Град посещало много дам, разодетых по последней моде. Есениус уже давно привык к невероятной суматохе, которая царила в непосредственной близости от любителя тишины и покоя Рудольфа II. В королевском замке можно было часто встретить необычайно красивых женщин, ибо император был известен не только как поклонник мертвой красоты, запечатленной в холодном мраморе или ярких красках и стройной композиции картин, но и как поклонник красоты живой… Неопровержимым доказательством этого была Катарина Страдова.

Однажды к концу дня Есениус шел через второй замковый двор. Площадь, в полдень полная суеты и гомона, была пустынна. Только несколько караульных в полном облачении изнывали под лучами солнца. Кое-кто примостился в тени. Перед караульной будкой развалился в холодке большой волкодав. Время от времени он встряхивал головой, отгоняя назойливых мух. Казалось, ничто на этом свете не интересует его.

В этот момент во дворе появилась дама с целым выводком детей. В руках она держала букет из белых, красных и желтых роз. Одна из старших девочек вела на цепочке высокую, стройную борзую.

Заметив борзую, волкодав залаял и бросился на нее. Борзая рванулась ему навстречу. Девочка — ей было лет десять — попыталась ее удержать, но собака поволокла девочку за собой. Девочка стала звать на помощь, малыши запищали, перепуганная мать растерянно озиралась по сторонам. Но так как поблизости никого не было, она сама бросилась выручать свою дочь. Борзая тащила упирающуюся девочку, словно куклу. Девочка уже не могла ее остановить, но все еще держала поводок.

— Lascia Nero! — крикнула мать.

Но было поздно. Девочка споткнулась о камень и, падая, отпустила поводок.

Собаки вцепились друг в друга.

Все произошло в одно мгновение. И, прежде чем Есениус успел прийти на помощь, он оказался в самом центре собачьей свалки. Псы катались у его ног, грызли друг друга, а неподалеку лежа на земле, громко плакала девочка.

Есениус мгновенно понял, какая опасность грозит ребенку. Одним махом он перескочил через живой клубок, поднял девочку и передал ее перепуганной женщине. Потом прикрикнул на собак. Но все было напрасно. Тогда Есениус стал искать поблизости палку, чтобы разогнать разъяренных псов. Нигде ничего не было. Тут он вспомнил о шпаге, висевшей у него на боку. Он отцепил ее вместе с поясом и замахнулся. Волкодав убежал, а борзую Есениусу удалось схватить за поводок.

Девочка поранила руку и оцарапала лоб. Она все еще плакала. Есениус осмотрел ее раны и установил, что ничего серьезного нет и слезы ее были вызваны скорее испугом, чем болью.

— Grazie tante, signore, — по-итальянски поблагодарила Есениуса дама.

— Non, се di che, — галантно отклонив благодарность, ответил Есениус также по-итальянски.

Вежливая улыбка на лице дамы сменилась радостным удивлением.

— Синьор — итальянец? — быстро спросила она и посмотрела на его рыжеватые усы, шевелюру и светлые глаза.

На итальянца не похож — не хватает смуглости, верного признака пылкого южного темперамента. Из уст его не льются водопадом комплименты, как это обычно бывает у итальянцев при встрече с прекрасной незнакомкой.

А незнакомка, стоящая перед Есениусом, была действительно прекрасна.

Он начинает догадываться, кто она. Изысканные манеры, итальянская речь убеждают его, что перед ним мать императорских детей — Катарина Страдова.

Катарина Страдова! Влиятельнейшая особа при дворе императора Рудольфа II. Влиятельнейшая — и при этом настолько мудрая, что никогда не употребляет свою власть для вмешательства в политику и даже для личных интриг. Женщина, которая своей привлекательностью и добрым нравом сумела привязать к себе императора сильнее, чем если бы была с ним обвенчана.

— Если разрешите, я провожу вас, — предложил Есениус даме, объяснив ей, что он врач. Личный врач императора.

Она с радостью приняла его предложение.

Есениус проводил Катарину Страдову в императорские покои и по пути почтительно отвечал на все ее вопросы об Италии: о Падуе, Венеции, Болонье, Флоренции. Каждый из названных им городов вызывал в ее воображении волнующие картины и такой прилив чувств, который мог быть выражен лишь в мечтательных возгласах.

Есениус промыл девочке раны, успокоил мать и откланялся.

Катарина Страдова задержала его властным, но вместе с тем грациозным движением точеной руки. Она подошла к вазе, в которую уже успела поставить букет, и выбрала из него для Есениуса красную розу.

Это была награда, но вместе с тем и жест королевы.

Хотя со дня смерти Тихо Браге прошло больше полугода, друзья и ученики не забывали о нем.

Каждый раз, когда Есениус и Кеплер проходили через Староместский рынок, они вспоминали о своем великом друге и сворачивали к храму поклониться его светлой памяти.

В тихой задумчивости стояли они перед тяжелым надгробием из красного мрамора, вделанным в одну из храмовых колонн. Каждый про себя пытался сопоставить действительный образ славного астронома с его изображением, высеченным на камне. Скульптор увековечил Браге в необычном одеянии: в латах, как храброго бойца. В левой руке он держал меч, а правой опирался на глобус. Конечно, наряд этот был необычным для Браге, но, если поразмыслить, скульптор поступил правильно: Тихо Браге был вечным бойцом.

Однажды в воскресенье, когда Есениусы возвращались из Тынского храма, они задержались на Староместском рынке, чтобы послушать проповедника, который, видимо, дожидался здесь окончания богослужения. Как только молящиеся вышли из храма, он вскочил на край фонтана, чтобы все его хорошо видели, и стал говорить.

Это был уже знакомый Есениусу юродивый Симеон.

— Разве не глупы те, кто думает, что человека украшает платье? — восклицал юродивый. — Некоторые из них даже судьбу благодарят за то, что в красивом платье и дурак выглядит мудрецом. Но стоит ему открыть рот, и все понимают — мудрость чужда ему. Еще никогда от сотворения мира любовь к роскошным одеждам не принимала таких размеров, как сейчас. В старину всегда можно было различить по одежде, кто к какому принадлежит сословию, у кого какое ученое звание, но теперь по одежде никто не скажет, кто доктор, кто земан а кто ремесленник. Ненужная это гордость, греховная это роскошь, оскорбляющая господа бога.

Пожилые люди соглашались с ним, во всяком случае некоторые, но молодежь только смеялась над исступлением юродивого.

Потом Симеон обрушился на женщин.

— Знайте, — вопил он, — что все эти мантильи и короткие шубки, которые едва закрывают вам плечи, придумал дьявол. Наши предки не носили такой богопротивной одежды, ибо они имели стыд, который у нынешних женщин пропал. Кто из благочестивых людей может без возмущения смотреть на безобразные и нескромные женские наряды?

— Не в бровь, а в глаз, — раздался за спиной Есениуса знакомый голос.

Есениус обернулся и увидел доктора Залужанского и его жену.

— Он и вас, мужчин, не пощадил, — ответила Залужанскому его супруга и дружески приветствовала пани Марию.

А Симеон продолжал:

— Исполняется пророчество, которое говорит, что чешским женщинам больше всего будут нравиться итальянцы, испанцы, голландцы и французы. Женщины будут носить платья, придуманные дьяволом, они потеряют стыд, введут в обычай кринолины, остроконечные туфли и станут появляться с обнаженной грудью. И разгневается господь бог на страну и народ чешский.

В толпе послышался смех.

Тогда Симеон возгорелся гневом праведным и припомнил слова пророка Исайи:

— «И сказал господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят поднявши шею и обольщая взором, и выступают величавой поступью, и гремят цепочками на ногах, оголит господь темя дочерей Сиона и обнажит господь бог срамоту их; в тот день отнимет господь их красивые цепочки, и звездочки, и лунки, и серьги, и ожерелья, и опахала, и запястья, пояса и сосуды с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу, верхнюю одежду, нижнюю, и платки и кошельки, светлые тонкие епанчи и повязки и покрывала.

И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос плешь, и вместо широкой епанчи узкое вретище… Мужи твои падут от меча, и храбрые твои — на воине».

В глазах проповедника сверкал гнев, который смущал сердца, наполняя их тревогой за будущее.

Веселый смех, который в начале проповеди сопровождал речь Симеона, постепенно совсем смолк, и на рыночной площади стало так тихо, что слова юродивого, падавшие на головы присутствующих, гремели со страшною силою, словно раскаты грома.

— Горе тем, кто пишет неправедные законы, и тем, кто исполняет их, попирая права бедных в суде, и вершит насилие над моим народом, обижая вдов, обездоливая сирот. Что станете вы делать в день испытания и горя, которое придет издалека? К чьей помощи вы прибегнете и где сохраните свою славу, чтобы не согнуться под оковами и не упасть вместе с мертвыми?

Через пару дней, разговаривая с Бахачеком, Есениус вспомнил о Симеоне:

— Я слышал проповедь этого юродивого. О нем кто-нибудь заботится?

— Добрые люди поят и кормят его. А нет — он приходит к нам. Помните, вы недавно видели его здесь.

— Его речи, его проповеди внушают тревогу. Надо предостеречь его. Говорят, Симеона уже не раз брали под стражу при попытке возмутить народ…

— Но тут же и отпускали, — улыбнулся Бахачек, — как только убеждались, что он юродивый.

— Не знаю. Временами он говорит весьма разумно. Совсем как в поговорке, что устами младенцев и юродивых глаголет истина. Но правда всего обиднее.

— Пожалуй, так, — согласился Бахачек. — Симеон метит чем дальше, тем выше. Пожалуй, так не только горожанам, но и панам достанется.

— Не сносить ему тогда головы. Важные господа не потерпят правды даже от юродивого, — задумчиво заметил Есениус. — Вы бы с ним поговорили.

Бахачек пожал плечами:

— Я могу попытаться, но думаю, что это ничего не даст. Его не убедишь. Он уверен, что сам бог поручил ему изобличать пороки нашего мира.

— Все же попытайтесь.

Опасения Есениуса были небезосновательны. Дня через три Есениус возвращался из Града домой.

На замковой площади менялся императорский караул. Услышав звуки трубы, многие придворные сбежались во двор, чтобы посмотреть парадный марш вблизи. На площади оказалось довольно много именитых особ.

Есениус не раз видел это представление и не собирался задерживаться. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как услышал знакомый голос: «Ба, да ведь это юродивый Симеон!»

Растрепанный, он стоял неподалеку от выстроившихся в шеренгу солдат и вещал:

— Кто будет поклоняться сатане и его изображению, кто примет знак его на лоб или на руку, тот будет пить вино божьего гнева из чаши возмущения, тот будет пытаем огнем и серою пред ликом святых ангелов и пред агнцем божиим.

Командир императорской стражи велел ему замолчать и отправляться ко всем чертям. Но Симеон не слушал. Напротив, окрик офицера распалил его еще больше. Он продолжал свою проповедь, полную скрытых намеков и пророчеств, которую все присутствующие расценили как оскорбление его императорского величества.

Тогда офицер приказал двум солдатам, вооруженным алебардами, отвести юродивого в темницу Черной башни. Симеон не сопротивлялся, добровольно пошел с ними, но по дороге продолжал выкрикивать свои загадочные прорицания.

Голос его, удаляясь, постепенно стихал и замер совсем, когда за ним захлопнулись тюремные ворота Черной башни.