Приезд Марии в Прагу был невеселым.

Когда квартиру в Лоудовой коллегии уже побелили и перестроили, присоединив к ней две комнаты из соседнего помещения, а Есениус готовился в дальний путь, в Виттенберг, судьба неожиданно уготовила ему новое испытание: заболел его шурин Адам Фельс. Есениус отложил поездку и энергично взялся за лечение шурина. Но, несмотря на все старания доктора и семейства Браге, в особенности одной из дочерей покойного астронома, Софии, которая была помолвлена с Адамом, состояние больного день ото дня ухудшалось. Есениус пригласил на консилиум доктора Залужанского. Оба они пришли к выводу, что Адам Фельс заболел эпидемической лихорадкой. Болезнь сопровождалась неутолимой жаждой, бессонницей и судорогами. Желудок перестал работать. Лекарства не помогали. Адам Фельс умер в страшных мучениях через две недели. Есениусу предстояла печальная обязанность похоронить своего шурина и еще более печальная — известить о случившемся Марию.

Пани Мария прибыла в Прагу в трауре, заплаканная. Сразу же по приезде она направилась на могилу брата. И только после этого занялась устройством квартиры. Одним из первых гостей Есениусов оказался управляющий Лоудовой коллегии профессор Якуб Жабониус из Вышетина.

Это был рыжеватый молодой человек с девичьим лицом. При разговоре с пани Марией он все время краснел, а Есениус в глубине души посмеивался над его смущением.

Жабониусу понравилось у новых знакомых. Теперь, когда комнаты были обставлены новой мебелью, — из Виттенберга Есениусы привезли только несколько самых лучших вещей, остальное купили в Праге — квартира стала по-настоящему уютной.

За исключением привезенного из Виттенберга, все сверкало новизной. От стен еще исходил острый запах известки. Вся обстановка комнат свидетельствовала о незаурядном вкусе хозяев: сказывались высокая требовательность ученого, который повидал свет и не остался безразличным к прекрасному, и женская склонность к порядку и комфорту.

Но, если в убранстве гостиной гармонически сочетались вкусы Есениуса и его супруги, то в соседней комнате все устраивал сам хозяин. Двери в эту комнату были распахнуты настежь, гость, сидящий в гостиной на почетном месте, мог видеть громадные книжные полки.

Взгляды Жабониуса не раз приковывали эти полки, снизу доверху заставленные книгами.

Есениус заметил этот любопытный взгляд.

— Посматриваете на мою библиотеку? К сожалению, большую часть книг пришлось продать в Виттенберге или раздать знакомым. Книги — тяжелый груз, и если бы я захотел перевезти в Прагу всю свою библиотеку, то для других вещей на подводе не осталось бы места. Хотите посмотреть, что у меня имеется?

Жабониус быстро поднялся и направился в соседнюю комнату. Там он сразу же подошел к полке, на которой заметил картонную папку с какой-то латинской надписью. Это было обращение к книгам, которое Есениус написал еще в Виттенберге:

«Приветствую вас, благословенные творения, которым дух человеческий дал бессмертие. Вы творцы благочестия и нравственности, наставники в науках, всегда готовые помочь и доступные для всех советники, верные помощники; ваше содержание не требует больших расходов, но вы отрада для нас и пища духовная, и крепость телесная, и путь к воспитанию чувств; облаченные в одну одежду, вы всю жизнь довольны ею, вы удивительные друзья и соратники в борьбе против времени, вы по-настоящему великолепны и навечно остаетесь свидетелями добродетели усопших. Приветствую вас, досточтимые создания, пристанище муз».

Жабониус с интересом рассматривал ряды книг, почти сплошь переплетенных в желтую свиную кожу или белый пергамент с золотым обрезом.

— У вас здесь весьма много книг, которые у нас совсем не известны.

— Если вас что-нибудь интересует, я с удовольствием вам дам, — поспешил сказать хозяин, уловив тайные желания Жабониуса. То, что не смели вымолвить его уста, выдавал взгляд, полный ожидания.

— И это здесь? — удивленно воскликнул гость, указывая на ряд книг, стоявших на одной из полок.

Есениус утвердительно кивнул, понимая, что имеет в виду Жабониус.

— Да, это мои сочинения, — скромно подтвердил он, но в этой скромности сквозила плохо скрываемая гордость.

Жабониус, ободряемый благожелательным взглядом хозяина, брал книгу за книгой и раскрывал их, чтобы прочесть название.

Первой книгой был трактат «О божественной и человеческой философии», далее «Новый Зороастра, краткая действительная и всеобщая философия», три трактата о человеке, несколько траурных речей об известных ученых, «Извлечение из всеобщей философии Джироламо Савонаролы Феррарского» и несколько диссертаций, написанных его учениками в Виттенберге. В конце полки стояли самые известные произведения Есениуса, которые он издал совсем недавно: «Пражская анатомия», «О костях» и «Руководство по хирургии». Все книги были написаны по-латыни.

Жабониус листал книгу за книгой: это были медицинские, философские, природоведческие, исторические, географические и религиозные сочинения. У Есениуса был широкий круг научных интересов.

— Постепенно придется пополнять библиотеку сочинениями здешних авторов, — заметил Есениус.

— Если разрешите, я хотел бы попросить у вас «Нового Зороастру».

— С удовольствием, — ответил Есениус.

Он был хорошим знатоком человеческой психологии и сразу понял, что этот выбор продиктован соображениями учтивости. Поэтому он тут же предложил гостю выбрать еще что-нибудь.

Жабониус оказался не единственным, кто заинтересовался книгами Есениуса. За ним появился Бахачек, а там и другие преподаватели. И вскоре гостеприимный дом Есениуса превратился в место частых сборищ университетских профессоров.

Но время от времени заглядывали сюда и другие посетители. Чаще всего это были пациенты или слуги из какого-нибудь дворянского или мещанского дома, приходившие с просьбой к Есениусу — разумеется, если он не устал, — посетить тот или иной дворец или дом горожанина и осмотреть больного.

Банщик Прокоп жил в третьем доме от Лоудовой коллегии. Считая Есениусов своими соседями, он пришел их навестить вместе со своей женой Аполеной. Аполена сразу же предложила пани Марии помочь ей по дому. Мария поблагодарила соседку за заботу и попросила подыскать расторопную служанку. Аполена пообещала найти хорошую и надежную девушку.

Есениус стал расспрашивать Прокопа о сыновьях. Он знал, что мастер весьма ими гордится. Хирург уже успел довольно близко с ними познакомиться, ибо старший, Ондрей, вел дружбу со студентами, а младший, Вавринец, уже не раз помогал пани Марии.

— Вы, видно, очень любите своих сыновей? — вмешалась разговор пани Мария.

— Ондрей мне помогает по лекарской части, — с воодушевлением заговорил мастер Прокоп. — К банному делу охоты у него нет, а вот если надо вскрыть нарыв или палец кому отрезать, он тут как тут. Чик-чик — и готово! Ловко это у него получается.

Есениус улыбнулся тому, как усердно хвалит своего сына Прокоп.

— Весьма похвально, что он так ловок, но с этим «чик-чик» неплохо бы быть поосторожней. Перед каждой операцией хирургу следует помнить, что часть тела, которую он собирается удалить, уже никогда не отрастет. Поэтому прибегать к хирургическому вмешательству надо в самых крайних случаях.

— Конечно, конечно, — горячо подтвердил мастер Прокоп. — Я ему то же самое говорю. Но ведь вы знаете, молодежь всегда немного торопится.

— Ну, а Ваврик? — поинтересовался Есениус.

Прокоп улыбнулся:

— Он у меня лучший латинист в городской школе. В следующем году я хотел бы определить его в академию. Но не знаю, как к этому отнесутся остальные мастера…

Есениус не понял причины опасений Прокопа. Что может быть общего между «остальными мастерами» и учением Вавринца?

Банщик стал объяснять:

— Понимаете, не все так просто в нашем деле. Мы, банщики, вместе с цирюльниками в цеху ремесленников занимаем последнее место. С нашим цехом никто не считается. В костеле нам отведены худшие лавки. Даже цеховое знамя нам не разрешают иметь. Право, не знаю, удастся ли мне что-нибудь сделать для Ваврика. Пока что еще ни один мастер из нашего цеха не отдавал своего сына в высшую школу. Можете себе представить, как бы на меня обрушились мастера из других цехов! Да они бы меня на смех подняли. А может, и профессоров уговорили бы, чтоб те не принимали Вавринца.

Есениус был немного озадачен рассказом банщика. Он и не подозревал, что между ремесленниками существуют такие распри.

— Это хорошо, что вы меня обо всем предупредили. Заранее я вам ничего обещать не могу, но поговорю с профессором Бахачеком и ректором Быстржицким. Постараюсь уговорить их не чинить вашему сыну никаких препятствий.

— Благодарю вас, премного благодарю!

— Пока не за что, ведь я для вас еще ничего не сделал. Но уверен, что мне удастся склонить профессоров на вашу сторону.

— Ты что это растрещалась, как сорока? — обратился Прокоп к жене.

Но Аполена так была занята разговором с пани Марией, что даже не услышала мужа.

— Повторяю, Аполена, нам пора домой. Сыновья голодные…

— Сейчас, сейчас, я только кончу, — нетерпеливо отмахнулась Аполена и склонилась к пани Марии, чтобы досказать какую-то длинную историю.

Когда мастер Прокоп и его жена ушли, Есениус с улыбкой сказал:

— Если каждый день будет столько гостей, то работать придется, пожалуй, только ночью.

— Надеюсь, что все будет не хуже, чем в Виттенберге, — успокоила его пани Мария. — Выдержали там, выдержим и здесь.

После посещения семьи Браге, где пани Кристина и пани Мария вдоволь наплакались, вспоминая своих дорогих покойников, супруги Есениусы отправились с визитом к Кеплерам.

Иоганн рассказывал Марии о своем друге столько хорошего, что ей захотелось познакомиться с императорским математиком и его женой.

Кеплеры жили далеко, при Эммаусском монастыре.

Мария очень быстро подружилась с пани Кеплеровой. Трехмесячная Зузанка явилась тем звеном, которое мгновенно сблизило обеих женщин.

Захлебывающийся от счастья Кеплер не мог скрыть отцовской гордости. Лицо его так и сияло от добрых слов, произносимых гостьей в адрес новорожденной. Ему никак не удавалось сосредоточиться на беседе с другом; взгляд его поминутно обращался к колыбели. Он несколько раз вскакивал, заговаривал с дочкой, улыбался ей, но так как она спала, он удовлетворялся тем, что поправлял одеяльце или сползший на глаза чепчик.

Пани Мария с грустной улыбкой наблюдала за ним.

В конце концов Кеплер понял, что у женщин есть много своих дел, и предложил Есениусу пройти с ним в кабинет.

Женщины остались одни.

— А у вас есть дети? — спросила Барбора Кеплерова пани Марию.

Этот безобидный вопрос ранил Марию в самое сердце.

— К сожалению, нет. Был у нас сынок, но господь бог взял его к себе еще совсем малюткой, — ответила она глухим голосом.

— Как и у нас, — вздохнула пани Барбора. — У нас ведь двое умерло… Что поделаешь!

— Так это третий ребенок?

— Четвертый. От первого брака у меня есть двенадцатилетняя дочь, Регина. Муж мой умер, и я вышла за Кеплера. Теперь у меня двое, но Кеплер… вы даже представить себе не можете как он рад малютке. А что бы было, если бы это был сын!

— Возможно, будет и сын. Все отцы одинаковы: радуются дочерям, но мечтают о сыне. Мужское тщеславие! Мой тоже гордился, что у него сын. И вот видите… Я иногда думаю, не взял ли его бог потому, что на него возлагались такие надежды.

— Успокойтесь, дорогая пани Мария, будет еще и у вас счастье.

Пани Мария отрицательно покачала головой. Она знала, что ее мечте не суждено сбыться. Когда она задумывалась над своей жизнью, ей казалось, что она смотрит в иссякший колодец. А иногда она сравнивала себя с засохшим деревом или с бесплодное скалой… И при этом она так умела скрывать свое горе, что даже муж не догадывался о всей глубине ее страданий, о неизмеримой силе ее тоски.

Со смертью сына мир словно перестал существовать для нее. Душа ее замкнулась перед ним, отвернулась от его соблазнов, стала непроницаемой для его влияния, безразличной к его радостям. Страдания укрепили ее сердце и очистили душу. Она бежала от света и погружалась в самое себя. К чему это привело? Говорят, что из глубокого колодца можно увидеть звезды даже днем. Видеть из него то, что другие, стоящие снаружи, не видят. Так, погрузившись в свое одиночество, смотрела пани Мария на мир, и через призму своих страданий судила о жизни и оценивала поступки людей. В том числе и поступки своего мужа. Она была ему советчицей, помощницей. В тех случаях, когда его терзали противоречия, она инстинктивно безошибочно чувствовала, какую запутанную нить следует распутать, а к какой и вовсе не надо прикасаться. Есениус знал, что она часто про себя осуждает его поступки и считает их легкомысленными. За все это он уважал ее и, пожалуй, немного побаивался.

Ее ласковый, но пытливый взгляд мгновенно схватил в Кеплере одну из главных его особенностей — доброе сердце.

— У вас хороший муж, — горячо сказала она.

— Да, — согласилась Барбора, — он нас очень любит. Зузанку, конечно, больше всех.

В это время Зузанка заплакала. Пани Барбора ногой покачала колыбель, но девочка не переставала плакать, и пришлось взять ее на руки. Когда Зузанка успокоилась, Барбора продолжила разговор:

— Говорил вам доктор, как любит мой муж звезды?

— Но это понятно, ведь он астроном.

Панн Кеплерова улыбнулась:

— Дело совсем не в том. Многие астрономы смотрят на звезды лишь как на предмет своих научных наблюдений. Я бы сказала так: их отношение к звездам точно такое же, как отношение врача к больному. Это сравнение, конечно, не совсем верно, ибо врач лечит, то есть вмешивается в течение болезни, влияет на больного, чего нельзя сделать в отношении звезд, ибо влиять на них человек не может.

— Наоборот, звезды влияют на людей, определяют их судьбу, — заметила пани Мария.

— Я думала, — продолжала пани Кеплерова, — что звезды для многих астрономов — лишь средство заработка, остальное для них безразлично. А мой Иоганн их любит. И все говорит о каком-то неизвестном законе, который весьма остроумен, а вместе с тем удивительно прост. Кеплер все надеется, что ему удастся открыть этот закон.

— А составил он гороскоп для малютки? — спросила пани Мария, кивнув в сторону Зузанки.

— Составил, только… я не знаю, что об этом и подумать.

— О чем? О гороскопе? Может, он очень плох?

На лице пани Марии было написано такое искреннее беспокойство, что Барбора поспешила успокоить ее:

— Да нет, наоборот. Гороскоп показывает, что все очень хорошо. Но представляете себе: мой муж говорит, что все это ерунда и вообще астрология — это чистое жульничество.

Такого пани Мария прежде не слыхала.

— Неужели? Но ведь… составляют же для людей гороскопы?

— Составляют, даже для императора, — подтвердила пани Барбора. — И Кеплер составляет, но при этом он не верит в астрологию. Разве не смешно?

Для пани Марии это не было смешным.

— Составляет гороскопы и не верит в астрологию? Но ведь это значит… поступать против своих убеждений?

— Да. Вы не можете себе представить, как это для него невыносимо. Он уже не раз собирался совсем бросить гороскопы и открыто сказать всем, что он об этом думает. Но мне все же удавалось удержать его от такого шага. Знаете ли вы, что это значит для нас? Даже не представляю, что бы мы тогда делали… Ведь гороскопы — это дополнение к жалованью.

Пани Барбора изливала душу перед женой Есениуса, но Мария слушала краем уха. В ушах ее звучала одна-единственная фраза: «Но мне все же удавалось удержать его от такого шага». Чувства Барборы были ей понятны, но еще больше был понятен Кеплер. Какие душевные муки должен он испытывать, идя против своих убеждений! Она представила себе, как бы поступила на месте Барборы. Ведь нужно заботиться о двух детях и муже, которому жалованье выдают нерегулярно. Можно ли требовать от Барборы, чтобы она отказалась от той денежной поддержки, которую время от времени приносят гороскопы? Смеет ли Мария уговаривать ее, чтобы она лишилась последней поддержки и положилась на волю случая? И все же колебаться нельзя. Такой человек, как Кеплер, не может, не смеет жить кривя душой. И женщина, соединившая свою судьбу с его судьбой, обязана делить с ним все тяготы жизни.

Барбора рассказывает о том, что переезд в Прагу обошелся им в сто пятьдесят золотых, что за первые четыре месяца жизни в столице они истратили сто золотых — все их сбережения и что потом они были вынуждены одалживать у Браге.

Пани Мария опускает голову, как бы соглашаясь, но думает при этом свою думу. Она думает о горькой правде, которую должна высказать пани Кеплеровой.

— Да, да, все это трудно. Но, во всяком случае, вы не должны запрещать своему мужу открыто говорить то, что он думает. Если он не верит в астрологию, не принуждайте его составлять гороскопы.

Пани Кеплерова вскочила. Она уложила в колыбель уснувшую Зузанку и еще ближе подсела к пани Марии.

— В мире есть куда большие ценности, чем деньги, — продолжала Мария. — Думали ли вы когда-нибудь о том, что чувствует ваш супруг, когда его вынуждают продавать свои убеждения?

Пани Барбора растерянно глядела на нее.

Она чувствовала себя виноватой, хотя еще не уяснила, в чем, собственно, ее вина.

— Я не задумывалась об этом. Почему бы ему не составлять гороскопы, если он умеет это делать, а люди его просят? Верит он в астрологию или нет, это дела не меняет.

— Я не согласна с вами, пани Барбора, — спокойно, но твердо возразила Мария и посмотрела на дверь в соседнюю комнату, откуда доносились голоса мужчин. Быть может, она боялась, что они, кончив разговор, придут сюда, помешают ей довести беседу до конца. — Гороскопы — это только следствие, а вам необходимо выяснить причину. Спрашивали ли вы когда-нибудь мужа, почему он не верит в астрологию? У него, значит, имеются для этого серьезные основания. Разве они вам безразличны? Неужели вы не интересуетесь работой вашего мужа? О, какая это прекрасная работа! Астрономия — великое призвание!

Барбора пристально посмотрела на Марию, стараясь понять свою собеседницу.

— Вы говорите о моем муже, будто знаете его многие годы. — Выражение глубокого сочувствия мелькнуло в глазах пани Марии.

— Я узнала его гораздо раньше, чем встретилась с ним. Представление о нем сложилось у меня по разговорам с собственным мужем. И, надо сказать, хорошее представление. Теперь, после того как мы познакомились, мне очень приятно, что я не ошиблась.

Барбора улыбнулась, не скрывая чувства гордости:

— Хотелось бы знать, так ли вы будете рассуждать, когда ближе его узнаете.

— Надеюсь, что мое мнение только укрепится, — поспешила уверить Барбору пани Мария.

И, когда ей стало ясно, что жена Кеплера не собирается отвечать на вопрос, интересуется ли она работой своего мужа, пани Мария вернулась к этой теме:

— У нас, жен ученых, совершенно иная жизнь, чем у других женщин. И, хотя мы недостаточно знаем все, с чем приходится бороться и отчего приходится страдать нашим мужьям, мы во многом ответственны за их работу.

— Что же я должна, по-вашему, делать? — спросила Барбора.

— Не заставлять мужа поступать вопреки своим убеждениям. Увидите, как он будет вам за это благодарен: он почувствует себя свободнее, уверенность его в себе укрепится, и в конце концов все это благотворно скажется на его работе.

Пани Кеплерова все еще колебалась. До сих пор к работе своего мужа она подходила лишь с материальной точки зрения. В родительском доме и в доме первого мужа она не испытывала недостатка, поэтому не могла с ним мириться и сейчас. А ведь отказ Кеплера от составления гороскопов, то есть потеря основного источника побочных доходов, неизбежно отразится на их доходах.

— Все это хорошо говорить да приятно слушать, но из красивых речей обеда не сваришь. Когда матери нечего дать детям, она должна отказаться от многих хороших намерений.

— Такого, пожалуй, не случится, — спокойно ответила пани Мария. — В конце концов, вы не одиноки. Найдутся люди, которые с радостью вам помогут, если вы попадете в беду. Во всяком случае, вы всегда можете рассчитывать на нас.

Барбора и сама понимала, что доводы ее весьма шатки, и после того, как ей открыто предложили поддержку, уже не могла больше сопротивляться.

— Не смотрите на будущее так мрачно. Вы обязательно дождетесь лучших времен. Но об этом вы сами должны позаботиться. Разве создать мужу хорошую рабочую обстановку — не благородная цель для жены? Это украсит его жизнь, благотворно скажется и на вашей семье. Неужели для этого не стоит приложить усилий?

Вместо ответа пани Кеплерова схватила Марию за руки и посмотрела на нее влажными глазами.

— Если бы знал Иоганн, — сказала она, — какую заступницу он приобрел в вашем лице! Не знаю, не знаю, не стану ли я ревновать его к вам.

— Вы не должны этого бояться. У меня достаточно забот моим большим ребенком, — ответила пани Мария и обернулась к дверям, за которыми ученые вели оживленный разговор.

— Итак, вы утверждаете, что основой глаза является хрусталик, который собирает световые лучи, отражающиеся от предметов, и что таким образом мы видим? — повторил Кеплер слова Есениуса. — Но что происходит со световыми лучами после того, как они проникнут в глазное яблоко? Что, собственно, такое — видение? Какими законами оно управляется?

Есениус удивленно посмотрел на Кеплера — он не был готов к этим вопросам. Что общего между глазом и звездами? Главное, чтобы у человека было нормальное зрение, то есть чтобы он имел зоркие глаза, тогда он может хорошо видеть и звезды.

— Нас, врачей, больше интересуют больные глаза или травмированные, другими словами — такие, которые не могут полностью выполнять свои функции. Наше стремление — вылечить больного, облегчить его страдания, улучшить его зрение. Но вы спрашиваете, что управляет видением? Разумеется, нерв, который соединяет глаз с головным мозгом. Что при этом происходит в глазу? Я мог бы попытаться ответить вам научными выкладками, но вряд ли цитирование Галена чем-нибудь вам поможет. Скажу откровенно, что с этой стороны я еще не изучил глаз.

— Жаль, — разочарованно произнес Кеплер. — Без этих основных данных я едва ли смогу написать свое сочинение об оптике.

Есениус был огорчен, что не смог исполнить желание друга. Просьба Кеплера взволновала его. Императорский математик задел в нем ученого, возбудил его честолюбие.

— Надеюсь, что ответ на вопрос, который вы мне задали, вам нужен не обязательно сегодня.

— Нет, нет, такая срочность ни к чему, — улыбнулся Кеплер. — Зачем же?

— Дело в том, что этот вопрос начинает меня интересовать. Я хочу договориться с палачом Мыдларжем, чтобы он достал мне несколько глаз. Я подробнейшим образом изучу их строение и потом, надеюсь, смогу более или менее складно ответить, по крайней мере, на некоторые из ваших вопросов.

Бледное лицо Кеплера покрылось румянцем.

— Вы не можете себе представить, как я буду вам благодарен за все это! Вот увидите, что общими усилиями нам удастся докопаться до чего-нибудь интересного.