Смерть Тихо Браге оставила глубокий след в доме Цурти на Погоржельце. Пани Кристина первые дни ходила сама не своя, и при каждом упоминании о покойном глаза ее наполнялись слезами. Но постепенно она смирилась с происшедшим и стала привыкать к своей вдовьей доле. Всю свою заботу она перенесла на детей. А поскольку в разлуке любовь крепнет и тоска становится невероятно острой, из всех детей самой желанной для нее сделалась Альжбета, жившая далеко от родного дома. Тоска по ней еще больше усилилась, когда пришло письмо от Тенгнагеля к Браге и Кристине — он еще не знал о смерти тестя — с сообщением о том, что Альжбета родила красивого и крепкого сына. Как радовалась пани Кристина этому известию и как тосковала по своему первому внучонку! Это незнакомое существо, которое в ее представлении было олицетворением всего прекрасного, было единственным светлым лучом на закате ее жизни. Когда же она его увидит? Родился он осенью, и в лучшем случае родители привезут его весной. А может, даже летом. И пани Кристина без конца говорила о дочери, зяте и внуке, отвлекаясь тем самым от воспоминаний о покойном муже.

Барбора Кеплерова, жившая в доме Браге вместе со своим мужем и дочерью с того самого времени, как они покинули Градец в Штирии, слушала панн Кристину с большим сочувствием, свойственным каждой женщине, готовящейся стать матерью.

Она была полна радостных надежд, хотя радость эта временами омрачалась воспоминаниями о ее первенцах, которые так рано навсегда покинули своих несчастливых родителей. Может быть, третий будет счастливее?

Еще одна забота не давала покоя пани Кеплеровой: боязнь за мужа, за его здоровье. Зиму он кое-как продержался, но весна его свалила. Он простудился и должен был слечь в постель. Кашель доводил его до полного изнеможения. Есениус прописал ему лучшие микстуры и сам наблюдал за их приготовлением в аптеке доктора Залужанского. Он долго опасался, что это чахотка. Но Кеплер, тоже высказавший подобное предположение, сам же своей веселостью рассеял опасения Есениуса. С какой легкостью вздохнул виттенбергский профессор, когда с наступлением весны состояние здоровья Кеплера улучшилось настолько, что императорский математик наконец встал и принялся за работу!

— Иоганн, — заговорила однажды Барбора, когда Кеплер вернулся из Града, — нам надо подумать о новой квартире.

Кеплер был подготовлен к этому разговору. Мансарда, которую они занимали в доме Цурти, была для них мала: всего лишь одна большая комната и крохотная каморка. Скоро должен появиться новый член семьи, и он займет в маленькой квартире куда больше места, чем любой взрослый.

— Попрошу императора, чтобы мне дали подходящее жилище. Здесь нам уже тесно, а кроме того… гм… ведь скоро вернется Тенгнагель… Понимаешь?

Она понимала. Она знала характер Тенгнагеля. Это был неуживчивый, самовлюбленный человек, ревниво относящийся к Кеплеру. Тенгнагель был убежден, что он такой же крупный математик и ученый, как и Кеплер, если не крупнее, и считал себя наследником Тихо Браге не только как ближайший родственник, но и как астроном. Работать с таким человеком под одной крышей было крайне тяжело.

И супруги условились приложить все старания к тому, чтобы как можно скорее переселиться в другое место.

Хлопоты Кеплеров о переезде на новую квартиру напомнили и Есениусу о том, что ему следует заняться тем же самым. Университет обещал ему квартиру в Лоудовой коллегии, только ее надо будет подготовить: побелить, а возможно, кое-что и перестроить. Но зимой все это трудно делать. Отложили до весны. Тогда Есениуса это не очень тревожило, так как за женой он собирался ехать, когда потеплеет. Но теперь откладывать было уже нельзя.

И он собрался к Бахачеку. Кеплер предложил пойти вместе с ним.

Когда Есениус изложил Бахачеку цель своего визита, тот стал его успокаивать:

— Профессорский совет уже решил предоставить вам квартиру в Лоудовой коллегии. Речь идет только о ремонте и побелке… Надеюсь, это будет не дорого стоить. Но дело в том, что в университетской казне сейчас хоть шаром покати.

— Если задержка только в этом, я бы мог помочь. Сам расплачусь с мастерами, а университет мне вернет, когда у него будут деньги.

— Вот и прекрасно! — воскликнул успокоенный Бахачек. — С таким предложением мы можем хоть сейчас идти к ректору Быстржицкому. Разумеется, не обязательно сию же минуту, но, во всяком случае, уже сегодня мы можем все решить. Прежде всего нам не мешает немного подкрепиться.

Бахачек ударил несколько раз в ладоши и, когда явился слуга, распорядился подать пива.

— Надеюсь, хмельное лучше слез, не так ли? — улыбнулся Бахачек своим гостям, когда слуга вышел. — У меня уже слюнки текут.

В этот момент кто-то без стука отворил дверь.

Бахачек удивленно оглянулся, думая, что это слуга. Однако это был не он.

— Ах, это ты, Симеон? — добродушно воскликнул Бахачек. — Приветствую тебя. У тебя какие-нибудь новости?

В дверях стоял человек среднего роста, в рваном платье. В одной руке он держал потертую меховую шапку, в другой — посох. За плечами висела холщовая котомка. Из грязных башмаков, привязанных к ногам веревками, высовывались пальцы. Лицо у него было заросшее, с неопрятными усами и длинной бородой цвета соломы. Такого же цвета растрепанные волосы спускались до самых плеч. Глаза странно блестели.

Он заговорил пророческим голосом:

— Мир дому сему. Бог наш и спаситель Иисус Христос повелевает нам напоить жаждущих и накормить голодных. Живем мы не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить. А живем мы для того, чтобы служить богу. Посылает бог к вам, почтеннейший и ученейший профессор, своего раба, чтобы завтра вы позаботились о нем так, как заботится отец наш небесный о птицах, которые восхваляют его своим пением.

Молодой человек умолк.

— Добро, добро, Симеон, — дружески ответил ему Бахачек, — можешь приходить завтра завтракать и обедать и ужинать. Ты давно у нас не был.

— Я прихожу, когда бог велит.

— Молодец, правильно поступаешь, — одобрил его слова Бахачек, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. — А хорошо ли ты несешь службу, порученную тебе богом?

— Я стараюсь разбудить уснувшее сознание грешников, и господь бог каждый день записывает деяния мои. Если бы я молчал, камни бы стали взывать. И, если голос мой ослабеет, бог пошлет мне с ангелом трубу, звук которой уничтожил стены Иерихона.

Есениус слушал юродивого со смешанным чувством. Сострадание, которое испытывает каждый порядочный человек при встрече с людьми несчастными и убогими, постепенно уступало в нем профессиональному чувству. Симеон начинал интересовать его как больной.

Есениус обратился к Бахачеку с просьбой узнать у Симеона, правда ли, что мастер Прокоп якобы извлек камень из его головы.

Симеон охотно рассказал эту историю, придав ей, однако, другой смысл.

— Итак, я жил во грехах. Много их у меня было, я давили они мне душу, словно камни. И возвестил тогда господь бог, что пора взяться за ум и исправиться. Но я не услышал его голоса я продолжал грешить. И отец небесный наказал меня, вложил в мою голову камень. И камень этот заставил меня почувствовать всю тяжесть моих грехов. И все же бог не захотел, чтоб с этим грузом я ходил до самой смерти. Это было лишь предостережение. И послал он ко мне мастера Прокопа, который вывел меня на путь спасения. Прокоп избавил меня от камня в голове, а бог от грехов. И открыл мне бог глаза, и понял я, что все это было лишь испытанием. Выдержал я это испытание, и господь бог сделал меня своим посланцем.

Рассказывая эту историю, Симеон сохранял полную серьезность. Он так уверовал в свое назначение, что слушатели не могли его разубедить. Да они и не пытались — все равно ничего бы не вышло.

Бахачек без улыбки спросил:

— А нам ты не принес какой-нибудь вести?

— Вам нет, — ответил Симеон все так же серьезно, не замечая скрытой ирония в голосе Бахачека. — Вам-то нет, а вот этому доктору принес, — продолжал Симеон, указывая выразительным жестом на Есениуса.

— Что за весть? Надеюсь, ты можешь сообщить ее при нас?

— Обуял его смертный грех гордыни. Уподобился он падшим ангелам, которые возомнили себя равными создателю своему и отказали ему в послушании. И захотел он проникнуть в тайну, сокрытую богом от взора человеческого. Есть у него еще время раскаяться в грехах своих и стать праведным. Вяжу его насквозь, и душа его, словно книга, раскрыта передо мной. Но он, если вскроет тело мое, ничего не найдет в нем, ибо слеп есть. Взгляд его затуманила гордыня. Пойдет он, слепой, путями-дорогами, а услышит голос, который заманит его на край пропасти.

Симеон нахлобучил шапку и с достоинством вышел.

После его ухода в комнате воцарилось неловкое молчание.

Есениус не понял Симеона я вопросительно смотрел на Бахачека, ожидая, что тот переведет ему слова юродивого.

— Пустое, — махнул рукой Бахачек и громко рассмеялся. — Бог его знает, откуда он все это берет. Вычитает что-нибудь в Библии, подхватит у проповедников, да и сам придумает, недаром отец у него слыл грамотеем. Потом в голове у него все перемешается, и такую чепуху он городит, что ничего понять нельзя. Вроде того, что вы сейчас услышали.

Но Есениуса не удовлетворил ответ Бахачека, и тот вынужден был перевести ему все.

— Хорошо, что я не суеверен, — засмеялся Есениус. — Но теперь я уже не удивляюсь, что люди побаиваются Симеона и уверены, что он ясновидец. Он говорит так убежденно, что простой человек волей-неволей поверит его прорицаниям. Лишь бы это к нему не относилось. Люди ведь не любят слушать неприятные для себя вещи. Даже тогда, когда их говорит юродивый.

Есениус извинился и поднялся. Слуга проводил его в ректорские покои.

Когда Есениус ушел, Бахачек спросил у Кеплера:

— Как вам нравится наш доктор?

— Странный он человек, — задумчиво ответил Кеплер. — Но что-то влечет меня к нему. И все же я не могу сказать, что он близок мне по своему характеру. Наоборот, в нем есть нечто такое, что, как мне кажется, разгадал Симеон. Не смейтесь, вы ведь знаете, что говорят о словах юродивого.

— Что они сама истина, — докончил Бахачек мысль Кеплера.

— Совершенно верно. Ведь юродивый правильно подметил основную черту в характере Есениуса.

— Гордость?

— Он назвал это гордыней, то есть не столько гордостью, сколько честолюбием. Чудовищным честолюбием, которое бушует, словно огонь, и требует быстрого успеха.

— Каждый из нас мечтает об успехе в жизни, — заметил Бахачек.

И Кеплер почувствовал в этих словах не только попытку оправдать Есениуса, но и упрек в свой адрес. В тоне, каким Бахачек произнес свою фразу, слышался вопрос: «А разве вы не мечтаете об успехе?»

— Конечно, все мы мечтаем об успехе, — согласился Кеплер, — но он мечтает о быстром успехе. А это разные вещи.

Бахачек сидел, удобно расположившись в большом деревянном кресле, растирая свои пухлые короткие пальцы. Профессор думал о том, что хорошо бы посоветоваться с Есениусом, не знает ли тот какое-нибудь подходящее лекарство от ломоты в суставах.

— Я думаю, он имеет все основания надеяться на быстрый успех. Уже одно публичное анатомирование…

— А скажите, что, по-вашему, заставило его взяться за это анатомирование: слава академии или собственная слава? — спросил Кеплер.

Бахачек чувствовал, что голова у Кеплера работает так же правильно и точно, как работают хорошие часы; не так-то легко противостоять логике его выводов.

— Вероятно, и то и другое, — ответил Бахачек. — В конце концов, ведь он не извлек из этого никакой материальной выгоды. Возможно, вы и правы, но мне этот человек чем-то очень нравятся.

— Мне тоже, — поспешил согласиться Кеплер. — Поэтому-то я и хочу все знать о нем. Когда испытываешь сердечное расположение к человеку, всегда хочется как следует его узнать, оценить по достоинству, проверить свое мнение о нем у других людей, чтобы впоследствии не испытывать чувства разочарования. Не хочется отдавать свою дружбу недостойному. Есениус заслуживает того, чтобы мы раскрыли перед ним свое сердце, но… Надеюсь, нам еще представится случай поговорить с ним об этом откровенно. Разумеется, не сейчас, а потом, когда мы лучше его узнаем. А теперь, поскольку уже совсем стемнело, мне, пожалуй, пора идти на башню и приготовить все для наблюдения звезд. Пойдемте, ночь будет чудесная.

— Я согласен идти, но при двух условиях. Во-первых, мы должны дождаться Есениуса, а во-вторых, хорошо было бы подкрепиться, а то пиво быстро выветрится…

Есениус стремился осмотреть свою новую квартиру. Он знал, что коллегия находится где-то на Вифлеемской площади.

С ректором они договорились, что на другой день его проводит туда пробст коллегии профессор Жабониус. Встретиться условились в Главной коллегии, у Бахачека. Бахачек отправился вместе с ними. По дороге он горячо расхваливал новую квартиру Есениуса.

— Вы получаете прекрасное жилье: две комнаты, кухня, прихожая, кладовая. Что и говорить — господские хоромы! Ах, как бы я хотел посмотреть на вашу жену и на ее радость, когда она прилетит в новое гнездышко!

Есениуса неприятно удивило, что Бахачек упомянул только о двух комнатах. Этого мало. Однако доктор надеялся, что комнаты будут достаточно большие и светлые.

Вскоре они пришли на Вифлеемскую площадь и миновали ворота Лоудовой коллегии, расположенной рядом с Вифлеемской часовней.

— И до храма Христа отсюда недалеко, — говорил Бахачек, продолжая превозносить достоинства новой квартиры. — У вас будут такие же удобства, как у основателя часовни Кржижа, которому принадлежит дом по соседству, — сейчас там Назаретская коллегия. Кржиж распорядился построить крытую галерею от своего дома до часовни.

— Я не так ленив, — улыбнулся Есениус.

Студенты, слонявшиеся возле коллегии, приветствовали профессоров на латинском языке. Они внимательно рассматривали Есениуса.

Жабониус ввел гостей в просторный и безлюдный двор. В центре двора находился крытый колодец, от которого через весь двор ручейком текла вода. В конце двора высилась куча навоза, запах которого ударил им в нос, едва они вошли в ворота.

— Здесь, — произнес Жабониус и открыл низкую дверь в стене.

Он вошел первым, за ним проследовали Есениус и Бахачек.

Двери были настолько низкими, что Есениусу пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. Они вошли в небольшую прихожую, каменный пол которой находился на одном уровне с землей. За прихожей была кухня с открытым очагом. От прихожей ее отделяла толстая стена с полукруглым проемом без двери.

Всюду было пусто. Бывший владелец этого жилища умер, а его жена переехала к родственникам. Но Есениусу казалось, что его предшественник находится еще где-то здесь. Кухня была полна запахов пищи и едкого дыма.

Ничего хорошего не ждало их и в комнатах.

Чтобы попасть в них, надо было пройти через кухню. В каждой комнате было по два окна, но выходили они во двор.

Убогость помещения усугублялась полным отсутствием мебели. Есениус не мог скрыть своего разочарования.

Даже Бахачек, увидев квартиру в таком состоянии, перестал расхваливать ее.

— Прежний жилец, видно, не заботился о своем доме и немножко запустил его. Но это ничего. Вот увидите, как хорошо здесь будет, когда мы все приведем в порядок. Вам здесь понравится. И до Града отсюда близко…

Есениус как только мог любезно поблагодарил Бахачека за внимание и сказал, что подыщет себе другую квартиру, хотя и понимал, что этим он оскорбляет ректора и весь профессорский совет. Ведь ему хотели угодить, дали ему лучшее помещение, какое только мог предоставить университет, а он отказывается. Конечно, так поступать не годится. Но он не мог примириться с такой квартирой. Она не подходила ему и по своим размерам. Две комнаты! В Виттенберге у него было пять комнат. И в каком доме! И разве так уж нескромно с его стороны возражать против квартиры? Сюда и гостей не пригласишь. Иное дело квартира, которую занимает семья покойного Браге! А у доктора Гваринониуса просто дворец! Вполне понятно — личный врач императора. Но и Есениус личный врач.

— Конечно, квартира небольшая, зато удобная, — тянул свое Бахачек.

Жабониус, заметивший разочарование на лице Есениуса, счел необходимым вмешаться.

— А хватит ли вам двух комнат? Мы знаем, как трудно в них разместиться. Нам, одиноким профессорам, немного надо, но, когда у человека есть семья, и требования у него больше.

Есениус был благодарен Жабониусу.

— Боюсь, что для моей семьи этого будет маловато, — сказал Есениус. — В Виттенберге у нас пять комнат… Конечно, мы не повезем с собой все имущество, зато книг у меня много… Только для них нужна комната. Это будет мой кабинет. Вторая комната, и все! Была бы, по крайней мере, еще одна комната… для столовой. Она могла бы быть и гостиной.

Ученые растерянно поглядели друг на друга.

— А ведь мы и не подумали, что женатому человеку так много надо… Гм!.. Что же делать?..

Есениус молчал.

— Я могу предложить еще одно решение, — заговорил Жабониус. — Сразу же за стеной вашей квартиры, в Назаретской коллегии, находятся две пустые комнаты. Если пробить стену, то у вас получится целых четыре комнаты. Вам бы этого хватило.

Бахачек вопросительно посмотрел на Есениуса.

Есениус кивнул.

Жабониус обрадовался, что его предложение устраивает Есениуса.

Когда Бахачек и Жабониус рассказывали ректору, как они решили дело с квартирой Есениусу, Бахачек сердито заметил:

— Думаю, что его разочаровала квартира в Лоудовой коллегии.

Быстржицкий примирительно сказал:

— Мы можем предложить ему лишь то, что имеем. Мы дали лучшее, что только есть в нашем распоряжении. Но не удивляйтесь: он привык жить в условиях, которые много отличаются от наших… Да, в других странах больше почитают людей ученых.