И как в бреду, в колеблющемся пламени     оплывшим воском тающей свечи,         угаснувшей в сырой ночи            тревожной памяти.

           И смятая морозная душа, тончайший мир нарисовав на стёклах из пальм и кипарисов, не поняла,                                зачем же стёрла            её узор рука,                        теплом дыша.

Неверный блеск предпраздничных огней и золота сусального на ёлке… А кружева плетутся долго-долго из тонкой паутины смертных дней.

Слякотно. Холод непрошеный. Мокрые хлопья летят, словно бы пух лебедят, сгубленных злой непогодою.

Камень тянет верёвку ко дну. а на привязи, камню покорное, сердце, тронуто хрусткою коркою, как вода на ноябрьском пруду.

Я знаю, что-то да будет: то ли пожар, то ли наводнение. Всю ночь предчувствие меня душит. Ловлю в зеркалах беды отражение. Глаза её – голубее дамасской стали, спокойные. Но на самом дне их застыло                                                          смятение. Да только напрасно: пытай – не пытай,                        спрашивай или не спрашивай, — ответа не получишь, а лишь ещё больше запутаешься, и от этого станет ещё страшнее. Нет! Тебя точно погубит дурное предчувствие. Тебе ли не знать, что все зеркала во владении                                                       дьявола? Глаза закроешь, и сразу привидится сон тягучий: невозвратное прошлое и как будто оно – настоящее. а дурное предчувствие – в будущем. …Нескоро сбудется.

Волосы разметались по подушке…     В шелку кудрей глаза – пьянее липового цвета.     Сноп солнечных лучей. Снаружи стужа. В трубе завывает ветер. В печи огонь извивается                         в фантастической пляске. И кажется, эта комната —                         один-единственный                                 тёплый уголок на свете среди бескрайней снежной замяти.

Свет приходил издалёка, так что в пути остывал — это и было отсчётом. Что же ещё пожелать? Льющийся маслом лампадным, зябкое тело согрей. Большего, право, не надо. В рыбьих огнях фонарей кружатся роем снежинки, ввысь поднимаясь с земли. Улицы, лица – чужие. В снежной могиле замри. Кутаясь огненным вихрем к небу взметённых снегов, право же, это нестрашно знать, что закончен отсчёт.

…И лежала на блюде луна, словно фрукт экзотичный, диковинный, что не ведали, как и назвать. Из бокала страданий, окованного светом вечной любви золотого литья, пить вино горьких слёз. Надо всем этим горестно возвышалось заморское блюдо – луна в ожерельи тяжёлого звёздного золота. Прочь отчаянье терпкое снов! В непогоду накидкой дырявой укроешься — не нашедшей дорогу судьбой. Неразменной монетой из золота остаётся на блюде чеканном луна в обрамлении ночи. Бессонные, как алмазы надежды, глаза сторожат встречу утра лазурного.

Господи! Укрепи мой дух во мнении в правоте собственного мнения, не подменив его гордыней и самомнением. Благодарю. И ещё. Оставь в сердце место сомнению для отстаивания чужого мнения.

Подумать только, тридцать серебренников! В наше время это огромные деньги. Да за них я мог бы продать отца, мать, братьев, сестёр, жену вместе со всеми детьми, — не то что этого нищего проповедника. Вы только взгляните на него! Ходит в рваном грязном хитоне и без сандалий, окружил себя мытарями и блудницами, вместо того, чтобы искать покровительства уважаемых граждан нашего города, и ещё уверяет, что он – Сын Божий. А зачем мне Царствие Божие и благоденствие на небесах? Я хочу пользоваться благами здесь и сейчас. Так что эти тридцать серебренников придутся весьма кстати. Сам первосвященник вручил мне их с заверениями в дружбе и покровительстве. а это уже кое-что значит. …Вы тоже так считаете? …Ну вот видите…

Воробьиное счастье чирикает и случайные зёрна клюёт. Если горе беду не накликает, то она стороною пройдёт. Тоже мне! кладовая, сокровище! Света солнечного закрома. Для кого-то оно незаконное; но по праву владенья – моё это счастье. Нахохлилось в ожиданьи погожего дня. Всё ждало и упрямо надеялось на удачу, судьбу и себя.

Блюз! За тёмным набухшим окном, в резком круге, очерченном лампой, на натянутых струях дождя ночь разыгрывала вариации в стиле блюза. Под напором, под спудом, давясь бесконечною импровизацией, ночь всю ночь свой неистовый блюз предлагала взахлёб.             В буйном танце прорвавшись, через толщу потоков воды обратилась невольничья Африка тёмным ликом богини Луны в бесконечность пространства и времени. Статуэткой эбеновой тьмы в леопардовой шкуре дождя — прочь!          в ночь —                       через двери закрытые ни себя, ни воды не щадя, рвался блюз. И звуки, и воды текли. То всемирным потопом обрушась, то совсем замирая вдали, ночь играет на крышах —                       слышишь? — блюз.

    На ногах не стоять —     я мертвецки пьян. От меня даже звёзды шарахаются.     Ночь – не в ночь. Не уснуть.     Ах, весна, не буянь! наговорами вьюги-знахаря     не унимешь переполох     молодого разгула весеннего. От зари до зари по набухшей земле.     Мне уснуть     невмочь в эту гулкую ночь воскресения.

Куда несут по бездорожью шальные крылья за спиной? Тоску звериную, острожью не расплескать в пыли густой. Лишь радость искрится на плёсах — речная светится волна. Куда тебя ещё заносит? а вдоль дороги – трын-трава. Трава-полынь, трава-мурава. а что такое – трын-трава? Чем: безрассудством иль отвагой — в ночи она напоена? А напрямик сияют росы, луна в воздушной синеве, и крупно стынут звёзд горошины сквозь трель ночного соловья. Где трын-трава стоит, по пояс склонившись к дремлющей реке, у тишины покоя просит спалённая ветрами степь. Протоки моют Млечный Пояс в далёких всполохах зарниц, а на краю обрыва корень заветной клад-травы зарыт. Какие беды и напасти сквозь дрёму ночи донесли сухой настой на ветре странствий прогорклых запахов земли?

Труби, трубач, труби, трубач, встречай зарю. а ты, скрипач, не плачь, скрипач, ликуй вовсю. Вот-вот забрезжится заря, и солнце жарко ласкает травы янтаря палящей лаской. Проходит время смерть-палач, но в первых красках трубит трубач, трубит трубач, что жизнь – прекрасна.

Этот солнечный луг — одуванчиков море. Золотое вокруг вперемежку с зелёным. А небес синева заклинает участьем. Солнце щедро с утра одарит землю счастьем. Навсегда золотым вперемежку с зелёным будет мир молодым, в это утро влюблённым.

Я купила обратный билет в город детства, что врезался в сердце. …Тот же дом, тот же сад, тот же свет расплывается в мареве зыбком. Те же камни на улице той да погожий денёк по соседству. А в пыли по колено бредёт босоногое горькое детство. Тот, кто ищет, конечно, найдёт отрезвляюще верное средство для забвения прошлых невзгод. Бесприютное детство – в наследство. Эта истина птицею влёт. Между «стало» и «может быть, станется» в бездорожьи увязших колёс умопомрачительная дистанция.

Глаза мальчишки ошалелые разглядывают свой звёздный билет. Руки ангела прямо с неба протянули его. И свет от далёкой звезды мерцающей в непонятную даль зовёт. За окном, словно в дымке тающем, чудо детское сердце ждёт. Только в небе – хрустальная музыка. Там живёт и зовёт мечта. но окно предательски узкое не даёт летать по ночам. Руки мальчишки настороженно щупают свой заветный билет. Он пробит компостером звёздным, там конечной станции нет… …Пятидесятилетний успешный мужчина снова в той самой комнате, где в детстве мечтал по ночам… Жизнь наладится, если откажешься в чём-то главном своём от себя. – Чепуха! Это только всё кажется. Брось про звёзды, что манят, губя! Да, всё так. Только где же ты, где же, этот самый звёздный билет? Пересмешницы-звёзды мигают, и тоски млечный тянется шлейф. Сопричастность мечте, от которой и солидность не защитит. ночью звёзды нашепчут такое! Сердце вслед и всё ввысь, ввысь… Далеко на тропах мироздания затерялся звёздный билет. Поглощает седое пространство пустоту и стирает след…