Рассказ Роланда Пертви
ИСТИННЫЕ причины смут и недоразумений вряд ли ясны нам. Обычно о них знают только философы, а простые смертные имеют дело только со следствиями. В нашей истории последствия для обеих сторон оказались самыми плачевными.
Бетти и Бойд Норман прошли через все стадии — от раздражения к досаде, от досады — к гневу, заканчивавшемуся примирением. Но настал такой момент, когда обе стороны отказались от примирения, и открытая вражда воцарилась в доме. Опытному наблюдателю хорошо знакомы эти симптомы — они нередко встречаются и у хороших и у плохих людей.
Бетти и Бойд Норман были оба прекрасными людьми, пока не поддались печальной привычке спорить и доказывать. Они повенчались в первые дни войны и любили друг друга до безумия. Война разлучила их, но Бойд время от времени получал отпуск, и эти краткие свидания проходили в состоянии блаженного забытья. Разлука скрашивалась бесчисленными письмами, посылаемыми при каждом удобном случае, в которых обсуждались животрепещущие вопросы об устройстве их квартиры и о том, успеют ли народы заключить мир к тому времени, когда им понадобится детская. Одним словом, они могли во всех отношениях служить образцом для всех, кто заинтересован проблемой брака.
Вероятно, найдутся некоторые скептически настроенные люди, которые, сомнительно покачивая головами, скажут — «Браки, заключенные во время войны, всегда заканчиваются плохо». В данном случае это абсолютно неверно. Свадьба была прекрасная и война нисколько не повлияла ни в хорошую, ни в дурную сторону на их семейную жизнь. Это заявление можно подтвердить и тем, что впервые они поцеловались в 1913 году, а первая их ссора произошла после полудня 1920 года, в январе месяце. Она была вызвана неловкостью Бойда, который уронил свою ручку на ее прелестное серое платье, совершенно новое и в первый раз одетое Бетти. Вторая ошибка заключалась в том, что он отнесся к делу очень легкомысленно, а она слишком серьезно. Он высказал сожаление, почему они застраховали свое имущество от огня, а не от чернил, а она возмутилась его юмористическим отношением и полным отсутствием раскаяния. Раскаяние появилось, но слишком поздно, когда дверь за Бетти уже захлопнулась; следовало бы догнать ее, но Бойд этого не сделал. Позднее вечером, испытывая угрызения совести, Бойд вышел и купил букет цветов, надеясь, что он сыграет роль оливковой ветви. В результате он опоздал к обеду на десять минут и был встречен упреками Бетти. Бойд немедленно выбросил цветы в окно и отказался от супа. На вопрос, что с ним случилось, он отвечал, что, повидимому, все в порядке.
Не будем делать попытку проследить их постепенное падение. Они спускались по хорошо знакомой всем лестнице, построенной из нетерпимости, злобы, ревности и оскорблений, которая ведет в ту темную полосу отношений, где люди могут так легко потерять друг друга.
В одно прекрасное утро, одиннадцатого ноября 1920 года, между ними произошла ссора, с которой, собственно говоря, и начинается наш рассказ.
Это была самая скверная ссора, потому что оба сохраняли хладнокровие и присутствие духа и только говорили друг другу «приятные веши» спокойно и обдуманно.
Бетти, как женщина, была находчивее, и ее слова задевали больнее.
Но Бойд решил выслушать все, так как он готовился сказать ужасную фразу и только ждал удобного случая.
Без десяти минут одиннадцать оба достигли высшей степени возбуждения. Хладнокровие и спокойствие духа были забыты. Хорошенькие щечки Бетти пылали, а руки Бойда начали неудержимо дрожать.
Снизу с улицы доносился шум экипажей, рев автомобилей, топот тысячи ног на мостовой, крики мальчишек, продающих газеты. Казалось, жизнь неслась быстро и с шумом к своему разрешению и концу.
— Я ненавижу тебя, ненавижу! — крикнула Бетти.
— Благодарю. Я это знал.
— Ты обращаешься со мной, как животное, как настоящее животное!
— Неужели?
— Да!
— Отлично, мы не будем спорить об этом.
— Как я хотела бы… Как я хотела бы никогда не встречаться с тобой…
— Если это твое желание, то вывод совершенно очевиден.
— Какой вывод?
— Это достаточно ясно. Не думаешь ли ты, что возможно продолжать подобное существование!?
— А ты думаешь, что я желаю его продолжать?
— Отлично. В таком случае нам не остается другого выхода, как…
Он остановился, чтобы перевести дыхание, и не спускал с нее глаз.
В этот момент часы на противоположной церкви начали бить одиннадцать. Мгновенно шум и движение на улице прекратились; казалось, чья-то тяжелая рука внезапно опустилась на мир.
Бойд подыскивал слово, когда наступило молчание. Он вспомнил о причине молчания— нация думала о своих умерших. Бетти смотрела на него, и тень недоумения появилась на ее раздраженном лице. Бойд предостерегающе приподнял руку — этого было достаточно, она вспомнила. Так смотрели они друг на друга, она — вся красная, он — очень бледный, ожидая минуты, когда прекратится молчание. У каждого на языке дрожали злые, ранящие слова. В их распоряжении было две минуты для того, чтобы лучше наметить цель.
Всем известен твердо установленный факт: если вы слишком долго целитесь в какой-нибудь предмет, вам начинает казаться, что конец вашего ружья описывает вращательные движения. Он чертит эллипсы, круги, отказываясь оставаться спокойным, останавливается на любой точке за исключением той, в которую вы целитесь. То же самое произошло и с нашими противниками. Пока длилось молчание, они потеряли направление. В мозгу сливались картины настоящего с воспоминаниями о прошлом.
Меньше, чем через полминуты гнев исчез в глазах Бойда. Вместо ярко-красного личика, повернутого к нему, он видит нежное бледное лицо с померанцевыми цветами в красивых волосах.
Она входит в храм, он идет ей навстречу, игнорируя грубое замечание своего шафера: — Не будьте же таким ослом, дорогой мой! Ступайте назад!
Когда же и быть человеку ослом, как не в день своей свадьбы!
Бетти смотрит на него остановившимися глазами, и в них светится радость, когда он подходит к ней. Ни один человек не может противиться этим глазам. Бойд удивляется, почему никто из находящихся в церкви мужчин не оспаривает у него его права обладать этим чудом привлекательности.
А после… Вспоминается все, что говорили они друг другу, сидя рядом в карете. Все женатые люди прошли через это, и, хотя бы они были от природы не красноречивы и даже косноязычны, достаточно им было бросить взгляд на палец левой руки, где блестит гладкое обручальное кольцо, чтобы сразу найти нужные, слова.
Они не принимали поздравлений, не делали визитов. Нельзя было терять драгоценные дни, когда в их распоряжении оставалось одна, только одна неделя для медового месяца. Но за эту неделю они получили все самое чистое и прекрасное, что только может дать жизнь.
Они сняли маленькое нарядное помещение в отеле. Бойд видит себя сидящим на кровати и нервно разглядывающим носки своих безупречных коричневых ботинок, в то время, как робкая нежная фигурка раскладывает какие-то воздушные предметы из кружев и лент в ящики комода. И хотя руки и ноги Бойда очень велики, все же он знает, что каким-то чудом нашел путь в волшебную страну фей. и сама царица фей принадлежит ему. ему одному. Это — поразительное открытие, и Бойд без конца целует ладони рук своей феи.
— Не может быть на земле большего счастья — шепчет он.
И она дает единственный возможный ответ:
— Лучше этого ничего не может быть. Так феи заставляют людей говорить в первые дни их брачной жизни.
Быстро наступила разлука. Много слез проливалось в Англии Стэшен в 7 часов 40 минут вечера. Сначала улыбки одерживали верх над слезами, пока поезд не поглотил своих жертв. Плакали все, каждый по своему; одни скрывали свои слезы, другие шумно сморкались под самым носом кондукторов, захлопывавших дверцы вагонов и повторявших одну и ту же фразу — Занимайте свои места: провожающие, выходите из вагонов!
Но Бетти не ушла. Она вспрыгнула на подножку медленно двигавшегося поезда, обвила руки вокруг шеи Бойда и прижалась к нему. Носильщик снял ее только в конце платформы, иначе один Бог знает, что могло бы случиться. Перед этим Бетти поцеловала старого майора, занимавшего общее купэ с Бойдом, потому что он был один и никто его не провожал. И старик-майор сказал:
— Да благословит вас Бог, сэр, у вас славная жена.
До Фолькестона Бойд писал письмо, а, приехав на место, написал еще одно. Кроме того, он послал телеграмму такого необычайного содержания, что, случись это в мирное время, она перевернула бы вверх дном всю почтово-телеграфную контору.
От Булони до своей дивизии он ехал в поезде, переполненном офицерами и солдатами, возвращающимися из отпуска. В течение восьми часов Бойд и совершенно незнакомый ему офицер разбирали во всех подробностях вопрос о счастьи и различных его вариациях; разговор начался с обоюдно принятого утверждения — какое чудесное создание женщина.
Бойд перескочил в своих воспоминаниях почти через целый год; он увидел себя читающим письмо от Бетти. Она писала, что не боится ни капельки, а очень и очень рада. Прочтя письмо, Бойд немедленно отправился просить отпуска. Ему было отказано.
— В настоящее время это абсолютно невозможно — сказал полковник. — А кроме того, в подобных случаях присутствие мужчины бывает совершенно излишне.
На следующее утро они поднимались на вершину холма в то самое время, которое точно соответствовало другому событию, представлявшемуся воображению Бойда значительно более ужасным. В левой руке он сжимал маленький надушенный платочек, который Бетти прислала ему несколько дней тому назад. Внезапно шестидюймовой снаряд разорвался вблизи и сорвал длинную полосу кожи с его руки. Маленький белый платок окрасился кровью, весь мир окутался сонной дымкой, шум и гул заполнил все. Когда он открыл глаза, деревья и телеграфные столбы мелькали в маленьком окне. Бойд с трудом сообразил, что едет в поезде.
В семь часов вечера Бойд был уже на Лондонском вокзале. Тяжело раненых уложили в кареты, а Бойд и остальные, державшиеся я ногах, были размещены дежурным офицером по кэбам.
Бойд очутился в кэбе, которым правил веселый мальчик е рукой на перевязи. Ему приказано было ехать в третий Лондонский госпиталь, но у Бойда были другие намерения. Он без труда сговорился с мальчиком и в семь часов вечера уже звонил у собственной двери, через двенадцать часов после сражения. Как видно и в наш положительный век случаются чудеса.
Он на цыпочках вошел в комнату жены в ту самую минуту, когда сердце ее готово было разорваться от горя. Сиделка еще в передней расказала ему самую короткую и самую печальную историю в мере — ребенок родился мертвым. Он положил голову на подушку к Бетти, и щеки их тесно прижались друг к другу — даже слезы не могли упасть между ними.
— Вся жизнь еще впереди, дорогая, — сказал он наконец — все будущее — наше, и сколько работы и счастья предстоит еще нам.
С этого мгновения воспоминания его стали перескакивать от прошлого к настоящему.
Он, кажется, сказал ей что-то о разделе имущества, — как это могло случиться? Он вспомнил великий день заключения мира, и благодарственные молитвы, которые шептал на берегу Ипра. Эти молитвы повторялись в обоих письмах, которыми они обменялись на следующий день. Как же могли люди, писавшие друг другу такие письма, дойти до вражды? Как могла мелочная злоба проникнуть в их жизнь?
Я не знаю, о чем думала Бетти Норман, пока длилось великое молчание 1920 года. Душа женщины — тайна, подобная бездонному озеру. Это было озеро черной замерзшей воды, когда началось молчание, и кто может сказать, когда растаял лед и начали биться волны у берегов, и когда лилии распустились на его поверхности?
Наш век — век электричества и радио, но феи все же сохранили свои уголки на ветвях деревьев; они могут заглянуть в окно летящего поезда и перерезать телефонный провод, соединяющий нас со специалистами по бракоразводным делам, питью тончайшей паутины.
А если вы дадите феям целых две минуты для работы, что-нибудь непременно случится.
_____
Один за другим загудели автомобили, внизу, на улице. Снова послышались крики разносчиков, топот тяжелых подков, шаги тысячи ног.
Молчание кончилось, и Англия снова закипела жизнью. Однако и в звуках и в движеньях чувствовалась какая-то разница, какая-то заглушенная йота: как будто весь мир шел на цыпочках, смягчая звук шагов, сквозь отблески высшего откровения, откровения смерти, ужасного, по славного прошлого.
— Я не могу говорить, — сказал Бойд — Я ничего не могу сказать.
— И не надо, — прошептала Бетти. — Только обними меня крепко-крепко.