Опасения и заботы мучили пани Марию, когда она задумывалась о карьере мужа при императорском дворе. Она не раз предупреждала его не слишком полагаться на благосклонность императора. Но Есениуса сердили ее страхи. Есениус был немного суеверен и побаивался, что Мария в конце концов назовет на него императорскую немилость.

У Кеплера таких забот не было.

Благосклонность императора его не ослепляла. Он не покупал ее комплиментами, не гонялся за нею. «Я выполняю свою работу добросовестно», — думал он в те минуты, когда император дарил его своей милостью. В первые дни пребывания в Праге, когда ему на каждом шагу приходилось натыкаться на всякие препятствия и осложнения, он решил покинуть этот город, но после смерти Браге все изменилось, его положение улучшилось. Барборе Прага пришлась по душе, и у Кеплера появились такие условия для работы, каких он никогда не имел.

Теперь Кеплер не собирался менять свое место, да и не был готов к этому.

И тут грянул гром среди ясного неба.

Из чужих краев вернулся Тенгнагель и стал претендовать на наследство Тихо Браге, к коему относились записи с результатами двадцатилетних наблюдений Марса, а также все приборы покойного, установленные в Бельведере.

Записями и приборами пользовался Кеплер.

Началась долгая тяжба, которая мешала Кеплеру работать и отравляла ему жизнь. Кеплер ссылался на то, что, как преемник Тихо Браге, императорский астроном должен пользоваться его записями и приборами, поскольку эти приборы хранятся в императорской обсерватории. Доводы Тенгнагеля были более вескими. Приборы действительно находятся в императорской обсерватории, но это еще не означает, что они являются собственностью императора. Ведь император не покупал их для Тихо Браге. Покойный астроном привез приборы с собой с острова Вен. И, если император желает их приобрести в свою собственность, пусть их покупает. Пока дело не будет решено, Кеплер не имеет права пользоваться ими. Даже старший помощник покойного, Лонгмонтан, мнением которого поинтересовались, высказался в том же духе.

Вся эта история порядком злила Кеплера, но он не мог упрекать Тенгнагеля за то, что тот хлопочет о своей собственности.

Дело запуталось, и император, вместо того чтобы сразу положить ему конец, принял соломоново решение: велел спорное имущество запереть, а Кеплеру запретил входить в обсерваторию.

— Будь доволен, Иоганн, теперь, по крайней мере, ты можешь спокойно сидеть сложа руки, — успокаивала его Барбора. — Тебе не дают работать. В конце концов император будет вынужден вмешаться в эту историю. Так нечего тебе и волноваться.

Но Кеплер волновался. И еще как!

— Ну как ты можешь так говорить, Барбора! Ведь я хожу как безрукий, как слепой. Представь себе, что у тебя заберут все горшки, сковородки, кастрюли и заставят варить обед. Что бы ты стала делать?

— Я бы сказала, что без горшков варить нельзя, и дело с концом. И ты должен заявить императору, что без приборов работать не можешь, другими словами, не можешь выполнять свои обязанности.

— А дальше? Что будет дальше? Скажи, что будет дальше? — нетерпеливо восклицал Кеплер, повышая голос. — Сидеть сложа руки, бессмысленно глядеть на луну и, смотря по тому, затянуто небо облаками или нет, предсказывать, какая погода будет завтра? Так, что ли? Неужели ты не понимаешь, Барбора, что приборы нужны не столько императору, сколько мне? Вот почему меня так огорчает вся эта история.

Кеплер не преувеличивал. Собственных астрономических инструментов у него не было. Перед приездом в Прагу он запрашивал Тихо Браге, брать ли ему с собой инструменты или нет. И при этом составил скромный список того, чем располагал. Просматривая этот список, Браге от души смеялся. Да разве это сравнишь с превосходным ураниенбергским оборудованием! Нет, не стоит возиться с такой мелочью. И Браге посоветовал Кеплеру продать свои инструменты, ибо в Праге их достаточно.

Вот и оказалось, что Кеплер вдруг очутился в положении погорельца, с пустыми руками, а бездеятельность для него была величайшим наказанием.

Что теперь делать?

Пришли Есениусы и попытались его развлечь. Но тщетно

— Я постараюсь найти себе занятие где-нибудь в другом месте, — решительно заявил Кеплер.

Есениус с ним не согласился.

— Не торопитесь. Император человек настроения. Возможно, он снова одарит вас своей милостью.

— Мне нужны приборы, а не милость! — горячо воскликнул Кеплер.

— Я не согласна с вами, доктор, — вмешалась в разговор Барбора, укоризненно глядя на своего мужа. — Как можно тут ждать? В самом деле, лучше всего покинуть Прагу. Иоганн легко найдет себе службу в другом месте.

Видя, что никто ему не противоречит, Кеплер успокоился. Уйти с императорской службы казалось ему в нынешнем положении наилучшим выходом.

Есениус молчал. Он знал быстрые смены настроения у императора и был убежден, что история с приборами Браге скоро уладится. И, наконец, Кеплер не может покинуть Прагу без согласия Рудольфа.

Так рассуждал про себя Есениус, поглядывая на Марию.

— А ты что об этом думаешь, Мария? — спросил он.

— Я считаю, что Кеплер должен остаться в Праге, но не ждать императорской милости, а бороться.

Слово «бороться» вывело всех троих из задумчивости. Больше всего оно поразило Кеплера. Такое слово — и из уст женщины!

Но Есениус не понял, что имеет в виду его жена. Бороться с императором? Да ведь это безумие.

Пани Барбора крепко прижала к себе Зузанку, будто ей грозила какая-нибудь опасность.

— Бороться? — воскликнул Кеплер. — Как вы это себе представляете, пани Мария?

В глазах Марии зажглись огоньки.

— А вот как: не смейте считать себя побежденным и не сидите сложа руки. Не сдавайтесь! Воюйте! Покажите им, что обойдетесь и без них. Без их приборов. Закажите новые приборы.

Лицо Марии порозовело от волнения. Смутившись оттого, что вмешалась в разговор, она виновато опустила глаза и еще больше покраснела. И стала похожа на девушку, которая впервые ринулась в схватку с миром, отстаивая свои представления о добре и красоте. В эту минуту она была прекрасна.

Кеплер смотрел на нее с восхищением.

— Новые приборы? — повторил он. — А вы представляете, сколько они стоят? Ведь Браге приобретал их постепенно. Собирал более двадцати лет…

— Я и не предлагаю, чтобы вы приобрели их сразу. Но хотя бы самые нужные, — возразила Мария.

— Пусть даже так… Где взять столько денег? Придется, видно, снова заняться предсказаниями и гороскопами. Я еще не забыл, как это делается. — Он улыбнулся и с пафосом заговорил. — «Если в час рождения Луна и Марс соединены добрым лучом, телесные и душевные свойства ребенка будут развиваться в прекрасной гармонии. Марс как раз находится в созвездии весов, из чего следует, что ребенок будет понятлив, ему свойственны будут добрые суждения и блестящее красноречие. Его любимыми предметами будут философия, математика и астрономия. Сатурн старается повредить ребенку, но если Марс находится в противостоянии к Сатурну, то все попытки Сатурна называются безуспешными…» Вот так. А теперь прошу у вас столь блестящий гороскоп десять золотых.

И Кеплер шутливо обратился к жене:

— Так что же, Барбора, вернемся к гороскопам?

Пани Барбора искоса взглянула на Марию и ответила:

— Надеюсь, что обойдемся без гороскопов, Иоганн. У тебя Праге много друзей. Они наверняка тебе помогут, если ты к ним обратишься. Барон Гофман, Эриксен…

— Барон Гофман уже столько раз нам помогал, что я не хочу беспокоить его новой просьбой.

Мария многозначительно посмотрела на мужа.

Наконец Есениус понял.

— А разве нас вы не считаете своими друзьями? — спросил он Кеплера. — У меня есть кое-какие сбережения. Не все ли равно, где им находиться: дома в сундуке или у вас?

— Нет, не все равно, — ответила вместо мужа Барбора: — если деньги у человека в сундуке, он всегда может взять оттуда сколько ему нужно, а если он дал их взаймы, то еще немало походит, пока получит обратно.

— Нет, нет, прошу вас, не смотрите так на наше предложение, — постаралась рассеять сомнения Барборы Мария. — Наша помощь не отразится на нашем хозяйстве. Вы можете ее принять без всяких опасений. А мы были бы очень рады. Не правда ли, Иоганн?

Предложение Есениусов воодушевило Кеплера. Он воспрянул духом и снова принялся строить планы на будущее.

— Императорский механик Биргиус изготовит мне приборы. И я вовсе не должен за все сразу ему заплатить. Он наверняка подождет. Да и Эриксен как-то предлагал одолжить мне на время кое-что из своих приборов… Таким образом, я уже сейчас могу быть обеспечен самым необходимым и приступить к работе. — Лицо его раскраснелось. — Теперь я смогу вновь наблюдать путь Марса, этой волнующей всех планеты. Он должен привести меня к разгадке тайны, которую напрасно старался разгадать Коперник. Я чувствую, что разгадка близка… Но придется еще повоевать. Да, воевать, бороться, собирать силы для последнего удара, которым я заставлю небо выдать свои самые сокровенные тайны.

И он запнулся.

Есениус помог ему вопросом:

— Не ошибка ли это, что только Марс заслуживает внимательного наблюдения, а на остальных планетах нет ничего любопытного?

— И другие планеты интересны, и еще как! — воскликнул Кеплер и подошел к столу, на котором были разложены книги и бумаги.

На груде бумаг сверху лежало письмо. Кеплер взял его и показал Есениусу:

— Мне пишет Галилей. И такие замечательные вещи, что не сразу им поверишь. Вы помните криптограмму, которую он мне прислал несколько месяцев назад?

Есениус припомнил, что действительно тому около полугода Кеплер показывал ему письмо Галилея, в котором содержались загадочные, непонятные строки. Собственно говоря, это было одно длинное, во всю строку, слово, не имевшее смысла. Вот как оно выглядело: «Smaismirnilmepoetalevmibunenuqtlaviras». Так в те времена извещали ученые о своих открытиях. Фразу, сообщавшую об открытии, зашифровывали и рассылали друзьям. А те потом ломали голову над ее расшифровкой. Попытался это сделать и Кеплер. После изнурительной и долгой работы ему удалось из написанных букв составить следующую фразу. «Salve umbistineum geminatum Martia proles». Занятый наблюдением Марса Кеплер невольно предполагал, что и открытие Галилея касается этой планеты. Правда, у него получалось на одну букву больше. «Ну и пусть. Вероятно, Галилей ошибся! Со временем узнаем», утешал себя Кеплер и ждал.

— Это было что-то в связи с Марсом, не так ли? Вы мне тогда показывали.

— Что вы! — воскликнул Кеплер. — Я сам думал, что криптограмма касается Марса. Но теперь Галилей сообщил мне нечто совсем иное. Знаете, каков смысл той криптограммы? «Altissimum planetam tergeminum observavi».

Есениус не понимая смотрел на Кеплера:

— Самая далекая планета Сатурн. Но что означает тройная планета?

— В письме Галилей мне все подробно объясняет. Раньше он думал, что Сатурн обычная звезда. А сейчас с помощью каких-то приборов, которые приближают звезды к нашему глазу, он убедился, что вокруг Сатурна имеется кольцо. Мне трудно себе это представить, но Галилей пишет, что это потрясающее явление.

Ох, если бы я мог его увидеть! Но простым глазом я ничего не вижу- Имей я приборы Галилея, мне наверняка удалось бы найти что-нибудь подтверждающее систему Коперника. Я уже набрел на след, но не хочу об этом говорить, пока не получу неопровержимых доказательств. А речь, по существу, идет о такой простой вещи, что это кажется почти невероятным. Но законы природы прекрасны именно своей великолепной простотой.

— Не поведаете ли вы, о чем идет речь?

— Пока нет. Только тогда, когда буду во всем уверен. Я еще должен вычислить пути некоторых планет и устранить неточности в подсчетах. При наблюдении простым глазом весьма легко допустить ошибку. О, если бы мне удалось раздобыть прибор Галилея для наблюдения звезд!

Есениус смотрел на своего друга испытующим взглядом. Еще в Падуе он не раз видел молодого профессора Галилея, но, так как занимался медициной, на лекции по астрономии не ходил. Со временем это имя стерлось из его памяти, как и многие другие.

— Галилею удалось осуществить то, о чем лишь мечтал Роджер Бэкон. Помните, когда умирал Браге, он приказал сыну читать вслух Бэкона? — Есениус кивнул головой, и Кеплер взволнованно продолжал: — «Остроумным расположением стекол удастся приблизить весьма отдаленные предметы на расстояние руки; также мы сможем читать мелкие буквы с большого расстояния, и с помощью этих стекол мы сможем приближать отдаленные звезды на любое расстояние…» Кажется, так там было сказано? Представьте себе, что Галилею удалось смастерить такой прибор из шлифованных стекол, которые приближают звезды, и их можно рассмотреть куда подробней и лучше, чем простым глазом.

— А вы не могли бы изготовить такой прибор?

— Я вообще не представляю себе, как он выглядит. Пытался я как-то наблюдать звезды через различные стекла, но лучше, чем простым глазом, не получалось. Я написал своим знакомым в Италию, но сомневаюсь, что это будет иметь какой-нибудь успех. — Кеплер глубоко вздохнул.

— Как бы Галилей с этим своим звездоглядом не кончил так же, как и Бруно с его населенными звездными мирами, — неторопливо произнес Есениус.

Кеплер нахмурился. Напоминание о Джордано Бруно охладило его воодушевление.

— Вы так думаете? Вы скептик, Иоганн. Я не утверждаю, что вы неправы… Если бы мне удалось доказать верность теории Коперника, то после этого мне было бы все равно, что станет со мною и моим делом. Такое доказательство не удалось бы скрыть!

— А вы фантазер! — с восхищением воскликнул Есениус. — Какой молодец этот Кеплер! Никого не страшась, он смело идет к своей цели.

— Хотел бы я посмотреть собственными глазами на те четыре луны Юпитера, которые недавно открыл Галилей и назвал лунами Медичи, — задумчиво произнес Кеплер, глядя в пространство.

Он вскочил, подошел к столу и показал Есениусу книгу, лежавшую под письмом Галилея:

— Взгляните!

Есениус взял тоненькую книжку. Франческо Сицци «Dianalа». Имя автора было ему незнакомо, ничего не говорило и название.

— Книжку мне прислал Галилей, — пояснил Кеплер. — Сицци итальянский аристократ. Он доказывает в этой книге, что у Юпитера вовсе нет четырех лун, о которых поведал миру Галилей.

— О! Это смелое утверждение, — воскликнул Есениус. — А чем он обосновывает ошибку Галилея?

— У него семь аргументов. Вы только послушайте! — Кеплер стал перечислять. — Во-первых, все астрономы мира всегда считали, что планет семь, а не больше. Во-вторых, семерка есть абсолютное число — ведь и неделя, установленная богом, имеет семь дней. В-третьих… — Приводя каждый новый аргумент, Кеплер загибал один палец на руке, как бы желая этим подчеркнуть значительность каждого довода Сицци. — В-третьих, тела имеют четыре физические особенности: холод исходит от Сатурна, засуха — от Марса, тепло — от Юпитера и влажность — от Венеры. Остальные три планеты, согласно гороскопам, регулируют эти явления. В-четвертых, возможность существования других планет противоречит учению астрологии. В-пятых, семи существующим металлам соответствует семь планет и больше их быть не может. В-шестых, Ветхий завет говорит о семи планетах, в соответствии с этим у евреев принят семисвечник. И, наконец, седьмой, последний аргумент: Джованни Пико де Мирандола в своем сочинении «Гептафо» доказал, что священное писание признает только семь планет и, следовательно, утверждения Галилея, открывшего еще четыре небесных тела, находятся в противоречии со священным писанием.

— А что на это говорит Галилей?

— Ничего. Смеется. У него есть аргумент, который опровергает все доказательства Сицци: прибор для наблюдения за звездами. И каждый может убедиться собственными глазами в справедливости его утверждений.

— Вы думаете, что люди больше поверят своим глазам, чем Сицци или Мирандоле?

— Поверят, увидите, поверят! — решительно сказал Кеплер и отбросил книжку Сицци.

Мария и Барбора молча слушали этот спор, ибо не подобало женщинам вмешиваться в споры мужчин. Барбора потихоньку поднялась и пошла взглянуть, спит ли Зузанка. А пока она ходила, Мария с напряженным вниманием прислушивалась к беседе мужчин. При последних словах Кеплера она воскликнула:

— Как прекрасна, как восхитительна ваша вера в победу человеческой мысли! Ах, если бы вам удалось как можно скорее найти доказательства, которые вы ищете!

— Благодарю вас за поддержку, пани Мария, — горячо ответил Кеплер и, обернувшись к Есениусу, добавил. — Какой вы счастливый, Иоганн, что у вас такая жена!

Похвала Кеплера заставила Есениуса вновь испытать угрызения совести. Так ли он относится к Марии, как она того заслуживает? Уже не раз он убеждался, что во многом она разбирается лучше его. Но, к сожалению, он приходил к такому выводу только тогда, когда сталкивался с неудачей.

Когда они вернулись домой, Есениус с некоторой укоризной сказал:

— А почему бы тебе не давать мне такие же советы, как Кеплеру?

— И это говоришь мне ты, Иоганн? Неужели я тебе мало даю советов? Только ты всегда хочешь жить своим умом.

Мириам понемногу выздоравливала. Она уже ходила и, когда Есениус пришел ее проведать, встретила его, как старого знакомого.

Убедившись, что состояние здоровья девушки не вызывает опасений, Есениус сказал раввину, что дальнейшие посещения уже не нужны, и напомнил ему об обещанном:

— Когда бы мы с моим другом Кеплером могли прийти к вам, высокочтимый рабби, чтобы убедиться в ваших талантах?

Они условились о дне визита. Все это время Есениус и Кеплер гадали, чем удивит их раввин Лев.

Вступив в Еврейский город через ворота за Староместским рынком, они словно очутились в совершенно ином мире. Казалось, эту часть Праги от остального города отделяли не только внушительные ворота и стены, а какое-то бескрайнее пространство, преодоление которого требует длительного времени. Там, за воротами, — широкий, вольный мир. В гетто совсем другое ощушение. Кажется, что дома, выстроившиеся вдоль узких улочек вот-вот тебя раздавят. Улицы здесь кривые. Видны только первые два-три дома, а что там впереди, за ними, неизвестно.

В пестрой толпе снуют здесь и христиане и евреи. Богатые горожане идут рядом с виноградарями и влтавскими сплавщиками. А среди них мелькают местные обитатели с желтыми кругами на груди, приветствующие друг друга и разговаривающие между собой на родном языке, дабы не могли понять «неверные».

Чтобы не привлекать к себе внимание, друзья шли не спеша, делая вид, что не преследуют никакой цели. Они прошли через все гетто. В общем, вели себя так, как и сотни других, которые пришли сюда за покупками или просто так поглазеть.

Добравшись до кладбища, прилегающего к стенам гетто, они повернули обратно и, миновав синагогу, в которую не смеет ступить нога иноверца, остановились перед домом «У каменного льва».

Вежливость требовала прежде справиться у раввина о его здоровье. Потом Есениус порадовался быстрому выздоровлению Мириам. И только после того, как они поговорили о делах, которые в равной степени интересовали всех, Есениус обратился к раввину с вопросом, готов ли тот показать им «представление». Раввин ответил, что готов, и ввел их в небольшую комнату, всю задрапированную тяжелым красным бархатом. Окон в комнате не было. На столе в семисвечнике мерцали свечи.

Раввин предложил друзьям сесть. Посреди комнаты стояло два стула. Кроме стола со светильником и этих двух стульев, никакой другой мебели в комнате не было.

— Оцените сами результаты моего скромного искусства, — произнес раввин и стал гасить свечи одну за другой.

Комната погрузилась во мрак, и только кончики фитилей на двух свечах чуть-чуть искрились, постепенно тускнея. Потом и они погасли, наполнив комнату тяжелым, удушливым дымом.

Кеплер, у которого были слабые легкие, раскашлялся.

В темноте они не различали фигуры раввина, и только по его бормотанию определили, что он стоит перед ними и произносит что-то похожее на заклинание.

Есениус почувствовал неприятный озноб. В голове у него пронеслись слышанные им страшные истории о ритуальных убийствах, но он тут же постарался отогнать эти бесполезные мысли.

Впрочем, ему не пришлось долго размышлять, так как вскоре послышался слабый шорох и черная стена, стоявшая перед ними, стала постепенно сереть, как это бывает на рассвете, когда вдруг в темноте проступают переплеты окон.

Есениус решил, что раввин раздвинул тяжелый занавес и серая поверхность, представшая перед ними, — не что иное, как стена.

Вдруг из сосуда, стоявшего неподалеку от них — это была высокая, почти по пояс Есениусу, ваза с широким горлом, — показался столбик белого дыма, светившийся во тьме таинственным серебристым светом. Когда дым окутал почти всю стену, раввин снова повторил какое-то заклинание — или это было повеление, — и из клубов дыма постепенно стала вырисовываться многоцветная картина без четких контуров. Сперва трудно было разглядеть, что на ней изображено, но, когда дым рассеялся, постепенно обозначились и контуры. И гости сразу узнали Градчаны. Будто исчезла стена или распахнулось огромное, выходящее прямо на королевский замок окно. Все было видно так отчетливо, залито солнечным светом, что у зрителей создавалось впечатление, будто они стоят на Каменном мосту и со стороны Мостецкой башни смотрят на противоположный берег Влтавы. Все было как наяву: желтые и белые стены домов, красные крыши, зеленые сады и голубое небо… Удивляло только одно обстоятельство: нигде ни живой души, все было неподвижно, будто вымерло.

Но не успели они налюбоваться этим зрелищем, как из вазы снова стал подниматься пар или дым — они так и не смогли узнать точно, что это было, — дым этот постепенно заволакивал картину, а картина меркла, и наконец образы ее растаяли и исчезли.

Хотя Есениус и Кеплер были подготовлены к такому зрелищу, сейчас, увидев все собственными глазами, они испытали невольный страх.

Их удивление возросло, когда через минуту перед ними появилась другая картина. По странным контурам зданий они предположили, что перед ними какой-то восточный город.

— Иерусалим, — пояснил раввин, когда картина стала отчетливее.

И снова они увидели совсем рядом многие достопримечательности этого удивительного города.

— Как это ему удалось? — прошептал Есениус, наклоняясь к Кеплеру, который с большим интересом наблюдал за происходящим. Он пытался во что бы то ни стало разгадать тайну раввина.

— Думаю, что кое-что я уже понял, — тоже шепотом ответил Кеплер. — Потом я вам расскажу.

Но загадочное представление продолжалось. После того как были показаны города, стали появляться великие люди. Первым из мглы показался Моисей. Он строго посмотрел на сидящих. Рога придавали его взгляду еще большую суровость. После Моисея появился ветхозаветный царь Давид. Есениусу и Кеплеру показалось — и они даже невольно вздрогнули, — что он сделал Движение, как бы собираясь подойти к ним.

Но это продолжалось лишь мгновение. Не успели они хорошенько разглядеть, что происходит, как образ исчез в клубах густого белого дыма, и комната вновь погрузилась во мрак. Раввин в темноте направился в соседнюю комнату, вытащил из очага уголек и зажег от него кудель. Вернувшись с горящей куделью, он засветил все свечи.

Никаких следов от «представления» в комнате не было видно. Пока они сидели в темноте, исчезла даже огромная ваза.

— Не кажется ли вам, что все это выглядело как нарисованная картина? — шепотом спросил своего соседа Кеплер, пока раввин зажигал свечи.

— Действительно, — согласился Есениус. — Но как все это устроено?

— Разрешите принести вам, высокочтимый рабби, свою благодарность, — промолвил Кеплер. — Все было весьма интересно. Нет ничего удивительного, что ваше искусство произвело такое впечатление на его императорское величество и на Тихо Браге.

Раввин улыбнулся:

— Это весьма высокое признание моего скромного искусства.

— Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я попытаюсь найти объяснение всему, что вы нам показали? Мне кажется, что кое в чем я уже разобрался.

— В самом деле? — скептически спросил раввин, не веря, что можно проникнуть в его тайну, которая для всех казалось непостижимой.

— Я внимательно рассматривал ваши картины, — медленно произнес Кеплер. — У нас, астрономов, способность к наблюдению развита особенно хорошо.

— Но и Тихо Браге был астроном, — возражал раввин Лев. Замечание раввина не смутило Кеплера.

— Это верно, но мы по сравнению с Браге оказались в более выгодном положении. Мы знали, что нас ждет, наш страх уже не был столь велик, и мы не забыли, что надо смотреть в оба.

— А что вам удалось заметить? — спросил Лев, не переставая улыбаться.

— Мы заметили, что доказанное вами вовсе не реальность, а рисованные картины.

Кеплер угадал. Раввин вздрогнул, не скрывая своего удивления. Такого ответа он не ожидал.

— Я восхищен вашей проницательностью! — воскликнул он. — До сих пор никто из моих гостей этого не заметил. Ну, что скрывать! Это действительно были рисованные картины.

Но Кеплер и Есениус не желали успокоиться на том, что разгадали сами.

— Весьма интересно узнать, на чем же нарисованы эти картинки? Ведь на стенке ничего нет, она чистая, — заговорил Есениус. — А между тем мы их видели именно здесь, на стене.

— Волшебный фонарь, — с таинственной улыбкой ответил раввин.

Но и это объяснение ничего не дало обоим ученым.

— Мы никогда не видели волшебного фонаря, — заметил Кеплер. — И мы были бы весьма благодарны вам, если бы вы нам объяснили, о чем идет речь, а еще лучше — если бы вы нам все это показали.

Раввин некоторое время колебался, но потом, видимо, решил исполнить просьбу Кеплера.

— Раз вы разгадали первую часть, почему бы вам не показать вторую? Итак… Гм! Как бы вам это рассказать… Среди единоверцев мои опыты сыскали мне уважение, и, если бы вы узнали мою тайну, это повредило бы моей репутации.

— Вы можете быть спокойны, высокочтимый рабби, эту тайну мы сохраним.

— Я уверен, что могу на вас положиться.

Лев принес из соседней комнаты черный ящичек с длинной трубкой. Поставив ящик на стол, он принялся объяснять:

— Это и есть волшебный фонарь. Обыкновенный ящичек, впереди у него увеличительное стекло — линза. Перед линзой ставится нарисованная на стекле маленькая картинка, а сзади она освещается. Картинку надо поставить вверх ногами. Посмотрите, вот так.

Раввин держал двумя пальцами стеклышко, на котором была нарисована картинка. Посмотрев на свет, они увидели на стекле в уменьшенном размере то, что перед этим видели на стене.

— И эту маленькую картинку вы так увеличили? И это ее вы нам только что показывали? — взволнованно воскликнул Кеплер. — Вы утверждаете, что это сделано с помощью линзы?

— Да, утверждаю, — спокойно ответил раввин, не понимая подлинной Причины волнения Кеплера.

Но волшебный фонарь взволновал и Есениуса. Ведь это сбывшееся пророчество Роджера Бэкона, то, о чем совсем недавно они говорили с Кеплером.

— Какое у вас стекло?

— Стекло, переделанное в линзу.

— Переделанное в линзу, — задумчиво повторил Кеплер. — А нельзя ли с помощью этого стекла наблюдать звезды?

— С помощью этого стекла едва ли. Во всяком случае, я не пытался. Но ведь мы можем попробовать.

Раввин вынул линзу из волшебного фонаря. Ночь была ясная, небо усеяно звездами. Правда, луна уже увеличилась до последней четверти. Раввин открыл окно с той стороны, где светила луна, и направил на нее линзу. Кеплер внимательно наблюдал за ним. Но раввин с разочарованным видом передал линзу Кеплеру.

— Ничего, — промолвил он.

Кеплер взглянул на небо через линзу. В уме уже зародилась великая идея. Он понял, что линза сама по себе еще ничего не стоит. Но весь этот разговор с раввином натолкнул его на великолепную мысль. Линзу необходимо соединить еще с чем-то Эту мысль надо развить, и именно этим путем надо идти.

Домой Кеплер возвращался рассеянный и по дороге едва отвечал на вопросы Есениуса.

Целую неделю он никуда не показывался. Во дворец передал, что плохо себя чувствует. Но, когда Есениус пришел его навестить, он не вышел. Пани Барбора по секрету сообщила Есениусу, что Кеплер чувствует себя плохо от переутомления. Целые дни он проводит в своей мастерской вместе с механиком и шлифовальщиком стекол, которые что-то там мастерят. Уходят эти двое от них почти ночью и ведут себя словно заговорщики. Пусть доктор Есениус не сердится, но она не может его туда впустить. Есениус вернулся домой разочарованный.

Но в воскресенье после полудня явился Кеплер. Он попросил Есениуса, не откладывая, пойти с ним.

— Куда? — недоверчиво спросил Есениус.

— Все вам объясню… только потом. А сейчас надо идти. Говорил он взволнованно, и его глаза, обведенные черными кругами, лихорадочно блестели.

— Захватить инструменты? — спросил Есениус.

— Не надо, — махнул рукой Кеплер. — Все, что нам надо, имеется здесь. — И он похлопал по деревянному продолговатому футляру, который держал под мышкой.

Есениус больше не спрашивал.

Друзья направились к Староместскому рынку. Оттуда к Тынскому храму.

«Ага, — подумал Есениус, — он ведет меня к памятнику Браге». Друзья часто наведывались туда и поэтому ничего особенного в этой прогулке Есениус не видел.

Но что это? Кеплер идет не в главный притвор, а через боковые двери направляется прямо к башне. По узким стертым ступенькам он поднимается наверх. Это трудный путь, но сейчас он еще труднее, так как Кеплер шагает через две ступеньки, торопится, будто на башне пожар. Вскоре у Есениуса начинает пульсировать в висках, но он не хочет отстать от своего друга: его разбирает любопытство — какой сюрприз приготовлен ему на вершине башни.

Вот они уже на переходе, соединяющем две башни.

Перед ними открывается чудесный вид. Внизу — Старое Место с его черепичными крышами, немного поодаль — Новое Место, а прямо напротив, за Влтавой, — величественная панорама Градчан.

Оба тяжело дышат, но у Кеплера нет терпения ждать, пока они отдохнут. Он открывает свой деревянный футляр и вынимает оттуда какой-то цилиндрический предмет… Он похож на короткий широкий кларнет.

— Подождите, я погляжу, хорошо ли видно, — говорит Кеплер и приставляет трубку к правому глазу, а левый зажмуривает. — Посмотрите и вы, — говорит он, и на лице у него какое-то напряженное ожидание. Он передает трубкообразный предмет Есениусу и, прежде чем Есениус успевает задать вопрос, произносит одно-единственное слово, которое все объясняет: — Звездогляд.

Есениус прикладывает трубу к глазам и направляет ее вниз на рынок. Но в ту же минуту опускает ее.

Кеплер смеется по-детски, радостно:

— Ну, как вам нравится мой звездогляд?

— Изумительно! — восторженно восклицает Есениус и снова прикладывает к глазам трубу, или звездогляд, как называет ее Кеплер.

Он внимательно разглядывает картину, которую видит через трубу. Люди, казавшиеся раньше букашками, теперь совсем близко, рукой можно достать, да и все остальное кажется таким близким, что даже не верится. Есениус поднимает трубу, и его восхищение растет: в двух шагах от него Градчаны, он ясно видит людей перед замком, куда направляет звездогляд.

Есениус с восторгом смотрит на Кеплера и взволнованно шепчет:

— Иоганн, вы сами не понимаете, что вы создали!

— Понимаю, — улыбается счастливый Кеплер, — а вечером поймете и вы. Потому что то, что вы видите сейчас, — ничто по сравнению с тем, что увидите вечером. Только бы не было туч!

Домой они возвращались задумчивые, на каждом шагу останавливались и улыбались друг другу, словно два заговорщика, которых связывала общая тайна.

Есениус с трудом дождался вечера. Каждую минуту подходил он к окну и внимательно посматривал на небо, не затягивает ли.

Казалось, что ночь будет ясной.

Как только стемнело, он направился к Кеплеру. А когда взошла луна, Кеплер повел гостя на небольшую деревянную башенку, возвышавшуюся на крыше его дома.

Было полнолуние, на небе ни облачка.

Кеплер подал Есениусу телескоп.

Есениус направил его на Луну.

Чувство удивительного возбуждения, смешанного с радостью, наполняло его душу. С минуту Есениус смотрел молча, как зачарованный. Он и не подозревал, что Кеплер с волнением следит за выражением его лица.

— Боже небесный, да ведь это чудо! — воскликнул наконец Есениус сдавленным от волнения голосом.

То, что Есениус увидел в телескоп, превзошло все его ожидания: он увидел Луну такой, какой ее видели до сих пор на земле лишь немногие.

Вселенная раскрылась перед ним, как книга.

Он лишь на мгновение оторвался от телескопа, чтобы поделиться радостью со своим верным другом, и снова приник к трубе, устремленной к таинственным небесным светилам.

Он заговорил. В голосе его было нечто большее, чем воодушевление, — в нем звучал страх:

— Иоганн, могу ли я верить собственным глазам? Неужели это возможно? Ведь я вижу на Луне горы и долины. Какие-то кратеры…

Есениус отложил телескоп, чтобы по выражению лица Кеплера убедиться, может ли он верить увиденному.

В эту торжественную минуту Кеплер не мог произнести ни слова и лишь улыбался другу. Ведь только он до конца понимал, какое огромное значение имеет телескоп и для него и для всей астрономии.

— Посмотрите на планеты, — посоветовал он Есениусу. — Вон там Сатурн.

В объективе телескопа засверкало кольцо Сатурна.

— Иоганн, — обратился Есениус к Кеплеру, — вы представляете, сколько тайн раскроет теперь Вселенная перед нами?

— Великое множество. И все же по сравнению со всеми ее тайнами это будет незначительной толикой. А сколько раз нам придется изменять свои прежние представления! Например, Луне. Теперь ясно, что на ней огромные горы и кратеры. Раньше мы думали, что ее поверхность гладкая, словно зеркало, а темные пятна объясняли неравномерным составом лунной массы.

Погруженный в себя, Кеплер сначала не заметил, что Есениус его не слушает.

— Простите, Иоганн, — сказал Кеплер, — над чем вы так задумались?

Есениус вздрогнул, задумчиво посмотрел на Кеплера:

— Я думал о том, можно ли смастерить такие стекла, чтобы стали видными самые ничтожные по величине предметы, которые не заметны глазу. С одной стороны, огромные размеры и беспредельные расстояния, а с другой — бесконечно малые величины. Думаю, что это связано одно с другим. Но я не рискую развивать далее свои мысли. Все это так… так замечательно, что я просто боюсь об этом думать.

— Нельзя бояться, Иоганн. Надо смелее идти вперед! — прошептал Кеплер.

Вероятно, и его ошеломили заманчивые перспективы, которые открывались перед ним. И он вновь вернулся к истинной цели своего открытия.

— Это только начало, Иоганн. Первая несовершенная попытка. Я убежден, что при умелом расположении стекол мне удастся создать более мощный телескоп, с помощью которого наш взор проникнет в самые дальние сферы Вселенной. И тогда мне, вероятно, удастся доказать правильность учения Коперника. Я уверен, что мне это удастся!

А потом мечтательно добавил:

— Когда человек представит беспредельность звездных миров и включит в их систему нашу маленькую планету Землю, его высокомерие рассеется, как дым… Только тогда он поймет, каким ничтожным созданием является человек… Но когда мы думаем, какие чудесные вещи создал и еще создаст ум человека, сердце наше наполняется гордостью и уста произносят слова восхищения: как велик и прекрасен человек!

Кеплер произнес эту фразу таким проникновенным тоном, что его волнение передалось Есениусу.

Есениус обнял своего друга и воскликнул:

— Если бы только мы никогда не потеряли веры в величие и красоту человека!