Глава I

В царствовании Алексея Михайловича в 1676 году, в один осенний, ненастный вечер улицы Москвы были пусты; с одной стороны потому что люди того времени ложились спать рано, а вставали с рассветом; с другой стороны холодная, ненастная погода и грязь на улицах по колено не располагали к ночным прогулкам.

В исходе девятого часа вечера в одной из улиц, близких к Кремлю, показался высокий в черной одежде человек, довольно скоро шагавший, держась поближе к домам, в коих, сквозь щели ставней кое-где мелькали огоньки; рядом с ним бежал мальчик лет четырех, держась посинелою от холода ручонкою за его одежду. Несмотря на непроглядную темноту в позднем путешественник можно было узнать монаха.

Ночные путешественники приближались к Боровицким воротам, когда мальчик слезливым, дрожащим голосом сказал:

— Дядечка, я озяб.

— Согреешься, — глухо и угрюмо отвечал монах, продолжая свой путь настолько скорыми шагами, что мальчик едва мог следовать за ним бегом.

— Я устал, дядечка — проговорил снова мальчик задыхающимся голосом.

— Отдохнешь, — сурово отвечал монах.

— Я промок, дядечка.

— Высохнешь, Бог вымочил, а люди высушат, — с оттенком раздражительности в голосе проговорил монах.

Войдя в Боровицкие ворота, ночные путешественники остановились у одного дома, ворота коего были заперты. Заметив небольшое углубление в стене дома, монах поставил мальчика и, сунув ему за пазуху небольшой сверток бумаги сказал:

— Ты, Гриша, постой здесь и отдай этот сверток тому, кто сейчас сюда придет.

— А ты, дядечка, уйдешь? — робко спросил Гриша, готовый заплакать.

— Да, уйду а ты подожди здесь. Молись

Богу помни меня, мы с тобою еще увидимся. Господь да будем к тебе милосерд!

Сказав это, монах схватил обеими руками голову Гриши и с жаром поцеловал ее. Не привыкший к таким ласкам Гриша с изумлением и непонятною тоскою смотрел на монаха, схватил безотчетно его руку, поцеловал и горько заплакал, сам не зная почему. Монах скрылся в ночной темноте, а Гриша продолжал реветь, простирая свои окоченелые ручонки вслед монаху, не осмеливаясь последовать за ним. Видя бесполезность своих слез, он присел на корточки, прислонившись к стене и благодаря затишью от ветра и дождя, вскоре уснул.

Спустя полчаса к воротам подъехали два всадника, из коих один, видимо слуга, соскочил с лошадей и сталь стучать в ворота. На этот стук прежде всего отозвалась лаем цепная собака за воротами и вскоре подошел привратник и стал их отпирать. Ворота были отперты и подворотни сняты. Давая дорогу своему господину, слуга. сделал два шага в сторону и наступил на ногу спавшему Грише, который взвизгнул, не столько от боли, сколько от испуга. Слуга в свою очередь, в испуге отскочил.

— Что там у тебя, Фомка? — спросил господин, осадив свою лошадь, готовую войти в ворота.

— Бог весть что такое, то ли зверь, то ли человек или сам домовой, — отвечал Фомка, набожно крестясь.

— Мне почудился голос ребенка, — сказал господин и прибавил, слезая с коня — эй, Степка, свети сюда фонарем!

— Степка, крестясь и, дрожа всем телом, робко двигался вперед, а Гриша стад кричать, призывая, как бы на помощь, себе дядечку.

Господин, взяв из рук Степки фонарь, смело подошел к Грише и спросил:

— Что ты тут делаешь, мальчуган?

— Виновата, не буду, вопил Гриша.

— В чем виноват? Чего не будешь! — спросил господин, наклоняясь поближе к Грише.

— Не бей меня, дядечка! — лепетал Гриша, плаксивым голосом.

— Откуда ты и зачем здесь?

— Не знаю, дядечка.

— Не плачь мальчуган, — сказал господень и, обратись к Фомке, проговорил:

— Веди его, Фомка в горницу.

С этими словами господни, который быль ни кто иной, как князь Хованский, командир одного из Стрелецких полков, войдя во двор, повернул налево, взошел на крыльцо и, толкнув дверь, вошел сначала в сени, а потом в просторную комнату, освещенную двумя сальными свечами. Фомка следовал, за ним, ведя Гришу за руку, который шел без сопротивления.

При помощи Фомки, Хованский разделся и, накинув на себя тулуп, в виде халата, сел на скамью и, обратясь к Грише, который во время переодеванья Хованского, робко осматривал комнату, сказал ласковым тоном:

— Ну, теперь, мальчуган, подойди ко мне и говори смелее — кто ты будешь?

Гриша молчал и продолжал делать свой осмотр комнаты, но уже без признаков робости. Хованский, взяв мальчика за ручонку, привлек к себе и повторил свой вопрос.

— Не знаю, — отвечал Гриша.

— Как тебя зовут?

— Гришей.

— Кто твой отец?

— Что такое отец? — спросил в недоумении Гриша.

— Коли ты не знаешь, что такое отец, так мне трудно тебе растолковать. А мать у тебя есть? — продолжал Хованский.

— Что такое мать? — с возрастающим недоумением спросил Гриша.

— Ты не знаешь ни отца, ни матери, откуда же ты пришел?

— С улицы, — ответил Гриша.

— Кто тебя привел к этому дому?

— Дядечка.

— Зачем привел?

— Не знаю.

— Кто твой дядечка?

— Не знаю.

— Как его зовут?

— Дядечка.

— Ты его зовешь дядечка, а другие как его звали?

— Не знаю.

— Какой ты, Гриша, бестолковый.

В эту минуту Хованский заметил из-за пазухи мальчика торчащий сверток и спросил Гришу:

— Что это у тебя за бумага?

— Не знаю. Дядечка велел отдать ее тебе.

— Мне? так ты меня знаешь?..

— Нет, не знаю.

Хованский сурово взглянул на Гришу и взявши сверток, развернул его и стал читать с трудом разбирая намокшую бумагу, на которой расплылись чернила. Прочитав бумагу, он угрюмо взглянул на мальчугана, опустил левую свою руку со свертком, а правою облокотясь на стол, подпер голову ладонью и некоторое время размышляя молчал, а потом, говоря сам с собою произнес:

— От Досифея… Странно… Кто бы это мог быть?.. Не понимаю… Но все равно, для этого мальчика я должен все сделать, — закончил Хованский и, обратись к Грише, сказал:

— Ну, Гриша! Из этой бумаги я узнал не больше, как от тебя самого. Дело в том, что ты должен остаться жить у меня. Рад ты, что у меня будешь жить?

— А как же, дядечка, я хочу с ним жить? — возразил Гриша, вместо прямого ответа на вопрос Хованского.

— Ты хочешь с ним жить, да он та не хочет. Любопытно было бы знать, кто это столь добрый дядюшка, который подкидывает своих племянников к чужим людям. Коли ты, мальчуган, не знаешь кто твой дядечка, так раз скажи мне по крайней мере, как он был одет?

Гриша, насколько умел, описал Хованскому одежду человека, который привел его к дому князя

— Так это монах Досифей и посылает его ко мне, тогда как у него хранится… — воскликнул в удивлении князь и вслед затем погрузился в раздумье, которое было прервано приходом его супруги, высокой, стройной, красивой молодой женщины.

Княгиня была одета в сарафан малинового цвета, обложенный золотым галуном и мерлушкою. На белой, как мрамор шее ее, надето было жемчужное ожерелье, а на голове парчовый повойник. Войдя, княгиня низко поклонилась мужу, по обычаю того времени и, с покорностью в голосе, сказала:

— Ты звал меня, князь, что прикажешь? Хованский поднял голову и, с некоторым смущением, приветливо сказал:

— Здравствуй, княгиня! Сегодня Бог благословил нас находкою. С этою грамоткою от преосвященного Досифея прислан к нам вот этот мальчуган. Прочитай, душенька, ты ведь у меня грамотейка.

Княгиня, взяв из рук мужа бумагу, приблизилась к свече и прочитала вслух следующее:

«Блаженни презирали на нища и убога, сказал Спаситель мира. Сирота, порученный мне человеком, имя которого уже не существует на земле, явится к тебе, князь, сею моею грамотою. Его зовут Григорием. Он крещен в нашей православной вере; от роду ему три с половиною года. Прими его, обласкай, воспитай. Господь воздаст тебе за сие сторицею. Буди здрав. Мы же все тебе кланяемся.

Досифей».

— Ну, что скажешь, моя дорогая? — с некоторым смущением спросил Хованский свою жену.

— Я жду твоих приказаний, князь, — робко отвечала княгиня.

— Я полагаю, что отказать Досифею нельзя. Примем мальчугана.

Княгиня с участием взглянула на Гришу и почтительно отвечала:

— Ты знаешь, князь, что я привыкла во всем тебе повиноваться. Помимо этого я готова и безродному сироте оказать ласки и попечения, какие оказывала родному нашему сыну. Долг христианский и воля твоя для меня священны.

— Знаю, княгиня, что ты добрая жена и нежная мать, а потому я с уверенностью обратился к тебе с настоящим предложением. Примем сиротку и Бог наградить нас за это.

Затем князь позвал Фомку и приказал ему отвести Гришу в детскую и сдать на попечение Афанасьевне и прибавил, обратись к Грише:

— Ступай, Гриша, ложись спать. Фомка взял было мальчика за руку и хотел вести, он вырвался и резко проговорил:

— Я не хочу еще спать!

— Вот забавно! Чего же ты хочешь? — возразил смеясь от души Хованский.

— Я хочу горячего калача, — прошептал Гриша.

— Делать нечего, княгиня, давай нам чего нибудь закусить, — сказал князь смеясь.

Гриша развязно сел на лавку, около стола едва вскарабкавшись на нее без посторонней помощи.

Смелость и непринужденность мальчик забавляли князя и он, угощая мальчика, ласково беседовал с ним, стараясь приспособляться к его понятиям. Гриша с откровенностью, свойственною детям, рассказал, что он никогда не видел людей в иной одежде, в какой был его дядечка. Насколько лепет Гриши забавлял князя настолько княгиня становилась час от часу грустнее и молчаливее. Смелый Гриша неоднократно обращался к княгине со своими вопросами, но та отвечала наклонением головы, в знак согласия или только словами: «да» или «нет». Такого рода ответы видимо не понравились Грише и он, обратись к Хованскому спросил, указывая на княгиню.

— Что этот дядечка молчит? Немой он что — ли?

Этот наивный вопрос мальчика заставил князя расхохотаться и из него было понятно, что малютка, воспитывался

с раннего детства в мужском монастыре, никогда не видал женщин и, что по его понятиям княгиня была такое же существо, как монахи, только в другой одежде. Князь хотел было объяснить Грише по этому поводу, но увидя, что его объяснения выше понятий мальчика, закончил тем, что приказал Фомке отвести Гришу в детскую. Чему Гриша беспрекословно повиновался. Он слез со скамейки, перекрестился на образа, поцеловал руки у князя и княгини и последовал за Фомкой.

Оставшись наедине с княгинею, Хованский встал из-за стола и в раздумье стал ходить по комнате. Наконец, обратись к супруге своей, сказал:

— Что ты, Наташа, не весела сегодня? Да разве я бываю когда-либо веселее? — возразила княгиня, причем щеки её покрылись густым румянцем.

— То-то мне и не любо! Я сильно люблю тебя и хотелось бы видеть тебя довольною и веселою. Пора бы забыть прошлое и привыкать к настоящему. Неужели ты почитаешь себя несчастной. Жена ты русского боярина, уважаемого при дворе и любимого стрельцами, окруженная рабами, что ж ты потеряла?

Я давно привыкла покоряться своей судьбе. Да будет на все воля Божья, — отвечала княгиня.

Из дальнейшего разговора Хованского с его супругой выяснилось, что княгиня была дочь Мазепы, влюбленная в Дорошенко в тайне от отца своего бежавшая за последним, когда он, по взятии русскими Чигорина, бежал со своими приверженцами. Она была на пути своем перехвачена стрельцами и сделалась военною добычею стрелецкого полковника князя Хованского, который до того времени не знал, что она дочь Мазепы. Больших трудов последнему стоило уверить Наташу, что же я их её убит когда Хованский пожелал на ней жениться.

Эти воспоминания прошлого взволновали собеседников. Души их обременены были тягостною тайною, которую они не решались до сего времени открыть друг другу. Княгиня тихо плакала, а князь молча ходил по комнате. Наконец княгиня решилась прервать тягостное молчание, сказав:

— Когда ты, князь, увидишься с преосвященным Досифеем? Надобно его расспросить подробнее о мальчике, которого он прислал.

— Завтра нарочно поеду к обедне в монастырь и после службы зайду к нему в келью. Хотя я и заранее знаю, что ничего от него не выведаю, а все-таки попытаюсь, авось проговорится, — отвечал обрадованный Хованский перемене разговора, столь тягостного для него.

— Кланяйся, князь, и от меня преосвященному.

— Буду кланяться. Ступай, княгиня, а я просмотрю здесь некоторые полковые бумаги и скоро приду к тебе.

Княгиня молча поклонилась и вышла. Едва затихли ее шаги, как в дверь комнаты, где остался князь, кто-то постучался. Хованский пригласил войти. В комнату вошел низенький, юркий человечек с седою бородкою и лысою головою; он, озираясь во все стороны, подал Хованскому грамоту.

Долго разговаривали между собою собеседники. Хованский с видимым почтением относился к пришедшему старикашке, называя его Алексеем Степановичем. В заключение разговора князь написал на клочке бумаги, подвернувшимся под руку нисколько строк, вручил его старикашке и они расстались. Долго еще после этого Хованский сидел в глубоком раздумьи. Лицо его по временам омрачалось, то снова сияло радостными мечтами, порожденными честолюбивыми помыслами.

 

Глава II

На утро вся Москва была пробуждена томным, протяжным звоном больших колоколов во всех церквах и вскоре распространилась весть о кончине царя Алексея Михайловича, которая произвела удручающее впечатление на москвичей, боготворивших своего батюшку Царя.

Царь Алексей Михайлович быль из числа тех редких Государей, которые не умирают в воспоминаниях своих народов.

Вступив на престол в 1645 году он нашел Россию страждущею от тех ран, которые ей нанесли самозванцы и поляки. Последние, как тавро и Шведы лежали еще тяжелым гнетом на, раменах России.

Алексею Михайловичиву со скудными средствами казны приходилось вести борьбу с сильными врагами. Слабый Венценосец пал бы под тяжким бременем, Царь сильный духом, но упорный в применении крутых мер легко мог испортить дело. Но по счастью России Бог послал ей, в лице Алексея Михайловича, Царя мудрого и кроткого, который умел пользоваться всем к достижению своих целей. Словом, в течение 31 года своего царствования, он медленно, но верно клал прочное основание будущему величию и славе России, предоставляя счастливейшим своим преемникам строить на заложенном фундаменте исполинское здание, изумляющее ныне весь мир.

Одним из счастливейших событий дарствования Алексея Михайловича было присоединение к России Украины, которая занимала местность по обеим берегам Днепра— от реки Буга до Десны и населена была полукочующим воинственным племенем и по происхождению своему и по вере сродным России. Но это племя, теснимое с одной стороны татарами, о с другой стороны поляками принуждено было платить дань тем ж другим. Стефан Баторий, король польский высоко ценя заслуги украинских казаков, защищавших от нашествия крымских татар пределы его королевства, даровал им многие важные преимущества. Но с воцарением короля Сигизмунда, всячески притеснявшего казаков, вся Украина возмутилась. Явился в среде украинцев Богдан Хмельницкий и повел ожесточенную борьбу с поляками за свободу своего отечества. Но так как Украина была слаба для борьбы с Польшей, то Богдан Хмельницкий послал в Москву депутатов от украинских казаков просить Царя Алексея Михайловича принять их в свое подданство. Царь Алексей Михайлович милостиво принял запорожцев под свое покровительство, предоставив им право избирать себе правителей. Но не долго пользовалась Малороссия тишиною и спокойствием. О одной стороны внутренние несогласия правителей её, с другой стороны подстрекательство поляков были причиною постоянных с муть. Насколько Богдан Хмельницкий, Выговсвий и Самойлович принесли Малороссии пользу, настолько Дорошенко и наконец Мазепа своими гордыми замыслами и интригами вредили ей.

В столь тяжелые времена скончался мудрый Царь Алексей Михайлович, оставив после себя трех сыновей и одну дочь. Старшему сыну Феодору было 19 лет. Слабый здоровьем он вступил на престол. Go стороны внешней политики царствование его было не блистательно. С поляками он возобновил перемирие еще на 13 лет, а с турками на 20 лет, объявив Заднепровскую Украину независимою, кроме Киева, Василькова, Триполя и Стайкова. В деле внутреннего управления Россиею великим государственным делом Феодора Алексеевича было уничтожение разрядных книг и происходившая от них гибельного наместничества. Чрез это открывалась дорога истинному дарованию полководцев, которые прежде подчинены были выпискам из разрядных книг и великие подвиги могли быть награждаемы Царями по заслугам без справок о местничестве.

Здоровье Царя Феодора Алексеевича видимо упадало и предвещало близкую кончину, которая ужасала всех благомыслящих Русских людей, 27 апреля 1682 года всеобщее опасение сбылось. Феодор Алексеевич скончался, и в скором времени на Русском горизонте стали накопляться грозные тучи. Царевичи Иоанн и Петр были малолетние и Правительницею была назначена вдова Царица Наталья Кирилловна, но по проискам дочери её властолюбивой Софии это не состоялось. Она сама захватила в свои руки бразды правления и, несмотря на то, что по завещанию Феодора Алексеевича престол всероссийский принадлежал Петру, помимо старшего брата его Иоанна, слабого здоровьем, она настояла, чтобы на престол вступил Иоанн. Когда бояре, сановники и духовенство отправились к Иоанну с извещением, что по воле народа он избирается Царем, то трепещущий Царевич принял их предложение сказав: «Я не отрицаю быть царем, но из снисхождения ко мне прошу вас допустите любезного брата моего Петра царствовать со мною». Все удивились этому возражению, но никто не решился противиться воле Избранника. 23 июня совершилось коронование обоих Царей. Необычайно и опасно было разделение самодержавной власти между двумя лицами. Это разделение давало Софии верный способ к захвату в свои руки самодержавия.

Главными помощниками коварной Софии были: князь Василий Голицын, Милославский и Хованский. Первый был назначен канцлером, а последний главным начальником всех стрельцов. Но власть этих сообщников была ненавистна Софии и она задумала избавиться впоследствии от них удалением их с государственного поприща хитростью или силою, происками дли новыми злодеяниями. Таковой награды всегда должны ожидать люди усиливающееся возвыситься путем измены и заговоров. Но возвратимся в дом Хованского, который мы оставили с того времени, как в нем появился Гриша.

 

Глава III

Спустя полгода после появления в доме Хованского Гриши, был подкинуть второй ребенок по имени Саша и также при записке преосвященного Досифея. Хотя в те времена подобные подкидыши считались благословением Божьим, но на этот раз князь Хованский вознегодовал, сделал строгие розыски и потребовал от преосвященного Досифея объяснений. Но преосвященный объявил, что оба мальчика поручены ему родителями бедными и честными, а как в монастыре воспитывать их он не имеет права, то для призрения сирот и избрал дом Хованского, как известный ему по сердоболию и милосердию своему. Такие доводы и преосвященного Досифея заставили князя и княгиню примириться с подкидышами и воспитывать их наравне со своим сыном.

В Характерах Гриши и Саши вскоре обнаружились совершенно противоположный наклонности: Гриша был мальчик бойкий, веселый, не терпящий никакого принуждения и не переносивший малейших обид со стороны окружающих его, тогда как Саша был скромен, тех, охотно принимавший на себя вину Гриши и молодого князька. Гриша был любимцем князя, а Саша — княгини. Между собою оба приемыша были очень дружны, но князька они недолюбливали. Слепая покорность последнему всех его окружающих были предметом зависти приемышей.

Грише минуло девять лет, а Саша был годом моложе его, в то время, когда скончался Царь Феодор Алексеевич. Хованский пожелал обучать грамоте всех трех мальчиков и дело это поручил священнику своей домашней церкви. Более других успехи в науках оказывал Саша и менее всех Гриша. Вообще успехи всех детей были не блистательны, а потому Хованский нанял для них учителя немца, славившегося тогда в Москве своею ученостью Появление его в доме Хованского произвело большой переполох между всею дворнею Хаванского. Из-за угла смотрели они на. немца и дивились, что еретик похож на человека и по-русски умеем баить.

С первого же урока данного детям немцем все они, особенно ленивец Гриша, получили большую охоту к ученью и обучение пошло быстрыми шагами.

Хованский по-прежнему окружал свою супругу нежною заботливости, а княгиня по-прежнему была покорна и молчалива. Тишина обыденной жизни в доме Хованского нарушалась подчас бойким Гришей. Князь мало бывал дома, но непрестанно всем интересовался.

Так шло дело до времени возвышения Хованского, когда он сделался начальником всех стрельцов. Стремление его к единовластию и первенствующей роли в делах управления русским государством породили в нем зависть к Милославскому и Голицыну. Он был мрачен и задумчив, домашние дела совершенно не интересовали его. Даже любимец его Гриша не всегда развлекал его, а подчас даже раздражал его.

Однажды он вошел в покои своей супруги и, сев около окна задумчиво смотрел на площадь.

— Что с тобою, друг мой, сталося? — робко и с нежною заботливостью спросила княгиня. — Я никогда не видала тебя столь расстроенным. Нет ли тебе беды какой от царского двора?

При этих словах княгини лицо Хованского вспыхнуло и он с видом надменности, погладив свои усы и бороду, сказал:

— Это мы еще увидим, кто кому может приготовить беды…

— Боже мой! Уже не стрельцы ли опять?..

— Нет… Но дело в том, княгиня, — возразил Хованский, понизив голос и опустив глаза, как бы не решаясь произнести роковое слово, для чего он и пришел.

Но употребив над собою насилие, он успел подавить в себе чувство нерешительности и сказал:

— Вот о чем я хотел поговорить с тобою, княгиня: мы живем в такие времена, когда всякий умный человек должен позаботиться, как о пользе своей собственной, так и о пользе своих сограждан. Забыв все прошлое, которое против нашей воли соединило судьбу нашу столь тесно, я уверен, что ты не откажешься принести ради меня некоторую жертву, какую потребу ют обстоятельства…

Сказавши эти слова, которые ему столь трудно было произнести, князь ласково взглянул на свою супругу и замолчал в ожидании ответа. Княгиня смутилась от этой фразы, застигшей ее врасплох. Она некоторое время молчала, придумывая ответ и устремив испытующий взор на своего супруга. Наконец, горестно покачав головою она кротко произнесла.

— Буди во всем воля Божья и твоя, князь. Вера учит нас терпеть, закон, — повиноваться. Без ропота я покорюсь судьбе моей. Говори, князь, решительно и откровенно, чего ты от меня желаешь потребовать? Что ты со мною намерен делать?

— Это все мечты, предположения которые быть может и не сбудутся, но я, любя тебя искренно, хотел приготовить тебя, чтобы внезапная перемена не повредила твоему здоровью. Но божусь тебе, что нет еще ничего решительного. Теперь только я отправлюсь куда надобно, чтобы это кончить. Мне надобно видеть, до чего простирается наглость Милославского и умничанье Голицына. Пора принять меры решительные. Каждодневный отсрочки только увеличивают их дерзость. Что бы ни случилось обещай мне, княгиня, исполнить мою волю, которая состоять в следующем: отправляясь по серьезному делу, если бы я не вернулся ни сегодня, ни несколько дней домой и ты услышишь обо мне дурные вести, то в ту минуту брось весь дом и поезжай с детьми в Воскресенский монастырь, тот самый, что в сорока верстах от Москвы. Под божницею, у меня в комнате, найдешь ты грамоту к преосвященному Досифею и с нею ты будешь у него безопасна. Не забудь взять с собою приемыша нашего Александра, которого Досифей сумеет скрыть. А если бы тебя стали допрашивать где он, то отвечай, что он пропал без вести во время твоего бегства.

Все это я говорю тебе, княгиня, на случай какого либо несчастия со мною. Прощай, княгиня! Будем надеяться. что Бог избавить нас от всяких бед.

Сказав эти слова, князь поспешно вышел из комнаты. Лице его было бледно и он казался сильно взволнованными Долго смотрела безмолвно княгиня на дверь, за которою исчез её супруг я слезы ручьями текли по её щекам. Ею овладело состояние, похожее на тяжелый сон, от которого спящий хочет проснуться и не может. Удар колокола к поздней обедни пробудил княгиню и она шатаясь подошла к киоту и, став на колени, начала горячо молиться.

 

Глава. IV

Князь Хованский, выйдя из дома отправился в Кремль, где его ожидали выстроившиеся полки стрельцов. Поздоровавшись с ними он начал производить воинское учете, по окончании коего благодарил полки за их искусство и пожаловал им из своих денег некоторую сумму на вино.

Такой подарок главного начальника восторженно был встречен стрельцами.

Вслед затем Хованский вошел в кремлевский дворец и просил у царевны Софии аудиенции. Царевна София дозволила ему явиться к ней. На этой аудиенции Хованский предлагал царевне ниспровержение Милославского и Голицына и кроме того сделал еще одно безумное предложение. Но на все эти предложения он получил отказ.

Тогда он решился отомстить Софии и отправился ко вдовствующей царице Натальи Кирилловне, но принять был ею так холодно, что не решился высказать ей ту причину, которая побудила его явиться к ней.

Потерпев и здесь неудачу Хованский вернулся домой, где застал всех в большом переполохе. Спросив первых встретившихся ему в передних комнатах слуг, он ничего не мог от них добиться Наконец он вошел в покои своей супруги и глазам его представилась следующая картина: Гриша стоял на подоконнике открытого окна и на лице его видна была непреклонная отвага и решимость: около окна стоял Саша и плакал; бледная княгини с прижавшимся в ней сыном стояла посредине комнаты с видом отчаянья.

— Что тут у тебя случилось, княгиня? сурово спросил Хованский.

— Я хотела… вот этот шалун… только не сердись, мой друг, пожалуйста, — лепетала дрожавшим голосом княгиня.

— Да говори же, что случилось? — грозно спросил Хованский.

— Пустое, друг мой… детская ссора… я хотела наказать этого шалуна, а он вскочить на окно и грозить соскочить с высоты в пруд, если к нему кто либо прикоснется, — ответила княгиня.

— Сойди долой, негодный! — закричал князь Хованский.

— Если ты мне дашь свое княжеское слово, что не будешь меня сечь, то я сойду, а если нет, то брошусь вниз, — с решимостью, не свойственною детям отвечал Гриша и подвинулся на самый край окна.

Княгиня затрепетала и голосом отчаянья проговорила:

— Сойди, Гриша, князь дает тебе слово.

— Так и быть, обещаю тебе, сойди. Медленно соскочил Гриша с подоконника и, подойдя к князю, поцеловал его руку

— Что же ты, негодный, тут напроказил, если уже княгиню вывел из терпения? — спросил суровым голосом Хованский.

— Да видишь что, стали мы играть в солдаты. Я как стрелецкий десятник сталь учить ребят. Саша сейчас понял, а Вася пребестолков. Я и приказал поставить его в палки, а он начал кричать, ругать меня холопом, подкидышем… Я не стерпел и даль ему оплеуху. Он заревел и все сбежались и хотели меня сечь; но я лучше брошусь в пруд, чем допущу до этого.

Яйцо князя вспыхнуло от гнева и он закричал:

— Как же ты осмелился поднять руку на моего сына — природного князя? Разумеется, что ты холоп, подкидыш, которого я из милости кормлю, пою и одеваю. В от я тебе задам самому двести палок, да и со двора сгоню. Эй, Фомка, батожья!

Не успел Хованский оглянуться, как Гриша снова очутился на подоконнике, говоря, со слезами на глазах:

— Стрелецкий десятник не холоп. А тебе, князь, стыдно попрекать меня своим добром. Отец Иоанн сказывал, что ты обязан был это сделать во славу имени Божия. Еще же стыднее, князь, изменять своему слову. Ты велел мне сойти с окна и обещал меня не трогать.

— Лжешь, негодный! Я обещал тебя не сечь, — но если ты видел, как наказывают стрельцов за шалости, то должен по уставу и выдержать наказание, иначе я тебя исключу и выгоню из стрельцов и тогда ты будешь холопом, выбирай теперь сам.

Гриша призадумался, слез медленно с окна и, подойдя к князю, сказал:

— Так и быть, вели принести палок.

Покорность ли мальчика или другие размышления остановили Хованского. Он опустил голову, задумался и после некоторого молчания сказал:

— Послушай, Гриша, если я прощу тебя и сегодня же сделаю тебя стрелецким сотником, будешь ли ты мне благодарен и всегда верен?

— Меня? Сотником! да я твой образ выменяю и закабалю себя на всю жизнь. Приказывай, что хочешь, — с радостью вскричал Гриша, целуя попеременно то одну, то другую руку князя.

— Тебе уже пятнадцатый год, Гриша, и ты можешь понять, чем ты мне обязан, — продолжал Хованский, — я не попрекаю тебя моим добром, но будет может быть время, что я тебе его напомню. Рука твоя и голова всегда должны принадлежать мне. Ступай же ты теперь в стрелецкий приказ, я напишу бумагу о пожаловании тебя сотником. Потом ты явишься к полковнику Муромцеву и будешь уже жить со стрельцами. Каждое утро ты будешь приходить ко мне с донесением о том, что я тебе буду приказывать накануне. Поди теперь простись со всем домом и приходи ко мне чрез час за бумагами.

Самолюбие Гриши было удовлетворено и он, вместо того, чтобы печалиться, раздаваясь с домом Хованского, где он провел десять лет при нежной заботливости о нем князя и княгини, радостно обежал весь дом, всех перецеловал и сообщил им о своем внезапном повышены. При прощании ему оказали больше всех ласки Саша и княгиня. Первый горько плакал, теряя верного друга своего детства, а княгиня, сурово относившаяся всегда к Грише, вдруг оказала ему столько нежности, что он сам прослезился. При этом княгиня напомнила Грише, чтобы он каждый день навещал их дом. Вырвавшись из объятий княгини, Гриша поспешил к князю, получил от него несколько родительских наставлений, бумаги и кошелек с деньгам. Мальчик поцеловал руку князя и поспешно отправился к новому месту своего назначения.

Положение Хованского, восстановившего против себя царевну Софию и всех временщиков было крайне затруднительно и он, несмотря на слепую к нему преданность стрельцов, не знал на что решиться. В свою очередь и София, имевшая до сих пор твердую опору в стрельцах, боялась Хованского, а потому она стала заискивать и всячески угождать царице Наталье Фирилловне и брату Петру, постоянно жалуясь им на стрельцов вообще и Хованского в особенности. По её совету царственная семья переехала из Кремля в село Коломенское, откуда царевна София возила попеременно своих братьев то в Саввин, то в Воскресенский монастыри. Хованский, оставшись в опустевшей Москве, хозяйничал как ему вздумалось: он поил стрельцов, приобретая тем еще большую их к себе преданность и не особенно обращал свое внимание на жалобы граждан на буйства и неистовства стрельцов.

В сентябре месяце стали являться к Хованскому лица, приближенный к царевне Софии и советовали ему повиниться царевне. На это он отвечал: что всегда рад верою и правдою служить царевне, но будет ожидать ее приказа явиться к ней. Вечером 16-го сентября он получил от Софии записку следующего содержания:

«Любезный князь!

Виноватых судить Бог, — Нам никогда не было причин к ссоре, а вот уже сколько месяцев мы с тобою не видались. Не лучше ли облегчить сердца взаимною откровенностью? — Если царевна не могла сделать того, чего ты желал, то в сердце Софии ты не мог сомневаться. Вспомня старинную нашу дружбу, ты, князь, верно не забудешь навестить завтрашней именинницы.

София».

Вручитель записки этой между прочим добавил, что царевна просила его не брать с собою стрельцов и многочисленная поезда, дабы не огорчить юного царя, с которым она якобы желала его сблизить. Князь обещал повиноваться и с радостью сделал распоряжения к завтрашнему отъезду.

С рассветом 17 сентября весь дом Хованского был уже на ногах, так как большая часть дворни должна была следовать за ним. Из стрельцов его должны были сопровождать полковник Одинцов с десятью отборными сотниками.

Весь поезд его состоял из 50 человек, но этим Хованский не нарушал воли царевны Софии, так как по существовавшим в то время обычаям праздничный поезд высокопоставленного человека мог простираться до 300 человек.

В числе назначенных в поезд был и Гриша, который, вместо того, что радоваться подобно своим сотоварищам, сидел задумчиво у ворот и ожидал с видимым нетерпением когда окончатся все приготовления к отъезду.

Несмотря на всю суету происходившую в доме Хованского по случаю отъезда, княгиня вспомнила о Грише и велела его позвать в горницы.

Гриппа вошел и, перекрестившись на образа подошел к князю и княгине и поздоровался с ним. Он казался мрачным, так что князь весело спросил его:

— Что ты, Гриша, надулся как мышь на крупу? Не здоров ты, что ли?

— Нет, я здоров, а так взгрустнулось— плохой сон видел, — отвечал Гриша.

— Страшен сон, да милостив Бог, дружище. Да разве уж кто-нибудь растолковал тебе твой сын? расскажи ка мне, что ты видел, я быть может растолкую тебе по своему, — сказал князь.

— Вот этого то, князь, я и боюсь, потому что ты ничему не поверишь.

— Не поверю? Что ты, Гриша! Я старинный коренной христианин. Знаю, что Божий перст и во сне умудряет слепцов. Но все-таки ведь не все же сны вещие, есть же пустые. Ну же рассказывай, а мы с княгинею будем объяснять.

— Тут нечего объяснять, князь, потому что виденный мною сон был наяву.

— Что за вздор! Что же такое? — спросил Хованский с выражением удивления на своем лице.

После непродолжительного молчания, в течение коего на лице Гриши заметна была нерешимость и некоторая борьба, он сказал вполголоса:

— Сегодня ко мне приходил тот самый дядечка монах, который меня маленького привел в твой дом, князь.

— Как, откуда он взялся? — вскричал князь.

— Не знаю, он мне этого не говорил, — отвечал Гриша.

— О чем же он с тобою, Гриша, говорил?

— Он не велел мне ехать с тобою сегодня к царевне.

— Только-то? Так пожалуй не езди, я тебя насильно не тащу.

— Да я то непременно хочу ехать с тобою, чтобы тебя защитить или умереть с тобою, — решительным тоном проговорил Гриша.

— Что ты за чепуху городишь? Защитить… умереть… Да разве мне грозить опасность в пути? Какую гиль насказал тебе твой дядя чернец невидимке! — возразили, смеясь, Хованский.

— Вот в том-то я дело, только он не велел мне тебе сказывать, — ответил Гриша.

— Почему же, разве он мне желает зла?

— Не знаю, только я за твои благодеяния ко мне не хочу скрывать от тебя того, что слыхал от монаха. Я спал крепким сном, как вдруг, пред рассветом, чувствую, что меня кто-то будить. Проснувшись, я увидел пред собою монаха, который мне сказал: — «Знаешь ли ты меня?» — Не помню, батюшка, отвечал я ему со страхом. — Слишком десять лет тому назад я привел тебя в дом Хованского, — сказал монах. — Теперь вспомнил! — отвечал я. — «Молчи! Никто на свете не должен знать кто я и где я и слушай, что я тебе скажу: не езди сегодня с Хованским к царевне, его постигнет там несчастье. Не смей ему об этом сказывать, потому что это не поможете ему. Скоро я к тебе опять явлюсь и тогда мы с тобою поближе познакомимся».

Сказавши эти слова, монах исчез, я встал и, несмотря на запрещение монаха, решился идти к тебе и рассказать все, что слышал.

Конечно, сколько я могу припомнить свое младенчество, монах этот кормил, поил меня и всегда запирал в своей кельи, не разговаривая со мною ни одного слова и за это я обязан ему благодарностью;—но ты князь, с доброю княгинею десять лет пеклись обо мне, как родные и я готов за вас умереть. А потому, что ни случилось бы с тобою, я еду и разделю твою судьбу.

С минуту князь призадумался, потом встал, перекрестился и, с принужденною веселостью в голосе, сказал:

— Так поедем же, Гриша, и ты увидишь, что монах говорить вздор. Мне ни откуда не грозить опасность. Народ меня боится, стрельцы готовы положить за меня свои головы, а царевна София приглашает меня на пир и дружбу. Разве Милославский и Голицын, но что они мне сделают без воли царевны? Нет! дядечка твой видно какой-нибудь лазутчик у моих врагов, который чрез тебя хотел напугать меня, чтобы я и сам не поехал сегодня по приглашена царевны Софии. И так едем! Гей! все ли готово к отъезду, — вскричал Хованский, высовываясь из раскрытого окна.

Фомка доложил, что все готово.

— Прощай, княгиня! Помолимся вместе на дорогу и не будем больше думать об этом вздоре, — сказал Хованский.

Бедная, расстроенная княгиня, не отвечая ни слова, встала, подошла к киоту, упала на колени и заплакала.

— Что ты, [милый друг! — вскричал князь, — успокойся. Если б я не был уверен даже, что все сказанное монахом — чистый вздор, то и тогда не боялся бы, потому, что никакой вины за собою не знаю. Обними же меня и будь спокойна. А как я уеду, то вели отцу Иоанну отслужить молебен «Всем Скорбящим». К вечеру жди меня домой.

Хованский хотел было выйти, но княгиня остановила его. Она взяла Гришу за руку и, подведя его к киоту, положила руку свою на его голову и сказала:

— Господь да благословить и наградить тебя, дитя мое, за твое доброе намерение и привязанность к нам. Будь всегда так честен и верен своему долгу и совести и покров всех святых осенит тебя посреди опасностей.

Гриша преклонил колени и с благоговением поцеловал руку княгини, которая в избытке чувств склонилась и поцеловала голову Гриши.

— Ну, полноте! — ласково сказал князь, — пора ехать, ведь не близко. Прощай, княгиня.

Хованский вышел, Гриша последовал за ним, а княгиня, не будучи в силах провожать их, присела на скамью и долго просидела в состоянии какого-то оцепенения, не замечая даже того, как слезы струились по её щекам.

Поезд тронулся по направлению к селу Воздвиженскому и народ с любопытством и страхом провожал главами проезжающих. Проехав верст десять поезд Хованского обогнал отряди войска под командою боярина Лыкова, от которого Хованский узнал, что в тот день назначена большая соколиная охота, а отряд его будете изображать почетную стражу для обоих царей.

Гриша, ехавший рядом с Хованским на резвом скакуне вдруг сказал, когда отряд Лыкова остался уже позади.

— Утро сегодня было ясное и всяк мог рассчитывать на хорошую погоду, но смотри, князь, какая там вдали надвигается черная туча. Она поднимается из под Воздвиженского и Бог весть чем разразится над нашими головами.

— Не больше, как дождем, от которого мы укроемся в селе Пушкине, которое отсюда близко. Это еще не так страшно, — сказал смеясь Хованский.

Через несколько минуть поезд Хованского въехал в село Пушкино, где, к удивлению последнего, царила мертвенная тишина. Все вороты в домах были заперты и село представлялось пустым. Посреди села протекала не широкая речка, но с крутыми берегами, которые были соединены между собою деревянным мостом, довольно ветхим и шатким. Едва Хованский со своими спутниками спустились к мосту, как услыхали позади себя топот коней. Вскоре объяснилось, что за ним следовал отряд Лыкова. Не видя в этом обстоятельстве ничего подозрительного, Хованский переехал через мост и стал взбираться на противоположный берег; примеру его последовали и спутники его; но тут и впереди поезда послышался шум. Хованский невольно оглянулся назад и с ужасом заметил, что отрядом Лыкова ставятся позади рогатки, отрезывавшие ему путь отступления, причем сразу заметил, что отряд этот имеет самые неприязненные намерения. Хованский никогда не знал страха, но в эту минуту какое-то грустное чувство стеснило его грудь. Он опустил голову и выпустил из рук своих поводья, пробегая в уме своем все вероятности того, что совершалось пред его глазами. Одинцов и Гриша, пришпорив своих лошадей выскочили на противоположный берег, но были встречены выстрелами, от которых лошадь под Гришею пала. Тогда Одинцов и Гриша бегом прибежали к Хованскому и объявили, что и по сю сторону закинуты рогатки. Хованский взобравшись на верх, увидел многочисленный отряд и закричал:

— Что вы за люди и что вам от меня надобно?

— По приказу царевны Софии я арестую тебя, — послышался позади его голос Лыкова.

— Ты лжешь, боярин! Она вчера прислала мне самое дружественное письмо и я еду к ней. Не могла же она выдать против меня опальной грамоты, — вскричал Хованский.

— А вот видишь выдала и приказала схватить тебя. Отдай мне свою саблю и поедем к царевне, — сказал Лыков.

Как громом пораженный этими словами, Хованский стоял несколько минуть без слов, без мыслей и почти без чувств. Наконец, окинув взглядом свою свиту и отряд Лыкова и, видя невозможность борьбы, он остановился печальным взглядом на Гриши и сказал ему вполголоса:

— Ты был прав, Гриша, я не послушался тебя и теперь погиб, увлекая за собою и тебя и друзей моих в беду.

Гриша, желая выручить Хованского, бросился было на Лыкова, но ошеломленный ударом сабли по голове, упал без чувств.

Мрачен и безмолвен как могила следовал Хованский за отрядом Лыкова, и долго не мог дать себе отчета во всем сейчас происшедшем пред его глазами. Около полудня прибыли они к месту пребывания Двора и Хованский с ужасом увидел приготовленный для него эшафот.

Спустя несколько времени Хованский был казнен по распоряжению вышедшего из царских покоев Милославского.

 

Глава V

Солнце склонялось уже к западу, тускло освещая своими догорающими лучами одну избу села Пушкина, в которой под образами на завке лежал в бесчувственном состоянии молодой человек, голова которого была повязана белым рушником, окровавленным в нескольких местах. В изголовья у молодого человека сидел монах, который от времени до времени прикладывал свою руку к голове лежавшего. Полуседая борода, резкие, мрачные черты лица и проницательный взор монаха делали его страшным. В избе, как равно и на улице, никого не было видно, потому что жители села с раннего утра были угнаны с приказом не возвращаться домой до солнечного заката.

Пред самым закатом солнца раненый очнулся, застонал от боли в голове, открыл глаза и несколько минуть с равнодушным любопытством смотрел на черный потолок избы. Монах увидел его пробуждение, но не хотел прерывать первых его мыслей со сна и только с живым участием следил глазами за всеми его движениями. Наконец, внимание проснувшегося обратилось и на окружающие его предметы. Встретившись взором с блистающими глазами монаха, раненый, забыв о своей ране, вскочил и, сидя на скамье вперил свой взор в монаха,

— Каково тебе, друг мой Гриша? — спросил монах, усиливаясь смягчить свой суровый голос.

— Это ты, дядечка? Где же я? Жив ли или на том свете? — вскричал Гриша.

— Что твоя голова? — сухо произнес монах.

— Голова?.. А что? — спросил Гриша, схватив себя за голову и тотчас вскрикнул от боли. — Да теперь помню… Бедный князь… Мы не послушали тебя, дядя, и наказаны за это. Не знаешь ли что случилось с князем? — прибавил Гриша.

— То, что и со всеми нами должно будет когда-нибудь случиться. Людей, подобных ему не заставляют долго ожидать окончания дела. Приятели его верно уж поторопились, — мрачным голосом проговорил монах.

— Что ты хочешь сказать, дядя?

— То, что одним злодеем стало меньше, — отвечал монах.

С недоумением смотрел Гриша несколько минуть на монаха, не говори ни слова. Хоть он и да понимал тайного смысла речей его, но угадывал, что гибель Хаванского свершилась, что это ужасное событие приятно монаху, что следовательно он из числа тайных врагов его. Но кто же этот таинственный монах? Почему он врагу своему Хованскому вверил десять лет тому назад своего племянника, о сохранении коего он, по-видимому, столь сильно заботился? Все эти вопросы толпились в уме Гриши, но он слишком мало знал обстоятельства того смутного времени, а потому он снова перешел к вопросам об участи князя и княгини.

На эти вопросы монах сурово отвечал, что, хотя и не был там, куда отвезли Хованского, но может побожиться, что его в живых уже нет. Что же касается до княгини, то участь её должна быть одинакова со всеми вдовами опальных бояр: ее запрут в монастырь, постригут против её воли, а имущество возьмут в казну.

— Милосердый Боже! Надо ее поскорее уведомить, чтобы она бежала и захватила с собою хоти все ценное из имущества, — вскричал Гриша.

Что то похожее на улыбку, мелькнуло на поблеклых устах монаха и он, покачивая головою, проговорил:

— Дитя мое! Как же мало учил тебя немец познанию света. Бежать, бедной Елене бежать! Куда?

— Послушай, дядя, — сказал Гриша нахмурив брови. — Ты может быть и хороший человек, но слова твои никуда не годятся. Бели ты хочешь, чтобы я тебя любил и повиновался тебе, то во-первых, никогда, не говори ничего дурного о князе и княгине; а во-вторых придумай средство спасти княгиню от грозящей ей опасности.

— Я уже давно послал ей радостное известие, что муж её не существует в живых, — холодно отвечал монах. — Спасти же ее от предстоящей участи может одна, сила; а мы с тобою вдвоем не в силах победить полки Милославских и царевны Софии. Если ты чувствуешь, что рана твоя позволяет тебе, то мы с тобою, с наступлением ночи отправимся в Москву, явимся в стрелецкие слободы и расскажем об участи постигшей их начальника. При помощи стрельцов быть может Елена будет спасена, а без этого она наверное погибла.

— Так едем же сейчас. Ране мне не мешает. Сними с меня эти полотенца, — возразил Гриша.

— Нет, друг мой, ты должен носить эту повязку трое суток, потом уже я сам сниму ее и осмотрю твою голову. Впрочем, когда я перетащил тебя сюда с улицы и внимательно осмотрел твою рану и, не найдя ни малейшей опасности, дивился, почему ты так долго лежал без чувств.

— Теперь я все помню, — сказал Гриша. Когда задний отряд врубился в нашу кучку, то я уже был ранен в голову, но вероятно слегка, потому что стоял на ногах и рубил саблею во все стороны; но вдруг, оглянувшись, увидал, что на нас скачет конный отряд и, прежде, чем я мог что либо придумать к своей защите, лошадь с налета ударила меня грудью в голову и я повалился под нее, а больше ничего не могу припомнить.

— Это самое и спасло тебя от неминуемой смерти, дитя мое. Я с утра следовал за тобою, с горестию глядя на твое непослушание моим заповедным речам. Ни к чему теперь упреки? Кто знает, что все это случилось к лучшему. Тебе, конечно, жаль Хованского?

— Без сомнения. Но я тебя не понимаю, дорогой мой дядечка, твои речи столь таинственны. Объясни мни, хотя малость о чем ты хлопочешь, — возразил Гриша.

— Придет время, когда ты, сын мой, все узнаешь; а теперь ты еще молод. Скажу тебе только, что я отнюдь не осуждаю твоей благодарности Хованскому и привязанности к княгине Елене. Напротив, подобный чувства облагораживаюсь молодость и поощряют к великим делам. А когда ты будешь постарше, то собственным опытом узнаешь чего стоят все люди! Не зачем загадывать вперед, еще успеешь вдоволь натерпеться. Идем!

Гриша хотел было выйти из избы, но монах остановил его и, с неприсущею ему нежностью сказал:

— Еще одно слово, Гриша. Вчера я предостерегал тебя, сегодня вытащил из могилы, а теперь знаешь ли куда веду тебя?

— Куда? В Москву, к стрельцам, — отвечал Гриша, глядя с недоумением.

— Но знаешь ли чем кончаются предприятия подобные нашим.

— Нечего тут думать! Идем! — сказал порывисто Гриша.

Монах опустил руку Гриши, подошел к образам, сделал три земных поклона, шепотом проговорил молитву и, подойдя к Грише, простер руки над его головою и глухим голосом произнес:

— Пойдем, дитя мое.

После этого монах взял Гришу за руку вывел на двор, отвязал двух лошадей, вероятно заготовленных раньше и сначала помог Грише сесть, а потом сел сам и крупною рысью наши путники направились к Москве.

Только на рассвете они прибыли в стрелецкие слободы, где царствовало всеобщее смятение, так как стрельцы уже узнали о казни князя Хованского. Без толку говорили все разом и не знали на что решиться Но с появлением в их среде таинственного монаха положило конец бестолковому гомону. Все замолчали и прислушались к речи его. Смысл которой состоял в том, чтобы идти в Троицкую лавру и требовать выдачи Голицына и Милославского, главных виновников смерти Хованского. бессмысленная толпа стрельцов повиновалась таинственному монаху и без порядочно двинулась к Троицкой лавре. Впереди этой толпы шли монах и Гриша. Последний шел, как-то подневольно, не принимая никакого участия в буйстве своих сотоварищей стрельцов. Подойдя к воротам Троицкого монастыря монах снял с себя рясу и оказался одетым в костюм воина, что Гришу весьма удивило, так как он никогда не видел своего дядю в подобном наряде.

Ворота монастыря были заперты и таинственный монах требовал, чтобы их немедленно отперли, грозя в противном случае войти в монастырь силою. Стоявшие на монастырских стенах стражи отвечали, что они испросят на то разрешение игумена.

Прошло уже с полчаса времени, как пошли докладывать игумену, а ответа не было. Наконец на стене появился настоятель и монах сурово предъявил ему свои требования, опять таки грозя насилием. На это настоятель отвечал: «мы насильству противупоставим смирение, убийцам воздадим прощение. Но, если вы христиане, одумайтесь, не оскверняйте неповинною кровью священной обители, в которой хранятся мощи великих угодников Божиих. Неужели никому из вас не нужно прощение небесное за сделанные грехи? Неужели вы новыми злодействами хотите заградить себе всякую надежду на спасение душ. Так и быть исполняйте злодеяния ваши, но знайте, что церковная анафема падет на главу первого, кто переступить порог обители».

Слова настоятеля привели стрельцов в крайнее смущение и они, несмотря на подстрекательство таинственного монаха, стали отступать. В это время к лавре подошли царские войска, которые немедленно рассеяли их. Таинственный монах бежал, увлекая за собою Гришу и оставивши предводимых им стрельцов на произвол судьбы.

Они направились скорыми шагами в лес и долго шли молча. Для Гриши было очевидно, что его дяде хорошо известны тропинки леса. Гриша первый нарушил молчание сказав:

— Ты, дядя, вел сюда стрельцов, а теперь покидаешь их, а мне казалось, лучше было бы с ними умереть, чем бежать от неприятелей. Бог весть что у тебя на уме. — Это право, кажется, не ладно.

Монах с презрением покачал головою и сказал:

— Ты еще слишком молод, чтобы судить об этом. Почему ты знаешь, кто здесь твои враги и приятели? О себе то самом знаешь ли ты что-нибудь?

— Нет. А если ты, дядя, знаешь, то расскажи пожалуйста мне.

— Придет время и ты все узнаешь. Теперь же знай одно — повинуйся мне.

После этого монах замолчал, опустил голову и предался своим думам. Гриша молча следовал за ним и они часа через два вышли на большую дорогу, откуда видно было село. Монах внимательно осмотревшись вокруг и, удостоверясь, что нет никакой опасности, вошел в село и постучался в окно одной избы, из которого выглянул лысый старик и, узнав монаха, сказал с видом изумления:

— Как, отец Иоанн, ты здесь? а все ваши…

— Молчи, дядя Еремей. Мне теперь некогда. Приведи-ка мне в лес двух лошадей. Я буду ждать у большой сосны, — прервал его монах.

Сказав это монах быстро ушел в лес вместе с Гришей и сел под большою сосною в ожидании лысого мужика, который не замедлил явиться с двумя лошадьми. Монах дал мужику несколько монет, приказав завтра поутру приходить за лошадьми в Москву, в стрелецкие слободы.

Монах и Гриша сели на лошадей и отправились по направлению к Москве.

Они ехали целый час молча. Их умы были заняты совершенно противоположными мыслями. Гриша первый нарушил молчание сказав:

— Ты, дядя, сказал мужичку, чтобы он приходил за лошадьми в стрелецкие слободы, стало быть ты опять затеваешь что-нибудь?

— Это дело не твоего ума, сурово отвечал монах.

— Не понятны мне твои деяния, но тем не менее я хотел бы знать, к чему клонятся все твои затеи.

— Когда-нибудь ты об этом узнаешь.

— Но вспомни, и то ты монах и служитель Божий, должен ли ты с такою жестокостью проливать кровь своих собратий!

— Если только это тебя тревожит, то успокойся, — я такой же монах как и ты.

— Отчего же с самого малолетства я видел тебя в этой одежде? Кто же ты? — вскричал Гриша.

— Твой дядя! — отвечал монах. Прежде я был воином, а теперь изгнанник, который скрывается под монашескою одеждою, чтобы спасти себя от гонения и вернее отомстить моим врагам.

Гриша замолчал. Оба они в задумчивости продолжали свой путь в Москве. Снова монаха пробудили в уме Гриши воспоминания детства. В доме Хованского он видел, как приятно иметь отца и мать. Неизвестное ему чувство тоски стеснило его грудь. Он видел себя одиноким в обширном этом мире и ничего не знал о своих родителях. Ему хотелось поговорить о них. Наконец, обратись к дяде, он спросил:

— Скажи мне, по отце или по матеря ты мне приходишься дядей?

— Я брать твоего отца, — отвечал монах после некоторого раздумья.

— Давно ли умерли мои родители и почему ты не хочешь мне открыть, кто они были?

Монах опустил голову на грудь, закрыл глаза и не отвечал ни слова.

— Да скажи что-нибудь, дядя. Порадуй меня в первый раз в жизни. Ты знаешь, что я мало видел и испытал радостей, — настаивал Гриша.

Горькая улыбка пробежала по губам монаха, выражая смешанное чувство нежности и печали. Он протянул к Грише руку и мрачно сказал.

— Знаю, все знаю, любезный Гриша, но не могу еще открыть тебе ни рода, ни имени твоих родителей. Ты еще слишком молодь для этой тайны. И к чему она тебе? Отец твой не существуете, бедную твою мать похитили злодеи и она, хотя и жива, но никогда не осмелится признать тебя своим сыном. Что ж тебе интересного в грустной повести их несчастий? Ты стал бы проливать одни слезы, тогда как память их должна быть отомщена кровью! Я поклялся отомстить и к этой цели веду тебя с малолетства, Но прежде того, как тебе исполнится семнадцать лет, не могу открыть тебе моих намерений, хотя в эти два дня я убедился, что дух отца твоего парить над тобою. Рано и против моей воли вступил ты на кровавое поприще. Быть может было бы лучше, если бы ты третьего дня послушался меня и не ездил с Хованским. Чрез три года, в день трех святителей явись ко мне и я удовлетворю всем твоим вопросам, а теперь, прошу тебя больше ничего не спрашивать у меня.

Крупные капли пота струились по лицу монаха, вызванный сильным душевным волнением, несмотря на свежесть сентябрьской ночи. Этот разговор возбудил в уме Гриши тысячу новых мыслей, но он со вздохом повиновался и замолчал.

На рассвете путники приближались к Москве. Не доезжая до заставы, монах остановил Гришу и приказал ему одному явиться к стрельцам и сказать, что отряд их разбить под Троицким монастырем, а он сам первый сброшен со стены и конечно убить, после чего все начальники стрельцов разбежались.

— Все это, дядя, будет не правда. Зачем же ты учишь меня лгать? Я не хочу грешить.

— Все твои грехи, дитя, я беру на себя. Исполняй ты мою волю, а об остальном не беспокойся.

— Но если кто явится из разбитого отряда и уличить меня во лжи?

— Не беспокойся. Царское войско взяло слишком строгие меры, чтобы никого не выпустить из монастырских стен. Впрочем я не замедлю и сам явиться, как бы спасенный чудом и подтвержу то, что ты им скажешь Ступай и будь смелее, — сказал монах повернув своего коня назад.

Гриша доехал до заставы, у коей стояли стрельцы.

 

Глава VI

Весть о поражении стрельцов под синаи и Троицкого монастыря уже успела дойти чрез соседних крестьян до стрельцов, остававшихся в Москве, но так как Гриша был очевидцем всего случившегося, то целые толпы окружили его у самой заставы и провожали до самого стрелецкого приказа, забрасывая вопросами. Наконец Гриша вошел в приказ и объявил там начальникам стрельцов так, как приказал ему таинственный монах.

Долго совещались стрельцы, что делать? Расходились и снова собирались в приказе призывая несколько раз Гришу и заставляя повторять несколько раз свой рассказ. Наконец Гриша, был забыть и, пользуясь тем, что его не тревожат он отправился в дом Хованского, где надеялся увидеть добрую княгиню Елену, но к крайнему своему огорчению узнал, что она, как получила известие о смерти своего мужа, тотчас уехала неизвестно куда, захватив с собою и Сашу.

Опечаленный Гриша вернулся в дом стрельцовского приказа и видя, что о нем совершенно забыли, лег спать.

Вскоре после полуночи он почувствовал, что его кто-то толкает. Открыв глаза он увидел пред собою стоящего с маленьким фонарем таинственного монаха, который наклонившись к нему на ухо сказал:

— Я пришел, Гриша, проститься с тобою на некоторое время. Стрельцы порешили нести к Троицкому монастырю свои повинный головы. Теперь, хотя я и уверен, что тебя по малолетству исключать из числа зачинщиков, но вероятно ты все-таки должен будешь идти вместе со стрельцами к Троицкому монастырю и почем знать, что юный Царь Петр не пожелает тебя перевести из стрельцов в свой потешный полк, то вот тебе мое заклятие. Уклонись от такого предложения и объяви, что ты вступил в стрелецкое войско, то желаешь делить с ним его жребий, оставшись в стрельцах. Обо мне можешь сказать, что я твой дядя, но кто я, как равно и ты тебе неизвестно. Помни же это мое приказание и не смей ослушиваться. Прощай, Бог благословить тебя.

При этом таинственный монах положил на голову Гриши свою жилистую руку, потом прильнул своими горячими устами к его лицу и, потупив голову, исчез за дверьми приказа, оставив Гришу в темноте. С первым ударом колокола к заутрени стрельцы стали снова собираться в приказ и, разбудив Гришу объявили ему, что с наступлением утра они идут в Троицкий монастырь с повинными головами избрав из своей среды всякого, на кого падало роковое число 10 и что он Гриша, хотя по малолетству и исключен из жребия, но должен идти вместе с ними. Гриша не противоречил и тотчас собрался в путь. Когда он вышел из приказа, то взорам его представилась картина, поразившая его до глубины души. — С воплями отчаянья прощались жены и дети с обреченными на казнь, которые приобщившись Святых Тайн с безропотною скорбью пропев отходную молитву, двинулись в путь. Гриша последовал за ними.

Придя к стенам, они с открытыми головами три часа ожидали своего приговора. Это тягостное ожидание в неизвестности было поучительнее самой казни.

В это время в монастыре происходило в царственной семье совещание, причем большинство было на стороне того мнения, что милосердие лучше всего обратить кающихся к долгу службы и верности. Только юный Царь Петр, исполненный справедливая негодования, требовал их казни, но Царица Наталья Кирилловна своею властью

над сыном успела склонить его к смягчению его приговора! Петр повиновался матери и потребовал чтобы стрельцы выдали главных зачинщиков возмущения. Стрельцы тотчас отобрали главных зачинщиков и предали их в руки правосудия, которые и были казнены.

В скором времени вся царственная семья въехала в Москву, где встретила полную покорность обезоруженных стрельцов, полки которых были расформированы, получили новое образование и новые права, лишавшие их прежней своеволицы. При этом произведены были новые следствия, обнаружившие неблагонадежных стрельцов, которые и были сосланы на житье к отдаленнейшим границам Россия. Вместо Хованского начальником стрельцов был сделан Щегловитый, по распоряжению коего Гриша был причислен к полкам, которые должны были отправиться на Литовскую границу. Но накануне самого отправления Щегловитый, по повелению Царя Петра, предложил Грише остаться в потешных войсках, но он снова решительно отказался от этого. Тут же Щегловитый сделал Грише несколько вопросов о княгине Хованской и долго не верил его божбе, что он положительно ничего не знает о судьбе, постигшей княгиню. Наконец, Щегловитый отпустил его, приказав быть готовым к выступлению на другой день.

Волнуемый тяжелыми думами, Гриша возвращался на свою квартиру, как вдруг, проходя мимо Гостиного двора, из средины столпившегося там народа, до слуха его долетели звуки знакомого ему голоса. Он прислушался и убедился, что слух его не обманывает. Тогда он пробравшись с большим трудом в средину толпы, с удивлением увидел Сашу, который на лотке продавал блины, потешая публику веселыми прибаутками С криком радости бросился од обнимать товарища своего детства я, чтобы избавиться от любопытства толпы увлек его в глухую улицу и осыпал вопросами: откуда он? Где добрая княгиня, с которою он уехал?

На все эти вопросы Саша, оглядываясь боязливо кругом, рассказал ему: что он действительно увезен был княгинею в какой-то монастырь, но тотчас, по приезде туда, архимандрит отправил его обратно в Москву скрытным образом, запретив кому-либо рассказывать: где и у кого он прежде жил; даже монах, к которому он был послан с письмом, ничего не должен был знать об этом, а потому новый его попечитель отдал его на руки московскому мещанину, торгующему блинами, с которыми тот и стал посылать его к Гостиному двору, где его вскоре полюбили все купцы за веселость я острые шутки. После этого рассказа Гриша сообщил своему сотоварищу обо всем, что с ним случилось во время их разлуки. За разговорами юноши нечувствительно дошли до квартиры Гриши, который неотступно просил Сашу зайти в его комнатку, где молодые люди, в сердечной беседе провели почти всю остальную часть дня, Саша советовал Грише вступить в потешный полк, но тот, памятуя приказание своего дяди, решительно отказался. В свою очередь и Гриша просил своего друга поступить в один из полков, отправляющихся на Литовскую границу, но Саша заявил, что он дал слово поступить в услужение к одному немцу барину, который часто бывает в Гостином дворе и очень полюбил его.

Саша первый вспомнил что ему пора возвращаться домой. Со слезами на глазах друзья обнялись и распростились. С тоскою и отчаянием смотрел Гриша вслед уходившему товарищу и чувствовал себя совершенно осиротелым. Душу его возмущало между прочим и то, что княгиня с какою-то таинственностью отвергла его единственного друга, который должен поступить в услужение к какому-то немцу, чтобы не быть продавцом блинов.

На утро следующего дня полк стрельцов, в котором числился Гриша, выступил в поход. Испытав уже неоднократно таинственный появления своего дяди, который приводил его в состояние любви, смешанной со страхом, он и теперь, на каждом ночлеге ожидал с трепетом его появления. Но проходили дни и недели, а дядя не появлялся. Часто товарищи его, как равно и стрелецкие высшие начальники расспрашивали о дяде, но сколько раз он ни повторял им свои рассказы, все были уверены, что это скрытность, столь удивительная в таком молодом человеке, каков он был. Мало-помалу прекратились и расспросы, и вместе с ними и ожидания появления дяди. Через два месяца тяжелого похода утомленные стрелецкие полки пришли к месту своего назначения и среди унылых литовских болот начали вести свою печальную жизнь.

 

ГЛАВА VII

Прошло четыре года. Грише минуло 18 лет и он представлял из себя красивого, пылкого и остроумного юношу. Величественный рост, темнорусые волосы, вьющиеся кудрями, огненный взгляд и привлекательный вид лица невольно останавливали на нем взоры всех. Мало-помалу он приобрел всеобщую любовь всех своих сотоварищей и начальников! Расположение сотоварищей Гриши еще более возросло с тех пор, как он несколько раз угостил их на деньги, полученные им при таких условиях: однажды пришел к нему крестьянину подал небольшой сверток и моментально скрылся. В этом свертке оказался кошелек с деньгами и записка следующего содержания: «невидимые друзья охраняют тебя, не забывай их и ты». Гриша догадался, конечно, что эта посылка от дяди его, коего безопасность требовала скрытности. Такого рода посылки нередко повторялись. Гриша, боясь за дядю, не старался подстерегать и расспрашивать посланного. Однажды, это было осенью 1689 года, к нему явился посланный и подал ему записку такого содержания: «сегодня в сумерки удали от себя всех, мне нужно с тобою повидаться. Эти немногие слова наполнили душу его тоскою и страхом ожидания. Все ужасные происшествия бывшие во время последнего его свидания с дядей, воскресли в памяти Гриши и какое-то грозное предчувствие говорило ему, что и сегодняшнее появление этого ужасного человека принесет кровавые плоды. С тайным трепетом он ожидал его появления, разослав всех своих прислужников к товарищам, с объявлением, что он на этот вечер не будет дома. Действительно, едва наступили сумерки, дверь его спальни отворились и в нее вошел ожидаемый гость, осторожно затворив за собою. Все чувства, волновавшие Гришу до сих пор, были забыты и он с изъявлением искреннего восторга бросился и нему в объятия. С судорожным движением прижал его таинственный монах к своей груди и долго, от избытка чувств оба они не могли выговорить ни одного слова. Дядя подвел Гришу к окну, уже слабо освещенному светом сумерек и с какою-то жадностью всматривался в прелестный черты юноши, а мрачный взор старца блестел слезою умиления и радости. Наконец начались расспросы и объяснения. рассказы Гриши были коротки: он в эти четыре года жил, скучал, угощал и вырост. Зато дяде пришлось много говорить, потому, что Гриша все хотел знать. Рассказав о происшествии в Москве за последние годы, которые в сущности не содержали ничего особо важного, дядя сказал:

— Я пришел, Гриша, за тобою и твоими товарищами. Вы пригодитесь в Москве на дело, которое во всяком случае лучше, чем сидеть здесь и ничего не делать.

— Легко сказать как будто от нас зависит сидеть здесь. Если б было возможно, то кажись бы на крыльях летел отсюда, — возразил Гриша.

— Это зависит ни от кого больше, как от вас самих.

— Но ни я и никто другой не смеет отсюда уйти под угрозою смертной казни, — возразил Гриша.

— Тебя я сумею всегда спасти, а до других какое мне дело. Впрочем, я привез письменный указ от Щегловитого, теперешнего любимца правительницы Софии, который и вручу начальнику стрельцов здесь находящихся. Вина будет не ваша, а Щегловитого.

Страшна была для Гриши та таинственность, с какою все делал и говорил его дядя. Он, после нескольких минут раздумья, сказал:

— Послушай, дядя! Ты обещал мне объяснить многое, когда исполнится мне 17 лет. Срок уже прошел, а ты продолжаешь окружать меня непроницаемою таинственностью. Открой мне, почему я должен принимать участие в твоих деяниях, причины коих я не могу себе уяснить.

Дядя безмолвно опустил голову, а потом покачав ею и, не поднимая глаз, сказал:

— Я помню свое обещание, но не могу его выполнить до тех пор, пока враги мои будут торжествовать, другими словами: пока я не восторжествую над ними. Ты, я думаю видишь, как мне приходится страдать от разных материальных лишений; а если бы ты мог заглянуть в мою душу сколько в ней накипело горечи!.. Ты мне, Гриша, дороже меня самого и тебя я всегда готовь подставить свою шею. И так пойдем, нельзя терять времени.

Гриша замолчал и последовал за таинственным своим дядею, но по дороге вспомнил про друга своего детства Сашу и спросил: не знает ли он чего либо о нем?

— Он находится в услужении у одного немца, по имени Лефорта, который в большой милости у царя Петра. Но я от тебя, Гриша, требую обещания не видаться с твоим другом до тех пор, но куда я сам вас сведу, иначе ты подвергнешь меня и всех нас опасности; прежде, чем мы успеем что-либо сделать. Помни же это и не смей нарушать моей воли.

Гриша вздохнул вместо ответа и продолжал следовать за дядей. Скоро они вошли к сановнику, который в дружеской беседе очень весело распивал привезенную из Москвы романею. Шум и говор пирующих слышны были еще на лестнице. При входе в комнату пирующих приятная, теплая, атмосфера от романеи и крепкого меда охватила пришельцев. Все вдруг замолчало при их входе. Все узнали монаха и его внезапное появление изумило всех и на лицах их обнаружился какой-то неотразимый страх. Прежде, чем кто-либо успел оправиться от первого впечатления, монах подошел смело к столу, налил стопу романеи и воскликнув: "за здравие всех храбрых" осушил ее до дна и, поставив на стол, обратился к хозяину и сказал:

— Мы с тобою. Михайло Иванович, в былые времена запивали свое горе кровавою чашею. Будь же здоров и вам всем, добрые люди, мой поклон и заздравное желание.

— Милости просим, честный отец! Откуда Бог принес тебя и с какими вестями? Видно уж недобрыми. — запинаясь проговорил Саковнин.

— Угадал. Но одною бедою больше или меньше — что за счет? Садитесь-ка, почтенные господа, и послушайте, что я вам расскажу, проговорил монах.

С видимою неохотою, медленно и как бы стыдясь своего повиновения пришельцу, все стали садиться на лавки, а монах следил проницательными своими взорами за их движениями. Едва успели все усесться, как он снова заговорил:

— Каково вам здесь, и любо ли вам жить в опале и изгнании? Я полагаю. что об этом нечего вас и спрашивать, друзья. мои. Вероятно, всякий из вас отдал бы половину жизни, чтобы остальную провести в матушке белокаменной Москве, близ родительских могил…

Долго говорил монах о том, что есть возможность опальным стрельцам вернуться в Москву и вернуть прежние свои права. Все слушали его с замирающим дыханием и постоянно взглядывали на Соковнина, ожидая, что он скажет.

Соковнин во все время подозрительно смотрел на монаха, поглаживая свою бороду и покручивая усы. Наконец он встал и, подойдя к монаху, сказал:

— Все это хорошо, честный отец, но прежде, чем мы на что-нибудь решимся, мне хотелось бы знать, как ты решился показаться между нами после того, как постыдно бежал из под Троицкой лавры, оставив нас на произвол судьбы. Не прогневайся, если я тебя арестую.

Не теряя присутствия духа, монах презрительно улыбнулся и сказал:

— Кто из вас, добрые люди, знает грамоте? Подойди и прочитай вслух эту грамоту.

При этих словах он вынул из-за пазухи сверток бумаги и положил его на стол. Несколько человек из присутствующих подошли поближе к тому месту, где лежала развернутая грамота. Подошел и Соковнин и с удивлением прочитал подписи: правительницы Софии и Щегловитого, потом, обратясь к монаху, сказал:

— Так бы давно и говорил, что имеешь такую грамоту.

Согласно смысла грамоты было отобрано Соковниным 50 человек самых лучших стрельцов с Гришей и им самим включительно, и все переодевшись в купеческое платье, в ту же ночь пустились в путь с монахом в Москву на двенадцати телегах, заранее припасенных монахом, которые внутри были набиты соломою, а сверху лежали разные товары. Все это сделано было для того, чтобы въехать в Москву под видом торговцев.

Без всяких приключений проехала они Смоленск и Вязьму, но тут случилось с ними происшествие большой важности.

Они остановились на ночлег в одной малонаселенной деревне. Ночь была теплая, июньская, а потому все порешили ночевать на открытом воздухе, около избы, стоявшей на краю деревни. Уже начало темнеть. Разложены были костры, на которых готовили ужин. Путники засели в кружки и обильно угощались романеей. Вдруг надвинулась черная туча и пошел проливной дождь, заставивши всех войти в три крайние избы на ночлег. Уже все уснули, как вдруг у ворот крайней избы, где спали, между прочими, Соковнин, Гриша и монах, резко постучались, а затем послышались голоса. Соковнин, открыв окно, спросил:

— Кто там?

— Отпирай, скотина, — было ответом одного повелительного голоса.

— Места нет! Все занято проезжими, — возразил Соковнин, захлопнув окно и растянулся опять на лавке.

Из боязни ли или по корысти, хозяин избы стал роптать, говоря:

— Надо впустить. Вишь как стучать в ворота.

— Не пускай никого, — возразил Соковнин.

— Как не пускать? Может быть дело есть — возражать мужичок, собираясь выйти из избы.

Соковнин разгорячился, схватил мужика за шиворот и хотел уже побить; но тут проснулся монах и, успокаивая Соковнина, пообещал мужику заплатить за каждого ночлежника по пяти алтын. Это обещание убедительно подействовало на хозяина и он взобрался на печь, не обращая внимания на возрастающий шум на дворе. Но не успел еще он улечься, как на дворе раздался треск. Ворота были выломаны. Мужик соскочил с печи, схватил горящую лучину и хотел было идти на встречу приехавшим, но Соковнин, вырвав у него из рук лучину, толкнул его с такою силою, что тот повалился под столь. Монах, видя, что тут может произойти серьезное столкновение, шепнул Соковнину:

— Ради Бога воздержись, Михайло Иванович. Помни, что нас никто не должен узнать.

Знаю, честный отец, но ручаюсь и за то, что если кому-нибудь посчастливится нас узнать, то уж верно не доведется рассказать о том никому, — гневно отвечал Соковнин.

В это время приезжие толпою вошли в избу и высокий, в боярской, богатой одежде мужчина вскричал, обращаясь к хозяину:

— Ты что же не отворяешь?

— Эти приезжие не велят, потому значить тесно, а они заплатили за ночлег деньги. Я, пожалуй, и отступился бы от их денег и впустил бы тебя, боярин, а они не дозволяют.

— Что вы за люди и как смеете здесь разбойничать, — крикнул боярин, подступая к Соковнину.

— Мы купцы, а не разбойники, господин боярин, и едем в Москву с товарами. Уговорились с хозяином за хорошую плату, чтобы он никого кроме нас не впускал в избу и кажется имели право требовать от него выполнения условий, — отвечал Соковнин.

— Ты сделаешь лучше, если замолчишь. Уж больно ты речист не кстати, возразил с надменностью боярин.

— Молчать я не желаю, — с запальчивостью сказал Соковнин.

Тут подошел к спорящим монах и боярин увидя его, сказал:

— Ба! Да в вашей комнате и монах! Как ты очутился между ними, честный отец?

— Из Смоленска пристал к ним, чтобы безопаснее добраться до Москвы, — смиренно отвечал монах. — До сегодняшней ночи не могу нахвалиться этими добрыми людьми. Что же касается до уговора с хозяином, то воистину он обещал никого более не впускать в свою избу. Разумеется, мы не знали, что стучится боярин, а то сами вышли бы к тебе навстречу.

"Эти слова монаха успокоили боярина и он обратись к своим слугам, сказал:

— Что же вы стоите здесь и забыли, что княгиня с Машей в кибитке, под дождем. Ступайте, ведите их сюда поскорее, а ты, хозяин, разведи огоньку, чтобы обсушиться.

Потом, обратись к Соковнину, он прибавил:

— А ты, бойкая башка, поищи себе ночлега с своими товарищами в других избах, да убирайся поскорее.

— Не беспокойся, боярин, они сейчас уйдут, — отвечал тот, низко кланяясь боярину и сделав знак Соковнину и Грише.

А ты, честный отец, оставайся побеседовать со мною, я уважаю духовных лиц, — сказал боярин, обращаясь к монаху.

С видимым неудовольствием Соковнин и Гриша стали собираться выйти из избы, как в нее вошли княгиня и Маша. Помолясь на образа и, поклонясь на все стороны, старшая сняла свою фату, открыв приятное, полное, но уже не молодое лицо. Бархатный, пунцовый кокошник и такого же цвета сарафан обнаруживали знатность рода и богатство приезжей дамы. Она села в передний угол и приказала позвать для своего вечернего туалета двух девок из ближней повозки и велела также Маше снять ее фату, что последняя беспрекословно исполнила. Увидав Машу, Гриша, находившийся еще в избе, остолбенел. Он еще ни разу не видал девушки знатного рода, так как в те времена считалось не позволительным являться пред мужчинами с открытым лицом. Вид Маши произвел на него необычайное впечатление. Ей было шестнадцать лет, рост её был величественный, а красивое лицо выражало ангельскую доброту. Она заметила, как Гриша вперил в нее свои жгучие глава, вспыхнула от стыда, потупила глаза и отвернулась вполоборота. Гриша опомнился не ранее, как дядя дернул его и приказал идти за Соковниным, что и было исполнено. Монах уже радовался в душе, что все обошлось благополучно, как вдруг вбежал боярский слуга и объявил, что прислуга, хотевшая поместиться в соседней избе, выгнана оттуда,

— Это верно опять купцы! Ну, на этот раз, я с ними не буду церемониться, — вскричал боярин, намереваясь выйти из избы.

Но монах остановил его и стал убеждать, что его милости не пристойно вмешиваться в дрязги челядинцев, быть может пьяных и просил дозволить ему уладить дело. Боярин и на этот раз согласился с монахом, как вдруг снова вбежал окровавленный боярский слуга и сообщил, что эти мнимые купцы не иное что, как разбойники, которые, вынув из повозок мушкеты и сабли, рубят без пощады боярскую прислугу. Это известие встревожило женщин и они бросились к боярину с мольбами о защите их.

— Не бойтесь ничего! Быть не может, чтобы это были разбойники. Больше ничего, как простая драка. Вот я их сейчас уйму, — вскричал боярин, заткнув за пояс пистолеты, схватив саблю и выбегая из избы.

На дворе была схватка в полном pasrapt. Стрельцы действительно пустили в ход оружие. Гриша бегал по двору, стараясь, насколько было возможно, защищать приезжих от разъяренных стрельцов.

— Боярин вмешался в толпу. Тем временем Соковнин и еще два стрельца ворвались в избу, где княгиня и Маша, стоя на коленях, со слезами молились о спасении.

В это время в избу вбежал Гриша и стал защищать княгиню с дочерью её, на которых набросился Соковнин, говоря:

— Стыдно, братцы, обижать беззащитных женщин!

— Прочь отсюда, молокосос! — вскричал Соковнин, налетая на Гришу с обнаженною саблею.

В это время вбежал в избу монах и видя, что жизнь Гриши в опасности, хотел выбить из рук Соковнина саблю тяжеловесною палкою, но удар пришелся по голове Соковнина и последний упал без чувств.

— Дело сделано. Молчи, сюда идут. В избу вбежали стрельцы и с ужасом увидели Соковнина мертвым. Монах объявил им, что убитый пал под ударами слуг князя, которых он уже успел выгнать. Сказав это он приказал собираться в дорогу. Вскоре вошел раненый боярин, опираясь на руки своих слуг. В изнеможении он цодал руку монаху, благодаря его за то, что он вырвал его из рук стрельцов; а княгиня указала своему супругу на Гришу, как на спасителя Маши. Причем боярин сказал, обратясь к Грише.

— Спасибо тебе, молодец. Постараюсь не остаться при случае в долгу.

ГЛАВА VIII.

Прибывшие в Москву с монахом стрельцы поступили в распоряжение Щегловитого, который всеми силами старался поддерживать власть правительницы Софии, у которой постоянно собирались её единомышленники и придумывали меры к утверждению за нею единодержавной власти. Но все их планы разлетались вдребезги. В одном из таких ночных собраний участвовал и Гриша вместе со своим дядею, который по речам своим казался сторонником Софии. Но Гриша не сочувствовал ни речам дяди, ни говору бояр и стрелецких начальников? участвовавших в этих собраниях. Намерения собеседников он считал противозаконными, преступными и только железная воля над ним дяди, сдерживала его от окончательная намерения высвободиться из преступной партии злоумышленников. Возвращаясь из этого собрания, он неоднократно обращался с вопросами к монаху, но тот сурово отвечал ему:

— Молчи!..

Когда они вышли за Боровицкие ворота и миновали Лебединый пруд, монах пошел тише и обратись к Грише сказал:

— Теперь говори и спрашивай. Здесь никто не подслушает.

— Что уж здесь за разговоры… В другой раз… — раздражительно возразил Гриша.

Монах понял мысль Гриши, улыбнулся и сказал:

— Ребенок, и ты начинаешь умничать и с кем же? взгляни на этот пруд, на эти стены и вспомни, как 14 лет тому назад я вел тебя по этим местам к дому Хованского и оставил у ворот его. Ты думал, что я тебя подкинул, бросил… Нет! я с самой колыбели до сегодняшней ночи не терял тебя из виду и пекся о твоем счастии. Все, что ты, быть может, считал игрою случая, заготовил я многолетними трудами. Ты молод, не опытен и должен слепо повиноваться до поры до времени моей воле. Это огорчает твое детское самолюбие? Но берегись, за минутное удовлетворение пустого любопытства ты можешь заплатить своею жизнью и счастьем всех тебе близких!

— Мне близких? Где они, кто они? Я даже и этого не знаю, так как ты все скрыл от меня, — возразил Гриша.

— Знаю я, что тебе не по душе мои действия, но я не могу по многим причинам действовать иначе, — отвечал монах раздражительным тоном.

Мрачно и безмолвно шел Гриша рядом с монахом, перебирая в уме своем загадочные слова дяди и стараясь проникнуть в их смысл и значение. Наконец они дошли до стрелецкой слободы. Гриша, войдя в свою квартиру улегся спать, но не мог долго уснуть, благодаря волновавшим его мыслям, который мало-помалу становились тише, воображение стало успокаиваться и в прояснившейся дали появилось тихое, светлое видение, разом охватившее все чувства Гриши — это был образ, недавно спасенной им княжны Трубецкой. С выражением неизъяснимого восторга прошептал засыпающий Гриша имя Марии, прижал руку к сильно бьющемуся сердцу и погрузился в сладостное забвение.

Прошло три недели в горячей, но безуспешной преступной деятельности Софии и Гриша каждый раз радовался в душе этой неуспешности. Накануне 9-го августа дня, назначенного злоумышленниками для решительных действий, Гриша вышел после обеда погулять по опустелым улицам Москвы, ибо наши предки имели обычай отдыхать после обеда до самых вечерен. Долго бродил он без всякой цели, наконец вошел в Кремль и, подойдя к дому Хованского остановился у стены на том самом месте, где 14 лет тому назад был оставлен своим дядей и погрузился в воспоминания, который были прерваны звуками балалайки и голосом юноши, который тихо пел песню любви. С минуту слушал онне трогаясь с места: и звуки и даже самый голос напоминали ему что то знакомое, родное. Оставив свое место, он тихо приблизился к певцу и стал всматриваться в него. Дома через два от тех ворот, около которых был Гриша, стоял в задумчивом положении юноша, прислонясь под одним из окон, сквозь занавески коего выглядывало изредка девичье личико. В одежде юноши видна была простота и бедность, по Повязке же девушки, слушавшей у окна песенку, видно было, что она боярская дочь, Гриша вспомнил о княжне Трубецкой, вздохнул, остановился и не смел нарушить видим ого согласия душ двух существ. Впрочем, девушка вскоре заметила Гришу и исчезла за занавесками; а бедный певец все еще продолжал трепетною рукою водить по струнам и жадно впивался взором в окно. Долго продолжалось это немое зрелище, наконец, потеряв надежду и терпение певец опустил свою балалайку и замолк.

Минуту спустя он рассеянно оглянулся вокруг и, заметив Гришу, подслушивающего его сердечную тайну, с гневом хотел ему что то сказать, но вдруг остановился, отступил в изумлении шаг назад и радостно вскричал:

— Гриша!

То был Саша, который бросился в объятия друга своего детства. Долго они менялись поцелуями и вопросами, не понимая друг друга. Наконец они опомнились и со взаимным хладнокровием стали рассказывать друг другу обо всем случившемся с ними за время столь долгой разлуки. История Саши была не длинна — от торговцев блинами он перешел в услужение к иностранцу, который его очень полюбил и учил всему, что сам знал. Но эта часть рассказа мало интересовала Гришу, он хотел знать историю любви Саши и тот рассказал ему, что девушка, которую он видел у окна, дочь боярина Арсеньева, а зовут ее Дашей. Господин его часто ездивший к Арсеньеву брал его с собою и заставлял играть и петь для забавы семейства Арсеньева и тут-то он увидел Дашу, которой очень понравились его песни, так что она всегда выпрашивала у отца позвать Сашу на девические вечеринки. Молодость его, красота и песни тронули чувства неопытного сердца Даши и оба они, не помышляя о будущем полюбили друг друга, не говоря о том ни слова друг другу и, едва отдавая самим себе отчет в своих чувствах. Когда же его не звали к Арсеньеву, то он сам приходил под окно в послеобеденное время, когда все спало и было не кому подслушивать его песни, кроме Даши.

Грустно покачал Гриша головою, видя всю безнадежность любви Саши в будущем, но не осмелился высказать своему другу истины своих мыслей, а еще менее упрекать его в безрассудстве: образ Марии невидимо носился перед ним и снисходительна взирал на его друга. Заметя, что на улицах появился народ, пробудившийся от послеобеденного сна, друзья взялись за руки и пошли по улицам Москвы, продолжая пересказывать друг другу свои чувства в любовных похождениях.

Гриша вспомнил приказание своего дяди быть готовым к ночи и на лице его выразилось беспокойство, которое не укрылось, от взора его товарища и тот спросил о причине его беспокойства; долго Гриша не говорил, но по молодости своей покорился просьбам друга.

Выслушав рассказ Гриши о преступных замыслах стрельцов против царя Петра, Саша задумался, покачал головою, потом вдруг остановился, схватил Гришу за руку и сказал:

— Гриша! Хочешь ли ты спасти молодого царя.

— Спасти его не в моих силах, но я бы только не желал участвовать в этом преступном деле, — отвечал Гриша мрачным голосом.

— Ты скажи мне, Гриша, только одно слово, согласен ли ты и я берусь все устроить. Мне жаль тебя, что ты попал в это дело, из которого нужно и тебя выпутать, так как я уверен, что ты тут ни причем.

— Делай как лучше, милый Саша; лучше пострадать за доброе дело, чем хвастаться дурною удачею. Поезжай, а я зайду в церковь и помолюсь Богу за успех той стороны, которая в глазах Божиих правее, — сказал Гриша, перекрестил Сашу, обнял и поцеловал.

— Бегом побежал Саша на квартиру своего немца и быстро скрылся с глаз Гриши, который зашагал скорыми шагами к ближайшей церкви, где шла всенощная в ставши в темный уголок, упал на колени и горячо молился. Выйдя из церкви он отправился домой.

Когда Гриша подходил к воротам дома, в котором он жил со своим дядей, последний сидел на лавке у ворот в нетерпеливом ожидании Гриши, по лицу которого тотчас узнал, что случилось что-то необычайное.

— Идем скорее. Я жду тебя давным-давно, — сказал он, строго взглянув на Гришу.

— Куда ты меня ведешь, дядя? — робко спросил Гриша.

— В Кремль, к царевне, где ты и останешься на всю ночь, а я тебя не возьму с собою, — сурово сказал монах.

— А ты все-таки пойдешь, дядя?

— Молчи, ребенок! Не твое дело. Войдя в палаты царевны Софии, где было большое собрание, монах сказал что-то тихо царевне, которая внимательно и с ласковой улыбкой посмотрела в ту сторону, где стоял Гриша. вскоре собрание разошлось, а Грише царевна приказала остаться у входных дверей её покоев в качестве часового.

Прошло часа три. Гриша дремал, стоя у дверей, как в покои царевны вбежал взволнованный Щегловитый и объявил, что все погибло. Царевна София побледнела и задумалась.

— Спаси меня, царевна! Я служил тебе верой и правдою! — вопил Щегловитый.

Царевна приказала ему спрятаться в её опочивальне, а сама стала ходить большими шагами по комнате, придумывая средство к спасению. Но спустя несколько времени ей доложили, что прибыль посланный от царя Петра, вместе с тем ей подан был пакета от царя Иоанна, жившего на другой половине дворца. Царевна быстро пробежала глазами бумагу от брата Иоанна, написала ответ и поручила Грише отнести ее по принадлежности, а посланному от царя Петра дозволено было войти.

Вошел полковник Сергеев, высокий, дородный мужчина с черною окладистою бородою, орлиным носом и строгим выражен] ем лица, свидетельствовавшим о решительном и непреклонном характере его. Войдя, он перекрестился на образа и низко поклонился царевне.

— Добро пожаловать, боярин! Здорово ли поживаешь? — притворно ласковым тоном спросила София.

— Все слава Богу, государыня, вашими великими милостями, — отвечал Сергеев, снова кланяясь.

— Супруга твоя здорова ли поживает?

— Благодарю, государыня.

— А детки твои каковы?

— Благодарю за милость, государыня, — сказал Сергеев, продолжая отвешивать поклоны, все ниже и ниже.

— Очень рада, что вижу тебя. Присядем, так нам лучше будет беседовать.

— Я прислан к вашему высочеству от царя Петра Алексеевича, начал было Сергеев.

— Величеству, боярин! — перебила его София, вспыхнув от негодования. — Ты кажется забыл, боярин, что я соцарственная правительница государства.

— Я уже докладывал тебе, милостивая государыня и царевна, что наше дело повиноваться. Я отправлен к тебе царем и государем Петром Алексеевичем. Все что я буду говорить и делать, все это по его царскому приказу, так не взыщи на мне, государыня, если что скажу тебе не по сердцу.

— Говори же скорее, что тебе от меня надобно? — запальчиво спросила София.

— Его царское величество, государь Петр Алексеевич, изволил уехать со всем своим двором в Троице Сергиевскую лавру и изволил приказать прислать туда все войско, кроме стрелецкого, о чем я уже сподобился вручить грамоту его царскому величеству государю Иоанну Алексеевичу.

Перед этой речью Сергеева Гриша возвратился и молча подал царевне пакет, который она молча развернула и быстро пробежала бумагу глазами, причем на лице её появилась горделивая радость, и она, обратись к Сергееву, сказала:

— Вот ответ брата Иоанна на требование Петра; передай ему эту грамоту и кланяйся от меня. Теперь мне пора к обедне. Прощай, боярин. Твое посольство кончено.

— Не совсем еще, царевна, удостой помедлить минуту. Важнейшее еще осталось.

— Что еще? — спросила София с беспокойством.

В это время дверь в приемную отворилась и с расстроенным лицом вошел Голицын объявив царевне, что Гордон, несмотря на твое и царя Иоанна приказания, увел войско в Троицкую Лавру.

— Изменник! Как он смел? — вскричала София. — Не твоих ли это рук дело, добрый и честный боярин? сказала она, обратясь к Сергееву.

— Я исполнил только священную волю его царского величества государя Петра Алексеевича и, прежде, чем явиться к тебе, государыня, и к царю Иоанну Алексеевичу я рассказал Гордону и всему верному царскому воинству обо всем случившемся и они отправились туда.

— Я полагаю, что тебе, боярин, следовало прежде всего явиться ко мне и брату, своими распоряжениями не торопиться. Возвратись же к Петру, добрый и честный боярин, и скажи, что старший брать, царь Иоанн и правительница царства Русского царица София приказывают ему немедленно отпустить назад войско, предав законному суду того, кто смутил их против законных властей, — именно тебя, боярин.

— Не примину все сие донести его царскому величеству от слова до слова. Но покуда об участи генерала Гордона и моей воспоследует решение государя, я должен приступить к исполнение еще одного царского приказания, которое, быть может, неприятно будет для вашего высочества.

— Какого еще приказания? — быстро спросила встревоженная царевна, бросив украдкой свой взор на двери опочивальни своей.

— Его величество государь Петр Алексеевич приказал найти где бы то ни было Щегловитого и привезти в нему скованного.

В эту минуту двери быстро растворились и, медленно, но величественно вошел царь Иоанн Алексеевич. София замолкла, а остальные присутствующие с почтением поклонились в пояс.

— Ты здесь? — спросил он, обращаясь к Сергееву. — Очень рад, а я шел было к сестре говорить с нею о брате моем Петре я бумагах, который он мне прислал. Прочитав их со вниманием, я убедился, что Щегловитый действительно имел злой умысел на особу брата Петра и, хотя я сейчас только отказал ему в войске…

— Однако ж, благодаря самовольными распоряжениям Сергеева и Гордонова войска уже отправились, — перебила его София.

— И прекрасно! Я с тем и шел к тебе, чтобы согласиться с тобою исполнить желание брата Петра. Что же касается до Щегловитого, то я пришел просить тебя отступиться от дурного человека и отдать его в руки правосудия, а тебе, боярин, я позволяю отыскать Щегловитого и доставить его к брату Петру, — закончил царь Иоанн, обратясь к Сергееву.

— Прости, государь, если я буду иметь смелость доложить тебе, что он находится здесь, — сказал Сергеев, указывая глазами на дверь соседней комнаты.

— Ищи его, где бы он ни находился, — отвечал царь Иоанн.

Едва он произнес эти слова, как из соседней комнаты вышел Щегловитый и, упав в ноги царя Иоанна вскричал:

— Добрый и милосердный государь! Спаем меня, я невинен.

— Очень рад буду твоей невиновности, боярин. Брат Петр не осудить тебя но рассмотрев основательно дела. Ступай же с Богом за полковником Сергеевым.

— Милость и правосудие царя Петра Алексеевича неизреченны. Пользуясь высочайшею его доверенностью, я осмеливаюсь его именем обещать тебе, боярин, пощаду, если ты без утайки сейчас откроешь твоих главных сообщников; так, например некоего монаха Иову, — сказал Сергеев.

Гриша, бывший доселе немым зрителем, вздрогнул и побледнел при этих словах. Щегловитый, хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство к своему спасению, указал на Гришу, проговорив:

Вот племянник того мнимого монаха, которого вы ищите, а где теперь сам дядя, я не знаю.

— А точно ли ты, боярин, не знаешь куда скрылся монах? Подумай, хорошенько, быть может и вспомнишь. Своя голова всегда дороже чужой, — сказал Сергеев.

— Видит Бог, боярин, не знаю. Он сегодня ночью бежал.

— Вот что? А в каком месте он бежал от тебя? — спросил Сергеев.

Яростный взгляд Софии остановил Щегловитого, который последними своими словами уже ясно доказывал свою виновность, а потому он спохватившись сказал:

— Я с ним не был и не видал его в прошлую ночь.

— Позвольте мне, ваше величество, отправиться к государю брату вашему и донести, сколько он исполнением воли своей обязан снисхождению и твердому содействию вашего царского величества, — сказал Сергеев, низко кланяясь царю Иоанну, а потом, обратись к Щегловитому, сказал — Время ехать, боярин. Пожалуй за мною и ты молодец, — прибавил он, обратись в Грише. Ты же, боярин Голицын, будь готов явиться в его царскому величеству по первому зову.

— Не только на суд царя, но на суд Божий готов я всегда явиться, — твердым голосом отвечал Голицын.

— Сергеев, поклонясь царю Иоанну и царевне Софии вышел. У ворот дворца стоял конвой, под которым и отправился Сергеев в Троицкую лавру с двумя пленниками.

По выходе Сергеева царь Иоанн сел в кресло и задумался. Потом обратись к Софии сказал:

— Худо, сестра, худо! Зашли-ка поскорее кого-нибудь к брату Петру, чтобы с ним помириться, а я с своей стороны буду просить его за тебя.

С этими словами Иоанн ушел на свою половину.

конец первой части.