Телефон тренькнул осторожно, потом немного помолчал и вдруг разразился крайне злобной и протяжной руладой. Катька, не глядя, пихнула меня в бок – «заткни его уже» – и зарылась с головой в подушку.

Телефон выдал еще одну серию злобных звонков. Пока он набирался сил для следующей, стало слышно, как за стеной заворочались дети.

Я аккуратно перелез через жену, поискал было тапки, но телефон опять начал звонить, причем с каким-то неправильным и потому неприятным ритмом, и я понесся на кухню босой.

– Да?

– Это склад? Василий, чего мычишь, опять надрался, падла? – Уверенный женский голос лился неудержимым потоком, не позволяя мне спросонок даже мычать в ответ.

– Мнэ-э, позвольте…

– Да вы там спите, что ли? – изумилась наглая тетка.

– Да, спим! – возмущенно гаркнул я в трубку.

– Фигассе! Они спят! А пуццолан кто разгружать будет? – донеслось с того конца провода.

Меня хватило только на то, чтобы повесить трубку. Мне много раз рассказывали, как в похожих ситуациях народ весело отшучивался или запутывал собеседников, но я так не умею. Мне бы надо было от имени работяг с неведомого склада хотя бы послать подальше наглую тетку или придумать какую-нибудь историю с этим загадочным пуццоланом, пусть бы он пропал или оказался бы с браком, но соображаю я долго и потому даже не стал пытаться.

Я посидел немного возле телефона, полагая, что противная тетка позвонит еще раз и уж тут-то я ей отвечу как полагается, но телефон молчал.

Тогда я встал и направился к кровати, но по пути вдруг отчетливо понял, что спать не хочу совершенно, зато хочу есть. Я вернулся на кухню и сунулся в холодильник. Холодильник оказался, как всегда, забит, но отнюдь не едой. Из еды там стояли только кастрюля с супом да миска с недоеденным овощным салатом. А все остальное место занимали разномастные баночки, плошечки и бутылочки – маски от старости, маски для бодрости, маски для вечности и настойки для повышения гламурности. Честное слово, так и было написано на упаковке.

Вмешиваться надо было на ранней стадии, а сейчас уже настолько поздно и бессмысленно, что я не комментирую даже самые острые приступы гламурного бешенства – когда Катька тратит всю свою зарплату на ботинки от неведомого мне кутюрье, а спустя два месяца еще оказывается, что ботиночки эти куплены в кредит, а та самая зарплата – лишь первый взнос.

Я закрыл холодильник и принялся шарить в кухонном шкафу. Там мне повезло больше – дети не успели слопать полпачки пряников, а в самом дальнем углу шкафа завалялась целая упаковка сушеных кальмаров. Я выложил все это богатство на середину стола, включил чайник и уселся в ожидании кипятка на подоконник.

За окном уныло моросило. Осень. Собственно, в Питере всегда осень, с той лишь разницей, что зимой эта осень холодная и мокрая, а летом – мокрая и холодная. Впрочем, лично я к осени отношусь спокойно – зато можно уже надевать куртку перед каждым выходом из дома, не задумываясь о том, что там нафантазировали хохмачи нашего Гидрометцентра.

Когда я сделал себе кофе и, тихонько метнувшись в спальню, принес оттуда ноутбук, на кухню явился Пафнутий. Я уважаю этого кота за бесконечную уверенность в себе – я, к примеру, так не умею и знаю, что никогда уже не научусь.

Пафнутий уверенно залез на стул, оттуда, хищно поведя носом, уверенно вскарабкался на стол и, строго посмотрев на упаковку сушеных кальмаров, сказал мне, что пора бы и открывать.

Разумеется, я открыл. Мы спокойно поужинали (позавтракали?), а потом легли спать прямо на столе – так, чтобы было видно дверцу холодильника и створки кухонного шкафа одновременно. Эти люди могут ведь достать что-нибудь съестное и втихаря, поэтому один глаз всегда надо держать слегка зажмуренным.

Я включил ноутбук и, пока он загружал операционную систему, решил для себя одну задачу – боюсь ли я Александра Садаева, сенатора от Карельской республики и одновременно авторитетного предпринимателя, или не боюсь.

Я решил, что совершенно равнодушен к сенатору, но не настолько, чтобы откладывать жареную тему. Так что я запустил в компьютере текстовый редактор и принялся строчить злобный текст о том, как в Карелии нехорошие люди захватывают в личную собственность территории в водоохранной заповедной зоне и как местная прокуратура уныло помалкивает, потому что прокурорам страшно или даже потому, что они получили деньги за молчание.

Этот самый Садаев вчера звонил мне, причем не в редакцию, а на сотовый телефон, и вежливо спрашивал, какого хрена мне от него надо. А мне даже нечего было ему сказать в ответ. Человек имеет два мотива поведения – один настоящий и второй, который красиво звучит. Мой настоящий мотив – надо чем-то забивать газетную полосу – сенатор бы не понял. Пришлось отвечать красиво – о том, как я переживаю за состояние родной природы. Мне кажется, он услышал в моих словах непрошеную иронию и очень разозлился.

Выбора писать или не писать на самом деле не было. Раз в неделю мне, Ивану Зарубину, криминальному корреспонденту еженедельника «Петербургский интеллигент», полагается сдавать одну полосу, посвященную разным напастям вроде сексуальных маньяков, тупоголовых гопстопников или продажных чиновников. Не потому, что я отважный борец за справедливость, а потому, что, согласно штатному расписанию, именно мне полагается писать о городских неприятностях. Все остальные сотрудники «Петербургского интеллигента» устроились много лучше и пишут исключительно о приятном – о выставках постмодернистов, о разведении кактусов на приусадебном участке, о месте России в мировом геополитическом пространстве, о смысле жизни вообще и роли темного пива в жизни в частности. И только я был обязан, для контраста, как я понимаю, еженедельно делать огромную полосу формата А2 о том, что случается, если питерский обыватель вдруг отвлекается от разведения кактусов на приусадебном участке и начинает разводить темное пиво контрафактной водкой.

За каждую полосу мне платили сто долларов, так что в месяц получалось четыре сотни. Еще мне платили гонорар, но это как раз были слезы. Если я вдруг делал только две полосы, мне платили зарплату в две сотни, что было вдвое меньше привычного жалованья. Посему я всегда старался делать четыре полосы в месяц, даже если с той стороны материала стоял какой-нибудь гнусный гамадрил с коллегами. Мне просто некуда было деваться – одну гламурную супругу я бы еще прокормил, но двое спиногрызов школьного возраста выстраивали мою жизнь окончательно и бесповоротно: четыре криминальных полосы каждый месяц и никаких перерывов на грипп или, тем более, отпуск.

В эту размеренную жизнь вносили некоторый диссонанс разве что только читатели. Они звонили, писали письма, являлись лично и озадачивали. Читатели хотели справедливости и по неясной причине уверовали, что «Петербургский интеллигент» эту самую справедливость несет людям каждую неделю. Если бы я честно и громко сказал читателям, что даже мне «Петербургский интеллигент» несет не справедливость, а всего лишь сотню долларов в неделю, они бы точно не поверили. Поэтому я малодушно скрывал эту свою зависимость, как скрываю ее и поныне. В этом смысле человек, испорченный деньгами, гораздо безобиднее человека, испорченного их отсутствием, – первому хотя бы не приходится врать о том, что ему не нужны деньги.

Я почти закончил текст про негодяя-сенатора, когда дверь отворилась настежь и на кухню вошел сияющий Антон. Этот пятнадцатилетний оболтус всегда находился в хорошем настроении – с самого своего дня рождения, когда вместо обычной для новорожденных истерики устроил показательный хаха-концерт для всего роддома. Анекдот про вечно улыбающуюся девочку в каске мне рассказывать не надо – это не тот случай. Просто Антон и впрямь всегда доволен жизнью, в отличие от меня.

Антон встал посреди кухни, со второй попытки запахнул непослушные полы халата и сообщил мне с жизнеутверждающей улыбкой:

– Доброе утро, папа. Ты ведь сделаешь мне яичницу, правда?

И отправился в ванную, не слушая ответа. Да и, собственно, что бы я мог ему ответить?

Еще через полчаса, когда Антон уже слопал свою яичницу, на кухню явился десятилетний оболтус Тимофей и сделал мне страшную морду, изображая живую йогуртовую культуру. Тимофей завтракает в школе, поэтому я сунул ему полтинник и после недолгой, но изнурительной борьбы вытолкал наконец на улицу.

Еще через час я поставил точку в материале, записал текст на флеш-карту и заглянул в спальню за брюками и прочим антуражем.

Катька сидела на диване в ночной рубашке, закрыв лицо руками, и плакала, якобы беззвучно, а на самом деле даже громче обыкновенного. Я присел рядом и обнял супругу. Хмурые утренние мысли вдруг оформились во мне во вполне осознанное желание, и я тут же попытался его реализовать.

– Отстань, ты только об этом и думаешь, – разозлилась Катька, отталкивая меня. – Тебе всегда нужно от меня только это, – возмущенно добавила она и повернулась к стенке.

Я подумал о том, что она права. В самом деле, меньше всего меня сейчас интересовал ее огромный внутренний мир. В журнале «Гламур», которым у нас завалены даже ящики для овощей, очень активно рекомендуют утренний минет как символ семейного счастья. Увы, судя по настроению супруги, мне полагался только утренний пен-даль – как символ разлуки.

Я еще пару минут тупо посидел на диване, пока наконец не начал злиться, – интересно, почему женщины, упрекающие мужчин в том, что им «нужно только это», не думают о том, что сами эти женщины ничего другого дать мужчинам не в состоянии? Впрочем, я тоже не принц датский. Не помню только, чего я накануне наобещал своей Офелии – новый диван, смеситель в ванную, абонемент в солярий?

Я встал и начал озираться, разыскивая свои брюки.

– Катька, что случилось-то? – Я уже примерно догадывался, что случилось, но, если забирать брюки и рубашку молча, придется выслушивать обвинения в черствости и общем бездушии, что на двадцать минут дольше, чем длится банальная утренняя сцена.

– Какой же ты бездушный негодяй, – сообщила мне Катя, обернувшись и убрав на минутку ладони от лица.

Я извинительно развел руками и приблизился к стулу, на спинке которого лежали вожделенные брюки.

– Я сейчас посмотрела на себя, – перешла к конкретике Катька. – И что я увидела?

– Принцессу Диану? – предположил я, прыгая на одной ноге и натягивая на вторую непослушные брюки.

– Я увидела бледную поганку! – торжественно заявила мне Катька, показав свои круглые глазищи, и опять прикрыла лицо руками.

«Епрст», – сказал я себе, запихивая вторую ногу куда ей полагается. Ключевое слово в этом диалоге было «бледную». То есть дорогая намекает, что в текущем месяце опять не оплачен солярий.

Денег, что интересно, в ближайшее время не намечалось никаких – зарплата в родной редакции уже случилась и была полностью потрачена на банальную жратву, школьную форму и прочую ерунду. Вся, без остатка. У мужчин ведь тоже бывают критические дни – последние дни перед зарплатой, когда пусты карманы и заначки. Вот они и наступили у меня. Больше того, мне еще предстояло изыскать долларов двести на оплату коммунальных услуг и каких-то странных счетов, судя по которым, Катька опять повадилась заказывать визажиста на дом.

Я успел одеться за каких-нибудь пару минут и теперь судорожно выбирал не самый мятый галстук из наличествующих – в нашей интеллигентной редакции существование особей без галстука и костюма каралось часовой воспитательной беседой на месте преступления. Хотя, зачем журналисту нужен галстук, на самом деле совершенно понятно – чтобы долго не искать, чем удавиться, когда подопрет.

Я оделся и начал осторожно пробираться к дверям. У самого входа я остановился и громко спросил у потолочной люстры:

– Сколько с меня?

– Двести долларов, зато сразу до конца года и скидка получается в тридцать процентов, – деловито сообщила мне Катька, отняв на минуту руки от покрасневшего лица.

– Дорогая, не буди во мне мавра, – только и смог пробормотать я, трусливо выскакивая за дверь спальни.

«Бляха-муха, это нереально», – сказал я себе, надевая туфли в прихожей. Впрочем, зачем я вру – себе на самом деле я сказал совсем другое. Но этот текст не напечатает ни один даже самый гламурный редактор.