За гранью – грань

Зубакова Лариса

Стихи, представленные в этой книге, характеризуют её автора Ларису Зубакову как талантливого художника и неравнодушного человека. Она говорит со своим читателем на языке продуманно небрежных рифм, часто использует разбивки фраз. Мысль не заканчивается в конце стихотворной строки. Она движется дальше. Как в жизни. Всё это создаёт эффект лёгкой разговорной интонации и, как следствие, достоверности и задушевности. Её стихи легко узнать по лёгкости звучания, глубине мыслей, эмоциональной открытости.

* * *

Лариса Зубакова

Родилась в 1947 году в семье кадрового военного и врача под Калугой. В силу специфики профессиональной деятельности родителей приходилось часто переезжать с места на место. Окончила школу в городе Красный Сулин Ростовской области. Училась в историко-архивном институте в Москве. Работала архивариусом, библиотекарем, редактором телевидения, в печатных СМИ. И всегда оставалась поэтом. Ведь мир поэзии окружал её с ранних лет: любили и писали стихи отец и большинство родственников. Сама тоже пробовала себя в этом жанре с 8-ми лет.

Но по-настоящему писать начала достаточно поздно. Долгое время не печаталась. Лишь в конце 80-х годов 20-го века отдельные стихи Ларисы Зубаковой стали появляться в провинциальной прессе. А, начиная с 2006 года, стали выходить в свет сборники её стихов. Это «Кольцо», «Зябкое тепло», «Грозовой перевал», «Красная жара». В 2015 году в издательстве «Пенкны швят» города Гдыня (Польша) вниманию польских читателей был представлен сборник её стихов под названием «Красные виноградники» в переводе Малгожаты Мархлевской. И в этом же году Лариса Зубакова стала одним из авторов первого выпуска рукописного сборника «Автограф».

В этой книге собраны наряду с уже публиковавшимися стихами и те, которым ещё предстоит увидеть свет. Это, можно сказать, микс из произведений разных лет. Но все они выдержаны в одном стиле автора и человека, для которого творчество – это жизнь, а жизнь – трансформация в творчество.

Посвящение

Жизнь стала непонятною и горькой, как шелест звёзд чудовищно далёких. Так, выбившись из сил, большая гончая не в силах ухватить звезду в полёте. И всё-таки… За вспышкой озарения приходит ощущение полёта. А жизнь, она – сплошные превращения: то прямо, то крутые повороты. Так пушкинские, лёгкие и звонкие, гармонии исполненные строки — в них буря чувств и зрелый холод мудрости — преподнесут прекрасные уроки.

Натюрморт с сиренью

Как изумительна лиловая сирень в японской с иероглифами вазе! Меня преследуют две-три случайных фразы и нарушают сладостную лень, — так, ерунда. Несозданный мотив, забытый ритм. Певуч мой мир условный. Я всё ищу единственное слово для, в общем-то, ненужной мне строки, которою измучиться дано. В печально-чётком солнечном сплетеньи любуется чуть влажною сиренью раскрывшееся майское окно.

«Вот и солнце погасло совсем…»

Вот и солнце погасло совсем. Вас раздавит, мой друг, одиночество. Ваш гортанный неласковый смех я увижу сквозь долгие ночи сладких снов. Ах, нескоро зима легковесных снегов каруселью нас потешит. А вёсны звенят нехорошим каким-то весельем. Одиночество мне не грозит. Пусть снега мнятся белой сиренью. Чем весенняя сказка грустней, тем зима помянётся скорее. В лютый холод на жалобы скуп старый дом, возведённый Растрелли для услады господ. Тёмных лун в ожерельи визгливых метелей, звонких вьюг леденеют следы. И приснится ж весеннею ночью в тонкий свет непонятной звезды обрамлённое одиночество.

«Круговорот событий и времён…»

Круговорот событий и времён; круговорот безвременья и боли… Как быть? Как быть? — с ума сойти уж, что ли, чтобы не помнить близких мне имён? Как быть? Как всё забыть? Я не хочу попасть в круговорот; я не хочу заплакать от бессилья! Но тихий берег сладостно-далёк. А жизнь – за поворотом поворот, и чтобы прямо – надобно усилье. И тихой пристани не брезжит огонёк.

Тихий дождь за окном в эту ночь

Росинками – по маковкам церквей; дробинками – по лицам площадей; смешинками – в глубокий сон; пушинками – в тугую влажность крон; слезинками – в погашенный огонь; дождинками – в раскрытую ладонь.

Навеянное Верхарном

Туман съедает снег. И постепенно в дому, в сыром дому теплеют стены. И звёзды по углам заиндевелые растаяли вконец – в потёках стены. Огонь совсем погас. Но и без него теплеет, как будто угольки снаружи на ветру холодном тлеют. Тепло стучится в дверь, и ветер южный всё шепчет, что пришёл конец зиме, седой и вьюжной. А солнечный пожар всё разгорается там, высоко над облаками; взметнулся ниже гор – вот-вот снега достанет. И вновь пора придёт на землю падать росам. Вновь птицы станут петь и травы буйно цвесть в благоуханьи ночи. И только в том дому, где расцветал в мороз и стужу иней звёздный, никто не выглянет на свет навстречу солнцу.

Голубые стихи

За окошком снег синий-синий. Это посеревшее небо отдало свою синеву. Солнце подслеповатое облепили снежинки мохнатые, летящие на луну. – Скоро лето, – твержу, – скоро лето. Зелёное лето спряталось в синем снегу.

Сосулька

Она из света; она из камня — вся искрящаяся и голубая. Слёзы, невзначай обронённые, снегом не запорошённые, схваченные морозом. Ничейные слёзы.

Южная ночь

Сквозь сутолоку смотрят на меня забытые, немыслимые очи… Благоухание померкнувшего дня течёт по жилам душно-томной ночи. Весь в царственном убранстве кипарис указывает путнику дорогу, и мириады звёзд – лучами вниз — в глухой ночи мерцают искрой Божьей.

Городок

За странствия усталому награда — паршивый городишко над рекой да оплетённый сладким виноградом тенистый двор. И нега. И покой. О, дай же сытому спокойствию отдаться и умереть в довольстве и тепле, пристанище уставшему скитаться по круглой, ускользающей земле!

«Я боль уйму. Ладонями стальными…»

Я боль уйму. Ладонями стальными до боли сжать холодные виски — кровь не течёт. Она почти остыла; спокойно, сердце. В мире нет тоски — иллюзия. Пусть музыка рыдает — мозг оглушён. А нам ведь жить да жить. Все медяки на паперти раздали, и нечего уж больше положить на жестяное крохотное блюдце, пустое, как разодранный карман. Душой к судьбе не в силах притулиться, от выбора не требуя наград, я не вступаю в круг противоречий. Когда поют другие – я хриплю. Но он со мной, гармонией отмечен, тот чудный мир. И я к нему приду.

«Цыганка-гадалка…»

Цыганка-гадалка, певунья-плясунья, скажи мне судьбу, ничего не тая. Отчаянно злую, ещё молодую, весёлую жизнь спой, певунья моя. Пути-километры, студёные ветры остались за хрупкой усталой спиной. Но – всё без ответа — отчаянно верит цыганка в звезду, что взошла надо мной чужой-непригожей, со славою схожей, с судьбою весёлой плясуньи полей. Босыми ногами истоптан-исхожен, мир стал ещё краше, больней и милей.

«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ; имя твоё у грядущих галактик излук; имя твоё – птицы подстреленной стон; имя твоё в одеяньи земных веков. Имя твоё. Но в потоке разлук не различает мой тонущий слух голос, слова – это смыто давно. Неизбытно одно имя твоё.

«Я лёгкости училась у тебя…»

Я лёгкости училась у тебя — благодарю. Так складывается опыт: из мыслей своих и чужих, но лишь своих ошибок, которые уже не повторишь, потому как знаешь, чем они чреваты. А лёгкость — это хорошо. Спасибо тебе за всё. Особенно за лёгкость эту.

Попытка скепсиса

Ты сказал: – Что такое загар? Краткосрочная память о лете? Моря солнечного расплав, по талонам в курортном бювете отпускаемый простачкам? Безоглядная даль горизонта. Пенный шёпот обманчивых волн и магнитное марево солнца.

Прорыв

Слова хлестали как пощёчины: – Какая сытость – быть довольным сытостью! И крик вот-вот готов сорваться: – Довольно! Остановись! Мне больно!

«Свет приходил издалёка…»

Свет приходил издалёка, так что в пути остывал — это и было отсчётом. Что же ещё пожелать? Льющийся маслом лампадным, зябкое тело согрей, — большего, право, не надо. В рыбьих огнях фонарей кружатся роем снежинки, ввысь поднимаясь с земли. Улицы, лица – чужие. В снежной могиле замри. Кутаясь огненным вихрем к небу взметённых снегов, право же, это нестрашно знать, что закончен отсчёт.

Попытка оправданья

И вот уже я снова покупаюсь — каюсь! — на никому не нужной доброте и в доброту, как в волны, погружаюсь. Не в силах зализать ушибы все опять в который раз — в бессчётный раз! – пытаюсь быть в положеньи том на высоте. И снова — вновь! – срываюсь — ошибаюсь! — у доброты слепой на поводке. Мне говорят, мол, слишком много увлекаюсь — забываюсь — и предаюсь, как блуду, доброте. И вот я с добротой — назло! – сражаюсь, пытаюсь не то чтоб сверх, но всё же жить, как все. Но, как всегда, — и навсегда! – вновь ошибаюсь — расшибаюсь: в крови колени, ссадины везде — не в первый раз! Но не сжимаюсь – поднимаюсь. Тянусь упрямо — прямо – к высоте.

«Июльские душные стелются ночи…»

Июльские душные стелются ночи. Далёких зарниц электрический свет… Представший пред светлые звёздные очи, узревший провалы мучительных бездн, глотнувший межзвёздной неласковой пыли, не выдержав взгляда их, ниц упадёт в сухие объятия жаркой полыни, горчайшую тишь полнолунья глотнёт.

Утешительный вальс

Память горька. И года не щадят издалека долетающей вести. В августе ночи летят как созвездья. как в вихре вальса, кружит голова — что без тебя? Просто следует жить: утра встречать, в пекле дня растворяться. Каждой весной – безнадёжно влюбляться; в каждую зиму – безверьем грешить, — что из того? Если будет другой — лучший: красивый, придуманно-нежный, — месяц январь будет звёздный и снежный; месяц июль – медово-густой, — что нам с того? Даже время молчит. Кто же поверит судьбы предсказанью? Не утомляя себя ожиданьем, долго и счастливо следует жить.

«Этот солнечный луг…»

Этот солнечный луг — одуванчиков море. Золотое вокруг вперемежку с зелёным. А небес синева заклинает участьем. Солнце щедро с утра напоит землю счастьем. Навсегда золотым вперемежку с зелёным будет мир молодым, в это утро влюблённым.

«Труби, трубач…»

Труби, трубач; труби, трубач, — встречай зарю. А ты скрипач, скрипач, не плачь, — ликуй вовсю. Едва забрезжила заря, а солнце жарко ласкает травы янтаря палящей лаской. Проходит время смерть-палач. Но в первых красках трубит трубач; трубит трубач, что жизнь – прекрасна.

«Зачем ты вновь меня тревожишь…»

Зачем ты вновь меня тревожишь и, путешествуя во снах, омыться радостью не хочешь и путаешься в волосах ночных седин, кипящих в бездне, и красках утра смоляных? А помнишь, как бывало прежде? Все солнца мира – молоды; все утра мира – беспричинны, а сумерки – горчат виной. Укрыться пледом у камина… И вдруг накатывает волной безудержных воспоминаний — всё в клочьях пены: соль с водой. и очертания в тумане покрылись коркой ледяной. Зачем же едким смрадом дышишь бесчинно-мелочных обид, ненужный хлам в тряпье отыщешь и искажаешь прежний вид?

«Судьба, оставь меня…»

Судьба, оставь меня; звезда, зайди… Вот розовощёкие дети — совсем крохотные звёздочки. А эти — туманные и слезящиеся — почтенные старцы на закате дней своих. Или те, интенсивно излучающие световую энергию — тридцатилетние мужчины, уверенно восходящие а вершину своей карьеры. Нервный, прерывистый свет — юноши, думающие о будущем. Судьбы – звёзды. Судьбы. Звезда, зайди; судьба, оставь меня.

«Вот вижу, звезда упала…»

Вот вижу, звезда упала. Мгновенье. Небытиё. Забытьё. И всё уместилось в мгновенье.

«Имя чьё не призывая всуе…»

Имя чьё не призывая всуе, не сумел пробить твердыню стен? кто сказал, что это всё – пустое? Для кого успех? А ты – успел? Временами даже время плачет, не сумев стать жизнью и судьбой. Тот, кто раз хоть на земле заплачет, остановит миг и – сгинет в нём.

«Как удержать, скажи, в ладонях ветер?..»

Как удержать, скажи, в ладонях ветер? Коль нрав горяч, а разум столь остёр — вперёд, туда, где лишь один простор упругим ветром распахнул навстречу тебе себя, и даль, и бесконечность… …Как удержать, скажи, в ладонях ветер?

«Как ветер наполняет паруса…»

Как ветер наполняет паруса, так юность наполняется надеждой. Где силы взять, бурлившие в нас прежде, чтоб замыслы те воплотить в дела? Где силы взять?

«Душа смеялась; сердце плакало…»

Душа смеялась; сердце плакало, и разрывалась пополам струна гитарная. Напасти слетались к нам со всех сторон. У дома крыша враз обрушилась — один очаг среди полей. Душа смеялась – сердце плакало. А небо – криком журавлей, как тело кровью, истекающее. Взывал о чём-то пленный дух, и медленно туманы таяли. В небесных сферах крепость мук. Мы есть. Мы здесь. Всё ждём и маемся: когда нас встретит горний дух? С судьбой никак не расквитаемся всё делим поровну. О двух концах дубовой палицей, в руках, играючи, одних. Душа рвалась. А сердце плакало, одно навек – и за двоих.

Разлом

1. * * *

Нам ошибки судьбой не прощаются. …И в чахоточном свете луны — неисполненное обещание беды чёрные отвести.

2. Порочный круг

…Как непреложность бытия… В колоде жизнь тасует время, сдаёт, и… – дрогнула рука! — не козыри — одни потери.

3. Обретение

Руки засуну в карманы — пусто. Ищи – не ищи. Мир оказался дырявым. В дырах лишь ветер свистит.

4. * * *

Нас крутила крутая судьба. Наши жизни – судёнышки-щепки выносило на гребень волны и кидало в кипящую бездну.

Полёты во сне и наяву

…Глаза мальчишки ошалелые рассматривают свой звёздный билет… Руки ангела прямо с неба протянули его. И свет от далёкой звезды мерцающей в непонятную даль зовёт. За окном, в синей дымке тающем, чудо детское сердце ждёт. Только в небе хрустальная музыка. Там живёт и зовёт мечта. Но окно предательски узкое не даёт летать по ночам. Рука мальчишки настороженно щупает свой заветный билет. Он пробит компостером звёздным, в нём конечной станции нет… …Пятидесятилетний успешный мужчина снова в той самой комнате, где мальчишкой мечтал по ночам… Жизнь наладится, если откажешься в чём-то главном своём от себя. – Чепуха! Это всё только кажется. Брось про звёзды, что манят, губя. Да, всё так. Только где же ты, где же ты, этот самый счастливый билет? Пересмешницы-звёзды мигают, и тоски млечный тянется шлейф. Сопричастность мечте, от которой и солидность не защитит. Ночью звёзды нашепчут такое! Сердце вслед – и всё ввысь, ввысь… Далеко на тропах мироздания затерялся звёздный билет… Поглощает седое пространство пустоту и стирает след.

«Я купила обратный билет…»

Я купила обратный билет в город детства, что врезался в сердце. … Тот же дом, тот же сад, тот же свет расплывается в мареве зыбком. Те же камни на улице той, да погожий денёк по соседству. А в пыли по колено бредёт бесприютное горькое детство. Эта истина – птицею влёт. Между «стало» и «может быть, станется» в бездорожьи увязших колёс умопомрачительная дистанция.

«И тернии восстали на пути…»

И тернии восстали на пути. Израненные, в каплях алой крови душа и плоть — вот он, удел. Лишь остаётся влить судьбу и время в трепетные строки. Избитый, мудр во все века ответ: – таков твой путь, поэт.

Блюз под дождём

Блюз! За тёмным набухшим окном, в резком круге, очерченном лампой, на натянутых струях дождя ночь разыгрывала вариации в стиле блюза. Под напором, под спудом давясь бесконечною импровизацией, ночь всю ночь свой неистовый блюз предлагала взахлёб. В буйном танце прорвавшись, через толщу потоков воды обратилась невольничья Африка тёмным ликом богини Луны в бесконечность пространства и времени. Статуэткой эбеновой тьмы в леопардовой шкуре дождя — прочь! — в ночь — через двери закрытые, ни себя, ни воды не щадя, рвался блюз. И звуки, и воды текли. То всемирным потопом обрушась, то совсем замирая вдали, ночь играет на крышах — слышишь? — блюз.

От нечего делать

Рассматриваю мир сквозь бусинки цветенья; перебираю в пальцах ожерелье… И душу наполняют чудные виденья, где всё – реальность, а реальность – суть сомненья. Ведь если жизни ожерелье из бусинок, нанизанных небрежно, под лупой лени праздной изучать, то жизнь есть иррациональное виденье — ленивой спеси удовлетворенье. …И так дойти до полного неверья в реальность бытия?

Из цикла «Странствия пророков»

«Куда спешить? Твой дом в глуши Европы…»

Куда спешить? Твой дом в глуши Европы. Слуга растопит к вечеру камин, и на столе искусственные розы не вянут много дней и будят сплин. Ты прочитал о том в старинной книге, что розы схожи с девами в краях, где блещет солнце, а не свищут вьюги, и ветер гонит пыль, как паруса. Аравия… там есть одна долина, когда идти всё прямо на Восток, где розы те… Увы! Слабеют силы, и путь для ног измученных далёк. Дойти, дойти во что бы то ни стало. А путь всё дальше – прямо на Восток (о, как измучили песок и жажда!) увидеть этот сказочный цветок. А ноги непривычные устали, растёрты в кровь и ноют на ходу; и тело белизны необычайной побронзовело на таком ветру.

«Плыла дорога…»

Плыла дорога. О, эта дорога в Рим! Сдаётся, тогда-то и встретил я Бога. Иль это был пилигрим? Он был немолод. В руке его посох. Собою с лица некрасив. Над головой сквозь густую проседь нимб золотистый едва светил. Одежды простые, ноги босые, — да, Бог или пилигрим. Я был обессилен, и я возопил к нему: – Скажи, стоит мук этих Рим? Не сразу ответил — о, я приметил, что речь его неспроста. – Есть много путей, — так он мне ответил. — Но эта дорога одна.

«Вдоль шумных базаров юга…»

Вдоль шумных базаров юга по пыльным степным дорогам ведут меня верные слуги усталые стёртые ноги. Глаза застилает солнце, колючие стелются травы — мой путь всё дальше и дальше. И где-то я, верно, устану. В иссохшие травы лягу и солнечный звон услышу — умру. Как допью из фляги. как дочитаю книгу. Великую книгу Судеб из маленьких хрупких жизней. Всевышний всё взвесит. Рассудит изменчивый ход событий.

«Олив придорожных тени…»

Олив придорожных тени солнце сожжёт. Ландшафт скупой и унылый шагай вперёд. Пока что солнце не село в дорожную пыль и отсвет луны остылой не озарил путь, каменист и труден, — вперёд, вперёд. – Куда ты шагаешь, странник? – Вперёд. – Удачи тебе, о странник. Взошла звезда, и тоньше лебяжьего пуха плывут облака.

«Три звезды поставлены…»

Три звезды поставлены над заглавной строчкою. Все пути оставлены непутёвой дочкою к маме, к папе, к сытости очага семейного. Удивлённо стынущее позднее знамение: три звезды поставлены над заглавной строчкою. Три звезды… и, стало быть, тучей грозной, чёрною над судьбою древнее — не минуть – пророчество. Три звезды поставлены. Три звезды – и точка!

«О, этот цвет и светоносная прозрачность…»

О, этот цвет и светоносная прозрачность, рождающие сладостный восторг! И время отступается, не властно преодолеть забвения порог. Я погружаю в глубину морскую в сознании нетленной красоты мечты живой создание земное. А качество уже оценишь ты, как волны тяжко дышащее время, глотающее жадно пыль веков. Неутомимый всадник ногу в стремя вставляет – и уж был таков. У времени – полёт стрелы напевный. А у художника одна лишь страсть, и ничего во времени его уже не держит за исключением созданья своего.

«Нет! Не уйти в размеренную прозу!..»

Нет! Не уйти в размеренную прозу! Стихи – что воздух. Ты вне их – мертва. Не променять на все богатства креза упругий ритм звенящего стиха. Звучит ли стих – рождаются планеты в галактиках, скопивших только пыль. Но вот он стих, и мраком всё одето. Уходит почва из-под ног твоих. Верлибр ли, ямб, – да разве в этом дело? — входите смело: здесь ваш кров и дом. И если жизнь ещё не догорела в усталом теле, что же, и на том спасибо. Вы пришли. Я вас ждала и рада, что помните. Присядем у огня. Нет! Никогда блистательная проза от вас, стихи, не отвратит меня.

«И утро тонет в серебристой дымке…»

…И утро тонет в серебристой дымке. Стоит сентябрь, а на душе – темно. Всё мысль одна — земля вконец остынет. Но ветви гнутся тяжестью плодов. Нет золота в листве, и небо ясно — спокойная безбрежная лазурь, и жертв зиме, бессмысленных, напрасных, не кружит вихрь осенних тёмных бурь. Земля тиха, как будто бы в июне, — вот только ночи сделались длинней, да холоднее в небе блещут луны, да с каждым утром солнца свет бледней. И тяжесть на душе непроходяща, непреходяща. И в земной красе росинкой каждой утренней маняще цветы тревожат память о весне.

«Ещё глазами даже нераскрытыми…»

Ещё глазами даже нераскрытыми я чувствую, как свет пронизывает день и гомон птиц через окно открытое пронизывает всю листву насквозь, как свет. И два желанья борются: проснуться? нет! Не просыпаться! войти в мир чудный пробуждения или мгновение на грани сна и бодрствования остановить? И муки горше нет, чем с этим мигом распрощаться; и счастья выше нет – мир света солнечного обрести.

Майское цветение

Отражается свет в зеркалах. Зеленее зелёного дали. Облаками осевшими встали все деревья в окрестных садах.

В тот майский день цвела сирень, и в кружевах листвы и тени стоял туман и плыл дурман черёмухи и птичьих трелей.

Стеной жемчужной белые туманы стоят, в низинах уплотняясь. А кругом сирени лиловеющим дурманом роса благоухает. Серебром чернёным проступили дали — размыты очертания. Вдали тумана клочья. Солнце подымается, и тёплый пар восходит от земли.

«Среди степей, под раскалённым небом…»

Среди степей, под раскалённым небом всё выжжено, и зной слепит глаза. И солнце жалит беспощадным светом, как будто разозлённая оса. Июль увяз в расплавленном асфальте и задыхается в густой пыли и духоте. А сверху солнце жалит большой пчелой: гудит, жужжит, палит. И степь от солнечных ожогов в язвах: трава вся выжжена, растрескалась земля. И небо обожжённое лизали своими языками тополя. И в мареве расплавленном калёный, усталый ветер крылья опустил. …Но и такой, ветрами опалённый, сожжённый солнцем край, ты сердцу мил.

Шарик улетел

Дворы – колодцы; улицы – траншеи. Слепят глазницы окон облака. Тягучий зной асфальт расплавил. Шеи согнули крыши, и едва-едва колеблет ветер ретушью ленивой искусно заштрихованный простор. Дыханье спёрло. Не хватает ливня. Да проку нет от редких облаков. Ну и кого обрадовало солнце в таком гигантском каменном мешке? Ту девочку с косичками, быть может, с воздушным красным шариком в руке. Она смеётся. Просто нету сладу с тонюсенькою ниточкой в руке. Поднялся ветер. Он принёс прохладу. Вот только жаль, что шарик улетел.

«Солнце распласталось раскалённой медузой…»

Солнце распласталось раскалённой медузой над каменным мешком города. А тот, весь в ожогах от прикосновений гигантских щупалец, пытался зализывать раны едва заметным колыханием ветра и уползти в тень деревьев — обрубков, лишённых листвы.

«Так расстаются с нелюбимыми…»

Так расстаются с нелюбимыми: ни в крик, ни «лучше б умереть!», ни памятью, короткой, длинной ли, в ночах бессонных сердце жечь. И встречей, более случайною, чем преднамеренной, войдёшь, минуя боль, тоску, отчаянье, в воспоминаний нудный дождь, рождённый сыростью осеннею неразгоревшихся надежд. А свет, ленивый и рассеянный, скупой, мглой поглощённый свет, не выхватит из утра майского ни сожалений, ни обид. И сердце тупо и надсадно скорее ноет, чем болит. …так расстаются с нелюбимыми.

«Тишина превращается в звук…»

Тишина превращается в звук, и становится звук тишиной, словно любящих трепетных рук за спиною сомкнётся кольцо. Но нечаянный звук упадёт. (Тишина, как круги на воде.) И прогорклой полынью вплетёт в косы память о прошлой беде.

Ночной разговор

В чашках дымящийся чай. Стол накрыт на двоих. Давай позовём луну в гости и спросим у тишины, вобравшей рокот волн и цикад, отчего скалы так смущены и брызжут солью из глаз.

По направлению к Дао

Наполню бокал вином и вылью в бурный поток, чтоб тот умчал его к морю и выплеснул на песок ажурной пеной прибоя. И будет, рыча, мчать поток сквозь трещины мрачных скал и путать дебри лесов, чтоб выплеснуть на песок шальное бродяжье вино и растворить его в потоке странствий и волн.

«Это горькое-горькое время…»

Это горькое-горькое время — смутной Вечности мутный поток, инфильтрованный в жизнь, где отмерян чистой радости каждый глоток скупо, скаредно. Еле-еле наползает на берег волна. И нога, занесённая в стремя, ожиданием странствий полна.

Синтезатор

Прощальная симфония стучится — уходят музыканты. Гасят свечи. Судьбе претит премного благолепья. В холодном блеске проступает Вечность, но вздыблена в порыве Бесконечность. Судьбе земной причастность, как участье. А быть судьбою – надобно решиться.

«Занесённые песком дороги…»

Занесённые песком дороги… Только ветры свищут над пустыней. Погибающий от жажды странник. …Всё теряется в немыслимом просторе. Ты ещё не допил этой чаши? …Красоты нетленной светлый искус… Господи! Почто меня оставил? Свет небес – высокое искусство торжества любви. В земной юдоли постигает путник безыскусный смысл скитаний. Нестерпимой болью свет пронзает грозовые тучи.

«На пустынном океанском берегу…»

На пустынном океанском берегу трубили ветры в раковину морей, и зарубцовывались раны на телах атлантов. Их прижигали небо, солнце, ветер и песок. В солёных брызгах клочья пены висли. И океан свои объятья раскрывал для всех бродяг морей.

Рукопись найдена в Сарагосе

Всё идёт по замкнутому кругу… Время! Лишь безумцу чувствовать твои шаги дано. В этой сьерре злые духи кружат, молодой сеньор, тебя давно. Успокойтесь, гордый гранд, — прошу Вас. На Мадрид Вам дальше путь закрыт. Ты услышал лёгкое шуршанье платьев молодой сеньоры? Это Время. И его уже не возвратить в суету сует. – Сеньор, прошу Вас в замок! …Чернокнижника вертеп… Мудрого цыгана речи слушать – прихотливое плетенье кружев из судеб. …Святотатство – смысл искать у жизни… Святотатца сумрачен удел. Бедный юноша! Не верю. Неужели эту книгу ты в руках вертел? …Всё идёт по замкнутому кругу. Время! Лишь безумцу чувствовать твои шаги дано. Шпага – вот достойное оружье молодым и дерзким. Ну а эта книга… Для чего тебе она, молодой сеньор?

Венок – художнику

1. «Сначала нужно эту жизнь прожить…»

Сначала нужно эту жизнь прожить. Художник, жадно время стерегущий, поэзии блистательные кущи над жизнью быстротечной воспарить вольны. И пусть превратной и суровой твоя судьба окажется, поэт, капризное, тебе подвластно слово — порханье мотылька среди цветов. И нет страданий, жажды, голода, болезней — есть только звуков, красок чудный мир. и пусть ты нищ, осмеян всеми, сир, а жизнь твоя — сплошная цепь жестоких унижений, не злобу желчную, но благость утешенья ты людям нёс. И нет судьбы твоей судьбы полезней.

2. «Художник, жадно время стерегущий…»

Художник, жадно время стерегущий, в чём источник вечных бед и мук твоих? Найти на то ответ не смог доселе ни один живущий. Единственною жаждою – творить, наполнить мир дерзанием искусства. И этот акт Господь благословил. О, как ничтожно, горестно и пусто всё, когда иссяк животворящий пыл, — померкли звёзды, тьма чернила гуще, и в древний хаос погрузился мир. Но вот созвучия пленительною стаей взмахнут крылами мощными, влетая в поэзии блистательные кущи.

3. «Поэзии блистательные кущи…»

Поэзии блистательные кущи… Светила замедляют мощный блеск, чтоб ты узрел наплыв тоски гнетущей, печаль высокой пробы. Ото всех болезненно-трагичные черты отобразили выжженные чувства. Двуликий Янус – тоже! – друг искусства. Как в блуд, впадая в ересь простоты, судьбу и суетность тоскою разграничив, — жизнь, ты берёшь своё! – расставив по местам мечты и боль, взмываешь в небо птицей или скользишь по узеньким мосткам. Окно в глубь мирозданья прорубить и – над жизнью быстротечной воспарить.

4. «Над жизнью быстротечной воспарить…»

– Над жизнью быстротечной воспарить. О, если бы слова найти мне эти! Нагроможденьем мрачных пирамид в песках зыбучих тонет стих раздетый. Крик радости прорвётся на рассвете, взорвёт едва рождённые созвездья исторгнутой в ночи благою вестью. Над ними, робкий, бестелесный, клубится стих. Над арфою Эола взмывают руки брезжущего дня, и возвышается окрепший голос. Ночных видений спутанные волосы расчешет гребень солнца. И в его лучах предстанет жизнь превратной и суровой.

5. «И пусть превратной и суровой…»

И пусть превратной и суровой судьбою ты с покоем разлучён. Но неотступно – след в след – за тобою стихи идут. Ты с ними обручён навек. Тоска от века гложет, как червь, грызёт, покоя не даёт. Но вот фантазии блистательной полёт сон наяву подхватит и закружит. Он крыл не сложит ни на миг единый. Взрыв до небес. Страстей накал и взлёт. Сотрутся горы и растает лёд, и реки вспять от моря потекут. О, многое разрушат там и тут. Такою твоя судьба окажется, поэт?

6. «Твоя судьба окажется, поэт…»

Твоя судьба окажется, поэт, источником неисчислимых бед. Все, кто любимы, отвернутся. Мимо проносятся, визжа, автомобили. За ними – тени пламенных сердец, ещё недавно бившихся, страдавших, испепелённых страстью, одичавших. Круговорот непоправимых бед, как реквием. Твой чёрный человек без стука входит в запертую дверь, как встарь, сокрыв свой мрачный гений снова. Но – окна настежь! – брезжит утра свет. Кошмар всё длится, длится… Но теперь, капризное, тебе подвластно слово.

7. «Капризное, тебе подвластно слово…»

Капризное, тебе подвластно слово. И лишь в больных глазах укор. Вот скорбной жизни горькая основа — канва, на коей проступил узор созвучий, слов. Над бездной просветлённой подарит озаренье счастья миг, неразделимо чудный для двоих, и светлой радостью повеет. На душу вдруг нисходит тишина: ликует плоть; вся радости полна душа. Все бури – прочь! Прошла гроза. Стихи заплещутся, как море в берега. Весь мир наполнит щебет, гомон, смех, порханье мотыльков среди цветов. Но нет.

8. «Порханье мотыльков среди цветов…»

Порханье мотыльков среди цветов, где нет иной незыблемой основы счастья. В безумном мире слёз и чёрных бед, разорванном на горестные части, в чём счастья суть? И слово неземное с земным слилось, в земном отобразясь. И нерушима с бренным миром связь; и вновь основой этой жизни – слово. И вот художник, над толпой парящий, с толпою связанный, не принятый толпой, узрел провалы бездн животворящих, сквозь мрак и хаос к свету неизбежно ведущих быт сознанья в бытиё нужды, страданий, холода, болезней.

9. «Нужды, страданий, холода, болезней…»

Нужды, страданий, холода, болезней замкнулся круг, упершись в звёздный свод. Из самых страшных жизненных коллизий исходит слово. И оно живёт. И вот она – твоя основа счастья. И это всё даровано судьбой тебе, поэт, как первопричастье. оно в тебе. Оно, смотри, с тобой! Как чуден свет, где счёт неисчислим морям, лесам, светилам в поднебесьи. И льётся свет, и льются вольно песни, и птицею взмывают в небеса, и в травах стынет ясная роса. Всё – только звуков, красок чудный мир.

10. «Есть только красок, звуков чудный мир…»

Есть только красок, звуков чудный мир — предание Божественной природы. Дрожит душа, дрожит живой эфир и сквозь него чредой проходят волны. Душа ликует в счастьи неземном, хотя земное счастье – ей основой, и повторяет, как заклятье, снова стихи, что жизнь насквозь прожгли огнём. Поэмы – порожденье звёздных сфер. Но, мир земной как песню обретя, созвездий непрактичное дитя, ты получил Вселенную в удел. Тот жар души вовеки не остыл, пусть ты осмеян всеми, нищ и сир.

11. «И пусть ты нищ, осмеян всеми, сир…»

И пусть ты нищ, осмеян всеми, сир, под какою счастливою звездою ты родился, скажи? Кумир Творца – творение с тобою. О, вечный твой двойник – стихи. В них мирозданья стройные – поэмы, где, как дрова в огонь, подбрасывает темы круговорот житейской суеты. И ты вкушаешь, снова предвкушая пронзительную ярость бытия, и жажду слова словом утоляешь. Не подчинят тебя несчастия, хотя юдоль земная – море злоключений, а жизнь твоя — сплошная цепь жестоких унижений.

12. «Жизнь твоя – сплошная цепь жестоких злоключений…»

Жизнь твоя — сплошная цепь жестоких злоключений. Но щедрый свет на землю льётся свыше, и косо падают лучи сквозь призму твоих, поэт, незримых ощущений. Над городской стеной плывёт луна, Запутавшись в зубцах окружных гор, поёт «осанну» ночи тишина, и щурит глаз неведомый простор. Смежив ресницы в радужном сцепленьи, перебирая все тона зари и хаос первозданного творенья, душа дрожит. Каноны и прозренья — в клокочущий котёл. А там внутри не злоба желчная, но благость утешенья.

13. «Не злоба желчная, но благость утешенья…»

Не злоба желчная, но благость утешенья спасает мир. Реальность изменить не в силах воля чудака. При этом, закон и милосердье совместив, сплести венок разрозненных сонетов зачем-то у тебя достало сил. И если б кто-то у тебя спросил, какая сила заставляет быть поэтом тебя, всечасно пробуя на крепость твой дух, и силу черпаешь где ты, ответь по праву: – Многогранна жизнь. Но светоч твоей души – сплетенье слов в судьбе, где счастье скупо; много горьких слёз. Но что в страданиях ты людям нёс?

14. «В страданиях ты людям нёс стих…»

В страданиях ты людям нёс стих, интегрировавший «со»: сомненья, сопричастие, союз, согласие и множество ещё невосполнимых образов любви и человечных справедливых слов, рождённых в муках. Ты о чём? Постой! Здесь нечего, пожалуй, и ловить. Где роскошь славы и убор помпезный земного обладателя земных блаженств? Их нет на перепутьях мирозданья. Но те, кто сир… О, я молюсь за них! — в мирах земных животворящий стих услышавших. И значит, нет судьбы, твоей судьбы полезней?