Еще так недавно раздавался этот монотонный, хотя странно жуткий окрик «Слуша-а-ай!» около всех тюрем и острогов нашего необъятного отечества. И звучал он той же сторожкостью и суровостью как здесь, в Петербурге, так и там, где сугробы снега заносят Колым, Якутск и Пропадинск чуть ли не до верхушек крыш. Теперь не услышать уже этого окрика бдительной стражи, удерживающей в тюрьмах тех, кого страшится нормальное общество. Изменились времена, и культура пошла вперед во всех отраслях нашей жизни.

Железобетон, сигнализация, внутритюремный надзор сделали уже ненужными особые способы внешней охраны мест заключения. Тюрьмы потеряли навсегда вид особо тщательно защищаемых фортов и крепостей. Все знают, что тот безумец, кто хотел бы пробить монолитную стену своей камеры или подкопаться под ее фундамент, ушедший глубоко под поверхность земли.

Однако, безумцы находятся, а наградой их безумной отваге или столь же безумной изобретательности служит полная неудача, горькое разочарование или смерть.

Можно смело сказать, что за последнее десятилетие в более или менее усовершенствованных тюрьмах не было совершено удачных побегов, а если они относительно и удавались, то и тогда беглецы бывали почти в момент побега задерживаемы и вновь водворяемы в тюрьмы.

Знакомясь с происходившими в разных тюрьмах и в разное время случаями побега, можно без труда разделить все эти попытки на две категории: побеги технического свойства и личного.

Первые из них представляют собой образцы упорно работающей в одном определенном направлении мысли и могли бы для психолога явиться источником многих чрезвычайно поучительных умозаключений и теорий.

От первобытного строительного фокуса, когда крепкие пальцы арестанта и клинок карманного ножа в течение долгих дней выбирали кирпич за кирпичом в стене, пока не образовался выход на двор или улицу, до таких гигантских работ, как проведение тоннеля в стенах и под фундаментом тюрьмы, существует целый ряд переходов.

…Ночь. По длинному коридору мерно шагает дежурный надзиратель, заглядывая в дверные «глазки» или прямо в- железные решетчатые двери камер. На нарах все, как всегда.

Те же неподвижные, черные фигуры людей, тускло освещенные неярким пламенем висящей высоко под потолком лампы, громкий храп, неясное бормотание спящих, порой короткий лязг кандалов.

С коридора не видно, как чуть заметно шевелятся головы арестантов, как вспыхивают глаза лежащих, притаившихся людей. Изредка легкий, едва различимый ухом свист раздается в камере и тогда быстрая тень человека бесшумно скользит под нары, где прячется черная, слепая темнота.

Громче раздается в такие минуты храп, чаще лязгают и гремят цепями и мечутся во сне кандальники.

Где-то в глубине тревожного, мятущегося сердца тюрьмы идет отчаянная и мрачная работа.

Давно уже измельчена, вынута и разнесена по двору во время прогулок часть стены. На день отверстие искусно заклеивается разрисованной под кирпич или штукатурку бумагой и хлебным мякишем, а ночью туда вползает очередной арестант и крошит камень, разъедает его кислотой, этим другом заключенного, порой же, когда в тюрьме, в одной из камер, начнут шуметь, затеют ссору или драку, вступят в ожесточенную перебранку со стражей, — работающий просверлит в камне длинный и узкий ход и, вложив туда куски пироксилиновой шашки, взорвет их. В общем шуме, грохоте ломаемых нар и железных дверей, в невообразимой суматохе, всегда вызываемой тюремным бунтом, глухой гул взрыва часто проходит незамеченным.

Это большая работа и тогда соединяются все камеры. Ненадежных или подозрительных в смысле доноса или болтливости арестантов под разными предлогами и различными способами, — преследованием, боем и насмешками, — выпроваживают в другие камеры.

Медленно, упорно подвигается вперед трудная и тайная работа.

Канал, или, по-тюремному, «лаз» в стене прошел уже в фундамент, здесь свободнее и безопаснее работать, из-под земли не так доносится звук ломаемого камня и шорох выкидываемой земли. Составитель плана подкопа всегда ищет каналов, по которым идут трубы отопления, водопровода, газа или электрические кабели. Напав на такие каналы, работающие быстро подвигаются вперед. Теперь уже не надо возвращаться в камеру и в мешке выносить куски кирпича или вынутую землю.

Это — самая опасная часть работы. Нужно выбросить из камеры землю и камень. Надзиратели сразу заметят это. Приходится раздать всю землю арестантам по горсточке. Они же на прогулке разбросают землю по двору, при удаче перекинут камни через ограду, а не то изломают, искрошат кирпич и незаметно раскидают повсюду.

При такой совместной работе иногда всего населения тюрьмы почти всегда грозит опасность быть выданным подсаженной ли «птичкой» (шпионом) или своим же братом, но доносчиком и болтуном.

Подкоп близится к концу. Арестантам это видно ясно. Главные зачинщики ходят бледные, с посиневшими губами и лихорадочно блестящими глазами. Нет воздуха в слепых и узких каналах в стене или под землей. Стучит кровь в висках и неприятно замирает сердце, готовое остановиться. Гаснет без воздуха огарок свечи, освещающей сизифову работу арестанта, но долго еще после ее последней вспышки копается в темноте задыхающийся человек. Еще мгновение, и в глазах его замелькают, забьются красные и зеленые огненные круги. Он дергает за веревку, и его тянут обратно уже помертвевшим и неподвижным. Окатят голову водой, дадут несколько раз глубоко вздохнуть, и снова поползет он, как гигантский червь, в темное жерло лаза, освещая свой путь трепетным, тусклым светом огарка.

На прогулке встречающиеся арестанты пытливо переглядываются, незаметно делают друг другу какие-то знаки и неслышно перешептываются на тюремном, изменчивом жаргоне.

Главари отдыхают после тяжелой работы. Пройдет день или два, и настанет срок побега. Всякими способами и путями давно уже дано знать на волю, что готовится массовый побег.

В разных притонах и тайных квартирах, где собираются герои ночи, люди, живущие преступлением, приготовлены костюмы, наклейные бороды, усы и парики, стоят готовые подводы, куплены железнодорожные или пароходные балеты и приготовлены «настоящие» паспорта и другие необходимые при путешествии документы, именуемые тюрьмой и преступниками одним общим названием — «ксива».

За несколько часов до совершения побега в самой тюрьме идут последние приготовления. Одни — для остающихся, другие — для бегущих.

Остающиеся, но посвященные в «дело» арестанты должны в момент «полета» (как здесь называют побег) «завести волынку» для отвлечения внимания стражи и надзирателей.

С этой целью их снабжают двумя главными орудиями: пилками для подпиливания решеток и ключами к дверям камеры.

Поднимается страшный переполох, свистки, крик, стрельба, когда на двор через перепиленную отогнутую решетку неожиданно выпрыгнут несколько человек и разбегутся для отвода глаз по тюремному двору, или когда внезапно откроют они двери и появятся в коридоре, для вида наступая на надзирателя. А тюрьма вторит этой тревоге завыванием, треском отрываемых от вар досок и грохотом железных дверей.

Бегущие в это время совершают последние церемонии. Они пьют водку, пьют без конца, как лекарство, от которого ожидают эти озлобленные, больные люди исцеления; а потом с дикими глазами и сумрачными лицами тянут жребий, «на фарт», на счастье, кому первому идти во главе всех «летящих».

Через мгновение они один за другим спускаются в лаз, а вскоре вынырнут они уже за стеной и побегут, не слыша, как трещат вслед им выстрелы часовых и как кричит мчащаяся за ними погоня.

Потом их мертвых, с простреленными грудью и головами, или мертвецки пьяных несут или везут обратно в тюрьму, в штрафные камеры, карцеры, больницу или мертвецкую. И всех их одинаково с молчаливым и грозным сочувствием провожают мрачные взгляды обитателей камер.

Таковы массовые побеги.

Неудача возбуждает энергию, и мысль работает упорно в том же направления, ища выхода за высокую острожную тюрьму.

Пироксилин, кислота, водка, пилы, яд и оружие — все это можно найти в тюрьме. Придет ли кому-нибудь в голову обвинять в недосмотре тюремную администрацию? На всем свете, во всех наиболее усовершенствованных местах заключения уголовных преступников все эти атрибуты борьбы арестантов с карающим правосудием хранятся тюремным населением вместе с неугасающей надеждой на удачный побег, на выход на волю задолго до определенного законом срока.

Да разве мыслима борьба нормальных людей с болезненной, надрывной изобретательностью преступника, с навязчивой идеей побега и часто мести?

Можно препятствовать их выполнению — и это делается. Можно обезвреживать побег в последний момент — так и бывает на деле, так как уже упоминалось раньше, что массовые побеги никогда не удаются. Одиночные побеги с подпилкой решетки или подкопом под фундамент удаются иногда вследствие полной конспиративности и неожиданности, хотя в отношении общего количества таких побегов, процент удачных весьма незначителен.

Гораздо более часты и более или менее удачны побеги, для которых требуются личные качества беглеца.

Конец приема посетителей. Заплаканные женщины, матери и жены, и печальные, сумрачные мужчины идут медленно, провожаемые пытливыми взорами надзирателей.

Вместе с ними уходит и арестант. Он тщательно загримирован и среди наклеенных бровей, бороды и усов трудно разглядеть его тревожные, бегающие глаза.

Но большой навык у надзирателей. Они привыкли присматриваться не только к лицу арестанта, они запоминают походку и движения людей. Из 1000 случаев в 999 узнают они убегающего и водворят его, злобно ругающегося и надрывно, исступленно проклинающего, — в карцер.

…Морозный туман навис над полями, и из-за его пелены молчат черные стены тюрьмы. Мерно шагает часовой. От одного угла до другого сто шагов. Невольно считает часовой каждый свой шаг и зябко ежится в своей негреющей шинели. Мерзнут руки в вязаных перчатках и сквозь них проникает колючий холод замерзшей стали ружья. Издалека, со стороны города, доносятся разные звуки: лай собак, какие-то крики, гудок паровоза или фабрики. Там жизнь, там движение. А здесь? За этими толстыми стенами томятся в неподвижном сонном бездействии сотни людей, чуждых и даже враждебных всем.

— Проклятая сторонка! — копошится в голове мысль, и грудь поднимает тяжелый, нерадостный вздох.

В тумане над стеной мелькнуло что-то, что чернее стены и заметнее в тумане. Часовой поднял голову и насторожился. Тишина кругом и глухое молчание. Он повернулся, чтобы продолжать свой путь до следующего угла, и поднял уже ружье, готовясь накинуть его на плечо.

Что-то большое и черное мелькнуло над головой часового, метнулось к нему, закричало и с громким топотом ног, ударяющих в замерзшую землю, побежало, скрываясь в густеющем тумане…

Едва не выронив ружье от неожиданности, часовой торопливо сдергивает толстые неуклюжие перчатки и берется за затвор ружья. Через несколько мгновений он стреляет в туман, с которым давно уже слился силуэт убежавшего человека.

Тревога…

А где-нибудь в другой тюрьме в это же время другой обезумевший от тоски человек ставит все, что у него осталось, — свою жизнь, — на карту, стремясь на волю.

Он тоже вызывает тревогу. Она промчится черным вихрем по мрачным тюремным коридорам и, быть может, даже не вырвется за стены острога.

Из одиночной камеры, где содержится опасный уголовный преступник, раздается тихий окрик и дребезжащий стук в железную дверь.

— В больницу надо! Занемог я, — говорит вялым, страдающим голосом арестант подошедшему к двери надзирателю. — Всю ночь глаз не сомкнул… Режет, жжет все нутро…

Лишь только открыл надзиратель дверь, согнувшееся от боли тело арестанта выпрямляется. Как пружина, оно бросается вперед и сбивает с ног озадаченного надзирателя…

Тихо крадется человек по лестнице вниз и гасит за собой лампы. Он в форме надзирателя, того самого надзирателя, который с перерезанным горлом хрипит там в коридоре, кобур револьвера отстегнут, за пазухой связка ключей, и жаждой воли горят глаза.

Минуя коридор, козырнул стоящему в другом конце его надзирателю и вышел во двор. Еще темно, но у ворот, у заветных ворот, за которыми воля и жизнь, маячат тени. Это сменяется дежурство и караул.

Человек, стараясь не привлечь к себе внимания, медленно отступает и, пятясь спиной, входит в тюрьму.

Отчаянный крик, резкий, как выстрел в ночной тишине, вырывается у него из груди. Его схватывают сзади дюжие руки заметившего его побег нижнего надзирателя, валят с ног и вяжут…

А то и в полдень, когда все налицо, на глазах арестантов, надзирателей и солдат может «полететь» такой отчаянный человек. Он ведь решил, что легче умереть, чем жить в цепких объятиях тоски. В тот момент, когда солнце так ярко светит и ласкает даже песок тюремного двора и стены острога, когда теплые лучи его озаряют печальные и злобные лица арестантов, когда никто не ожидает никаких происшествий, от подвижной толпы гуляющих арестантов отрывается одинокая фигура и бежит, делая гигантские прыжки, в сторону стены.

Он выскользнул на рук схватившего его надзирателя, другого сшиб ударом в грудь и в одно мгновение взобрался на стену. Он пробегает вдоль стены несколько шагов, еще момент, и он будет уже по ту сторону постылой ограды, но трещат сразу несколько беспорядочных выстрелов и грузно падает обратно, глухо ударяясь о землю, мертвое тело беглеца…

Везут с тюремного двора мусор и всякие отбросы. Мерзко пахнущую телегу или бочку у ворот тщательно осматривают.

В истории тюрьмы нередки ведь случаи, когда арестант выезжал, засыпанный сверху толстым слоем мусора и земли или погрузившись в зловонную жижу ассенизационной бочки.

При первой возможности с толпой рабочих, идущих из тюрьмы с работ, уйдет случайно или умышленно подвернувшийся тут арестант; перелетит турманом через стену самый тихий, самый покладистый арестант, как только зазевалась стража или началась суматоха по какому-нибудь случаю.

Говорят, что давно в одной из далеких тюрем был такой случай. Хоронили умершего в больнице арестанта. Закрыли гроб крышкой и понесли на ближний погост. А в глухом месте, около леса, крышка сразу свалилась, покойник вскочил и, не оглядываясь на убегающих в ужасе людей, скрылся. Потом только спохватились, что убежал известный разбойник, а покойника нашли в бане под нарами.

Всех уловок стремящихся на волю людей не перечислить. Все они остроумны, все безумно отважны и все одинаково безнадежны. В этом, быть может, и кроется их острота, их заманчивость?!