Красные виноградники

Зубакова Лариса

Часы дня. Июнь

 

 

1. Лазурь

Жарких дней золотистая пряжа… Погрузиться в нагретый песок; в эту землю войти; в ней растаять — и взойти непонятным ростком.

 

2. Полдень

…И роман позабыт на скамейке. Звук шагов в отдалении. Смех. Да по старым заглохшим аллеям распустившийся липовый цвет.

 

3. Кровавый закат

Тюльпанов алость отзвучала. но подсказала память мне цветов тревожащее пламя, что всколыхнулось в вышине.

 

4. Сумерки

Иноязычные слова… на блёкло-мраморной лазури прожилки тонкие рыжели — чужих созвездий письмена.

 

5. Безлунная звёздная ночь

Это будет на уровне боли, что блаженство и вечный покой в нас вольёт. И поверю я в Бога всей земной неизбытной тоской.

 

6. Предрассветная мгла

И я поняла, что тоскую. О время же! щедрой рукой забвения меру глухую отсыпь мне. Верни мой покой.

 

7. Восход солнца

И эта боль остра. Как в первый день творенья, востока лучезарно оперенье и в росах стынет ясная трава.

 

Свидание

Там, у слияния двух лун,    на пятачке сиянье глаз, свеченье скул.    на волоске повисла без движенья даль,    поник простор. на цыпочки поднявшись, встал    под небосклон едва забрезживший рассвет.    В мазках зари всё – слух, и зрение, и вздох.    не говори. Как первозданный мир открыт! —    Сиянье. Свет. Здесь корень знания зарыт.    а в нём – ответ.

 

Натюрморт с сиренью

Как изумительна лиловая сирень в японской с иероглифами вазе! Меня преследуют две-три случайных фразы и нарушают сладостную лень, — так, ерунда. Несозданный мотив, забытый ритм. Певуч мой мир условный. Я всё ищу единственное слово для, в общем-то, ненужной мне строки, которою измучиться дано. В печально-чётком солнечном сплетеньи любуется чуть влажною сиренью раскрывшееся майское окно.

 

«Вот и солнце погасло совсем…»

Вот и солнце погасло совсем. Вас раздавит, мой друг, одиночество. Ваш гортанный неласковый смех я увижу сквозь долгие ночи сладких снов. Ах, нескоро зима легковесных снегов каруселью нас потешит. А вёсны звенят нехорошим каким-то весельем. Одиночество мне не грозит. Пусть снега мнятся белой сиренью. Чем весенняя сказка грустней, тем зима помянётся скорее. В лютый холод на жалобы скуп старый дом, возведённый Растрелли для услады господ. Тёмных лун в ожерельи визгливых метелей, звонких вьюг леденеют следы… И приснится ж весеннею ночью в тонкий свет непонятной звезды обрамлённое одиночество.

 

«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ; имя твоё – у грядущих галактик излук; имя твоё – птицы подстреленной стон; имя твоё в одеяньи земных веков. Имя твоё. Но в потоке разлук не различает мой тонущий слух голос, слова – это смыто давно. Неизбытно одно имя твоё.

 

«Судьба, оставь меня…»

Судьба, оставь меня; звезда, зайди… Вот розовощёкие дети — совсем крохотные звёздочки. а эти —        туманные и слезящиеся — почтенные старцы на закате дней своих. Интенсивно излучающие световую энергию — тридцатилетние мужчины, уверенно восходящие                            на вершину                                          своей карьеры. Нервный                 прерывистый свет — юноши, думающие о будущем. Судьбы – звёзды. Судьбы. Звезда, зайди; судьба, оставь меня. Вот вижу, звезда упала. Мгновенье небытиё. Забытьё. И всё уложилось в мгновенье.

 

«Тонкою связаны ниточкой…»

Тонкою связаны ниточкой… Так просто её разорвать. Нелепейшая из ошибок! Или слепая судьба? Упрётся всё в ожидание четверть часа в метро. …Встречи и расставания, как в итальянском кино. Отсвет в глазах затаённой давнишней страстной мольбы, как глас в небесах опалённых архангельской грозной трубы. Вглядываюсь тревожно в чёрный, как горе, тоннель. Возможно, всё невозможное отпустит нас хоть теперь? …Я так в эту ночь бежала, от чего-то спасаясь во сне. но горя звенящее жало всё больнее жгло сердце мне. Да только зачем я проснулась? — нырнуть в этот чёрный тоннель? От страха вдруг содрогнулась настежь раскрытая дверь и долго билась о притолоку. Как ещё только осталась цела? Зачем нам вовеки и присно любимых в уста целовать? Кто выдумал это правило, самое злое из всех? наверное, наши пращуры подняли б его на смех, за то, что излишне ранящая, ласка была столь груба. – О Боже! какие мы разные, — перекатывается на губах. Как эта боль унизительна и зла, ты понять должна. но нет более неотвратимого в судьбе, чем сама судьба. На табло часов электронных истекшие четверть часа. И вот из дверей вагонных, глазами тревожно ища, выходит. Пусть всё устранится, как звуки в немом кино. Сомненья не в счёт. Остаётся за гранью возможного всё. Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли! А там, наверху, весна. Зеваки на эскалаторе разглядывают тебя и меня.          И пусть будет сладостной, как первородный грех, судьбою или случайностью неотвратимость тех встреч.