Примерно неделю спустя с Есениусом произошла удивительная история. Однажды вечером — Есениус как раз дежурил во дворце — к нему пришел императорский камердинер и передал приказ безотлагательно явиться к императору.

— Что случилось? Может быть, его императорское величество почувствовал себя плохо?

Камердинер пожал плечами. Неожиданный приказ императора удивил даже его.

— Я не сказал бы, что его императорскому величеству нездоровится. Он забавляется с принцами и принцессами в покоях пани Катарины Страдовой.

— Я должен явиться в покои пани Страдовой? Может быть, она заболела?

— Ничего не знаю. Я выполняю приказ его императорского величества. Вам велено подождать в приемной. Пойду доложить, что вы уже там.

Есениус понял, что дальнейшие вопросы бесполезны. Поэтому он молча зашагал за камердинером в императорскую приемную.

В приемной было пусто. Посетители знали, что если не попадешь к императору до полудня, то потом уже ждать нечего: время после полудня император посвящал своей семье или своим многочисленным коллекциям, вечер отводился алхимикам и астрономам.

Вскоре появился император. С его лица еще не успела сойти Улыбка — след недавнего веселья в кругу своих детей.

— Приготовьте инструменты и возьмите с собой ментик.

Сам император был в ментике и шляпе, будто собирался куда-то идти.

— Пошли!

Слуга взял два серебряных подсвечника с шестью зажженными свечами в каждом и направился к двери.

— В подвал! — приказал Рудольф.

По дороге император молчал, а его личный врач не осмеливался задавать вопросы.

Они шли пустынными темными коридорами. Мерцающее пламя двенадцати свечей отбрасывало причудливые тени на пол и стены.

Вначале Есениус предполагал, что ему придется произвести хирургическую операцию, но чем больше ступеней оставалось позади, тем сильнее им овладевали сомнения.

— Стой! — приказал император, когда они подошли к двери в центре главного подземного коридора, выложенного гладкими каменными плитами. — Возьмите подсвечники, доктор, — распорядился император.

Он вынул из подсвечника горящую свечу и дал ее слуге.

— Подожди нас здесь и не бойся, — приказал он ему, указывая на скамейку, вделанную в нишу с небольшим оконцем.

Затем Рудольф открыл тяжелые, обитые железом двери, как раз напротив ниши, и вошел в комнату. Есениус последовал за ним.

— Осторожней, не загасите огонь.

Предупреждение оказалось своевременным — из комнаты хлынул поток холодного воздуха. Пламя свечей испуганно затрепетало.

Есениус остановился посветить императору, который запирал двери изнутри.

Доктор осмотрел комнату, желая найти место, куда бы поставить подсвечники. Посреди комнаты он увидел большой стол с мраморной крышкой, на столе что-то белело. Есениус догадался, что там находится человеческое тело.

Труп.

Сколько он перевидал на своем веку трупов, сколько раз анатомировал их! Вид трупа обычно не вызывал у него волнения. Но сейчас мороз пошел у Есениуса по спине. Он понял, для чего привел его сюда Рудольф.

Возле стены стоял круглый столик на резных ножках.

Император вплотную придвинул его к большому столу и велел поставить туда подсвечники.

Есениус пытливо посмотрел на императора. Пламя свечей освещало Рудольфа снизу, отчего на лицо его легли черные тени, блеск глаз казался страшным.

— Мы слышали о вашем искусстве хирурга, в особенности об искусстве трупосечения, столько похвал, что мы хотели бы убедиться в этом собственными глазами. Пожалуйста, можете начинать.

Император величественным жестом сбросил с трупа покрывало и вплотную подошел к хирургу.

Есениус старался преодолеть охвативший его страх и держаться, как обычно, чтобы император не заметил, насколько он взволнован.

На столе лежало тело юродивого Симеона!

Бедный Симеон! Есениус вспомнил о своем разговоре с Бахачеком. Уже тогда он словно предчувствовал трагическую судьбу того бедняги. Симеон слишком много себе позволял, а большие господа не терпят правды даже от юродивых.

Император заметил, как вздрогнул Есениус.

— Вы его знаете? — пытливо спросил он.

— Видел его как-то на улице, а последний раз здесь, на замковом дворе. Думаю, что рассудок его был поврежден, ибо речи его были лишены связи и смысла.

— Да, лишены связи и смысла, — повторил император каким-о загадочным тоном. — Только не всегда так было. Порой в его речах было прямое подстрекательство к бунту.

— Он не мог отвечать за свои поступки, — возразил Есениус, пытаясь оправдать несчастного проповедника.

— Бог ему судья, — спокойно ответил император.

— Смею ли я спросить, ваше величество, что с ним произошло?

— Мы тоже хотели бы это знать и надеемся, что ваше вскрытие хоть немного прольет свет на подлинную причину его смерти.

Больше Есениус не спрашивал. Пока он подготавливал труп к вскрытию, император нетерпеливо ждал. Раздумывать было некогда, хотя Есениус даже в этой обстановке не мог пренебречь своими обязанностями врача. Смерть юродивого Симеона слишком глубоко его тронула. При первом взгляде на мертвого у Есениуса возникло подозрение, что Симеон умер не своею смертью. Мысль о преступлении подкреплялась тем обстоятельством, что труп был перенесен в подземелье замка и что император потребовал вскрытия, пожелав присутствовать при нем лично. Если бы речь шла о простом анатомировании! Но для чего тогда вся эта таинственность? Почему он должен анатомировать один, тайно? Ведь днем да еще с помощником он мог бы это сделать гораздо лучше. Неужели юродивого уничтожили по приказу императора? Или это не убийство? Может быть, разрыв сердца или кровоизлияние в мозг…

Император прав: вскрытие может объяснить смерть Симеона. И сразу же в голове Есениуса зашумел рой новых мыслей. Симеона убили по приказу императора, почему он не распорядился сразу же похоронить тело? Да и зачем императору давать согласие на убийство человека, которого все считали юродивым. Ведь если бы ему так хотелось этой смерти, суд без особого труда приговорил бы Симеона к казни. Пусть люди сочли бы такой приговор несправедливым. Что из того? Это был бы не первый несправедливый приговор в королевстве. В конце концов, зачем понадобился императору такой сложный способ, чтобы убрать непокорного смутьяна, если он мог заживо сгноить его в Черной башне? А может, Симеон все же умер собственной смертью?..

Так думал Есениус, пока раскладывал инструменты.

Итак, все готово, но доктор еще не знает самого главного: каков будет порядок анатомирования.

— Ваше императорское величество, — обращается он к Рудольфу, — вы изволите интересоваться какими-нибудь определенными органами или я должен действовать в последовательности, какую нам предписывают университетские правила? Но, в таком случае, я и до утра не закончу вскрытия.

— Нам бы хотелось посмотреть, как выглядят внутренности человека. Покажите нам только самые главные органы: желудок, сердце, мозг. И постарайтесь успеть до рассвета.

— Как прикажете, ваше величество.

Есениус чувствовал себя так же, как и много лет назад, когда впервые приступал к трупосечению. Руки у него немного дрожали. Не потому ли, что ему довелось вскрывать Симеона, смерть которого была овеяна тайной, или потому, что рядом с ним находился такой необычный зритель? А может, действовала обстановка, напоминавшая древние богослужения в катакомбах? Пожалуй, все вместе вызывало в нем то странное чувство с трудом преодолеваемого страха, которого он никогда не испытывал до сих пор при анатомировании.

Есениус слышит учащенное дыхание императора, который стоит совсем рядом слева — чтобы не мешать — и склоняется над трупом, стараясь ничего не пропустить в этом волнующем зрелище.

Доктор извлек желудок, вскрыл его и попытался уловить запах какого-нибудь яда. Но ведь есть немало ядов и без запаха. Тогда он вынул содержимое желудка и внимательно осмотрел слизистую оболочку его стенок. Оболочка воспалена. Следовательно, не исключено отравление. Но может быть, это только какая-нибудь болезнь, происхождение которой никак не связано с отравлением.

Последовательно изложив императору свои наблюдения, Есениус заключил их следующими словами:

— На живом организме было бы легче установить причину отравления, ибо врач всегда может увидеть те или иные симптомы, которые помогают ему сделать правильные выводы.

— В особенности если больной скажет ему, чем он отравился, не так ли? — с усмешкой заметил император и разочаровано добавил: — Короче говоря, осмотр желудка не дал ничего. Поэтому я думаю, что не стоит этим дальше заниматься. Покажите нам сердце.

Есениус вынул из грудной клетки сердце и показал его императору.

Император взял его в руки, прикинул вес, погладил, сжал и осмотрел со всех сторон.

— Вскройте его и покажите нам, где помещается душа, — негромко приказал император.

Усмешки уже не было на его лице, и вместо нее появилось выражение напряженности и нетерпения.

Есениус поклонился и сказал:

— Ваше величество, ученые не пришли к единому мнению о том, где помещается душа. Некоторые утверждают, что она пребывает в правой половине сердца, поскольку кровь не имеет туда доступа. Воздух поступает в правую половину через легкие, этот воздух вытесняет кровь из левой половины сердца, и кровь идет к голове и прочим частям тела. Когда человек вдыхает, кровь из сердца поступает во все органы, расположенные ниже сердца, а когда выдыхает, она направляется к верхним органам, в частности к голове. Вот почему, если человек вдруг дольше обычного задержит дыхание, то в голове начинается шум и темнеет в глазах. Это следствие того, что к голове нет прилива крови.

Император с большим вниманием выслушал объяснения Есениуса, полностью отвечавшие тогдашним научным взглядам, но не забыл при этом свой вопрос.

— Таким образом, вы не считаете, что местом пребывания души является сердце? — спросил он.

— Не считаю, ваше величество. Я думаю, что таким местом является голова, мозг. Да и Гален утверждал то же самое.

— А в какой именно части мозга она пребывает? — задал новый вопрос император.

— К сожалению, этого никто не знает, — признался Есениус. — Безуспешно пытаемся мы найти место души при вскрытии трупа — душа уже покинула тело и от нее не осталось никаких следов.

Император нахмурился. По всему было видно, что он ожидал большего.

— Вы полагаете, что, если бы вам пришлось разрезать живого человека, то вы бы нашли его душу? — Тихо спросил он и вновь посмотрел в глаза Есениусу своим загадочным пытливым взглядом.

Есениус вновь почувствовал, как по спине у него забегали мурашки. Сердце стало наполняться неясной тревогой. Чего хочет император?

— Нет, не думаю, ваше величество, — учтиво ответил он, — ибо душа невидима. Мы бы ее не увидели и в живом организме, если бы вздумали рассечь его.

— Вы когда-нибудь уже пытались убедиться в этом? — настойчиво продолжал император.

Есениусу показалось, что он хочет загнать его в тупик.

— Живое человеческое тело нельзя вскрывать, — ответил Есениус, пытаясь повернуть опасный разговор в другую сторону.

— Нельзя или невозможно? — упорно настаивал император.

— Это было бы преступлением, — сказал хирург. — Ни один врач не взял бы его на свою совесть.

Император вновь нахмурился.

— С древнейших времен до нас доходят свидетельства о том, что в Египте Герофилос и Еразистратос вскрывали приговоренных к смерти и рабов.

— Совершенно верно, но мы сейчас осуждаем их действия — решительно возразил Есениус.

Ответ хирурга явно разочаровал императора.

— Для врачей это могло быть весьма поучительным, — продолжал Рудольф, — ведь очень важно увидеть собственными глазами, как взаимодействуют внутри человека его отдельные органы. Как течет кровь, как возникают жизненные соки…

Представив себе эту картину, Есениус вздрогнул. Ему много доводилось видеть людских страданий. Мог ли он сознательно причинить кому-либо боль, чтобы этим удовлетворить свою любознательность? Нет, здравомыслящий человек не может так поступать.

Но император, словно читая мысли своего врача, решительно настаивал на том, против чего возражал Есениус.

— Разумеется, вы бы приготовили лекарство, которое избавило бы человека от страданий. Жаль, что доктор Гайек умер. Он обещал нам приготовить панацею от всех болезней.

— Сомневаюсь, чтобы он смог приготовить средство, приняв которое человек перестал бы чувствовать боль. Боль можно только приглушить. Совсем уничтожить ее нельзя. С сотворения мира боль сопутствует человеку. А для врача она лучший помощник. Ведь если больной не сможет сказать, где у него болит, как же врач будет его лечить? Сообщи нам этот юродивый, что у него болело, мы бы легко установили причину его смерти.

— Следовательно, даже при вскрытии сердца вам не удалось выяснить этой причины? — спросил император, не скрывая на этот раз усмешки. — Но, может быть, вы все же выяснили, был он юродивым или нет?

— Юродивость, иными словами слабоумие, определяется исключительно поведением больного. В мозгу очень редко можно заметить какие-либо изменения.

— Стало быть, юродивость нельзя излечить, удалив ту часть мозга, где гнездится болезнь?

Хотя в комнате было холодно, Есениуса обдало жаром. Хирург чувствовал, что император недоволен вскрытием. Он явно ждал от Есениуса разгадки тайн человеческой жизни, решения тех вопросов, которые волновали его бессонными ночами, когда он, как призрак, бродил по пустым покоям дворца или бежал от солнечного света, спасаясь в полумраке своего рабочего кабинета, и проводил целые часы среди своих коллекций, мечтательно глядя на самые ценные сокровища. Неудовлетворенный, он покидал мастерские алхимиков и вышки астрологов, стремясь в волнующем наблюдении над органами человеческого тела приблизиться к пониманию самой большой тайны — тайны жизни и смерти. Но тайна так и оставалась нераскрытой. Есениус, показав Рудольфу строение человеческого организма, словно подвел его к двери с замысловатым замком, но ключа не дал. Да он и не мог его дать, ибо не имел сам.

Понимает ли это император? Смирится ли он покорно перед этой величайшей, пока еще не разгаданной тайной или возмутится? Не сменит ли чувство бессилия прилив бешенства, объектом которого будет избран он, Есениус? Обычно бледное лицо императора стало розоветь. Это был тревожный признак, означавший, что император сильно возбужден. И Есениус понимал: покажи он Рудольфу даже мозг несчастного Симеона, это не рассеет его сомнений, не уничтожит беспокойства. А что будет потом, как отблагодарит его император?

Рудольф отошел от стола и посмотрел вокруг, как будто чего-то ища. Возможно, у него заболели ноги и ему захотелось присесть.

Нервы Есениуса были напряжены до предела. Все свое внимание он сосредоточил на анатомировании, хотя при этом не забывал украдкой следить за каждым движением императора. Он был начеку, как бы ожидая приближения какой-то неведомой опасности. Ему хотелось привлечь внимание императора к своей работе.

— Если ваше величество позволит, я вскрою череп. — И, когда император кивнул в знак согласия, он продолжал: —Посмотрим, имеются ли в мозгу какие-нибудь следы умопомешательства.

Император придвинул стул и сел. Это предложение Есениуса его явно успокоило.

— Хорошо, вскрывайте. И подробно обо всем расскажите.

Теперь Есениус окончательно убедился, что вскрытие черепа было основной целью этого необыкновенного анатомирования.

Император хочет убедиться, можно ли по изменениям в мозгу распознать умопомешательство и вылечить его, вскрыв череп. А вдруг таким образом можно излечить и его болезнь?

Взмах острого ножа — и скальп уже на полу. Теперь с помощью пилы можно вскрыть лобную кость.

— Скажите, доктор, существует какая-нибудь разница между мозгом этого юродивого и, скажем, мозгом… императора?

Голос императора прозвучал почти просительно. Рудольфу мучительно хотелось ухватиться за какие-то неоспоримые доказательства своей исключительности, ибо ему казалось, что земля уходит из-под ног и увлекает его с собой в пропасть.

Но Есениус не мог ему помочь. Впрочем, даже если он и дал бы какой-то ответ на этот нелепый вопрос, разве поверил бы император, что его мозг не отличается от мозга простого человека?

«Между мозгом императора и мозгом юродивого нет различия», — такой ответ вот-вот был готов сорваться с языка хирурга. Но он вовремя понял: Рудольф ждет совсем другого.

— Между мозгом отдельных индивидуумов нет различия, — сказал наконец Есениус. — Во всяком случае, покуда речь идет о строении его и составе. Различие есть только в величине.

И вот оба с пристальным вниманием рассматривают серое вещество мозга, но не замечают в нем ничего такого, чем бы оно отличалось от мозга здоровых людей.

Острый нож Есениуса вонзается в мякоть вещества, и хирург и император смотрят, что делается внутри мозга, в слоях ткани, напоминающих своим рисунком полукружия радуги. Но и там они ничего не находят. Нет даже следов кровоизлияния — ничего такого, что могло бы хоть как-то приблизить врача к разгадке тайны, которая для императора важнее, чем расположение звезд в час, когда он появился на свет.

Есениус растерянно пожимает плечами и снова вкладывает мозг в черепную коробку.

— Ignoramus et ignorabimus, — покорно произносит император.

А его личному врачу нечего сказать в утешение своему владыке. Он чувствует лишь жалость, которую испытывает врач к неизлечимо больному человеку, но не смеет ее показать.

После своего первого анатомирования Есениус был горд тем, что совершил. Он чувствовал себя тогда исполином, который осмелился приоткрыть завесу, скрывавшую от простых смертных тайну жизни. В тот раз анатомирование было для него самоцелью. Теперь же оно должно было вскрыть причину болезни и смерти человека. Но он не узнал ни того, ни другого. Вместо гордости, которую он испытывал после первого вскрытия, сейчас им овладела лишь горечь сожаления и какая-то безграничная покорность, ибо он осознал, какими бессильными оказываются даже знаменитейшие врачи перед некоторыми загадками природы.

Всю дорогу в ушах у него звучали слова императора:

«Ignoramus et ignorabimus».

Он сравнивал себя с деревом, на которое налетела буря. От всей его самоуверенности не осталось и следа. Ему казалось, что гораздо лучше было бы отказаться от избранного пути и посвятить себя чему-нибудь другому. Сомнения, безнадежно овладевшие императором, передались и ему. Где-то глубоко внутри он ощущал странное беспокойство. Будто там, в душе, со все прибывающей силой забил источник сомнений. И в шуме его все время, безостановочно повторяются одни и те же знакомые, обезоруживающие слова: «Суета сует…»

Мария заметила, что муж расстроен, и стала его расспрашивать.

Он поделился с ней своими сомнениями.

— Это ужасно, когда человек вдруг начинает понимать свое бессилие. И еще при таких обстоятельствах! Что мне толку от моей науки, если я не могу дать ответа на такой простой вопрос: «Отчего умер юродивый Симеон?»

Есениус присел к столу, подпер рукой голову. Вся радость жизни покинула его.

С той головокружительной высоты, на которую вознес Есениуса успех, он снова пал на самое дно.

— Пожалуй, ты преувеличиваешь, Иоганн, — осторожно промолвила Мария. — Какая тебе польза, если бы ты узнал, отчего он умер? Надо обращать больше внимания на живых. Им ты можешь помочь, а мертвым уже все безразлично. И еще я тебе скажу, Иоганн: не сдавайся после первой же неудачи. Постарайся найти ее причину. Ты искал ее?

Есениус признался, что нет.

— Ну вот видишь! Знаешь, в чем я вижу причину твоей неудачи? В том, что ты больше полагался на книги, чем на собственные наблюдения. И эта новая неудача должна заставить тебя еще упорнее работать.

Лицо Есениуса просветлело. Он порывисто встал, подошел к жене и, целуя ее в лоб, сказал:

— Nescimus, sed sciemus

Разговор с Марией не убедил Барбору. Она все еще не могла согласиться с тем, чтобы ее муж перестал составлять гороскопы.

Барбора постоянно вспоминала первые месяцы их жизни в Праге. Как было тяжело просить у Браге жалкие гроши и как унизительно получать отказ — у самого, мол, нет! Горько об этом вспоминать. Теперь у Кеплера приличное жалованье, только получает он его всегда с опозданием. Если бы можно было на него рассчитывать, они бы прокормились. Но что поделаешь, если Кеплеру опять вот уже несколько месяцев ничего не платят. Хоть бы потом отдали. Но об этом не может быть и речи. Дадут немного, а остальное жди месяцы, а то и годы. Как же при этом отказываться от единственно надежного источника дохода, каким являются гороскопы? У Регины такой возраст, когда молодой организм требует хорошего питания. А платья, башмаки и все прочее? И это только одному ребенку. Расходы на Зузанку, хотя она и совсем крошка, немногим меньше. Все время надо что-то покупать, не говоря уж о квартире. Марии легко говорить: детей у них нет, а побочных доходов куда больше, чем у Кеплеров.

Так рассуждала Барбора, решившись отстаивать раз и навсегда заведенный в доме порядок. Но все же она вспомнила слова панн Марии: «Ты не можешь судить обо всем только со своей точки зрения. Вникни в положение Иоганна. Разве ты забыла, что он тебе однажды сказал? «Для меня неважно, что думают о моей работе современники и будут ли люди читать сразу же после моей смерти мои книги. Но я глубоко убежден, что через сто лет их оценят по достоинству и прочтут с тем интересом, какого они заслуживают». А если он так уверен в значительности своих исследовании, она не должна ему мешать, не должна отвлекать своими кухонными интересами.

Долго боролись в Барборе заботливая мать с доброй женой. Ей казалось, что интересы детей находятся в противоречии с интересами мужа. Но постепенно она уступила. Помогло то, что императорская казна несколько месяцев аккуратно выплачивала жалованье придворным служащим.

Пани Барбора обходилась жалованьем и перестала вспоминать о гороскопах.

Кеплер с головой погрузился в свою работу.

В ясные ночи он отправлялся в загородный дворец королевы Анны. Здесь, в большом зале верхнего этажа, император создал обсерваторию. Сюда он велел перенести все приборы, принадлежавшие Тихо Браге; некоторые из этих приборов — самые большие, не помещавшиеся в доме Браге, — были установлены здесь еще при жизни придворного астронома.

Каждый раз, когда Есениус дежурил ночью, они встречались с Кеплером на Граде.

— Жаль отвлекать вас от работы, — сказал однажды вечером Есениус Кеплеру, — но я с удовольствием пошел бы с вами в Бельведер. Я там еще не был. С покойным Браге мы не раз вместе наблюдали ночью небосвод. Только не знаю, не буду ли я вам в тягость…

— Как вы можете так говорить? — вспыхнул Кеплер. — Ведь вы знаете, как я ценю ваш интерес к моей работе. Я буду весьма рад, если вы отправитесь со мной. Хотя бы сегодня. Ночь ясная, и мы сможем беспрепятственно наблюдать звезды.

Есениус сообщил камердинеру, где он будет, и вместе с Кеплером отправился в королевский парк. С тех пор как он стал личным врачом императора, его только раз вызвали ночью к Рудольфу. Поэтому он имел все основания предполагать, что и эта ночь пройдет спокойно.

Полная луна озаряла парк серебристым светом. Глубокая тишина окутала все вокруг. Неподвижный воздух был насыщен запахом роз, кусты которых окаймляли дорожки, усыпанные золотистым песком. Справа и слева от дорожек искусной рукой садовника геометрическими фигурами — квадратами, кругами, полукружьями, звездами — были рассажены яркие цветы, среди которых выделялись прекраснейшие тюльпаны. Несколько лет назад их привезли из далекой Турции как подарок султана императору. Это были первые тюльпаны в Центральной Европе.

В таинственной темноте кустов вспыхивали огоньки светляков. Время от времени в воздухе проносились летучие мыши.

Откуда-то снизу, вероятно из города, слабо доносился лай собак.

Зеленоватая крыша замка в таинственном ночном освещении напоминала киль опрокинутого корабля, покоящегося на дне прозрачного водоема.

Тихий разговор и скрип песка под ногами были единственными звуками, которые, как круги на воде, расплывались вокруг идущих. Но вот замерли и эти звуки. Остался только один звук — шум фонтана.

Друзья молча остановились.

— Что это? — прошептал Есениус. — В Праге звонят? В такой поздний час?

Кеплер улыбнулся и, не говоря ни слова, схватил доктора за руку и подвел к фонтану.

— Поющий фонтан, — сказал он, глядя с улыбкой на удивленное лицо Есениуса.

— Так этой есть поющий фонтан? — воскликнул доктор и прислушался к прекрасной мелодии.

Он уже слышал о творении мастера Яроша, об этой диковине пражского императорского сада, но не представлял себе, как может петь фонтан, и, конечно, не знал мелодии этой песни.

Теперь он слышал ее собственными ушами.

К монотонному шуму воды присоединялся отдаленный, нежный звон. Казалось, что звонили все колокола пражских храмов, но звон их был приглушенный, порою замирающий, будто музыка, доносящаяся откуда-то издалека, чуть ли не с того света.

Очарованный Есениус с наслаждением слушал эту прелестную музыку, и радостное чувство наполняло его душу.

— Я начинаю верить в правдивость легенды о древнеегипетских башнях, которые начинали петь с восходом солнца. Однако неизвестно, можно ли сравнить их пение с пением этого фонтана.

До замка оставалось всего несколько шагов. Кеплер провел Есениуса внутрь и кликнул слугу, чтобы тот им посветил.

Гулко раздавались шаги поздних посетителей, когда они проходили пустынным большим залом-приемной загородного дворца.

Обсерватория, напротив, была так заставлена всевозможными инструментами и приборами, что посетитель не знал, на что прежде обратить внимание. Был здесь и большой трикветрум Коперника, который так ценил покойный Браге, несколько секстантов и квадрантов разной величины, всевозможные другие приборы, циркули и несметное количество книг. Многое было знакомо Есениусу еще по дому Тихо Браге.

— Пойдемте наверх, — предложил Кеплер.

Они поднялись на галерею и остановились, залюбовавшись спящей внизу под ними Прагой, озаренной лунным сиянием.

Над морем черепичных крыш к чистому, усеянному звездами небу вздымались десятки пражских башен. Отчетливее всего были видны, словно близнецы, башня Тынского храма и стоявшая напротив нее башня ратуши… немного поодаль за ними высоко вознеслась крыша костела панны Марии Снежной… А вот и колокольня Гавельского храма, влево от нее должен быть Каролинум… сюда же, по направлению к Влтаве, — Вифлеемская часовня, в тени которой Лоудова коллегия — жилище Есениуса. Все эти здания, казалось, громоздились друг на друга как попало, и все же человек не мог подавить в себе чувство восхищения, какое доставляла ему эта ни с чем не сравнимая, своеобразная, неповторимая красота.

«Такой я ее еще не видел», — подумал Есениус, прикованный к панораме ночной Праги, и облокотился на парапет, доходивший ему до груди. Рядом с ним стоял Кеплер.

Они были одни. Вокруг ни души. Здесь, высоко над уснувшим городом, вдали от мирской суеты и придворных интриг, они могли свободно дышать, словно им удалось покинуть землю и вознестись в надзвездные дали.

В такие мгновения хочется быть откровенным, душа льнет к близкой ей душе, перед которой она могла бы раскрыться, как цветок под лучами солнца.

— Я хотел бы с вами поговорить, Иоганн, — начал Кеплер и повернулся спиной к городу, чтобы видеть Есениуса. Лицо Кеплера оставалось в тени. Произнеся первые слова, он замолчал, желая установить, готов ли Есениус его слушать, а затем продолжал — Возможно, вам это покажется смешным. Речь пойдет о моей супруге, Барборе…

О семейных делах Кеплер еще никогда не разговаривал с Есениусом. Это была святая святых, куда нельзя заглядывать посторонним. Чем он так огорчен, что решился открыться? Виду него человека, который никогда не был так счастлив, как теперь.

— Если я смогу дать вам совет или помочь в чем-либо…

— Нет, нет, вы меня не так поняли, — порывисто возразил Кеплер, и на его тонких бледных губах появилась растерянная улыбка. — Не знаю, как и начать… Вы давно женаты, у вас такая разумная жена, вы, вероятно, лучше это понимаете… А я, признаться, ничего понять не могу. Но, чтобы вас долго не мучить, скажу: Барбора — прекрасная женщина.

Есениус не понимал, зачем он все это говорит. Зачем убеждает, что Барбора прекрасная женщина. Ведь он, Есениус, в этом никогда не сомневался.

— И вы только теперь это поняли? — снисходительно улыбнулся Есениус.

— Да, только теперь, через пять лет супружества. Вы только подумайте: с тех самых пор, как мы поженились, моя жена требовала от меня, чтобы я составлял гороскопы и делал прогнозы для календарей. Ведь вы прекрасно знаете, как неприятно делать что-нибудь против своей воли и своих убеждений. Но что поделаешь? Барбора не хотела сократить расходы. А жалованье из императорской казны — вещь ненадежная. Вам это известно?

— К сожалению, — вздохнул Есениус. — Если бы у меня не было частной практики, я, право, не знаю, как бы мы могли свести концы с концами.

— Вот видите! — воскликнул Кеплер. — Я и оказался в таком положении. Пожалуй, еще в худшем: лечить людей и предсказывать судьбу — вещи несравнимые. А сейчас произошло просто чудо: Барбора резко переменилась. Сказала мне, чтобы я не обращал внимания на домашние дела, что мы как-нибудь обойдемся, и если мне так уж претит, то лучше бросить эти самые гороскопы. Теперь я продолжаю свой трактат о принципах астрологии, он давно уже был разработан, но из-за размолвки с Барборой я его бросил. Я вам только хочу сказать, что человек никогда до конца не знает даже собственной жены. Ведь я думал о человеке хуже, чем он есть на самом деле. Вы меня понимаете?

— Понимаю, очень даже понимаю, — с участием ответил Есениус, но на душе у него заскребли кошки. Сколько внимания проявляет Мария к его работе, желая быть ему полезной… Но стоит ли он этого? Может ли это оценить? Придет домой, и забудется его раскаяние.

— Не сердитесь на меня, что я поделился с вами радостью, которую доставила мне сегодня Барбора. Но если бы вы знали, что это для меня значит! Теперь я смогу закончить свой трактат об основах астрологии, а потом буду продолжать «Паралипомены» — там я касаюсь законов оптики.

Когда Кеплер заговорил об астрологии, Есениус вспомнил императора.

— Вы собираетесь издать «Основы астрологии»? — помолчав, спросил Есениус.

Кеплера удивил этот вопрос.

— Разумеется. Зачем бы я тогда писал?

— А вы подумали о том, как отнесется к вашему сочинению император?

— Я ему скажу заранее, что собираюсь опубликовать «Основы астрологии», и попрошу разрешения посвятить ему эту книгу, — сказал Кеплер.

Есениус невольно повысил голос:

— Вы собираетесь посвятить императору произведение, направленное против астрологии?

— А почему бы и нет? — спокойно ответил Кеплер, не замечая волнения Есениуса. — Думаю, что императору милее открыто высказанная точка зрения, пусть даже противоположная его взглядам, чем обман. Вы тоже не побоялись высказать свое мнение, хотя оно и не совпадало с мнением императора.

— Это нельзя сравнивать. Тогда речь шла совсем о другом. Но астрология — слабость императора. А что, если он не примет вашего посвящения? Будете вы тогда издавать свою книгу?

Кеплер утвердительно кивнул:

— Не могу быть непоследовательным. Не хочу говорить одно, а думать другое.

— А если император откажется от ваших услуг?

С еще большей убежденностью, чем в первый раз, Кеплер ответил и на этот вопрос Есениуса:

— Прага — не единственный город, где можно жить. Я мог бы попытаться получить место в Вюртенберге, в Саксонии, Виттенберге, в Иене, Лейпциге или еще где-нибудь. Человек не должен приносить в жертву свои убеждения. Разве на моем месте вы поступили бы иначе?

Есениус долго молчал. Он смотрел вниз на прекрасный город, с которым успел сродниться всем сердцем, и в то же время чувствовал, что его теперешнее положение — только трамплин к настоящим делам. Не хотелось бы ему покинуть Прагу.

Есениус ощущал на себе мягкий взгляд Кеплера, который напомнил ему глаза Марии. Эти глаза не допускали лжи.

Голос доктора дрогнул, когда он ответил:

— Стало прохладно, и нам, пожалуй, пора возвращаться.

Есениуса работы во дворце прибавилось. Доктор Гваринониус прихварывал, и Есениусу приходилось его заменять. Теперь он стал чаще встречаться с императором.

Тем не менее, их сближение шло медленно, хотя после анатомирования юродивого Симеона отношения между ними несколько изменились. Несмотря на то что результаты анатомического сеанса не удовлетворили императора, сам сеанс его чрезвычайно заинтересовал, и с этого времени Есениусу оказывалось явное предпочтение. Император был недоверчив даже к своему ближайшему окружению. Давая аудиенцию, он мало говорил, зато охотно выслушивал собеседника. А Есениусу, как врачу, важно было знать о состоянии здоровья императора из его собственных уст. Рудольф был убежден, что кто-то его сглазил. Ни одному из своих личных врачей он не верил, что речь идет о простом нездоровье. «Нет, нет, не пытайтесь нас уговорить. Наши недруги нас сглазили, чтобы лишить трона…» Все знали, кого он имеет в виду. Прежде всего — собственного брата, эрцгерцога Матиаша. Трудно приходилось личным врачам императора.