Еще когда Есениус был в трауре, в Вену приехал Кеплер и нанес ему визит.

Они не виделись с той поры, как Есениус покинул Прагу. Сначала ученые часто писали друг другу. Письма их были очень сердечными. Они сообщали друг другу о семье и обменивались научными новостями. Есениуса радовал каждый успех Кеплера, хотя сам он часто испытывал укоры совести. Словно его кто-то спрашивал: «А ты?»

Неожиданно от Кеплера перестали приходить письма. «Наверное, очень занят работой, — думал Есениус, — вот и забывает написать».

Зная рассеянность Кеплера, он снова написал ему. Но и на этот раз Кеплер не ответил.

Видно, дело было не в забывчивости. Но в чем же? Есениус не мог понять, чем он обидел друга.

Ему было очень больно сознавать, что какое-то недоразумение нарушило их прекрасную дружбу. Но, не чувствуя за собой никакой вины, он надеялся, что со временем все выяснится.

И вот вдруг после похорон без всякого предупреждения явился сам Кеплер. Тем дороже был для Есениуса его приезд.

Они посмотрели друг другу в глаза, и в этом взгляде, глубоком и пытливом, растаяло всякое отчуждение: они горячо обнялись и долго, безмолвно жали друг другу руки.

— Пусть бог дарует вам силы в вашем великом горе, Иоганн, — промолвил Кеплер. — Я получил ваше сообщение поздно и потому не смог тотчас же прибыть на похороны. Простите.

Они беседуют одни в пустой комнате, но тихие слова, идущие из самых потаенных глубин сердца, вызывают в их памяти невидимые образы дорогих существ, которые столь недавно составляли неотделимую часть их жизни. И задушевные слова очищают душу и снимают тяжесть с сердца. Как будто рухнула невидимая преграда между ними, как будто все снова как в Праге…

— Я два раза писал вам, Иоганн, — проговорил Есениус, но вы мне не ответили. Вы получили мои письма?

Этот упрек прозвучал скорее как жалоба на какое-то препятствие, которое стало на пути их дружбы. Есениус внимательно смотрел на Кеплера.

Кеплер выдержал взгляд твердо.

— Я был зол на вас, Иоганн. Очень зол. И, если бы не удары судьбы, которые обрушились на нас обоих и которые показали мне, как ничтожны пред лицом вечности даже самые большие человеческие страсти, я бы сердился на вас еще и посейчас. Но, когда я взвесил все, я пришел к убеждению, что неправ.

Есениус слушал пораженный. Значит, он не ошибся!

— Ради бога, из-за чего? Я ничего не знаю…

Кеплер внимательно смотрел на стол, рисуя на нем в задумчивости какие-то орнаменты и геометрические фигуры.

— Возможно, вы рассердитесь, но я должен вам все сказать. Наша дружба должна выдержать и это испытание.

Есениус не верил своим ушам. Он и представления не имел, на что намекает Кеплер. Хотя он не чувствовал вины, слова Кеплера и его тон говорили о том, что дело не шуточное.

— Мне было неприятно то, что вы написали о Матиаше.

У Есениуса словно гора с плеч свалилась. Слава богу, только это. Но теперь его одолело любопытство.

— Простите, друг мой, но я в самом деле не понимаю, отчего вы рассердились. Ведь тут нет ничего, что могло бы вас задеть. Я написал в честь императора…

— Именно в этом-то все дело! — горячо воскликнул Кеплер. И, понизив голос, добавил грустно: — Иоганн, почему вы погрязли в мелочах?

Есениус не понимал, в чем его упрекает Кеплер.

— Вы врач, Иоганн, известные врач. Самый лучший врач, которого я знаю. Почему вы забываете об этом? Почему не пишете только своих медицинских книг? Почему унижаетесь на манер придворных писак, которые стараются снискать благосклонность хозяина безвкусными хвалебными одами? И одами, как они сами знают, совсем незаслуженными?

Есениус покраснел. По какому праву Кеплер разговаривает с ним в таком тоне? Со студенческих лет он ни от кого не слышал подобных упреков.

— Простите, Иоганн, — промолвил Кеплер грустно. — Я знал, что вы рассердитесь. Считайте, что я ничего не сказал. И забудем об этом.

— Нет, наоборот, продолжайте. Нам нужно поговорить. Надо объясняться, — быстро сказал Есениус и добавил прерывающимся голосом: — Я не ожидал ваших слов и не готов… Дайте собраться с мыслями…

— Я не хотел вас обидеть, — оправдывался Кеплер, жалея, что затеял этот разговор.

— Мы, врачи, должны иногда пользоваться ножом, а то и раскаленным железом, если нужно помочь больному. Но, если врач на этот раз вы, а я больной, режьте, не смотрите, что нож вонзился глубоко. Я убежден, что вы хотите мне помочь.

— Значит, вы согласны? Да, я хочу вам помочь.

Голос Кеплера звучал взволнованно. Есениус успокоился, подавил в себе последние следы раздражения и обратил взгляд к другу, с доверием ожидая его обвинения и приговора.

— Итак, мы говорили о панегирике императору. Мне отвратительны подобные восхваления. Я знаю, что сильным мира сего они милее всякой музыки, но для чего становиться на этот путь нам, ученым? Императора окружает достаточно людей, которые выполняют эту работу за деньги.

— Я думал не о деньгах, — сердито прервал Есениус.

Кеплер остановил его:

— Знаю, ваши побуждения были благороднее.

— Да, я стремился послужить нашему делу. Я надеялся, что панегириком склоню императора на свою сторону и тогда изменится его отношение к протестантам.

— И улучшится ваше личное положение при императорском дворе, — добавил с насмешкой Кеплер. — Надеюсь, вы уже убедились в бесполезности подобных усилий?

— К сожалению, — вздохнул Есениус.

— Вот видите, — улыбнулся Кеплер. — На отношение императора к нам, протестантам, влияют факторы более мощные, чем ваш панегирик: архиепископ Клесл, папский нунций, императорский племянник эрцгерцог Фердинанд и так далее. Откровенно вам говорю: наше раболепие, когда мы посвящаем свой труд какой-нибудь высокородной особе, слишком унизительно. И пора покончить с этим обычаем.

Есениус должен был признать, что Кеплер прав. Он на собственном опыте убедился в этом. Когда вышло его сочинение, посвященное Матиашу, единственной наградой ему оказались несколько милостивых слов, произнесенных монархом. За эту честь пришлось платить слишком много. Дорогая цена для удовлетворения тщеславия.

И Кеплер, как будто читая его мысли, глубоко вонзил нож — острое слово — в душу своего друга.

— Я читал ваш «Oratio Inauguralis», вашу хвалебную речь, которую вы посвятили Матиашу в честь его провозглашения чешским королем. Вы упоминали в этой речи, как Геркулес еще в детстве задушил змею и как Александр Македонский укротил дикого коня Буцефала. Какова цель этой прозрачной аллегории? Славить Матиаша за то, что он подавил бельгийских и нидерландских повстанцев против габсбургской тирании? Иоганн, спросите свою совесть: правильную позицию вы себе избрали?

Слова Кеплера проникают в сознание Есениуса, как горячие угли, и нестерпимо жгут… Он вспомнил о своей диссертации, направленной против тиранов, которую он пламенно защищал во францисканском соборе в Падуе; вспомнил свой первый разговор с покойным императором Рудольфом, — тогда он без страха высказал государю свое мнение о тиранах — и поставил рядом с этим восхваление Матиаша, монарха, который постыдно нарушил все данные протестантам обещания.

— В ту пору я еще не знал, что император нарушит данное им слово и отнимет наши свободы, — почти выкрикнул Есениус, как будто хотел заставить замолчать голос своей совести. — Вы ведь знаете, что тогда, после нашествия пассаусцев, он казался нам заступником, единственным защитником наших религиозных свобод, которые он торжественно поклялся сохранить. Когда Матиаш со своим войском выгнал пассаусцев и освободил Прагу, все нам представлялось в розовом свете.

Но голос совести звучал обвиняюще:

«Ты отступил от своих принципов! Ты, некогда борец против тиранов, сегодня прославляешь тирана! Почему, за что? За крохи милости, за фамильярный хлопок по плечу, за кусок белого хлеба, за место в лучах господского благоволения».

Этот внутренний голос звучал суровее упреков Кеплера. Как он был слеп! Почему не постарался взглянуть на себя со стороны, почему не задумался над тем, как расценят его поступок друзья? Неужели и вице-канцлер Михаловиц судит о нем так же, как Кеплер? А Будовец? А Бенедикти? Если да, то почему никто из них никогда ему об этом не говорил? Какие мучительные мысли! Но Кеплер еще не кончил.

— Иоганн, мой отец должен был сражаться за свободу под знаменами герцога Альбы против нидерландских бойцов, — продолжал Кеплер, — которых воины Альбы называли «мятежниками». Отец должен был сражаться и против «мятежников» в Бельгии, и, когда он позже рассказывал нам об этом, я плакал от жалости над судьбой этих несчастных героев, бессильно сжимая кулаки и страстно мечтая сражаться с ними вместе за их святое дело… даже против собственного отца. Вы понимаете, Иоганн, какая это была сила? Вы удивляетесь, почему мне так больно было увидеть вас среди врагов? Я считал, что вы предали нашу дружбу… Но есть тут и другое, — продолжал он. — Я отказался служить Матиашу, чтобы не чувствовать себя связанным. Собственно, мне не пришлось долго раздумывать, потому что мне горек императорский хлеб. Да и прежде было время убедиться в этом. Если мы с вами, скажем, заказываем у портного одежду обувь у сапожника, мы считаем своим долгом платить за работу. А у знатных господ, особенно у знатнейшего из них, это не в обычае. Они всегда должны тем, кто им служит. Мне королевская казна задолжала больше четырех тысяч золотых. И я поблагодарил за такую службу и принял место профессора математики в Линце, в гимназии. А как обстоят ваши дела?

— Да и мне задолжали тысячу двести талеров… Пожалуй, даже больше, — нехотя ответил Есениус.

— Вот видите! И вы еще восхваляете такого господина!

— Я уже давно собираюсь отказаться от императорской службы и вернуться в Прагу, — тихо ответил Есениус.

Кеплер, ни слова не говоря, пожал ему руку.

— Но вы еще сказали не все, что хотели, — напомнил Есениус.

— Я все сказал: жаль растрачивать ваш опыт и талант на сочинение таких произведений, как панегирик Матиашу. Правда, и я составлял календари и гороскопы, но мне надо было на что-то жить. И все же мне стыдно. К счастью, это не моя вина. А что касается научной работы — я никогда не разменивал ее, когда я занимаюсь наукой, мне помогает мысль, что я служу не только императору, но и всему человечеству, что я тружусь не только для нынешнего поколения, но и для потомства.

Есениус горько усмехнулся и махнул рукой:

— Для потомства останется неизвестным, кто такой был доктор Есениус!

— Это неправда, Иоганн, — ответил Кеплер. — Вы не цените себя. Только от нас зависит, будет ли помнить нас потомство. Не сочтите это нескромностью, но что касается меня, я убежден, что память обо мне сохранится. И если даже наши современники и не читают моих трудов, их будут читать через сто лет.

Он сказал это просто, без тени тщеславия, так же, как сообщил бы, что после разговора с Есениусом возвратится в Линц.

Есениус взглянул на старого друга с удивлением. Сколько величия в этом сознании важности собственной работы! И в его сердце закралось что-то похожее на фальшивый звук в музыке — в первую минуту он счел это завистью. Но нет, это скорее просто сожаление. Да, ему стало жалко, что о своих трудах он не может говорить столь уверенно, как Кеплер.

— Вы совсем другое дело, Иоганн, — проговорил он в глубоком раздумье. — Но которая из моих книг переживет меня? Что смогут рассказать мои произведения через сто лет?

Кеплер ответил не сразу. Он очень хорошо чувствовал, сколько муки в словах Есениуса. И все же не мог рассеять его сомнения. Даже как друг. Есениус прав. К сожалению.

— Кто же в этом виноват, Иоганн? — тихо спросил он и, не ожидая ответа, добавил: — Только вы. Почему вы не остались только врачом? Почему желаете быть и философом, историком, космографом и еще бог знает чем? Вы хотите быть универсалом, но мы живем не во времена Аристотеля, ни даже во времена Леонардо, когда один человек мог объять всю сумму человеческих знаний. «Ars longa vita brevis» — «Жизнь коротка, искусство долго», — говорит Гиппократ в своих «Афоризмах». И ничего против этого не возразишь. Но нужно сделать выводы: выбрать одну область и посвятить ей всю жизнь. Иначе человек останется лишь на поверхности и сможет только повторять чужие мысли.

Слова Кеплера глубоко подействовали на Есениуса.

Только теперь личный врач императора понял, как далеко вперед ушел Кеплер. Он понял, в чем заблуждался он сам, когда ступил на путь наименьшего сопротивления, где обходил препятствия, вместо того чтобы преодолевать их. Ему придется еще много поразмыслить, прежде чем он до конца поймет слова друга.

Разговор перешел на дела и заботы Кеплера.

— Что же ваша научная работа? Когда-то, еще в Праге, открыв эти два закона движения небесных тел, вы сказали, что ищете и третий закон. Вы его нашли?

— К сожалению, пока нет, хотя работа продолжается годы.

— Но ведь ваши два закона доказывают правильность системы Коперника?

— Мне недостает еще маленького звена в цепи доказательств. Я надеюсь, что скоро найду его. Собственно, я держу уже его за хвост, но остается еще взять его за рога, и тогда система Коперника будет безупречна.

Глаза Кеплера горели воодушевлением.

И он был прекрасен в это мгновение.

— А как вам живется на новом месте?

— Не могу пожаловаться. Во всяком случае, я чувствую себя намного свободнее, чем на службе у императора. Я мог бы сказать, что совсем удовлетворен, если бы… — Кеплер умолк. Потом продолжал: — Судьба наделяет человека и хорошим и плохим. Недавно я узнал, что в Эльмендингене обвинили в колдовстве и посадили в тюрьму мою мать. Я предпринимаю все возможное, чтобы помочь ей, но не знаю… Страшно подумать, чем все может кончиться. Костром.

Есениус вздрогнул. Обвинение в колдовстве опаснее, чем обвинение в убийстве.

— Но, возможно, ей удастся доказать свою невиновность, — озабоченно проговорил он.

— Но как? — с горечью отозвался Кеплер. — Множество людей присягнуло, что она летает на метле, обвинили ее в чернокнижии. Говорят, что она насылала порчу на коров эльмендингенских крестьян. Как может она доказать свою непричастность? И главное, как долго сможет она доказывать, что невиновна? Она стара, ей почти семьдесят лет, и, если ее подвергнут пыткам, она признается во всем, что они пожелают. Понимаете, как это страшно?

Хотя в Праге ведьм и не сжигали на костре, но Есениус слышал о том, что происходит в чужих землях: в Испании, во Франции, в Голландии и в Швейцарии. И хуже всего то, что обвиняемого в колдовстве никто не осмеливался защищать, чтобы и на него не пало подозрение в связи со злыми силами. Если человек обвиняется в убийстве, то учитывают и смягчающие обстоятельства, но если в колдовстве — нет ему прощения. Тут даже малейшее подозрение равносильно самому большому преступлению. Ибо стоит на волосок поддаться дьяволу, и ад приобретает полную власть над человеком.

— Какая слепота, какой ужас! Стоит ли вообще бороться за расширение познаний человека, за торжество его разума, если ученые люди верят в ведьм и все ваши усилия доказать истину напрасны? — безнадежно произнес Есениус.

Кеплер поднял голову, и его бледное лицо залил румянец волнения.

— Нельзя поддаваться таким мыслям, Иоганн, — страстно воскликнул он. — Это же бегство с поля битвы. А мы не имеем права его покидать, мы должны сражаться против невежества и слепоты. Нельзя допустить мысли о том, что люди летают на метле, это противоречит здравому смыслу. Мы должны заявлять об этом открыто.

— И тогда нас постигнет участь Джордано Бруно или Мигуэля Сервета, — с горечью ответил Есениус.

Кеплер задумался. У него было такое чувство, будто он наткнулся на глухую стену. И в самом деле, не лучше ли молчать, идти не далее того, на что осмелились предшественники и современники? Или выждать, пока провозвестники новых идей мощным потоком заполнят море невежества… Однако такие сомнения недолго владели Кеплером. Рассуждай так Колумб, он никогда бы не открыл Новый Свет, и, если бы Коперник не дерзал идти дальше своих предшественников, еще сегодня Земля считалась бы центром Вселенной… Нет!

— И что бы нам ни грозило, мы не имеем права отступать, — заключил он.

— Вы непобедимы в вашем святом порыве! — с восхищением воскликнул Есениус. — Хотел бы и я стать таким же неустрашимым борцом за правду.

— Отчего вы так говорите? — с упреком отозвался Кеплер. — Ведь и вы боролись и боретесь своей наукой за правду. К сожалению, вы немного свернули на иной путь, но ведь это в прошлом! Не станем об этом больше говорить. Теперь речь идет о настоящем, а главное — о будущем. Поэтому я могу только одобрить ваше решение покинуть здешний двор. Вена, а особенно императорский дворец, — среда не из лучших для ученого, который хочет бороться за правду. Как доктор медицины, вы имеете достаточно возможностей жить независимо, свободно. Не размышляйте, освободитесь от пут, которыми вы позволили себя опутать добровольно.

Есениус был согласен со словами друга. Но после переезда Есениуса, возможно, они больше и не увидятся.

Кеплер не думал обо всех последствиях отъезда Есениуса из Вены. Он видел только одно: отъезд полезен для Есениуса, и это казалось ему самым важным. Все остальное должно было подчиниться главному. Решать должен разум, а сердце пусть молчит.

— А вы, Иоганн? — спросил Есениус Кеплера. — Почему бы вам не вернуться в Прагу?

Кеплер покачал головой:

— Единственно возможным для меня местом был бы университет. Я не сомневаюсь, что некоторые профессора Пражской академии рады были бы видеть меня там, но… — Кеплер помолчал минуту. — Но, пока не решится дело моей матери, я никуда не уеду из Линца. Я хочу быть как можно ближе к ней.

— Я понимаю вас и признаю ваши доводы, — взволнованно ответил Есениус. — Но это означает, что мы очень редко будем видеться… если мы вообще когда-нибудь увидимся.

Голос его дрогнул. Их соединяло пятнадцать лет искренней дружбы. Пятнадцать лет успехов и разочарований. И теперь, когда они снова встретились, эта прекрасная дружба должна была кончиться разлукой, как день кончается вечером.

— Мы будем писать друг другу. Ведь Прага не на другом конце света, ответил Кеплер ободряюще, хотя и его одолевала печаль. — А если писем долго не будет, если кто-нибудь из нас не соберется или забудет написать… посмотрим ясной ночью на звезды. Там наши взгляды встретятся, мы оба увидим близкую Луну или отдаленный Марс, Кассиопею или уходящий в бесконечность Млечный Путь. И, когда наши взгляды встретятся, сердца наши согреют воспоминания…

Он замолчал, задумчиво глядя перед собой.

Есениус первым нарушил тишину:

А если и при взгляде на звезды не согреется сердце?

Кеплер улыбнулся спокойной улыбкой примирившегося с судьбой человека:

— Будем считать это знаком того, что другой смотрит уже сверху… и ожидает там своего друга.