Азарта не разговаривала со мной уже четыре дня, и это, совсем неожиданно для меня, оказалось действительно серьезным наказанием. Я так привык обсуждать с ней все, даже самые мелкие и незначительные новости и события, привык выслушивать ее ироничные и меткие комментарии, так привык видеть ее дерзкие зеленые глаза напротив, что теперь, лишившись всего этого в одночасье, чувствовал себя детдомовским сиротой. В редакции всегда толчется полно народу, но поговорить по душам, оказывается, и не с кем.

Марта сама развернула свой стол так, чтобы я видел только ее высокую тонкую спину, и теперь целыми днями торчала в Сети, вылезая оттуда лишь на перекуры в холл редакционной приемной.

Она как раз уходила на перекур, поэтому, когда дверь кабинета снова отворилась, я поднял на нее печальный взор, полный немой укоризны и некоторой доли готовности к всепрощению и любви.

Однако этот мой перегруженный смыслами взгляд уперся вовсе не в Марту, а в невысокую коренастую женщину, с трудом протиснувшуюся в нашу действительно узковатую дверь с двумя баулами в руках.

Женщина, не глядя на меня, осторожно развернулась в тесном кабинете, увидела два стула для посетителей и угнездилась на обоих сразу – на краешек одного она примостила себя, на втором теперь стояли две большие матерчатые сумки.

– Здравствуйте, – сказала она моему письменному столу, а потом, близоруко сощурившись, разглядела и меня.

– О как, однако! – сообщила она мне после некоторой паузы, и я с ней согласился.

– Увы, именно так. Такой уж я уродился, – сказал я фразу, которую всегда говорю в таких случаях. А что еще можно сказать в ответ на бесцеремонное разглядывание твоей черномазой физиономии?

Впрочем, и эту женщину красавицей назвать было бы трудно – у нее было широкое скуластое лицо, обветренные красные щеки, густые брови и небольшие усики на верхней губе.

– А где Иван Зарубин, который криминалом тут командует? – спросила женщина с небольшой ноткой истерики в голосе, как будто знала, знала ведь заранее, что вот придет она в редакцию «Петербургского интеллигента», а там вместо Ивана Зарубина будет сидеть какой-то хрен моржовый. И вот же, точно так и случилось, граждане, как чувствовала!

– Иван Зарубин – это я, – сообщил я тетке и тут же строго добавил: – Рассказывайте, что у вас стряслось, и побыстрее, у меня времени очень немного.

Времени у меня и впрямь было немного – опять звонил Миша и обещал золотые горы, если я завтра вечером привезу ему очередной разворот про интересный бизнес. Больше того, он собирался даже сам заехать ко мне сегодня в редакцию и вручить аванс. Знает, гад, чем взять нашего брата-журналиста – ведь аванс тратится ровно секунду спустя после получения, зато потом от работы уже не откажешься ни под каким соусом.

– Я думала, это вы мне расскажете, что у меня стряслось, – сообщила мне эта странная женщина.

Я вытаращил на нее глаза, а она, нервно теребя бегунок молнии на выцветшей брезентовой куртке, продолжила:

– Я Татьяна Николаевна Выхвын, мать Аманата Выхвына. А вы писали про него, – она достала из-за пазухи газету, бережно завернутую в полиэтиленовый пакет, развернула и показала мне мою же статью. Это был первополосник про похищения чукчей с продолжением на пятой, криминальной полосе.

– Я в Петербурге уже два месяца живу. Как узнала, что сын пропал, купила билет на самолет и прилетела. Но никто мне не помогает. В милиции говорят, что сын мог уехать куда-нибудь, но он никуда не мог уехать. Он же учиться сюда приехал. Аманат летом поступил в Гуманитарный университет профсоюзов, в газетах пишут, самый лучший у вас университет, да?

Я не стал ее разочаровывать, просто спросил:

– Он же платный. Чтобы отбить рекламу в газетах, там со студентов деньги берут немаленькие. Вы так хорошо зарабатываете?

– Муж зарабатывает, – ответила она, убирая пакет с газетой за пазуху. – Муж на звероферме работает, песца разводит. Там нормально платят, нам хватает, – гордо подняла она голову.

– Ну а от меня вы что хотите? – спросил я устало.

– Чтоб вы нашли Аманата, – сказала она так, как будто это было совершенно очевидным и простым делом.

Я покачал головой и терпеливо начал объяснять суть проблемы:

– У меня не получится. Я же журналист, я написал и забыл, а вам нужен профессиональный опер, чтоб землю носом рыл. Лучше всего будет, если вы в милицию обратитесь, только простимулируйте их, – я посмотрел на ее непонимающее лицо и добавил: – Ну, денег им дайте или самородков каких-нибудь.

– Самородков у меня нет, я же самолетом летела, – тут же отозвалась она. – Можем шкурки дать, много. Ну или денег.

– Так дайте, – сказал я, начиная потихоньку раздражаться.

Женщина немедленно повернулась к своим баулам и принялась вытаскивать оттуда шкурки каких-то неведомых мне зверей, перевязанные в охапки цветастыми матерчатыми лентами.

– Вот, возьмите, – сказала она, показывая мне на кучу шкурок на полу. – Я потом еще привезу, не беспокойтесь.

Разумеется, именно в этот момент в кабинет вошла Марта. Она перешагнула через груду шкур с таким невозмутимым видом, как будто только и делала всю жизнь, что ходила по полам, устланным всякими песцами да соболями.

– Я не умею разыскивать людей, – членораздельно произнес я. – Хотите, дам телефоны отдела в ГУВД, специального отдела по розыску «потеряшек»? На Суворовском.

– «На Суворовском». Да была я там, – отозвалась женщина с неожиданной злобой. – Дала главному десять тысяч рублей и еще двоим его напарникам по пять штук. А они даже в морги и больницы запросов не послали. Я потом в канцелярии об этом узнала, там должны были печать ставить на запросы. Эти твои опера вообще ничего не сделали, просто пили неделю на мои деньги, и все.

Я почесал затылок и сказал, уже с меньшей уверенностью:

– Тогда попробуйте к частным сыщикам обратиться. Могу дать телефоны.

Женщина в ответ покачала головой, потом со сдержанным всхлипом спрятала лицо в ладони и, отвернувшись в сторону, сообщила:

– Была я и у таких тоже. Денег взяли тридцать тысяч, наплели с три короба, через две недели сунули какой-то отчет и сказали, что надо еще платить. Ушла я от них.

Потом она повернулась, опять достала пакет с газетой и, умоляюще протягивая ко мне свои морщинистые руки с обкусанными до мяса ногтями, заголосила:

– Сынок, ты ж не придумал все это! Я все газеты здесь смотрела, два месяца. Только ты и написал. Значит, знаешь, где искать. Ну поищи, пожалуйста, прошу тебя. Один у меня сыночек, посмотри, какой красивый, – вдобавок к газете она достала откуда-то несколько цветных фотографий румяного круглолицего парня, одетого в какую-то национальную рубаху с вышивкой. Потом она понизила голос и, стыдливо пряча глаза, сказала: – Нельзя ему быть пропавшим без вести. У нас, у чукчей, такой порядок – если охотник ушел и не вернулся, его ждут, пока не признают мертвым. А как признают, все.

– Что – «все»? – не понял я.

– Станет Худым Чукчей. Даже если живым вернется. Прогонят его тогда из стойбища.

Я понял, что отвертеться от этого дела мне не суждено. Эта женщина возьмет меня измором если не сегодня, то через неделю точно. И тогда меня тоже уже ни в какое стойбище на работу не возьмут.

– Значит, так, гражданка Выхвын, – начал я сурово. – Во-первых, заберите свои шкуры. На кой черт они мне сдались? Во-вторых, ладно, оставьте фотографии сына и отчет этих частных сыскарей, я попробую что-нибудь сделать. Но учтите, что я вам ничего не обещал! Никаких претензий и жалоб в ООН, что вам обещали и обманули, понятно?

Женщина облегченно кивнула и принялась суетливо копаться в сумках, выискивая еще фотографии вдобавок к тем, что уже достала, а потом вспомнила про отчет и снова зарылась в свои сумки с головой.

Я посмотрел на Марту, но она опять сидела неподвижно спиной ко мне, изредка постукивая по клавишам ноутбука.

Минут через пятнадцать Выхвын наконец собралась уходить. Мне удалось впихнуть в нее обратно все шкуры, но уносить пакет с вяленой рыбой и еще какими-то свертками с пахучей чукотской закуской Татьяна Николаевна отказалась категорически. То есть когда я всовывал ей этот пакет, она садилась обратно на стулья и принималась натурально рыдать, как чокнутая. Я терпеть не могу таких вот подношений, в том числе, кстати, и потому, что брезглив и весьма недоверчив к домашним заготовкам, но потом я решил, что выкину этот пакет после ухода Выхвын.

Она ушла, а я минут десять сидел, наслаждаясь тишиной и пытаясь собраться с мыслями, когда в кабинет вдруг ввалился улыбающийся Миша, как всегда в безумно яркой рубахе и цветастой жилетке, но безупречно строгих брюках и черных лакированных туфлях. Другой вариант, который тоже практиковал Миша, – цветные брюки и какие-нибудь малиновые сандалии, зато сверху темный пиджак и галстук под однотонную рубашку. Любит, в общем, человек показать свою двойственность и неоднозначность.

– Я вам денежки принес, за работу гонорар, – пропел он мне, размахивая стодолларовой купюрой, а потом подкрался к Марте и гавкнул ей в ухо.

Марта повернулась к нему с теплой улыбкой:

– О, привет предводителям гламура!

– Ну какой у нас в Питере гламур, – кокетливо потупил глазки Миша. – Балаган для глупых девочек.

Марта оживилась, укоризненно качая головой:

– Девочек? Так ты, значит, педофил, Миша! Какой ужас!

Она подняла руку и, указывая на Мишу, с притворным негодованием на лице и большим чувством в голосе продекламировала:

Миша уселся к ней прямо на стол и, болтая ногами в ослепительно бликующих туфлях, начал рассказывать последние новости из светской жизни Петербурга.

Неожиданно зазвонил телефон.

– Ура, телефон включили! – заорала Марта.

Трубка лежала возле меня как хозяина кабинета, поэтому я ее и взял:

– Это «Петербургский интеллигент»? Мы хотим пригласить ваших журналистов на презентацию художественной выставки и хотели бы знать, кто именно придет от вас, – защебетал нежный девичий голосок.

– Пришлите факс с описанием мероприятия, – буркнул я, отчего-то раздражаясь. Первый звонок за неделю – и такая ерунда.

– Что, простите, прислать? – переспросила девушка.

– Факс.

– Как вы сказали?

– Факс! – рявкнул я так, что Миша с Мартой прекратили светский разговор и повернули ко мне свои удивленные лица.

– Простите, но я не поняла, что мы должны вам прислать, – едва не плача, сообщили мне на том конце провода.

– Факс. ФАКС! Федор, Антон, Константин, Семен, – проговорил я по буквам, уже не на шутку закипая.

– Простите, пожалуйста, но кто такие все эти люди? – озадаченно спросила моя тупая собеседница.

– Педофилы, твою мать! Сейчас они приедут на твою поганую выставку и будут трахать тебя в уши, пока не прочистят их! – теперь уже во всю глотку проорал я и выключил трубу.

– Трахать в уши, – задумчиво повторила за мной Марта. – Миша, вы не находите, что Иван в последнее время стал какой-то нервный?

Я понял, что Марта наконец простила меня, и ощущение большого, долгожданного счастья наполнило меня всего без остатка.

Миша торжественно вручил мне сотню, а Марта при этом стояла рядом и хлопала в ладоши:

– Ну, теперь главное – не спиться с пути истинного!

Миша еще немного посидел с нами и даже согласился выпить пива, но потом ему позвонил какой-то важный заказчик, и Миша покинул нас, виновато делая ручкой, но так и не отнимая телефона от натруженных ушей.

Едва Миша вышел, Марта встала спиной к двери и сказала мне, строго нахмурив брови:

– Я тебя, конечно, как бы простила, но если ты, еще хотя бы раз, обидишь Ленку, я забуду, как тебя зовут. Понял?

По такому случаю я даже встал из-за стола:

– Больше не повторится, мэм! – и взял под козырек, которого у меня, правда, не было.

После этого обмена любезностями Марта приволокла свое кресло поближе к моему столу и уселась рядом смотреть, как я буду работать для Миши.

– У тебя, конечно, уже есть идея для вводки? – деловито спросила она, наливая себе пиво в фирменную кружку, которую мы с ней как-то сперли на спор с фуршета в американском консульстве, где охранников было больше, чем посетителей.

– Порядочный человек уже поделился бы идеей, а не издевался бы над честным тружеником, – вежливо попросил я, якобы незаметно забирая у нее кружку. Марта как раз в это время таращилась в пудреницу, изучая нежданный, зато свежий прыщик на своем носу.

Марта ненадолго отвлеклась от зеркала, проследив взглядом судьбу своего пива, а потом сказала:

– Если я правильно поняла Мишу, ты за каждый разворот получаешь у него две сотни?

– Ну да, – ответил я, жадно припадая к источнику пива.

– А мне вот вчера, на «Золотой миске», сразу пять штук отмусолили. Мне, представляешь?

Я поперхнулся пивом от этой новости. «Золотая миска» – это было круто. Хотя наш, местечковый конкурс журналистами всерьез не ценился, ибо награждали там по одному критерию – принадлежности к правильной стае. Та стая, что в данный момент заправляла в городе, выдавала квоты на награды, разумеется, для своих. Иногда стаи менялись местами у кормушки, и тогда, разумеется, менялись и списки лауреатов. Но Марта никогда и никому не принадлежала, тем более провинциальным тусовкам. С чего бы вдруг ее облагодетельствовали этакой кучей денег?

– Врешь! – сказал я Марте убежденно, ничуть не сомневаясь, что она действительно врет. Специально меня злит и дразнит. С какой это стати насквозь гнилые политиканы или профессиональные жополизы будут поощрять работу действительно хороших фотокоров? Марта ухмыльнулась, разглядывая мое озадаченное лицо, и достала, откуда-то из-под юбки или даже еще из более далеких глубин пачку долларов.

– Знаешь «правило пяти тысяч баксов»? – спросила она, помахивая пачкой у меня перед носом.

– Нет, – ответил я, тупо мотая головой.

– Правило такое: хорошо, когда у тебя есть пять тысяч баксов!

– Считай. – Она с красивой небрежностью бросила деньги мне на стол, и я, как последний идиот, действительно начал их считать.

Там оказалось пятьдесят сотенных купюр, и, пока я их считал, успел подумать, что смогу получить такие деньги, только сочинив двадцать пять разворотов для Миши. То есть двести пятьдесят оригинальных, хорошо написанных историй про бизнес, о котором никто в мире никогда не слышал. Это нереально, и никто в мире в ближайшее время этого точно не сделает, и даже я это сделаю только через шесть лет, если буду в каждый номер сдавать Мише по развороту.

Но вот ведь деньги, лежат передо мной – и их заплатили как бы за журналистику. Правда, не мне.

– Завидно, да? – понимающе вздохнула Марта, отодвигая клавиатуру компьютера и усаживаясь на мой стол.

– Ничуть, – соврал я, возвращая ей деньги.

– Они там все переругались ужасно, – объяснила Марта снисходительно. – Тусовка подберезовиков наехала на смольнинских, а те на москвичей. В итоге договориться не смогли и решили объявить, что в Питере нет ни одного достойного Гран-при журналиста. И вручили деньги первому подвернувшемуся фотокору, чтоб никому из тусовщиков обидно не было. А подвернулась я, – ехидно ухмыльнулась мне Марта.

Она бережно сложила купюры в свою сумочку и сказала:

– Ладно, дарю тебе идею для вводки. Когда первая обезьяна взяла палку, все остальные тут же принялись за работу. И стали людьми.

Она вернулась к своему столу, выключила там ноутбук, потом немного повозилась у зеркала, одеваясь, а уходя, бросила мне снисходительно:

– Работайте, негры. Солнце еще высоко.

Замечу, что солнца при этом уже давно было не видно – осень в Петербурге, однако.

Я уселся за свой стол и включил текстовый редактор. Потом я немного подумал и набрал текст: