Ах, какая страшная завея! Пёс да лес.                Тропинка и лыжня. Мальчик резвый.                       Сердце холодеет — я с тобой.              Но нет со мной тебя. За окном седая вьюга свищет; весело дрова трещат в печи. Тот, кто любит, память не нарушит — пусть на время время замолчит. Нам неведомы слова пророчеств: голубые дали… зеркала… тёплый дом… а под покровом ночи музыка рассыпалась, звеня. То ли вьюга, то ли волки воют. Свет луны окошко озарит. Сердце верит, но от боли ноет: грудь сдавило, и клочком зари в тусклой мгле среди тумана встанет солнце. День. Рассеялся туман. Лезвием дамасской синей стали снега полоснуло по глазам.

Эльф и Элви заблудились в чаще зарослей густой баюн-травы. В жизни раз случается несчастье — никуда от горя не уйти. Раз в году слетаются на танец духи леса, крыльями звеня. Сквозь решётку корчит оборванец рожи, цепью яростно гремя. Оборванец.                Танец.                         Духи леса. Просека.              Открытый окоём. Озеро за дымчатой завесой тонет смесью яви, грёз и снов. Эльф и Элви, спящая запруда — из контекста вырванный набор, счастье непокойное. Покуда не рассеется туман лугов, страждущее сердце не разбудишь. Проглотив пилюлю бытия, разглядишь сквозь призму, обнаружишь весь разор и мрак. Печать – ничья. А тавро, отторгнутое напрочь, рассосётся, больше не кровит. Пелена, задёрнутая наспех, расползётся. Просто надо жить.

Зимнее солнце. Деревья мохнатые. В снежных ресницах туман. Утро далёкое; тайна глубокая, и эта тайна – весна. Эта весна не кончается осенью, сквозь январи прорастёт, стройной и лёгкой воздушною лестницей в облако света упрёт — ся верхней ступенькой.                         низ, цветами усеянный. Муз хоровод на лугу. Отрок, меж ними бредущий потерянно. А на другом берегу эхо задымленное колышется в плотном дурмане лесном, голосом чудным сквозь заросли слышится, машет приветно рукой.

Красота умиранья сильней убывающей мощи рассвета. С каждым утром лишь небо синей глубины уходящего лета. Ночью каждою – оземь мороз звонким эхом разносит по лесу перезвон этих льдинок из звёзд, опустившись в бадейку, где месяц Сам не свой, а поди ж ты, торчит острым краем, хрустальной зацепкой. Гулкий морок, щемящий в ночи, бесприютность пространства… а сердце всё сильнее сжимается. Страх. неизведанность горькой юдоли. И покачивается на волнах неразгаданная дотоле красота умирающих грёз, возрождающихся ежечасно. В сопричастьи желанен и прост мир, пропитанный болью несчастий.

Ещё некоронованный король; ещё инкогнито прекрасная принцесса, где за высокой перевал-горой запуталось в предвиденьях предвестье. Ещё не пала на поля роса; ещё не слышно птичье щебетанье. но брезжит свет. И тьма в бега вот-вот ударится пред первыми лучами. Я не жалею ни о чём. Но жду — судьба свершится почестями ль, роком. Пусть скалы рушатся – спокойно пережду крушенье славы и успеха рокот. Немного слов и много тишины. Поэзию питает жизнь-источник, где радостью и болью взращены, напоены их вечным светом строки. Запечатлеются на каменной скрижали и в книге жизни проступают вновь и вновь слова, дарующие благость и любовь, вобравшие всю радость, горе и печали.

Великий плут! В трагической гримасе выходит жизнь на шаткий свой помост, и меркнет свет. Здесь все причины гаснут. Лишь светлячки поддерживают мост — опору хрупкую для вёрст и расстояний плутающему в поисках пути. …Заблудший ангел крылья вновь расправил и оттолкнулся плотью от земли.

Из тысячи жизней да сложится жизнь. Сквозь боль и страданье – надежда на счастье. И вихрем событий и судеб кружить, во всём становясь неотъемлемой частью всего мирозданья. А солнечный луч, прорезавший тьму, новый день возвестивший, уж пишет событий сегодняшних ход на чистом листе в книге жизни открытой.

Разорванное в клочья время в пух разлетается. Собрать обрывки эти воедино, вернуть покой и благодать душе измученной. А телу оставить облик прежних дней. И чёрное перо по белому скрипит, скрипит… Иных путей нам во Вселенной, знать, не дадено. а если было, то давно судьбой-цыганкою украдено. Вслед за воровкой кочевой скрипят колёса по обочине заезжей жизни городской. …Монетой звонкою расплатится с тобою месяц золотой.

Нас в тридцать три распяли на кресте и воскресили уже в новой жизни. Мы думали – спаслись.                                И в суете задёрганной, затравленной Отчизны мы рассуждали: – Доживём свой век, а там… Пускай история рассудит. Как слеп в своих сужденьях человек! Мозг – примитивное и грубое орудье в твоих руках, Господь. Гляжу назад и ничего-то в будущем не смыслю. а всё, что Бог хотел тебе сказать, Он говорит посредством этой жизни.

Река иссохшая любви. По берегам глухой печали, оцепенелые, молчали душа и музыка. Вдали в рассветной тишине – шаги. И вздох глубокий облегченья: жизнь – это способ разрешенья. но только сам себе не лги.

Ненавидеть – это всё же помнить. Разлюбил – как вовсе не любил. Как ладонь в кулак, сжимает площадь переулки, улицы, мосты, перекрёстки, вывески, бульвары, подворотен матерный язык. Поворот.             Ещё.                   И панорама: хоть упрись.                  Ну что ж, упрись.                                         Тупик.

Дорога вся на виражах. Мчим, не снижая оборотов. С тех пор, как взрыв большой потряс, меридианы и широты сменяются.                Калейдоскоп — пейзаж непрожитых событий — всё позади. И – разворот… Скрип тормозов. Души обитель земная. Времени песок, а маревом туманным – дали нам перескажут назубок прошедшее через воспоминанье бесповоротное житьё, что так стремилось сбыться явью. Зачем, избрав небытиё, решился этот мир оставить?

И тогда телефонный звонок захлебнулся по горло в крови. Будь вовек же, как перст, одинок на высоком и светлом пути. Этот путь, этот крест, этот ад предначертан введеньем во Храм. …Гефсиманский раскинулся сад… Этот путь был спасительный дан. То есть выбор совсем не стоял меж Голгофой и праздной мечтой. Человеческой болью страдал, в смертных муках рождался Господь. Только выбора муки не знал. Потому как, всегда одинок, Божьим Сыном Он вряд ли бы стал, если б выбрать свой путь себе смог. Предначертанный ясен твой путь. Будь вовек же и прям, и высок, чтоб не жгло от отчаянья грудь, как калёным железом лицо.

Так расстаются с нелюбимыми: ни в крик; ни «Лучше б умереть!»; ни памятью, короткой, длинной ли, в ночах бессонных сердце жечь. И встречей, более случайною, чем преднамеренной, войдёшь, минуя боль, тоску, отчаянье, в воспоминаний нудный дождь, рождённый сыростью осеннею неразгоревшихся надежд. А свет, ленивый и рассеянный, скупой, мглой поглощённый свет не выхватит из утра майского ни сожалений, ни обид. И сердце тупо и надсадно скорее ноет, чем болит. …Так расстаются с нелюбимыми.

Розы памяти – чёрные розы. Всё сгорело.                 Потушен пожар. Отшумели метели и грозы — не забыть, не вернуться назад. Обернулась душа птахой малою и всё билась и билась в окно — о, впусти! Только кто-то не выглянул и не принял в ладони её. Оттого ли, что грузное, бренное тело скрыло пространство.                                     В полёт слишком хрупкая, неумелая не смогла взять с собой душа плоть. А теперь – да покоится в прахе. а душа – да отыщет приют. Только где он? На небе ли, в памяти — где её, бесприютную, ждут? Всё спокойно.                   Душа – птица робкая, то усядется вновь, то взлетит. Память-горесть стереть не торопится взгляд, движение, голос.                                  В миг всё спрессовано.                      Станет ли Вечностью иль в пожаре бессчётных обид жизни круг – череда бесконечная — память синим пожаром сгорит?

Мой странный принц, моя юдоль земная, — любовь и боль. От страждущих небес прольётся свет. Но туча грозовая пульсирует на грани тьмы. Каких чудес ждала душа и жаждала упиться одной лишь радостью. Но горек чёрствый хлеб трудов и дней. Знать, легкокрылой птицей взмывать непросто. За решёткой лет томится, ожидая воли, птица, а выпусти – вмиг улетит. Куда? Туда, где бренность жизни не коснётся высоких сфер иного бытия.

На пустынном океанском берегу трубили ветры в раковину морей и зарубцовывались раны на телах атлантов. Их прижигали небо, солнце, ветер и песок. В солёных брызгах клочья пены висли. За горизонтом проступали дали, и океан свои объятья раскрывал для всех бродяг морей.

Чёрные розы печали; алые розы любви. Жизнь – это просто качели, балансировка. Во дни мрачные и золотые помни, что счастье – игра, случай, упущенный нами, свыше подстроенный фарс.

Как будто бы и не было тех встреч… В предчувствии непостижимой тайны заплачет смертный о былом едва ли. Но остаётся злую боль стеречь холодное сияние луны. Так женщина, тоскуя о любимом, глядит в до непонятного пустые бессонной ночи жуткие зрачки.

Память строга.                   И года не щадят издалека долетающей вести. В августе ночи летят, как созвездья. Как в вихре вальса, кружит голова — что без тебя?                  Просто следует жить: утра встречать, в пекле дня растворяться. Каждой весной безнадёжно влюбляться; в каждую зиму безверьем грешить — что оттого?                Если будет другой: лучший, красивый, придуманно-нежный, — месяц январь будет звёздным и снежным, месяц июль – медово-густой — что из того?                 Время долго молчит. Кто же поверит судьбы предсказанью? …не утомляя себя ожиданьем, долго и счастливо – следует жить.

И тернии восстали на пути… Израненные, в каплях алой крови душа и плоть. Вот он, удел. Лишь остаётся влить судьбу и время в трепетные строки. Избитый, мудр во все века ответ: – Таков твой путь, поэт.

Июльские душные стелются ночи. Далёких зарниц электрический треск… Представший пред светлые звёздные очи, узревший провалы мучительных бездн, глотнувший межзвёздной неласковой пыли, не выдержав взгляда их, ниц упадёт в сухие объятия жаркой полыни, горчайшую тишь полнолунья глотнёт.

На каменной древней скрижали проступят минувшие дни… …Прибавится к слову печали безмерное слово любви… Какое стеченье событий! Какое сплетенье веков! Царь Ирод в бездумном величьи раздул под эпохой костёр. Нескоро на том пепелище пробьётся трава зелена. …Усталые странников лица, котомки да капли со лба… Едва проступает по краю лазоревый окоём, откуда грядущею славой доносится мощный аккорд.

О, этот цвет и светоносная прозрачность, рождающие сладостный восторг! И время отступается, невластно преодолеть забвения порог. Я погружаю в глубину морскую в сознании нетленной красоты мечты живой создание земное. а качество уже оценишь ты, как волны, тяжко дышащее время, глотающее жадно пыль веков. Неутомимый всадник ногу в стремя вставляет – и уж был таков! У времени – полёт стрелы напевный. А у художника одна лишь страсть, и ничего во времени его уже не держит за исключением созданья своего.

Душа смеялась, сердце плакало, и разрывалась пополам струна гитарная. Напасти слетались к нам со всех сторон. У дома крыша враз обрушилась — один очаг среди полей. Душа смеялась – сердце плакало. а небо – криком журавлей, как тело кровью, истекающее. Взывал о чём-то пленный дух, и медленно туманы таяли. В небесных сферах крепость мук. Мы есть.            Мы здесь.                         Всё ждём и маемся, когда нас встретит горний дух? С судьбой никак не расквитаемся — всё делим поровну. О двух концах дубовой палицей в руках, играючи, одних. Душа рвалась, а сердце плакало. Одно навек – и за двоих.