Царьград встретил его весьма противным дождём, таким холодным, что грозил превратиться в ледяную крупу. Похоже, зима всё-таки добралась до столицы. Бурлаков с наслаждением вдохнул запахи бензина, мокрого асфальта, мокрой шерсти от пальто и шинелей клубящейся вокруг толпы. Хорошо, отличная погода! Как там у него с деньгами? На такси хватит. Закончим праздник, как и положено, с шиком и блеском.

Всё ему нравилось, всё было отлично: и дорога до Ижорска, и хоть убей не помнит, о чём говорил с шофёром, но отличный мужик, и попутчики до Царьграда тоже не остались в памяти, но люди великолепные.

И в квартиру свою он вошёл в том же блаженно восторженном состоянии. В университет завтра, в комитет… тоже, так что весь день в его полном распоряжении. Жалко, Маша будет только в пятницу, но ничего, радостью поделиться никогда не поздно. Это горем делишься и его убывает, а радость только прибавляется.

Бурлаков разделся, повесив пальто и шляпу, и уже спокойно стал распаковывать вещи. Свёртки с загорышами и пирожками на кухню, да, Женечка говорила, что загорыши можно прямо в фольге в духовке разогреть, и пирожки тоже, так и сделаем, ну, вот так, а фотографии в кабинет на письменный стол, остальное… костюм в спальню, в шкаф, рубашки и бельё в грязное, да, и чайник сразу же на огонь, и устроим себе продолжение…

Дверной звонок остановил его на полпути к кухне. Бурлаков застыл, недоумевающе глядя на дверь. Он никого не ждал, некому заявляться вот так без приглашения и предупреждения. Ворохнулась былая готовность, но он заставил себя выждать несколько секунд: может ошиблись? Но звонок не просто повторился, а проиграл памятную с далёкого, чуть ли не дошкольного детства мелодию сбора. И, ещё не зная, кого именно из знающих этот сигнал — их осталось-то только пятеро — он увидит, Бурлаков без тени колебания распахнул дверь.

— Ты?!

— А кто ж ещё! — Михаил Аркадьевич шагнул вперёд, заставив Бурлакова отступить. — Ну, здорово, Гошка.

— Здорово, Мишка.

Они обнялись, и Бурлаков, счастливо улыбаясь, сказал:

— Давай, раздевайся. Сейчас будем чай пить, — и уточнил: — Со всякими вкусностями.

— Ух ты! — удивился Михаил Аркадьевич, вешая шинель и привычным движением оправляя китель. — Не иначе, как медведь сдох. У тебя ж без Маши хоть шаром покати.

— Будешь язвить, ни хрена не получишь.

— Аргумент серьёзный, — кивнул Михаил Аркадьевич и, уже шагнув было к кухне, вдруг резко развернулся к Бурлакову. — А ну, раскалывайся!

— Что?! — изумился Бурлаков. — Мишка…

— А то самое. Посвежел, поздоровел, угощаешь. А ну, признавайся, старый козёл, в каком огороде молодильную капусту щипал?

— А пошёл ты… Вместе со своей капустой! — Бурлаков хлопком по плечу развернул друга к кухне. — Айда лопать.

— Грубиян, — вздохнул Михаил Аркадьевич.

В кухне Бурлаков поставил на огонь чайник и стал накрывать на стол. Михаил Аркадьевич расстегнул китель и развалился в вальяжной позе трактирного завсегдатая.

— А, кроме чая, что-нибудь будет? — поинтересовался он.

— Когда заработаешь.

— И что мне для этого сделать?

— Для начала заткнуться.

— Понял, — кивнул Михаил Аркадьевич, но выполнять явно не собирался. — Так куда ты ездил?

— На кудыкину гору, — весело ответил Бурлаков.

— Тогда зачем такая секретность? — пожал плечами Михаил Аркадьевич. — Адрес известный, место многолюдное.

— Ну, так кудыкина гора место известное, да не простое, сам знаешь — хохотнул Бурлаков. — Идёшь за одним, а получаешь… совсем другое.

— Бывает, — согласился Михаил Аркадьевич и демонстративно принюхался. — Вроде, горит у тебя.

— Не выдумывай, — Бурлаков открыл духовку. — Нечему тут гореть. Но достать можно.

Он выложил на стол два блестящих свёртка и выключил духовку. Взялся за фольгу, обжёгся и, выругавшись, стал через полотенце разворачивать загнутые углы, стараясь не разорвать ставшую от нагрева хрупкой обёртку. Михаил Аркадьевич с интересом, но не вмешиваясь, наблюдал за его трудами и, когда из образовавшихся отверстий вырвались струйки ароматного пара, восхищённо крякнул:

— Однако!

— То-то! — ответил Бурлаков с такой гордостью, будто он сам лично приготовил все эти аппетитные пухлые поджаристые шары и пирожки. — Не хватай, сейчас переложу. Это загорыши, они с грибами. А пирожки сладкие. С изюмом и орехами.

— Загорыши? — удивился Михаил Аркадьевич.

— Да, местная экзотика.

— Говоришь, они с грибами, и под чай?!

— Чёрт с тобой, — Бурлаков достал из холодильника бутылку водки, а из посудного шкафчика две стопки. — Разливай.

— Угу. И за что пьём?

— За чудо! — убеждённо ответил Бурлаков.

— Согласен, — кивнул Михаил Аркадьевич.

Казалось, его ничто не интересует, кроме водки и закуски, а вопросы он задаёт просто так, чтоб застолье всё-таки получалось, а не пьянка. Всё эти игры были давно знакомы Бурлакову, но он слишком счастлив, чтобы сопротивляться, да и… зачем? Но подразнить Мишку можно и нужно.

Откусив ползагорыша, Михаил Аркадьевич изобразил удивление, а, прожевав, восторг.

— Однако мастерица твоя козочка.

— Спасибо, но по правде, загорыши профессионал делал. Есть там такая местная знаменитость, стряпуха Панфиловна.

— Понятно, — кивнул Михаил Аркадьевич. — А пирожки?

— Пирожки Женечка пекла. Они к чаю.

— Попробуем, попробуем.

Михаил Аркадьевич потянулся к лежавшим на развёрнутой фольге пирожкам и вдруг будто только что заметил.

— А это чьё копытце отпечаталось?

— Где?! — искренне удивился Бурлаков.

— А вот, — Михаил Аркадьевич указал на плоский пирожок с разорванным боком и проломленной верхней корочкой. Вмятинки чётко обрисовывали маленькую ладошку с растопыренными пальчиками.

— Это? — Бурлаков взял пирожок, повертел, разглядывая. И захохотал: — Ай да девчонка! Всё-таки успела, залезла!

Михаил Аркадьевич кивнул. Итак, она — Женя, у неё девочка, живёт где-то… на севере, Гошка уезжал как раз с Северного вокзала, но это не Поморье, и не Печера. Поморскую экзотику он знает, там традиционная кухня совсем другая, а в Печере не пекут пирожков с изюмом и орехами, это юг, значит… репатрианты, в Печеру репатрианты не едут, их северная граница — Ижорский пояс, тогда…загорыши… а «телегу» на Золотарёва Гошка с Асей сочинял, а Ася… да, сейчас она как раз в Ижорском поясе, точнее… точнее… Загорье! Загорье — загорыши. Всё сходится.

— О чём задумался, Мишка?

— Едой наслаждаюсь. Так, как там в Загорье? Уже зима?

Бурлаков улыбнулся.

— Молодец, соображаешь. А зима? Как положено, с Покрова.

— Понятно. И чего тебя туда понесло?

Бурлаков сделал таинственное лицо и с наслаждением откусил от загорыша. Михаил Аркадьевич кивнул, принимая игру. А почему бы и нет? Судя по счастливой физиономии Гошки, поездка пошла ему на пользу, и, если эта Женя, кем она Гошке ни приходилась, вернёт его к жизни… то ветер им в паруса, Синичку, конечно, жаль, но Гошка — вояка опытный, ему не впервой на два и более фронтов, справится. Девочка… вряд ли Гошкино произведение, но… проверим.

— В школу-то копытце уже ходит?

— А как же, в первый класс! — гордо ответил Бурлаков. — Одни пятёрки.

— Ты прямо с отцовской гордостью говоришь, — рискнул сделать следующий шаг Михаил Аркадьевич.

— Дедовской, — поправил его бурлаков. — А в остальном всё правильно.

— Ты дед?! — искренне удивился Михаил Аркадьевич. — Откуда?! Девочки… — и осёкся.

— Да, Миша, — кивнул Бурлаков, — ни Анечки, ни Милочки нет, — быстрым движением он выплеснул себе в рот остаток водки из стопки и явно заставил себя улыбнуться, вернуться к самому себе прежнему. — И всё-таки я — дед, Мишка. И внучка у меня чудесная.

— Рад за тебя.

— Только рад, а не счастлив?! Свинья ты, Мишка, после этого.

— А со свиньёй только свинья и дружит, — облегчённо огрызнулся Михаил Аркадьевич.

— Я козёл, — строго поправил его Бурлаков. — Самому себе противоречишь.

— Люблю поспорить с умным человеком, — улыбнулся Михаил Аркадьевич.

— Плюрализм в одной голове — уже шизофрения. Учти. А внучку я тебе, так и быть, покажу, — и легко встал из-за стола. — Сейчас принесу.

— Всё подряд тащи, — крикнул ему вслед Михаил Аркадьевич.

В кабинете Бурлаков взял со стола, не разворачивая, газетный свёрток с фотографиями и вернулся на кухню.

— Сейчас найду, покажу тебе.

— Я сам, — забрал у него свёрток Михаил Аркадьевич.

Он быстро ловко развернул газету и удовлетворённо кивнул, увидев заголовок. «Загорская искра». Значит, точно, Загорье. Так… поляроид? И откуда у Гошки такая роскошь? Но это потом, а пока… народу-то, народу… но… но… но этих двух он знает. Они-то как сюда затесались?

— И в честь чего такой сбор? — небрежно спросил Михаил Аркадьевич, раскладывая фотографии сложным и малопонятным со стороны пасьянсом.

— Свадьба, вернее, годовщина свадьбы, — ответил Бурлаков, прихлёбывая чай.

Интересно: когда Мишка сообразит и разложит всё по полочкам. Реакция у друга всегда была отменной.

— Вот это она и есть? — Михаил Аркадьевич показал ему карточку.

— Да, — кивнул Бурлаков. — Алечка.

— Ага. А полностью? Александра? Алла?

— Алиса.

— Редкое имя, — кивнул Михаил Аркадьевич, помещая фотографию в пасьянс. — А это… Женя?

— Угадал, — согласился Бурлаков.

— А это? Молодожёны, надо понимать?

— Они самые.

— Угу. Ясненько. Красивый парень.

— Не спорю, — улыбнулся Бурлаков.

— Ещё бы ты спорил с очевидным. Так… и вот так… и что же у нас получается?

— Ну-ну.

— Интересно получается, — Михаил Аркадьевич оглядел разложенные на столе фотографии, собрал не вошедшие в расклад карточки и отложил их в сторону. — С этими потом. А здесь… Мне непонятны два пункта. Объяснишь?

— Отчего и нет, — улыбнулся, пожимая плечами, Бурлаков.

— Начнём с расклада. Это молодожёны, это их дочка.

— Соображаешь, — одобрительно кивнул Бурлаков.

— А это, — Михаил Аркадьевич указал на фотографию Джонатана с Алисой, — это подлинный отец.

— Допустимо.

— Не допустимо, а очевидно. Разуй глаза, историк. — Это, — указующий перст Михаила Аркадьевича переместился на фотографию Фредди, — его, скажем так, компаньон. Оба личности примечательные и широко известные в узких криминальных кругах.

— Возможно, — не высказал особого удовлетворения Бурлаков.

— Информация точная, не сомневайся. Здесь всё ясно. Как ты сюда затесался, тоже.

— И как? — с интересом спросил Бурлаков.

— Ну, молодожёны — явные репатрианты, а тебя пригласили как председателя. Для официального прикрытия.

— Мимо.

— Не мимо, а точно. Вляпался, так не чирикай.

Вопреки ожиданиям Михаила Аркадьевича Бурлаков не взорвался, а продолжал благодушествовать, к тому же вполне искренне. Михаил Аркадьевич снова внимательно оглядел получившийся расклад, отыскивая промашку. Нет, всё сходится, и благодушие Гошкино… ладно, посмотрим ещё раз.

— Ясно… ясненько… — приговаривал он, рассматривая и перемещая фотографии.

— Всё-то тебе ясно, — наконец не выдержал Бурлаков.

— Не всё. Первое. Почему ты дед? Не знал, что Джонатан Бредли, знаменитый шулер, твой сын, — Михаил Аркадьевич позволил себе максимум сарказма.

— Другого варианта ты не рассматриваешь? — с не меньшим сарказмом ответил вопросом Бурлаков.

— Ты отец Жени?1 — удивился Михаил Аркадьевич. — Что, старые грехи? Подожди, сколько ей лет? Ты тогда…

— Не трудись. Женечка мне сноха.

— Что?!

— То, что слышишь, — откровенно наслаждался Бурлаков.

— Этот… индеец — твой сын? Гошка, не ври! Почему?

— Потому, что они — братья, — Бурлаков протянул руку и положил перед Михаилом Аркадьевичем снимок, где они втроём. — Понял? Они братья, а мне — сыновья.

— Значит, так?

— Именно так!

Михаил Аркадьевич взял фото8рафию, на которой стоят в ряд красивый индеец, Бурлаков и высокий белокурый парень, всмотрелся. Все трое нарядные улыбаются… индеец чуть смущённо, парень вызывающе, а Гошка… Гошка просто счастлив.

— Вот он, — Михаил Аркадьевич указал на парня. — Это вторая неясность. Он откуда здесь взялся? Кто он, Гошка?

— Мой сын, — твёрдо ответил бурлаков.

Михаил Аркадьевич даже вздрогнул и потрясённо уставился на него. Бурлаков молча ждал, пока старый друг переварит услышанное.

— Ты… — наконец выдохнул Михаил Аркадьевич. — Ты это серьёзно?

— Вполне, — кивнул Бурлаков.

Михаил Аркадьевич озадаченно выругался. Бурлаков расхохотался и встал поставить чайник — за разговором выпили весь и не заметили. А пока он возился с плитой и чайником, Михаил Аркадьевич быстро соображал.

…Два тандема… квадрат… аристократ и белая рвань, спальник и лагерник… в Хэллоуин лагерника убили… квадрат разрушен…. Гошка в январе ездил в Загорье, вернулся как не своё… парень приблатнённый, нет, блатарёныш… Бредли орудует с камнями и антиквариатом… музейные ценности… в бывшей Империи ещё много плавает… Гошка им для консультации… что у него в лагере погиб сын, знают? Вполне вероятно. Так значит… да, нашли молодого блатаря из угнанных и подсунули, восстановив тандем. Индеец на это пошёл. Зачем? Попробовал бы не согласиться, жить-то хочется. Это элементарно. А Гошка… поверил и принял. Как память о Серёже. И теперь эти двое будут его использовать. Ах, чёрт, до чего же хитры, на сколько ходов вперёд просчитывают.

— Сейчас закипит, — вернулся к столу Бурлаков. — Так, два загорыша я уберу, пирожки… тоже по два. Думаю, до пятницы они в холодильнике долежат.

Михаил Аркадьевич задумчиво кивал, разглядывая фотографии.

— Ну, и до чего додумался? — сел на своё место Бурлаков.

— До многого. Этот парень… Как его зовут? — и удовлетворённо кивнул, увидев смущение, даже растерянность Бурлакова. — Ладно, отложим пока. А какой у парня тюремный стаж ты знаешь?

— Восемь лет, — ответил уже справившийся с собой Бурлаков. — И не тюремный, а лагерный. Ты спросил об имени. Он называет себя Андреем.

— Андрей? Да, точно. У Бредли и Трейси были два пастуха. Индеец и белый. Спальник и лагерник. Так?

Бурлаков кивнул, с искренним интересом наблюдая за другом.

— Лагерника убили в Хэллоуин, а спальник эмигрировал. Душераздирающую историю о сожжении заживо мы получили по нескольким независимым каналам. Так? Так, Гошка, ты сам его тогда разыскивал и сам же мне рассказывал.

— Я помню.

Так, примем смерть лагерника за истину. Тогда это, — Михаил Аркадьевич постучал пальцем по фотографии Андрея, — это подстава. Отыскали подходящего по возрасту и внешним данным, поднатаскали и подсунули. А ты купился, как…

— Как последний лох, — закончил за него фразу Бурлаков. — Это ты ещё не всё знаешь, Мишка.

— Расскажи, буду знать.

— В январе, — со вкусом начал Бурлаков, я съездил в Загорье, поговорил с Эркином и выяснил, что его названый брат, лагерник Андрей… Ничего не путаю?

Михаил Аркадьевич напряжённо кивнул, Бурлаков выдержал интригующую паузу и закончил:

— Это мой Серёжа.

К его удивлению, Михаил Аркадьевич не выдал никакой реакции, только кивнул, принимая к сведению. Бурлаков почувствовал себя задетым.

— Не интересуешься, как?

— Расскажи, — очень спокойно ответил Михаил Аркадьевич.

— Я взял фотографии, все, что получил из архива, ну, ещё набрал, кое-что из сданного на хранение перед эвакуацией уцелело, и попросил Эркина отобрать те, что походи. На его брата. Смотрели Эркин, Женечка, даже Алечка. И отобрали. Мои студенческие, деда, Риммину последнюю, Володьку…

— Кого? — сразу остановил перечисление Михаил Аркадьевич.

— Володьку. Младший брат Риммы. Задира, весёлый нахал. Римма считала его талантливым. Только, — бурлаков невесело усмехнулся, — выяснит, в чём именно его талант, никто не успел. Погиб. Ушёл добровольцем сразу после выпускного и в первом же бою. Как раз похоронку на него получили перед самым отъездом.

— Эти фотографии у тебя?

— Конечно, — Бурлаков легко встал. — Сейчас принесу. Чайник выключи.

Михаил Аркадьевич встал, выключил огонь под чайником, заглянул в заварочный. Ещё на пару чашек хватит, а там заварим свежего… Жаль… самая прочная иллюзия, которую придумываешь сам. Гошка не просто принял чужое враньё и поверил в него, а, похоже, сам его и создал. С того мозгового штурма, Сашка рассказывал, когда предположили, что второй пастух — русский лагерник, Гошка сразу вцепился в гипотезу и решил для себя и окончательно, что это его Серёжа, и дальше уже не думал, а искал подтверждения. Жаль. Жаль Гошку, и, если бы не Бредли с Трейси можно было бы оставить ему эту иллюзию, но… но слишком высоки ставки, чтоб отдать игру шулеру. Игра-то далеко не кончена, новый кон уже вовсю пошёл, да игроки, некоторые, сменились, а Гошка и его комитет ещё нужны, и долго будут нужны.

Вошёл Бурлаков и положил на стол несколько фотографий. — Заварил?

— Там ещё на две чашки, — ответил Михаил Аркадьевич, садясь на своё место. — Ну, давай, я посмотрю.

— Смотри-смотри.

Бурлаков налил себе и Михаилу Аркадьевичу чаю, сел за стол и молча, изредка прихлёбывая обжигающе горячий несладкий чай, смотрел, как в многоцветный яркий пасьянс вкладываются старые, когда-то чёрно-белые, а теперь пожелтевшие и потускневшие фотографии.

— Действительно, — наконец вынужденно признался Михаил Аркадьевич. — Можно увидеть. И что дальше?

— Дальше? Дальше я жил. Весной, когда ездил по нашим лагерям, завернул в Джексонвилль, нашёл церковь для цветных, постоял у могилы. Всё чин чинарём. Могильная плита, знаешь, как там ставят в изголовье, надпись. Эндрю Белёсый, двадцать один год. Ну, вернулся, — об инциденте в лагере Атланты он вспоминать не любил и потому умолчал. — Получил письмо от Женечки, что она ходила к какой-то знаменитой гадалке, и та сказала, что Андрей, для них-то он Андрей, так вот, что Андрей жив и придёт с весенней травой.

Бурлаков ждал смеха или подходящей реплики: Мишка всегда относился к гаданиям, приметам и гадалкам крайне скептически и не упускал случая поиздеваться над чужим легковерием. Но сейчас он только молча серьёзно кивнул, и Бурлаков продолжил:

— Ну, я ответил что-то вежливое и уехал на всё лето в поле. Ну, у тебя там были свои планы и соображения, а мне… Вспомнить молодость и забыть обо всём остальном. Вернулся к первому сентября и стал разбирать почту. Маша мне всё на стол складывала. Смотрю, читаю, между прочим нашёл Сашкино письмо, и смотрю: Загорье, почерк Женечки. Его ни с чьим не спутаешь. Читаю и глазам не верю. Андрюша вернулся, живой, здоровый, был только ранен, словом… Я сорвался и туда. Как доехал, не помню.

— А как встретили? — разжал губы Михаил Аркадьевич.

— Умеешь ты, Мишка, по самому больному вдарить, — кивнул Бурлаков. — Я-то его узнал, не сразу, но узнал. А он… он не захотел. И не узнавать, а признавать. Понимаешь, он…

— Стоп! — жёстко перебил его Михаил Аркадьевич. — Гошка, ты когда Серёжку в последний раз видел? Ему сколько было? Восемь?

— Восьмой, — кивнул Игорь Александрович. — Я понимаю, о чём ты. Да, был мальчик, стал мужчина. Но, это он, Миша. Подставки, да-да, знаю я тебя, ты раз решил, то тебя не своротить, опыт — великая вещь, только когда опыт становится стереотипом, он мешать начинает. Нет там подставки. Он знает то, что мог знать только Серёжа. Он… он чашку с чаем по-бурлаковски держит. Ну, а тогда… Я проглотил, утёрся и уехал.

— Не спеши. Хорошо, ты его узнал. Допустим. А он?

— Я же сказал. Узнал, но не признал. Мишка, — тон Игоря Александровича стал жалобным. — Ну, не могу я об этом. Как вспомню, так сердце заходится.

— Хорошо. Тогда о другом. Все знали, что он погиб. Кто пустил дезу?

— Это не деза, Мишка. Я уже думал. Как в любой резне, кто-то что-то увидел, обознался, ну, и пошло… Эркину Алечка рассказала, что видела… Ну, сам подумай, пять лет девочке, и тут гонятся, бьют, сжигают заживо… конечно, ребёнок в шоке. Ну, и решили, что это она об… Андрее рассказывает, тем более, что того нигде нет, а трупы, обугленные, есть. А его только ранило, кто-то, он и сейчас не хочет их называть, подобрал раненого и спрятал. Понимаешь расклад?

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Примем как версию. Дальше. Вернулся ты в Царьград…

— Да, и решил жить дальше. Никому ничего я не говорил.

— И Маше?

— Она только про январь и Джексонвилль знает.

— Теперь-то расскажешь, надеюсь?

— А как же! Радостью не делиться — грех великий. Ну, месяц прошёл, и, — голос Бурлакова стал торжественным. — И Серёжа приехал. Сам. Представляешь, веду приём, зову следующего, и входит… Серёжа!

— Так уголовник, что твою Церберуню до истерики довёл…

— Всё-то та, мишка, знаешь. Особенно, что тебя никак не касается. Да, он, — Бурлаков одновременно и вздохнул, и улыбнулся. — Ну, сам подумай, Миша. Восемь лет лагеря, а до этого спецприют, тюрьма…

— Да, — кивнул Михаил Аркадьевич. — При такой биографии поведение соответствующее. Ну и…

— Ну, вот. И Серёжа пригласил меня на годовщину свадьбы Эркина. Ну… ну, вот и всё, Миша.

— Вот и всё, — повторил Михаил Аркадьевич. — Но это… Это же чудо, Гошка.

— А я о чём говорю!

Михаил Аркадьевич встал и прошёлся по кухне, успокаиваюсь движением. Невероятно, невозможно, но… но существует. Как говорят в поморье: «Кажин знат, что всяко быват». А в Луизиане: «И не такое бывает». Бывает. Бать может вообще всё, что угодно. А то, что они сами, их пятёрка, выжила, тоже невероятно. Но всё же такая концентрация чудес на отдельном человеке… хотя… если, к примеру, взять Никласа… и… ещё… да, бывает и не такое. Но… но есть ещё один аспект. И, похоже, о нём Гошка пока не думает.

— И всё-таки я прав.

— Интересно, в чём? — ехидно осведомился бурлаков.

— Что ты вляпался и сам этого не понимаешь.

— Ага. Это ты про Джонатана и Фредди?

— Да нет, здесь даже, если посоображать, можно и на пользу повернуть.

— С богатом не судись, а с сильным не дерись, — хмыкнул Бурлаков.

— А с шулером не играй, — не менее ехидно закончил Михаил Аркадьевич. — Но… — и сам себя остановил. — Стоп. Гошка, уже?

— А ты думал! — Бурлаков достал из нагрудного кармана визитку Джонатана и протянул её Михаилу Аркадьевичу. — Читай.

— Та-ак, — протянул Михаил Аркадьевич, не читая, а фотографируя взглядом внешне незамысловатый текст. — Интересно. И зачем?

— А затем! Ты знаешь, что такое автоответчик?

— Ну, знаю, конечно.

— А почему их у нас нет, тоже знаешь?

— Так…

— Вот именно! А некий Джонатан Бредли имеет это устройство в своей конторе, и, судя по открытости пользования, вполне законно. И согласен поставить энное количество вышеозначенных аппаратов Цареградскому Университету. Об условиях будет созваниваться ректорат. Завхоз у нас — тётка ушлая, справится. Мишка, не лезь, у меня есть кому отследить каналы, а твои помешают.

— Так ты свою сетку…

— Своих не сдаём, понял? А с результатами ознакомим.

— Так эта «Октава»…

— Как заявляет сам Бредли и даже на визитке зафиксировал: не торговец, а посредник. А производителя ты знаешь, и почему его продукции у нас нет, тоже.

Михаил Аркадьевич перечитал визитку, задумчиво повертел её в пальцах и повторил:

— Не торговец, а посредник. Не слишком грамотно, но… удобно.

— То-то и оно.

Михаил Аркадьевич со вздохом вернул визитку.

— Жук ты, Гошка. Даже жучара.

— Я, позволю себе напомнить тебе твои же слова, старый козёл. А ты весьма не молодой не будем уточнять кто. Сам подберёшь себе определение. Но вернёмся немного назад и уточним. Так во что я, по твоим словам, вляпался? Об чём спич?

— О ком, — поправил его Михаил Аркадьевич и передвинул фотографии. — Вот о нём. Ты знаешь, что он — спальник?

— Ну и что?

— Какие у него отношения с Серёжкой?

— Братские! Мишка, за такие намёки морду бьют.

— Ну да. И даже, да ну? И его приёмная дочка тебе внучка?

— Да!

— И жена его тебе сноха?

— Да!!

— А он тебе?

— Да пошёл ты…! — не сдержался Бурлаков. — Я ж тебе, дураку золотопогонному, лампаснику, сразу сказал. Они с Серёжей записались братьями. Так что Эркин мне сын! Понял, наконец?

— Тебе он сын. А ты ему? Молчи, Гошка, я на спальников в госпитале нагляделся. И до этого брал информацию Мой тебе совет: забирай оттуда Сергея.

Бурлаков грустно кивнул.

— Я уже думал об этом, Миша. К сожалению, это невозможно. Серёжа не хочет. Считает, что там ему хорошо.

— И насколько он понимает, от чего отказывается? Что там у него?

— Школа, работа, друзья, родные, — в голосе Бурлакова прорвалась горечь, — люди, новая своя собственная квартира. А здесь… здесь только я. И воспоминания, которых у него нет. Я ж его совсем маленького в Пограничье увёз. Дёрнуло меня, дурака! Поверил в умные расклады и рассуждения.

— Да, — кивнул Михаил Аркадьевич. — С Пограничьем нас переиграли тогда вчистую. Генерал Петерс оказался умнее всего нашего Генштаба.

— И ихнего тоже.

— Да, потому и удалось его убрать через тамошних конкурентов. Но ты и сам в этом поучаствовал консультантом, так что не отвлекайся.

Бурлаков кивнул.

— Да. А теперь… Там ему лучше. После всего и цареградская суета… знаешь, мы в воскресенье, ну, когда он приезжал, утром пошли прогуляться. По цареградским меркам, сонное царство, пустыня египетская, а Серёжа удивляется, ему многолюдно, шумно. Знаешь, у меня с Фредди интересный разговор был. Как раз об этом. Он ведь психолог, и неплохой, хотя явно этому не учился. Помнишь, я тебе рассказывал, как он об Эркине отозвался. Ну, что парень гордый и денег не возьмёт, — Михаил Аркадьевич кивнул. — И точно попал, в яблочко. Недаром, — Бурлаков подмигнул, — знаменитый стрелок.

— Киллер, — «академическим» тоном поправил его Михаил Аркадьевич. — Но умён, отрицать нельзя. Так что он сказал?

— Понимаешь, был антракт, Серёжа пошёл в свою комнату отдохнуть, Женечка тоже прилегла, Эркин на кухне возился, а мы в гостиной сидели. Джонатан тоже куда-то вышел…

…Светлые до прозрачности глаза Фредди смотрят внимательно, и даже… то ли сочувственно, то ли настороженно.

— Ничего, профессор, отлежится, — внезапно говорит Фредди без всякой связи с предыдущей темой.

И он, сразу поняв, что Фредди говорит о Серёже, кивает.

— Главное, в тишине отлежаться, — продолжает Фредди. — Я после, ну, не как у него, но тоже хлебанул выше маковки, месяца два лежал. В полной отключке. Надо бы больше, но не получилось. И потом, — Фредди усмехается, — вроде отпуска себе устраивал, ковбоем при стаде. Ему сейчас надо как следует на дне полежать…

…Бурлаков отхлебнул остывающего чаю.

— Вот так, Миша.

— Это он про Уорринг вспомнил?

— Может быть, — равнодушно пожал плечами Бурлаков. — Он ведь ещё сказал…

…И снова пристальный немигающий взгляд.

— Когда такое за спиной… В Мышеловку тогда собак привезли, чтоб мины искали. Так он их увидел и… я думал, всё, кранты, не вернём крышу. Эркин его вытащил. Оттуда. Он туда ушёл, понимаете?

Он кивает и осторожно спрашивает:

— А почему собаки?

И простой, страшный в своей простоте ответ Фредди.

— Травили его ими, — и убеждённо: — Нельзя его дёргать сейчас. Пусть, как хочет, живёт. А Эркин приглядит, чтоб не сорвался по дурости…

…Бурлаков перевёл дыхание.

— Вот такой разговор, Миша…

— Да-а, ты смотри, и психоаналитик, и психотерапевт сразу. И ты ему веришь?

— В этом? Полностью! — Бурлаков заставил себя усмехнуться. — Личный опыт — великая штука.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Что ж, может, на полгода, а то и год, думаю…

— На сколько он сам решит! — перебил его Бурлаков. — Сам! Силой тут ничего не добьёшься. Ты деда Егора вспомни. Много на него давить удавалось? Убедить, так ещё туда-сюда. Выпросить? Ну, так под какую руку попадёшь. А приказать… То-то! А Серёжа в него пошёл.

— Ладно, — тряхнул головой Михаил Аркадьевич. — Будем считать, что убедил. Давай, Гошка, обмоем твоё… приобретение.

— Тебе лишь бы надрызгаться, — встал Бурлаков. — Сейчас коньяк принесу.

— У тебя что, водки больше нет?

— А я откуда знал, что ты припрёшься, — весело огрызнулся Бурлаков, выходя из кухни.

Михаил Аркадьевич встал и прошёлся по кухне. Остановился у стола и с высоты роста ещё раз оглядел разложенные на столе фотографии и стал их собирать. Вошёл Бурлаков и поставил на освободившееся место початую бутылку коньяка и две рюмки.

— А «поляроид» чей? — спросил Михаил Аркадьевич.

— Фредди. Такой, понимаешь ли, простенький в использовании, прямо-таки походный аппарат. Слышал о нём, но сам увидел впервые. И снимал, в основном, он, ну а потом все попробовали.

— Так. Ну, где он его взял, я догадываюсь, и какие тут перспективы, тоже.

— Да, — кивнул Бурлаков, — в ту же копилку. Но, повторю, не лезь. Пока не лезь.

— Это я понял и даже согласен. А вот зачем ему эта «летопись»?

— Не знаю, Миша, — искренне ответил Бурлаков. Себе он три или четыре снимка забрал, остальные мы уже без него поделили.

— Какие он взял?

— Алечку с Джонатаном.

— Понятно, — сразу кивнул Михаил Аркадьевич и сел. — Ну, за тебя, Гошка, и за всех твоих.

— Спасибо, — у Бурлакова на мгновение растроганно сорвался голос.

Выпили, не чокаясь, и посидели молча.

— Ну что, Гошка, — Михаил Аркадьевич задумчиво крутил за ножку пустую рюмку. — Синичка когда прилетает?

— К пятнице обещала. Да, Миш, ей я расскажу, всё, как и тебе, а больше… не хочу трезвона. Впрямую спросят, отвечу, а сам… не хочу.

— А спрашивать никто не будет, — понимающе хмыкнул Михаил Аркадьевич. — Ладно. Это твоя семья, тебе и решать. Только… вот ещё что. Ты понимаешь, что он — свидетель, единственный свидетель.

— Мишка! Вот потому и надо его беречь. И ему там спокойнее, и мне за него. А сроки… так для истории срока давности нет.

— Спасибо, утешил, — Михаил Аркадьевич насмешливо подмигнул. — Как она, твоя история, судит и пересуживает давно известно. Да не фыркай ты. Никто его не тронет. По основным каналам он считается мёртвым или вообще не существующим, дело на двойном разрыве в архиве. Когда до него ещё историки доберутся… Когда он приедет? На Рождество?

— На Рождество я туда поеду. Ну, и святки там проведу.

— Один поедешь?

Бурлаков вздохнул.

— Да. Он… он помнит… и вообще… считает… ну, что я тебе говорю. У тебя же та же проблема была.

Теперь вздохнул Михаил Аркадьевич.

— К сожалению, и была, и есть.

— Так и не поладили?

— Аня с Маринкой? Нет, — покачал головой Михаил Аркадьевич. — Правда, Маринка теперь хоть заходит. Всё вежливо, культурно, как в лучших домах Лондона и Парижу.

— И то хоть что-то, — утешил его Бурлаков. — Время всё лечит.

— Только глупость неизлечима, — закончил старинное присловье Михаил Аркадьевич.

Бурлаков критически оглядел бутылку и решительно разлил по рюмкам остатки коньяка.

— Слушай, Мишка, есть у меня к тебе… — и запнулся, подбирая слово.

— Дело? — подсказал Михаил Аркадьевич.

— Нет, — решительно мотнул головой Бурлаков. — Нет, Миша, просьба.

— Даже так? — улыбнулся Михаил Аркадьевич.

— Даже и очень. Проверь по своим каналам одного человека.

Михаил Аркадьевич стал серьёзным.

— Давай координаты.

— Фёдор Мороз. Возраст… предположительно от сорока и старше.

— И всё?

— Всё.

— Негусто. Зачем он тебе?

— Серёжа назвался Андреем Фёдоровичем Морозом. Сам понимаешь, от балды такого не делают. Так, кто он, Миша? — Михаил Аркадьевич слушал очень внимательно, и Бурлаков продолжил: — Если он там как-то прикрыл Серёжу, помог ему… я хочу о нём знать. Вряд ли он жив, Серёжа бы его пригласил, он собирал близких, а… если он взял его фамилию, а его имя своим отчеством, понимаешь…

— Понимаю, Гоша, — остановил его Михаил Аркадьевич. — Скоро не обещаю, слишком мало данных, но пошарю. Мороз… может быть и кличкой.

— Всё может быть, Миша. Спрашивать Серёжу я не хочу, а, если честно, боюсь.

— И не спрашивай, — согласился Михаил Аркадьевич и повторил: — Пошарю.

Незаметно, почти неощутимо темнел, наливался синевой воздух за окном и в кухне. А они сидели и молчали.

* * *

Суматошный послепраздничный день заканчивался обыденной вечерней рутиной.

Женя сидела у трюмо, расчёсывая на ночь волосы, а Эркин лежал в кровати, закинув руки за голову, и любовался сразу и ею, и её отражениями в зеркальном коридоре.

— Ты завтра как в школе? — спросила, не оборачиваясь, Женя.

— С утра, — вздрогнув, ответил Эркин. — Андрей же во вторую работает.

— Да, конечно, — Женя положила щётку и тряхнула головой, рассыпая волосы по плечам и спине. — Устал, милый?

— Не-а! — ответил Эркин с таким недвусмысленным энтузиазмом, что Женя рассмеялась.

Эркин ответно засмеялся и приглашающе потянулся, заставив одеяло сползти с себя.

Смеясь, Женя подошла к кровати и наклонилась над ним.

— Значит, та-ак?

— Ага, — согласился Эркин, обнимая её и мягко привлекая к себе.

Они немного побарахтались, перекатываясь по кровати, так что одеяло оказалось на полу, а Женя без рубашки.

— Ах, та-ак?!

— И даже этак, — смеялся Эркин.

Вчера они как легли, так сразу заснули, даже обняться не успели, зато сегодня… конечно, тоже суматоха, гости, беспорядок, но со вчерашним не сравнить. И они будто впервые, да нет, без будто, в самом деле впервые одни, и завтра не надо на работу, а школа… ну, это же не к семи на смену, успеем выспаться. Пальцы и губы Жени на его теле, её запах вокруг… Эркин дышал им, хватая его жадно открытым ртом, приникал губами к коже Жени. Волна несла его, то закручивая до хруста в позвонках, то ровным быстрым потоком. И, прижимая к себе Женю, он не понимал, а чувствовал, что она не просто рядом, а в той же горячей, обжигающе ледяной волне.

Наконец волна отхлынула, оставив их лежащими рядом, в поту и с бешено колотящимися сердцами. Эркин кожей чувствовал, как бьётся сердце Жени, и, мягко изогнувшись, он поцеловал её в грудь, прямо в сердце. Женя засмеялась, взъерошила ему волосы на затылке.

— Ох, Эркин…

— Ага, — согласился Эркин, снова целуя её уже в ложбинку между грудями. — Какая ты сладкая, Женя.

— Так бы и съел, да? — смеялась Женя, прижимая к себе его голову. — Пойдём, поедим…

— Ты голодная? — сразу встревожился Эркин.

— Да ну тебя, — Женя даже рассердилась. — Ты что, шуток не понимаешь?

Эркин виновато вздохнул.

— Не всегда.

Женя успокаивающе погладила его по голове, и Эркин, поддаваясь этому ласковому нажиму, потёрся лицом о её грудь. Потом мягко отделился от неё и встал.

— Сейчас одеяло подниму.

— Ага, — согласилась Женя. — Уже очень поздно?

— Наверное, — пожал плечами Эркин, укрывая Женю и подныривая под одеяло со своей стороны. — Тебе удобно?

— Да, — Женя потянулась, проверяя, укрыл ли он спину, погладила по спине. — Спим, да?

— Да, — Эркин мягко потёрся о неё всем телом, укладывая её так, чтобы ей было удобно и легко обнимать его.

Женя уже спала, и время за полночь перевалило. Эркин снова потёрся о Женю и закрыл глаза. Удивительно, как всё хорошо получилось: и праздник настоящий, и профессор довольный уехал, и Андрей остался. Андрей — молодец, и продумал всё, и сделал по-задуманному…

Еле слышно стукнула входная дверь, и Эркин, не открывая глаз, улыбнулся: Андрей пришёл. Ну, теперь-то точно всё в порядке.

Перед школой Андрей всегда ночевал у Эркина. Как-то успокаивает. И портфель с тетрадями и книгами у него здесь.

Братнина квартира встретила его сонной тёплой тишиной. Он бесшумно разделся и, не зажигая света, чтобы даже щелчком выключателя не нарушить тишину, пробрался к себе. Вышло удачно: ни на что не налетел.

В его комнате уже ничего не напоминало о празднике, всё, как обычно. Даже — он распахнул дверцы шкафа и удовлетворённо кивнул — да, даже в шкафу все его вещи разложены и развешаны как раньше. Будто и не было… профессора.

Андрей быстро приготовил всё на завтра, постелил себе бельё Женя тоже сменила — и пошёл в ванную.

Как всегда, чисто, убрано и еле заметно пахнет лосьоном Эркина. Андрей быстро, стараясь не шуметь, вымылся в душе и перед тем, как одеться, оглядел себя в зеркале. И чего профессор тогда психанул? Нормально всё, а вот поглядел ба как оно то1 зимой было, так что? В обморок бы грохнулся? Не иначе! Андрей запахнул Халат, подмигнул своему отражению и вышел из ванной, щёлкнув выключателем.

Не зажигая света, прошёл к себе, сбросил на стул халат и лёг. Блаженно потянулся под одеялом. До чего же хорошо. Всё хорошо! И на работе, и… и везде! Что хотел, то и сделал, получилось не совсем по-задуманному, а может и совсем не то, но здоровско вышло. Теперь всё, со всех сторон он прикрыт, не голым на ветру и не в шеренге. И им он… ну, если и не подмога, то никак не помеха, это уж точно. А Томка — ничего девчонка. Правда, вот так, пор-скорому, не отходя от пульта, даже наушников не сняла, во даёт, не впервой, видно, ей так, но зато без претензий и последствий… Мысли путались, уплывали, и Андрей, не стараясь удержаться на кромке сна и бодрствования, позволил себе расслабиться и уснуть. Не о чем ему теперь беспокоиться.

Спал Андрей крепко и без снов, так что Эркину пришлось его потрясти и пообещать облить холодной водой, чтобы проснулся. Андрей наконец разлепил глаза и сел на диване.

— Чего, утро уже?

— В школу опоздаешь, — ответил Эркин, отодвигая штору.

Андрей шумно, с подвывом зевнул и окончательно проснулся.

— Понял, брат. Женя встала уже?

— Чай делает, — Эркин улыбнулся, прислушиваясь. — Пошла Алиску будить.

Андрей ещё раз зевнул и встал.

— Всё, готов.

Эркин кивнул и ушёл.

Обычное, уже будничное утро. Обычные и такие приятные своей обыденностью хлопоты. И вот всё убрано, собрано, готово, и Женя целует, выставляя за дверь, Эркина и Андрея.

— Сейчас и мы пойдём.

— Ага, — без особого энтузиазма согласилась с неизбежностью Алиса.

Женя рассмеялась, быстро заматывая платок и проверяя сумку и сумочку — всё ли на месте.

На улице уже заметно посветлело, но до дня ещё далеко. Андрей шумно, всей грудью вдохнул и выдохнул холодный воздух. Эркин покосился на него и улыбнулся.

— Доволен?

— Ещё бы, брат. Скажи, как всё здоровско получилось.

Эркин согласно кивнул. Кое-какие сомнения у него были, но он даже самому себе не признавался в них. Он ещё не понял, в чём дело, что мешает ему полностью согласиться с Андреем, а пока сам не понял, никому другому ни знать, ни догадываться не стоит. Это его проблема, ему и решать.

— Интересно, сколько нас будет?

— Тим, вроде, во вторую сегодня, — Андрей нахмурился, соображая. — чёрт, у него график непостоянный теперь. Олег… тоже в первую, точно. Остальные…

— А Манефа? — невинным тоном спросил Эркин.

Андрей самодовольно хохотнул.

— Там всё впереди.

— Смотри, не заиграйся.

— Не боись, всё будет в порядке, — ответил Андрей по-английски и весело заржал.

Рассмеялся и Эркин. Вообще-то ему этот охмурёж на спор не нравился, что-то здесь не то, но что… ну, Андрей и не в таких переделках бывал, разберётся как-нибудь. А если и что, так он рядом. Если понадобится, переключит на себя. Не самое сложное.

На ступеньках Культурного Центра с весьма независимым видом курил Артём. Увидев Морозов, он сдержанно, по-взрослому, кивнул.

— Привет, малец, — легко взбежал по ступенькам Эркин.

— Привет, — улыбнулся Андрей.

Втроём они разделись и пошли в класс. Уже на лестнице их нагнал Тим и быстро, но очень внимательно оглядел искоса. Эркин невольно насторожился, но ни вопросов, ни высказываний не последовало.

Когда прозвенел звонок, Андрей незаметно и облегчённо перевёл дыхание: Манефы не было. Эркину этот спор не нравится, ему самому тоже чего-то не по себе, но и отступать нельзя — засмеют. А так… отсрочка, время подумать и определиться.

* * *

Возвращение домой всегда приятно. Великое дело — свой дом, а у неё их целых два. Нет, конечно, она правильно сделала, что не стала делать их дом общим. Всё-таки… мало ли что, мало ли как, надо иметь свой угол, своё гнездо.

Мария Петровна невольно улыбнулась. Поезд замедлял ход, плавно останавливаясь у перрона. В проходе уже толпились самые нетерпеливые, толкая друг друга сумками и чемоданами. А ей спешить незачем. Крот раньше десяти из библиотеки не вылезет, сам над собой смеётся, что у кого запой, а у него зачит, дорвался до книг как пьяница до водки. Так что она успеет и у себя вещи разложить, и у него прибраться, а то мужчина есть мужчина, как ни старается, а он к тому же особо и не старается, и пирог-скороспелку испечь. И в Комитет только в понедельник, так что… два дня у них, у Крота в эту субботу приёма нет, два полных дня. И три ночи…

Мария Петровна шла и улыбалась. И ни толкотня и суета Вокзальной площади, ни давка в автобусе, правда, вполне обычная для Царьграда, ни холодный противный дождь — ничто на неё сейчас не действовало. Счастье предвкушения больше счастья обладания.

Квартира была пустой и тихой. Как нежилая. Мария Петровна разделась и захлопотала, приводя квартиру, а затем и себя в надлежащее состояние…

…Поставив тесто, она спустилась вниз, к Гаре.

Его квартира так же пуста и тиха, но живой тишиной. В спальне, кабинете и на кухне чисто, убрано, ну, вполне прилично для мужчины, словом, как всегда… хотя… хотя нет, кое-что не так. Что? Чего нет? Или… или добавилось? Ну-ка, Синичка, смотри, да приглядывайся.

В кухне… вроде… вроде… проверяя себя, она открыла холодильник. Обычный набор, расхожий запас, только… два явно самодельных пакета из фольги с прилепленной на них запиской: «Нас надо сначала в духовку». Ох, Крот, ну, заботливый… Ага, вот оно. Мария Петровна достала блюдце с засохшим и каким-то корявым пирожком, повертела, разглядывая. И почему Гаря вздумал его хранить? Давно пора выкинуть, ему уже неделя, если не больше. И… и начинку кто-то сбоку выковырял, ну…ну, это уже ни в какие ворота не лезет!

Она уже сделала шаг к шкафчику под раковиной, где стояло мусорное ведро, но остановилась. Зачем-то же Гаря хранит… это, ведь не на столе среди объедков нашла, а в холодильнике. Конечно, времена другие, и как пароль еда никогда не использовалась, но всё-таки… Ладно, поставим этот «шедевр кулинарии» на место и проверим всё остальное.

В спальне на тумбочке у изголовья кровати стояла фотография в самой простой, явно купленной не глядя рамке. Смеющийся белобрысый парень в белой рубашке и пёстром жилете сидит верхом на стуле. Снимок не студийный, а явно любительский, за спиной парня угол празднично накрытого стола. Кто это? Где-то она его видела. И встреча была… неприятной.

Невольно нахмурившись, она поставила фотографию на место и, проверяя догадку, легла поверх покрывала. Да, точно, как откроешь глаза, так сразу натыкаешься на снимок.

Что ещё?

В кабинете… всё по-прежнему? Нет, на столе тоже появились фотографии. Тот же парень, и интересно, как поймали: рот смеётся, а глаза серьёзные, и здесь он даже чем-то на Крота смахивает, каким тот в подполье был. Видимо, поэтому и показалось, что раньше видала. Родственник? Но Гаря говорил, что никого и ничего не уцелело. Значит, просто похож. Бывает. И фотографии девочки, лет семи, не больше, беловолосой и синеглазой, в синем платье с большим кружевным воротником-пелериной. И совсем не похожа ни на парня, ни на Гарю. Совсем всё непонятно. Хотя… хотя что тут непонятного, вот это и называется: «греться у чужого огня». Они ещё нестарые, не настолько старые, но… но «нету чудес и мечтать о них нечего». Она поставила фотографию на место и вышла из кабинета. В кабинете она никогда ничего не трогала; «мужское место», отец тоже не терпел, когда мать или тётка лезли в его мастерскую. Ей дозволялось при одном условии: ничего не трогать, пока не велели, и молчать, пока не спросили. И больше пяти минут она не выдерживала.

Мария Петровна улыбнулась воспоминания с горькой насмешкой над собой тогдашней.

В хлопотах и беготне из квартиры в квартиру время прошло незаметно. А тут ещё Бурлаков позвонил и сказал, что постарается не задерживаться.

Мария Петровна отнеслась к этому спокойно: постарается не задерживаться — слишком неопределённо для закопавшегося в книги крота, но, к её удивлению, Бурлаков и впрямь сумел выйти из библиотеки до её закрытия, и без пяти семь он вошёл в квартиру.

Услышав, как в замке проворачивается ключ, Мария Петровна выбежала в прихожую и сразу оказалась в его объятиях.

— Как долетела, Синичка?

— Господи, Крот, живой!

— Ну что ты, Синичка. Что могло со мной случиться?

Она оторвалась от него.

— Многое, Гаря, многое.

Но от голодного мужика толку не будет — давно известно, так что она захлопотала со столом. Всё у неё готово, что надо в холодильнике, что надо — в духовке и на плите.

— Машенька, божественно. А почему ты загорыши не поставила?

— Это то, что в фольге?

— Ну да.

— Хорошо, сейчас.

Она встала из-за стола и подошла к холодильнику, достала пакет из фольги и обернулась.

— Этот?

— Наверное, Маша. Там во втором должны быть пирожки с изюмом и орехами, но в котором… — он с улыбкой пожал плечами. — Разогрей оба.

— Хорошо, — кивнула она и достала второй пакет.

Засунув оба пакета в духовку и включив малый огонь, Мария Петровна вернулась к холодильнику и достала блюдце.

— Гаря, а это что за историческая реликвия?

Бурлаков с удовольствием расхохотался.

— Точно, Машенька, точно. Конечно, реликвия. Я знал, что ты всё поймёшь.

— Всё не всё, — она улыбнулась, скрывая горечь. — Но ты ничего не хочешь мне объяснить?

— А что объяснять, Маша?

— Хотя бы, — она по столу блюдце. — Эту реликвию. И фотографии. В спальне и в кабинете. Что-то случилось, Гаря?

— Случилось, Маша, — кивнул Бурлаков. — Но… но это радость, Маша. Даже счастье.

— Так поделись, — она постаралась улыбнуться. — Не жадничай.

— Ну что ты! Я, — он вдруг улыбнулся так непривычно смущённо, что она встревожилась. — Я просто не знаю, с чего начать.

— Либо с начала и доказывай последовательно, либо с конца и доказывай от противного.

— Хм, — Бурлаков изобразил глубокую задумчивость. — Заманчиво, соблазнительно… Честное слово, Маша, теряюсь.

— Вот и начни тогда с этого, — она передвинула блюдце с расковырянным пирожком в центр стола. — С реликвии.

— Идёт! — обрадовался Бурлаков. — Это пирожок.

— Неужели?! — изумилась Мария Петровна. — Никогда бы не подумала.

— Будешь перебивать, не стану рассказывать, — внушительно изрёк Бурлаков. — Так вот. Женя напекла гору пирожков на свадьбу и что осталось дала мне с собой. А пока она их упаковывала, Алечка выбрала сбоку начинку, а, чтобы не заметили, сверху прижала. Видишь, ладошка отпечаталась?

— Вижу, — кротко кивнула Мария Петровна. — С ним всё ясно. А кто такие Женя и Алечка?

Бурлаков вздохнул.

— Нет, видимо, придётся с другого конца.

— Давай.

— Ты… ты помнишь, я весной ездил в Джексонвилль? На могилу.

— Да, — сразу насторожилась Мария Петровна. — Ты мне говорил.

— Так вот, Маша. Вышла… ошибка, понимаешь?

— Это… был не он?

— И да, и нет, Маша. Что Андрей Мороз, он же Эндрю Белёсый и есть мой Серёжа, это да, а вот похоронили под его именем другого. Он выжил, Маша, представляешь?!

Она молча смотрела на него, будто не понимая, и он порывисто вскочил на ноги.

— Сейчас, сейчас я принесу, — и, уже выбегая из кухни, крикнул: — Достань из духовки, слышишь, горят.

Как автомат, она бездумно выполнила распоряжение, выключив духовку и поставив на стол оба фольговых свёртка. Но развернуть их не успела. Потому что в кухню быстро даже не вошёл, а ворвался Бурлаков с охапкой фотографий и двумя конвертами и торжественно вывалил их на стол.

— Вот, Маша, смотри, это Женя написала в марте… а это… пришло в мае, а я был в поле, представляешь?! В сентябре приехал и нашёл…

Она кивала, читая, вернее, проглядывая письма, привычно выхватывая из текста ключевые главные слова и фразы.

— Тебя не было. Я как прочитал, так и сорвался туда. Ну и… — он почти свободно улыбнулся. — Получил классическое атанде.

— Ну да, — кивнула она. — Написали в мае, а ты приехал в сентябре, конечно, обиделись, — и быстро вскинула на него глаза. — Так это я виновата? Мне надо было сразу сообщить, телеграммой? Это моя вина, да?!

— Ну, что ты, Маша? — растерялся Бурлаков. — Я и секунды так не думал. Ты… что ты, ты нив чём не виновата. Клянусь.

— Утешил, — ей удалось сдержать слёзы. И вдруг догадалась: — Так тогда, в лагере, в Атланте тот уголовник…

— Да, Маша, он самый.

— Господи, — она всплеснула руками. — А ты его так отшил…

Бурлаков усмехнулся.

— Отплатил он мне полной мерой. Приложил, повозил и выкинул.

Мария Петровна сочувственно вздохнула.

— Ну, я утёрся и уехал.

— А мне ни слова?!

— Ну, Маша, ну, как я мог об этом рассказывать? Что родной сын не хочет меня признавать? Что я его не узнал тогда?

— А… подожди, так этот парень, что к тебе на приём через Церберуню прорвался…

— Точно, Машенька! — голос Бурлакова зазвенел торжеством. — Точно! Приехал. Сам. И пригласил на свадьбу к Эркину. Понимаешь, они же как братья, даже документы оформили.

— А мне опять ни слова?!

— Машенька, клянусь, я хотел, я решил: съезжу и расскажу, я… я сглазить боялся.

— Ври больше, — совсем по-кошачьи фыркнула Мария Петровна.

— Не вру, чистая правда! Вот, смотри, вот это Женя, а это Алечка…

— А это отец Алечки. Кто он, Гаря?

Бурлаков вздохнул.

— Это Джонатан Бредли. М-м… делец. Весьма… разносторонний.

— Представляю. А это?

— Фредди. Его… м-м, компаньон, пожалуй, скорее даже партнёр. Во всех делах.

— У него глаза убийцы, Гаря. Вот здесь, посмотри…

— А он и есть убийца, самый знаменитый киллер Империи. Да и сейчас… промашек не делает.

— Гаря, я серьёзно.

— Я тоже. А вот Серёжа. А это мы все вместе.

— Это… Эркин. Правильно?

— Да.

Она кивала, перебирая фотографии.

— А это что за безобразие?

— Это? — Бурлаков с удовольствием расхохотался. — Это Алечка с Серёжей из-за конфет дерутся. Представляешь, её уже спать уложили, сидим, пьём коньяк, ну, и всё, как положено, и вдруг Алечка входит. Ей торт приснился, и она пришла. Где её кусок с самой большой розой. А Серёжа стал её дразнить, что съел и из себя не вынет. Я её взял на руки, она увидела бутылочки и обеими руками в вазу, а Серёжа как раз напротив, ну и… смотри сама.

— Ужас кошмарный! — смеялась Мария Петровна. — Ты, конечно, не вмешался. Тебе лишь бы скандал погромче получился.

— Без скандала — не гульба, — согласился бурлаков.

— Кошмар! И кто же прекратил?

— Эркин. Ну, Алечка съела одну бутылочку и заснула, я её отнёс, уложил… чудная девочка.

— Да. А кто снимал?

— Фредди, Он привёз «поляроид», карманную версию, и вот снимал.

Мария Петровна кивнула.

— Понятно. А зачем ему это?

Бурлаков вздохнул.

— Не знаю. Я уже думал. Понимаешь, Синичка, есть в этом какая-то… странность. Так легенду делают. Прикрытие. Женечка Джонатана явно впервые увидела, подарка Алечке он не привёз, и вообще… Они, Джонни и Алечка, действительно очень похожи, но Фредди это так подчёркивал, прямо навязывал. Зачем это ему? Не знаю. Пока не знаю.

— Но… но он же не увезёт девочку? — с надеждой спросила Мария Петровна.

— Джонатан? Нет, конечно, у него этого и в мыслях нет. Его самого старания Фредди удивили. Правда, при нас он разборку устраивать не стал, нет, предварительной договорённости у них не было. И в планы Фредди, похоже, не входит. Нет, тут, я думаю, можно не беспокоиться.

— Ну, хорошо, — кивнула Мария Петровна. — Допустим. Но если что…

— Если что, всех задействуем, — голос Бурлакова стал угрожающе спокойным.

Мария Петровна хорошо помнила, что означают эти интонации, и успокоилась.

— Да, а загорыши? — спохватился Бурлаков. — Они же остынут.

— Разогреем, — отмахнулась Мария Петровна не в силах оторваться от фотографий.

— В третий раз?! — подчёркнуто ужаснулся Бурлаков, разворачивая пакет.

— А второй с кем был? — невинным тоном уточнила Мария Петровна.

— С Удавом.

— Он знал?

— Нет. Я только вошёл, даже раздеться не успел, как он заявился. Ну и…

— Дальше понятно. И под водку с коньяком ты ему всё рассказал.

— Машенька, честное слово, я хотел тебе первой, но так сложилось.

— Ладно тебе. Значит, теперь он всё знает.

— И ты. И больше никто. Хорошо?

— Хорошо. Но почему?

Бурлаков вздохнул.

— Я сам ещё это не понимаю. Просто чувствую, что так будет лучше.

Мария Петровна неуверенно кивнула.

— Ну… ну раз ты так считаешь.

Загорыши, даже и такими, оказались очень вкусными. И пирожки.

— Женя хорошо готовит?

— Да. Загорыши, правда, она заказывала у местной знаменитой стряпухи. И кулебяку. Потрясающая кулебяка, в шесть слоёв начинка, — и быстро: — Но у тебя ещё вкуснее.

Мария Петровна рассмеялась.

— Да ну тебя! Расскажи лучше, чем ещё тебя угощали. Да, а что ты в подарок привёз?

— Целую коробку, — Бурлаков даже руки раскинул во всю длину, показывая размер.

И он принялся со вкусом подробно описывать бельё, самовар, водки, всякие вкусности, воротничок…

— Господи, Гаря, это же сумасшедшие деньги.

— Ну-у, — протянул он неопределённо.

— Залез в долги?

— Самую малость.

— Хоть что-то осталось?

— Ни копья! — ответил он с такой счастливой улыбкой, будто именно это и было целью всего мероприятия.

Мария Петровна с ласковой укоризной покачала головой.

— Проживём и наживём! — весело ответил Бурлаков. — Уйма времени впереди!

Мария Петровна понимающе закивала. Конечно, у них всё впереди. Она снова перебрала фотографии.

— Надо купить альбом.

— Разумеется, — горячо и в то же время смущённо согласился Бурлаков.

Мария Петровна улыбнулась: ну да, с деньгами-то… полный швах.

— Ничего, Гаря, перекрутимся.

Бурлаков комично вздохнул. Мария Петровна рассмеялась и потянулась к безнадёжно остывшим пирожкам и загорышам.

— Ну, давай доедим. Третьего разогрева они не выдержат.

— Горячие они были бесподобны.

— Верю. Они и такие неплохи. А вот эту фотографию я возьму себе.

— Маша…

— Да-да. И не спорь, жадина, эгоист.

— Так меня, так! — счастливо улыбался Бурлаков.

— Да. Кстати, а почему у тебя только Серёжа и Алечка? А Эркин?

Бурлаков открыл было рот и вдруг густо покраснел.

— Чёрт! Как же я лопухнулся. Ты молодец, Синичка. Серёжа бы приехал и не увидел Эркина… было бы мне за это. Понимаешь, он очень следит, чтобы Эркина ничем не обидели, — и усмехнулся. — как же, брат, старший.

— Понятно, — кивнула Мария Петровна. — Возьми тогда и поставь эти. Где Эркин с Женей. Будет полный комплект.

— Умничка ты у меня, — поцеловал он её в висок и встал. — Сейчас уберу только, чтобы не запачкать.

— Конечно, только мою не заначь.

— Обижаешь, начальник.

Бурлаков унёс фотографии, и, пока он возился в кабинете, Мария Петровна заново накрыла на стол. «Реликвию» она убрала с глаз, но выбрасывать не стала. Пока. Ну вот, всё разъяснилось, всё хорошо, лучше любого другого. Так что же… нет, всё хорошо, всё хорошо… уговаривала она саму себя. Это семья Крота, а, значит, и её семья. Она должна их любить, иначе они отнимут его, значит, полюбит. Женю с её пирожками, Серёжу, Эркина, Алису… Алечка-то уж точно не при чём. Чудная девочка.

* * *

Мать Моны приехала в Колумбию в середине сентября, когда по расчётам Моны до родов оставалась неделя, но наступил октябрь, а всё ещё ничего… Найджел бы совсем потерял голову, если бы не Айрин.

— А как же папа? — спросила Мона, услышав от матери, что уж рождения внука она не пропустит, ну, и ещё неделька-другая, и вообще там видно будет.

— Я договорилась с Мери Сайлз, — спокойно ответила Айрин.

Мона кивнула. Она хорошо помнила добродушную старую деву, истово ухаживающую за больными, одинокими и всеми, кто — по её мнению — нуждался в помощи, иногда даже назойливой, но всегда искренней. Мери — белая, но всегда твердила, что все люди — божьи дети и лечила даже рабов, но, разумеется, с позволения хозяев, и к ней, как к местной безобидной достопримечательности, ни местная полиция, ни СБ не цеплялись. А уж теперь-то… Так что отец будет и присмотрен, и ухожен.

И потянулись друг за другом почти безмятежные дни…

…В маленькой уютной — потому что она своя собственная — гостиной чисто и спокойно.

— Как ты думаешь, мама? — Мона погладила себя по животу. — Ещё долго?

— Ему там хорошо и удобно, — Айрин была полностью занята вязанием и говорила, не поднимая головы. — Вот он и не торопится.

— Найдж так волнуется…

— Мужчине положено, — Айрин снова пересчитала петли. — Главное, чтобы ты была спокойна.

— Угу, — согласилась Мона, разглядывая своё вязание. — Мама, не велика?

— Ну, так будет на вырост.

Спокойствие матери иногда раздражало Мону, но… без мамы она сама, конечно, ни с чем бы не справилась.

Айрин посмотрела на часы — гордо красовавшийся на каминной полке подарок Кена, Митча и Дика на новоселье — и собрала свою корзинку для рукоделия.

— Пора накрывать, Мона. Вот-вот Найджел придёт.

Мона кивнула и отложила вязание на столик.

— Мама…

— Убери в корзинку, а не бросай, где попало.

Мона только собралась заявить, что она — не маленькая девочка, а взрослая женщина, как вошёл Найджел.

— Привет! Ну, как…?

— Привет, — улыбнулась Айрин. — У нас всё в порядке. Сейчас будем обедать.

— Да, спасибо, — рассеянно ответил Найджел, подходя к Моне.

Она храбро улыбнулась ему.

— Ты сегодня рано, ничего не случилось?

— Нет, всё в порядке. Как ты?

— Так же, — она невольно вздохнула.

Найджел осторожно обнял её за плечи, коснулся губами виска.

— Всё будет хорошо, Мона. Я знаю.

— Откуда?

— Знаю, и всё, — он осторожно, кончиками пальцев поднял за подбородок её лицо. — Посмотри на меня. Я — твой муж, и я говорю, что всё будет хорошо. Ты должна мне верить.

— Верю, — улыбнулась Мона.

И за обедом благодаря Айрин всё было спокойно и буднично. Как в любой другой день….

…И так день за днём, неделя за неделей. Айрин уже перезнакомилась со всей новой улицей, и даже Найджел перестал волноваться, когда всё началось.

Найджел как всегда утром поцеловал Мону, попросил её быть осторожной, заверил, что всё будет хорошо, и ушёл на работу. Мона помахала ему вслед с крыльца и пошла на кухню.

— Я помогу, мама?

Айрин с улыбкой посмотрела на неё.

— Хорошо.

Мона потянулась к полотенцу, чтобы вытереть уже вымытые тарелки, и вдруг замерла с протянутой рукой. Айрин посмотрела на неё и, бросив в раковину губку, быстро вытерла руки о передник.

— Идём, ляжешь.

— Мама, — наконец выдохнула Мона. — Это оно?

— Идём, — повторила Айрин. — В любом случае тебе лучше лечь.

— Да-да… мама… мама…

— Всё в порядке, Мона, вот так, сюда…

Она довела Мону до спальни, уложила… да, надо послать за Тётушкой Кики, все говорили, что у неё лёгкая рука… и за врачом… мой Бог, Моне надо переодеться… мой Бог…

Кто известил Тётушку Кики, славившуюся на весь Цветной квартал своей «лёгкой рукой», так и осталось неизвестным. Та просто вдруг появилась в спальне и, не теряя ни секунды, всё привела в порядок, и роды пошли… как им и положено, когда мать и ребёнок здоровы, повитуха знает своё дело, и никто не путается под ногами и не лезет с непрошенными советами. Айрин, соседки, помощница Тётушки Кики, даже Мона, — все её слушались, делали, что она говорила, и мальчишка вышел… прямо на загляденье. Крепенький, горластый, в мамкину родню цветом, и крупный, в отца с дядьями, те тоже не мелкие, и красивый, вот подрастёт, так девки табуном за ним бегать будут. Племянник Тётушки Кики, или кем он там ей приходится, тоже вовремя оказался под рукой, и его послали известить Найджела.

И когда Найджел влетел в дом, всё было уже в полном порядке. Айрин, Тётушка Кики, Эстер и ещё двое соседок пили кофе в гостиной и встретили Найджела дружным хором:

— А вот и папочка!

Стоя в дверях, Найджел умоляюще смотрел на них, задыхаясь от бега и не в силах что-либо сказать.

— Вот все они так, — засмеялась Тётушка Кики. — Всё в порядке, парень. Сынок у тебя что надо.

— Мона…? — наконец выдохнул Найджел.

— Она в порядке, — улыбнулась Айрин.

— Я…где она?

— Идём, — встала Айрин. — Берите ещё печенья, — предложила она гостьям.

— Конечно… конечно…

Эстер с улыбкой кивнула и потянулась к кофейнику, чтобы налить всем остальным ещё кофе.

Мона дремала, но, когда Найджел вошёл, открыла глаза и улыбнулась ему.

— Привет, Найдж.

— Мона…

В два шага он подошёл к кровати и опустился на колени у её изголовья.

— Ну, что ты, Найдж, — Мона погладила его по голове. — Всё в порядке. Малыш просто чудо. Хочешь посмотреть на него?

— Да… Конечно… Где он?

— Да вот же.

И только после её жеста Найджел увидел корзинку-колыбель. Откуда она?

— Это нам подарили. Правда, красивая?

— Да…. Но малыш лучше.

Мона рассмеялась.

— Ты же не видел его.

— Почему? — нагнувшись, Найджел рассматривал крохотное личико. — Вижу. Он чудо, Мона. Но… он такой маленький…

— А Тётушка Кики сказала, что настоящий великан. Десять фунтов без малого. Дай мне его, Найдж.

Найджел растерянно обернулся к ней.

— А… а как?

Айрин, всё это время стоявшая в дверях и с невольными слезами умиления смотревшая на них, быстро подошла.

— Смотри, это делается так.

С её помощью Найджел достал из корзинки ребёнка.

Снизу доносились голоса, и Айрин поспешила туда, оставив их наедине. Мона протянула руки, но Найджел медлил, держа на руках ребёнка и рассматривая его.

Так их и застали Роберт и Метьюз, осторожно войдя в спальню.

— Привет, — улыбнулась им Мона и сразу ответила на ещё не прозвучавший вопрос: — Я в порядке.

— Видим, — улыбнулся Роберт. — Ты молодец, Мона.

— Отлично выглядишь, — подхватил Метьюз.

— Спасибо.

— Ну-ка, Найдж, покажи, — Метьюз неожиданно ловко взял у Найджела ребёнка. — Смотри, Роб, какой парень, а?

— Да! — согласился Роберт. — Мет, аккуратней.

Услышав за дверью шаги, Метьюз восхищённо сказал:

— Найдж, Мона, вы молодчаги. Отличного парня сработали.

— Посмотрели? — в спальню решительно вошла Тётушка Кики. — А теперь вон сюда живо. И папаша, и дядья. Успеете и налюбоваться, и наиграться.

Спорить с ней было невозможно, да и незачем. Метьюз отдал ребёнка Найджелу, и тот хотел отдать его Моне, но Тётушка Кики велела положить малыша в колыбель и выметаться.

— Спит и пусть спит.

— А он… не голоден? — рискнул спросить уже от двери Найджел.

Тётушка Кики фыркнула.

— Как проголодается, так сразу услышишь! И дверь за собой закрой.

За дверью Найджел ошалело посмотрел на братьев. Метьюз ободряюще похлопал его по плечу, а Роберт сказал:

— Завтра тогда не выходи. Как-нибудь мы перекрутимся.

Найджел перевёл дыхание, тряхнул головой и улыбнулся.

— Спасибо, Роб, но завтра у меня постоянных навалом.

Помедлив, Роберт кивнул.

— Ладно, Найдж. Но если что…

Они спустились вниз. Соседок уже не было, ушла и помощница Тётушки Кики. Найджел указал братьям на маленький бар рядом с камином.

— Возьмите себе сами.

И пошёл на кухню, где Айрин мыла посуду после кофе и доваривала обед.

— Айрин…

— Всё в порядке, Найдж. Телеграмму я уже отправила.

— Да, спасибо. Я о другом… ну… — он вдруг забыл, о чём хотел спросить.

Айрин ободряюще улыбнулась ему.

— Всё уладится. Я ещё недельки две у вас поживу.

— Спасибо, — обрадовался Найджел. — А то я совсем ничего не знаю.

— В первый раз всегда так, — рассмеялась Айрин. — После третьего всё пойдёт как по маслу. У вас всё впереди.

Она стояла спиной к Найджелу и не видела скользнувшей по его лицу тени.

— Да, — очень спокойно сказал Найджел и даже улыбнулся. — У нас всё впереди.

Может, надо было ещё что-нибудь сказать, но у него уже не хватило на это сил. Он вернулся в гостиную, где Метьюз сразу протянул ему стакан.

— На, выпей.

Он глотнул, не чувству вкуса.

Сверху спустилась Тётушка Кики, оглядела их с лёгким неодобрением, велела Мону пока не беспокоить, заглянула ненадолго к Айрин на кухню и ушла.

— Идите обедать, — позвала Айрин.

Но Роберт и Метьюз отказались от обеда, сказав, что пойдут к себе, они же так пришли, просто узнать, на них же не готовили, спасибо, конечно, но… попрощались и ушли.

Айрин удивлённо посмотрела на Найджела, тот молча пожал плечами в ответ. Айрин на секунду задумалась и улыбнулась своим мыслям.

— Иди, поешь.

— А… а Мона?

— Ей надо отдохнуть. Потом я, — и тут же поправилась, — ты ей отнесёшь.

Найджел кивнул и сел за стол. От еды он отказаться не мог. Ни при каких обстоятельствах.

Он ел механически, думая о своём, и Айрин невольно любовалась им, его красивыми уверенными движениями. Неудивительно, что Мона так влюбилась, удивительно, что Роберт и Метьюз ещё холостяки. Хотя… кое-что она слышала, и, похоже, там тоже дела на мази.

— Очень вкусно, Айрин, спасибо, — встал из-за стола Найджел. — Я наверх.

— Конечно-конечно. Я потом тоже поднимусь.

И, когда Найджел убежал, занялась неизбежной домашней рутиной.

Когда Найджел вошёл в спальню, Мона полулежала на подушках и кормила малыша грудью.

— Ты вставала? Разве можно…?

— Пустяки, Найдж. Я в полном порядке. Посмотри, он прелесть, правда?

— Конечно, — согласился Найджел, усаживаясь на край кровати.

— Как мы назовём его, Найдж?

— Мы же уже говорили. Что мальчика Чарльзом. Как твоего отца, — Найджел улыбнулся. — Ему будет приятно. И Айрин тоже.

— А тебе?

— Конечно. Чарльз — красивое имя. И… мне нравится твой отец. Если малыш станет таким, будет очень хорошо.

Мона благодарно улыбнулась ему, но возразила:

— Он будет таким, как ты.

— Но, Мона…

На этих словах в спальню вошла Айрин.

— Из-за чего вы спорите? Вы же помешаете малышу.

— Мама, мы решили назвать его Чарльзом.

— Отлично, — Айрин была согласна с любым вариантом. — Но мы об этом уже говорили. О чём вы спорите?

— Ни о чём, — улыбнулся Найджел. — Мона, тебе надо поесть.

— Потом. Ой, вы только посмотрите, Найдж, мама, он жмурится, сладкий мой, конфетка моя, — упоённо заворковала Мона.

И Айрин невольно подумала, что, неужели и она была такой тогда… И Чарльз так же любовался ими… Странно, но она не помнит… многого…

* * *

Всё кончается. И праздники, и выходные, и отпуск. Жалко, конечно, что он с этой суматохой и не распробовал толком такую интересную штуку — отпуск, но… но и хорошо, что всё кончилось, что снова пойдёт день за днём привычно и легко. Работа, школа, дом, уроки, в воскресенье на рынок купить картошки, в большой комнате, чтобы натереть пол, теперь надо мебель двигать, а розы ещё стоят… Вазу он всё-таки купил. Такие деньги уже вбабахали, что ещё полусотня птичкой улетела. А в гостиной стало красиво. Он думал, что в спальне будут стоять, а получилось по-другому, но всё равно — хорошо!

Эркин шёл домой, благодушно поглядывая по сторонам. Как же здорово всё получилось, что они уехали именно сюда, в самый лучший город в России. И что он индеец, ему совсем не мешает теперь, вот здоровско! А что Ряха треплет про вождей и томагавки, так всё равно трепача никто не слушает. Чёрт, всё время забывает спросить у кутойса про томагавк. И про скальп. Узелок, что ли, на память завязать? Или нет, лучше записать и прямо в тетради, и завтра на уроке спросить.

На лестничной площадке между этажами обычная вечерняя компания курильщиков.

— Привет, Мороз.

— Привет.

— Чего так со смены припозднился?

Эркин рассмеялся.

— Пятница сегодня.

— Святое дело, — сразу согласились с ним.

Пятничное пиво у заводских как субботняя баня в Старом городе. И церковь в воскресенье там же. Но туда заводские мало ходят, так что он и здесь не выбивается. Вот на крестины когда зовут — другое дело. Вдвоём с Женей он уже два раза так ходил. Оказалось, не интереснее, чем в Джексонвилле. Только стоишь всё время и слова непонятные. Вроде и по-русски и не по-русски сразу.

— Это по-церковному, — объяснили ему.

Он понимающе кивнул и сразу забыл об этом.

Эркин легко взбежал на свой этаж и вошёл в коридор. Темнеет теперь рано, и детвора вечерами опять носилась по коридору.

Из гомонящей и визжащей толпы вывернулась и ткнулась ему в ноги Алиса.

— Эрик! Ты пришёл!

— Пришёл, — согласился, улыбаясь, Эркин.

— Всем до завтра, я домой! — звонко крикнула Алиса, беря Эркина за руку.

Вдвоём они подошли к своей двери, и Алиса, подпрыгнув, шлёпнула ладонью по звонку, а Эркин достал ключи и открыл дверь.

В прихожей их встретила Женя своим неизменным:

— Ну, молодцы, у меня всё готово, мойте руки.

— Я за уроки, — попробовал перебить её Эркин.

— Поешь сначала, — безапелляционно изрекла Женя и позвала: — Андрюша, есть будешь?

— А как же! — вышел в прихожую Андрей. — Привет, брат, заждались тебя, больно долго пиво пьёшь.

— Сколько надо, столько и пьёт, — сразу вклинилась Алиса.

— А тебя не спрашивают, — ловко дёрнул её за косичку Андрей.

— А ну хватит, — грозно скомандовала Женя. — всем руки мыть.

В ванной Алиса сосредоточенно и очень серьёзно вымыла руки и отошла от раковины, исподлобья следя за Андреем. Обычно она с визгом отскакивала и уворачивалась от его брызг, но сегодня молча отодвинулась подальше. А, когда Эркин и Андрей вымыли и вытерли руки и уже выходили, Алиса сзади ухватила Андрея за рубашку.

— Чего тебе? — обернулся Андрей.

Алиса молча удерживала его, пока Эркин не вышел, а потом захлопнула дверь и, приперев её собой, уставилась на Андрея ярко-синими холодными глазами.

— Эрика не трожь, — тихо и очень серьёзно сказала она. — За Эрика зоб вырву.

— Чего? — опешил Андрей.

— Зуб на крест кладу, — Алиса укусила себя за ноготь большого пальца.

Андрей оглядел её сверху вниз и присел на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне.

— Ты это серьёзно, Алиска? Таким словом не кидаются.

— А ты меня за шушеру не держи. За Эрика…

— Я тоже, — серьёзно перебил её Андрей и протянул ей руку. — Мир, племяшка. Мы своих никому не выдадим.

— А своего и не замай, — так же серьёзно ответила Алиса, отвечая на рукопожатие.

Из ванной они вышли, держась за руки. Женя пытливо оглядела их, но ничего не сказала. И Эркин будто ничего не заметил.

Быстро поев, Эркин так же быстро поцеловал Женю в висок и ушёл в маленькую комнату делать уроки. На столе лежали тетради Андрея, значит, он письменные не закончил, и поэтому Эркин сел на диван учить обществоведение. Но вошедший через минуту Андрей сказал:

— Давай ты лучше письменные, а я поучу.

Эркин поднял на него глаза и улыбнулся.

— Ничего, справлюсь. Не столько я выпил.

Андрей покраснел.

— Ты того…

— Того-того, — Эркин наклонился к учебнику и, уже читая, закончил присловье: — И даже этого.

Андрей кивнул и сел за стол.

Тишина шелеста страниц и шуршания пера по бумаге, незаметно текущее время. Сочинение на английском оказалось сложнее, чем предполагал Андрей, и теперь, то и дело чертыхаясь шёпотом, он рылся в словаре и в учебнике. И закончил как раз, когда Эркин отложил учебник и встал потянуться.

— Уф-ф!

— Написал?

— Ага. Почитаешь?

— Давай. Ну, ты и накатал, — Эркин уважительно покрутил головой.

Андрей самодовольно ухмыльнулся.

Прочитав сочинение Андрея, Эркин внимательно посмотрел на него.

— Слушай, Джинни по-другому говорила. Не боишься впоперёк писать?

— Это ж сочинение, а не пересказ. Мысли мои, я за них и отвечаю. А ты не согласен?

— С чем? — Эркин пожал плечами. — А не всё ли тебе равно, как оно там по правде было? Да и, может, ничего такого и не было, а этот… Диккенс всё придумал.

— Ну и что? Она думает так, а я иначе.

Эркин усмехнулся.

— Спорим, Тим напишет, как она говорила.

Андрей рассмеялся.

— Тут и спорить нечего. Либо по её слову, либо по учебнику. Тим поперёк не пойдёт. Ладно, давай ты теперь пиши.

— У меня изложение, — уточнил Эркин, садясь к столу. — Мне ни с кем спорить не надо.

Андрей вытянулся на диване с учебником обществоведения и углубился в чтение. Обществоведение и история давались ему легко, но он этой лёгкости не доверял и потому вчитывался особо внимательно. Эркин работал с привычной сосредоточенностью, и уже тоже привычно не замечая времени. И потому вздрогнул, когда вошла Женя.

— Эркин, иди, поцелуй её на ночь.

— Уже так поздно? — вскочил он на ноги. — Иду, Женя.

Андрея не звали, и он остался лежать, ограничившись тем, что подмигнул им обоим сразу двумя глазами.

Алиса мужественно боролась со сном, дожидаясь Эркина. И, когда он склонился над ней, удовлетворённо вздохнула.

— Э-эрик. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, маленькая.

Он коснулся её щёчки сжатыми губами и выпрямился. Как обычно, постоял несколько секунд и вышел. Заглянул на кухню, где Женя возилась, проверяя банки с запасами круп и макарон.

— Женя, — голос у него был виноватым. — Я ещё не закончил. Я… посижу ещё.

— Конечно-конечно, — Женя была целиком занята очередной банкой. — Учи спокойно.

Эркин вздохнул и вышел. Если бы не пивная, он бы давно уже управился с уроками и помог бы Жене. Но и ломать компанию нельзя. Он же как все.