Какой приток новых сил ощутил Есениус, когда получил приказ приступить к службе при венском дворе!

В Вену Есениус отправился сначала один. Он хотел приготовить приличное жилище. А Мария приедет, когда все будет готово.

Прием при королевском дворе был холоднее, чем при дворе Рудольфа. Ни алхимия, ни астрономия не интересовали Матиаша. Ему представлялось достаточно случаев убедиться, что успеха добиваются скорее сильной волей и мудрой дипломатией, чем составлением гороскопов. Если возможно ускорить ход событий и способствовать их успешному разрешению, лучшее средство для этого — деньги. Они могут сделать приятнее даже жизнь монарха. Матиашу и вправду требовалось немало золота. Прежде всего — на военные нужды; воевал он успешно, но это стоило таких денег, что он вынужден был отказывать себе во многом. Больше всего любил он блестящие празднества, любил и искусство. Первая страсть была сильнее, и поэтому, когда Матиаш вступил на престол, Вена стала весьма шумным городом. Пиры и развлечения, охоты и пестрые кавалькады, поражающие невиданным количеством участников, были наибольшей радостью короля. Матиаш был полной противоположностью своего меланхолического брата. Неудивительно, что еще при жизни Рудольфа многих любителей развлечений привлекала шумная Жизнь при дворе Матиаша. Теперь Матиаш мог удовлетворить и свою любовь к искусству, получив все императорские коллекции. И к деньгам Матиаш относился иначе, чем его брат. Рудольф желал наполнить свою казну золотом, которое обещали ему алхимики, и на это щедрой рукой бросал последние золотые из почти пустой казны. Матиаш не верил алхимикам. Он больше ценил верные талеры, полученные от налогов и податей, чем золотые горы, обещанные алхимиками. Своим врачам он тоже не слишком доверял, ставя их на одну доску с алхимиками и астрологами. И поэтому разговор нового личного врача с королем Матиашем был очень коротким.

Несколько незначительных вопросов о королевском здоровье, явно неискренний интерес к семье доктора, к его путешествию в Вену, и все. Даже обязанности доктора не были сколько-нибудь точно определены: его королевская милость пошлет за ним, как только потребуется… И ясно было, что своим двоим врачам-итальянцам Матиаш доверял больше, чем врачу покойного Рудольфа. Есениус почитал своим долгом спрашивать каждый день перед полуднем в Гофбурге о здоровье его королевской милости и узнавать, нет ли каких приказаний. Но приказаний не следовало. Есениусу было неприятно, что он оказался здесь последней спицей в колеснице, но он утешал себя мыслью, что у него будет теперь время для научной работы, как только он найдет приличное помещение.

Сначала он поселился в гостинице неподалеку от Гофбурга, чтобы быть вблизи от «работы». Когда же убедился в том, что подыскивать себе жилье с такой точки зрения нецелесообразно, он нашел себе комнату возле собора Святого Штефана, у одной старой вдовы.

Очень скоро он снискал доверие этой вдовы. А с той поры, как дал ей лекарство против головокружений, она старалась угодить ему во всем. Как-то в воскресенье она пригласила его обедать. Кушанья были роскошные, и Есениус почувствовал, что за этим что-то кроется. Госпожа Вальдмюллер явно чего-то добивалась от него.

Предчувствие не обмануло его.

После доброго жаркого старушка улыбнулась беззубым ртом и прошамкала:

— У меня к вам великая просьба, господин доктор. Я говорила вам, что муж моей сестры очень болен. Доктор Гофбауэр лечит его уже больше двух лет, но не может вылечить. Один бог знает, какие хворобы мучают моего родственника. Только уходит одна, как приходит другая. А доктор Гофбауэр лишь выписывает дорогие лекарства. Ох, это им стоило уже целого состояния! У них было два дома — и один уже сожрали хворобы. Конечно, не в деньгах дело, лишь бы помогло. Так ведь нет же… Я рассказывала о вас сестре, и мы осмелились просить вас взглянуть на ее мужа.

Есениусу трудно было отказать. Но не хотелось и соглашаться. Идти к больному, которого лечит другой врач, без ведома этого врача, — нет, это похоже на браконьерство, как если бы он собирался охотиться в чужих угодьях.

Госпожа Вальдмюллер поняла только, что доктор не соглашается, и огорчилась. Она привела на помощь сестру.

Были пущены в ход слезы — женщинам удалось сломить сопротивление Есениуса.

Был теплый солнечный осенний день, однако Гейер, так звали больного, сидел на постели с укутанной платком головой. Комнату натопили так, что трудно было дышать.

— Откройте окно и не подкладывайте больше дров, — сказал Есениус.

Госпожа Гейер испуганно заморгала маленькими глазками.

— Но… доктор Гофбауэр особенно настаивал на том, чтобы мы хорошо топили и ни на минуту не открывали окон.

— Если хотите выполнять предписания доктора Гофбауэра, незачем было приглашать меня! — раздраженно ответил Есениус.

Госпожа Гейер испугалась. Она со слезами ответила:

— Не сердитесь на меня, господин доктор. Мы очень несчастны. Отныне мы станем исполнять все, что вы прикажете.

Есениус осмотрел больного.

Гейер, бывший купец — некогда он возил драгоценные товары из самого Леванта, — был тучный человек с круглым, налитым кровью лицом, по которому сейчас катились крупные капли пота.

— Вытрите ему лицо, — приказал Есениус. — А окно прикройте, чтобы он не простудился.

— Да, господин доктор, как бы мне не простудиться, — озабоченно повторил Гейер. — С тех пор как я заболел, я все простужаюсь. Только подует ветер, сразу начинаю чихать и кашлять. — Гейер закашлялся.

И Есениус понял, что за больной перед ним.

Подробный осмотр лишь убедил его в правильности этого предположения. У Гейера ничего не было. Он просто выдумывал себе болезни. Вернее, ему внушал это доктор Гофбауэр. Если Гейер чувствовал боль или недомогание, причиной тому были лекарства ловкача-доктора, нашедшего себе в здоровом больном дойную корову. Он доил ее уже два года, и как доил! Неудивительно, что Гейеру пришлось продать дом. Если так пойдет дальше, через год и другого не станет. Есениусу уже встречались подобные доктора. Они заставляли пациента болеть так долго, как только возможно, и были очень несчастливы, если больной все же выздоравливал.

— Какие лекарства выписывает вам доктор Гофбауэр? — спросил Есениус, желая убедиться, что он прав в своем предположении.

— Сначала он давал мне тинктуру из жемчуга. Это было очень дорогое лекарство: стоило двенадцать золотых. Но, хотя я после этого и почувствовал себя лучше, полностью я не вылечился. Потом доктор выписал мне лекарство из семидесяти составных частей. После него у меня по всему телу пошла сыпь. И доктор дал от нее какую-то мазь. Говорили, что ту самую мазь, какой пользовали покойного императора Рудольфа. И я целых полгода мазался ею, пока сыпь не прошла. А потом у меня начались приливы крови. Видите, я все время потею. Теперь врач предписал мне тинктуру, в которой растворен ксерион. Я не знаю, что это такое, но, наверное, хорошая вещь, иначе она не стоила бы так дорого…

Есениус слушал простодушную исповедь господина Гейера и больше не жалел, что дал себя уговорить. Вне всякого сомнения, купец попал в руки несведущего врача-знахаря и аптекаря-жулика.

Но самое главное — он не может сказать Гейеру правды. Тот просто не поверит, что здоров. Врач должен постепенно «вылечить» его.

Есениус выписал безвредное освежающее лекарство, стоящее несколько грошей, и ушел.

Во второй визит он сказал Гейеру, что его состояние улучшилось и скоро он будет совсем здоров. Нужно только чаще отворять окна и выходить на улицу.

Он решил, что третий визит будет последним. Гейер здоров, врач ему больше не понадобится.

Но, раньше чем он отправился к Гейеру в третий раз, к нему явился доктор Гофбауэр.

Есениус понял зачем.

Доктор Гофбауэр, маленький человечек с лицом заправского плута и с беспокойными глазками, выразил радость, что ему привелось приветствовать в Вене такого ученого и славного коллегу, каким является личный врач короля Матиаша. Он пришел дружески пожать руку коллеге и предложить ему самое тесное сотрудничество. Он уже слышал об успешном лечении господина Гейера. Это тем удивительнее, что ему самому не удалось вылечить этого пациента за два года.

— Возможно, неправильно были выбраны лекарства, — ответил Есениус с насмешкой, которую Гофбауэр не мог не заметить.

— Но ведь я выписывал ему все лучшее, что способна изобрести врачебная наука в содружестве с аптекарским искусством! — воскликнул доктор Гофбауэр и постарался выразить на лице искреннее удивление.

— Я думаю, что в этом и заключалась главная ошибка, — продолжал тем же вежливо-насмешливым тоном Есениус.

«Пора, пожалуй, ему указать на дверь, — подумал он, — но пока этот жулик не скажет мне, с чем пришел, я не могу это сделать».

— Вы думаете, что лекарство, которое вы рекомендовали, действеннее того, что выписывал я?

— Я убежден в этом.

Доктор Гофбауэр прикусил язык. Этот приезжий — наглец, придется обломать его.

— Я желал бы поставить вам на вид то, что в вопросе целесообразности лекарств, предписываемых больным, со мной заодно все здешние врачи… Даже в случае схожих болезней нельзя предавать разным больным одинаковые лекарства. Нужно учитывать различные обстоятельства, скажем, общественное положение больного…

Есениусу надоели эти разговоры вокруг да около.

— Довольно играть в жмурки, давайте поговорим открыто. Вы считаете, что богатому пациенту нужно предписывать дорогие средства, а неимущему всякую ерунду?

Льстивое выражение исчезло с лица Гофбауэра. Его сменила ухмылка.

— Хорошо, поговорим открыто. Если бы вы отбили у меня самого лучшего пациента потому, что сами хотели что-нибудь заработать, я бы понял это и мог даже простить. Все мы люди. Но отбить пациента, которого человек лечит два года, и сказать ему, что он здоров, — позвольте, это переходит всякие границы! Где же вы до сих пор жили? На Луне, что ли?

— Вы отлично знаете, что я жил в Праге и был личным врачом императора Рудольфа, — высокомерно ответил Есениус.

— Да, я это знаю, — быстро возразил Гофбауэр. — И вы делали то же самое, что делаю я и все остальные врачи. Правда, в другой форме. И вы за плату поддерживали веру пациента в то, что он болен. Ведь мы не имеем постоянного заработка! Что же прикажете нам делать?

— Зарабатывать себе на жизнь честным трудом, — сурово ответил Есениус. Он чувствовал, что раздражение его усиливается— Бессмысленно продолжать этот разговор. Давайте сократим его! Скажите, чего вам надо? Зачем вы пришли ко мне?

Лицо Гофбауэра стало пепельным. Голос его задрожал от сдерживаемой ненависти:

— Я пришел предупредить вас. С волками жить — по-волчьи выть. Вы не должны поступать во вред остальным.

— А что, если я не пожелаю уступить? Вы предадите меня анафеме?

Гофбауэр хмуро взглянул на Есениуса:

— Все здешние врачи будут против вас.

Есениус с минуту молча смотрел на человечка, который стоял перед ним, и ему стало обидно: и это врач! Но вместе с тем он Почувствовал и упрек: кто виноват, что есть и такие между нами? Потом он сказал мирно, почти без гнева:

— Вы должны говорить только за себя. Я не верю, что все врачи пренебрегли заветом Гиппократа и академической присяги, как это сделали вы.

— Оставьте в покое присяги и заветы! — огрызнулся Гофбауэр. — На это ничего не купишь. Лучше одумайтесь. Я вам дал добрый совет.

— Благодарю за него. Но, если позволите, и я дам вам совет. Когда я начал изучать медицину, в первом же семестре я выучил на память присягу Гиппократа. Я помню ее до сих пор. Не мешало бы и вам повторять ее время от времени. Самое дорогое для врача — доверие больных. Нельзя обманывать это доверие. Иначе вы будете виноваты не только перед своими пациентами, но и перед самим собой. Может случиться, что и вам понадобится когда-нибудь помощь врача. Может ли быть действенной эта помощь, если вы всегда будете подозревать вашего врача в том, что и он таков же, как и вы? Вы сами подрубаете сук, на котором сидите. Опомнитесь, Гофбауэр, пока не поздно!

Гофбауэр слушал Есениуса с насмешкой. Он не перебивал его, но по презрительно опущенным уголкам губ было видно, что слова Есениуса обращены к глухому.

— Вам бы теологию изучать, а не медицину, — ответил он зло и ушел.

Спор с Гофбауэром смутил Есениуса. Есть зеркала, которые отражают человека удивительно изуродованным. Ему казалось, что Гофбауэр — такое кривое зеркало, и он, Есениус, видит в нем свое изуродованное до неузнаваемости подобие. И это подобие говорит ему с ухмылкой: «Еще немного, и ты был бы таким же! По какому праву ты теперь судишь Гофбауэра? Откуда взялась у тебя смелость считать себя лучше, чем он? А если ты и лучше, разве это твоя заслуга? Не будь Марии и Кеплера, разве не плавал бы ты в тех же водах, что и Гофбауэр? Успех, деньги, слава — все это толкает человека по наклонной плоскости».

Ах, как жалко, что нет с ним Марии! Как нужен ему теперь ее совет, ее ободрение!

В последующие недели только одно событие взволновало спокойную гладь его жизни: его посетил брат Даниель из Шопрона.

Есениус не виделся с ним девять лет. Последний раз они встретились в Виттенберге перед отъездом Есениуса в Прагу.

Братья сердечно обнялись и долго смотрели друг на Друга, стараясь прочесть на лицах следы времени.

— Как я рад, что вижу тебя в добром здравии, Янко! — заговорил брат Есениуса. — Как только я получил твое письмо, тотчас же собрался. А уж раз я здесь, то хотел бы с тобой посоветоваться. Ты старше, у тебя больше опыта, ты можешь помочь мне советом.

— Готов дать тебе любой совет, — отвечал Есениус, — только доверься мне.

— Я хочу сменить службу, — сказал Даниель, — меня приглашают главным егермейстером к эрцгерцогу Фердинанду. Посоветуй, как поступить. Мне обещают плату много большую, чем в Шопроне.

Есениус задумался. Даниель был его полной противоположностью. Он никогда не был особо силен в учении. С малых лет его влекло в поля и в лес. Уже мальчишкой он знал всех птиц не только по виду, но и по голосу; всех лесных зверей он распознавал по следам; все деревья — по листьям. Он знал все кусты, цветы и травы. Разумеется, он желал для себя такой службы, которая позволила бы ему как можно чаще быть в лесу. Женитьба на дочери зажиточного горожанина в Шопроне доставила ему такую должность: он стал лесничим города Шопрона. Он был главным распорядителем на всех охотах и снискал известность наилучшего в стране стрелка.

И вот тут-то и узнал о нем племянник короля, эрцгерцог Штирийский Фердинанд.

— В таком деле тяжело советовать, — отозвался Есениус. — Я не сомневаюсь, что на новой службе тебе было бы лучше. Только эрцгерцог слишком ревностный католик.

— Именно этого я и боюсь. Потому я и хотел посоветоваться с тобой.

— К сожалению, о Фердинанде рассказывают малоутешительные вещи. Говорят, он дал обет деве Марии извести в своей стране еретиков. А эти еретики, как ты знаешь, — мы, протестанты. Я думаю, тебе свободнее на нынешней службе. А у Фердинанда тебя будут окружать чужие люди. Тебе придется все начинать сначала, а в этом нет ничего приятного, поверь.

— Значит, ты думаешь, мне следует отказаться?

— Не спеши. Ты должен узнать, каковы там условия, и только обсудив вопрос со всех сторон, ты можешь решить.

На этом братья расстались. Есениус обещал, что, как только приедет Мария, они вместе навестят Даниеля в Шопроне.

Через несколько дней к Есениусу явился университетский педель с письмом от ректора Сигизмунда Гейслера.

От волнения лицо Есениуса покраснело. Он надеялся, что университет пригласит его читать лекции или хотя бы на публичное трупосечение.

Но, когда он вскрыл письмо, на его лице появилось разочарование.

Университет, опираясь на свои былые, традициями установленные права, указывал, что в городе Вене работу врача могут исполнять лишь доктора, которых уполномочил на то университет. Вместе с тем ректор требовал от Есениуса, чтобы он представил свой докторский диплом, без коего он не имеет права практиковать.

Есениус горько улыбнулся. Опять старая история с дипломом!

Придется идти к ректору и выполнять эти неприятные формальности.

В глазах ректора не было ни капли сочувствия или даже обыкновенной любезности, которая должна была бы возникнуть при встрече двух коллег, — ведь уже десять лет назад Есениус исполнял должность ректора.

Он представился ректору и сказал, что явился по его вызову.

— Да, да, — отозвался ректор холодно и смерил его испытующим взглядом. — Я надеюсь, диплом вы принесли с собой.

— Простите, что я не попросил у здешней академии разрешения на практику, я не знал, что это требуется. Ни в Виттенберге, ни в Праге санкции университета не требовалось. Да и в качестве личного врача его императорской милости…

— Ваше положение личного врача его императорской милости не обязывает нашу академию относиться к вам иначе, чем к другим. Его императорская милость может именовать своим личным врачом любого знахаря-фельдшера. Нас это абсолютно не касается. Но что касается практики, тут мы следуем предписаниям, вменяющим нам в обязанность проверять диплом каждого доктора, который намеревается практиковать в нашем городе.

По холодному, осуждающему тону ректора было ясно, что он получил о Есениусе самые неблагоприятные сведения.

Кто в этом заинтересован? Ведь университет не стал бы по собственной инициативе интересоваться дипломом личного королевского врача. Кому он стал поперек дороги?

Долго думать не пришлось. Имя Гофбауэра тут же всплыло а его памяти.

Но как Гофбауэр узнал о дипломе?

— Что ж, мне придется подчиниться местным законам. Диплом я вам охотно представлю. То есть не диплом, но подтверждение всех профессоров Падуанского университета о том, что я сдал предусмотренные для докторов экзамены. Только мне придется просить вас подождать несколько месяцев, потому что этого документа у меня с собой нет, он остался в Праге.

— А!.. — торжествующе протянул ректор.

Одно это восклицание объяснило Есениусу больше, чем если бы ректор произнес длинную речь. Восклицание ректора означало: «Теперь ты у меня в руках. Ты думаешь, я поверю твоей отговорке?» А возможно, оно говорило еще и о другом: «Теперь, когда мы дадим тебе по рукам, ты недолго останешься на хлебах у императорской милости».

Насладившись своим триумфом, ректор продолжал следствие:

— Самое удивительное и странное, что столь важный документ вы не взяли с собой на новую службу, а еще удивительнее, что вы сами признаетесь в том, что не имеете диплома, взамен его только какое-то подтверждение… Насколько я знаю, и в Италии каждому доктору при окончании университета выдают докторский диплом. Почему же вы его не получили?

Теперь ректор был настолько убежден в своей правоте, что нисколько не сомневался, как вести себя с подобным самозванцем. Только одно сбивало его с толку: этот бесспорный лжец держится удивительно — он не теряет уверенности и достоинства. Видно, он повидал свет, это стреляный воробей. Тем больше будет заслуга ректора, если он выведет его на чистую воду.

— Вы правы, ваша магнифиценция, доктора получают дипломы и в Падуе. Должен был получить и я. Только получение диплома было связано с присягой; я должен был присягнуть на верность императору и папе. Императору я принес присягу без размышлений, но от второй присяги отказался. Я протестант, и это противоречило бы моей совести.

Говоря, Есениус смотрел прямо в глаза ректору.

Эта уверенность несколько сбила ректора. Неужели его суждение об этом человеке было ошибочно?

— Вы были единственным протестантом из тех, кто кончил курс вместе с вами?

— Нет, нас было четверо.

— И остальные тоже отказались присягать?

Оба вопроса ректора были произнесены торопливо, один за другим, весь разговор шел стремительно.

Есениус ответил не сразу. Наконец он негромко сказал:

— Трое других присягнули и папе.

Ректор ожидал отговорок, стремления вывернуться, а этот чужеземный доктор обезоружил его своей искренностью. Ведь он говорит себе же во вред. Если он отказался присягать папе, значит, он является закоренелым еретиком.

— Вы не жалели позднее, что поступили столь легкомысленно? Разве у вас не было до сих пор неприятностей из-за вашего Диплома?

— И сколько! — ответил с горькой усмешкой Есениус. — В Виттенберге некоторые тамошние профессора обвинили меня в том, что я не имею права преподавать в университете. Тогда я потребовал из Падуи подтверждение в том, что я кончил учение, и его подписали все принимавшие экзамены профессора… Как только жена приедет из Праги, я представлю вам эту бумагу.

Ректор поглаживал длинную бороду и с любопытством разглядывал гостя. Его взгляд уже смягчился. Ректор умел уважать чужие взгляды и потому при всей недоброжелательности к иноверцам не мог подавить в себе симпатию к человеку, который сам выбрал себе нелегкий путь с препятствиями чтобы только не поступить против своей совести.

Но ректор еще не избавился от всех сомнений.

— Чем вы можете подтвердить правдивость ваших слов? — спросил он.

— Я мог бы просить поручиться за меня его милость канцлера Лобковица, который вместе со мною учился в Падуанском университете. Однако это продлилось бы ровно столько же, сколько займет путь моей жены из Праги. Я могу вам предложить только мое честное слово.

— Хорошо. Принимаю, — ответил ректор почти дружелюбно и добавил: — Только напишите в Прагу немедленно.

Самыми опасными при венском дворе людьми были трое верных слуг короля: первый министр и доверенное лицо Матиаша архиепископ Кесл и два шута, Нелло и Агрион. Кесл обладал почти неограниченной властью, Нелло был любимцем Матиаша, а Агриона боялись за его острый язык.

Есениусу не раз приходилось встречаться с шутами во дворце.

Все королевские гости боялись Агриона, потому что он не щадил никого, кто попадался ему на язык. Никто не знал, откуда у него такое имя — Агрион, что значит по-латыни «стрекоза». Шут обладал остротой ума, соединенной с редким даром речи. Его слова жгли, как крапива. Для большинства людей его физические недостатки были лишь поводом для насмешек. Они смеялись над ним, а он платил им тем же, да еще с лихвой.

Возможно, Есениус был единственным, кто видел в Агрионе человека. Обездоленного, несчастного человека, который ни разу не испытал человеческого участия и целебной силы любви. Ни словом, ни взглядом не дал Есениус почувствовать карлику, что считает его не таким, как все прочие люди.

Агрион, в свою очередь, платил доктору привязанностью. Возможно, эта симпатия и привела как-то Агриона к Есениусу.

Застенчиво, как люди, не привыкшие ходить к врачам, после долгих околичностей он высказал наконец цель своего визита.

— Бог так отметил меня, — начал он, указывая на свои горб, — что я служу людям лишь предметом для насмешек. Помогите мне. Избавьте меня от горба. Я хорошо заплачу!

И он доверчиво посмотрел на Есениуса, уверенный, что доктор может помочь ему.

А доктору стало грустно оттого, что он должен был обмануть доверие карлика.

— Мне очень жаль, Агрион, но я должен огорчить тебя. Твой недуг неизлечим. Нашей науке неизвестно средство, способное выпрямить твой позвоночник.

Агрион все еще не терял надежды.

— Если бы вы хоть попробовали, доктор! — сказал он умоляюще. — Я думаю, можно как-нибудь вытянуть тело…

Грустная улыбка врача лишила Агриона последней надежды.

— Это была бы опасная попытка, Агрион, без малейшей надежды на благоприятный исход. Ты должен примириться с судьбой. Вооружись терпением и силой, которые помогут тебе противостоять людской злобе.

Карлик ушел, низко склонив голову. Слова доктора так огорчили его, что он словно стал еще меньше ростом.

Несколько дней Есениуса не покидало тяжелое чувство. Он долго не встречал Агриона и думал, что шут избегает его.

А потом, занятый работой, и совсем забыл о горбуне.

— Вы слышали, Агрион умер? — спросил его как-то королевский камердинер.

— Не может быть! — воскликнул пораженный Есениус. — Что с ним случилось?

— Какой-то доктор Гофбауэр…

При упоминании этого имени недоброе предчувствие овладело Есениусом. Он схватил камердинера за плечо и проговорил взволнованно:

— Доктор Гофбауэр? Этот… Ох, плохо же я позаботился о несчастном Агрионе! Что он сделал?

Камердинер рассказал:

— Агрион уже давно искал доктора, который бы согласился вылечить ему горб. Наконец ему попался Гофбауэр, который утверждал, что в древности выпрямляли горбатых, привязывая их к лестнице и бросая эту лестницу с крыши на землю…

— Да, Гиппократ упоминает об этом. Это называлось — потрясение. Лестницу обкладывали подушками, чтобы больной не ушибся, и так бросали его с крыши. При падении на землю пациент, привязанный к лестнице, испытывал якобы такой толчок, что позвонки сами принимали должное положение.

— Ну да, — живо откликнулся камердинер, — так и Гофбауэр обещал вылечить Агриона. Бедняга горбун поверил ему…

— …и заплатил за это жизнью. Да ведь это убийство!

— Все так и говорят, что это убийство. Его величество король приказал арестовать Гофбауэра. Он уже заключен в темницу и ожидает суда.

При дворе обсуждали это событие. Все жалели доверчивого карлика и ругали неуча-врача.

— Этому проходимцу еще повезло, что он проломил затылок Агриону, а не Нелло. Этого король бы ему не простил.

Так рассуждали при дворе, с напряжением ожидая, какая судьба постигнет Гофбауэра.

Есениус был приглашен на суд.

Еще прежде, чем он получил это приглашение, ему пришлось немало подумать о происшествии, стараясь стать на место судьи. Гофбауэр виновен, это бесспорно, но в какой мере?

Это должен установить суд.

Гофбауэра обвинили в убийстве. Когда судья предоставил маленькому доктору слово, он очень подробно объяснил сущность лечения и привел выдержки из древних авторов, говорящие о благоприятных исходах этой операции. Свою защитительную речь Гофбауэр заключил торжественным призывом к совести судей и всех присутствующих:

— Я невиновен! Хотя меня и постигла неудача, причинившая смерть Агриону, хотя я и сам строго спрашиваю с себя как с врача, — я невиновен. Я испытал на больном средство, не применяющееся нынешними врачами, но описанное самим Гиппократом. Если мы следуем за ним в лечении других болезней, как можно ставить мне в вину, что я счел это испытанным и надежным средством? Если вы признаете меня виновным, то подорвете доверие ко всем докторам. Ведь каждый из нас движим высокими помышлениями и святой целью — помочь ближнему. Мы исполняем свою службу действительно самоотверженно и бескорыстно. Мы отдаем свои силы и здоровье на службу своих страдающих братьев. А вознаграждение, которое мы получаем за свой благородный труд, так мало, что о нем не стоит и говорить…

Эти слова Гофбауэра были встречены приглушенными смешками.

Есениус больше, чем кто-либо другой из присутствующих, понимал, какую бесстыдную комедию играет доктор Гофбауэр. Даже смерть человека не пробудила в нем совести. Вместо того чтобы признать вину, он хочет склонить суд на свою сторону болтовней, в которой нет ни капли искренности.

Наконец и доктора Есениуса пригласили высказать свое мнение.

Хотя на него весьма неприятно подействовала речь Гофбауэра, он старался выступить перед судом беспристрастно.

— Доктор Гофбауэр оправдывал применение данной операции множеством цитат из древних авторитетов. И я не считал бы доктора Гофбауэра виновным, если бы он это средство, применяемое древними врачами, Гиппократом и иными, использовал в тех случаях, в каковых и они достигли успеха. Возможно, что резкий толчок, который испытывает тело больного при падении лестницы с крыши, может привести к выпрямлению вывиха в позвоночнике. Но ни в каком случае нельзя выровнять позвоночник, искривленный от рождения. И об этом доктор Гофбауэр не мог не знать.

Зал суда зашумел от волнения. Гофбауэр неприязненно смотрел на Есениуса.

— Следует ли утверждать, что операция, произведенная над Агрионом, может быть приравнена к убийству? — спросил судья.

Есениус старался получше сформулировать ответ на вопрос, решающий судьбу человека.

— Я не дерзну ответить на такой важный вопрос одним словом. Дело заслуживает хотя бы краткого разбора. Я не желал бы отнимать у вас драгоценное время, но, если суд призван вынести справедливый приговор — а я убежден, что это является вашей целью, — он должен ясно представлять себе работу врача и ее нравственные законы.

Судья, очевидно, был согласен с Есениусом, потому что кивком головы дал ему понять, что он может продолжать.

— Если мы проследим за работой врача с древнейших времен, мы увидим, что она является непрерывной цепью сражений. Представьте дорогу, с обеих сторон отмеченную вехами. И с одной стороны дороги этих вех больше, чем с другой. Это ошибки.

На другой же стороне расстояние между вехами очень велико. Это наши успехи. Соотношение такое очень безрадостно, и человека слабого, нетерпеливого оно должно отпугнуть и отвратить от работы врача. Но настоящего врача подобные вещи не испугают; врач хочет бороться за то, чтобы наша работа сопровождалась непрерывным рядом успехов и очень редко в ней совершались бы ошибки и разочарования. Вся наша наука должна быть направлена к этой великой и возвышенной цели.

Есениус помолчал, перевел дух. Оглядел собрание. Он увидел, что его внимательно слушают, и продолжал:

— Терниста тропа к успехам. Она требует жертв. Если эти жертвы являются ценой новых успехов науки, мы миримся с ними, как с героическими жертвами. Но нас удручают жертвы, которые ничего не приносят, напрасные жертвы. Такой напрасной жертвой явился и Агрион.

Присутствующие удвоили внимание. Теперь речь пойдет о Гофбауэре.

— Я должен ответить на вопрос, как я расцениваю врачебную деятельность Гофбауэра. Доктор Гофбауэр решился применить средство, которое не давало никакой надежды на успех и которое, с точки зрения врача, являлось опасным для жизни. Возможно, он поддался просьбам и уговорам несчастного, который не только согласился на эту операцию, но сам желал ее. Но это не оправдание. Долгом врача является в таком случае отговорить пациента. А потому после достаточного рассуждения я отвечаю: доктор Гофбауэр из-за своего легкомыслия является виновником смерти человека. А так как это не первый случай его недобросовестного отношения к своему долгу врача, я считаю, что в будущем ему нельзя доверять такую важную и ответственную работу, как заботы о здоровье больных. Потому я предлагаю досточтимому суду потребовать, чтобы университет лишил доктора Гофбауэра диплома врача.

Суд принял предложение Есениуса.

Но Есениус не почувствовал удовлетворения.

«Сколько таких Гофбауэров еще осталось среди нас!» с горечью подумал он, выходя из зала суда.

Приезд Марии внес в жизнь Есениуса изменения.

«Теперь все пойдет по-другому, — думал Есениус, — все будет как в Праге…» Но так не случилось. Вена не могла сравниться с Прагой. В Праге он сразу нашел друзей и доброжелателей, тут же с самого приезда он везде встречал лишь недоверие, неприязнь и зависть. Он не мог избавиться от чувства, что здесь он только чужестранец и что его настоящий дом в Праге.

Причин было много. Своей столицей Матиаш сделал Вену, и этот выбор отражался на всем. В Праге протестанты представляла немалую силу и поэтому занимали многие значительные должности при императорском дворе. Вена была городом строго католическим, и протестанту трудно было получить значительный пост. Есениус чувствовал это по себе.

Подлинным личным врачом императора был итальянец Риччи, Есениус лишь считался им.

— Не печалься об этом, Иоганн, — утешала его Мария. — Ведь и в Праге первым личным врачом покойного императора Рудольфа был Гваринониус. И это не мучило тебя.

— Дело вовсе не в том, первый я или второй врач императора. Просто здесь со мной порой обращаются так, как будто я и вовсе не врач.

— Порой, — примирительно ответила Мария. — Значит, не всегда. Вспомни о твоем выступлении на суде по делу Гофбауэра. Меня при этом не было, но я могу представить себе, как великолепно это должно было выглядеть. И университет признал тебя и ценит…

— Но при дворе ведут себя так, как будто не знают о моем существовании! — выговорил наконец Есениус. Эта несправедливость больше всего донимала его. — Если бы мне, по крайней мере, вовремя платили.

Мария попыталась использовать недовольство мужа для того, чтобы предложить ему план, который она вынашивала уже долго:

— А не лучше ли нам, Иоганн, вернуться в Прагу?

До сих пор она не решалась задать ему этот вопрос. Но теперь, увидев, как изводят его все эти неприятности, она решилась.

Он подошел к ней, положил ей руки на плечи и ответил с улыбкой:

— Ты шутишь, Мария?

— Я серьезно, Иоганн, — тихо возразила она. — В Праге нам было лучше, и, если мы вернемся туда, нам снова будет хорошо.

Она заметила, как тень прошла по его лицу.

— В Праге нет императорского двора, там я буду лишь обычным врачом, как десятки других. А тут все же личный врач императора. Неужели мне добровольно возвращаться к тому, с чего я начал? Нет, Мария, ты не можешь требовать от меня такого.

Ее глаза угасли. Она не предполагала встретиться с таким страстным сопротивлением. Как он тщеславен, если из-за пустой гордости готов сносить любые обиды! Значит, все те уроки, что уже дала ему жизнь, были недостаточны?

— Что же ты собираешься делать, Иоганн? — грустно спросила Мария. — Ты и дальше будешь сносить все несправедливости и обиды?

— Нет, и именно поэтому я не уеду из Вены. Это было бы трусостью. Я буду бороться! Не так-то им легко будет со мной справиться.

— Бороться, Иоганн? С кем? С императором?

— Не с императором, а с людьми, которые пытаются очернить меня перед императором, которые становятся у меня на дороге.

Но он не убедил Марию. Она покачала головой и так же мирно сказала:

— Интриги не победить личными качествами. Оружие, которым ты обладаешь как врач, недостаточно против оружия, которым сражаются в придворных кругах.

— Я буду бороться не только как врач, но и как дворянин, — ответил он самоуверенно.

— Что ты имеешь в виду, Иоганн?

— Я напишу панегирик императору.

Она вздрогнула:

— Ты уже написал один панегирик императору! — Ее голос зазвенел, лицо покрылось румянцем.

— Да, год назад, когда Матиаш короновался чешским короной, я написал поздравительную речь. Император весьма благосклонно высказался о ней и поблагодари меня.

— Но он не стал к тебе благосклоннее, и все осталось по-старому.

— Потому что меня оговорили его советники. Панегирик, который я напишу теперь, я посвящу императрице Анне. Если она будет на моей стороне, интриги всех императорских советников ни к чему не приведут. Разве не блестящая мысль? — У него загорелись глаза.

Но Мария смотрела на мужа, как будто открыла в нем новую черту.

— Ну скажи, разве не отличная мысль? — повторил он, смущенный ее долгим молчанием.

Мария старалась говорить спокойно, но красные пятна на ее бледном лице и тонкой шее свидетельствовали о глубоком волнении.

— Мне не нравится это, Иоганн, — ответила наконец она принужденно. — Помнишь, что сказал Кеплер? Никогда не забывай, что ты врач. Будь всегда и прежде всего врачом.

Мария не отговорила Есениуса. Он написал панегирик о потомстве Фердинанда I и Максимилиана II, причем больше всего хвалил Матиаша. Немало возвышенных слов было посвящено и императрице Анне, которую он сравнивал со славной византийской императрицей Теодорой.

Когда Есениус после выхода книги прочел Марии посвящение, он весело спросил жену:

— Как тебе это нравится? Красиво я написал?

Ей не хотелось портить его радость. Она знала, каких волнений и надежд стоит ему издание каждой новой книги, поэтому ответила кратко:

— Красиво.

Он заметил, как холодно и безучастно она сказала это.

— Нет, скажи откровенно, что ты об этом думаешь?

— Что я могу тебе сказать? Это красиво, но… это неправда.

Даже и эти ее слова не убедили его. Он считал, что она несправедлива к нему, и объяснял это ухудшением ее здоровья.

Она уже из Праги приехала похудевшая, побледневшая, с выражением усталости в глазах.

В последнее время состояние Марии ухудшилось. Хотя она делала над собой героические усилия, по лицу было видно, как она страдает, и внешние признаки болезни скрыть она не могла.

Есениус стал замечать, что жена не ест вместе с ним.

— Почему ты не ешь? — спрашивал он озабоченно.

— Я поела, — отвечала она. — Не дождалась тебя…

Однажды в кухне он нашел тарелку с недоеденной овсяной кашей. Это и была ее еда.

Подозрение, которое было сначала робким, как первый удар цыпленка по скорлупе яйца, начало расти. Страшное предчувствие набросило на его жизнь мрачную тень.

Он пригласил на консультацию доктора Риччи.

Итальянский доктор подтвердил его диагноз.

— Рак желудка, вы были правы, — сказал он в прихожей тихо, чтобы больная не услышала.

Хотя Есениус и сам точно знал ход этой ужасной болезни, он спросил у своего коллеги, как непосвященный, который ждет хоть какого-то утешения:

— Как вы думаете, долго она еще будет мучиться?

Риччи пожал плечами.

— Вы же знаете, как это бывает. Все зависит от сердца. Месяц… два месяца… не больше трех. Теперь надо только стараться облегчить ее страдания… Это будет тяжело и для нее, и для вас. Да поможет вам бог…

Следующие недели были очень грустными. Мария так слабела, что не могла ходить. Она лежала и молилась. Но молитвы приносили облегчение только душе. Она похудела еще больше, лицо стало пепельным, нос заострился — словом, Есениус уже видел «гиппократовские знаки», знаки смерти…

Мария ждала смерти, как облегчения страданий. Грудь ее теснила страшная тяжесть: страх за мужа. Что он без нее будет делать? Но смерть не отвратить ничем, ни молитвой, ни беспокойством за любимых, которых нельзя оставить одних…

В середине мая Мария закрыла глаза — навеки.

Как дерево, выдернутое с корнями мощным вихрем, как ладья с поломанным веслом в бурном море, — таким был Есениус в эти тяжелые дни. Он смотрел на лицо жены, которое в мигающем свете свеч казалось еще бледнее, чем днем, слушал молитвы двух плакальщиц и думал. Губы машинально повторяли слова молитвы, но мозг был занят другим. Утрату Марии, как свежую рану, он будет чувствовать до самого конца своей жизни. Время, конечно, немного залечит ее, но его жизнь изменится, как меняется река, когда она попадает в другое русло. Восемнадцать лет, которые они провели вместе, оставили глубокий след — он не сможет привыкнуть к одиночеству. И вот эти восемнадцать лет вновь проходят перед ним.

Он упрекает себя, что не часто давал почувствовать Марии, как она ему дорога и нужна. Ему достаточно было знать, что Мария принадлежит ему, что она с ним, что он может всегда и со всем обратиться к ней. Это давало ему уверенность и силы. Знала ли об этом Мария?

Тоска сжала ему сердце. Он никогда не сможет отблагодарить ее теплым словом…

Нет, невозможно, чтобы он никогда не встретился с ней. Смерть не может разделить их навеки. В этом его утешение.

А Есениусу теперь нужно утешение, очень нужно.

Он почтит память Марии, он напишет книгу о бессмертии Души и разошлет её всем своим знакомым.

Сначала нужно позаботиться о достойном погребении усопшей. Есениус решил перевезти тело жены в Шопрон и там похоронить.

Он шлет печальную весть всем друзьям. Одно из первых писем он посылает Кеплеру в Линц.

«Свидетельствую мою преданность Вам, доброжелателю моему и другу самому дорогому.

С тяжелым, сокрушенным горем сердцем извещаю Вас, что господь бог всемогущий, господин живота нашего и смерти, податель всех благ этой жизни, дорогую и горячо любимую супругу мою, Марию Есениусову, урожденную Фель, из этой юдоли слез к себе призвал и сделал ее наследницей царства небесного. И тем меня, покорно принявшего крест сей, в невыразимую печаль погрузил. Коль скоро тело дорогой усопшей ничего иного не требует, как только предания матери нашей земле, чтобы оно там до судного дня отдохновение приняло, окажем ей эту последнюю почесть и похороним ее по христианскому обычаю в городе Шопроне в пятнадцатом часу.

Осмелюсь поэтому почтительнейше просить Вас, чтобы Вы телу любимой супруги моей последнюю христианскую любовь отдали и проводили вместе с другими дружески к нам расположенными особами в этот последний путь из дома моего брата Даниеля Есениуса в Шопроне до храма Богоматери, в том же городе находящегося…»

Тело усопшей отвезли в Шопрон, чтобы покоилось оно в тамошнем храме, в близости от живых членов фамилии.

Кеплер на погребение не прибыл.