О, знаю! Время яростно и властно, и, в памяти вися на волоске, я скоро стану тонкой и прозрачной, как тающая льдинка на стекле.

От твоих королевских щедрот мне досталась великая милость — у высоких дворцовых ворот с этим рыцарем гордо проститься.

Боль по тебе заглохнет. В ветром рождённой пустыне чахнет, в песок кем-то воткнут, прутик прибрежной ивы.

…И чаша ночи сделалась полней. Осталось только спать. До самого рассвета вспоминать улыбку, взгляд Бог не дал счастья мне.

Жестокий! Ты даже не снишься. Печали сверкающий нож (я скорчусь от боли – смотри же!) вонзает в созвездия ночь.

Над тысяч лиц сплошною вереницей твоё лицо вдруг выплывет в толпе. …Над этой перевёрнутой страницей склонялось сердце в горестной тоске.

…Заострённый смуглеющий профиль — в память врезавшееся лицо. Ерунда! Это просто прошлое. но…        невозможно забыть его.

Так гостьею на празднике чужом шутила, танцевала, веселилась. Но на земле нигде не поселилась. Ещё построен, видно, не был дом, чтоб полноправною хозяйкой в нём любовью радость изнутри светилась и обволакивала мир теплом.

Я боль уйму. Ладонями стальными до звона сжать холодные виски — кровь не течёт. Она почти остыла. Спокойно, сердце. В мире нет тоски — иллюзия. Пусть музыка рыдает. Мозг оглушён. А нам ведь жить да жить. Все медяки на паперти раздали, и нечего уж больше положить на жестяное крохотное блюдце, пустое, как разодранный карман. Душой к судьбе не в силах притулиться, от выбора не требуя наград, я не вступаю в круг противоречий. Когда поют другие – я хриплю. Но он со мной, гармонией отмечен, тот чудный мир. И я к нему приду.

Тишина превращается в звук, и становится звук тишиной, словно трепетных любящих рук за спиною сомкнётся кольцо. Но нечаянный звук упадёт. (Тишина – как круги по воде.) И прогорклой полынью вплетёт в косы память о прошлой беде.

В серебристую дымку уложена заозёрная пойма. Стога. Первотравье душистое скошено. Травы стаяли, словно снега по весне. Загорнут их запрудою. Их сберут, словно талую водь, мягко-снежную, изжелта-мутную, несолёную. Дремлющий пёс среди ночи залает. Утешатся прорастающей мятой луга. Издалёка-далёка мерещится: полнолунье, туманы, стога…

В апреле, прозрачном апреле, когда холода улетели, когда распустились все почки и клейкие вышли листочки. Так вот.           Всё случилось в апреле, когда отшумели метели и птицы, вернувшися с юга, уже окликали друг друга, сбираясь в весёлые стайки на нежно-зелёных лужайках. невольно глаза потеплели, когда проглянуло в апреле и бьющее солнце, и небо. И стало им больно от света.

Но в самой страшной из потерь не виновато злое время. О, как любила я! Поверь, что до сих пор о том жалею, что вот остался крик в ночи совиный. Род наш суеверен: ночная птица прокричит, и вот судьба стучится в двери и оборачивается бедой. Глаза в глаза.                  Глаза – безумны. О том, как встретились с тобой тем памятным прозрачным утром, когда рождается беда. (Я говорю не из суеверья.) – Мы будем вместе! – никогда! …О, обретение потери!

Май колдовал.                 Волшебным светом пронизан мир и рассечён не плоскую развёрстку света и долгих зимних вечеров. Май ворожил.                  Всё – ликованье цветов, и трав, и пустоты, сосущей птахи щебетанье. Великолепье остроты чистейших звуков, осязанья. И зренья утомлённый нерв горит в потоке мирозданья огнём несущихся комет — все прочь с дороги!                           Май неистов в своей гульбе и ворожбе. Но в золотых прожилках листьев все травы преданы земле. Май светозарен, безысходен, и кроме нет иных тенет, чем свет, который ввысь восходит над самой лучшей из планет.