Заседание кафедры продолжалось уже более полутора часов. Доцент кафедры Лепин Александр Владимирович отбывал очередную кафедральную повинность. На листочке, лежавшем перед доцентом, планомерно и безостановочно росло количество звездочек, старательно обведенных ручкой по контуру, и даже дважды. Одна звездочка – одно заседание кафедры.

«Умножив количество высиженных за время работы в Академии звездочек на продолжительность каждой посиделки, – с усилием соображал Александр Владимирович, – получу более шестисот часов почти бесполезно потраченного времени. Какой у нас запас времени? – Александр Владимирович убрал с кончика носа очки и с усилием перевел глаза на висевшие перед ним большие настенные часы. – А времени у нас уже…»

Доцента вдруг резко потянуло вбок. Но многолетний опыт кафедральных посиделок не менее резко, а самое главное, на автомате, сразу вернул тело Александра Владимировича в «вертикально сидячее» положение. Глаза доцента в «широко распахнутой» маскировочной позиции (в так называемой третьей позиции) уставились теперь в сторону очередного оратора. На лице зафиксировалась снисходительная улыбка типа: «Что-то ты не то несешь, родимый. Мы это сто раз проходили». Все было в порядке вещей. Доцент Лепин Александр Владимирович хорошо спал.

Раньше, когда в школе проходили литературу, изучали не только конкретных персонажей из произведений классиков, но и «типичных представителей» той эпохи, в которой они жили. Если Лепина Александра Владимировича рассматривать с этих позиций, он, безусловно, попадал под категорию, но не представителя, а «типичного свидетеля» времени, в котором он жил. А жизнь его делилась на несколько периодов: до войны, в войну, после войны и в наше время. Он был одним из тех, кто родился (Украина, Житомирская область, деревня Нечаевка) еще до войны. До ее начала оставалось чуть меньше двух лет. Этот период жизни ученый помнил какими-то отрывками и только то, что как-то было связано с мамой. Не с мамочкой Валей – она была потом, а с МАМОЙ. Вот мама везет его зимой по улице на санках на окраину деревни к тетке. Тетка угощает городскими конфетами. Ему почему-то запомнилось название «городские». Хотя, если есть городские, должны быть еще и деревенские конфеты. Но других конфет он никогда не пробовал, а из города привозили эти. Еще помнит, как ходил с мамой на речку и то наслаждение, когда его с головой погружают в воду. Над речкой жара. А в воде со всех сторон обнимает такая прохлада, что хочется лежать и лежать на державших его ласковых руках матери.

Потом навсегда в памяти остался отрезок жизни, связанный с войной. Он не очень понимал, а скорее, совсем не понимал и не знал такого слова – «война». Просто, когда он его слышал, возникало чувство какой-то тревоги. Нет, не страха или боязни, а именно тревоги. Как он сейчас понимал, мама всячески ограждала его от состояния «бояться», от чувства страха. Как это у мамы получалось, он не знал. Она защищала маленького Сашу от чегото страшного, что могло разлучить Сашу и маму. Этим страшным была война. Пока была мама, Саша находился под надежной защитой. Чувство защищенности не покидало мальчика даже тогда, когда они с мамой играли в прятки в длинном темном бараке с еле проглядывающими в темноте лампочками под потолком. В бараке, где они с мамой сыграли в их последнюю игру прятки. Они всегда играли в прятки. Можно было прятаться под скамейкой, под кучей тряпок или за спинами теть, спавших рядом сверху и снизу в кроватках или стоявших между кроватками в проходах. Мама должна была его долго искать и в конце концов находить. Особенно хорошо нужно было прятаться, когда его могли найти «чужие». Эти «чужие» там тоже были. Большие, черные, с грубыми, как щелкающий кнут, голосами. От них исходила какая-то тревога. Хотя не от них, а от мамы, как только они появлялись в конце барака, и потом шли по проходу. Тогда мама предлагала Саше сыграть в прятки и сидеть тихо-тихо, как будто его совсем нет. В их последнюю игру в прятки Саша спрятался в щель под нижней кроваткой, а мама ушла прятаться на улицу. Мама не пришла.

Снова картинки детства появляются в голове Александра Владимировича, когда уже после войны группу детей вывезли из Германии. Он детдомовский. Потом пришла мамочка Валя. Они с мамочкой Валей жили сначала в Расторгуеве, под Москвой. Когда он был в пятом классе, переехали в Москву, где жить им разрешили в здании детских яслей в ванной комнате. Через несколько лет мамочка Валя стала заведующей этими яслями. Оттуда мимо Велозаводского рынка он ходил в школу-десятилетку номер пятьсот десять. Тогда школы были раздельными – мужские и женские. Но были вечера. На них ученики ходили друг к другу в гости. Сначала мальчишки к девочкам, а потом девочки к мальчишкам. Затем жизнь пошла по колее, накатанной для молодых людей тех лет. После школы – строительный институт. По распределению оставили в Москве. Работал механиком на стройке, лаборантом в Академии коммунального хозяйства, учился в аспирантуре той же Академии. Защитился, женился, стал отцом двоих детей, пытался воспитывать. Не получилось, развелся. Потом комната в коммуналке, стол, компьютер, пельмени, котлеты, магазинное барахло. Изредка бутылка. Случались и женщины. Сейчас один. Пенсия, доцент Московской академии строительства.

Иногда из какой-то голубоватой дымки к нему ночью приходит мама. И тогда ему кажется, что он снова мамин и к нему прикасаются ее теплые ласковые руки.

– Давай, сынок, поиграем в прятки, – тихо шепчет мама. – Ты спрячься так, чтобы тебя никто не нашел.

…Потом мама уходит…

Александр Владимирович вздрогнул и проснулся. Огляделся. Мероприятие, на котором он присутствовал, стало его понемногу утомлять.

В самом деле, присутствие здесь при полном отказе от работы собственных мозговых извилин – занятие бесполезное, разве что только посидеть-поглядеть на сокафедренников или послушать, как работают их извилины, что, в общем, малоинтересно. Александр Владимирович посмотрел на докладчика. Губы докладчика безостановочно шевелились, растягиваясь в широкую щель или сжимаясь в полоску. Когда они складывались домиком или сдвигались вбок, то та сторона лица, куда перемещались губы, тоже начинала двигаться – подниматься и опускаться. И вслед за губами, как привязанный, ходил нос. Нос, а точнее, его кончик, чуть подрагивал – вверх-вниз, опять на мгновенье замирал, вдруг смещался в сторону или начинал мелко-мелко дрожать. При этом он увлажнялся и от жары набухал (сегодня наконец затопили и, как всегда, когда не надо). В этом месте потом появлялся прозрачный шарик пота, который срывался и падал вниз под нос докладчику, наверное, на доклад. Или быстрым движением внезапно возникающего пальца смахивался на пол. А если не падал и сползал к верхней губе, резким всасыванием втягивался в ближайшую ноздрю носа. С регулярностью качающегося в вертикальной плоскости маятника докладчик отрывался от текста. Тогда возникали глаза, затянутые прозрачной или мутнеющей, но только на мгновение, пленкой. И хотя глаза были целиком погружены в текст, в них читалась попытка уловить, что происходит вокруг. Но вокруг было не главное. Главное было в тексте. И глаза снова пропадали. Из прорези губ доносился только монотонный бубнеж: «Бу-бу-бу-бу…» Он воспринимался не отдельными словами или фразами, а как равномерный шумовой фон, который вместе с тем нес понятную слушателям информацию. В мозгу Александра Владимировича медленно нарастало и так же медленно пропадало отвращение к этим звукам, к этим автоматически расшифровываемым словам. «Бу-бу-бу-бу» – это «было, было, было…» Какого черта он бормочет? Александр Владимирович еле выдерживал кафедральный день, который тянулся как жевательная резинка, если возникала проблема, раздувался в шар, и сдувался, когда проблема благополучно разрешалась.

За окном так же нехорошо. Из окна видна частичка двора и голые ветки без листьев. Один листочек остался. Он все время трясется, отклоняясь от ветки почему-то влево. Наверное, влево дует холодный ветер и листочку холодно. Он дрожит и боится, что еще немного и сорвется с ветки, и не будет его, последнего. Там, внизу, он расползется в водяную кашу, где вперемешку с грязными подтеками уже лежат его остальные братья. Вроде бы должна быть зима, но снега нет. Градусник в плюсах, но как-то все холодно. Нет, не холодно, зябко.

«А ведь мне очень плохо, – думает Александр Владимирович. – Так же плохо, как тому листочку за окном. Еще чуть-чуть и каждого из нас ветер сорвет со своей ветки».

Все началось месяца три назад, когда знакомый Василий – доктор медицинских наук, профессор Василий Иванович Хохлов, хирург-онколог, дал по-дружески понять, что жизнь доцента Лепина Александра Владимировича движется к завершению, и традиционная медицина помочь ему уже ничем не может.

– Ты взрослый и достаточно пожилой (в смысле пожил и хватит) человек и, самое главное, мужик, – сказал тогда хирург. – Ты все это должен понять и стерпеть, как неизбежность, с одной стороны. Но с другой – еще можешь попробовать и нетрадиционную медицину. Всех этих экстрасенсов и так далее…

После озвученной хирургической арии с дежурными руладами «Тебя уже фактически нет, но ты в этом мире еще побудешь» Александр Владимирович на какое-то время отключился, впал в состояние задумчивости. Гдето в самом заброшенном участке мозга вдруг тревожно замигала красная лампочка. Еще месяца три и ку-ку! Дальше Александр Владимирович все происходящее воспринимал как сменяющие друг друга противоаварийные действия (ведь лампочка уже зажглась), а в голове у него складывалась собственная автобиография.

«Я, Лепин Александр Владимирович, семидесяти шести лет от роду, кандидат наук, доцент кафедры строительных машин, дважды разведенный. Имею двух законных сыновей и двух незаконных потомков. Пребываю в режиме совершенно здорового ума и не совсем здоровых, больше, наверное, больных и ужасных мыслей и совсем уже мизерных надежд. За последние полтора месяца был на сеансах у двух гадалок, у бабки, которая на ухо призналась, что она все же ведьма, у одного, как он сказал, экстрасенса и еще непонятно у кого, но, похоже, на сто процентов уверенного в своих силах. За свой вердикт он взял полторы тысячи зеленых.

Результат всех хождений был однозначен. Нет! Не получается! Хотя однажды появился намек на надежду, когда нашелся хороший человек, который сказал, что попробует. Попробовал. Я почувствовал! Почувствовал! Стало чуть легче. А ведь мне и вправду стало легче еще и потому, что впереди что-то засветилось. Наверное, это называют надеждой. Может быть, буду еще жить! И снова все рухнуло, когда в очередной раз придя к хорошему человеку, вдруг узнал, что его не стало – сердце. У него был порок и, возможно, он слишком растратил свое сердце. Но я чувствовал, или только тогда почувствовал, что хотя его и не стало, между нами все же осталась какая-то связь, невидимая нить. Осталась уверенность в том, что у меня все будет хорошо. Ведь что-то мог улучшить тот, кого не стало? Значит, есть и тот, кто меня сможет вылечить совсем! В пятницу позвонила давняя приятельница мамули Вали тетя Шура. Ей, наверное, лет девяносто. Пережила мамулю Валю лет на тридцать, но бегает и, самое главное, голова еще светлая, не затемненная жизненными неурядицами. Всегда могла их как-то игнорировать.

– В Питере могут помочь и много вылеченных. С ними до сих пор хорошо. Приезжай!

Взял отпуск. Я ведь заболел. Завтра еду в Питер. Вдруг вылечусь».

Ученый снова очнулся.

– Вот черт! Сколько можно терпеть все продолжающееся «бу-бу»!

Питер (такими словами обычно начинаются книжки об этом городе) встретил Александра Владимировича промозглой сыростью, сразу охватившей его со всех сторон, как только он ступил на платформу вокзала. Приветливо зашелестел постоянно дующий ветерок, наверное, с залива. Как обычно, он был пронизывающий, казалось, до самых костей, и ничего не спасало, даже теплая дубленка. На привокзальной площади толпились пассажиры прибывшего поезда. Толпа постепенно редела, руку к этому приложили таксисты, не бомбилы, хотя и их было достаточно, а частники. От площади важно отъезжали иномарки, очевидно, служебные. Александр Владимирович в такси не нуждался: тетушка жила в самом центре Северной столицы, на ее центральной улице, носящей имя самой знаковой реки города.

Тетушка была совсем маленькой, в меру толстенькой, что совсем не мешало ей, и удивительно подвижной. Сейчас она челноком сновала от плиты, на которой закипал чайник, к старинному буфету и потом к столу, за которым восседал дорогой гость Саша. Буфет стоял на выгнутых наружу ножках-лапках, украшенных причудливыми узорами миниатюрных деревянных барельефов. Буфет был старинный, еще дореволюционный. Руки тетушки после каждого ее пробега мимо буфета ставили перед Сашей вазочки с Ленинградским печеньем, марципанчиками и конфетками, которые он очень любил, и которые вместе с другими вкусностями ему в детстве в коммерческом магазине покупала мамочка Валя. Он бы и сейчас их целый день ел и безо всякого чая. Хотя, как уже сказал его лечащий врач, «У Вас, батенька, сахара в организме по самое горлышко. Его надо как-то и разбавлять. А то мало ли вдруг…».

Беготня тетушки в декорациях комнаты сопровождалась абсолютно внятной, правильно сформулированной и без всяких провалов в памяти сказкой о ее чудесном освобождении от великого множества болячек. У каждого в девяносто лет, если проверить, зарегистрировать и пробовать лечить, их оказывается столько, что лучше не вспоминать. Александр Владимирович тщательным образом внимал лекции из серии «одна баба сказала». В далеком прошлом второкурсникам Ленинградского мединститута старушка читала терапевтическую психологию. С этим «пробовала лечить», у нее сначала ничего не получалось. Болячки были хроническими. А хронику еще со времен Гиппократа медицина, как известно, никогда не лечила. Лет двадцать назад, когда объем таких болячек перевалил у тетушки за рубеж примерно в сорок процентов (естественно, от числа всего объема тетушкиных заболеваний), и когда в совсем недалеком будущем ей стал реально высвечивать, как она сама это определила, финальный гроб, в Питере появился молодой человек лет около тридцати. По профессии военный врач и даже кандидат медицинских наук. Собрав вокруг себя желающих долго жить бабулек, он стал их лечить. И многих вылечил. Может быть, это не то слово. Нет, не вылечил. Потому что старость – это не болезнь. Лечат ведь, когда у тебя болезнь. Старость – состояние организма после примерно трех четвертей пути, пройденного им от рождения. Длительность старческого периода определяется тем, чем организм жил до старости и сколько непоправимого, а может, и поправимого, сотворил с собой, чтобы эту старость укоротить. Так вот, молодой доктор заверил бабушек, что попробует снять с них все непоправимое, что предвещало им ускоренный финал, и продлить старость.

– Ты знаешь, Саша, – тетушка как-то восторженно посмотрела на Александра Владимировича, – ему это удалось. Пример тому моя соседка Евстолия Арнольдовна. Она из дворян и у доктора лечилась более двенадцати лет. Однажды она пришла к Сергею Сергеевичу, так звали молодого доктора, и, как отцу родному, призналась, что ей семьдесят шесть и она беременна. Среди бабуль на эту тему было потом много всяких в известном ключе суждений. От кого? Сколько стоило? И, самое главное. Зачем?

Тетушке Евстолия Арнольдовна объяснила просто. Она решила экспериментально выяснить, обманывал ли Сергей Сергеевич, когда обещал, что, если хорошо полечиться, можно стать ну не совсем уж, но немножечко молоденькой. Оказалось, наш доктор и никакой не обманщик. Он сразу сказал Евстолии Арнольдовне, что у нее резко скакнул ее биологический возраст, и она насчет этого не должна беспокоиться. Но ей все же нужно срочно с запасом нитроглицерина ехать к гинекологу. Лекарство нужно гинекологу, чтобы он не вздумал умирать, когда она придет к нему записываться на аборт. Почему на аборт? А в ее возрасте нормального мужика на роль мужа все равно найти не получится.

– Ничего страшного, – взбодрил старушку доктор. – Старость, она, конечно, не в радость. Зато стала длинной.

Александр Владимирович понимал, что тетушка несет всю эту психотерапевтическую ерунду, вероятно, для того, чтобы подготовить его к знакомству с разрекламированным доктором.

«Может быть, и правда, что врача нам спустили с небес. И он может все, – думал Александр Владимирович. – Ведь костра без дров не бывает. А дрова – эти энергичные бабульки. Наверное, неправ был Сережка Есенин со своим «кто сгорел, того не подожжешь». Еще как горят, когда их поджигает Доктор. И, как утверждают сами бабули, пламя еще нескоро иссякнет. Уж если у бабушек получается, то неужели у меня с моими болячками ничего не выйдет?» – вздохнул Александр Владимирович.

Завтра будет первый сеанс. Тетушка купила ему абонемент на два месяца.

Ночью опять приснилась мама. Обычно это происходило раз в месяц. В последнее время Александру Владимировичу стало казаться, что мама приходит не просто так, а пытается о чем-то предупредить, напомнить… О чемто очень важном, что связано с тем отрезком жизни, который напрочь стерся из его памяти, – с момента исчезновения мамы и до поселения Саши в детдоме.

Но одновременно с этими мыслями где-то внутри у Александра Владимировича почему-то жила четкая уверенность, что, когда придет время, он все вспомнит и поймет. Завеса тайны откроется, и те знания, которые были вложены кем-то в его сознание, нужно будет применить. Именно тогда он должен будет сделать то, что было поручено ему еще в детстве… как раз об этом ответственном деле, Александр Владимирович каким-то образом ясно понимал это, и пыталась напомнить мама. Только ведь ему уже за семьдесят, а время свершений почему-то не наступает.

«Если Доктор не вылечит, то и не наступит, – пронеслось в голове. – Может, я шизофреник? Неужели это осталось с войны? Мама ушла – и крыша поехала! Всю жизнь вроде бы был как все. Ведь ни я и никто другой раньше не замечали, что с крышей у меня непорядок. Тем более мама. Мама – святое. Она у всех такая. Это ведь моя мама!»

В десять утра Александр Владимирович сидел в зале бывшего Мюзик-холла. Зал, как показалось ученому, вмещал не менее полутора тысяч зрителей и был выполнен в виде полукруглого амфитеатра, спускавшегося вниз к сцене. Это позволяло без помех, как в цирке, наблюдать за происходящим на сцене. В задней стене зала в четыре этажа размещались ложи, отделенные друг от друга вертикальными колоннами. Зал был полностью заполнен больными. Во всяком случае Александр Владимирович не видел ни одного свободного кресла. А может, и не больными, а посетителями, жаждущими очередного зрелища. Он сразу обратил внимание на то, что публика в зале не похожа на театральную. В театре зрители сидят в зале, а театральное действие разворачивается на сцене. Здесь же все происходило с точностью наоборот. В зрительном зале сидели самые настоящие актеры – пациенты, которые разыгрывали этюды из собственной истории болезни. На сцене же в гордом одиночестве сидел зритель, а по совместительству медицинский режиссер, знаменитый доктор Сергей Сергеевич. Пациенты в зале, пока не начался спектакль, активно друг с другом переговаривались.

«Очевидно, – подумал Александр Владимирович, – они все давно знакомы и много раз на сеансах встречались. Сейчас они обмениваются рассказами о своих болячках, обсуждают перспективы выздоровления». Возле каждого кресла в зрительном зале стоит сосуд с водой: бутылка, банка, большая кастрюля или даже ведерко. Короче, емкость, соответствующая суточным потребностям больного в оздоровительных вливаниях.

– Вода, – ученый вспомнил рассказ тетушки, – заряжается доктором во время проводимого сеанса и становится энергетическим эликсиром, благоприятно влияющим на процесс выздоровления пьющего его пациента. Воду можно заряжать и дома по специальной технологии с помощью энергетического буклета, продаваемого здесь же в киоске, и до завтрака пить натощак. Говорили, что она быстро освобождает кишки от скапливающихся в них шлаков.

Наконец на сцену вышел единственный зритель этого театра – лечащий врач. И спектакль начался. Доктор был таким, каким его описала тетушка. Средних лет и среднего роста, в очках, с небольшой залысиной на крупной голове, длинными волосами, зачесанными назад и закрывающими шею. У доктора был спокойный взгляд человека, знающего себе цену и не сомневающегося в том, что его внимательно слушают. И не просто слушают, а старательно впитывают в себя каждое его слово. Когда доктор начал свою лекцию, Александра Владимировича буквально вжало в кресло. На него как будто давила невидимая глазу расширяющаяся и расширяющаяся от накачиваемого воздуха автомобильная камера. От неожиданности ученый даже вздрогнул и попытался приподняться, но неизвестная сила прижала его к креслу еще сильнее. Стало трудно дышать. Даже мелькнула мысль о немедленном побеге, пока его совсем не расплющило. Потом это ощущение исчезло.

– Своим энергетическим полем, – донеслись чьи-то обрывки комментариев из зала, – его испытывал доктор, чтобы понять, в каком режиме этим самым полем лечить…

На первом лечебном сеансе Александр Владимирович познакомился с главными принципами методики доктора. Она, как было доказано на конкретных примерах, многократно оправдывала себя, хотя, как заметил доктор, традиционной медициной не признавалась. Наверное, доктор обладал определенными гипнотическими способностями. Его лечение, как гвозди, буквально вбивалось в мозг пациентов.

– Только так, дорогие мои и любимые, – обращался к своим пациентам доктор, – только так, неуклонно соблюдая все мои правила, можно добиться положительных результатов и избавиться от болезней.

Сидя в мягком кресле троллейбуса, Александр Владимирович еще раз прокручивал в памяти все, что сказал доктор. Его слова о том, как хорошо жить, если жить здоровым. Доктору с помощью одному ему доступной методики удалось разблокировать и привести в действие механизмы защиты человека от агрессивного влияния окружающей среды. Механизм работает и приносит результаты. У пациентов клиники исчезают признаки хронических болезней, снижается биологический возраст, уменьшается скорость старения. Практически доказано и на пациентах доктора проверено, что жизнь человека до запланированного природой предела сто двадцать – сто тридцать лет возможна. Методика оздоровления действует с помощью специальной энергетической подпитки. Подпиткой являются заряженные буклеты, упражнения и, главное, внушаемая больному уверенность, что он может освободиться от своих недугов, включив (конечно же, с помощью доктора) свои собственные защитные силы. Практикуемая методика позволяет разблокировать информационные узлы памяти. Освобожденная информация вводится в программу оздоровления организма, которая у нас у всех есть, и корректирует ее. Работает эта чудодейственная методика уже больше двадцати лет, и столько же времени накапливается положительный опыт.

«Прошел первый день на пути моего возможного излечения, – подумал Александр Владимирович. – Может быть, будет все хорошо. Совсем ведь забыл, – вспомнил ученый. – Доктор потребовал записывать в дневник результаты проведенных лечебных сеансов, которые облегчат ему диагностирование заболеваний пациента и корректировку режимов его лечения.

Из дневника Александра Владимировича:

«Медицинский зал вмещает, как мне сказали, более полутора тысяч человек. Зал набит битком. Все кресла заняты. Первая реакция на произнесенные доктором слова – к креслу как будто приклеили. Все части тела придавило центробежными силами – как в детстве на вращающейся карусели. Дышать нечем, сердце замирает. Мысль – нужно быстрее сматываться. Потом тревога отпустила, ощущения исчезли. А со сцены повеяло таким необыкновенным покоем, теплом. Что-то похожее я переживал, когда был студентом, Лена сказала тогда, что любит меня, и я стал совсем тихим и счастливым. Такое же чувство охватило меня и сейчас, почему-то показалось, что у меня все будет хорошо, и никакого дела мне нет до прогнозов и пугалок врачей. Я вдруг понял, что не умру, потому что нахожусь под надежной защитой жизни, и, кажется, стал выздоравливать. Анализы, которые я сдал три дня назад, улучшились. Об этом мне сообщила не совсем еще пожилая врач. И она, и это в мои-то семьдесят, обратилась ко мне «сэр», в ответ я, конечно, назвал ее «мадам».

И еще немного о том, почему мне стало легче жить. Среди страждущих лечиться быстро сложился дружный коллектив. Инициатор такого сплочения – доктор. И сразу же заварилась каша – начался обмен информацией. Что случилось? Чем? Зачем? Для чего? Как? Стало легче. Стало хуже. Ужас! Надо же. Так ей и надо. Я уже могу себе позволить немного секса. А я здоров. У меня месячные появились. А мне ой сколько! И, как поделился со мной кто-то из местных, сюда привозили и абсолютно обездвиженных людей. Уходили они на собственных ногах. Оглохший лет тридцать назад академик снова стал слышать. Говорили, что излечивались, и не однажды, раковые больные. И что нашего целителя приглашали работать в Москву, но он отказался. Пусть приезжают к нам в Питер. Много-много я здесь всего услышал и понял главное – методика доктора действует.

В голову пришла интересная мысль. Я бы сказал, что очень интересная. Как будто в сознании включилась какая-то лампочка – и все осветилось. Ведь нас лечит не доктор, а мы сами – лечим друг друга. Я где-то читал или кто-то рассказывал, что в организме каждого человека есть химические, электрические, механические и другие устройства, многие из них наукой не изучены и не подтверждены. С помощью этих устройств организм без помощи медицины способен противостоять любому заболеванию или уничтожать его. Но с рождения эти структуры у людей почему-то не работают. Поэтому современная медицина и лечит только простуду, прыщи и так и норовит что-нибудь отрезать. Хронические болезни ей неподвластны. Мне вдруг показалось, что взаимный обмен информацией между больными как раз и активирует скрытые устройства самовыздоровления человеческого организма. Обмен происходит на уровне подсознания. Доктор же только квалифицированно настраивает это «вавилонское столпотворение». И еще пришла мысль, что влияя на подсознание можно управлять людьми. Такой вывод сам напрашивается на сеансах, все пациенты массово находятся под влиянием доктора.

Р.S. Если вас смутил несколько приземленный стиль излагаемых мною мыслей, объясню – я, словно в детстве, упрощаюсь до примитивного изложения (хотя тетя Толя – родная сестра мамули Вали, мне всегда делала замечание: «Не упрощайся!»), с возрастом мы спускаемся с вершин и становимся как все. Снова лезть наверх уже не хватает ни моральных, ни физических сил. И еще. Вчера ночью после всех этих психологических сеансов я почувствовал, что в моем сознании запустился и прокручивается какой-то фильм в виде череды событий из прошлого. Я стал оценивать демонстрируемые мне события применительно к себе, анализировал, как бы поступил в том или ином случае. В меня явно с определенной целью стала входить какая-то информация извне».

Из дневника Александра Владимировича

«Ночью приснился сон. И даже не столько сон, сколько кино: смотришь его и все мелькает проходящим мимо поездом с подробностями и переживаниями. Все воспринимается как последовательность реальных событий, представленная в виде какого-то отчета. Задумка, реализация и, наконец, результат.

Из туманной дымки выплывает картинка. Разрушенный город. Совсем рядом стреляют пушки. Почему-то я знаю, что это пушки, и они должны стрелять в тех, кто обороняется. А обороняются они не очень умело. Почти мальчишки. Они стреляют и к себе не подпускают. К себе – это парк, а в парке зверинец. Сейчас его нет. Клетки есть, а зверей нет. Мальчишки защищают зверей, которых нет, и не отступают от клеток даже тогда, когда падают. Наверное, мальчишек убивают. И тогда их позы какие-то истовые, как у боярыни Морозовой с картины Сурикова. Все это продолжается в течение дня. Чувствуется, что нападающие больше уже и не могут нападать. У них нечем стрелять, или они устали, или пришел приказ плюнуть на все и идти в обход. С обороняющимися разберутся другие. Потом в глубине парка раздается взрыв. В эпицентре взрыва маленький домик, похожий на будку из фанеры, и все, кто находился рядом с ним. Стрельба сразу затихает. И на фоне темных деревьев парка бесшумно возникают силуэты солдат-мальчишек. Они сдаются. Их фигуры, особенно лица, говорят о крайней степени истощения. Жизненные силы иссякли, ее как будто выкачали из них. Энергии осталось только на то, чтобы поднять руки, сдаваясь. Вся Германия (я почему-то знаю, что это Германия, идет война и скоро здесь будут советские солдаты), если смотреть на нее как бы из космоса, усеяна иголками антенн (я знаю, что это антенны). Сигналы, исходящие от антенн (я почему-то знаю, что антенны передают сигналы), заставляют людей выполнять определенные команды, они то начинают, как по мановению волшебной палочки, суетиться (а я наблюдаю всю эту масштабную картину с большой высоты), то вдруг замирают. И вся обозримая территория страны тогда представляется огромным полотном с вкраплениями городовмуравейников и замершими в них точками – людьми…

…Какой– то странный сон. И потом сразу приснилась мама».

Из дневника Александра Владимировича

«Почему-то как только сажусь в кресло и выходит доктор, я засыпаю. Включается какая-то часть киноленты из моего прошлого. А мое прошлое – это детдом, куда после войны меня привезли из концентрационного лагеря. Как я попал в лагерь и с кем, до сих пор не знаю. Наверное, была мама. Ну конечно, безо всяких «наверное». Мама была. Только я ее помню совсем-совсем немного. Помню глаза. Они смотрят прямо в меня и в них бесконечная любовь, тоска, тревога и ужас. Что же дальше? В них вдруг я вижу всплеск какой-то надежды. Мама словно поняла что-то такое, что может спасти ее ребенка. Глаза становятся большими-большими. Они расширяются до самого неба. Потом быстро удаляются, удаляются, удаляются… и исчезают. Во мне мамы больше нет.

Зато возникают другие картинки. На поляне одноэтажный каменный дом. С трех сторон к поляне подходит еловый лес. Четвертая сторона выходит на озеро. Наверное, озеро глубокое и вода в нем холодная. Во всяком случае, когда близко-близко подходишь к кромке берега, сразу охватывает какая-то дрожь и становится страшно. Страшно потому, что озеро затягивает, даже если войти в него по колено. Обратно на берег уже не выберешься. Поляна окружена высоким забором. Над забором колючая проволока. Это, нам объяснила наша воспитательница Мария Сергеевна, чтобы нас не утащили в лес дикие звери. За забором их очень много. Сразу за домом крапива. Она высотой с наш рост. Листья большие и колючие. И это здорово. Если колючки порубишь палкой-саблей, значит, ты герой. Герою полагается геройский приз – конфетка. Она сладкая и немного кислая. За щекой ее можно держать очень долго, и хотя она уменьшается, но до конца очень сладкая. В палате нас шесть или больше. Всем не больше четырех-пяти лет. У каждого металлическая кровать с сеткой, всегда чистая постель и одеяло с наволочкой. У нас есть и игрушки – кубики, машинки, чашечки. Некоторые игрушки мы вместе с воспитательницей делаем сами. Мы уже большие и что-то должны делать сами, например, шарики. Берем деревянный шарик, обклеиваем бумагой. Когда бумага от клея высыхает (а клей варится из муки), бумажный шарик разрезаем, вынимаем из него деревянный, а разрез снова заклеиваем. Потом шарик раскрашиваем. Каждый день утром и вечером нам дают таблетки и измеряют температуру. Если разбить градусник, то в нем красивые мягкие серебряные горошины. Я одну лизнул. Совсем и невкусно. А таблетки, как говорит Мария Сергеевна, повышают аппетит. Кормят нас хорошо. Когда хочется есть, дают булку или молоко, даже если попросишь их между завтраком, обедом или ужином. Еще есть полдник. Каждый день у нас из пальца по капельке берут кровь. Утром и вечером. Сначала было страшно и чуть-чуть больно. Потом привык. Еще нам рассказывают о русских богатырях, храбрых и сильных. Они самые сильные и всегда всех защищают от врагов. Мы тоже можем быть такими же сильными. А если хорошо будем есть и соблюдать все, что скажет дядя Ганс, станем, как богатыри, защищать от врагов русский народ. Дядя Ганс высокий и худой. Он всегда в белом халате. Халат застегнут на все пуговицы. У него большая комната с громадными окнами. Комната рядом с нашей спальней. Окна в комнате завешаны темными шторами, не пропускающими свет. В комнате много всяких железных коробок с окошками, которые светятся в темноте. Еще в окошках можно увидеть какие-то косточки. Когда я, привязанный, чтобы не свалиться, сижу в мягком кресле, дядя Ганс говорит, что они мои. Еще приходит тетя Герда. Она так же, как и дядя Ганс, в белом халате и рассказывает нам про нашу маму, которая называется Родиной. И что ее надо любить, ведь она мама. И защищать так, чтобы под взмахом наших мечей головы наших врагов летели в разные стороны, как это делают русские богатыри. Такими богатырями мы тоже будем. Когда станем большими, узнаем, кого нужно убивать, чтобы спасти Родину. Как только мы увидим наших врагов, сразу в наших руках окажется меч, которым мы сможем победить всех. Тогда наша любимая мама-Родина еще больше будет любить нас. Мое детское кино на этом кончается, но я знаю, что будет продолжение».