Будущее рисовалось перед Есениусом в самых розовых тонах. Казалось, дорога к дальнейшим успехам ему открыта. Император был к нему благосклонен, Катарина Страдова ценила его, а богатые пражане предпочитали другим врачам. Двери в дома знати распахивались перед ним настежь. Кроме врачебной репутации, немало способствовал этому также и его фамильный герб. Он висел в «большой» комнате в простенке между окнами. Этот герб был дарован его покойному отцу в 1562 году императором Фердинандом I и состоял из трех частей: внизу — золотой щит с тремя вершинами; на средней вершине растет вяз, на двух крайних стоит черный медведь, к шее которого две руки откуда-то сверху протягивают поводок. В центре герба изображен — богатый шлем с пышной короной, а из-за короны виден другой черный медведь. Он стоит на задних лапах, а в передних держит ветвь вяза.

На этот герб Есениус часто поглядывал с любовью и тайно представлял, как, например, прекрасно он бы выглядел на дверцах собственной кареты…

Но Марии в этом не признавался,

В последние дни Есениус был занят исследованием человеческого глаза, надеясь своими выводами помочь Кеплеру в его сочинении об оптике. У палача Мыдларжа он взял глаза какого-то казненного преступника и по ним стремился выяснить основы видения. Сидя в своем кабинете, он исследовал связь зрачка и сетчатки, раздумывая над тем, почему световой луч, проникающим через роговицу и зрачок внутрь глаза, прежде чем достичь сетчатой оболочки, должен пройти через жидкость. Имеется ли какая-нибудь связь между видимым изломом весла, погруженного в воду, и строением глаза? Имеет ли здесь место зрительный обман, происходящий от несовершенства глаза, или другое явление, которое к глазу не имеет отношения и существует само по себе?

На все эти вопросы он не находил ответа ни у Гиппократа, ни у Галена. Не мог на них ответить и Кеплер.

— Вероятно, здесь действуют какие-то законы, которых мы еще не знаем, — сказал он как-то в глубоком раздумье. — Вокруг нас так еще много непонятных явлений, и человек должен жить по крайней мере сто лет, чтобы хоть какие-то из них исследовать до конца.

И все же Кеплер с благодарностью принимал результаты исследования Есениуса. Они помогали ему в работе над книгой об оптике.

У Есениуса был тяжелый день. Здоровье императора снова ухудшилось. Возобновились припадки гнева, и никто, кроме врачей, не решался попадаться ему на глаза. Когда припадки кончались, император впадал в меланхолию. Он не хотел никого видеть, сидел в одиночестве в темном кабинете и погасшим взором смотрел куда-то вдаль, за стены кабинета, за границы этого мира. Что он видел там? Какая сила превозмогла его страх перед смертью и вложила ему в руку острый кусок стекла, которым он пытался вскрыть себе вены? Лабиринт мыслей Рудольфа II оставался недоступным даже для его близких. Никто не мог сказать, что привело императора к такому отчаянному поступку.

Есениус осмотрел рану — вена оказалась неповрежденной, — зашил ее и забинтовал руку. Но кто мог поручиться, что император не повторит сегодняшнюю попытку?

День был напряженный, полный волнений, и Есениус, возвращаясь из Града, предвкушал отдых. До завтрашнего утра можно рассчитывать на покой. Разумеется, если за ним кто-нибудь не придет.

Поднявшись на Каменный мост, он остановился и стал смотреть, как на островке Кампы женщины полощут белье в Влтаве. Пройдя несколько шагов, он залюбовался полетом чаек и прислушался к их крикам. Он оперся о каменный барьер и стал смотреть на развалины Вышеграда, поднимающиеся над зелеными холмами, уже дышавшими весной. Было начало апреля, и воздух таил запахи влажной земли. После полудня прошел дождь, но тучи уже разошлись, и лужи на мостовой сверкали, как осколки зеркала. Заходящее солнце окрашивало небосклон всеми оттенками желтых и красных цветов.

«Будет хороший день, — подумал Есениус, глядя на ясное небо. — Похоже, что солнечная погода продержится всю неделю.

В приятном расположении духа он вернулся домой. Поужинал и, как обычно, сел писать.

Писал долго. Между тем стемнело, и он зажег светильник.

Вскоре постучал какой-то поздний посетитель. Есениус поднялся из-за стола и пошел к двери.

— Кто там? — спросил он.

— Горем преследуемый человек пришел к вам за помощью, — ответил кто-то за дверью.

Есениус открыл.

В прихожую вошел человек в длинном черном кафтане и в черной шляпе. Даже если бы у него не было седых пейсов на висках и желтого колечка на груди, то и тогда было бы ясно, что посетитель еврей.

«Древний, как патриарх», — подумал Есениус, вглядываясь в иссохшее лицо старца. Хозяин закрыл дверь и пригласил гостя в меньшую комнату. Здесь гость представился по всей форме:

— Я раввин Иегуда Лев бен Безалел.

Есениус не пытался скрыть удивление. Имя пражского раввина Льва было известно не только каждому обитателю Праги, но и далеко за пределами королевства. Раввин Лев был лучшим талмудистом своего времени, написал несколько религиозных книг, по которым учились во всех еврейских высших школах. А самое главное — имя раввина Льва всегда упоминалось в связи со всякого рода кабалистикой и черной магией. Люди утверждали, что это он сотворил из глины огромного искусственного человека — Голема, который оживал, как только раввин вкладывал ему в рот таинственный знак — шем. А после этого и выполнял все работы, какие только ему давал Лев.

Даже император Рудольф заинтересовался раввином. Он пригласил его к себе в Град и в течение двух часов разговаривал с ним при закрытых дверях. Никто так и не узнал содержания этого разговора. Но посвященные утверждали, что император уговаривал ученого раввина поделиться с ним тайнами своего искусства. Раввин согласился, думая, что этим он добьется благосклонности императора к своим единоверцам. Однажды вечером император посетил дом раввина в Пражском гетто. Подробности Есениусу рассказал в свое время покойный Тихо Браге, сопровождавший тогда императора. И Тихо Браге утверждал, что его рассказ есть святейшая правда и что все это он видел собственными глазами вместе с Рудольфом. Голема раввин Лев показывать не захотел. Клялся, что ничего подобного нет и в помине, что люди переоценивают его возможности. Никто из смертных не обладает такой силой, чтобы оживлять мертвую природу. Зато раввин показал им другие чудеса. Он сделал так, что Градчаны, весь королевский замок появились у него в комнате. Казалось, протяни руку — и коснешься его стен. А потом по настоятельной просьбе императора вызвал образы ветхозаветных пророков. Тайну этого своего искусства раввин не поведал даже Рудольфу.

— Чем могу вас отблагодарить, почтеннейший рабби, за что вы в такой поздний час посетили мое скромное жилище? — учтиво спросил Есениус.

— «Милосердием Иеговы и вашего бога прошу вас, высокоученый доктор, спасите мою внучку! — горестно воскликнул рабби, и его голос пресекся, словно его душили слезы.

— Расскажите подробнее, чем я могу быть вам полезен. сказал Есениус, хотя уже догадывался, что разговор пойдет о медицинской помощи.

Раввин прижал руки к груди и умоляющим голосом произнес:

— Моей единственной внучке, моей любимой Мириам очень плохо. У нее камни в почке, и сегодня вечером случился приступ. Умоляю вас ради всего, что вам дорого, удалите ей камни!

Есениус уже хотел было спросить, почему, мол раввин не поможет внучке своей кабалистикой и черной магией, но искаженное горем лицо старика тронуло его сердце.

— Почему вы пришли за помощью именно ко мне, рабби? — сдержанно спросил он. Ведь у вас есть свой доктор, Лев из Левенштейна. А кроме того, вы прекрасно знаете, что врач-христианин не имеет права лечить еврея, не говоря уж о том, что врачи не занимаются удалением камней. Это дело цирюльников.

Нельзя сказать, чтобы с последним он был сам согласен, но это была хорошая, убедительная отговорка.

— Вы правы, высокоученый доктор. Я понимаю, что это занятие цирюльников. Но я не могу доверить жизнь своей внучки, своего единственного сокровища, рукам фельдшера. Да и она говорит, что это для нее равносильно смерти… Вот я и пришел к вам, высоко ученейший доктор, вы моя последняя надежда.

— Дайте своей внучке какое-нибудь успокаивающее средство, которое уменьшит боль, а завтра вечером доктор Лев сможет ею заняться…

— О нет, не отказывайтесь, высокоученый доктор! — воскликнул раввин. — Она не доживет до завтрашнего вечера. Если бы вы знали, как она слаба, какой это хрупкий цветок, вы бы сжалились над ней. Если бы вы видели, как она терпеливо переносит боль, вы бы ни минуты не раздумывали. Камень бы сжалился над ее страданиями! Ради бога, прошу вас доктор, пойдите к ней! Я заплачу вам, сколько вы скажете… Я отдам вам все свое имущество, только пойдите, только спасите мою Мириам, единственную радость моей жизни!

Голос его прервался. Есениус был тронут. Боль несчастного старика была такой искренней, что у него не хватило силы ему отказать.

И он обнадежил раввина:

— Успокойтесь, все будет хорошо.

— Значит, идете? — радостно воскликнул раввин. — Спасибо вам, тысячу раз спасибо, высокоученый доктор! Я знал, что не ошибусь в вас.

— Я не могу идти сейчас с вами, высокочтимый раввин, — возразил Есениус. — Я должен приготовить инструменты. Отправляйтесь домой, не позже чем через час я буду у вас. Где вы живете, я знаю.

— Весь этот час я буду молиться господу нашему, чтобы он внушил вам мысль прийти на помощь к моей внучке. Пусть Иегова услышит мои мольбы.

Когда раввин ушел, Есениус направился к Марии.

— Ты слышала, Мария? — спросил он.

— Слышала, — тихо ответила она. — Что ты будешь делать, Иоганн?

В волнении он несколько раз прошелся по комнате.

— Не знаю, ничего не знаю, — повторил он. — Другой врач на моем месте сказал бы себе: «Ведь это только еврейка!»

— Надеюсь, что ты так не думаешь, Иоганн? Прежде всего это человек.

— Да, человек. Речь идет о спасении жизни. И все-таки— Ты понимаешь, Мария, что это значит? Чем это нам грозит?

Мария посмотрела на него нежным, ласковым взглядом и. тихонько сказала:

— Я думаю о том, чем это ей грозит, Иоганн.

Есениус остановился и опустил голову.

— Ведь речь идет не только обо мне, Мария, но и о тебе. Ты знаешь, что врачи-христиане не имеют права лечить евреев. Но мое положение еще хуже — ведь я личный врач императора. Если император узнает, что руками, которыми я касаюсь его священного тела, я перед тем касался тела еврейки, он посчитает это оскорблением и не только лишит меня места, но и, вероятнее всего, заключит меня в тюрьму.

Упоминание о тюрьме глубоко взволновало Марию. О таком исходе она и не помышляла. Теперь она поняла, что муж не преувеличивает.

— Врач, который лечит еврея, опозорен.

— Знакомство с палачом тоже позор, но ты провел с ним целую ночь, — прошептала Мария в ответ.

Есениус с беспокойством посмотрел на жену.

— Если император и узнает, еврейские талеры все исправят. Хороший подарок Рудольфу, и он смирится… Если, например, евреи поднесут ему какую-нибудь дорогую картину или скульптуру, — в задумчивости проговорил Есениус.

Мария подняла голову. Значит, Иоганн готов идти. Просто он хочет получить ее согласие на тот случай, если произойдут неприятности, которые повлияют на его положение. Чтобы она его потом не упрекала.

Мария сжала руку мужа:

— Зачем рассчитывать только на плохое, Иоганн. А если у тебя и будут неприятности, каждый порядочный человек тебя оправдает, и я никогда не упрекну тебя, Иоганн, наоборот, буду тобою восхищаться. Спасти человеческую жизнь — самая первая обязанность врача. А если это еще связано с опасностью, заслуга врача увеличивается вдвое. Иди, Иоганн!

— Хорошо, пойду! — решительно произнес Есениус. Примерно через час, незадолго до закрытия ворот еврейского гетто, Есениус был перед домом раввина «У каменного льва» на Широкой улице.

По дороге он не встретил ни одной живой души. Евреи праздновали пасху, в каждом доме шла торжественная трапеза, на которой присутствовали все члены семьи.

Молоток у дверей имел форму львиной головы. Есениус трижды постучал. За дверями послышались торопливые шаги, и в замочной скважине зазвенел ключ. Заскрипели петли, и показался мальчик со светильником в руках.

— Вы доктор? — радостно спросил он и повел Есениуса темным коридором со сводчатым потолком в комнату, где его уже ждал раввин Лев.

— От всего сердца приветствую вас! Пусть Иегова сопровождает каждый ваш шаг и увенчает успехом все ваши начинания и в этом скромном доме.

Есениус только теперь внимательно рассмотрел раввина. Это был как будто не тот человек, который тому около двух часов умолял его о помощи. Перед Есениусом стоял не сломленный горем, причитающий старик. Здесь, в своем доме, Лев был исполнен достоинства, даже торжественности.

Он совсем не похож ни на чародея, ни на мага, скорее, напоминает ветхозаветного пророка. Его высокая, стройная фигура подобна тополю. Длиннополый кафтан, доходящий ему до щиколоток, казалось, еще больше увеличивает его рост. В лице преобладают две краски: желтая и белая. Желтый цвет имеет морщинистая, высохшая, будто лишенная крови кожа. Белый — седая борода, спускающаяся ниже пояса, усы в густые брови, словно вытканные из паутины.

Но глаза! Есениус не может оторвать от них взгляда, хотя знает и чувствует, что сейчас не время заниматься изучением физиономии хозяина. И все же то и дело он заглядывает в удивительные глаза старца. Какой благородный взгляд, величественный, властный! Сколько в нем огня, сколько жизни! Раввин уже очень стар, но в глазах у него сверкает неугасимый огонь юности.

Теперь Есениус не удивляется, что суеверные люди приписывают раввину сверхъестественную силу, предполагают, что он создал Голема.

Есениус подходит к постели больной.

Широкая постель с пологом придвинута к стене изголовьем, так что к больной можно легко подойти.

У постели жена раввина, Перль, а рядом с ней — зять, Исаак Коган. Внук раввина, открывавший Есениусу дверь, куда-то исчез. Однако он вскоре появляется вместе с некрасивой женщиной, которую называет «мама». Это дочь раввина Фёгель, мать больной. Имя, означающее «птичка», родители дали ей при рождении, надеясь, что из нее вырастет красавица. И это имя стало для дочери раввина источником еще больших мук, чем зеркало, в которое она смотрелась. Она окончательно смирилась со своей судьбой после замужества. Господь богато одарил Мириам тем, что так скупо отпустил матери. Раввин берег внучку как зеницу ока, она стала для него солнечным светом, озаряющим его старость. Родители в ней души не чаяли, а для сынов Израиля она была источником страданий, ибо они видели ее красоту или слышали о ней и приходили издалека, чтобы завоевать ее сердце. Волосы у нее были чернее эбенового дерева, в глазах светился отблеск небес, а губы напоминали дольки очищенного апельсина.

И теперь этот цветок на семнадцатой весне своей жизни увядал на глазах, а они ничего не могли сделать.

Поможет ли ей доктор, о котором они столько слышали?

От постели неслись приглушенные стоны. Глаза больной были закрыты; казалось, она не слышит, что делается вокруг.

— Чтобы умерить боль, мы дали ей маковый отвар, — сказал раввин Лев, озабоченно переводя взгляд с Есениуса на свою внучку.

Есениус огляделся. Комната была маленькой, большую часть ее занимала кровать. Рядом с нею стоял небольшой столик, на котором были расставлены кружки с отварами и пузырьки с лекарствами.

Внимательно осмотрев больную, Есениус установил, что у нее камень в правой почке. Пока Есениус осматривал больную, у той начался новый приступ. Бедняжка корчилась от боли и так стонала, что невозможно было слушать.

— О боже, боже, зачем ты заставляешь меня страдать? Помогите мне, умоляю вас, помогите или дайте что-нибудь, чтобы я умерла!.. Только избавьте меня от этих мучений!

Обессиленная болью Мириам уткнула лицо в подушку и тихо стонала.

Есениус видел, что операцию откладывать нельзя.

— Мне нужен большой и крепкий стол, — тихо сказал он.

Раввин задумался.

— В соседней комнате есть подходящий стол, но он уже накрыт к праздничному ужину… Да и в моем кабинете стоит большой стол, только… — Раввин смутился и нерешительно посмотрел на своего зятя. — Кто принесет стол?

Это был серьезный вопрос. Ведь был канун праздника, первая звезда уже давно зажглась на небе, а в праздник нельзя работать. Именно поэтому отказался прийти доктор Левенштейн.

Есениус понимал колебание раввина, но одному ему с операцией не справиться. Ему должен помочь кто-нибудь из членов семьи раввина.

Раввин, его зять и внук стали потихоньку советоваться. Говорили по-древнееврейски, вероятно чтобы их не понял Есениус, а скорее всего потому, что о таком деле можно было говорить только на священном языке праотцов.

— Зять мой и внук мой, вы оба хорошо знаете, что я всегда самым решительным образом наставлял вас строго выполнять все требования талмуда. Я требовал от вас, чтобы вы были неумолимы к себе и другим в делах веры. Ныне я прихожу к вам с просьбой забыть мои наставления и нарушить священные правила. Я не уверен в том, что имею право так поступать. Сердце отца, ослабевшее от горя, противостоит разуму, который требует строгого соблюдения обычаев. Поэтому я хочу услышать ваше мнение.

Молодые люди с волнением слушали речь главы семейства. Мог ли он ждать от них иного решения, чем то, которое он уже сам принял? Ведь один из них был отцом, а другой братом больной. И, конечно, раввин не ждал ничего другого, кроме согласия.

— Мы нарушили закон уже тем, что пригласили к Мириам гоя, — почти шепотом сказал Коган.

Раввин утвердительно кивнул головой.

— Пусть всевышний уменьшит его страдания на том свете за то, что он пришел к Мириам, — пробормотал раввин.

Наконец раввин Лев сообщил Есениусу, что зять и внук сейчас принесут стол из его кабинета.

Стол с трудом удалось поставить между постелью и камином.

Есениус мог приступать к операции. Он открыл плоский деревянный ящичек с инструментами и вынул оттуда два ножа, ножницы, крючки и иглы. Положил затем в камин на угли две металлические пластинки для прижигания.

Он дал больной лекарство, чтобы заглушить боль, а женщинам сказал:

— Дайте ей чего-нибудь спиртного, чтобы она опьянела.

Женщины пошли в кухню выполнять приказания доктора. Есениус на несколько минут остался наедине с раввином.

— Я должен вас предупредить, рабби, — операция будет нелегкой. Мириам придется много вытерпеть и… при такой операции надо быть ко всему готовым… возможно, что мы не достигнем желаемого результата. Я ни за что не могу поручиться. И не упрекайте меня в случае неудачи.

— Боже сохрани, доктор, боже сохрани! Я убежден, что вы сделаете все возможное, чтобы ее спасти. А если вам это не удастся, то не удастся и никому другому. Пусть будет какой угодно результат, я буду вам благодарен до самой смерти, что вы согласились сделать эту операцию.

Когда все члены семьи собрались, Есениус объяснил каждому, что ему надо делать.

Мириам перенесли с кровати на стол. Есениус проверил, раскалились ли инструменты, и только после этого подошел к столу.

— Именем божьим начнем, — тихо произнес он и уверенной рукой рассек раскаленным ножом белую кожу.

Хотя Мириам была одурманена различными отварами и спиртными настойками, все же она жалобно застонала. Мать гладила ее по голове и утешала ласковыми словами. У раввина тряслась борода и от волнения стучали зубы. Когда Коган подавал доктору раскаленную металлическую пластинку, которой Есениус собирался прижечь кровоточащую рану, он нечаянно прикоснулся ею к руке доктора. Есениус почувствовал жгучую боль и пожалел бедную Мириам, которой причинял невыносимые страдания.

В комнате распространился запах паленого мяса.

Наступил решающий момент операции.

Фёгель смотрит только на лицо своей дочери. Старая Перль отвернулась, ибо ей кажется, что каждое проникновение ножа в тело любимой внучки пронзает ей сердце. Зять и внук подают доктору инструменты.

И только старый раввин наблюдает за ходом операции. Страдания внучки волнуют его беспредельно. По его морщинистому лицу текут крупные слезы и исчезают в густой седой бороде. Вполголоса, нараспев он читает молитву.

Сколько длится операция? Час? Два? Есениус того не знает, не знают и остальные. Время перестало для них существовать. Все думают лишь об одном: удастся? Не удастся? Всем хочется услышать из уст врача обнадеживающее слово. И они нетерпеливо смотрят на него. Но губы хирурга крепко сжаты. По лицу Есениуса видно, что он целиком поглощен своей работой. Тогда они пытаются прочесть ответ в его глазах. Когда им удается перехватить его взгляд, надежда их растет: взгляд Есениуса спокоен.

Вот он зашивает разрез. Потом смазывает рану заживляющим маслом и перевязывает ее чистым белым полотном.

На лбу у него поблескивают капельки пота. Трудная работа окончена.

Мириам переносят на кровать, мать укрывает ее одеялом.

На бледном лице девушки следы страшного изнеможения, но искаженные страданием черты постепенно проясняются. Мысль о том, что самое страшное уже позади, помогает ей прийти в себя.

На дворе уже глубокая ночь. И Есениус чувствует себя очень усталым. Он старательно умывается теплой водой, потом переодевается и в завершение чистит инструменты. Одновременно он думает, что делать дальше. Если идти домой, то надо будить рихтара и добиваться от него разрешения открыть ворота Еврейского города. Придется объяснять, почему он задержался так поздно в гетто, и тогда завтра об этом будут знать все.

— Вы хотите идти домой сейчас? — спросил раввин. И, не дожидаясь ответа Есениуса, предложил: — Вам лучше переночевать у нас.

Хозяева проводили его в небольшую комнатку, рядом со спальней Мириам. Доктор будет поблизости на случай, если ночью больной потребуется помощь.

Проснувшись через несколько часов, Есениус решил зайти к больной и узнать, как она себя чувствует. Он нащупал на столике кресало и трут и стал высекать огонь, чтобы зажечь свечу.

Звук кресала услыхали в соседней комнате. Там раздался шум отодвигаемого кресла и приближающиеся шаги.

Дверь потихоньку приоткрылась, и раввин вполголоса спросил:

— Вам что-нибудь угодно, доктор?

— Благодарю вас, нет. Я только хотел проведать больную.

— Весьма нас этим обяжете, — поклонился раввин. — Вероятно, рана причиняет ей большие страдания.

Есениус оделся и в сопровождении хозяина пошел к Мириам.

— Рана еще долго будет болеть. Но Мириам мужественная девушка. Не так ли?

Мириам попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась такой жалкой, что сердце Есениуса сжалось от сострадания.

Однако состояние больной не вызывало опасений. Он еще раз положил на рану повязку, с новой мазью, и сказал девушке несколько утешительных слов.

— Хотите снова лечь? — спросил раввин Есениуса. — А не лучше ли нам выпить по бокалу вина?

— А вы разве не собираетесь спать? Я бы не хотел лишать вас отдыха, — ответил Есениус, который уже выспался и чувствовал себя бодрым. Бокал вина был бы сейчас как раз кстати.

— Мы привыкли в пасхальную ночь не спать. Беседуем до самого утра.

Раввин распорядился, чтобы в комнату, где спал Есениус, принесли кувшин вина и два бокала. Когда это было выполнено, он прикрыл дверь, показывая этим, что не хочет вести разговор в присутствии своих домашних, и сел за столик напротив Есениуса.

— Иегова не дал нам провести пасху беззаботно и весело, так, как положено проводить этот праздник. Это наказание за то, что мы служим ему не так, как следовало бы.

— Если речь идет о вас, высокочтимый рабби, то я думаю, что это обвинение к вам не относится. Слух о вашей богобоязненной жизни и религиозном усердии исключает всякую мысль о том, что вы могли уклониться от своих обязанностей.

— Сегодняшний вечер еще долго будет служить темой моих размышлений, — задумчиво произнес раввин.

— Вы упрекаете себя, что пригласили иноверца? — спросил Есениус, зная, как трудно было раввину решиться на это.

— Нет, нет, — быстро ответил раввин, — я вам так обязан, так бесконечно благодарен за то, что вы пришли, но… Не знаю, поймете ли вы меня… Пожалуй, лучше всего об этом не говорить…

— Вы можете смело говорить со мной, рабби. Я постараюсь понять вас. Не бойтесь меня обидеть.

Раввин еще с минуту колебался, но наконец заговорил.

Он словно пытался оправдаться в собственных глазах.

— Я весьма согрешил перед своим господом, что не удовлетворился его решением и пошел по недозволенному пути, стараясь изменить это решение.

Он облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Есениус не нарушал его раздумий. Он терпеливо ждал.

— Я подпал под влияние слабости и делал то, что мне нашептывали опасения деда, беспокоящегося за жизнь внучки, а не то, что диктовали мне обязанности раввина.

— Значит, вы сожалеете, что позвали меня? — спросил Есениус.

— Нет. Еще раз повторяю вам, что нет, — сказал раввин и посмотрел на Есениуса влажными глазами. Потом горячо продолжал: — Не жалею даже сейчас. Но это и есть самое страшное. Я знаю, как должен был поступить, когда Левенштейн отказался прийти. Если бы речь шла о другом человеке, а не о Мириам, я бы без колебаний сказал: «На все воля божия. Не смейте идти против нее. Если господь решил, что она будет жить, — значит, выдержит все, что угодно. А если решил призвать ее к себе — все будет напрасно». Но я позвал вас. Я распорядился, чтобы вся моя семья осквернила праздник физическим трудом. Все это я совершил и при этом не чувствую сожаления, что поступил именно так. Вы меня понимаете?

Если бы отчаяние раввина не было искренним, Есениус только посмеялся бы над таким самобичеванием.

Но теперь он попытался рассеять сомнения раввина:

— Послушайте, рабби, и меня тоже могли бы мучить сомнения. Ведь я согласился лечить еврейку, хотя наши законы это запрещают. Но я подумал, что в этом случае главный судья — моя совесть, и вот я пришел. Я не рассуждал о том, что от воли божьей зависит, будет жить Мириам или умрет. Обязанность врача — бороться за жизнь. И родители, конечно, тоже обязаны бороться за жизнь своих детей. Никто не обвинит вас в том, что вы старались сохранить жизнь внучке.

Раввин внимательно выслушал Есениуса до конца. Потом выпрямился и убежденно заговорил:

— Но есть закон. Первый и самый важный закон тот, о котором поведал Иегова Моисею на горе для народа Израиля. А в этом законе упоминается только об уважении детей к родителям. Об обязанности родителей по отношению к детям там нет ни слова. И, если кто-нибудь из любви к своим детям или к детям своих детей нарушит закон, оправдания для этого нет: наказание господа его не минует.

— Вы упомянули закон, досточтимый рабби. Но ведь существуют и другие законы. Законы, действующие во всей Вселенной. И эти законы вы хотели нарушить. Разве по этому поводу вы не испытываете угрызений совести?

Раввин не понял смысла его слов и воскликнул высоким, переходящим в дискант голосом:

— Я? Я хотел нарушить всемирный закон? Прошу вас сказать: как и когда?

Есениус спокойно посмотрел ему в глаза:

— Да, вы пытались нарушить закон Вселенной. Вы хотели помериться с ней силою. Вы создали глиняного Голема и пытались с помощью своего кабалистического искусства вдохнуть в него жизнь. Я не верю, что вам это удалось.

Раввин порывисто вскинул голову и широко открытыми глазами посмотрел на доктора. В его взгляде застыл ужас. Есениус задел больную струну в его душе.

Замешательство раввина длилось не больше минуты. Вскоре он пришел в себя и с достоинством спросил:

— Вы уже и об этом слыхали? — В голосе его прозвучало с трудом скрываемое самодовольство, а по лицу скользнула едва заметная улыбка. Замечание Есениуса насчет Голема льстило ему. — Вы первый человек, который не верит в Голема. Все остальные убеждены, что мне удалось его создать; все уверены, что он до сих пор находится в моем доме. Признаюсь, я действительно пытался сделать Голема. Я вылепил его из глины, но оживить его мне так и не удалось. Как вы об этом узнали?

Разговор наконец перешел на интересную для Есениуса тему — на Голема. Чего только он не слыхал со времени своего приезда в Прагу об этом искусственно созданном существе, которое оживает, когда ему в рот вкладывают таинственный знак шем! И живет он с воскресенья до вечера пятницы. В канун субботы раввин вынимает шем, и гигантский Голем снова превращается в мертвую глину.

— Как вы узнали, что мне не удалось оживить Голема? — повторяет свой вопрос раввин и пытливо смотрит на гостя.

— Да ведь это противоречит законам природы, о которых я только что говорил. Сколько алхимиков ломает себе голову над тем, как приготовить эликсир жизни, который мог бы сохранить людям вечную молодость! И все напрасно. А почему? Да потому, го все живое неминуемо идет навстречу своей гибели. Что родилось, должно погибнуть. Пока наступит смерть, организм пройдет через постепенное увядание, которое мы называем старением. Изменить этот закон не в человеческих силах. Поэтому никто не может сделать человека вечно молодым или бессмертным. Поэтому нельзя превратить мертвую глину в живой человеческий организм. Законы природы этого не допускают.

Утро уже прокрадывалось в комнату через занавешенные окна, когда собеседники закончили свою словесную баталию. И хотя они коснулись многих вопросов, но не решили ни одного.

— Предоставим же изнуренному телу и утомленному духу отдых. Не так ли? — спросил наконец раввин.

Но Есениус отверг это предложение.

— Уже день. Ворота, наверное, открыты. Пойду домой, чтобы успокоить жену. А пока еще раз проведаю больную.

— А я хотел поговорить с вами о вознаграждении…

Есениус остановил раввина:

— Об этом не может быть и речи. Но, если вы хотите что-нибудь для меня сделать…

— Все, что в моих силах! — воскликнул раввин.

— Я был бы весьма вам признателен, если бы вы показали мне образцы своего тайного искусства. Что-нибудь из того, что вы уже показывали его императорскому величеству и покойному Тихо Браге. Я был бы также очень рад, если бы при этом мог присутствовать мой друг Кеплер.

Раввин не смог скрыть неприятное удивление. Очевидно, он не рассчитывал на такую просьбу. Но смущение его продолжалось недолго.

— Весьма рад, высокоученый доктор, весьма рад, — не спеша заговорил он. — Только предупредите меня заранее о своем приходе. Я охотно дам вам представление, которое видели его императорское величество и Тихо Браге. Но не ждите никаких чудес. Ничего такого, что противоречило бы законам природы.

Намек раввина не ускользнул от Есениуса. Он принял его как вызов к новому поединку.