Впервые он увидел ее во всей красе: залитую лучами майского солнца, разукрашенную белоснежными цветами черешен и розоватыми бутонами яблонь, напоенную запахами жасмина и сирени, прислушивающуюся к мелодичному жужжанию пчел, уносивших из этого изобилия свою частичку. Он невольно остановился. будто царившее вокруг очарование заставило ноги его прирасти к земле: и если из груди у него не вырвался вздох или возглас удивления, то лишь потому, что чувства его были гораздо сильнее тех звуков и слов, с помощью которых они могут быть выражены человеком. Просветленным, полным восторга взором глядел он на нее, и на губах его блуждала ласковая улыбка. вызванная радостью этой встречи. Дома он не раз слышал о ней восторженные слова, но считал их некоторым преувеличением: в далеких краях о ней слагали сказки, как о первой красавице среди красавиц, но и это его не убеждало, казалось невероятным. Исколесив полсвета, он не мог себе представить, чтобы красотою своей она могла хоть на волосок превосходить своих соперниц.

Теперь он убедился, что все слова, даже самые восторженные, — лишь слабое отражение действительности. И он стал подыскивать в уме определение, которое бы лучше всего выразило эту неповторимую и торжественную красоту. Ему не пришлось долго искать, оно пришло сразу же, как будто ждало, чтобы его назвали: красота королевская.

Королевская красота.

Королевская Прага.

Он стоял под Мостецкой башней, что предваряет Каменный мост, и не мог насладиться видом Градчан, высившихся над Влтавою и отраженных ее зеркальной поверхностью. Простые формы единственного пражского моста, украшенного только величественным крестом, гармонично дополняли общую картину, были ее частью, неразрывно связывались в одно целое.

— Королевский град, — заметил провожатый, стоявший на шаг позади.

Лишнее замечание. Чем же иным могло быть это гнездовье королей? Он узнал бы его, если бы даже и не слышал о Праге столько похвальных слов в своем родном Бреслау, в итальянской Падуе и городе знаменитого университета — Виттенберге.

Теперь здесь правил император Рудольф II, великий покровитель художников и ученых, сумевший привлечь сюда, в Прагу, даже его, доктора Есениуса, ректора Виттенбергского университета.

Доктор Есениус приехал в Прагу поздно вечером. В дороге сломалась ось, и на ее починку пришлось потратить несколько часов. На его счастье, городские ворота были еще открыты. Не случись этого, пришлось бы заночевать в какой-нибудь деревушке под Прагой или просто-напросто в коляске перед городскими стенами.

Он остановился в Старом Месте, в трактире «У золотой розы», где дорогому гостю наскоро приготовили одну из лучших комнат. Утомленный дальней дорогой, он сразу же заснул.

Проснулся он поздно. Солнце давным-давно хозяйничало в комнате, но доктор очнулся лишь тогда, когда шаловливый солнечный луч стал щекотать ему веки. Умывшись холодной водой, он надел праздничное платье и после вкусного завтрака — хозяйка приготовила ему винный суп, заправленный яйцом, — отправился в сопровождении трактирного слуги на Град.

Вдоволь налюбовавшись видом Градчан, доктор Есениус пустился в путь. Слуга, шедший по левую руку от него, пояснял, хотя доктор уже и сам это видел, что до Града осталось совсем немного и что скоро они будут там.

Пока они шли через Старое Место, навстречу им попадались лишь женщины; одни возвращались с рынка, нагруженные покупками, другие бегали по соседкам за горсткой горящих углей, так как с вечера не позаботились о собственном очаге. Совершенно иная картина предстала перед ними на Малой Стране. Во время Рудольфа II Малая Страна была привилегированной частью столицы. Здесь высились дворцы знати, высших духовных и королевских сановников, послов иностранных держав. Селились, однако, на Малой Стране и художники, и различного толка коллекционеры, и шпионы, и алхимики, и просто шарлатаны, которых в те времена, около 1600 года, было в Праге видимо-невидимо, как грибов после дождя. Из ворот какого-то дворца выезжал на улицу разукрашенный экипаж, запряженный четверкою. Здесь и там раздавался топот конских копыт, то проносился какой-нибудь всадник, спешивший в Град, то приковывали взгляд роскошные носилки, на которых восседала знатная дама в пышном одеянии, сшитом по последней испанской моде. Многие, однако, как и доктор Есениус, шли пешком. И все это текло в одном направлении, будто река, удивительная и пестрая, которая — в отличие от всех прочих рек — несет свои воды к вершине. Все двигалось в гору, к королевскому дворцу.

Подъемный мост, отделявший Град от Градчан, был давно опущен, и толпа, пересекая глубокий ров, как поток вливалась через него в ворота, за которыми раскинулся первый, так называемый «Райский двор». Предусмотрительные посетители оставляли свои экипажи именно здесь, потому что во втором, внутреннем дворе, из которого вел прямой ход в императорский дворец, скапливалось в течение дня такое множество экипажей высокопоставленных особ, что выбраться из этого хаоса было не так-то легко. Кучера, по пышным одеждам которых, впрочем, как и по одежде камердинеров, пражане легко узнавали, кому принадлежит тот или иной экипаж, обычно за словом в карман не лезли. Не обходилось тут и без ругани.

Посетителя делились на две группы. К одной принадлежали люди доверчивые и неопытные, не искушенные в хитросплетениях императорского двора. Они шли прямо к приемной императора или толпились в коридоре, отделявшем императорский кабинет от остальной части замка. Само собой разумеется, что слуги, кучера и носильщики оставались внизу. Целью других был Владиславский зал. Они хорошо знали, что именно там, во Владиславском зале, время бежит куда быстрее, чем в императорских приемных, и что в конечном итоге, несмотря на отдаленность этого зала, путь из него к монарху, пожалуй, куда короче прямого. Ведь даже знатным особам попасть к императору было не так-то просто. Для этого требовалось бесконечное терпение. Ждать, ждать и ждать — таков был удел каждого просителя и даже посла государя великой державы.

Доктора Есениуса должны были ожидать во Владиславском зале. Он сунул своему провожатому несколько монет и отослал его домой. Обратно он и сам доберется.

Высокие готические своды Владиславского зала отражали гул бесчисленных людских голосов. Перед посетителем возникала картина, какой он не мог увидеть нигде в мире. Зал, в котором некогда происходили грандиозные балы и карнавалы с участием императора, теперь, со времени его болезни, утратил свое назначение и превратился в гигантскую ярмарку, где встречались видные пражане и знатные чужестранцы. Это было место, где сосредоточивалась вся общественная жизнь великосветской Праги. Теперь сюда ходили уже не для того, чтобы попасть к императору и в тоскливом ожидании аудиенции рассматривать выставленные здесь витрины. Нет, пражская знать — богатые горожане и горожанки появлялись в зале, чтобы совершить выгодную сделку, перекинуться новостями, посплетничать, а главное — это прежде всего касалось дам — похвастаться нарядами. Тот, кто хотел одеться по последней моде, имел полную возможность познакомиться с образцами портняжного искусства Италии, Франции и Испании. И те из местных модниц, которым удавалось раздобыть эти туалеты, появлялись здесь с целью выставить их напоказ перед своими согражданами.

Попав в это шумное сборище, Есениус в первое мгновение растерялся. Сможет ли он найти своего знакомого среди такого множества людей, в этой толчее? Ему казалось, что это совсем не подходящее место для свидания. Но вскоре он успокоил себя тем, что его покровитель тоже будет его разыскивать.

«Если ему удается найти на небе среди многих тысяч звезд именно ту, которую нужно, почему бы ему не найти и меня среди сотен людей?» — подумал доктор и улыбнулся собственной мысли. Ведь знакомый, который назначил ему свидание, был императорский астроном Тихо Браге.

Прежде всего Есениус решил осмотреть коллекции. Они были вставлены в проемы окон или развешаны по стенам. Еще до того, как взгляд Есениуса охватил все это богатство, доставленное сюда предприимчивыми купцами, его тонкое обоняние уловило бесчисленные ароматы редчайших деликатесов. Приятный запах апельсинов и лимонов воскресил в его душе образ солнечной Италии, где прошли его лучшие годы — годы студенчества. Гирлянды винных ягод, висящих над головою смуглого грека в красной феске и сборчатой юбке, и черные стручки для сдобных рожков, обсыпанных миндалем, вызвали в нем волну воспоминаний о тех далеких странах, где зреют эти плоды. Ищущий найдет здесь все, чего только пожелает его душа, ибо нет на свете такой редкости, владелец которой поленился бы отправиться во Владиславский зал, чтобы сбыть ее там за сходную цену. Обладатель дорогого товара знает, что во Владиславском зале он найдет не только состоятельного покупателя, но и знатоков, умеющих оценить товар по достоинству. А такая оценка из уст знатока иной раз значит гораздо больше, чем та утроенная сумма, которую тут же отсчитывает вам богатый тупица.

Многих посетителей рукоятки дамасских сабель привлекают куда более, чем их клинки, и о достоинстве этих искусных изделий они судят лишь по украшениям из золота и драгоценных каменьев. Как врач, которому не раз приходилось иметь дело с хорошо отточенным лезвием, Есениус знает, каким хорошим помощником в его практике является нож, режущий, словно бритва. Он пробует пальцем острие этой изумительной стали и одобрительно покачивает головой. Араб, наблюдающий за каждым его движением, широко улыбается, обнажая два ряда перламутровых зубов, и предлагает ему саблю, равной которой нет на свете. Но Есениусу сабля не нужна, с него хватит кинжала, который он носит у пояса. Вот если бы у араба был нож из такой стали… К сожалению, у араба только сабля. И чужеземец-путешественник идет дальше. Он вполне разделяет тот восторг, с каким дамы рассматривают блестящие изделия чешских ювелиров, которые придали формы всевозможных геометрических тел драгоценным каменьям всех цветов и оттенков — прозрачно-чистым бриллиантам, кроваво-красным рубинам, смарагдам, напоминающим цвет горного потока, синим, как небо, сапфирам и изменчивым, переливающимся всеми цветами радуги опалам, а затем вставили их в золотые и серебряные оправы такого изящества, какое трудно себе представить. Однако возгласы удивления относятся совсем не к тонкости мастерства, а скорее к размерам каменьев и количеству золота, пошедшего на изготовление драгоценностей, хотя Есениусу кажется, что именно филигранная работа, достигшая здесь вершин совершенства, должна была бы вызвать наибольший восторг. Но смотришь дальше, и действительность снова подтверждает твою ошибку, снова сделан преждевременный вывод. Если филигранная работа ювелиров — вершина мастерства, что же тогда сказать об искусстве нюрнбергского часовщика, который сумел в железное яйцо величиной с обыкновенную грушу поместить целый часовой механизм? Без маятника, без гирь эти часы, названные в честь нюрнбергского мастера Генлейна «нюрнбергским яйцом», исправно идут. Их даже можно носить в кармане. Еще совсем недавно это восьмое чудо света имел лишь один император, а теперь его можно купить во Владиславском зале. Правда, за него надо отдать целое состояние — на эти деньги можно было бы купить деревню с несколькими десятками крепостных, — но господа из Ружи, Ружмберки, могут себе позволить и такую роскошь. А раз это могут себе позволить господа Ружмберки, то, уж само собой разумеется, почему бы не сделать того же кому-нибудь из Смиржицких, Кинских или Лобковиц… Хотя на дворе уже весна, но бородатый россиянин, меховщик из Новгорода, не может пожаловаться на плохую выручку. За плечами у него висит около двух дюжин всевозможных шкурок. Среди них и дорогой соболь, и куница, и голубой песец.

Заморские фрукты соблазняли своими запахами, ювелирные изделия радовали глаз, шкурки же хотелось трогать, осязать. Ах, какое наслаждение гладить прекрасный, мягкий, белый, черный или коричневый мех! Но не будем неотступно следовать за путником. Только чужеземцы, попавшие сюда впервые, да королевские сборщики пошлин останавливаются перед каждым лотком, не пропуская ни один из них. Не станем прельщаться белизною мраморных фигур языческих богов и богинь, которые выставлены здесь напоказ и своею бесстыдной наготой вызывают возмущение набожных сердец, да к тому же еще находятся в непосредственном соседстве с христианскими святыми, изображенными тут же на стекле одаренными художниками. Несколько дольше доктор Есениус задержался перед лотком с амулетами святых, исцелителей от различных недугов. В каждом из них находилось изображение какого-нибудь святого, а каждый из этих святых помогал при излечении какой-нибудь болезни. Кто, к примеру, боится мора, должен купить шкапуляр с изображением святого Себастиана; у кого часто болят зубы, тот наверняка найдет помощь у святой Аполлонии; кто же бывает в лесу и кому грозит укус змеи, может твердо положиться на святого Гилария; областью святого Афанасия является лечение головы, однако не всей целиком, ибо о глазах заботятся целых три святых: святая Отилия, святая Клара и святая Люция. Перед лотком с шкапулярами была большая толчея, и добрые чешские талеры так и сыпались в кошелек торговца. Его запасы, собственно говоря, были неисчерпаемыми, так как не было на свете недуга, против которого у него не нашлось бы шкапуляра. Есениус улыбнулся: «Жаль, что у нас, врачей, не так все просто». Такой же интерес, как и амулет, вызывает товар и другого торговца: он продает настойку, приготовленную из амаранта и разных трав. Эта настойка обладает чудодейственным свойством, позволяющим приворожить любого человека. Хочешь, старый вдовец (ему, правда, пора подумать о жизни вечной, а не о суетных страстях), чтоб тебя полюбила молодая красавица, которая бежит от тебя, как от чумы? Купи себе эту чудесную настойку и дай ее девушке. Смотри только, чтоб она не знала, что пьет. И через минуту она воспылает к тебе горячей, неугасимой любовью…

— Доктор Есениус! Наконец-то я вас нашел!

Голос старого дорогого друга, все еще хорошо знакомый, хотя Есениус и не слышал его давно, оторвал его от раздумий над неисповедимыми путями людской доверчивости.

Невысокий, коренастый человек с круглым лицом и длинными, как у моржа, рыжими усами, пожал ему руку и тут же стремительно обнял доктора и расцеловал его в обе щеки.

Это был Тихо Браге, известный датский астроном, с которым Есениус познакомился, когда тот жил в Виттенберге. Теперь по приглашению астронома Есениус приехал в Прагу…

— Приветствую вас, мой молодой друг. Я так счастлив, что снова вижу вас! Когда вы прибыли? Как доехали?

Радость астронома не была притворной. Он задавал сразу столько вопросов, что доктор не знал, на какой из них отвечать раньше. Но, по-видимому, Тихо Браге и сам не ждал от него ответа на все вопросы. Он взял своего друга под руку и повел его из Владиславского зала.

— Идемте, идемте, разыщем себе местечко потише, чтобы поговорить спокойно.

Они шли длинными коридорами. Ковры заглушали их шаги. Казалось, что они ступают по мягкой мураве. Вскоре Тихо Браге открыл дверь в небольшую, со вкусом обставленную комнату.

— Это помещение лейб-медиков, — объяснил он. — Я всегда здесь отдыхаю, когда приходится долго ждать императора. Хотя, впрочем, я имею к нему свободный доступ. Правда, иногда здесь бывает полно народу…

Комната была пуста. Тихо Браге пригласил Есениуса присесть и сам расположился напротив.

— Ну вот, а теперь рассказывайте. Вы сказали, что приехали вчера вечером… И остановились в трактире? Это никуда не годится. Сегодня же перебирайтесь к нам. У нас хватит места. Его императорское величество предоставил мне дом, где раньше жил покойный советник Цурти. Кристина будет страшно рада, когда снова увидит вас. А что поделывает ваша супруга, Мария Фельс? Она здорова? Почему не приехала вместе с вами?

Вопросы обрушиваются, как водопад. Невозможно сдержать поток его речи. Есениус едва успевает вставить слово. Прежде всего он хочет поблагодарить Браге за гостеприимство: он понимает, что императорский астроном завален работой, и Есениусу не хочется быть в тягость…

Но Тихо Браге не дал ему договорить:

— Нет, нет и нет. Ни слова об этом, иначе я и в самом деле рассержусь. Когда в прошлом году я целых полгода жил со всей семьей в вашем гостеприимном доме, неужели я был вам в тягость? Погодите, не перебивайте меня. Если бы я хоть на миг почувствовал, что вас тяготит мое присутствие, я бы тут же перебрался в гостиницу. Но у меня не было такого чувства. Вот поэтому и у вас его не должно быть, ибо в противном случае я буду вынужден сделать вывод, что, видимо, я тогда ошибался. И, наконец, ваш шурин, Фельс, будет рад, если вы у нас поселитесь.

Перед такими доводами Есениус был бессилен. Зная горячность своего друга, он понял, что дальнейшие возражения только рассердят его. Есениус поблагодарил Браге и обещал, что сегодня же переберется к нему.

Когда Тихо Браге еще раз упомянул об Адаме Фельсе, переехавшем вместе с ним в качестве его помощника в Прагу, Есениус заговорил о своей жене Марии. Он сообщил, что она вполне здорова и весьма часто вспоминает о семействе Браге, в особенности о пани Кристине, с которой так сдружилась.

Разговаривая, Тихо Браге поправлял на носу без конца отклеивающийся пластырь и время от времени пудрил нос, чтобы разница между цветом кожи и пластырем не была так заметна.

В Есениусе заговорило профессиональное чувство врача.

— Что у вас с носом?

— Вот видите, — сердясь, заговорил Браге, — я должен ежедневно менять пластырь, иначе эта металлическая пластинка не держится. Не могли бы вы мне помочь? А то у меня с этим много возни.

Есениус пообещал, что попытается как-нибудь помочь своему другу.

Тихо Браге пришлось много выстрадать из-за своего носа. Еще лет тридцать назад Браге из-за какого-то теоретического вопроса повздорил с одним самоуверенным датским аристократом. Спор пришлось разрешать на дуэли, под покровом темной ночи. Удача сопутствовала аристократу, который отсек своему противнику кусок носа. С тех пор на месте отсеченной ткани Браге носил металлическую пластинку.

— Ну, а в остальном, стало быть, вы довольны Прагой? — спросил Есениус императорского астронома.

— Пожаловаться не могу, — ответил Браге и с довольным видом улыбнулся. — Императору важно меня удержать. Он изволил определить мне такое жалованье, какое не получает при его дворе ни один художник или ученый: три тысячи золотых ежегодно. Кроме того, как я вам уже говорил, он предоставил мне дом Цурти, за который императорская казна уплатила золотом двадцать тысяч. Ну, а что касается службы, так и тут не могу посетовать: ежедневно перед обедом я докладываю императору о своих ночных наблюдениях, а также сообщаю ему, благоприятно или неблагоприятно расположение звезд для принятия им важнейших решений. В общем, у меня остается достаточно свободного времени для собственных астрономических наблюдений и для того, чтобы позаниматься. И, наконец, у меня замечательный помощник — императорский математик Кеплер.

Есениус слушал Браге с неослабным вниманием. Сообщение о жаловании его просто поразило. Три тысячи золотых ежегодно — это поистине королевское жалованье. Ведь он как личный врач курфюрста Саксонского не имел даже половины этой суммы. Что там половины — даже трети! Он получал меньше тысячи, и это считалось весьма приличным вознаграждением. Император и в самом деле пенит своих художников и ученых.

Тихо Браге, предпочитавший разговор об астрономии всем другим беседам, снова вернулся к Виттенбергу. Он расспрашивал о знакомых профессорах, о количестве студентов, о городских новостях…

Беспокоясь о том, что оторвал астронома от его дел, Есениус спросил, где находится приемная верховного канцлера Зденека Попела из Лобковиц.

— О, вы хотите нанести визит своему падуанскому соученику и засвидетельствовать ему почтение как высшему государственному сановнику! — воскликнул Браге, одобряя решение Есениуса. — Вы совершенно правы, старую дружбу надо восстановить. Я провожу вас к нему.

В знак благодарности Есениус слегка наклонил голову.

— Однако речь идет не столько о дружественном, сколько об официальном визите, — сказал он, и лицо его на мгновение омрачилось. — Я хотел бы обратиться к нему с просьбой походатайствовать за меня по делу о наследстве.

Браге с минуту теребил свои длинные усы, сосредоточенно глядя в пространство, потом порывисто встал, подошел к Есениусу и положил ему руку на плечо.

— Знаете что, Иоганн, — начал астроном, — зачем идти к подмастерью, если можно сразу обратиться к мастеру? Постараюсь помочь вам попасть на прием к императору.

Эта идея — результат одного из обычных для Браге неожиданных решений — явно ему понравилась, и он тут же стал обдумывать, как ее лучше осуществить. Когда же Есениус заметил, что это вряд ли выполнимо, ведь попасть к императору трудно. Браге имел уже готовый ответ:

— Как раз сегодня у меня имеются для императора добрые вести. Расположение звезд сейчас весьма благоприятствует его величеству. Возможно, что во время приема мы чего-нибудь добьемся. Император о вас и так уже знает. Когда я рассказывал ему о ваших публичных вскрытиях в Виттенберге, он весьма этим заинтересовался. Во всяком случае, попытка — не пытка.

Возможность встречи с императором взволновала Есениуса Это было бы для него большой удачей. Но идти в качестве просителя — нет, он считал это неприемлемым.

Толпы просителей стоят перед дверью императорского кабинета, и те минуты, когда император должен выслушивать все их просьбы и жалобы, для него, наверное, самые тоскливые. Но Есениус надеялся, что, когда до слуха его величества дойдут слова Тихо Браге о публичных вскрытиях, император проявит интерес к его особе. Как хорошо, если бы император принял его не как просителя, а как врача, как ученого!

— Пожалуй, вы правы, — согласился Браге, — так будет лучше. Пойдемте в приемную императора, а там посмотрим.

Приемная была полна просителей, требовавших аудиенции. Все они принадлежали к дворянскому или рыцарскому сословию. Простым горожанам попасть к императору было почти невозможно.

Нетерпеливые взгляды всех присутствующих были обращены на большие двухстворчатые двери. Однако они вели не прямо в кабинет императора, а лишь в канцелярию главного камердинера Маковского. Время от времени двери распахивались, и главный камердинер важным, немного приглушенным голосом возвещал имя счастливца, которого удостаивал своим вниманием император. Остальные в эти минуты окружали камердинера, забрасывая его множеством вопросов: «Когда меня примет его императорское величество?», «Есть ли надежда попасть к императору сегодня?», «В каком настроении император?», «Какие вида на благоприятное решение моего дела?»

И за каждым таким вопросом скрывался упрек, который раздражал главного камердинера: «Почему, мол, не замолвите за меня словечко у императора? Ведь я вам заплатил двести золотых. Сколько же вам заплатил тот, кого император уже принял, пока я две недели дожидаюсь своей очереди?»

Маковский только пожимал плечами, а когда кто-то осмелился открыто бросить ему в лицо этот упрек, он холодно ответил: «Ничем не могу помочь, я свое исполнил, его императорское величество — натура непостижимая…»

Есениус остановился возле оконной ниши и с интересом рассматривал роскошную, со вкусом обставленную комнату и незнакомые лица, по которым можно было прочитать всю гамму человеческих чувств и характеров.

Как раз в то время, когда внимательный взор Есениуса обратился к висевшим на противоположной стене двум громадным картинам, на которых были воспроизведены какие-то сюжеты из греческой мифологии, дверь распахнулась и появившийся на пороге главный камердинер Маковский произнес:

— Доктор Есениус!

Есениус направился к двери. Взгляды всех присутствующих скрестились на его фигуре. Ему казалось, что он отчетливо слышит заданные шепотом вопросы: «Доктор Есениус?», «Кто это?», «Вы знакомы с ним?»

Нет, никто не был с ним знаком. Никто ничего о нем не знал. Но за этой белой дверью о нем уже было известно.

Сердце Есениуса лихорадочно забилось. Он быстро оглядел свое одеяние: не расстегнулась ли серебряная пряжка на черном низком башмаке, не прилип ли где-нибудь кусок грязи, вылетевший из-под копыт норовистого коня, к белым чулкам, плотно обтягивавшим ноги, или к желтым коротким панталонам, не испачкал ли он о стену свой синий бархатный камзол на белой шелковой подкладке? Нет, он не нашел изъянов на своем платье; даже широкий сборчатый крахмальный воротник нигде не был помят, а ножны кинжала блестели. Второпях он пригладил старательно подкрученные усики и небольшую бородку и, не снимая широкополой шляпы с белым страусовым пером, вошел в комнату.

— Не подходите к его императорскому величеству ближе чем на три шага, не начинайте первым разговора, ждите, пока император к вам обратится, не говорите слишком громко, — делал последние наставления главный камердинер.

Потом он молча указал на дверь, перед которой, скрестив свои алебарды и широко расставив ноги, стояли два стража. Когда Есениус приблизился к ним, они отвели алебарды, и камердинер бесшумно открыл дверь.

Держа шляпу в руке, Есениус вступил в императорский кабинет. Первое, что бросилось в глаза доктору, было гармоничное сочетание двух красок — красной и черной. Весь кабинет, от паркетного пола до лепного потолка, был обтянут темно-красным шелком с вытканными на нем цветами причудливой формы. Красный цвет этой обивки был таким сочным, поглощающим все остальное, что гость почти не обратил внимания на картины, висевшие на стенах, и на золоченую резную мебель. Взгляд его, не задерживаясь, скользнул по этим предметам, глаза видели лишь ярко-красный фон, на котором четко выделялась одежда императора из черного бархата. Белые чулки да цепь ордена Золотого руна, поблескивавшая на груди, дополняли его простой костюм, казавшийся еще проще, когда перед императором стояли его придворные, облаченные, как правило, в роскошные одежды.

Помня наставления камердинера, Есениус сделал определенное количество шагов с поднятой головой и остановился рядом с Браге. Только после этого, соблюдая все церемонии, доктор отвесил придворный поклон: правую ногу он несколько отставил назад, как бы собираясь присесть, низко опустил голову и, держа в руке шляпу, описал ею полукруг; страусовое перо при этом скользнуло по драгоценному персидскому ковру.

На императора, любившего изысканные манеры испанского двора, посетитель произвел благоприятное впечатление.

Рудольф сидел за роскошным письменным столом, в резном кресле с мягкой обивкой. На голове у него была низкая шапочка, отороченная золотым шнуром; страусовое перо было прикреплено к ней золотой заколкой, украшенной большим сверкающим бриллиантом.

— Наш славный придворный астроном Браге сказал нам о вас столько похвальных слов, что мы весьма рады вашему прибытию в нашу столицу, — тихо, почти шепотом, произнес император.

Хотя обивка кабинета приглушала звуки, но посетитель — в особенности тот, кому не были известны императорские привычки, — невольно чувствовал, что в этой комнате нельзя громко разговаривать. Чувствительные, болезненно раздраженные нервы императора не выносили ни малейшего шума. Казалось, пугливый император боится громкого, оживленного разговора.

Только два звука были милы императорскому слуху и воспринимались им как радостная, убаюкивающая музыка: ржание буйных арабских коней и львиный рык в Оленьем рву.

— Для меня великая честь, что я могу выразить вашему императорскому величеству свою преданность, — тихо, но с достоинством промолвил Есениус и склонился в глубоком поклоне.

Наступила пауза. Император глядел на доктора, но взгляд его был каким-то загадочным, отсутствующим. Казалось, он не замечал стоявшего перед ним человека.

Тихо Браге и Есениус молчали. Они ждали следующего вопроса.

Между тем Есениус внимательно рассмотрел императора.

Перед ним сидел невысокий человек с шарообразной головой, на которой прежде всего бросалась в глаза нижняя губа, большая, выдающаяся вперед, — характерная черта всех Габсбургов. Водянистые округлые глаза смотрели на мир так, словно в императорском сердце навеки поселилась глубокая печаль. Меланхолия.

Так это называли императорские лейб-медики. В особенности известнейший из них, славный Христофорус Гваринониус Меланхолия оплетала его сознание, как паутина, захватывала разум настолько, что вырваться из этой сети он уже не мог. Меланхолия?.. Но тут Есениус спохватился, как бы испугавшись, что император прочтет его мысли. Но, убедившись в обратном, он завершил свои рассуждения: а может, и что-нибудь похуже? Безумие?

— Несколько лет назад вы посвятили нам свой докторский трактат. Как он назывался?

— «Progymnasma peripateticum», ваше величество. О божественной и человеческой философии.

Кровь бросилась в лицо Есениусу. Свой трактат он посвятил императору девять лет назад, а император до сих пор это помнит.

Такого признания он, право, не ждал.

Браге посмотрел на своего друга с улыбкой, полной восхищения.

«А читал ли император мой трактат?» — мелькнуло в сознании Есениуса, но у него не было времени поразмыслить над этим вопросом, так как мягкий, словно немного робкий голос императора заставил его снова напрячь внимание.

— «Progymnasma peripateticum»? Да, да, я вспоминаю. А разве в нем не было и кое-чего другого? Нечто о тиранах…

Удивление Есениуса сменилось ужасом. Даже это известно императору? Ведь вторая часть трактата не была напечатана. Откуда император о ней знает? Есениус бросил взгляд на Браге — может быть, он рассказал? Но на лице астронома также было написано удивление. Нет, Браге не мог рассказать императору, ведь он сам ничего не знал о трактате. Выражение его лица убедительно свидетельствует об этом. Кто же тогда сообщил обо всем Рудольфу?

Времени на размышление не было, вопрос императора требовал ответа. Посетитель обязан отвечать сразу, так как император не должен ждать. Заставлять ждать — это право императора.

— Pro vindiciis contra tyranos. Обоснование законности выступлений народа против тирании. Только этот трактат не был мною опубликован, — ответил Есениус, глядя прямо в глаза императору.

В глазах монарха зажегся еле заметный ехидный огонек.

— Жаль, что вы не напечатали такое сочинение, — быстро ответил император; было ясно, что его весьма занимает предмет разговора. — Мы бы с удовольствием его прочитали.

Но в его голосе слышалось что-то недоброе. Есениусу показалось, что он уловил зловещий оттенок иронии. Неужели император всерьез думает об издании его книги?

Все эти сомнения молнией промелькнули в голове Есениуса и погасли раньше, чем успели отразиться на его лице.

— Интерес вашего императорского величества к моей скромной работе является для меня величайшей наградой, — промолвил он и с учтивым поклоном добавил, отвечая на вопрос императора: — Я где-то затерял рукопись, но как только найду, сразу же подготовлю ее к печати.

Император притронулся к золотой цепи и, рассматривая орден Золотого руна, висевший у него на груди, пытливо спросил:

— Следовательно, вы не поклонник Макиавелли?

Есениус многое бы дал тому, кто бы поведал ему, что думает о Макиавелли император. Ведь основное сочинение Макиавелли, книга «Государь», явилось мишенью нападок Есениуса в тот незабываемый августовский день 1591 года, когда во францисканском костеле в Падуе на диспут собрались разные знаменитости. Пришел даже сам князь д’Эсте и все профессора Падуанского университета во главе со знаменитым профессором Аквапенденте. Среди гостей был и его друг и соученик князя Зденек Попел из Лобковиц. Вспомнив это имя, Есениус с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Действительно! Зденек Попел, тогдашний верховный имперский канцлер, послал императору сообщение об этой дискуссии. Разумеется, это не давало ответа на вопрос, какого мнения император об авторе «Государя», но, как бы там ни было, императору известна точка зрения Есениуса на Макиавелли, и поэтому ответ доктора на вопрос императора уже не может ничего изменить. И Есениус уже собирался сказать всю правду, все, что он думал, все, что говорил девять лет назад на диспуте. С его языка был готов сорваться ответ: «Я считаю книгу Макиавелли «II principe» вредной, потому что она толкает властителей на совершение незаконных поступков». Но в последнюю минуту он спохватился: одно дело его докторская диссертация, а другое — разговор с императором. Ведь в конечном счете девять лет назад он был всего-навсего студиоз, только что окончивший курс, юнец, в горячей голове которого роились всевозможные кощунственные мысли и смелые планы, к сожалению, подчас весьма далекие от действительности. Жизненный опыт, пришедший с годами, научил его, что головой стену не прошибешь, что в разговорах с сильными мира сего не следует лезть на рожон, а лучше всего поступать, как сказано в Библии: «Будьте кротки, аки голубица, и осторожны, аки змий». Мысли, которые, будучи высказаны в кругу университетских профессоров и студентов, легко объяснимы и понятны, так как их непримиримость может быть смягчена контраргументами оппонента, в разговоре с императором приобретают значение опасных, бунтовщических. Если бы император отнесся к ним именно так, можно было распроститься с надеждой на благосклонное решение спора о наследстве. Конечно, это еще не означает, что Есениус должен отказаться от своих убеждений, однако все же лучше начать более дипломатично. И ответ доктора был именно таким:

— Надеюсь, ваше величество, вы не будете на меня в претензии, если я признаюсь вам откровенно, что вообще не принадлежу к поклонникам, вернее, к почитателям этого выдающегося государственного мужа и флорентийского писателя.

— Если мы правильно поняли ваш ответ, вы не разделяете идей и принципов Макиавелли, изложенных в его сочинении «II principe»? Вы это думали сказать?

Есениус склонил голову, мозг его лихорадочно работал. Он усиленно искал подходящие слова, чтобы объяснить императору свое отрицательное отношение к Макиавелли.

— Чем вы можете обосновать свое несогласие с ним?

Есениус посмотрел на Браге, как бы ища у него поддержки или одобрения, потом, не повышая голоса, заговорил с расстановкой:

— Советы Макиавелли, которые он дает в своей книге монархам, я считаю академическими рассуждениями, которые невозможно применить в жизни.

— Почему? — неожиданно быстро спросил император.

— Потому что… потому что нельзя пользоваться в политике одной моралью, а в жизни — другой. Закон божий не допускает различия между простым человеком и властителем. А синьор Макиавелли провозглашает как раз обратное.

Император порывисто поднял голову, и на его лице появилась тень неудовольствия.

— Нам кажется, что сведение содержания этой исключительной книги к такой узкой формуле даже отдаленно не передает ее всестороннего философского и политического значения. Пожалуй, лучше всего это можно передать девизом: цель оправдывает средства. Автор «II principe» советует самодержцам, чтобы они при осуществлении своей цели не обращали внимания на те средства, к которым они вынуждены прибегать, — пусть некоторые из этих средств будут слишком суровыми и даже противоречат существующим законам. Ибо гораздо важнее, чтобы подданные боялись властителя, чем любили бы его. «Oderint dum metuant», — говорил Калигула. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Думается, что в этом совете содержится великая государственная мудрость и ни один властитель не должен ее недооценивать.

Теперь Есениусу ясно, что думает император о Макиавелли. Он ценит его, восхищается им. Короче говоря, взгляды императора совершенно противоположны взглядам доктора. Но Есениус не удивился, ведь и со Зденеком Лобковиц у него не раз были споры на эту тему. И Лобковиц тогда говорил то же самое, что сегодня — император. Неужели он добился первого положения в государстве тем, что руководствовался принципами Макиавелли?

Есениус заметил напряженный взгляд Тихо Браге, который с растущей тревогой молча наблюдал за словесным поединком, происходившим между императором и смелым чужестранцем. Чтобы возражать императору, надо было обладать истинной смелостью. Император с трудом переносил мнения, которые не соответствовали его собственным.

Хотя Есениус и не был посвящен в особенности императорского характера, он был уже знаком со сложной гаммой оттенков придворной речи, для которой принцип «что на уме, то на языке», как правило, недопустим, ибо каждую мысль полагалось облечь в пышные одежды словесных штампов, чтобы она выглядела самым приятным образом. Неужели отречься от своих убеждений? Внутренний голос нашептывал: «Помни о наследстве». И Есениус начинал уже подумывать, не лучше ли отступить. Сказать императору: «Я вполне согласен со взглядами вашего императорского величества. А если во время диспута я отклонился от этих взглядов, то это был лишь результат моей юношеской неопытности. Ныне я смотрю на вещи значительно шире, обладаю более богатым опытом. Поэтому смиренно признаю, что ошибался».

Но вместо этого в нем что-то запротестовало, и он заговорил, развивая собственные мысли, как будто и не слышал всего того, что сказал император.

— В своей падуанской речи на дискуссии я привел в качестве примера несчастную шотландскую королеву Марию Стюарт, которую парламент укорял за то, что она нарушила свои обещания и обязательства. Королева тогда ответила, что обещания и присяга связывают государя лишь до тех пор, пока они ему кажутся приемлемыми. И парламент отказал ей в повиновении.

Тихо Браге нервно кусал кончики длинных усов и многозначительными взглядами пытался остановить своего друга, чтобы тот не погубил себя. Но Есениус не обращал внимания на его отчаянные взгляды. Он смело смотрел в глаза императору и с любопытством врача ждал, какой оборот примет этот интересный, но опасный разговор. Ведь император в любую минуту мог оборвать его одним словом или просто жестом поставить на свое место смелого оратора. Однако по всему было видно, что государь не собирается этого делать. Взгляды Есениуса были ему не по вкусу, но сам разговор с доктором его занимал. В нем было что-то особенное, отличавшееся от бесконечных разговоров императора с посетителями. В присутствии императора все они не осмеливались высказывать свое мнение, и, если император, указывая на что-либо, говорил: «Это черное», они тут же без колебания соглашались: «Совершенно верно, ваше величество, это черное», хотя за минуту до этого готовы были признать эту вещь белой, лишь бы понравиться императору.

— Достаточно опасный и немудрый поступок, — ответил император с усмешкой в голосе. — Нам кажется, что этот шаг шотландского парламента имел отрицательное влияние и на многие другие европейские парламенты, в том числе и на чешский сейм, который тоже уже охвачен духом сопротивления. Короче говоря, вы одобряете сопротивление подданных помазаннику божьему?

Император пытливо посмотрел в глаза Есениусу. Легкое сомнение охватило доктора. Слухи о взрывах бешеной злобы императора доходили до Германии и были известны в Виттенберге. Но отступать было уже поздно.

— Разрешите, ваше величество, в качестве ответа на ваш вопрос привести пример из области, которая мне ближе всего, — из моей врачебной практики. Человеческое общество состоит из различных частей, точно так же как человеческое тело — из различных органов. Органы эти зависят друг от друга, связаны между собой и предназначены для всевозможных действий. И если для устранения неполадок в человеческом организме, для устранения нарушенной связи между отдельными его членами существует врач, то для общества в этих случаях необходим король. Но врач не может поступать со своим пациентом, как ему заблагорассудится, а должен думать о пользе для его здоровья. Точно так же должен поступать и король. Он должен уметь править людьми, чтобы они жили хорошо и счастливо, ибо: как врач не имеет права умертвить своего пациента, точно так же и король не смеет уничтожать своих подданных или незаконно поступать с ними.

Есениус умолк, напряженно ожидая, что вот-вот разразится буря императорского негодования.

Тихо Браге машинально отступил на полшага, опасаясь, как бы первый удар гнева — в том случае, если бы он проявился в форме выпада рапирой, — не поразил его. Ведь совсем недавно, в часы, когда весь мир спал, император, путаясь в полах ночной сорочки, метался с мечом в руке по коридорам замка и дико кричал, что расправится со злоумышленниками, которые хотят лишить его жизни. А между тем причиной вспышки был случай гораздо менее значительный, чем сегодняшняя полемика.

Но, к великому изумлению императорского астронома, ничего подобного не произошло. Император совершенно спокойно промолвил:

— Власть государю дарована богом. За все свои поступки он отвечает только перед ним. В том числе и за порядки в государстве.

Есениус с поклоном принял это наставление, но он понимал, что разговор еще не окончен. Пока ему еще не представился случай высказать то главное, о чем он говорил тогда в Падуе. И, не считаясь с испанским этикетом, который был введен Рудольфом в пражском замке, он позволил себе неслыханную дерзость: не ожидая императорского вопроса или даже какого-либо намека на него, доктор без всяких обиняков возразил на слова императора:

— Если ваше величество позволит, мне бы хотелось несколько уточнить понятие «король». Другими словами, я делаю различие между королем, который правит с согласия подданных, и королем, который захватил власть путем насилия, вопреки воле народа. Такого монарха я называю тираном, ибо древняя история дает нам массу примеров того, что правление большинства из них отличалось жестокостью и попиранием законов во вред народу. Вот почему в этом случае — я разрешу себе высказать до конца свою мысль — народ имеет полное право призвать властителя к ответу… отдать его под суд.

Император со смехом прервал Есениуса:

— Вы противоречите сами себе, domine доктор. Как же могут подданные, если они, по вашим словам, полностью зависят от злой или доброй воли тирана, призвать его к ответу? Ведь в этом случае каждое проявление непокорности тиран задушит в самом зародыше. Нам кажется, доктор, вы недостаточно изучили Макиавелли.

— Я старался как можно глубже проникнуть в тайны его философии, — смиренно ответил Есениус и добавил: — а сейчас, ваше величество, думаю над тем, что вы изволили сказать.

— И какой же вы собираетесь сделать вывод?

Есениус немного заколебался, как бы размышляя, стоит ли говорить императору все, о чем он некогда поведал собранию в Падуе. Так или иначе, но терпением императора нельзя было долго злоупотреблять. Требовался ответ.

— Народ имеет право обезвредить тирана, который допускает беззаконие. Это право позволяет даже уничтожить тирана.

Итак, все было сказано. Осталось уповать на волю божию.

— Понимаете ли вы, что если это право признается вами по отношению к тиранам, то где гарантия, что подданные не воспользуются этим же правом по отношению к законно избранному королю?

— Да, понимаю, — решительно ответил Есениус и перевел дух, чтобы немного успокоиться. Сердце учащенно билось, он ощущал пульсацию крови в висках. Покрывшееся краской лицо понемногу бледнело.

Наступила напряженная тишина. Император рассеянно стучал пальцами по полированной поверхности большого письменного стола. Взгляд его покинул Есениуса и остановился на картине Кранаха «Источник молодости», которая висела как раз напротив императора. Это была его любимая картина. Рассматривая ее, было так приятно мечтать! В водоем, наполненный «живой» водой, которая стекает сюда из бьющего неподалеку ключа, входят с одного берега отвратительные старухи, их безобразные, дряблые тела написаны художником серой краской. Погрузившись в воду, они выходят из водоема на противоположный берег. Теперь это соблазнительные красавицы с розоватым телом и румянцем на щеках. Император всегда с восхищением любовался ими. Удастся ли ему когда-нибудь найти человека, который сказал бы ему, где найти этот источник? Согласно легенде, он находится в каком-то старинном замке скандинавской Идун на далеком севере, где-то там, где полгода день, а полгода ночь. Во дворе замка богини бьет из скалы этот источник. Но гонец, посланный императором в Скандинавию, вернулся ни с чем. Он не нашел источника. Никто ничего не слышал о нем. «Так, да не так, — думал император. — Все знают, да не хотят выдать тайну. Для себя берегут».

С поразительной неожиданностью, без всякого перехода, император вдруг задал вопрос, который не имел никакой связи с предыдущим разговором. Вопрос был вызван лишь теми мимолетными мыслями, которые навеяла императору картина Кранаха. Есениус не видел картины, так как стоял к ней спиной, поэтому неожиданное возобновление разговора его вдвойне озадачило.

— Почтенный доктор, можете ли вы приготовить panacea vitae?

Panacea vitae! Таинственный эликсир жизни, возвращающий молодость и сохраняющий ее столетия!.. Дорогостоящий товар из кладовых алхимиков, которые на эту удочку ловят золотых рыбок — доверчивых людей, готовых заплатить за желанное средство дьявольские деньги. И все напрасно.

— Весьма сожалею, ваше величество, но panacea vitae нельзя приготовить, и должен сказать, что до сих пор я не встречал человека, который смог бы это сделать.

— Откуда у вас такое неверие?

Есениус ожидал этого вопроса. И ответить на него было куда легче, чем на вопрос о Макиавелли. Но будет ли ответ менее безопасным?

— Мое неверие — результат простого наблюдения над окружающим миром. Философ древности Гераклит сказал: «Все течет, все находится в движении». В природе нет ничего неизменного — это непреложный закон. Все в ней появляется и исчезает. Это относится и к человеку и ко всему животному и растительному миру.

— Не хотите ли вы низвергнуть человека, созданного по образцу и подобию божию, на уровень немой твари и бесчувственного растения? Может быть, вы сомневаетесь в высоком назначении человеческой жизни, смысл которой состоит в спасении на том свете?

Последнюю фразу император произнес строго, как бы призывая Есениуса к ответственности за такие крамольные мысли и речи. Но Есениус едва смог подавить усмешку, вызванную противоречивыми словами императора. Говоря о возвышенном назначении человеческой жизни, о вечном спасении, он в то же время сам об этом не заботится, наоборот — прилагает все усилия к тому, чтобы как можно дальше отложить спасение своей души.

Однако эти мысли Есениус не смеет ему высказать. Он должен сохранить серьезность, как того требует значительность темы.

— Прошу поверить мне, ваше императорское величество, что в моих словах нет и намека на то, чтобы хоть в малейшей степени унизить человека. Я прекрасно знаю, что бог-отец дал человеку бессмертную душу, а бог-сын умер за нее на кресте, искупив грехи человека и обеспечив ему вечное спасение. Тем самым человек был вознесен над всеми живыми существами. Но для того чтобы человек был спасен для вечной жизни, он прежде всего должен умереть.

Чем дальше говорил Есениус, тем больше хмурилось лицо императора. В конце концов он не выдержал и нетерпеливым жестом прервал доктора.

— Мы надеялись, — раздраженно сказал император, — что узнаем мнение врача; богоспасительные речи мы в достаточной мере слышим от своего духовника и для разнообразия от архиепископа. От вас нам хотелось бы услышать нечто иное.

Есениус чувствовал, как приливает к лицу кровь, как заливает все его тело горячая волна. Курфюрст Саксонский говорил с ним иначе. Но что вспоминать об этом? Ведь он сам в какой-то степени виноват!

— Я весьма сожалею, ваше величество, что не могу сообщить вам что-нибудь более приятное, чем то, что уже сообщил. Старость и смерть нельзя обойти или миновать, ибо они результат разрушительного действия неудержимо текущего времени. А время остановить невозможно. Как не в силах человека сделать так, чтобы вечно стояли весна и лето, так невозможно уберечь человека от разрушительного действия времени. Вот почему я не верю, что можно создать panacea vitae, которая дала бы людям вечную молодость.

— Жаль, — разочарованно бросил император. — Были у нас алхимики, которые уверяли, что открыли тайну panacea vitae. Правда, метод их был несколько сложен, поэтому нам хотелось, чтобы они сперва испробовали его на себе. Однако эти люди покинули наш город раньше, чем произошло их омоложение.

В уголках рта Есениуса заиграла улыбка. Он понимал, прекрасно понимал, почему алхимики исчезли еще до того, как окончился их опыт. Золото для них было куда дороже сомнительной молодости. Но императора было весьма трудно в этом переубедить.

— А вы, наш астролог Браге? Что вы думаете на этот счет? Не находится ли panacea vitae в какой-либо зависимости от звезд?

— Пусть извинит меня ваше величество, но такой зависимости мне еще не приходилось наблюдать. Но, если ваше величество пожелает, я направлю свои исследования именно в эту сторону.

— Нет, не надо. Нам казалось, что у вас уже есть опыт в этой области тайных наук. Но, если вам придется начинать все сначала, тогда не надо. Лучше продолжайте свои наблюдения небесных тел. Пожалуй, больше всего в этом осведомлен раввин Лев. Хорошо бы его позвать и спросить, как далеко он продвинулся в своих опытах со времени нашей последней встречи… Но как жаль! Ведь если верить вам, господин доктор, то невозможно приготовить даже lapis philosophorum!

Есениус знал о слабости императора к алхимии. Ведь во всей Европе говорилось, что на пражском Граде знаменитые алхимики стоят друг за друга горой и что каждый из них снискал у императора расположение, ласку и полный кошелек.

— Я не решаюсь высказать свое мнение об этом весьма важном предмете исследований алхимиков, ибо сам в этой области всего лишь ученик. В природе очень много неисследованного, о чем пока невозможно высказать определенные и всесторонние суждения.

Император в знак согласия закивал головой. Его вера в алхимию была непоколебима.

— Бог, — примирительно заговорил император, — приоткрывает перед некоторыми своими избранниками край завесы, за которой он скрывает от нас бесчисленные тайны своего могущества Мы убеждены, что к нам, христианам, он не станет относиться хуже, чем относился к ученым и мудрецам язычества. Например, к Гермесу Трисмегисту…

Гермес Трисмегист! Когда Есениус вошел в этот кабинет и увидел в центре его красно-черную фигуру императора, ему неожиданно вспомнилось это имя. Имя мифического египтянина, который якобы разгадал все великие тайны мира, сумел изготовить камень мудрецов, lapis philosophorum, и с его помощью стал превращать простые металлы в благородные — золото и серебро.

Сейчас император произнес это имя. И Есениусу показалось будто этим Гермесом Трисмегистом, «Гермесом трижды величайшим», как назвали его впоследствии греки, был он, этот загадочный черный человечек, который как никто из его современников погрузился в изучение тайных наук. Но что толку от этих наук, которые волею всяких магов и шарлатанов хранятся в тайне от непосвященных и, согласно древним традициям, передаются от одного к другому, как неразрывная цепь? А может, и от них все-таки есть какая-нибудь польза или же их нагромождение только еще больше запутывает лабиринт, в котором бродит его беспокойный дух? А может, этот дух не что иное, как Гермесова «табула смарагдина», малопонятная и запутанная. «Это правда, а не ложь, это определение бесспорно. То, что находится внизу, соответствует тому, что имеется наверху, а то, что имеется наверху, соответствует тому, что находится внизу, и наша цель — проникнуть в загадку этого явления. Все явления произошли из этого единого явления. Отцом его является солнце, матерью — луна. Носителем — ветер, кормилицей — земля…»

Красная отделка кабинета — это как бы отблеск пламени, пылающего в лаборатории алхимика, а он, этот черный загадочный маг, — новый Гермес…

Размышления доктора Есениуса неожиданно прервал трезвый голос императора:

— Мы слышали, доктор, что вы хирург. Наш любезный Тихо Браге говорил нам о вас, говорил, что человеческое тело под вашим ножом раскрывается, как книга в руках любознательного читателя. Великолепное призвание! Так занимайтесь же своим делом, пусть вас не волнуют заботы, возложенные богом на правителей. Мы с ними справимся как-нибудь сами. Ну, а если не справимся, так нам помогут наши советники, политики по призванию… Мы надеемся, что пребывание в Праге вам придется по вкусу.

Любезным жестом он дал знать, что аудиенция окончена. Ученые склонились в глубоком поклоне и уже было собрались покинуть кабинет, когда император знаком остановил Браге:

— Хорошо, если бы наш астроном рассказал нам сейчас, что интересное показывают звезды…

Двери императорского кабинета бесшумно закрылись за ушедшим Есениусом.