Январь года 1611 начинался в Праге невесело.

Из южной Чехии приходили беспокойные известия: эрцгерцог Леопольд, племянник императора, с войском княжества Пассау вторгся в страну.

Это было невероятное известие. Неприятельское войско — на земле королевства!

— Неужели это возможно? — спрашивали люди. — Ведь война не была объявлена! Почему император не выставляет войска для обороны и почему не приказывает прогнать захватчиков?

Опасения жителей главного города королевства увеличивались: войско княжества Пассау, не встречая на своем пути никаких преград, неумолимо приближалось к Праге. И никто не собирался оказывать ему сопротивление.

Теперь стало ясно, что войско наступает с молчаливого согласия императора.

Чешские общины быстро организовали военное ополчение для зашиты Праги от неприятеля. Счастье, что Турн, Будовец, Шлик и другие директора заранее узнали о подготовляемом нашествии.

Теперь, когда вражеское войско двигалось по чешской земле, они смогли быстро организовать оборону столицы.

Это была невеселая масленица. Сообщения о приближающейся пассауской армии сеяли тревогу. Никто не знал, что ждет его завтра.

В такое тревожное время люди особенно нуждались в дружеском слове, утешении и поддержке.

Залужанские пригласили Есениуса с женой отпраздновать вместе с ними конец масленицы. Пришли и Кеплер с Барборов доктор Борбониус и некоторые профессора.

Но, хотя ужин был отличный и вино превосходное, настроение не поднималось.

Неудивительно, что главной темой разговора было вторжение пассауского войска, которое расположилось уже на Белой Горе, возле самой Праги.

— Какую цель преследует император этим опасным предприятием? — спросил Кеплер, который в иное время почти не интересовался, политикой, заботясь больше о небесных светилах, чем о том, что происходит вокруг него.

— Это-то ясно, — ответил Залужанский. — Император пожалел, что издал грамоту и пошел на уступки своему брату Матиашу. Вот он и призвал своего племянника Леопольда для того, чтобы тот укротил чешские общины. И это лишь первый шаг. Если он удастся, император откажется от грамоты, нападет на Матиаша и возьмет назад все свои обещания. Вот в чем штука.

— Неплохо придумано, — сказал Бахачек, вытирая жирные от утки пальцы краем скатерти, — если только все не обернется против него.

— Неужели вы желаете, чтобы этот постыдный план ему удался? — возмутился Бенедикти.

— Охота вам спорить о бесчестной игре императора! — заметил Залужанский. — Есть о чем говорить!

— У нас у всех одна и та же мысль, что император пренебрег своими обещаниями, — высказался за всех Бенедикти. — Если он не распустит пассауское войско, мы будем вынуждены изгнать его собственными силами.

Так открыто не говорил еще никто из них. Поэтому слова профессора всех взволновали. Бенедикти избавил их от тяжкого бремени: он назвал вещи их собственными именами.

— Да, мы выгоним их! — с одушевлением воскликнул Бахачек. — Мы выступим против императора! Думаю, что теперь даже общины не будут долго размышлять, с кем идти: с императором или с Матиашем. Теперь все не так, как три года назад. Сейчас мы все стоим за Матиаша.

И, хотя ни один из присутствующих не мог представить Бахачека в роли бойца, с мечом или мушкетом в руках, его воодушевление увлекло всех.

Кроме Кеплера и Есениуса.

Кеплер тихо улыбался, не поддаваясь общему волнению. Он был далек от мирской суеты и не собирался участвовать в этой большой государственной игре.

Есениус припомнил слова вице-канцлера Михаловица о надвигающейся войне. Он не думал, что война нагрянет так скоро.

Весь этот разговор был ему не по душе, словно он изменил присяге, данной императору, или совершил преступление…

И еще неприятней стало, когда Бахачек при всех обратился к ним:

— А за кем пойдете вы, Есениус и Кеплер?

Есениус ответил за обоих:

— Наше положение, Кеплера и мое, отличается от вашего. Что касается меня, я никогда не таил своего сочувствия к чешским общинам. Но обстановка слишком сложна, и нужно время на размышление. Прошу, дайте нам подумать… Не поймите меня превратно… не прогневайтесь… Но я не могу сжечь за собою все мосты… Выскажитесь и вы, Иоганн.

Кеплер сощурил близорукие глаза, как будто бы смотрел на чересчур яркий свет, и сказал добродушно:

— Меня не занимают государственные дела, в политику я не вмешиваюсь.

Тогда заговорил Залужанский:

— Я думаю, что мы зашли слишком далеко. Я согласен с доктором Есениусом: надо подождать, как будут развиваться события, а потом посмотреть, какое решение примут дефензоры. Они обязаны защищать веру. А нам надлежит печься о процветании академии. Что мы можем предложить дефензорам для того, чтобы академия очнулась от своего сонного состояния?

— Вы уже долгие годы не являетесь членом профессорского совета, доктор, вам легко советовать… другим. Я не знаю, подавали бы вы столь рискованные советы, если бы сами должны были исполнять их! — Бахачек, который высказал этот упрек, покраснел, ибо и он относился к противникам предложений Залужанского.

— Не знаю, правильно ли осуждать и отвергать мой план только потому, что он новый или, как вы говорите, рискованный. Но все, что я предлагал, в других академиях давно уже не считается новым. Не понимаю, почему профессорам не выбрать себе один или два предмета и преподавать их по определенной системе.

— Это ограничение академических свобод, — хмуро ответил Бахачек, взглянув на своих коллег и на Есениуса, чтобы убедиться, можно ли рассчитывать на их поддержку. — Разве хорошо, если профессор, декан или даже ректор не сможет сам выбрать себе предмет? Что делать, если мне велят читать, скажем, медицину?.. Что скажете, Есениус?

Есениус не мог уклониться от ответа на такой прямой вопрос. Он не согласился с Бахачеком, ему по душе были предложения Залужанского, но не хотелось сердить ректора.

Поэтому он ответил примирительно:

— Доктор не то хотел сказать. Вам никто не может приказать преподавать медицину, если вы этим никогда не занимались.

— Понятно, — подтвердил Залужанский. — Каждый профессор выберет себе предмет, который ближе ему, которым он лучше всего владеет, и этот предмет станет его специальностью.

— И он будет твердить до самой смерти одно и то же? — быстро спросил Бахачек и упрямо вскинул голову.

— Нет, это не так, — мирно ответил Залужанский. — С каждым годом преподавание будет улучшаться. Имей каждый профессор постоянный предмет, он бы мог совершенствоваться в своей области, что, впрочем, совсем не во вред академии.

— Я полагаю, доктор, вы не думаете, что теперешние профессора недостаточно подготовлены? — сдержанно спросил Кампанус.

— Это мне бы и в голову не пришло, — быстро рассеял их подозрения Залужанский, уже жалея, что начал этот разговор.

Ведь ему полагалось быть вежливым и гостеприимным, но он был ученым, требовательным к себе и другим и неуступчив, как человек, убежденный в своей правоте.

Кеплер, который до сих пор не участвовал в этом споре, почел необходимым высказаться, на чьей он стороне.

— Мы все знаем вашу магнифиценцию, — обратился он к Бахачеку, — как ученого чрезвычайно талантливого. Это же относится и к остальным профессорам. Но я не считаю правильным, если в начале каждого года профессора решают, кто из них и что будет преподавать. Может случиться, что Аристотеля захотят преподавать все, а Гомера или Цицерона преподавать будет некому. Или так: профессору, который является блестящим специалистом по древнееврейскому языку и единственным специалистом по этому предмету в академии, надоест преподавать свой предмет и он пожелает заняться чем-нибудь другим, в чем он слаб. Не прогневайтесь, магнифиценция, но это неправильно.

Слова Кеплера подействовали на всех своей спокойной серьезностью.

— Вы преувеличиваете наши недоразумения, — ответил с неудовольствием Бахачек, запал которого значительно утратил свою силу.

Пани Залужанская хотела прекратить этот спор:

— Я думала, вы собрались в дружеском кругу отметить конец масленицы. А вы начали спорить. Все мужчины таковы!

Ее слова подействовали, как холодный душ.

Бахачек постарался загладить неприятное впечатление удвоенной сердечностью.

Но очень медленно рассеивалось напряжение, которым так неприятно ознаменовалось начало вечера, и, только когда профессора принялись по очереди рассказывать разные забавные истории, в комнате зазвучал смех.

Внезапно после полуночи невдалеке забили колокола. Вместо торжественного «бам-бам» зловеще раздавалось «бим-бим-бим», — звонили в один колокол.

— Что это? — удивленно спросил Кеплер.

Залужанский послушал, а потом озабоченно ответил:

— У панны Марии на Тыне бьют тревогу.

Все вскочили.

Сомнений не было: на колокольне Тынского храма действительно били тревогу.

— Что происходит?

— Видно, где-то горит, — предположил Бахачек. — Надо бы выйти посмотреть…

Все торопливо надели шубы и вышли.

После тынских колоколов забили тревогу в костеле Святого Гавла — теперь звон раздавался над их головой и казался еще более зловещим.

Но огня не было видно. Мимо них по Железной улице бежали к Староместскому рынку люди.

— Что случилось? Куда вы бежите? — спросил у первого попавшегося Бахачек.

— А вы не знаете? Пассауская армия вторглась в город! На Малой Стране идут бои!

Прохожий даже не остановился. Последние слова он прокричал уже издалека.

И они бросились бежать по ночным улицам в том же направлении, к Староместскому рынку.

Там царили шум и тревога. Перед ратушей собрались стражники и наемные жолнеры. Кое-кто осматривал мушкеты, другие выкатывали со двора ратгауза пушки. Офицер нетерпеливо погонял людей. Когда наемники кое-как подготовились, они быстрым шагом направились по Капровой улице, мимо Еврейского города, к Влтаве. С Малой Страны слышались выстрелы.

Профессора стояли в конце Железной улицы, глядя на необычное волнение. Как рой светлячков, сновали по рынку люди с горящими факелами. К тоскливому звону колоколов примешивались громкие приказы, грохот пушек, которые везли по булыжной мостовой.

В раздумье смотрели профессора друг на друга, и ни одному не хотелось высказать мысль, которую все считали наиболее разумной: воротиться домой.

И тут они увидели человека, который сломя голову бежал в обратном направлении. Его немедленно обступили, спрашивая, что нового на Влтаве и на другом берегу.

— На Малой Стране светопреставление, — ответил беглец и перекрестился. — Чужеземцев тьма-тьмущая. На Итальянской площади кровь течет рекой…

— Они придут и сюда? — спросила испуганно пани Кеплерова, думая о детях, которые одни остались дома.

— Сюда нет, — ответил задыхающийся парень, ладонью вытирая вспотевшее лицо. — На Мостецкой башне спустили решетку, а Каменный мост и Карлову улицу перегородили цепями.

— Пойдем к Влтаве? — спросил Есениус, когда парень побежал дальше.

Слова Есениуса пришлись по душе Марии, да и другим.

— Я бы пошел, — решительно заявил Бенедикти, — но вы — другое дело. У вас жена, у профессора Кеплера семья, у доктора Залужанского дочь… Вы не должны подвергаться опасности. Мы не умеем обращаться с оружием и ничем не можем помочь защитникам города. А зрителями туда идти не годится. Вернемся домой.

Они воротились. Не только женщинам, но и кое-кому из мужчин было не по себе. Правда, не от страха, а от волнения. А возможно, и оттого, что февральский ночной воздух дышал морозом.

Всем было не до разговоров, всех беспокоил настойчивый вопрос: что дальше?

На другой день они узнали более подробно о ночной атаке.

Первый напор пассаусцев был настолько сильным, что шестидесяти всадникам удалось проникнуть через Каменный мост и Мостецкую башню в Старое Место. Но защитники не дремали. С Мостецкой башни быстро спустили решетку и направили жерла пушек на Малую Страну. Те шестьдесят всадников, что проникли в Старое Место, не смогли уже вернуться, а жители Праги приготовили им почетную встречу: открыли по ним стрельбу, забросали камнями и обливали из окон верхних этажей горячей смолой. Лишь немногим удалось уйти из города через Вышеград…

После бессонной ночи Есениус отправился, несмотря на просьбы и уговоры Марии, к Влтаве — он желал добраться до Града. Улицы Старого Места были огорожены цепями и заполнены вооруженными дозорами. Людей было относительно мало. По крайней мере, к Влтаве мало кто отваживался подойти из страха, как бы не попасть под шальную пулю.

— Куда вы идете, магистр? — кричали ему ополченцы.

— На другой берег, — ответил Есениус, пробираясь между вооруженными людьми к воротам, загороженным решеткой, за которой видны были пушки, направленные на Градчаны.

Ополченцы засмеялись.

— Вы идете сражаться с неприятелем? Без оружия? Чем же вы будете биться? Голыми руками или словом божьим?

Есениус, не обращая внимания на их шутки и хохот, пробирался к решетке в надежде, что стража пропустит его.

— Отодвиньте решетку, мне нужно пройти на Малую Страну, — проговорил он повелительно.

— Кто вы, упрямый храбрец? — спросил насмешливо ополченец, который охранял решетку.

— Я доктор и иду помогать тем, кто нуждается в моей помощи.

— У меня приказ не поднимать решетку под страхом смерти, — ответил ополченец. — И так уже один эскадрон врагов прорвался…

— Кто у вас командир?

Его привели к командиру, которому он повторил свое требование. Командир только отрицательно мотал головой.

— Это все равно, что идти на верную смерть, — убеждал он. — Как только вы окажетесь на расстоянии выстрела, по вас откроют огонь. Зачем вам на тот берег — разве вы не слышите, что там бой? А пуля не рассуждает, доктор вы или простой горожанин, ей все равно. Опомнитесь, доктор, ведь и на Малой Стране есть фельдшера, цирюльники и доктора. Они позаботятся о раненых.

Еще некоторое время Есениус пытался убедить командира, но напрасно. С тяжелым сердцем вернулся он домой.

По дороге к Главной коллегии ему навстречу попадались люди, которые с волнением рассказывали о том, что творится у панны Марии Снежной. Говорили, что монахи хотели скрыть там двоих пассауских всадников, а возмущенные пражане убили монахов…

«Горе тому, кто вызовет народный гнев!» — подумал Есениус огорченно и, кажется, в первый раз почувствовал ненависть к императору. Император — причина всех бед, и кто знает, что еще будет впереди. Но тут же как врач он стал оправдывать Рудольфа. Он больной человек, он не ответствен за свои действия. Но тогда его нужно лишить власти. Но разве Матиаш лучше. Похвально ли то, что учинил он против своего же брата? Есениусу казалось, что нет. Он не понимал, отчего Бахачек и другие так стоят за Матиаша. Надеются, что он будет охранять свободу верований? Но кто поручится за будущее? Не просто ли это тактика — все его обещания?

Таким размышлениям Есениуса помешал хозяин дома, в котором жил доктор, горожанин Петипрсты.

Он казался озабоченным. Есениус догадывался о причинах. Петипрсты был ревностный католик, и его, конечно, радовало вторжение чужеземцев. Он с опасением следил за ходом боев, протекавших не так, как желала того императорская партия.

— Простите, доктор, что я пришел к вам именно теперь, когда во всем городе волнение. Но дело очень спешное… Ведь вы слышали о несчастных монахах, которых замучили у панны Марии Снежной? Что вы скажете на это? Ужас! Ужас! Одиннадцать душ погублено. Да увенчает их отец небесный мученическим венцом!.. Ох, и разболтался же я, а о главном-то и позабыл. Вы знаете, доктор, — тут Петипрсты наклонился к Есениусу и понизил голос до шепота, — одному из несчастных монахов удалось вырваться из когтей этих дьяволов…

Петипрсты говорил взволнованно, торопливо, не давая Есениусу вставить слово. Но Есениус прервал его и спросил мрачно:

— Почему вы называете их дьяволами? Они убеждены были, что их действия являются справедливой расплатой за вину монахов. Ведь монахи укрыли двоих кирасиров.

Петипрсты всплеснул руками.

— Но ведь это неправда! А если даже это и правда, разве святая церковь не дает с незапамятных времен убежища всем несчастным?

Есениус не знал, что на это ответить. Если кирасиры действительно просили об убежище, монахи не могли им отказать. Но кто мог разъяснить это негодующему, глухому от ненависти народу?

Ох, тяжко быть судьей в таком деле!

— Вы только для того и пришли ко мне, чтобы рассказать о монахах?

Петипрсты опомнился.

— Нет, нет, дело совсем иного рода, но связано с монахами. Как я уже говорил, один из монахов спасся. Он прыгнул с крыши да так и лежит с другой стороны монастырской ограды. У него переломаны ноги, и добрые люди отнесли несчастного к миноритам у Святого Гавла. Я знаком с привратником миноритов. Он знает, что вы у меня живете. И вот он пришел ко мне и просит, ради бога, умолить вас посетить несчастного монаха. Он жестоко страдает…

Есениус слушал Петипрсты с неприятным чувством. Ему было не по сердцу, что к нему обращаются с такой просьбой. Это, пожалуй, похуже случая с внучкой раввина…

— Почему же привратник не обратился к какому-нибудь врачу-католику?

Петипрсты был, по-видимому, готов к такому вопросу.

— Никто из них с вами не сравнится. Возможно, этому бедняге придется отрезать ногу. И привратник говорит, что это можете сделать только вы… — Он умоляюще посмотрел на Есениуса.

Когда Есениус вошел в келью привратника, старый монах спросил:

— Вас послал мой друг Петипрсты?

— Нет, меня послала моя совесть, — ответил Есениус и выдержал долгий, испытующий взгляд привратника.

И то, как ответил Есениус, и то, как он держался, понравилось монаху. Морщинистое лицо его смягчилось.

— Пусть отец небесный отплатит вам за это! Нам дорога помощь иноверца. Все мы дети божьи, — добавил он быстро, как будто в оправдание.

Когда они вошли, взгляд Есениуса остановился на небольшом распятии, стоявшем на столе у постели больного монаха. Другой монах стоял на коленях у кровати и читал вслух латинские молитвы.

— Оставьте нас ненадолго, брат Эгидий, — приказал привратник.

И монах послушно вышел.

Привратник обратился к больному:

— Брат Бонавентура, это доктор Есениус, личный врач его императорского величества, он вас вылечит…

Есениус уже хотел осмотреть раны монаха, но брат Бонавентура резким движением руки остановил доктора раньше, чем тот успел прикоснуться к нему.

— Не прикасайтесь ко мне! Я не хочу, чтобы вы лечили меня! — воскликнул он, и в глазах его вспыхнули ненависть и страх.

Привратник подошел к больному и стал уговаривать его:

— Успокойтесь, брат Бонавентура, доктор Есениус знаменитый врач.

— Нет, нет! — защищался монах. — Я совершу смертный грех, если позволю еретику прикоснуться ко мне!

— Но, брат Бонавентура, одумайтесь! Доктор Есениус личный врач его императорского величества, и если император не боится смертного греха…

— Нет, нет, не хочу! — кричал монах, глядя на Есениуса, как будто тот был самим дьяволом. — Это еретик! Его подослали эти подручные сатаны, которые сбросили отца Ансельма и отца Марка с крыши и погубили всех братьев. Он пришел отравить меня… Прочь! Прочь! Уходите прочь!

— Не бойтесь, брат Бонавентура, доктор Есениус не имеет никакого злого умысла. Он искренне желает помочь вам. А вам нужна помощь врача.

— Да, мне нужна помощь, но не его! — кричал больной, с ненавистью глядя на Есениуса. — Лучше мне умереть, чем благодарить за спасение жизни еретика.

— Вы не смеете так говорить, брат Бонавентура, — остановил его привратник. — Я запрещаю вам. За спасение жизни вы будете благодарить господа нашего, а не доктора Есениуса. С жизнью нельзя обращаться столь легкомысленно, как это делаете вы. Значит, божий промысел не судил вам умереть, если вы спаслись. И ми должны сделать все, чтобы вы как можно скорее выздоровели. Позвольте доктору хоть посмотреть ваши раны. Не сопротивляйтесь, прошу вас!

Монах слушал молча и устало. У него больше не было сил сопротивляться.

Есениус снял повязку. Правая нога более всего пострадала от падения. Голенная кость была сломана и прорвала кожу, а колено было раздроблено; верно, монах при падении ударился о камень. Кроме того, левая нога монаха была вывихнута, а ссадины и синяки покрывали все тело.

— Правую ногу придется отнять, — тихо сказал Есениус, взглянув на привратника.

Тот молча кивнул.

— Это единственная возможность спасения, — произнес Есениус. — Иначе ногу поразит гангрена.

Долго привратник уговаривал брата Бонавентуру. Тот желал лучше умереть, чем жить калекой. Наконец молодость и воля к жизни победили, и он согласился.

Есениус начал готовиться к операции. Монаха перенесли в кресло с высокой спинкой и дали ему отвар из маковых зерен и некоторых других трав — такие средства всегда имелись в монастыре. Когда все было приготовлено и инструменты прокалены, Есениус потребовал два ремня, которыми крепко стянул ногу в двух местах, близко одно от другого. Тем самым он остановил приток крови в ногу и сделал ее менее чувствительной.

Двое сильных монахов держали брата Бонавентуру, пока Есениус резал ногу…

Он спас монаху жизнь — и, однако, уходил домой грустный. Только сегодня он понял, какую пропасть разверзает между людьми религиозная ненависть. Он перебрал в мыслях события последних лет, борьбу сословий с императором, борьбу между обоими королями-братьями и, наконец, последние события — от ночного вторжения врагов до этой ампутации.

Есениус с трудом поборол сомнение, которое возникло в глубине его души. В самом ли деле все это из-за религии?

Голос сомнения не умолкал. Дело не только в вере. Люди убивают друг друга за власть!

Есениус испугался этого внутреннего голоса и сразу же заставил его замолчать.

Нет, нет, это неправда! Это дьявол искушает его, хочет ослабить его веру, чтобы легче потом заполучить его душу.

Он сжал кулаки и прошептал невидимому врагу:

— Apage, satanas! Apage!