Да свихнусь я тут от тоски! Ты бы ее видел, штурман! Сиськи, попка… А глазища! Вот такие! – рыхлый махнул рукой, махнул водки, встал, разбежался, прыгнул в бассейн. Туча брызг, в том числе и на меня. Рыхлая скотина.

Впрочем, чего я так антисоветски разозлился? Банальный мужской треп, банальный мужской стояк, будто у меня не так? Да у кого не так?

Я дососал свой mohito.

– Hi! – услышал с того конца стойки.

Юр Палыч обращался ко мне – больше не к кому.

– Hi! – ответил и я.

– Where're you from?

– Denmark. You?

– Soviet Union.

– Fine, – я приподнял пустой стакан, типа приветствия.

А Юр Палыч уже шел ко мне со своим стаканом, он тоже, скорее всего, был навеселе – во всяком случае, глазки его вблизи оказались мутными, красноватыми.

– Some vodka? – спросил, подсаживаясь.

– A little, – сказал я.

– Кондрат, водки.

Бармен поставил передо мной новый стакан – граммов сто водки.

– Yury! – представился.

– George.

– Business? – забавно – однословная беседа.

– Business.

– What kind?

– Furniture.

– Good.

– Fine! – я чуть не сказал это по-русски, буквально на кончике языка удержал «отлично», поперхнулся даже.

Я взял стакан, дотронулся до его стакана и выпил – залпом.

– Ogo! Like russians!

– Really?

– Yes, yes! Everybody in Russia drinks vodka like you, George! That's fine!

Я посмотрел на часы – половина пятого. Долго еще. Так долго еще ждать!

Мы с Юр Пальнем выпили еще по водке, и он совсем окосел. Стал рассказывать, как ему надоело в Африке, какая тут нищета, какие идиоты «Кондраты», что сам он из Ленинграда, ну и прочую ерунду… Потом спросил, давно ли я в Африке. «О, если б ты знал, советский ублюдок!» – подумал я и сказал, что всего третий день и пока мне все нравится. «И вы так успели загореть!» – воскликнул он. «Чертов наблюдатель!» – подумал я и ответил, что прилетел из Италии, что бизнес мой – по всему свету, что в Дании у меня фабрика, езжу, ищу новые материалы, конкуренция в Европе жесткая, нужно крутиться… Он немного помялся, а потом спросил, не хочу ли я поменять свою валюту на местную, что здесь в банке мне дадут за доллар максимум двадцать местных «тугриков», а он даст все сто. И все это с такой мерзкой, пугливой и наглой одновременно улыбочкой.

«Вот ведь ублюдок!» – опять подумал я, но тут же осадил себя: а что тут такого странного? Забитый советский человечек хочет жить «как люди», может, для него это последний шанс. Может, больше он никуда никогда не поедет, будет гнить в своем гнилом Ленинграде, пенсия скоро – летчиков рано на пенсию отправляют.

Ха-ха-ха. Ну да, гнить, гнить, и очень скоро, – услужливо напомнил мне мой «шпионский» голос. Поменять? А запросто. У меня есть наличные. Сколько хотите? Пара сотен долларов и еще три сотни рандов. Что – все возьмете? Ну да, нам в «тугриках» платят, а на что их тратить в этой нищей стране? Тем более что для нас, а мы президента возим, мы – летчики, тут все бесплатно. Вот Кондрат нам наливает, сколько хотим, и все бесплатно. Все бесплатно! Сейчас я сбегаю в номер, «тугрики» принесу. И ребятам скажу, мы все возьмем, все, не беспокойтесь!

Будто я беспокоился.

Жадными руками они рвали из моих рук валюту, совали взамен местные бумажки. Потом пришли и жены – выряженные как на парад, накрашенные, с пышными прическами. Пахнуло такой Россией, которую я давно забыл. Потом мы отметили сделку бесплатной выпивкой у Кондрата. Как я сдержался не послать их по матери – до сих пор диву даюсь! Хотелось, хотелось.

Сейчас их черты поистерлись из памяти, помню только красные глазки командира, да рыхлого помню. Его помню очень хорошо. Помню и его жену – Ольгу, что ли. Она, когда мы праздновали, стояла рядом, прижималась ко мне мягкой грудью и пару раз как бы невзначай коснулась рукой моих яиц. И хохотала, хохотала мне в лицо: «Ах, какая я пьяная».

Я ни на секунду не забывал, что все эти люди могут завтра стать моими жертвами, и это было очень странное ощущение. Ощущение, которым мне нестерпимо хотелось поделиться с кем-нибудь. Да хоть бы и с ними!

Одно дело война – когда убиваешь людей тебе нимало не знакомых, которых как бы и нет в природе. Так, что-то мелькнуло вдалеке, пиф-паф – и нет. Другое дело – убить человека знакомого, того, чья вселенная уже краешком задела твою, а значит – он стал как бы и твоей частью. Меня эти ощущения настолько захватили, что я, ей-богу, чуть было не проговорился своим будущим жертвам. Предполагаемым, разумеется. Я всматривался в их лица и гадал, ну что в них такого, что мне очень не по себе от мысли, что я стану их убийцей? Обычные, возможно, даже неплохие, добрые люди, попавшие в очень странные обстоятельства – чужой континент, чужая страна, чужая война. Ни сном, ни духом не помышлявшие о том, что их могут убить… Нет, конечно, теоретически они такую возможность сознавали: все-таки президента возят, да еще во время войны. Но это – так, кино. Живут они, как в коммунизме, все бесплатно, водки – залейся. Денег заработают столько, что до смерти хватит – квартир накупят, машин, дач. Заживут! А тут – бом-с – и пиздец всему!

Судьба, ничего не поделать, штука посильнее богов.

Так упала ночь.

Экипажные пели «катюшу», падали в бассейн, клялись мне в любви и дружбе. Кое-как отделался от них, поднялся в номер. Жинито спал в той же позе, в какой я его оставил. Я сел рядом, стал смотреть на него. Неожиданно через какое-то время, может, минут через десять, а может, и через полчаса, застал себя за тем, что собираю вещи. То есть я как бы выключился из реальности и делал это на автомате. Стало быть, действительно нужно уезжать.

На всякий случай я оставил рядом с Жинито все деньги, которые выменял у летчиков, сложил сумку и вышел.

Выглянул во двор – летчиков не было. Портье в лобби поинтересовался, не уезжаю ли я. Этот вопрос меня насторожил. Я ответил, что вернусь, но поздно, за полночь.

И тут я опять вспомнил о бумагах, о том, что недурно бы их наконец забрать. Но когда я уже спустился с крыльца и подошел к машине, сзади меня окликнули:

– Джо-ордж…

По голосу я узнал рыхлого – Забелина. Пьяного, игривого.

– О, вы на машине! Подвезете?

– Далеко?

– На пляж. Знаете ресторан? А то махнем вместе, девочки, уе-мое… – прибавил он по-русски.

– Что?

– Я говорю – девочки, Джордж.

То ли этот ресторан был единственным, то ли это совпадение, то ли рыхлый поставлен за мной следить… Хотя последнее вряд ли. Или он очень талантливо прикидывается? Непонятно.

Он показывал дорогу. И все время болтал, мешая английские слова с русским матом, на что я прилежно всякий раз реагировал:

– What?

После пятого или шестого моего «what?» рыхлый и вовсе охамел:

– Вот, вот!.. Да хрен тебе в рот, мудила датская! – он со мной не церемонился.

Мне это надоело, но я терпел.

Дорога к ресторану оказалась несложной – по прямой через спящий город мы выехали на набережную с высокими кокосовыми пальмами, проехали мимо темного Clube Naval, за ним океан немного отступил, уступив место пальмовой роще, за которой угадывался пляж. Слева же начались туземные деревушки, с обочины высвечивались в свете фар белки негритянских глаз, самих фигур видно не было. Минут пять езды – и океан снова подступил справа, а дорога уже влилась в широкую площадь, которую венчало большое одноэтажное здание в стиле шале с верандой – ресторан Beira Mar.

Не сказать, чтобы он был очень ярко освещен, но народу было много, машин на площади не менее полусотни.

– Приехали, сеньор летчик?

– Приехали, приехали. Спасибо. А вы идете? Очень недурные жареные креветки, да и пиво лучшее в городе. Рекомендую. А девочки… Такие чернушечки, такие мулаточки!.. – рыхлый причмокнул. – Сходите, не пожалеете.

Он хлопнул меня по плечу и вышел. Я оставался сидеть, сердце билось не по-шпионски.

Слева под россыпью звезд темнеет громада океана, справа ресторан, за ним – буш. Подъезжают машины, из них выходят парочки: мужчины в основном белые, спутницы – черные. Какая-то в этом есть расовая несправедливость, – думалось мне. Вот и я, белый мужчина, жду черную женщину, которая в свою очередь приедет с белым мужчиной.

Я опять вспомнил, что так и не съездил за бумагами. Что было совсем уж странно. Придется идти завтра, а буду ли я здесь завтра? И вообще, буду ли я завтра? Подумав о завтра, я вдруг ощутил то, что, как ни странно, не ощущал никогда в жизни – свободу. Даже три года назад, когда я добился соизволения советских властей на выезд, когда я шел по улице Горького хмурым декабрьским утром с готовыми документами в кармане модного тогда в Союзе приталенного пальто, я не ощущал ничего подобного.

И в Риме, когда я впервые в жизни очутился в «свободном мире». Я вышел тогда из здания вокзала, куда меня привезла электричка из аэропорта, на площадь, и взгляд мой тут же уперся в какие-то древние руины. Я попытался вызвать в себе это чувство свободы, и не смог. Сновали кругом суетливые итальянцы, гудели машины, никому не было до меня ни малейшего дела, и я даже чуть не заплакал: мне захотелось обратно – и даже не в Москву, а в пыльный Ростов, на нашу неуютную улицу, в наш неуютный дом – к маме.

А теперь, три года спустя, когда я уже вкусил всех благ свободы, когда пожил в самой цитадели свободы, осеняемой чудовищной бетонной дланью, я наконец ощутил это странное, безвоздушное – будто воздуха действительно не хватает – чувство. На темной площади, рядом с океаном, за которым уже только Южный полюс и Южный Крест.

В пяти метрах от меня остановилась машина – маленькая, открытая. И из нее, не открывая дверцы, просто шагнув через бортик, выскочил – я узнал его сразу – голубоглазый полубог Жозе Арналду, с другой стороны – богиня Мария.

Они направились к ресторану, а я чуть не закричал от радости: он не то что не обнимал Марию за талию или за плечо, он даже не предложил ей руку, шел чуть сзади. Только для влюбленного такие мелочи могут раздуться до невероятных размеров.

Я подождал, пока они скроются внутри, и отправился следом.

Большой полутемный зал и множество народу, и все, казалось, друг друга знают. Я остановился. А вдруг там и датчане – это был бы неприятный сюрприз. Или шведы, или норвежцы? Я знал, что скандинавы из благотворительных организаций работали здесь.

Да ладно, будь что будет – вхожу.

Посередине зала большой стол, уставленный блюдами с креветками, рисом и зеленью. Люди плавно перемещались по залу с тарелками и пивными стаканами – возгласы, поцелуи. В углу маленький ансамбль – три негра: гитара и барабаны. Очевидно, я попал на какой-то прием.

– Георг! Очень рад вас здесь видеть! – хлоп по плечу сзади.

Оборачиваюсь – голубоглазый красавец с двумя молоденькими неграми в белых рубашках. Знакомит. И точно: празднуют пятилетие авиакомпании.

– Вы летели из Дании на нашем самолете? – спрашивают.

– Нет, я летел через Каир и Танзанию.

– Ах, что же вы! Мы уже полгода летаем в Копенгаген!

– Прокачусь обязательно, когда надумаю возвращаться домой, – заверяю я.

– Попробуйте креветки, наши креветки лучшие в мире! – они поочередно хлопают меня по плечу.

– Обязательно.

Иду к столу, ища глазами Марию. Дымно, чадно, официанты выносят все новые и новые блюда с креветками и рыбой. Нет Марии.

Марии нет.

Хочется пить – беру со стола бутылку пива. И вдруг вижу ее. Через стекло – она стоит на веранде, одна, смотрит в сторону океана. Сердце мое бьется в такт барабанам. Собираюсь с духом, убеждаю себя, что это она сама позвонила, значит, ничего страшного, ничего… Но, с другой-то стороны, именно ее звонок и страшен: она может сказать что-то такое, что мигом развеет надежду. И непонятно, что лучше: жить с надеждой или лишиться ее? Я мучительно выбираю, убеждаю себя снова и снова: иди, Бен, иди, не рассчитывай на завтра, потому что завтра для тебя может и не наступить. Ты провалился, Бен, тебя возьмут, непременно возьмут. Seguranca не дремлет, она здесь, тебя кинут в грязную, вонючую местную тюрьму, и ты сгниешь заживо, потому что ты никому не нужен, ты чужой здесь, ты в прямом смысле слова – белая ворона. Тебя не выкупят, не простят, не поймут. Ты останешься, и если ты выживешь, то выйдешь отсюда лет через двадцать и будешь доживать свой нелепый век под чужими звездами на берегу чужого океана. Иди, Бен, иди.

Он прав, этот Мбота, доказательство его элементарно до банальности: мы ничем не отличаемся друг от друга. Поскреби меня, получишь сначала татарина (моя мать – татарка из-под Чебоксар), а еще поскреби – и вот он я – негрилла. Покрывающий, пока есть силы, свое стадо, а как иссякнут – уходящий в сырой сумрак джунглей, чтобы умереть разорванным в клочья молодым леопардом.

Но пока я молод, пока полон сил, энергии, пока мой главный орган вздымается безо всякой команды, я еще повоюю. Свою мечту о молоденьких янычарах я воплотил через десять с небольшим лет. Сегодня они окружают меня на моем «чердаке», эти юные ангелы, готовые по моей команде и в огонь, и в воду. Юные, красивые, верные. Они наполняют мое бытие смыслом, бодростью, счастьем, я люблю их. Милые мои мальчики и девочки, я так вас люблю!

Когда я, наконец, решаюсь, то вдруг замечаю – рядом с Марией крутится какой-то тип. Он уже вплотную к ней, он что-то говорит, говорит, почти на ухо. Она шарахается, хочет пройти к двери, но он не дает. Она разворачивается, идет в другую сторону, он за ней.

Это рыхлый! Этот сукин сын хватает ее сзади за плечо. Я ставлю бутылку на пол и, стараясь не слишком торопиться, не привлекать внимания, иду к выходу.

– Deixe-me em paz! Рог favor! – слышу ее голос.

Одним прыжком я оказываюсь за спиной у него, левой рукой разворачиваю его к себе, правой бью в челюсть.

– You are such an asshole russian bastard! – говорю.

Удар выходит у меня не слишком сильным, да и не слишком точным – куда-то в шею. Рыхлый отшатывается, узнает меня, в глазах его пьяный испуг и пьяное изумление:

– What? What?…

– Fucking bastard from hell! – задыхаясь, выпаливаю еще раз.

Беру Марию за руку, увожу вниз по неровным ступеням крыльца, через площадь и дальше – в темноту, к океану.

Мы стоим на пляже под звездами. Вдали на фоне черного неба черно кудрявится островок, который скоро мне предстоит навестить. Но сейчас я еще не знаю об этом, сейчас я держу в своей руке ее руку и она ее не отнимает.

– Что хотел от вас этот тип? – спрашиваю.

– Это Илларио (она назвала его на местный манер), он русский, он летчик, он давно за мной ухаживает, – говорит Мария.

– Он просто пьян.

– Да, он почти всегда пьян, когда не летает.

– Вы хотели меня видеть? Правда?

– Да, мне нужно было вас видеть.

– Зачем, Мария?

– Меня просили это сделать.

– Кто? – в животе у меня холодеет.

– Офицер из Seguranca Nacional.

– Что же он хотел?

– Он просил меня… поухаживать… за вами… Сказал, что вы очень опасный человек, что вы… что вы… бандит… Вы хотите свергнуть нашего президента… Сегодня я была у министра, он был очень мил со мной, он предложил мне работу… А потом, когда я вышла, ко мне подошел офицер, рассказал про вас.

– Что рассказал? – я старался хранить спокойствие.

– Сказал, что вы один из главарей бандитов, что вы убиваете мирных жителей, что вы… вы… – она отвернулась.

Мелодрама, если со стороны. Очень кстати шуршат волны.

– И вам не страшно? Ночь, пустой пляж, в компании с убийцей? Или в кустах засада? – спрашиваю и тут же спохватываюсь – грубо, очень грубо и несправедливо: я же не знаю, почему она позвонила днем и зачем все это рассказала сейчас?

Мария молчит. А остров маячит, разбивая океанскую даль.

Я беру ее за плечи, разворачиваю к себе.

– Разве я похож на убийцу, Мария? Я просто люблю вас, люблю.

Мария молчит, рук от лица не отрывает.

– Скажите же что-нибудь, – шепчу я. – Ну хотя бы – зачем вы позвонили?

Молчит.

Я сажусь на песок. Я воображаю, что вот сейчас ко мне подойдут, непременно двое, говорить не станут, не станут допрашивать, просто полоснут по шее широким лезвием катаны – я видел в лавках на рынке эти развеселые, точно улыбка мертвеца, штуки. Кровь хлынет, бесследно исчезая в песке, я повалюсь на бок, захриплю, захлюпаю и отдам концы. И этот остров будет последним, что я увижу в своей нелепо прожитой жизни, он станет олицетворением загробной юдоли. Стук закрывающейся дверцы автомобиля доносится с площади. Я вздрагиваю. Мария вздрагивает.

– Я звонила предупредить вас. Я им не верю. Я чувствую, что вы не тот, за кого себя выдаете, но и им я тоже не верю. Они следят за вами от самой Мукум-буры.

– И вы об этом рассказываете, Мария, милая Мария? Но почему? Вы не боитесь?

– Боюсь. Да, боюсь. Министр… он хочет… хочет переспать со мной. Они все всегда хотят одного, – Мария произносит это спокойно, отстраненно, будто речь не о ней.

– И Жозе Арналду? – спрашиваю я тихо.

– О, нет, – кажется, она улыбнулась! – Он не такой. Он… он спит… с мужчинами. Со мной он для вида, чтобы не было слухов. Нас считают любовниками, но это не так. Это не так.

Почти счастье.

Вдруг свет. Он ложится на океан, на остров, на пляж, на фигурку Марии. Я оборачиваюсь – из-за высоких пальм вышла луна. Желтая, бледная, усталая, как древняя монета. Ее свет ложится дорожкой на песок, на гладь океана, мы окунаемся в лунное сияние.

Нас слишком хорошо видно с площади и из окон ресторана. Встаю, беру Марию за руку, веду к поросли молодых пальм, шелестящих неподалеку.

Останавливаемся в их тени.

– Они знают, что мы здесь?

– Знают. Они сами предложили мне встретиться с вами сегодня на этом празднике, это как повод.

– Они велели вам обольстить меня, что ли?

– Намекали, говорили, чтобы я ни в чем вам не отказывала. Они знают, что вы познакомились со мной в Мукумбуре. И что это «очень кстати» – они сказали так.

– Вы согласились?

– Я сказала, что попробую.

– И сейчас вы пробуете?

– Нет.

Тогда «пробую» я. Беру ее руки, притягиваю к себе и целую поочередно ладони, пальцы, запястья – холодный металл браслетов и теплая плоть между ними. Я целую Марию в губы, и она отвечает, робко, потом смелее, еще и еще. Я ищу ее уши губами, целую, шепчу невнятицу, шепчу по-русски. Шелест пальм, мертвенный свет раскинулся шатром.

Соловьев не хватает.

– Я боюсь, боюсь, – шепчет она, чуть отстраняясь.

– Кого ты боишься? Не бойся! Все страшное позади. Главное – я с тобой, Мария!

– Они убьют тебя.

– Зачем? К чему им меня убивать?! Тоже – преступник! В худшем случае они меня арестуют. Подержат немного в камере и выпустят.

Ветерок играет в мальчишеских шевелюрах пальм. Мы садимся на песок. Я говорю:

– Я ведь русский, Мария. Я не швед, не датчанин, не американец. Я русский.

– Мне все равно, – отвечает она.

– Нет, ты послушай, я должен рассказать про себя. Я рассказываю все как есть. Потому что нет любви, если нет истины – так, кажется?

Говорю путано, перескакиваю с английского на португальский и даже на французский, туда-обратно, туда-обратно, и все они одинаково мне чужие, но все вместе сейчас – роднее русского. Она слушает внимательно, но я знаю: ее не волнует ни мое прошлое, ни мое настоящее. Она просто со мной. До тех пор, пока я жив, что ли? И эта луна, ее мертвенный свет, жесткий шелест мальчишеских кудрей.

– Ты должна говорить, куда едешь?

– Да.

– И говори, говори, не бойся, ничего не бойся, это хорошо, пусть знают, пусть думают, что тебе все удалось.

Мы возвращаемся в ресторан порознь – сначала она, минуты через две я. Веселье в разгаре. Ищу глазами рыхлого, но его нет, наверное, уехал. А что ему делать? Жаловаться, что его бил датчанин, которому он продавал валюту? Куда жаловаться? Послу? Командиру? Жене? Президенту?

Жозе Арналду в углу все с теми же в белых рубашках – смеются, хлопают друг дружку по плечу, отхлебывают пиво. Я хоть и гляжу теперь на голубоглазого летчика совсем иначе, чем прежде, но эротического волнения не испытываю. И в Нью-Йорке, и здесь мои мужские пристрастия совершенно другой природы – африканской, дикой, первозданной. Я скорее представлю себя с Мботой, – очень легко представлю, чем с этим красавцем-португальцем и с его пусть чернокожими, но насквозь гламурными спутниками. В них всё пресыщенность, всё распад, всё разврат, а во мне бьется брутальная стихия первобытия. И в этом я – с полковником Мботой.

Но и беспокойство охватывает: что-то не так, что-то не то. Я беру со стола бутылку пива, отхлебываю глоток, и тотчас накатывает приступ голода. Ем все подряд: креветки, куски козлятины, курятины, сыр, хлеб… Краем глаза замечаю, что к выходу идут несколько человек, идут быстро, деловито. Все – белые, впереди, руки в карманах… Он, он, метеоролог Сипов!

Все может закончиться гораздо быстрее, чем я думаю. Но Сипов ушел, будто и не заметил меня, не обернулся.

– мурлычу и мчусь в отель. Мария, пустая дорога, лунный свет.

Перед дверью в номер и на самой двери – потеки свежей блевотины. Рыхлый мстит?

Расталкиваю Жинито, одеваю, он стонет, норовит уснуть, бедолага.

Собираю вещи, спускаемся на улицу мимо сонного портье.

Мария ждет в машине.

Кладу мальчика на заднее сиденье, едем к Марии.

На полпути щелчок в мозгу – треклятый кондиционер с бумагами! Отчего я так упорно не желаю его навестить? Разворачиваюсь, еду обратно. Плутаю по темным улочкам в поисках схрона. Вот. Беру Жинито на руки, он долго не может понять, что я от него хочу. Мычит, брыкается. Наконец встает мне на плечи и вытаскивает чертовы бумаги.

Улицы пусты – ни машин, ни людей. Половина третьего.

Мария собирается быстро, и уже через полчаса мы оказываемся на Северном шоссе. На том самом, которое дальше за городом контролирует мой «батальон».

У выезда из города – шлагбаум, двое солдатиков дремлют, прислонившись к бетонной стене караулки. Одинокий фонарь над ними. Торможу. Солдатики начинают шевелиться, а из караулки вылезает третий, чином повыше – капрал. Он тащит за собой «Калашникова», держит за ствол. Подходит, перехватывает автомат, направляет на меня – дурацкая манера.

– Доброй ночи. Ваши документы, со!

Протягиваю карточку. Долго ее рассматривает, чуть ли не нюхает.

– А кто с вами в машине? – карточку не отдает. То есть либо не знает, кто я на самом деле, либо получил какие-то распоряжения.

– Жена и сын, – внаглую вру я.

– Куда вы едете ночью? Разве не знаете, что трафик по этому шоссе разрешен только в колонне?

Солдатики тоже подтянулись, им любопытно, уже три дула пялятся на меня. Эти ребята – точно знаю – могут пальнуть просто с испугу. Пошевелись как-нибудь не так, и пальнут за милу душу.

– Знаю, со капрал (невольно желая польстить ему, я произношу «сеньор» на здешний простонародный манер – «со»), но мы не можем ждать колонны, у нас срочное дело, у жены заболела тетя в Ньока-Прайя, – вру напропалую. – Вот везем лекарства, продукты… Вы знаете, там ничего не купишь в магазинах! И когда только закончится эта война! Вы были в Ньока-Прайя?

Черт, зачем я спросил? А вдруг оттуда?

– Нет, со, я там не был. Но я не могу пропустить вас без разрешения.

Я вспоминаю, что в бардачке лежит пачка печенья «Мария» – купил днем, не удержался в тотемном восторге.

– Вот, возьмите, это вам, съедите с чаем. Печенье зовут так же, как мою жену.

Мария слушает это, ее лицо в тени, я не вижу, что оно выражает.

– Спасибо, со, – забирает печенье, кладет в широкий карман камуфляжных штанов. – Возвращайтесь домой, со, я думаю, колонна отправится в Ньока-Прайя послезавтра…

Упрямая сволочь! Надо что-то срочно придумать, что-то такое, чтобы он отстал – эти негры упрямы как дети.

– Послезавтра моя тетя умрет и кто будет виноват? – вдруг говорит Мария, она выходит из машины. – У вас тут есть телефон? Я позвоню сеньору министру Онвале, он знает, что я еду к тете, он мне разрешил.

Абсурдная вообще-то ситуация, думаю я.

– Почему же вы не взяли у министра пропуск, сеньора?

– Мы узнали про тетю два часа назад, я позвонила министру, если хотите, я могу позвонить отсюда еще раз…

Разумеется, капрал не хочет. Он машет солдатикам, чтобы те подняли шлагбаум. Те поднимают.

– Проезжайте, – говорит он.

– Спасибо, капрал.

Все просто, как в плохом кино. Но это не плохое кино, это чудесная жизнь.

Я целую Марию. Без четверти четыре.

Интересно, как этот слепец представлял себе Джека? И дорогу? И «никогда»?

Какой Джек во Флориде? Рубаха в пальмах, белые штаны и черная, как слепота, физиономия Джека, который «свалит и больше не вернется».

Какая дорога во Флориде? Пальмы, мосты через болота.

Какое «никогда» во Флориде? Океан?

Зашевелился Жинито на заднем сиденье. Хочет xi-xi. Торможу у обочины. Луна – внизу, над невидимым океаном. Она много бледнее и меньше прежнего. Жинито шумно мочится прямо у дверцы. Я смотрю в зеркало, но темно и его почти не видно.

Мария что-то говорит ему, кажется, на ронга, он молчит.

– Что ты его спросила?

– Хочет ли он есть.

– Он не понял тебя?

– Нет.

– Спроси по-португальски.

Мария не спрашивает, достает из корзины (надо же, взяла с собой корзинку с едой, словно мы едем на семейный пикник!) апельсин, протягивает назад. Жинито ест жадно, даже кожуру не счищает, выплевывает ее в окно. Едем дальше.

Дорога скверная – глубокие выбоины, часто полотно вообще пропадает, так что я веду наугад, напряженно вглядываясь в африканскую тьму. Я очень хорошо знаю, что ночью ехать безопаснее, чем днем: ночью повстанцы спят или – но это редко – делают вылазки, нападают на армейские посты, на казармы. Но за дорогой не следят, да и кто отважится ехать по ней ночью?!

Вот и рассвет, светает стремительно, в стороне океана небо сереет, розовеет, и уже край солнца вылезает из-за темной каймы буша на горизонте. Ровный гул мотора усыпляет. Мария.

Мария словно читает мои чувства: достает из корзины термос, наливает кофе. Протягивает профессионально, завернув стаканчик в салфетку – моя стюардесса Мария.

Ровно в девять часов, когда мы отъехали от столицы сто три километра и плелись, объезжая ямы, по разбитой дороге, я услышал выстрел. Давно пора – торможу. Вот они вышли из буша, пятеро бойцов Сопротивления. Лица незнакомые, но кому еще ошиваться в засаде?

Выхожу им навстречу.

– Поднимите руки, стойте там, – стволом указывает мне первый.

Очевидно, это старший – здоровенный негрилла с мутными глазами.

Я повинуюсь, он держит меня на мушке, остальные вытаскивают из машины Марию и Жинито, лезут в салон, шарят в поисках поживы.

– Эй, ребята! Что вы делаете? Это я, команданте Бен, – улыбаюсь старшему и делаю пару шагов в его сторону. – Кто ваш командир? Ваномба? Мбота?

Тишину взрывает короткая очередь – перед моими ногами вспыхивают фонтанчики песка. Еще шаг, и негрилла со страха расстреляет и меня, и Марию, и Жинито.

– Стойте на месте! – кричит он.

Я пячусь к машине, по другую ее сторону Мария прижимает к себе Жинито.

Двое других наконец закончили обыск, один запихнул в рот яблоко – оно торчит в обрамлении его огромных губищ, как у клоуна в цирке.

Выстрелы нас спасли, на их шум из буша вываливает еще с полтора десятка бойцов и среди них Жоау – из батальона майора Шоны. Я улыбаюсь ему. Жоау чуть ли не первый боец, с кем я познакомился на этой войне, он был в числе тех, что встречали меня с мальчиками моим первым повстанческим утром на границе у Комати-Буша. Жоау узнает меня и Жинито. Что-то говорит негрилле, тот опускает автомат.

Неужели я видел Жинито в последний раз?

Если верить рассказу молодого безумца, пришедшего на чердак, мой негритенок живет теперь в буржуазной Дании. Его прозвали Чумовым, а значит, с ним полный порядок. Возможно, я как-нибудь сподоблюсь слетать туда и повидать его: узнает ли он меня? Впрочем, не настолько я еще сентиментален, чтобы совершать такие поступки (хотя кто знает, к старости люди часто становятся слезливы). Довольно того, что он появился в моем рассказе и одним этим доставил несколько приятных минут. Гораздо более приятных, чем встретить в каком-нибудь копенгагенском баре цивилизованного негра в модной рубахе, бойко трендящего по-датски и по-английски, и знать, что его грудь под рубашкой изувечена шрамом от плеча до соска, а его рука до сих пор помнит это мясорубное движение: чик! – и нету уха у врага-мертвеца.

А пока я держу мальчика за плечи и объясняю Жо-ау, что и как следует делать: отправить двоих бойцов в штаб вместе с мальчуганом и с этими важными бумагами. Пишу записку Даламе, в которой докладываю, что неожиданно выявились весьма интересные и важные обстоятельства для нашего Движения и что эти обстоятельства вынуждают меня задержаться еще на несколько дней. Я знаю, что это не просто неубедительная, а и преступная отговорка, поскольку Даламе непременно расскажут, с кем меня видели на дороге; но все равно утешаю себя мыслью, что главная моя миссия окончена. И оправдывая себя этим, без колебаний совершаю военное преступление – еду дальше.

Тереблю жесткие волосы Жинито, сажусь в машину. Он не обернулся, он тянет за ремень автомат негриллы, который – получаса не прошло – чуть не пристрелил нас. Жинито не до сантиментов, ему бы пострелять. Мне бы тоже этого хотелось на его месте.

Мост через Лимпопо проезжаем без приключений – двое правительственных солдатиков лежат в тени на обочине и, едва подняв головы, с ленивым любопытством провожают нас взглядом.

Санта-Амелия – городок крохотный и пустой. Какой-то он сейчас, когда война давно закончилась? Хотя по сути в этой несчастной стране ничего не изменилось: время от времени я читаю в интернете сообщения об очередном наводнении или засухе или о СПИДе, скосившем три четверти тамошних учителей.

А между тем в этом городке я прожил самый чудесный день в своей скитальческой жизни. Это чувство я испытал и тогда, двадцать лет назад, и оно возрождается во мне все эти годы неизменно, когда я вижу солнце. Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце.

С холма сбегаем по белому песку к океану. Он неистов, он наваливается синими волнами на берег, продирается сквозь нагромождение скал и камней и белой пеной лижет наши ноги. Песок уходит из-под ног и тянет нас за собой – так что не удержаться. Искоса смотрю в глаза Марии. В них океан – ярость и тревога. Меня тоже охватывает неожиданная тревога.

– Пойдем! – кричу против ветра.

Мария кивает, мы возвращаемся к лагуне, отыскиваем нашу лодку.

Вытаскиваю лодчонку на пустой берег пляжа – ни души по-прежнему. Мы с Марией бредем по желтой воде лагуны к далеким деревьям, ложимся в их сень и лежим, взявшись за руки. Шелестит листва раскидистого мангового дерева, еле слышный доносится рокот океанского прибоя. Полуденный отдых фавна. Тишину нарушает легкий плеск, я поднимаю голову – по кромке пляжа бредет старик, белесая кожа торчит из-под столетней рубахи и бывших штанов, ставших почти шортами. Он почтительно замирает шагах в пяти и пытается что-то сказать, раздвигает губы, обнажает полузубый рот. Наконец говорит:

– Fishemen?

– Yeah, – киваю.

Старик уходит. Его лексикон исчерпан.

– Проголодалась? – спрашиваю Марию. Мотает головой, жмурится, сжимает мою ладонь.

– А я голоден.

Кивает, улыбается, не раскрывая глаз:

– Тогда я тоже.

Обнявшись, идем по полуденной улице в отель, солнце почти в зените. И пустота – никого, никого, только я и Мария. Когда я выхожу из душа, Мария лежит на кровати на моем месте.

– Здесь пахнет тобой.

После ленивого ланча пережидаем жару в номере на полу, я тяну джин-тоник, Мария – апельсиновый сок, алкоголь она не пьет. Мария рассказывает про себя, я лениво слушаю. В школу она пошла в колониальные еще времена. Причем в самую престижную – в английский колледж. Отец ее был важной шишкой в государственном банке и таковым долгое время оставался при новой власти, что позволило юной красавице получить европейское образование. Потом отец умер – банальная малярия, мать осталась с тремя дочерьми на руках. Мария – старшая. Об учебе в Европе пришлось забыть – начались будни, правда, по здешним меркам очень приличные – в единственной местной авиакомпании. Три месяца училась основам воздушного служения в Кейптауне, два года летает, в основном по Африке, иногда в Европу. Вот еще министр Онвала предложил работу в правительственном отряде.

Пропускаю последний месседж мимо ушей. Я уплываю в маниловские грезы: хорошо бы вывезти Марию со всем ее девичьим выводком – матерью и сестрами – в ЮАР, чтобы они переждали окончание нашей победоносной войны. А потом я на белом коне-лендровере въезжаю в столицу, возвращаю их на родину, устраиваю сестер в лучшую школу, а матери – безбедную старость. Ей, между прочим, всего-то сорок три.

Лечу с Марией в Париж, на Монмартр, она становится моей чернокожей музой. Пишу романы, а время от времени мчусь в какой-нибудь Никарагуа, свергать диктатуру какого-нибудь Самосы. Возвращаюсь на Монмартр героем. Пишу новый роман.

Буржуазный Париж и революционный Никарагуа – этот контраст, это ли не настоящая жизнь?! Захлебываюсь собственным восторгом. Растроганный, обнимаю Марию, целую ее всюду, всюду, всюду.

– Когда мы поженимся, Маша, я вместо обручального кольца вставлю тебе в верхнюю губу вот это! – я протягиваю ей на ладони квотер, каким-то образом завалявшийся в моей дорожной сумке еще с Нью-Йорка. – Чтобы ты никому больше не досталась. Как это называется у вас?

– Пелеле. Это, кажется, у киконде так принято. У нас это называют жажа.

– Вот-вот, пелеле, жажа, квотер, потом – доллар, потом паунд, потом, потом… Вот такое золотое блюдо! – я скругляю указательные и большие пальцы, большой получается круг. – И никто на тебя не позарится.

– А ты ревнивый, Венья! – смеется она, произнося мое имя по-русски.

Вечером возвращаемся к лагуне, я купаюсь в желтой воде, ныряю, прыгаю, вздымаю тучу брызг. Веду себя как пятилетка, которому мама разрешила залезть в реку после долгой зимы-весны. Мария улыбается с берега, и я то и дело выскакиваю, целую ее и с разгона бросаюсь обратно в воду. Восторг без конца и без края.

Солнце скрывается за холмами, мы возвращаемся в отель.

Нет нужды заказывать ужин в номер – весь ресторан у наших ног: ни души. Я выпиваю бутылку Gatao, съедаем лангуста и жареных креветок. К десерту прошу гавану, и гавана у них есть! Чем не райские каникулы для шпиона-любителя и его подруги?

– Ты помнишь того старика с пляжа? – спрашивает Мария, когда мы возвращаемся в номер и садимся в шезлонгах на балконе.

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что я хочу, чтобы ты уехал, – она проговаривает это, не поворачивая головы в мою сторону, проговаривает туда, в темнеющую тишину.

– Как уехал? Без тебя? – шепчу.

– Со мной или без меня, но уезжай.

Она поворачивается, мы смотрим друг другу в глаза. Взгляд ее очень серьезен. Спокоен и серьезен.

– Не понимаю, Мария! Я не понимаю. И при чем тут старик с пляжа?

– Тебе нельзя оставаться в Африке, Венья. Африка не хочет тебя.

– Господи, что… что (я чуть было не сказал «что за бред?!», но вовремя осекся)… что случилось?

– Ничего не случилось. Ты прилетел сюда убивать, ты сам об этом говорил.

– Убивать!? Нет, Маша, нет! Я прилетел бороться, воевать, а это не совсем то же самое, что убивать. Воевать с режимом, с враньем, с голодом, с нищетой, в конце концов…

– Но, Венья, ты убивал. Убивали твои солдаты. Вспомни того старика на пляже, они могли бы убить и его, окажись они здесь. Я не хочу, чтобы ты убивал в Африке. Африка этого не хочет.

Она встала с шезлонга, опустилась на колени рядом со мной, взяла мои руки, поцеловала ладони.

– Я уеду с тобой, куда ты захочешь, я приеду к тебе, куда позовешь, только уезжай отсюда…

– Ты не приедешь, ты не приедешь, – повторял я.

– Приеду, – тихо сказала Мария. Слезы в ее темных глазах.

И я потерялся в ее руках, губах, в ее запахе: «Ты моя Африка, Маша, ты моя Африка…»

Альбинос сидел у входа за первым столиком, я сразу уткнулся в него взглядом. Он ласково кивнул мне, жуя тост с джемом, даже приподнял со стола ладонь – типа приветствия. Кивнул и я, прошел к бару, обернулся. Негр-альбинос – зрелище непривычное, поначалу жутковатое: белесые волосы, белое рябое лицо, красные глаза. Что он здесь? Непонятно.

Когда я проснулся, почувствовал сразу – солнца нет. Мария спала. Я тихо, стараясь не будить ее, заглянул за плотные шторы: солнца действительно не было. Я давно привык просыпаться и сразу видеть золотящееся голубое небо. Это небо было серым. Кажется, моросил дождь.

Оделся, спустился выпить кофе в баре, пока Мария спит. И тут вторая неожиданность – альбинос.

Заказал двойной эспрессо и сок. Заспанный бармен – и это третья неожиданность – поздоровался со мной как-то нехотя, без радушия, а вчера он чуть не плясал вокруг нас с Марией.

Я тянул сок через соломинку, разглядывая бутылки в баре. В барном зеркале явилось отражение альбиноса. Я напрягся, но обернуться не спешил.

– Райский уголок, не правда ли, мистер Бен? – был задан вопрос.

На английском, а на каком еще?

– Правда, – ответил я отражению.

– Быть может, вы хотите позавтракать? Я уже позавтракал и вам рекомендую – дорога не ближняя, – голос его был скрипуч, это усиливало нотку издевки.

– Дорога куда?

– В столицу, мистер Бен. Пора возвращаться. Туда, где вас ждут.

– Ждут? Кто ждет? – я все не оборачивался, вынуждая альбиноса говорить с моей спиной.

– Люди, которые хотят с вами поговорить. Советую вам, мистер Бен, позавтракать, даю вам полчаса. Вашу спутницу мы разбудили, она собирает вещи, она уедет раньше вас.

– Что ты сказал?! – я развернулся.

Альбинос стоял почти вплотную ко мне и невинно мигал красными глазками. Белые брови и белые ресницы – вот что было в нем самое отвратительное.

Я вскочил с табурета и рванулся к двери. Там стояли двое хлопцев в камуфляже, с автоматами. Они ощетинились, только я сделал первый шаг.

А вот и провал, и арест.

Как-то меня уже забирали в ментовку в Ростове. Там все было патриархально просто – мент вывернул руку, нагнул меня, так что я почти уперся в вонючую ширинку его серых штанов, подержал немного, отпустил и сказал: «Пошли, что ли?»

Здесь же все как в хорошем кино – почти ласково. Прислали альбиноса. Ночь стала днем, день – ночью, а времени больше не будет.

Я не увидел Марию. Ее увезли. Скорее всего, на моей арендованной машине. Разумеется, есть я не стал. В номере мне дозволено было взять зубную щетку, надеть брюки вместо шорт, ботинки вместо шлепанцев и еще куртку. В советском «уазике» (очевидная пародия на белого коня-лендровера), зажатого с двух сторон пахучими бойцами (альбинос на переднем сиденье), меня повезли в столицу. Ехали долго, мучительно, часа через два дождь перестал, вышло солнце во всей запоздалой красе, началась несусветная жара.

В Ньока-Прайя меня сдали в полицейский участок – душная крохотная камера с двумя пластиковыми ведрами: одно пустое – параша; в другом на треть мутноватая водица – пить. Ночью грызли комары – заснуть не пришлось. Утром угостили полмиской ссохшейся кукурузной каши. Ложку не дали, ел рукой, есть хотелось. Воду выпил, новой не дали. Ни допросов, ни вопросов. Еще ночь в сторожкой дремоте, еще пайка каши утром. Потом затолкали в тот же «уазик», правда, на сей раз без альбиноса, и колонна под прикрытием двух бронетранспортеров выдвинулась в столицу.

Альбинос навестил меня днем позже. В городе колонна рассосалась, меня повезли на Байшу, провезли мимо моей гостиницы и дальше переулками – в рыбный порт. Конвоиры вывели меня на причал, подтолкнули к катерку, бившемуся внизу бортом о деревянные сваи. Я прыгнул, упал на бок, но вполне удачно – ничего не сломал. Конвоиры – следом. В кабинке стоял за рулем боец в камуфляже. Конвоиры оттолкнулись руками от причала, и катерок почапал по грязной ряби гавани.

Качку не переношу: минут через двадцать стало мутить, разболелась голова, солнце палило сумасшедше. Я лежал, как упал – на боку, смотрел в воду. Как в воду смотрел.

Сознание ушло. Очнулся от ощущения легкого удара по голове, и тут же шибануло в ноздри сыростью. Мутно раскрыл глаза – это солдатик вылил на меня ведро забортной воды. Правда, лежал я уже не в катере, а на песке пляжа. Зачтут приговор, расстреляют? Банально как жизнь.

Повернул голову: метрах в двадцати ржавые ворота, за ними двор с белым низким строением в глубине.

Конвоиры поднимают меня, я оглядываюсь и соображаю: я на острове, на том самом, что дробил горизонт в ту первую мою ночь с Марией. Как раз за спиной, километрах в двух – берег, на котором мы стояли.

Я вдруг вспомнил, что кто-то в лагере мне уже говорил про тюрьму на острове. Странно только, что меня не повезли сначала в Seguranca, a сразу сюда. Боятся – сбегу? Впрочем, плевать. Эмоций нет – голова раскалывается.

Меня волокут за ворота через пыльную площадь, в барак, в камеру, кладут на тощий тростниковый матрас. Отворачиваюсь к грязной стене, закрываю глаза.

Это не сон. Или сон. Или бред. Не знаю. Мерещатся звуки, похожие на тревожную дробь тамтамов. Я часто слышал ее в буше. Но стоит разлепить глаза – звуки исчезают. Наступает звенящая жаркая тишина. Лишь изредка ее нарушают далекие голоса – то ли с улицы, то ли из тюремного коридора.

Меня поднимают, ведут. Заводят в белую комнатушку со столом и двумя стульями у окна. За столом альбинос, меня сажают напротив.

– Добрый день, мистер Бен, – говорит он. – Как отдохнули?

Собираю волю в кулак, улыбаюсь:

– Отлично, отлично выспался! Я не совсем понимаю, почему вы называете меня этим странным именем?

Альбинос улыбается, но акульи глазки его не смеются, смотрят скучно – эта скука меня смущает.

– Я называю вас потому так, что надо же вас как-то называть! Ведь не Георгом же Даниэльсеном…

– Отчего нет?

– Оттого, что вы – не он. Мы не знаем, где он и где Ингрид Дирби, но надеемся, что знаете вы.

– Увы, мистер…

– Кардозу.

– Увы, мистер Кардозу.

– Тогда объясните мне, каким образом у вас оказались документы гражданина Королевства Дания Георга Даниэльсена?

– Нашел. В Мукумбуре. В гостинице. Валялись возле бассейна.

– Решили присвоить себе, а заодно и имя?

– Так, шутка. Знаете, иной раз полезно сменить имя, национальность. Даже пол!.. Обновляет кровь.

– Даже пол? Надеюсь, пол вы не меняли?

– Отчего же, может быть…

Я чувствовал себя слабо, чуть не валился со стула, но и как-то раскованно. В таком состоянии отменно работают чувство юмора и фантазия. Это сродни похмелью. Недаром в похмелье я написал, наверное, лучшие свои строки. Говорят, что научно это очень объяснимо: будто бы организм таким образом борется, мобилизует все силы против потравы.

Альбинос казался невозмутимым, глазки – по-прежнему скучали. Точно механический мутант. Интересно, сколько ему лет? Альбиносы, кажется, недолго живут. Женат? У него вообще когда-нибудь стоит? Или он словно скопец? Мутант-скопец-альбинос.

– Можно спросить, по какой причине меня задержали? На каком основании держат в тюрьме, мистер… Кардозу, кажется?

– О, мистер Бен, о причине не беспокойтесь! Хотя бы потому, что вы находитесь нелегально в нашей стране, у вас при себе нет никаких документов, подтверждающих вашу личность. Ни единого. Хотя бы по этой причине…

– Понятно.

– Итак?…

– Мне, мистер… Кардозу, решительно нечего добавить. Амнезия! Все забыл, ничего не помню! Хотите, называйте меня Беном, хотите – Томом, хотите – Никем. Chamo-me Ninguem! – прибавил я со смехом.

– Эй, там! – негромко крикнул альбинос, и в комнату вошел боец с автоматом.

Альбинос махнул рукой: «Увести!».

Мое одиночество было недолгим: не успел я лечь на грязный матрас, вошли надзиратели и отвели меня в общую камеру – большую грязную комнату, битком набитую неграми.

Спектакль получился на славу – первым делом раздался дружный хриплый хохот. Когда он наконец стих, я поздоровался: «Boa tarde, amigos!» – и новый взрыв хохота, причем он перемежался с многократным эхом: Boa tarde, amigos! Boa tarde, amigos! Boa tarde, amigos!..

– Мафута называет нас своими друзьями!

– Вы слышали?

– Вы слышали?!

– Он освободит нас! Он увезет нас в Европу и Америку!

– Мафута – наш белый друг!

– О, Мафута, вызволи нас отсюда! «Мафутами» они зовут белых людей.

Воздух сперт, воняет свежим дерьмом, мочой, гнилью. Я успел сделать пару шагов от двери, пошатнулся и сполз – бледная немочь, мафута – на пол под гогот сокамерников: Boa tarde, amigos!..

– Никак не могу понять, мистер Кардозу: я арестован или уже осужден? Если да, то за что? – спрашивал я на другой день, когда меня вновь усадили за стол напротив альбиноса.

Интересно, он здесь ночует, на острове, или ездит на работу на катере? Адмирал-альбинос на белом катере!

– Почему осужден, мистер Ninguem? У нас демократическая страна, мы строго следуем демократическим процедурам. В данный момент идет следствие, вам предъявлено обвинение в незаконном пересечении границы независимого государства, а также в использовании чужих документов. Если в процессе следствия выяснятся еще какие-либо преступные деяния, совершенные вами, мы составим соответствующий протокол… Все по закону, мистер Ninguem, все по закону. Поверьте мне, я не первый год в юриспруденции и имею надлежащие квалификацию и образование.

– О'кей, это все, что я хотел знать.

– Прекрасно, вернемся к теме разговора. Когда, где и при каких обстоятельствах вы пересекли государственную границу?

– Не помню.

Альбинос, в отличие от меня, нисколько не сердился, глаза его оставались скучающими. Живое воплощение закона. Этакая африканская Фемида. Альбинос как африканская Фемида.

И тут пролетел самолет, слышно было, как он набирает высоту. «А в нем – Мария!» – подумал я почему-то.

И представил, как она надевает спасательный жилет и в стотысячный раз говорит, как пользоваться свистком и надувной лодкой, когда они упадут в океан… Мария, милая Мария…

В камере становилось невыносимо, и даже не из-за вони и сквернейшей еды – нам давали по паре ложек склизкой холодной кукурузной каши и по кружке теплой воды – на завтрак, обед и ужин. Спал я на голом бетонном полу – некое подобие матрасов было не более чем у половины сокамерников. Днем – ужасающая духота, жара, вонь, мухи, ночью – те же вонь и духота минус жара плюс комары. Днем я сидел, прислонившись к стене, ночью пытался спать, свернувшись калачиком и натянув куртку на голову. Но комары кусали сквозь тонкую ткань тенниски и во все обнаженные места.

Впрочем, невыносимы были не только эти чисто физические условия. Куда невыносимее оказалось то, что я оказался в обществе людей, за свободу которых прилетел воевать с другого конца света. Вот они, почти что осчастливленные мной люди, – тупые, неграмотные, безразличные ко всему, кроме собственных желудков и собственной похоти. Что за дело мне до них? Какая светлая идея заставила меня забуриться в эту нищую страну? Чтобы дать им волю? Разве при Даламе, завоюй он власть, им будет лучше? Смешно. Чтобы им стало лучше, нужно уничтожить не только этот режим, а все режимы на свете – от СССР до Америки и Китая. Стереть буржуазную гниль повсюду – от Франции до Австралии. Потому что существование хотя бы одного режима и хотя бы одного «либерального» государства – это раковая опухоль, которая неизбежно прорастает метастазами по всей планете. Мои сокамерники продолжат воровать, грабить и убивать и при Даламе, и при Рейгане, и при Миттеране, и при Господе Боге. Потому что так устроен мир. Эти господа, включая последнего из упомянутых мной, уже погубили Африку. Когда-то они пришли взять ее тепленькой и невинной, развратили, споили, скурили, расстреляли, убили Африку. И я тоже внес в это дело посильную лепту – права Мария.

Все просто, Веньямин, а прилетел ты сюда лишь за тем, чтобы потешить свое само-, често– и все-та-кое-прочее-любие. Тебе захотелось эстетики, и ты полетел за эстетикой в этот нищейший из уголков планеты. Это война для тебя, Веньямин, и только для тебя. Еще она – для Даламы, жаждущего власти, она для Мботы, жаждущего мщения, она для сотен бойцов Освобождения, жаждущих крови, но только не для тех, кого они (и ты, ты – в первую голову) освобождают.

Мир не станет лучше, даже если ты завоюешь всю Африку и установишь здесь свои законы. А вот тебе не прожить без эфемерной идеи и попыток ее воплощения. Плевать на роскошь, комфорт, деньги, чихать на этих несчастных негров, больных и убогих, вряд ли доживающих и до сорока лет. Не плевать тебе, Веньямин, лишь на собственное эстетическое чувство, с которым угадал тебя бог родиться. Все остальное – неважно. А ты обречен кочевать с войны на войну, клеймить, заклинать, взывать всю свою жизнь. Чтобы не изменилось ровным счетом ничего.

Мои сокамерники сплошь были милейшими людьми – двое убийц, пятеро грабителей, остальные – воры. Им повезло, что они оказались на острове: обычно все такого рода преступления кончаются здесь самосудом родственников и друзей жертвы.

Я не ощутил в этой тюрьме ровным счетом никакой блатной романтики, о которой так много слышал в отношении тюрем русских. А теперь, когда я отсидел и в родной тюряге, и на родной зоне и мне есть с чем сравнивать, скажу – в Африке было много легче. Не вдаваясь в подробности сравнений, выделю главное: русскому человеку и преступнику, разумеется, тоже почти неведомо чувство достоинства, с которым рождается африканец. У русского оно не задавлено, не скрыто, не таится, его просто нет. А униженный, задавленный, нищий, битый африканец это чувство несет в себе всегда. Источник русской тюремной романтики именно в отсутствии достоинства, которое русский человек осознает крайне смутно, а романтизацией тюрьмы пытается его хоть отчасти восполнить.

Мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как тюремщики бьют Артуро. Это не имело ничего общего с садистским наслаждением от созерцания того, как истязают другого. Напротив, это была гордость. Я искренне гордился тем, как он всякий раз, без малейшей рисовки и надрыва, швырял надзирателю в лицо кашу со словами «Сам ешь это дерьмо!» Разумеется – карцер, побои, карцер, побои.

Впрочем, пробыл я в островной тюрьме недолго.

Неделю следствие топталось на месте – я пребывал все тем же мистером Ninguem, и альбинос с механической настойчивостью задавал мне одни и те же вопросы.

Самое неприятное в этих допросах было то, что я боялся спросить у него про Марию – вдруг мой вопрос как-то навредит ей? С другой стороны, было странно, что и альбинос ни разу о ней не обмолвился. Ведь по сути она была единственным свидетелем. Правда, были еще советские летчики из гостиницы, но тех вряд ли бы кто-нибудь стал бы привлекать к этому делу.

Потом меня свалила дизентерия – сначала дикая головная боль, такая, что испугался не на шутку, потом боль ушла и начался безудержный понос. Меня перевели в лазарет: комната с двумя продавленными кроватями без намека на постельное белье – только жесткая плоская подушка. На соседней умирал, кажется, от малярии какой-то несчастный. Во всяком случае, к нему уже и врач не приходил, а лишь старик санитар переворачивал его со спины на живот и обратно, вытирая мочу с клеенки под ним. Да еще поил его, когда тот ненадолго приходил в сознание.

На пару дней мои свидания с альбиносом прекратились. Я валялся – кожа да кости – на кровати и слушал прерывистое булькотание умирающего соседа. И снова шум самолета за окном.

И вдруг меня пробило: среди своего дизентерийного бреда я вспомнил слова Марии о том, что министр Онвала пригласил ее работать у президента… Я покрылся холодной испариной, вскочил с кровати и тут же без сил рухнул на нее. Я лихорадочно прокручивал в памяти ее слова, жесты, интонации – и ни единой надежды на то, что она сказала про другое. Именно так: «Онвала пригласил меня работать с президентом…»

Я постучал в дверь, надзиратель открыл окошко.

– Можно мне увидеть следователя Кардозу? Это очень срочно!

– Я узнаю.

Прошло десять минут, полчаса, три часа… Надзиратель, но уже другой, принес ужин – рисовый отвар и кусочек хлеба.

– Я просил свидания со следователем Кардозу. Это очень важно и срочно!

– Я передам.

В ярости я пнул миску с рисом, надзиратель взглянул на нее, ничего не сказал, поднял пустую посудину, вышел, закрыл дверь.

Ложкой на стене я стал царапать цифры – считать, сколько дней прошло с тех пор, – выходило так, что именно сегодня президент должен был лететь в Замбию, а с ним, по всей видимости, и Мария. Если, конечно, ничего не изменилось. Я опять постучал. Быстро собрал рис с пола, чтобы не злить лишний раз надзирателя.

– Что еще? – спросили снаружи, окно на сей раз не раскрывая.

– Сеньор надзиратель, вы не принесете мне сегодняшнюю газету, я очень вас прошу!

– Я посмотрю. Газету он принес.

Я жадно схватил ее: на второй полосе в колонке новостей прочел, что завтра в Мбале открывается саммит трех государств, посвященный проблемам голода в регионе…

Описывать мои чувства смысла нет, это не психологический сеанс. Помню, что я очень надеялся на то, что Далама вдруг одумается, испугается чего-то, тем более что меня нет, я исчез. Это оставалось единственной надеждой.

– Вы не датчанин, насколько я понимаю – вы ни слова не говорите по-датски. Вы не англичанин и не американец – ваш английский далек от совершенства. Кто вы, мистер Ninguem? – спросил альбинос.

Он пришел в лазарет и сел на край кровати. Ночью, когда я спал, мой сосед исчез. Умер, а что еще?

– Человек мира, – усмехнулся я. – Да и зачем вам знать? Вы хотите благородно вернуть меня на мою родину?

– Возможно, возможно. И возможно также, что вам это не слишком понравится.

Он явно намекает на мое русское происхождение. И это неприятно. В конце концов, я уже давно не гражданин одной шестой и никакого законного основания депортировать меня на родину у них нет. С другой стороны, к чему меня депортировать, если гораздо легче – шлепнуть. Был некий Бен, неизвестно откуда взявшийся, ходил по бушу с автоматом, пропал.

«Рабом родится человек, рабом в могилу ляжет. И смерть ему едва ли скажет, зачем он шел дорогой чудных грез, мечтал, страдал, рыдал, исчез…» Исчез. Остались пара изданных в Америке книг и сотни три стихов – по друзьям. Да несколько десятков писем. Вот и все. Остались еще мать с сестрой в Ростове, и хоть для них я и не умер, но надежды когда-нибудь увидеть меня они не питают. Нет, положительно, им следует меня шлепнуть. Ах, какое прекрасное слово – шлеп! – и нет человека, которого не было.

Вы заметили, что альбинос ни разу не назвал меня Георгом Даниэльсеном? Что он перестал называть меня мистером Беном? Я стал для этого розового Полифема Никем. Просто и красиво – Ninguem. После этой перемены обращения я подумал, что у Даламы есть хороший шанс меня вызволить. Воспользуется ли он им – вот вопрос. Тут многое будет зависеть не только от него, но и от его окружения. От Мботы, в первую голову.

Шанс таков: обменять меня на ту датскую парочку, которая живет сейчас в лагере полковника Мботы.

В первый же день, когда их привели в наш лагерь, я навестил датчан. Справился о здоровье, обещал прислать доктора. Правда, доктора у нас не было, в крайнем случае мы отправляли больных или раненых в Комати-Буш. И я отправился к мботовскому мканке (звучит как музыка буша!). Не без робости, признаюсь – от старика веяло хтонической жутью. Татуированный еще изощреннее Мботы, обычно он сидел на корточках возле своей хижины (она была сплошь завалена пучками трав и листьев, шкурками ящериц и змей, причудливыми сучками и поленьями, над коньком ее торчал огромный рог пала-пала. Я, понятное дело, зайти внутрь опасался, но хорошо разглядел, что там) и безучастно смотрел прямо перед собой или вырезывал из дерева тотемные фигурки. Здороваешься с ним, проходя мимо, он глаз не поднимает и отвечает не сразу, выдерживает паузу – потом слегка вскидывает жилистую, костистую, почти скелетизированную длань. И что-то хрипит. Озноб пробирает.

Мканка сидел на корточках у палатки и ковырял кривое полено кривым ножом. «Таким удобно кишки выпускать», – подумал я.

– Bom dia, mkanka! – приветствую я колдуна. Глядит на меня исподлобья, нехотя вскидывает паучью лапу – привет.

– Esses dois mafutas estao muito, muito doentes! Pois voce pode visita-los para curar?

– Vou ver, vou ver logo que acabo isto… – бормочет мканка, не глядя на меня, всецело поглощенный своим тотемом.

Тогда я решил, что сама африканская судьба послала мне этого Даниэльсена. Он хоть и совсем не скуласт, но фотография на его документе мутновата и он на ней длинноволос и белокур, почти так же, как я. Почти идеальная шпионская «легенда».

На другой день я снова сходил к датчанам, из вежливости, да, но еще и из любопытства – было забавно поглядеть на того, за кого я буду выдавать себя в ближайшие несколько дней.

Изможденный викинг бесстрастно – ну хоть бы какой пафос! – сообщил мне, что ни доктор, ни курандейро (так на португальский манер он назвал знахаря) к ним так и не приходили.

– Придут, придут, – скороговоркой отвечаю и протягиваю ему таблетки. – Но и без него очевидно, что у вас малярия. Вот пейте пока это, здесь есть инструкция на английском. А курандейро у нас один на целую армию. Но он придет, я вам обещаю…

Не стану же я, в самом деле, говорить ему, что мканка уже вовсю лечит их, только на свой колдовской манер, что он изготовил из полена двух буратин – мужского и женского, что их головы он увенчал связками рыжей сухой травы – ни дать ни взять датская белокурость, что камлает он над ними в сумраке своего магического жилища.

Соблазн получить выкуп за датчан, конечно же, был велик. Но и оставлять меня в лапах Seguranca опасно. Проще всего, наверное, было меня убрать. Тоже вариант. Не знаю, к какому склонится Далама и, конечно, Мбота.

Перед самым моими отъездом в Мукумбуру Мбота со своим полком передислоцировался в другое место – километрах в тридцати-сорока от главного лагеря.

Этому было несколько причин. Во-первых, стратегическая: его новый лагерь располагался неподалеку от очень важной железнодорожной ветки, по которой шли составы с продовольствием и медикаментами для режима от благотворительных организаций. Теперь, раз в неделю примерно, Мботовы бойцы, прямо как белорусские партизаны полувековой давности, взрывали пути, а то и мосты. Чуть дальше на северо-запад шла и высоковольтная линия, снабжавшая столицу электричеством – взорвать опору и обесточить логово режима по меньшей мере на сутки было задачей несложной, но важной: режиму ни на день не давали расслабиться.

Вообще же полковник в последнее время вел себя все более независимо. Знал прекрасно, что его отряд представляет собой самую реальную силу во всем Сопротивлении. Отныне его бойцы, которые и прежде отличались беспрецедентной жестокостью, вообще перестали стесняться. Выражаясь по-современному, у них «снесло крышу». Останавливая на шоссе колонну, они теперь не просто сжигали дотла все, что в ней двигалось, не просто убивали – зверски штык-ножами вспарывали животы своим жертвам, всем, кто следовал в колонне, без разбора – детям, женщинам, старикам, иностранцам; они уничтожали и всю гуманитарную помощь: опрокидывали цистерны с молоком, расстреливали банки со сгущенкой и консервами, крушили, ломали, жгли, уничтожали. Сеяли ужас и панику.

Беспримерной жестокостью они создали ситуацию «динамического равновесия»: тут либо режим вот-вот должен был рухнуть, либо Сопротивление должно было быть разгромлено.

Сначала, и во многом благодаря моим «шпионским усилиям», маятник качнулся в пользу Сопротивления, и казалось, вот-вот Далама и Мбота войдут в столицу. Но затем (об этом и о многом другом я узнал позже) произошла резкая перемена: два наших лагеря – главный, где размещался штаб Даламы, и новый лагерь самого Мботы были в полчаса стерты с лица земли авиацией режима. Потери наши в живой силе оказались довольно значительными – в лагере Даламы погибли больше сотни человек; а вот в лагере Мботы на момент налета почти никого не оказалось, кроме заложников-датчан, пары десятков солдат (их накрыло всех вместе, они сидели в одной палатке) и мальчиков. Датчане остались невредимы, а из мальчиков только двоих зацепило осколками – насмерть.

– Вами интересуются наши друзья, мистер Ninguem, – сказал альбинос.

– Какие друзья? – я напрягся.

Я был уверен, что вероятность моего устранения примерно равна вероятности моего спасения. С чем пришли эти «друзья»? Кость брошена, она катится по столу и сейчас остановится, повернется вверх окончательной гранью. Что-то выпадет?

– Сейчас увидите.

Он вышел, и через минуту в палату вошел Сипов…

Я узнал его сразу – хитиновое, точно наспех сработанная маска, лицо со свинячьими злыми глазками. Сипов улыбался, но улыбка не только не облагораживала его физиономии, она делала ее даже гаже.

– А, господин метеоролог! – воскликнул я.

– Хорошее утро, не правда ли? – ответил он.

Ответил по-русски, сразу взял фору. И тут же продолжил:

– А что? Давайте говорить по-русски, товарищ Гранатов. Вам полезно! А то, чего доброго, забудете родной язык в этой африканской глуши.

Впрочем, я не выразил ровно никакого удивления. Но и Сипов, похоже, на него не рассчитывал.

– Как угодно, – сказал я.

– Надеюсь, вам уже лучше? Я тут принес вам кое-какие гостинцы, знаете, тюремная пища, особенно здесь, – врагу не пожелаешь.

– Врагу не пожелаешь, это точно.

– Ну да ведь мы с вами не враги, я надеюсь. Возможно, и были врагами, но вот познакомились поближе, и думаю, что и не враги уже. Да ведь?

– Возможно.

– Вот ведь вы какой недоверчивый, Вениамин Эдуардович! Ну уж я-то вам точно не враг, ведь вы спасли мою дочь! Такое не забывается, не забывается… Захотите забыть – не дам, не позволю! – и он рассмеялся. Одним ртом. – Между тем у меня к вам есть одно предложение, от которого невозможно отказаться, Вениамин Эдуардович.

– Бежать, что ли? – спросил я прямо.

– Ну да вы просто экстрасенс, просто Джуна какая-то!

– Кто, простите?

– Эх, отстали вы в своих америках да африках от родных реалий! Джуна – это ясновидящая наша, она и самого покойного Леонида Ильича лечила, если, конечно, такого помните.

– Помню, помню, – махнул я рукой. – Хотите меня перевербовать, это понятно. В обмен на свободу. Но ведь я не шпион, я так – вольный художник…

– Да уж, картину вы тут написали вот такую! – Сипов воздел руки, как бы демонстрируя невероятные размеры моего «полотна».

– Да бросьте вы, Сипов. Вы уверены, что я сюда ехал обогатиться. Это не так. Я не наемник.

– И прекрасно, Вениамин Эдуардович, и прекрасно. Я, кстати, читал вашего «Веничку», и мне очень понравилось – живо, легко, интересно. В Союзе так не пишут, а если пишут, то в стол. Если бы не мат и не ваш неразборчивый секс, да еще так откровенно описанный, уверен, что в недалеком будущем вас и на родине полюбили бы… Но я не о книгах. Я о вашем будущем. Я предлагаю вам не только свободу, но и кое-что посущественнее…

– Например?

– Например, деньги. Много денег. Столько, что вы смогли бы через полгодика улететь из этих гиблых мест в Париж, скажем, или в вечный Рим и жить там припеваючи, работать, публиковаться, наслаждаться жизнью, в конце концов!

– Отлично, Сипов! За какие же заслуги перед партией и правительством вы собираетесь меня отблагодарить? Убить Даламу? Или что там у вас в планах?

Сипов закачал головой, словно говорил с неразумным дитятей. Он вообще был как-то очень весел, ироничен и уверен в себе.

– Тьфу на вас, Вениамин Эдуардович! Зачем нам убивать Даламу? Пусть живет. Он – герой. Да и советское правительство в данном случае ни при чем. А главное, что и вам совершенно ничего не грозит! Не надо никого убивать, никого предавать. Напротив того, вы, коли согласитесь, очень поможете делу вашего Сопротивления. Реально поможете, поверьте мне! А вот давайте-ка для начала выпьем, что сидим, как нерусские! А?! Ха-ха-ха! – и он извлек из сумки литровую бутылку Grants.

– Если не хватит, есть еще. Хотел взять и «кажуковку» – пивали? Нет? Из плодов акажу. Того самого, с которого кажу срывают, кешью по-нашему. Самогон самогоном, впрочем! Вот я и решил поступить по-европейски. Вискарь – знаете ли – лучшее снадобье от ваших хворей, Вениамин Эдуардович. От поносов, заносов, переносов и всяческих перекосов! А что! Знаете, почему англичане – а они ведь не дураки выпить – пьют виски в Африке? Мало того что дезинфекция, а еще и чудесным образом дает силы в жару. Дубильные вещества, в этом янтарном, Вениамин Эдуардович, напитке содержащиеся, связывают потовые железы. Хвать – и вы уже не потеете! Впрочем, только мертвые не потеют! Ну-с, по первой! Со свиданьицем!

Сипов разлил виски по пластиковым стаканчикам, по половине примерно, стукнул своим в мой – «самое шпионское чоканье, Вениамин Эдуардович!» – и выпил залпом.

– А ведь я вас чуть не убил, Вениамин Эдуардович! Знаете ли? Нет? Расскажу, расскажу, ничего не утаю! Вы когда меня на дороге-то остановили, как только узнал я вас – вот о чем я пожалел: о том, что тремя сутками раньше держал вас на мушке, самым натуральным образом держал, но не убил!

– Вы меня – на мушке?! – спросил я.

– Ну да, на мушке, на мушке це-це, ха-ха-ха! – Сипов наставил на меня указательный палец и пару раз щелкнул языком – расстрелял, стало быть. – Ну-с, по второй?

И налил снова. Я прикинул, что пол-литра виски я, быть может, и выпью, пил и больше, но в моем ослабленном состоянии, пожалуй, это будет многовато. Сипов словно прочитал мои мысли:

– Вы за мной не гонитесь, не гонитесь… Я же понимаю, что вам много нельзя, нельзя, Вениамин Эдуардович, вам в форме нужно быть. Ну да а мне все равно, – и выпил.

Я же только пригубил.

– Ну так вот, раскрою вам секрет: я – кадровый сотрудник КГБ, в чине майора состою, как бы вам это ни было неприятно. В числе заданий было у меня и такое: уничтожить этого вашего людоеда…

– Мботу?

– Его. Его здесь Мфуе называют, есть у Кондратов такой дух – злобный, свирепый, типа сатаны нашего. Шайтан! – что там говорить. Я в тот день как раз вернулся из буша в Ньока-Прайя, там меня дожидалась дочка, на пляже жила с моими приятелями – вот они-то как раз были самыми настоящими метеорологами, из Питера, земляки. Знаете там пляжный поселок? Чрезвычайной красоты! Вот дочка меня там и дожидалась из буша, с задания. Взял я дочку-то, Олю, и помчались мы бесшабашным образом в столицу. Ну а тут вы как раз. Видите, как: я вас пощадил, вы меня пощадили, передали, стало быть, добро по кругу.

Сипов вдруг прервался и стал доставать из сумки продукты – бананы, йогурты, чипсы, печенье… Взял один банан, облупил и быстро съел.

– Вы кушайте, кушайте, Вениамин Эдуардович, сил набирайтесь.

– Спасибо, – я пропустил мимо ушей это простонародное «кушайте». Тоже мне – питерский!

И открыл баночку йогурта.

Хитиновый Сипов оказался недурным рассказчиком. Потягивая виски, он довольно вкусно рассказал мне вполне рэмбовскую историю своего блуждания по бушу в компании троих местных «коммандос». Они без проблем обнаружили наши приграничные лагеря и в течение недели следили за передвижениями отрядов Сопротивления. Настолько профессионально, что не только нанесли на карту нашу дислокацию, но и схемы минных полей, количество войск и вооружений, график передвижения грузов из ЮАР и прочее, прочее, прочее… Он действительно держал в оптическом прицеле меня. И не только – а и Даламу, и Маквакуа, и Макунзе, и, разумеется, Мботу. Только с «людоедом» им не свезло: как раз в тот день, когда они решили его ликвидировать, тот вместе со своим отрядом снялся, ушел на задание: кажется, взрывать опоры электропередач. Пришлось возвращаться ни с чем.

– Вы показались мне тогда этаким залетным белым мотыльком, в остроносых ботиночках, в зауженных брючках, чистенький, причесанный такой, чуть не завитой! – даже странно было бы вас того, убивать, Вениамин Эдуардович!

– Спасибо.

– Не стоит. И надо же, такое совпадение: через два дня на мушке уже я, на дороге, с Оленькой…

И Сипов махнул еще сто граммов виски, закусил бананом.

Я тоже махнул – расчувствовался, наверное.

– Кормом питались самым подножным, спали в ветвях мопане, как макаки! Воду пили из луж – бросаешь кристаллика три марганцовки и пьешь! – живописал подвыпивший Сипов свою жизнь в буше. – Мопане, доложу вам, Вениамин Эдуардович, прелюбопытное дерево: огромное, как баобаб, раскидистое, могучее, а тени не дает-с! Парадокс! Листья поворачивает ребром к солнцу, специально, сучье племя, чтобы лишнюю влагу не испарять! Нет, ведь только подумайте – дерево, а какое разумение! В буше спать – вред один, а выйдешь в саванну, как в наше русское поле, залезешь на мопане, и красота: ветерком обдувает, гады и москиты не беспокоят, одни слоны – приходят лакомиться листвой на рассвете. Они нас и будили.

Ел Сипов в своем походе и слона. Подбили с дерева дротиком слоненка – прямо в глаз. Добили из винтовки с глушителем. Мать-слониха долго стонала рядом, пыталась хоботом поднять-увести дитятю. Потом ушла. Слоновье мясо хоть и молодое, а жесткое, поэтому ели потроха. Местные колдуны рекомендуют именно печень или вот еще сердце – съешь кусок и сам становишься могучим, как слон.

Однако треп сиповский постепенно и как-то неожиданно логично сменился делом.

– Да-с, видите, насколько необычно сложились наши с вами судьбы, Вениамин Эдуардович! Ну и коли мы с вами таким удачным образом до сих пор живы, хочу просить вас вот о чем…

Я и представить себе не мог, насколько окажется интересной эта «просьба». Сипов предложил мне торговать оружием. И привел козырные аргументы: во-первых, это окончательно решит вопрос вооружения армии Сопротивления; во-вторых, избавит режим ЮАР от обвинений со стороны «мировой общественности» в вооружении наших бойцов; в-третьих, высоко поднимет мои личные акции, сделает меня не просто полуидейным-полуреальным «борцом с режимом», а настоящим героем, от которого зависит судьба Движения.

И, наконец, в-четвертых, я буду иметь не только огромную моральную, но и материальную выгоду! Ай да Сипов, ай да сукин сын!

– И что же? – спросил я как можно бесстрастнее. – Вы решили сдать этот режим? Вам-то какая выгода?

– Буду с вами откровенен до самого конца, Вениамин Эдуардович, до конца, по-русски! Ведь вы же остаетесь русским, не так ли? Здешний режим развалится. В худшем случае через пару лет. Он прогнил, он шатается. Не лучше обстановка и в ЮАР – она тоже шатается, скоро рухнет. Я не просто так это говорю, я оперирую данными разведки. Вы прекрасно знаете, что здесь под крышей нашего посольства работает мощный корпус разведчиков: радиоперехват, агенты, в том числе и у вас, да-да, у вас! Да и на нашей с вами родине невесть что творится. Я думаю, вы в курсе. Горбачев, демократизация…Там тоже лет через пять-шесть (Сипов оказался очень точен в своих прогнозах, как выяснилось) СССР, в нынешнем, конечно, виде тоже исчезнет. Перестройка, гласность эта… Все это нам даром не пройдет. Так отчего же нам с вами, пока все это рушится, не извлечь своей личной выгоды? Не вижу никаких для этого противопоказаний, Вениамин Эдуардович! Ровно никаких…

Вот так Сипов! И вдруг:

– А вы его здорово приложили, Вениамин Эдуардович!

– Кого, простите?

– Да Забелина этого. Пьяницу. И по делу, по делу! Мы его вышлем, непременно вышлем – запутался парень, обнаглел совершенно. Да и вообще весь экипаж. У них уже были инциденты. Полгода не прошло, как они с президентской женой в Порту-Амелия за полосу выкатились! Скандал, конечно. С трудом замяли. Чего доброго, и президента угробят, ха-ха-ха! Ничего, скоро новый экипаж прилетит. Так что мы вам за это только благодарны.

– Звезду героя повесите? Так это у вас называется? – усмехаюсь я, а сам соображаю мучительно: стоит ли мне спросить про Марию? Раз уж он такой откровенный. Но он меня упреждает:

– Оно и понятно – честь дамы превыше всего! Кстати, чудная ваша красавица на повышение пошла – за отлично выполненное задание. Героиня! Не побоялась ведь отправиться невесть куда с командиром головорезов, «Бешеным Беном», так, что ли, вас прозвали?

– Меня? Первый раз слышу!

– Ну да не последний, не последний, уверяю вас. А теперь к делу.

Надо сказать, что свой план этот гэбист разработал досконально. Транспортное судно с советским оружием для режима встанет на дальнем рейде у входа в залив. Залив, на котором стоит столица, очень обширный, но и мелкий, а фарватер, ведущий в порт, – узкий. К тому же его давно не чистили и не углубляли – война, нищета. Обычно суда ожидают лоцмана по двое-трое суток. Там же, в начале фарватера, лежит длинный плоский остров Ньяка, почти весь покрытый бушем и мангровыми зарослями, так что у его берегов нетрудно спрятать пару-тройку катеров. Капитан транспорта состоит в доле, и если ночью подобраться к кораблю и подняться на него, сопротивления команда не окажет, а потом капитан все спишет на пиратов. Загружаются катера – и привет: до ЮАР морем вдоль берега не больше 40 миль – 2–3 часа ходу. Команда транспорта и с погрузкой поможет – под дулом-то автомата! Время прибытия, название транспорта, пароль для капитана, а также перечень груза и прейскурант будут переданы в обмен на деньги. Двадцать процентов со сделки – мои. Просто, как апельсин.

– Это шанс, Вениамин Эдуардович, шанс. А риска никакого, ровным счетом никакого. Вам почет, уважение, материальное вознаграждение и оружие, наконец, для триумфального завершения справедливой борьбы! По рукам?

– Руки у меня связаны, – говорю я.

– Так мы развяжем, развяжем! Нет проблем! – придвинулся и зашептал: – Артуро, ваш сосед по камере, поможет. Рецидивист, побегов за ним не счесть, но это и хорошо.

– Скажите, Сипов…

– Егор Иванович.

– Да, Егор Иванович, смогу ли я повидать…

– Марию Фонсека? Конечно, конечно. Вы же знаете, где она живет. Но будьте осторожны, не слишком доверяйте женщинам, она вас сдала в этот раз, сдаст и в другой. Боюсь только, что в другой раз я уже не сумею вас отсюда вытащить. И – прощай Париж, Рим и даже Копенгаген, ха-ха-ха!

Стало быть, Мария в городе и никуда не улетела, иначе бы Сипов сказал – зачем ему скрывать? Нет, все равно нужно спросить прямо, чтобы не осталось сомнений.

– Значит, Мария сейчас дома?

– Ну, этого я в точности не знаю. Ха-ха-ха! А впрочем, где ж ей быть? Отдыхает, наверное, после задания. Уверен, что уже представлена к награде – к денежной премии. Впрочем, могу и выяснить… Позвонить, навестить…

– Не надо, Сипов, – холодно говорю я.

– Хорошо, хорошо, не буду, не буду! Так что, по рукам? Мне же нужно идти, чтобы не вызывать подозрений. По рукам? – и Сипов допивает виски.

– Знаете, как шутят у нас в Нью-Йорке? – говорю я, чтобы смягчить легкую неловкость. – Там на Гудзоне стоит памятник генералу Гранту. А известно ли вам, что лежит в усыпальнице генерала Гранта?

– Нет. А что?

– Генерал Грант.

– Ох, хо-хо-хо! – закудахтал Сипов, но тут же пресекся. – Стало быть, по рукам!

– Да, Сипов.

А что мне еще оставалось делать?

– Ну и добренько, добренько. Видите, я ведь даже ничего не спросил вас о том, что вы тут делали, с каким заданием навещали наши края, какие сведения добыли… Ни-че-го! А оно мне надо? И вам – надо? Вот-вот – не надо. И последний вопрос: вы плаваете хорошо?

– Хорошо.

– Добренько!

Странно было слышать русскую речь в этом месте.

Пройдут годы, и этот Сипов станет большой шишкой в Кремле, его будут бояться и ненавидеть русские олигархи. О нем будут шептаться в думских кулуарах, о его тайной роли в политике русские газеты будут писать намеками, а западные окрестят его «серым кардиналом». Когда меня арестуют на чердаке на Фрунзенской набережной и сопроводят в Лефортово, он, конечно же, будет знать об этом. Мало того: я уверен, что именно он и распорядился об этом аресте – нелепом и жестоком. Как бы отомстил за прошлое. Да и черт с ним.

Сипов вышел и тут же вернулся вместе с альбиносом. Теперь говорили уже по-английски. Вернее, говорили они, а я слушал. Сипов объяснил альбиносу, что КГБ не упускало меня из поля зрения ни на день, что я действительно родился в СССР, что был лишен гражданства и выслан два с половиной года назад. Случай мой особый, поскольку я уже не являюсь гражданином СССР, но не получил еще и гражданства США. Я – апатрид. Я – наемник. И самым простым решением было бы оставить меня здесь пожизненно. Но. В СССР в городе Ростов-на-Дону у меня остались горячо мной любимые мать и сестра. И это обстоятельство при правильной со мной работе может принести много пользы.

– Он заговорит, он расскажет все, мистер Кардозу. Он обещал. Мы, с нашей стороны, дадим все гарантии, что с его родственниками в СССР ничего не случится. Они и знать не будут, где он, что делает, чем дышит. Я думаю, уже завтра-послезавтра можно будет приступить к тщательным допросам, а затем… Я не знаю, какая скидка предусмотрена вашим законодательством за сотрудничество со следствием, но годика через полтора-два можно будет переправить мистера Бена на границу – пусть выкарабкивается сам. Если, конечно, он не совершил какого-то особо тяжкого преступления. А там – в Америку, во Францию… – нас это не волнует.

– Вы готовы, мистер Бен? – спросил меня альбинос.

Я кивнул. Лег и закрыл глаза.

– Выздоравливайте, Вениамин Эдуардович! – попрощался Сипов.

– До завтра, мистер Бен. Это альбинос.

Ужинать я не стал, выпил чаю с печеньем «Мария» – Сипов принес именно «Марию». Лежал, смотрел в окно на быстро темнеющее небо. Никаких признаков того, что готовится мое освобождение, я не наблюдал. Обычный тюремный вечер: шумы затихали, во дворе зажглись прожекторы, один бил прямо в окно – не спрятаться.

Я задремал, но почти сразу в коридоре послышался шум, дверь моя отворилась и двое надзирателей внесли в палату чье-то тело. Мне сперва показалось, что это давешний полумертвый сосед. Но нет – этот был крупнее. Он хрипел и вскрикивал. Надзиратели уложили его, закрепили руки наручниками к прутьям кровати. После чего в палату вошел врач. Больной бился и выкручивался так, что прутья гнулись. И орал. Врач присел рядом, что-то сказал надзирателям, те склонились над изголовьем и просунули в рот орущего негра палку. Врач высыпал туда какой-то порошок, вылил немного воды из фляжки. Встал и вышел. За ним – надзиратели.

Больной кричал и бился недолго. Затих. Я уже подумал, что он уснул, как вдруг услышал шепот:

– Со Бен! Со Бен!

Я встал, подошел – передо мной лежал Артуро. Он улыбался.

– Возьмите пилку, вам должны были ее принести, – сказал он.

– Что взять? – не понял я.

– Нож, knife… Там, там…

Я вытряхнул содержимое сиповского пакета – оттуда выпала плитка шоколада с пилкой, примотанной к ней скотчем. Детектив, форменный детектив!

И все будто не со мной, и все взаправду.

Наручники я пилил минут двадцать, пока Артуро наконец не высвободил руки. Он долго разминал запястья, сидя на кровати. Что дальше?

А дальше вот что.

Артуро улегся и снова стал кричать и биться. На шум пришел надзиратель, беспечно отворил дверь, вошел, склонился над мнимым больным и тут же был повален и скручен по рукам и ногам – на это ушла моя рубашка, подранная на лоскуты. Взамен я получил надзирательскую форму – надел ее не без омерзения, но ведь вполне подошла! Потом крадучись по коридору – Артуро с автоматом наперевес – к решетчатой двери, за которой на стуле дремал второй надзиратель. Артуро навел на него ствол и негромко окликнул. От ужаса тот едва не рухнул на пол. Он послушно отдал оружие и одежду, мы препроводили его к товарищу, связали и уложили на мою кровать.

Дальше Артуро проявился во всей хитроумной бандитской красе. Выходить на двор было бы безумием: по периметру его охраняли не менее двух дюжин солдат. Но и другого пути не было. И мой спаситель стал открывать все подряд камеры в коридоре, негромко возглашая что-то на ронга. Минуты через две коридор был полон заключенными. Они молча ринулись мимо меня к выходу в тюремный двор. Какое-то время там стояла изумленная тишина, а потом – стрельба, крики, топот, вой сирены.

Выждав немного, король Артур подтолкнул меня к двери, схватил за руку, мы выскочили, оставаясь в тени навеса, сунулись в соседнюю дверь – она вела в казарму. Краем глаза я успел увидеть несколько скорченных тел на песке, мечущиеся тени, вспышки выстрелов. В суматохе нас не увидели. Окна в казарме открыты – мы нырнули туда и оказались перед тюремной стеной. Артуро вернулся в казарму, пропихнул мне через окно кровать, мы поставили ее на попа, подтянулись, взобрались на стену, спрыгнули – и вот океан. Прямо у ног. Свободная стихия. Вечерний бриз.

– Лодка – там! – махнул мой спаситель рукой в темень.

Вероятно, был отлив, брели мы довольно долго сначала по колено, потом по пояс в воде, потом поплыли, бросив автоматы. Впереди замаячила тень – лодка – и в ней чеширским котом чья-то белозубая улыбка.

Теперь уже втроем мы выбираемся на берег – илисто, топко – и продираемся сквозь заросли. Вот пляж, вдалеке мутные огоньки – ну да, ресторан Beira Mar. Несколько человек стоят на площади перед ним, глядят в сторону островной тюрьмы, видать, была им потеха! Но сейчас тишина, с острова ничего не слышно, шелестит океан. Пережидаем, пока зеваки разойдутся, рассядутся по машинам, разъедутся. Ресторан уже закрыт. На площади остается один автомобиль, Артуро ведет нас к нему. Советский «уазик», ключи болтаются в замке. Артуро садится за руль, мы с «чеширским котом» назад. Ночное шоссе. Сипов предусмотрел все, даже марку машины – «уазики» здесь не останавливают, поскольку на них ездят советские «братья по оружию».

– Куда теперь, Артуро? – спрашиваю.

– Приказано отвезти тебя к границе. Это недолго, часа полтора, – отвечает рецидивист. – Сядь впереди, так безопасней.

Пересаживаюсь. Мы оба в камуфляже, я вполне сойду за военного советника, Артуро за моего водителя – в бардачке лежат документы, удостоверяющие личность, а кроме того, военные номера на машине подкрепят наш иммунитет. Отлично сработал Сипов.

Прошу Артуро заехать к дому Марии: я уверен, что теперь-то смогу безбоязненно взять ее с собой. В крайнем случае, попрошу Сипова уладить, если это потребуется, проблемы с ее семьей. Не вижу никаких резонов, чтобы он отказался. В конце концов, в каком-то смысле Сипов тоже повис у меня на крючке…

Беда в том, что я решительно не помню, как ехать. Мы долго кружим по спящим улицам. Артуро волнуется, ему бы отделаться от меня до рассвета. Наконец, кажется, я узнаю улицу и дом. Ну да, вот он, вот. Выбегаю, крыльцо, стучу, жду, долго, долго, сердце бьется, бьется.

Женский голос за дверью:

– Кто там?

– Доброй ночи, – отвечаю я, голос дрожит. – Простите, пожалуйста, а Мария дома?

– Нет, – скупо сообщают мне. – Она улетела, она на работе.

– Простите… – бормочу я и на негнущихся ногах возвращаюсь к машине.

Сипов соврал? А вернее всего, он и сам не знал. Или что-то другое?

Я разворачиваюсь и снова на крыльцо:

– А когда она вернется? Когда вернется? Когда? Когда?

– Обещала утром.

Куда, куда?!

Но Артуро уже рулит, мотор тарахтит. Кочки, ухабы, стук сердца… По пути нас обгоняют несколько грузовиков с солдатами, потом – одна за другой – черные машины с правительственными номерами. Куда? В аэропорт? Встречать президента, – решаю я. Открываю окно, вслушиваюсь, всматриваюсь в надежде услышать, увидеть садящийся самолет. Ничего.

Что-то тревожное таится в этом ночном движении: зачем солдаты? Зачем столько патрулей на всех перекрестках? Мы проезжаем мимо без проблем. Но зачем?…

Поворот к аэропорту, вглядываюсь – ничего, а мы дальше, мы уже на Северном шоссе, ведущем к границе. Перед нами открывают шлагбаум, город остается сзади. Начинается зона влияния моего соратника капитана Макунзе.

Артуро тормозит на обочине.

– Приехали, со Бен, – сообщает он.

За все наше приключение мы практически не обмолвились ни словом. А «чеширский кот» вообще проспал все это время на заднем сиденье.

Артуро протягивает карту – ксерокс, все топонимы на английском.

– Вам нужно брать сейчас левее, вот тропинка, по ней вверх, немного, между горами, здесь перейти речку – и вы в ЮАР. Идите, когда рассветет, а не то заблудитесь, со Бен. Тут хода – чуть больше часа.

– А ты куда, Артуро? – спрашиваю.

– Домой.

– Не боишься, что тебя уже ждут?

– Нет, со Бен, туда они не сунутся, побоятся. Пересижу неделю-другую, а там посмотрим. Может, свидимся еще. Счастливого пути, со Бен.

– Спасибо, Артуро. Тебе тоже.

Я захлопываю дверь, он разворачивается и уезжает – ему нужно ехать, пока темно, а рассвет скоро.

Я остаюсь один на один с бушем. Ландшафт здесь заметно повышается: невысокие, поросшие кустарником горы грядой идут вдоль границы. Сажусь у обочины, жду солнца: сейчас пускаться в путь по незнакомой местности – безумие.

Я физически чувствую, как подо мной пузырится, шевелится, совокупляется сама с собой древняя африканская земля, давая жизнь мириадам разнообразных тварей. Они вырастают стремительно, пожирая все вокруг: и чужих, и себе подобных; так же стремительно они совокупляются – успеть, успеть! – и подыхают, уступая место другим, похотливым и ненасытным. Эту оглушительную тишину лишь изредка нарушают резкие крики обезьян – то ли сигнал тревоги, то ли ликование ебущегося самца. Затем на смену обезьянам просыпаются птицы. Звезды гаснут быстро, я давно привык к тому, что сумерек здесь нет – все резко, четко, сразу. Вот уже различимы и деревья на другой стороне дороги. За ними – саванна, за мной – горы.

Наконец рассветает настолько, что можно идти. После ночных приключений приходит реакция – боль и усталость в мышцах, в суставах. Машу руками, приседаю, чтобы разогреть мышцы. Одежда почти высохла, утро розовое, как трусики моей Марии. Иду, иду.

Вдали слышится гул, все ближе и ближе – это вертолет, советский вертолет МИ-8, я узнаю его по звуку, из таких в нас часто стреляли. Странно, что они так рано да еще рядом с границей, думаю я. Следом еще вертолет – оба летят с юго-востока, из столицы, и забирают правее. Но и там граница. Очень странно.

Слышится гул еще одного вертолета, но другого и с другой стороны, из-за границы. Точно слетаются на вертолетный завтрак.

Опять тишина. Впереди шмыгнул в нору между камнями небольшой варан. Кончик хвоста торчит из пещеры – когда я приблизился почти вплотную, исчез.

Новый шум. Тропинка виляет влево, и я вижу узкую каменистую долину, по дну течет река – узкая, мелкая. Спускаюсь, иду по берегу, ищу переправу. Вот, кажется, нашел – десяток валунов и чуть ниже зеленеет широкая заводь с темной тихой водой. Сажусь на камень. На реке лежит тень, солнце еще слишком низко, оно освещает деревья и камни на вершинах холмов. Прохладно. Граница проходит передо мной, метрах в двадцати, ровно посередине реки.

Сижу на камне. Справа на берегу заводи метрах в ста бурым бревном лежит крокодил – застыл, стережет солнце. Проглотит – не поперхнется.

Птицы кричат – тоже ждут солнца. Всяка тварь ждет солнца. А солнце встает равнодушным палящим шаром и жжет без сожаления все, что его ждет. Изо дня в день, из года в год, из века в век. Это и есть – высшая справедливость.

Это шоссе ведет в Комати-Буш, до него отсюда километров около тридцати, может, меньше. Дорога пустынна, воскресенье: буры, скорее всего, еще спят, а если встали – собираются в церковь. Церковь не поможет: не пройдет и трех лет, как их красивые виллы будут жечь восставшие зулусы и бушмены, и вся эта голландским тщанием созданная на краю света цивилизация рухнет – она не нужна. Но пока она существует.

Машина из-за поворота – белый пикап, за рулем усатый бур. Голосую, он удивлен: белый человек в камуфляже в лесу… Но не испуган. Тормозит.

– Хай!

– Хай! Мне в Комати-Буш, подвезете?

– Вам повезло, я еду как раз через Комати-Буш, в Спрингфилд. К племяннице, – усатый словоохотлив. – Вы что, охотник?

– Нет, я – швед, этнограф, – вру я первое, что приходит в голову. – Изучаю быт аборигенов.

– Но сэр, тут нет аборигенов…

– В данный момент я изучаю природу, среду обитания.

– Понятно.

Едем. Музыка в приемнике чередуется с новостями на африкаанс, который я, конечно, не понимаю. В клокочущем голосе диктора распознаю имя соседнего президента.

– Что он сказал? – спрашиваю усатого.

– А? Вы что, не знаете? Ночью здесь разбился самолет. Говорят, на нем летел президент наших соседей. Упал в горах. Там, – показывает направо, в лес, откуда я вышел.

– Как упал? – у меня холодеют кончики пальцев, немеет язык.

– Так. Врезался в гору, упал. Здесь рядом, я как раз хотел заехать посмотреть, если не возражаете.

– Да-да, конечно.

Теперь я понимаю, отчего на ночных улицах столицы гудели грузовики с солдатами и почему над лесом летели вертолеты.

Еще километров пять по шоссе, усатый останавливается, изучает карту, тычет мне: здесь. Мы едем каменистым проселком, пробираемся среди холмов. Местность безлюдная, за всю дорогу я видел только один дом на склоне – поместье, с загоном, в котором паслись овцы. Снова холмы, камни, кусты. Поворот и – стоп! Грузовик с высоченным кузовом перегораживает дорогу, перед ним двое солдат с винтовками М16. Они поднимают ладони – дальше нельзя. Усатый ставит машину на обочине, идем к караулу.

– Проезд закрыт, сэр.

– Нам бы посмотреть…

– Если хотите посмотреть, идите туда, там все видно, – солдат показывает на холм слева.

Карабкаемся.

Вот оно, место. Со склона холма все как на ладони: усеянное обломками и трупами пространство. Вдали – хвост самолета с гербом, фюзеляж с кабиной пилотов и крылья – гораздо ближе. Очевидно, хвост отлетел сразу, после первого удара. По периметру – солдаты. Прямо под нами разбиты две большие армейские палатки. Справа вертолеты, те самые, что я слышал в лесу – один небольшой, Alluette, местный, и два знакомых МИ-8, видимо, на них прилетели режимные чины.

Солдаты ходят по полю с носилками, собирают то, что осталось от пассажиров. Крепят бирки, грузят в кузов машины. Группа военных осматривает останки самолета. Над полем уже вовсю сияет солнце.

– Какой ужас! – восклицает усатый.

Он смотрит во все глаза, с видимым удовольствием. Я отворачиваюсь.

– Извините, но мне пора. Надо ехать, – наконец он насытился смертью.

– Да-да, поехали.

Возвращаемся к машине. Грузовик, который стоял перед нами, уже урчит мотором, в нем трупы, и среди них почти наверняка – Мария. Он отъезжает вслед за нами.

– Вот и подумаешь теперь, стоит ли летать самолетом? – смеется усатый. – Нет уж, я и за руль редко сажусь, предпочитаю по старинке, на лошади, сэр, на лошади! Ха-ха-ха!

Он прибавляет громкости в радио – Барбра Стрейзанд поет про вечную любовь.

– Каспар, привет! – приветствую старого знакомца.

Улыбается – узнал.

Круг замкнулся. Точнее – причудливая петля, которую, пафосно выражаясь, я стянул вокруг собственной шеи. Не прошло и года, как мы сидели тут ночью на лужайке, пили coca-cola, болтали о том, о сем; и вот оно – и то и се – лежит в комнатке на задах полицейского участка: четыре трупа. Свежие. Их только что привезли с места катастрофы. Командир, бортинженер, радист, штурман. Каспар, словно экскурсовод, показывает мне эту местную достопримечательность. Ему не хватает указки. Интересно, помнит ли он, что был идейным, так сказать, вдохновителем или, как теперь говорят, креативным директором этого побоища?

Я гляжу искоса, не вглядываюсь – кожаные мешки с переломанными костями и перемолотым мясом. Не люди – трупы.

– А где второй пилот? – спрашиваю, не услышав в перечислении Каспара знакомого имени.

– Не поверите, Бен, он – выжил!

– Что, разве не все погибли?! – восклицаю.

– Все. Почти. Двое в живых остались: второй пилот и сотрудник протокольной службы, – восклицает в свою очередь Каспар. – Они, по всей видимости, находились в хвосте в момент первого удара, их выбросило после первого удара. Вы не поверите, тот, что из протокола, встал и пошел. Добрался до людей. Сообщил. Фантастика! Невероятно!

– А второй?

– Второго нашли позже – сидел на камне и плакал. Он, кажется, немного повредился умом. Его отвезли в госпиталь, в Спрингфилд, это километров пятьдесят отсюда. Но ни одной царапины, ни одной! По крайней мере, внешне…

– Невероятно, – бормочу и я.

Этот вялый Забелин, этот битый мной Забелин, что он делал в хвосте? Сидел рядом с Марией? Шептал ей пошлости? Гладил ее руку?

Она погибла, он нет. Какая сумасшедшая несправедливость! Но, может быть, не было там Марии? Случаются ведь великие чудеса, я только что стал тому свидетелем.

– А где остальные погибшие?

– Всех везут в Спрингфилд, в госпиталь, в морг. Здесь только советские, у нас нет морга. Сегодня прилетят люди из их посольства на опознание, и мы отправим их туда.

– Понятно.

Я поворачиваюсь, чтобы идти, но вспоминаю, что у меня нет ни копейки денег. Я не знаю, какие у них тут обычаи в смысле давать взаймы, но набираюсь наглости:

– Слушайте, Каспар. Так получилось, что я спасался от погони, и у меня нет ни гроша. Одолжите мне немного денег – рандов сто или сто пятьдесят. Мне даже не на что поесть. Я вам верну буквально через неделю, даже раньше.

Каспар смотрит на меня странно. Молчит, уходит куда-то, возвращается, протягивает мне сэндвич и бутылочку coca-cola. И все. Молчит. Я беру, благодарю, прощаюсь, ухожу. Петля сомкнулась.

Я грызу сэндвич на обочине и голосую. Мне бы отправиться в лагерь, но я еду в Спрингфилд, совсем в другую сторону. На этот раз меня подбирает пожилая супружеская пара. Тоже словоохотливые, особенно жена. Разговор, конечно же, о самолете. Этим бурам не хватает событий. Ничего, скоро у них будет по горло. С лихвой. Захлебнутся.

Они пересказывают мне последние новости, услышанные по радио. Там утверждают, что самолет разбился из-за ошибки пилотов, они заблудились во время снижения и врезались в горы, перелетев границу, всего-то в паре километров от нее.

– Эти русские! – возмущается Амина. – Они наверняка были пьяными! Русские всегда пьяные! Разве нет?

– Дорогая, все летчики проходят медосмотр перед полетом. Тем более что они летели с президентом, – увещевает ее муж Руд.

– Ах, Руд, какой ты наивный! Как можно заблудиться на современном самолете? Ведь там столько всяких приборов, локаторов и что там еще…

– А может быть, их сбили? Ты об этом подумала? Может быть, их сбили эти ребята из Сопротивления?

– Но ты же слышал, Руд: никаких следов обстрела не обнаружено, ни пробоин, ни-че-го!

– Ты такая наивная, Амина! Могли и бомбу подложить. Это же Африка! Вы как считаете, Бен?

– Я думаю, что самолет сбили, – отвечаю.

– Вы слышали, Бен, президента нашли с оторванной головой! – с притворным ужасом восклицает Амина, а сама протягивает мне бумажный стаканчик с кофе, из крышки торчит соломинка.

– Спасибо, мэм. Что, совсем без головы?

– Абсолютно!

Интересно, а скажи я им, что всю эту катавасию придумал я, как бы вытянулись их сытые физиономии? А если прибавить, что и моя любимая погибла? А? Небось, врезались бы в первое же дерево.

– Ужас, – киваю я.

Прошу высадить меня у госпиталя, прощаюсь. Интересно, за кого они меня приняли? Я смотрю на себя в огромное окно вестибюля – вполне себе городской сумасшедший, всклокоченный, в нелепом наряде, видно, что с чужого плеча, вернее, с чужой жопы – штаны висят сзади мешком, а плечи едва втиснулись в куртку.

Вопреки опасениям, к вялому меня пускают. Я представляюсь его «коллегой». Просто коллегой. Каким коллегой, откуда коллегой – беспечных буров не интересует. Мне говорят, что он лежит, но говорить может, что физически он «fine», но что не нужно его особенно беспокоить, минут десять-пятнадцать, не больше. Киваю, вхожу в палату.

Вялый лежит на спине, от него тянутся к приборам разноцветные провода.

Открывает глаза, и непонятно, узнал – не узнал?

– Ну ты как? – спрашиваю с порога по-русски.

– Нормально. Только выпить хочется. Принес?

– У меня денег – ни копья, буквально, – вспоминаю советский жаргонизм.

– У меня есть, – кивает в сторону окна. Там на стуле сложена его одежда.

Я подхожу, роюсь в карманах форменной куртки, нахожу несколько сложенных вчетверо бумажек. Ранды.

– Чего купить?

– Вискаря.

– О'кей.

Выхожу, сестре на посту говорю, что товарищ хочет апельсинового сока, очень хочет. Она понимающе трясет головой:

– Какой же он счастливчик!

– Да уж, – соглашаюсь.

В liguor store покупаю две бутылки виски, в супермаркете – жратвы, сока. Пятьдесят рандов оставляю себе.

– Принес?

– Принес.

– Давай, не тяни.

Поднимаю его голову рукой, а другой вливаю из пластикового стакана виски в рот. Морщится, расплывается в улыбке, откидывается на подушку. Приборы рядом гудят, шелестят, наблюдаю за линией на экране одного – вроде ничего не меняется.

– Ты погоди, ты не спи, – говорю, увидев, что он прикрыл глаза. – Скажи: Мария там была? В самолете?

– Мария? Стюардесса? С попочкой? Была, а как же. Вот бы я ей вставил! – он причмокивает, мутные глазки оживляются. – Еще налей.

Повторяю процедуру.

– Она погибла? – вопрос бесполезный, но не задать его я не могу.

– А как же! Они там все мертвые, ха-ха. Там такое было!

– А как ты в хвосте оказался?

– Я – в хвосте? В каком хвосте? Да ты кто вообще такой, чтоб меня про хвосты спрашивать? – вдруг вскидывается он, глаза наливаются безумием.

– Я просто спросил…

– Ты убить меня пришел, убить! Хвостатый, хвостатый! – вялый пытается кричать, но вместо крика – хрип.

– Да убил бы я тебя, убил бы, Забелин! Но тебе и так будет хорошо. Ты уж мне поверь: тебе будет хорошо. Жить ты будешь долго и вяло, безумно долго и безумно вяло, а потом умрешь. В один день. Прощай. Я больше не наливаю.

Выхожу. Где-то рядом лежит Мария. Спрашиваю у сестры, где морг, иду туда. Есть ли в списках жертв катастрофы Мария Фонсека? Есть, отвечает румяный прозектор. Хочу ли я опознать ее, спрашивает. Нет.

Вечер. Я на камне. Внизу катастрофические обломки. Вверху шелестит жесткая листва. Передо мной бутылка виски, вторая, первую я допил. Я давно не напивался, мне весело. Я бы даже смеялся, если б не оцепление внизу. Они далеко, меня не видят, но услышат точно. Поэтому покуда я молчу, хихикаю и напиваюсь. Сосу виски из горлышка, жую «Марию» и чипсы. И тихо матерно балагурю, почти про себя:

Ха-ха-ха! Отличные стишата, Бенджамин Гранатов! Прекрасные – Гранат Бенджаминов.

Ха! – эпилептики отдыхают! Хлебнул еще, глоток – изряден. Закурил. Стал считать солдат в оцеплении. Привстал, оступился, упал – больно – на камни.

– Нукось, нукось, что там наше колено? Колено Вениаминово! А, черт, болит, разодрал, раздери тебя в рыло да разъеби-подвинься!

Это лишь малая толика из того, что я выделывал, остальное помню смутно, не возьмусь воспроизвести. Помню зато, что на четвереньках стал карабкаться вниз, пока не скатился к ногам здоровенного молодого бура с винтовкой.

– А во-от и мы!.. Ха-ха-ха! Мария, Мария, «бархат кожи которой нежнее всех…»

Больше ничего не помню.

Прижимаю к груди бутылку, разлипаю глаза: ага, там еще плещутся граммов двести! Оч хор! Оч хор! Смотрю по сторонам – мертвый свет надо мной, стена, на ней макет «калаша». Это мы у Каспара – соображаю и отпиваю из горлышка. Как я здесь очутился и как не выронил бутылку – не знаю. Голова трещит, но глоток вискаря помогает, – опять в небытие.

Небытие.

Солнце в глаза. Разлепляю – надо мной на фоне раскрытой двери, через проем – солнце, и шпарит. Склоняется Каспар.

– А-а, убийца… – шепчу по-русски.

– Бен, вы живы? – спрашивает он. – За вами приехали.

– Где трупы, Каспар, где трупы?

– Увезли, опознали и увезли.

– Да и черт с ними.

– За вами приехали ваши друзья.

– Какие друзья? У меня нет друзей и никогда не было, ха-ха-ха! А хочешь стать моим другом, Каспар? Будем вместе охотиться на самолеты! Тра-та-та-та-та-та! – я «расстреливаю» полицейского «очередью» из бутылки. – Хотя какой ты мне друг? Ты мне, Каспар, не друг, а ехидна! («ехидну» я произношу по-русски).

– Команданте Бен, команданте Бен! – слышится из-за Каспаровой спины.

Незнакомый боец улыбается во всю свою черную рожу.

– Что орешь, ехидна! – уже просто по-русски кричу ему. – Что надо?

Тот не смущается – улыбка еще пуще – просит меня подняться: машина, которую прислал за мной полковник Мбота, ждет.

Встаю с тяжким стоном, он услужливо приобнимает меня за талию.

– Прощай, Каспар! Прощай, дьявольский Каспар! Дьвольский, скучающий Каспар! – бормочу я. Меня уводят.

– Стой! – кричу с середины лужайки, той самой, на которой когда-то ночью Каспар искусил меня. – Дайте мне газету, сегодняшнюю газету.

Солдатик оставляет меня, бежит в участок. Выносит газету. Раскрываю, на второй полосе список погибших: Мария числится в нем под номером 56. Допиваю виски, ставлю порожнюю бутылку на траву. Все. 56.

Барабанная дробь, пение, яркие всполохи на стенках палатки. Шарю рукой рядом, нахожу чашку с водой, кто-то позаботился. Пью, снова пытаюсь заснуть, но певцы-барабаны не дают. Приподнимаюсь, гляжу в щель полога: у костра танцуют полуголые бойцы Мботы. На икрах ног меховые гамаши, в руках дротики-ассагаи. Юбки из леопардовых шкур. Прыгают, дрыгают ногами – вперед то левая, то правая, тычут дротиками наперевес, воют: «Ыки-ыки! Уф-уф! Ыки-ыки! Уф-уф!»

Осматриваю палатку – не моя. Да и снаружи что-то не так, незнакомое место. Наверное, я в новом лагере Мботы. Где Далама? Где Макунзе? Почему я здесь? Почему меня привезли в логово Мботы? Думать тяжело, голова раскалывается, как мы сюда ехали, не помню совершенно, последнее, что помню – 56.

Состояние катастрофическое, так всегда после дикого количества спиртного. Каждая клеточка организма требует свободы, то есть смерти, вопиет о смерти, не может и не хочет жить. Я вяло, путаясь в каждом слове, уговариваю их повременить, не торопиться, не пороть горячки. Но и сам себе не верю, а уж они, разумеется, не верят мне и подавно. Они требуют от меня распахнуть врата организма, отпустить их на волю немедленно. И я почти сдаюсь, сползаю с матраса на земляной пол, стоя на карачках, блюю, блюю.

Внезапно тамтамы снаружи смолкают. Тишина, но в ней чудится какое-то напряжение. Слегка отодвигаю полог: на поляне перед костром высвечивается на фоне кромешной африканской тьмы паучья фигура – я узнаю ее, это мканка. На голове у него маска – огромные светлые нарисованные глаза, волосы из светлой соломы, пробор посередине. Это – я.

Мканка кривляется, он то нагибается и раздвигает руками воздух – точно плывет ко мне, то откидывается назад тщедушным телом и потрясает руками за головой. Бойцы смотрят на него напряженно, серьезно, только невидимые барабанщики выстукивают ритм. В руках у мканки появляется дротик ассагаи, он замахивается им, целясь прямо в меня, я холодею, отшатываюсь. Он ведь не может, не может меня видеть! Лежу, прижавшись к земле. Ничего. Тогда я снова приоткрываю щель, мканка уже прыгает – ужимки, ужимки – вокруг костра, целясь дротиком во все стороны. Падает, словно сраженный невидимой рукой. Лежит. Барабаны смолкают. И вновь начинают дробить. Тихо-тихо, почти неслышно, громче, громче. Мканка вскакивает и пускается в дикий пляс по кругу. Зрители, очевидно, хорошо знают танец, начинают подпевать. Мканка кружится все быстрее, его движения между тем недвусмысленно эротичны – то ли он имеет кого-то, то ли его имеют… Он кружит вокруг костра, отклячив худую задницу, а руки его словно поршни у паровоза – ходят туда-сюда, туда-сюда… Кого он имеет, кто его имеет? В моем похмельном сознании мелькают, сменяя друг друга, – юный убийца Жинито, людоед Мбота, девственница Мария, Мария, которой я предложил пелеле вместо обручального кольца. Я снова блюю, не отрывая взгляда от камлания мканки.

Барабаны бьют все чаще, ритм их уже невыносим, а вопли зрителей все громче: У-у-у-ля! У-у-у-ля!

Мканка воздевает руки к черным небесам, потом срывает с головы маску-меня – и швыряет в костер. Волосы вспыхивают огненными змейками, чернеют и исчезают, как исчезает в языках пламени один мой глаз, другой… Чья-то тень проявляется возле палатки. Я запахиваю полог и рывком кидаюсь на матрас…

…В палатку входит Мбота, я узнаю этот силуэт. Сердце сжимается, мне страшно.

– Не помешаю?

Уже помешал, ублюдок, бормочу про себя, а вслух:

– Нет, я уже проснулся, Мбота.

Алфреду Закариаш Франсишку Мбота садится на стул. Неподвижное татуированное лицо освещают неровные отблески огня. Он похож на африканского божка. Да он и есть злобный дух Мфуе – первобытный, свирепый, жестокий.

Я тоже сажусь – голова на уровне его коленей. Так и сидим друг напротив друга, смотрим друг на друга – я снизу, он сверху.

– Шестьдесят один на сто двадцать три. В два раза, команданте Бен. Почти в два, – наконец произносит негр.

– О чем вы, команданте Мбота?

– Я о том, что в катастрофе президентского самолета, к которой, насколько я знаю, вы имеете непосредственное отношение, погиб шестьдесят один человек. Двое спаслись. А во время утреннего налета на наши лагеря погибли сто двадцать три бойца Сопротивления. В том числе – четырнадцать моих бойцов. Почти вдвое больше. Я об этом, команданте Бен.

– Налета? Какого налета? – спрашиваю я.

Что за новости? Я слыхом не слыхивал ни о каком налете.

– Акция возмездия, команданте Бен. И она удалась. Наши лагеря поливали железом с воздуха почти сорок минут! Живого места не осталось. Склад боеприпасов, медикаментов, продовольствия, десятки автомобилей… Все уничтожено.

– А Далама, Далама жив?

– Далама жив, его не было в лагере. Команданте Далама приказал разыскать вас. Мои бойцы разыскали, как видите. Мои бойцы очень удивились, когда увидели вас. Мои бойцы – слышите? – жаждут крови.

– Да, я был пьян. Я был в плену, я бежал, я… я… – я лепетал, я не знал, что сказать.

Да он и не ждал от меня слов.

– Уезжайте, команданте Бен, уезжайте, – убедительно и как-то даже по-отцовски вдруг сказал Мбота. – Зачем вам эта война? Эта война не про вас. Вам здесь больше нечего делать. Ваша миссия закончена. Вы приехали развлечься. И развлеклись. Белый человек любит развлечься, он только и думает, как развлечься. Белому человеку все равно – война, голод, нищета, для него все – развлечение. Кино, команданте Бен. Черно-белое кино. Мы черные, вы белые.

– Я не понимаю вас, полковник Мбота.

– И не поймете. У нас здесь все серьезнее. У нас здесь не торопливый секс на пляже с черной женщиной. У нас кровь и слезы. У вас сперма и слюни. Как тут понять?

– Мбота! Полковник! Я летел помочь. Я не виновен в том, что так случилось. Мне жаль, мне искренне жаль… Я только хотел помочь. Теперь победа близка, Мбота! Президент погиб. В столице наверняка паника! Можно идти брать власть, полковник!

– Ты не помочь прилетел, ты прилетел развлечься, получить удовольствие, белая похоть! – Мбота зарычал. – Это моя страна, это их (он показал пальцем на костер) страна! Убирайся отсюда, пока я не приказал отрезать тебе голову. Сперва уши, потом язык, потом нос… Тогда ты поймешь, что это не Диснейленд!

Мбота покачнулся, резко встал со стула, отбросил его ногой и резким движением выхватил кинжал из ножен. «И сталь ножа зловеще засверкала…» Я инстинктивно отшатнулся. Широкое лезвие промелькнуло передо мной в паре дюймов.

Я не успел испугаться – только весь с головы до ног, покрылся потом – мгновенно. Его лицо почти неразличимым пятном склонилось надо мной. Я согнул ноги в коленях и что было силы ударил его в живот. Он устоял, качнулся, но устоял. Его правая рука (я почему-то отметил, что она именно правая, а в левой – кинжал) вцепилась в мою майку на груди, рванула ее вверх. И вот нож уже лизнул мое горло у самого подбородка, легко лизнул.

Я захрипел. Мбота приподнял меня и резко крутанул с чудовищной, первобытной силой. И еще раз – я уже на животе. Прижав меня к матрасу, Мбота сделал какое-то движение, и я ощутил сталь на своем крестце. Ниже, ниже…

– Ты хорошо запомнишь нашу землю, белая немощь! – шепнул он и рассмеялся.

Барабаны подтвердили угрозу – застучали в бешеном ритме.

– Ты получишь свое удовольствие!

Режет пояс сзади, вспарывает шов на заднице, сдирает с меня штаны, наваливается сверху – одной рукой душит, другой раздвигает мои ягодицы.

Я задыхаюсь, кровь барабаном гремит в висках, сознание уже несется в кроваво-красном потоке. Последняя мысль: сейчас отрежет яйца…

…Дикая боль в анусе и яростный шаг поршня, огромного, черного.

Распластан. Молчу. Сжал зубы. Мбота встает, шуршит, застегивает штаны. Идет, по пути натыкается на поваленный стул. Пинает. Выходит. Ликующие вопли снаружи, барабаны, барабаны.

Саднит задница. Чуть шевельнешься – боль нестерпима.

Я получил свое удовольствие. Заплатил за него. Я больше не нужен.

Мбота тоже получил. И будет получать дальше: резать головы соплеменникам, насиловать, убивать.

Его справедливость и моя справедливость различаются только формой выражения. Моя белая жалость к несчастным людям по сути – то же самое, что и его черная безжалость к ним.

Я прилетел воевать за «справедливость», отлично представляя себе бесполезность этой затеи.

Конечная цель – ничто. Различие нашего с Мботой удовольствия было культурным, этническим, географическим, расовым, и только. Но оно не было эротическим различием, и это главное. В этом мы братья.

Именно поэтому я прекрасно сознавал, что угроза Мботы отрезать мне голову – слишком реальна. Что мне нужно бежать отсюда, бежать сейчас. Если, конечно, я не хочу пережить оргазм, когда мне живому станут резать уши, нос, язык.

Что ж, буду взывать к справедливости в другом месте, благо мест таких на земле – не просто в избытке, а и нет, не было и никогда не будет никаких других. И присно и во веки веков. Аминь.

Дробят барабаны. Дробят, дробят барабаны. Или это кровь стучится в висках?

Оглядеть себя я не мог, ощупал. Я до сих пор был в форме, снятой с надзирателя, – пропотевшая, грязная плюс драная задница, – выполз с поля боя. Кровь спеклась на шее, на груди. Сунул руку в нагрудный карман – деньги, позаимствованные у Забелина. Пошарил по палатке, нашел что-то похожее на штаны, прикинул – кажется, впору. И пахнут, пахнут черным телом, черным потом! (Они до сих пор лежат у меня в числе немногих реликвий. Пахнут Африкой.)

Надел. Ножкой стула проткнул заднюю стенку палатки, рукой разодрал брезент, вышел вон, унося в себе белое семя черной Африки.

Конец