Потом события грянули, как вода в половодье. Все хитрости и обещания Рудольфа не помешали Матиашу продолжать поход на Прагу. По Либеньскому миру императору пришлось уступить своему брату Венгрию, Австрию и Моравию. Себе он оставил лишь Чехию, Силезию и Лужицы. Одновременно Рудольф признал Матиаша своим наследником, наследником чешской короны.

Но обещание, которое он дал чешским общинам за их помощь против Матиаша, нужно было выполнять. А речь шла об обеспечении свободы вероисповеданий.

Правда, император не спешил и оттягивал свое решение почти год, но, когда религиозные общины решили обратиться к последнему средству — с оружием в руках защищать свою веру. И когда они избрали из своих рядов тридцать дефензоров и начали собирать войско, Рудольф понял, что дальше откладывать невозможно.

Итак, 10 июля 1609 года император подписал грамоту, известную под именем «Грамота его величества Рудольфа II», которая обещала спокойную религиозную жизнь в Чехии на долгие времена. Конечно, если император и его советники будут руководствоваться ею.

Вечером 10 июля в масхаузе Карловой коллегии состоялось великое празднество. Профессорам было что праздновать. Университет, согласно грамоте, входил в ведение дефензоров, защитников протестантской веры. Только они имели право приглашать и отпускать профессоров.

Ректор Бахачек пригласил на конвивиум кое-кого из тридцати дефензоров. Пришли трое: Вацлав Будовец, граф Иоахим Ондрей Шлик и Богуслав из Михаловиц. Пришли и друзья университета, доктора Залужанский и Есениус.

Есениусу было известно, что главная заслуга в получении грамоты принадлежит Будовцу.

Профессоров интересовали все подробности, связанные с грамотой.

— Будет ли грамота иметь силу, если верховный канцлер отказался подписать ее? — опасался Залужанский.

Шлик беззаботно махнул рукой.

— Вместо верховного канцлера ее подписал Адам из Штернберка, пражский надворный советник, которого на это уполномочил император, — объяснил граф. — Самая важная подпись — это подпись его императорской милости. А если бы Лобковиц попытался забыть об этом, у нас есть средства напомнить ему.

Все знали, о чем думает Шлик. Об ополчении, которое он набирал по приказу директоров и которое позволяло чешским общинам держать императора в страхе.

— Когда я привел вчера на Град депутацию из двенадцати человек, чтобы вручить его императорской милости благодарственное послание, — сказал Будовец, — император не слишком обрадовался его содержанию. Он думал, что немедленно после издания грамоты мы распустим ополчение…

— …и отдадимся тем самым на милость императора и особенно верховного канцлера, — быстро прервал его Шлик и торжествующе оглядел собравшихся профессоров, словно обещая им, что директора не так-то легко дадут провести себя императорским советникам.

А вице-канцлер Михаловиц добавил:

— Пока грамота не будет утверждена, пока чешские сословия не соберутся на сейм, ополчение не будет распущено, и это должен признать император, как бы он этого ни желал. Но главное, грамота — решенное дело.

— И весьма знаменательно, — сказал Будовец, — что грамота относится не только к лютеранам, но и к чешским братьям и кальвинистам. Словом, она знаменует полную свободу вероисповеданий. И притом касается не только крестьян.

— Значит, грамота отвергает принцип — чья земля, того и вера? — спросил Есениус. — Теперь крепостные не будут обязаны исповедовать веру своего пана?

— Да, — ответил Будовец. — В грамоте говорится, что каждый подданный императора имеет право выбрать себе веру по своему убеждению. Поэтому я и говорю, что это великая победа.

— А ведь и в иезуитской коллегии в Клементине отмечают победу, — проговорил с другого конца стола Недожерский.

Будовец не принял это сообщение за шутку. Он серьезно ответил:

— Я думаю, именно в этом величайшая ценность нашей грамоты: она не возбуждает зависти католиков. Грамота не является поражением католиков, потому что они ничего не потеряли все их льготы в грамоте подтверждены. Подробности будут а «Уравнении», которое выйдет одновременно с грамотой.

— Что касается нас и нашей академии, то наше положение наверняка улучшится, — заключил Бахачек, который всегда думал только об интересах университета.

— И теперь уже не придется возбуждать интерес к университету публичными вскрытиями, — прибавил Есениус, вспоминая все трудности первого анатомического сеанса в Праге.

Будовец отозвался:

— Мы употребим все силы для того, чтобы гордость нашего королевства, славная академия Карлова, не терпела никакой нужды. И, если дефензоры не будут заботиться о вас, вы можете всегда обращаться прямо ко мне. Я готов сделать все, что в моих силах, для пользы нашей академии.

— Благодарю вас за любезное обещание, — ответил за всех Бахачек. — Мы используем вашу драгоценную поддержку только для блага академии.

— За это надо бы выпить, — предложил Кампанус.

Все подняли оловянные кружки.

— А что вы скажете о будущем, ваша милость? — обратился Бахачек к Шлику.

Лицо Шлика сделалось серьезным. И он ответил с тревогой.

— Если император изволит соблюдать положения грамоты, в стране воцарится религиозный мир. Я не хотел бы каркать, но то, что верховный канцлер Зденек Лобковиц отказался подписать грамоту, не дает нам больших гарантий на будущее. Об этом говорят и примеры прошлого.

— Следовательно, вы думаете, император отречется от грамоты? — с опасением спросил Бахачек.

Шлик посмотрел на Будовца, как будто предоставляя ему ответить на этот опасный вопрос.

— Думаю, не отречется, — медленно отвечал Будовец. — Достаточно, если он и его советники будут вести себя так, будто грамоты не существует. Ведь император завтра же пожалеет, что подписал грамоту, и будет утверждать, что его принудили.

На миг стало тихо, и на лицах присутствующих появился невысказанный вопрос: а что потом?

Будовец угадал их опасения и сказал в ответ:

— Мы все спрашиваем себя: что будет потом? Отступить мы не можем. Так будем бороться за свои права не только на сейме, но и, если потребуется, с оружием в руках. Я надеюсь, что в той борьбе, которая нас еще ждет, мы сможем вполне положиться на университет..

Профессора хором подтвердили, что на университет можно положиться всегда, в любых обстоятельствах.

— Благодарю вас, друзья, за обещание. Мы верим, что удастся избежать войны, но должны быть готовы ко всему… А теперь вы меня извините, но дольше пользоваться вашим драгоценным обществом я не могу, меня ждет граф Турн.

Профессора посидели еще немного, но радостное настроение не возвращалось. Постепенно все разошлись по домам.

Бенедикти предложил Есениусу проводить его.

— Полагаю, что и вы должны решиться, Есениус, — проговорил он, когда они шли по затихшим улицам Старого Места.

— На что решиться? — спросил Есениус, хотя он догадывался, о чем думает Бенедикти.

— Вы ведь слышали, что говорил Будовец. Если император будет продолжать свою старую политику, неминуемо произойдет столкновение с сословиями. А я думаю, что обещание, которое мы дали Будовцу, вы считаете важным и для себя.

Есениус молча кивнул.

— Если произойдет столкновение императора с сословиями, — продолжал Бенедикти, — академия будет на стороне сословий, а значит, против императора. — Он остановился и взял Есениуса за руку. — Я думаю, что вопрос, который я вам задал, вы уже решили для себя. И я нимало не сомневаюсь, как вы его решили. Мы все считаем вас за своего. А вы пойдете с нами или против нас?

Есениус чувствовал, что на этот вопрос он не может дать уклончивый ответ. Бенедикти и с ним все остальные профессора университета имеют право знать, что он, Есениус, думает по этому поводу. Ведь они видят в нем своего друга и ничего от него не скрывают.

— Разве вы можете помыслить, чтобы я пошел против вас? — сказал доктор с упреком. — Можете рассчитывать на меня во всем.

Они крепко пожали друг другу руки.

Решение это не было для Есениуса внезапным. Может ли он остаться в стороне, если правители королевства угнетают веру, которую и он исповедует? Он считал себя борцом за истинную веру, считал, что христианский долг велит ему принять участие в борьбе против ее угнетателей.

Правда, теперь, после подписания грамоты его величества, эта борьба ослабела. Но тем лучше! По крайней мере, не потребуется ему менять образ жизни.

Хотя небольшое оживление не повредило бы.

…Смерть раввина Льва вызвала у Есениуса целый рой воспоминаний. Знакомство с этим незаурядным человеком оставило в его душе глубокий след. Кто знает, какую тайну унес раввин с собой в могилу.

Вскоре после известия о смерти Льва Есениус встретил Кеплера в коллегии Бахачека.

— Всех нас ожидает смерть, — проговорил Кеплер. — Раввин был так стар, что скорей можно удивляться его долгой жизни, чем смерти. Но все же подобное известие всегда грустно. Ведь совсем недавно я был у него…

— Вы были у него? — удивился Есениус.

— Не ходили ли вы к нему чинить Голема? — спросил Бахачек.

Кеплер рассказал, что на прошлой неделе к нему пришел внук раввина Льва. Мальчик передал, что дед очень болен и хотел бы еще раз поговорить с профессором Кеплером о чем-то весьма важном.

— Мне было любопытно, — продолжал Кеплер, — и я отправился в его дом на Широкой улице. Раввин сидел у камина в кресле, ноги его лежали на горячих кирпичах. Он сказал мне, что у него отмирают ноги, холод поднимается вверх и скоро достигнет сердца. И тогда, сказал он, наступит конец. Говорил он об этом очень спокойно. Потом мы перешли к главному: он читал мой труд «Astronomia nuova», и его заинтересовали два положения этой книги. Он хотел, чтобы я ему кое-что объяснил.

— Странно, что на смертном ложе человек интересуется такими вопросами, — заметил Бахачек.

— Это было только вступление к тому, что хотел сказать мае раввин. Вы знаете, о чем он спросил у меня? Почему я опубликовал свое открытие, что планеты движутся по эллипсам, а не по окружности. Мне непонятен был смысл его вопроса. Раввин ответил, что такие великие таинства нельзя открывать непосвященным. Он, например, такое открытие унес бы с собой в могилу.

— И что вы ответили ему, Иоганн?

Есениус весь превратился в слух, хотя он знал, как Кеплер должен был ответить раввину.

— Я ответил ему, что в своей работе я опираюсь на результаты исследований многих ученых. Это цепь, которая тянется из далекого прошлого, от времен Птоломея. Каждый из нас только звено этой цепи, и я не вправе сохранить для себя ничего из того нового, что мне удалось узнать. Я хотел опровергнуть его мнение о науке как об опасном оружии в руках непосвященных — необразованных людей. Но не знаю, признал ли раввин, что есть разница между кабалистикой и астрономией.

— Но ведь он и сам занимался астрономией, — заметил Бахачек.

— Мы разговаривали долго; не знаю, остался ли доволен нашей беседой. Для меня же весь этот разговор был весьма знаменательным. Он многому меня научил.

— Я надеюсь, что вы поделитесь с нами? — усмехнулся Есениус.

— Все очень просто: нужно искоренять ошибочные взгляды о так называемой герметичности науки. Наука должна уподобиться лесному источнику, из которого может напиться всякий жаждущий, безразлично, гордый ли это пан с пышной свитой или простой путник. Вы согласны со мной?

— Согласны, согласны, — ответил Бахачек.

Канцлер Лобковиц не подписал грамоты. Но император оставил без последствий этот «бунт». Он и не думал освобождать канцлера от должности. Предусмотрительные люди делали из этого вывод, что вопросы религии в Чехии нельзя считать разрешенными. И, конечно, канцлер с помощью сильной «испанской партии» предпримет все, чтобы не соблюдались параграфы грамоты и как можно скорее отменили свободы, даваемые некатолическим вероисповеданиям. Хотя Есениус очень редко встречался с канцлером, да и то по службе, Зденек Попел из Лобковиц вдруг вспомнил о своем бывшем соученике.

Члены «Societas Iesu» подготовили в пражском Клементине театральное представление. Ученики иезуитской коллегии несколько дней старательно готовились к спектаклю. На это время их освободили от всех других обязанностей: они могли не учить и и даже не присутствовать на лекциях, лучшие пражские ремесленники готовили великолепную сцену с различными чудесами, помогал им императорский механик, а портные шили богатейшие одеяния по эскизам императорского придворного живописца Шпрангера. Это представление должно было затмить все бывшие до него.

Слухи о готовящемся зрелище достигли и Града, вскоре в Праге только и говорили что об этом представлении которое должно было произойти в страстной четверг.

В среду перед полуднем к Есениусу пришел писарь из Чешской канцелярии и вручил ему свиток пергамента:

— Его милость пан верховный канцлер Лобковиц посылает это приглашение и надеется, что вы соизволите его принять, Есениус развернул свиток. Это было нарядно напечатанное приглашение, в котором говорилось, что в Праге почитают за честь пригласить благородного пана доктора медицины Иоганна Есениуса де Магна Есен и его досточтимую супругу (имена были написаны от руки) на представление мистерии «Ценодоксус», которую написал пан Бидерман. Представят ее воспитанники коллегии Клементинум в страстной четверг после полудня…

Писарь из Чешской канцелярии давно ушел, а Есениус всё еще держал в руках приглашение и размышлял, как ему поступить.

Ясно, чего хочет канцлер: тем самым он как бы предупреждает доктора, что люди, которые находятся на службе у императора, должны держаться императорской партии.

Есениус знал, что значит разгневать сильнейшего вельможу королевства. Ведь Рудольф не встанет на его защиту — в подобном деле он будет заодно с канцлером.

Что делать?

Он вспомнил о Кеплере. Если пригласили придворного врача, наверное, такой же «чести» удостоился и придворный математик.

Есениус отправился к Кеплеру.

Но Кеплер ни о чем не знал.

— Может быть, приглашение придет завтра, — ответил он. — Впрочем, даже если я и не буду приглашен, то в следующий раз могут пригласить и меня. Так что обсудим ваше приглашение вместе.

— Думаю, все это направлено только против меня.

— Это ничего не меняет. Вы говорите, что такие приглашения получили многие протестанты. Следовательно, удар направлен против всех протестантов.

— Но у меня иное положение. Личный врач императора более зависим, чем дефензоры или члены протестантских общин. И я думаю, что все наши рассудили бы так же.

Кеплер молчал, словно мысли его блуждали в бесконечных межзвездных просторах. Немного погодя он вернулся к предмету разговора и проговорил:

— Если бы речь шла только о том, присутствовать ли вам на этом представлении… Но тут дело в другом: подчиниться ли этому косвенному приказу или взбунтоваться? Считаете ли вы, что вам стоит все поставить на карту? Думаю, что нет. Я бы на вашем месте пошел.

Есениуса доводы Кеплера не очень убедили. А что скажет Мария? Не подумает ли она, что его поступок проистекает только из слабости?

Но Мария после некоторого размышления сказала ему, в сущности, то же, что и Кеплер.

И они решили пойти.

Представление происходило в большом зале Клементинума, стены которого в честь этого события были украшены дорогими гобеленами на библейские сюжеты.

Есениус и Мария были в Клементинуме впервые. В протестантских кругах это логово иезуитов почитали главной цитаделью католицизма в королевстве.

Студент-распорядитель провел их в третий ряд, где сидели почетные гости. Есениусу было неприятно такое внимание. Он втайне надеялся, что их посадят где-нибудь в последних рядах и они затеряются среди горожан и прочих незнатных гостей.

Насколько позволяли приличия, Есениус и Мария смотрели по сторонам, желая узнать, кто же присутствует на представления.

Здесь были все самые известные особы королевства. Красное кресло с позолоченными подлокотниками в центре первого ряда приготовлено для императора. Хотя всем известно, что его милость не явится, кресло поставлено. Рядом с креслом для императора — кресло верховного канцлера Лобковица и его жены Поликсены из Першина. Кресла пусты — вельможные гости еще не появились. Но остальные места почти все заняты. С другой стороны императорского кресла сидит архиепископ Карел из Ламберка. Он разговаривает с ректором Клементинума патером Лавинием. На лице архиепископа болезненное выражение, следы страдания, но здесь, в этой праздничной обстановке, он превозмогает болезнь и с улыбкой отвечает на поклоны гостей. Лавиний не может долго оставаться на месте; как только появляется какой-нибудь важный гость, он бросается ему навстречу и приветствует его с подчеркнутой сердечностью. Так он встретил первого камергера Адама из Штернберка, высшего гофмейстера Георга из Швамберка и верховного судью Адама из Вальдштейна. Ректор явно доволен, что пришли все первые особы королевства. Почти все с супругами. А вот появляется и верховный канцлер с женой. Легким поклоном отвечает Лобковиц на поклоны присутствующих, а пани Поликсена улыбается знакомым дамам.

Есениус и Мария обрадовались, заметив среди гостей вице-канцлера Михаловица и его жену, пани Уршулу.

По знаку Лавиния несколько слуг затягивают тяжелые занавески на окнах. Залу наполняет сумрак, хотя на улице еще светит солнце. Только на сцену льется широкий поток слабого света. Музыканты начинают играть интродукцию. Перед занавесом является Муза и латинской одой прославляет императора и всех почтенных гостей.

Затем следует краткое пояснение к действию: адвокат Ценодоксус — действительно существовавший персонаж, и жил он так, как представлено в пьесе. Пусть же почтенные гости извлекут из всего, что они увидят, урок.

«Моралите», — подумал Есениус, стараясь отгадать, сколько времени потребуется актерам для представления борьбы добра со злом и неизбежной победы добра. Три или четыре часа? Иногда подобные зрелища бывают с продолжениями и длятся дня три, не меньше.

Занавес раздвинулся, и на сцене разыгрывается эпизод из жизни адвоката Ценодоксуса. Главный персонаж представлен перед зрителями в наилучшем свете. Он богобоязнен, справедлив, честен, мудр, но… После первых же сцен ясно, что с Ценодоксусом не все ладно. Какие-то силы действуют против него…

Полет черта лишь на мгновение отвлек внимание зрителей от разговора на сцене. А дело шло не о пустяках: силы ада знают, что жизнь адвоката Ценодоксуса — это только личина, и поэтому решают завоевать его душу для ада. Они посылают в мир Гипокризис — Лицемерие, чтобы устроить адвокату западню. Напряженность возрастает.

«Бедняга Ценодоксус, — думает Есениус. — Если тут замешана женщина, да к тому же изворотливая, он пропал».

Пани Мария взволнованно следит за действием и что-то вполголоса спрашивает.

Но, если ад наполнил зрителей ужасом, зато следующее явление возносит их на вершину блаженства.

Раздвигается третий занавес; он висит над главной сценой, и перед изумленными зрителями открывается небо. От главной сцены, теперь закрытой, оно отделено слоем нарисованных облаков. Слышны напевы ангельских хоров.

— Как прекрасно! — шепчет толстая соседка пани Есениусовой.

Многие женщины забывают, что они на театральном представлении, и набожно крестятся…

Два хора белых ангелов поют гимны во славу творца. Песнопения сопровождаются музыкой. Музыка и пение наполняют души зрителей восторгом. И вот самый волнующий момент: ангелы расправляют белые крылья и по двое взмывают в воздух… Песня допета, и на сцену выходит Христос в сопровождении святых. Они должны решить, как защитить Ценодоксуса от козней ада. И святые посылают ему на помощь Хранителя — Ценодоксофилоса и Совесть — Консциенцию.

Напряжение растет, потому что только теперь начинается настоящая борьба между двумя силами, между небом и адом. Зрители вжились в происходящее, они воспринимают его за действительность и, страшась за судьбу главного героя, ободряют и предостерегают его от грозящей опасности.

Ценодоксус тяжело заболел. Болезнь, представленная злым духом Морбусом, уже овладела им. За его душу все еще сражаются злые и добрые духи, но Ценодоксус больше не может даже раскаяться в своих проступках. Он умирает…

На главной сцене пышно отпевают Ценодоксуса. Умерший лежит в открытом гробу. Церковный хор поет Miserere, и зрители чувствуют душевную тоску, как и при всяких похоронах, когда становится особенно ясной быстротечность человеческой жизни.

Появляется Люцифер, чтобы тоже участвовать в этом страшном суде. Все три сцены открыты первый раз за время всего представления.

Зрителям кажется, что они стали свидетелями волнующего судебного поединка. Истец — Люцифер, а свидетели обвинения — все черти. Адвокаты и свидетели защиты — ангелы.

Даже за самым волнующим процессом в жизни не следили бы с таким напряжением, как за этим небесно-адским судом. Особенно когда чаша весов с грехами Ценодоксуса начинает перевешивать в сторону сил ада.

И вдруг, прерывая погребальное пение, мертвый Ценодоксус отчаянно кричит:

— Я погиб!

На сцене смятение. Гости, пришедшие на похороны, в страхе убегают, предоставляя несчастного его судьбе.

Смятение овладевает и зрителями. Когда закричал Ценодоксус, многие женщины громко расплакались. Иезуиты могут быть довольны. «Я раскаюсь, стану лучше, не погрязну в грехах, подобно Ценодоксусу, чтобы не постигла меня его судьба», — так думает почти каждый из зрителей.

С такими чувствами расходились пражане после того, как небесный суд осудил Ценодоксуса на вечные муки.

И Есениус какое-то время тоже был под впечатлением представления. Он освободился от него только на улице, когда его лица коснулось свежее дыхание Влтавы.

Зрители расходились по домам. Дворян ожидали кареты либо носилки. Горожане шли домой пешком.

Есениус с женой возвращались в карете вице-канцлера. Было уже совсем темно, небосвод усеяли мерцающие звезды.

— Ну, что вы скажете? — спросил Михаловиц Есениуса, когда карета тронулась.

— Надо признать, что все устроено со знанием дела, — ответил Есениус. — Теперь я понимаю, для чего они пригласили нас.

Михаловиц кивнул и проговорил:

— Если они предполагают, что тем самым подорвут нашу веру, они ошибаются.

Есениус сначала не отзывался. Он думал.

— Нашим студентам тоже нужно представить пьесу, — сказал он наконец. — Нам надо предложить это Бахачеку. Кампанус охотно написал бы что-нибудь подходящее.

— Что ж, я согласен, что в этом случае театр не цель, а средство. Оружие в борьбе, — согласился Михаловиц.

— Считать это вызовом на поединок? — живо спросил Есениус.

— Да. Если противник вызывает нас, мы можем только принять вызов.