Над Прагой опустилась ночь. Страшная ночь, полная злых предчувствий. Рассудок еще не постигает их, но душа, томящаяся в тоске, уже предчувствует. Это острая боль в сердце, которую суеверные люди чувствуют при появлении кометы, а трусы — когда приближается гроза. Ночь кажется еще страшнее оттого, что опасность еще только приближается и неизвестно, как она велика, и поэтому она кажется неизмеримой.
Такова была ночь с 8-го на 9-е ноября — после битвы при Белой Горе.
В Праге знали уже, какой разгром постиг после полудня армию повстанцев всего за несколько миль от города. Тысячи солдат, бежавших с поля боя, явились в Прагу и разместились в ней, как будто речь шла о каком-то случайном привале. Что армия разбита, видно было по тому, как приходили в Прагу наемники — поодиночке, беспорядочными группами, сборными отрядами. Офицеров нигде не было видно. Солдаты оказались предоставленными самим себе. Жители Праги хорошенько не знали, союзное ли войско заняло Прагу или же неприятельское. По повадке солдат узнать это было невозможно.
Они приходили, покрытые грязью, — накануне лил дождь, и распаханные поля в окрестностях Праги совсем размокли, — солдаты были совершенно без сил, но на удивление веселые, словно не было никакого поражения. Фортуна — капризная ветреница, раз улыбнется одному, раз другому. Вот теперь она улыбнулась императорской армии. Но что из того? При первом же удобном случае она опять улыбнется им. Возможно, даже завтра. Если им прикажут защищать Прагу, они будут ее защищать. Ведь за это им платят. Собственно, с платой не все в порядке: уже полтора года они вовсе ничего не получали; правда, когда началось возмущение, им заткнули глотки малой толикой. А раз и пословица говорит: «Каков Ян, таков ему и кафтан», ясно, что солдатам не очень хотелось воевать. Да и за что воевать? Война — их ремесло; кто больше платил, за того и для того они воевали; немцы, венгры, валлоны, французы, сербы, румыны — кого тут только не было! Горстка чехов и особенно храбрых мораван, которые пали недалеко от поместья Звезда все до последнего, не могли своим самоотверженным примером воодушевить остальных солдат.
— Пусть воюют паны! — говорили солдаты в свое оправдание и бежали с поля боя при первой же возможности.
И так в ночь с 8-го на 9-е ноября Прага превратилась в военный лагерь потерпевшей поражение армии.
Вечером, когда в город вернулись солдаты армии сословий, Есениус отправился в Главную коллегию, чтобы быть там, где он больше всего нужен.
Четверо вооруженных крепостных из вотчин университета находились на своих местах. Они еще не потеряли голову, как все, хотя лица их были озабоченны и испуганны.
За ужином молчали, и этот ужин напоминал больше поминальную тризну.
— Голову выше, друзья! — ободрял их Есениус. — Не все еще потеряно. Прага будет защищаться. Войск достаточно, и, если к ним присоединятся вооруженные горожане, врагу не прорваться в город. Скоро на помощь явится армия Габора Бетлена и выручит осажденную Прагу. Положение не безнадежно.
Его слова немного повысили настроение собравшихся.
— Пока король с нами, не нужно так мрачно смотреть на вещи. Одно проигранное сражение еще не решает судьбы королевства. Сколько сражений за последнее время выиграла и проиграла наша армия! Но война продолжается. — Так рассуждал декан Кампанус.
— Надо вооружить студентов, — предложил Есениус, который каждое событие связывал с университетом. — Правда, нам пришлось бы купить оружие…
Оружия у университета было очень мало. И то, что нашлось на чердаке, устарело и заржавело. Большей частью это были палаши, копья и вилы еще с гуситских времен. И почти весь этот «арсенал» пошел на вооружение четверых университетских «воинов». Современного, огнестрельного оружия не было. И, так как университетская казна, конечно, пустовала, возможностей вооружить студентов не было никаких.
Впрочем, в Главную коллегию наемники не заглянули. Не оттого, что испугались четырех вооруженных крестьян — те сотрясались от страха, — наемники отказались от посещения университета после заверения крестьян, что живут здесь только бедные профессора, у которых ничего нет, разве что книги. А книги не интересовали наемников.
Поздно вечером один из студентов пришел с известием, что король Фридрих с семьей готовится к бегству.
— Немыслимо! — ужаснулся Есениус. — В такие минуты король не может покинуть страну. Это было бы непростительным малодушием.
Но студент утверждал, что видел собственными глазами, как король со свитой только что явился в Старое Место и укрылся в доме королевского рихтара. Вся улица заполнена телегами, груженными ценностями, вывезенными из Града. Утром вся процессия намерена отправиться далее в Пфальц. И многие из чешских магнатов собираются бежать вместе с королем…
Есениус подумал, что и ему следовало бы уйти из Праги. Чувство приближающейся опасности, которое он старался подавить отговоркой, что не все потеряно, превратилось теперь в настойчивое злое предчувствие, из которого и зародилась мысль о бегстве. Но эта мысль возникла помимо его воли, он немедленно отверг ее. Он не может уйти! Не смеет уйти!
«Теперь не уснешь», — подумал он и стал размышлять о создавшемся положении: если король покинет город, значит, об обороне никто и не помышляет. В этом случае действительно все потеряно. Еще нынче ночью Прагу может осадить императорская армия. Если они не придут ночью, завтра они определенно будут здесь. А после…
Глубоко задумавшись, он сидел при мигающем свете свечи, пока его размышления не нарушил последний гость.
Пришел молодой доктор Адамек.
— Почему ты здесь, Вавринец? На кого же оставил жену? — спросил Есениус.
— Мне нужны вы, ваша магнифиценция, — взволнованно ответил Вавринец. — Вы должны уйти. Вам грозит опасность. Немедленно уходите!
Грустная улыбка осветила озабоченное лицо Есениуса.
— Я не могу бросить университет на произвол судьбы, как капитан не может оставить корабль во время шторма. Собственно, мы тут даже не знаем, что делается в городе…
— Страшные вещи. Точно близится конец света. Говорят, на Белой Горе остались целые горы трупов и среди них несметное количество раненых… Без помощи. Те, кто мог передвигаться, добрались сами или с помощью своих здоровых товарищей до Праги. Некоторых привезли на лошадях… Остальные там. Крижовницкий госпиталь переполнен. Раненые лежат буквально один на одном. И никто не заботится о них… Это страшно!
Есениус, ошеломленный известием о бегстве короля Фридриха, опомнился. Слова доктора Адамека потрясли его. В нем заговорила совесть. Заговорил врач.
— Ты говоришь, никто не заботится о раненых в госпитале? Ради бога, почему? Ведь там есть врачи и фельдшеры.
— Да, только теперь мало кто решается выйти из дому. Каждый боится за себя. И врачи. Только доктор Борбониус в госпитале Но он не может справиться один.
— Я отправлюсь туда, — быстро решил Есениус. — Пойду в госпиталь.
Никто из профессоров не противоречил. Они одобрили решение ректора, хотя некоторые считали, что лучше бы ему подумать о себе. Но не решались сказать об этом, чтобы не ухудшить и без того тяжелое состояние Есениуса.
— И я пойду с вами, — решился Вавринец.
Но Есениус покачал головой.
— Я думаю. Вавринец, вполне достаточно, если я пойду одни. У тебя есть неотложные дела дома.
— Я пойду домой за инструментами и узнаю, что там нового. Потом отправлюсь с вами.
Есениус был тронут. Он не отговаривал Вавринца, он знал, что решение молодого врача так же твердо, как его собственное. Необходимо сохранить человеческие жизни, даже если придется заплатить своей.
Они зашли в дом Адамеков в конце Железной улицы.
Пани Зузанка, одетая, сидела в кухне при свече, коротая в ожидании мужа время за книгой. Кухня выходила окнами во двор, поэтому пани Зузанка могла не опасаться, что свет, проникающий сквозь щели, ставен, привлечет какого-нибудь запоздалого ночного гостя. Книга, которая лежала перед ней, была «Хроника о печальной кончине Гвискарда и Сигизмунды, дочери короля Салернийского, весьма жалостная история». Эта книга в те годы была очень любима, и ее можно было найти в любом доме. И пани Зузанка читала ее уже третий раз. Но сегодня она никак не могла сосредоточиться на горестной судьбе двух влюбленных сердец, которые нашли наконец утешение, соединявшись после смерти. Она старалась читать, но замечала, что мысли ее витают где-то далеко и она ничего не помнит из прочитанного. При каждом звуке, доносившемся с улицы, она вздрагивала, думая, что возвращается Вавринец.
Ее немного удивило, что муж пришел с ректором Есениусом. Ее удивление сменилось страхом, когда муж объявил, что немедленно должен отправиться в госпиталь. Но только румянец, заливший ее прекрасное лицо, выдал ее волнение. Первым движением пани Зузанки было воспротивиться этому, постараться сберечь мужа, не позволить ему подвергаться опасности, но она не выдала своих чувств. Только испытующе взглянула на мужа и промолвила:
— Иди, иди, Вавринец, это твой долг. Обо мне не беспокойся. Я в доме не одна… Нет, я пойду с вами и помогу перевязывать раненых. Ведь вы возьмете меня, ваша магнифиценция?
В ее голосе и взоре было столько твердой решимости, что Есениус не возражал. Он сказал, что решать должен Вавринец.
Так оба доктора вместе с женщиной вышли на пражские улицы. Вавринец в одной руке нес фонарь с дрожащим огоньком, другой, спрятанной за пазуху, сжимал ящик с инструментами. И ректор нес под плащом свои инструменты.
Не раз пробирался Есениус в ночные часы по пражским улицам, но никогда еще его не снедала такая тоска. Ему казалось, что все вымерло. Дома глядели на улицы и площади темными глазницами окон, из-за которых не пробивался ни единый луч света. Жители дрожали от страха и не могли уснуть, ожидая, что вот-вот перед домом послышатся крики и стук в ворота. А в комнате только старики, мужчины и дети. Молодые девушки и женщины цепенеют от страха, забившись куда-нибудь на чердак или в погреб, спрятанные под ворохами соломы, под сеном или просто под грудой тряпья. Зубы стучат от страха и от холода, а сырой туман проникает до самых костей…
Но все это наши ночные пешеходы только предполагали, потому что из темных и молчаливых домов на улицу не проникало никаких признаков жизни. Только когда наемники оглушительно барабанили в ворота, со двора слышался собачий лай.
Дома не выдавали никому своих тайн, но улицы являли редким прохожим невиданные картины. Только офицерам удалось устроиться на ночлег в домах. Унтер-офицерам и простым солдатам пришлось устроиться на ночлег под открытым небом. Чтобы хоть немного согреться, солдаты разложили большие костры.
Когда наши путники приблизились к первому костру, панн Зуэанка надвинула капюшон низко на лицо и высоко подняла воротник короткого мехового жакета. Но один из солдат, которые расположились на бочонках и больших камнях около весело потрескивающего огня, заметил их и воскликнул:
— Это что за привидения бредут сюда!
Кое-кто из солдат лениво оглянулся.
— Бросьте в костер что-нибудь сухое, чтобы нам лучше разглядеть красотку! — раздался какой-то пьяный голос, и сразу же нашлось несколько охотников, которые бросили в костер два резных стула. С вечера они жгли бочонки, найденные у лавки мясника, а когда всё спалили, принялись ломать ворота, ставни и заборы. Наконец ворвались в ближайший дом и стали выбрасывать в окна столы, стулья, кровати… Теперь все пошло в костер.
Солдат, который первым заметил их, закупорил деревянную флягу, из которой пил, и преградил доктору дорогу.
— Куда так спешите, поздние прохожие? — спросил он хриплым голосом, не спуская нахальных глаз с Зузанки.
Зузанка отвернула лицо.
— Мы доктора и идем в госпиталь спасать ваших раненых и умирающих товарищей, — ответил с достоинством Есениус и хотел идти дальше.
Но теперь им преграждало дорогу несколько человек.
Слова Есениуса немного утихомирили солдат. Если бы с врачами не было Зузанки, их бы оставили в покое. Но такую редкую добычу наемники не хотели легко выпустить из рук.
— А эта красотка? Докторша, что ли? — спросил с насмешкой пьяный солдат, указывая пальцем на Зузанку.
Зузанка отступила на шаг и спряталась за спину своего мужа.
Вавринец поставил фонарь наземь, чтобы освободить на случай необходимости правую руку.
— Она идет с нами перевязывать раненых, — объяснил Есениус. Он хмуро посмотрел на солдат и вдруг решительно сказал — Освободите нам дорогу или позовите командира!
В ответ на его слова наемники громко загоготали:
— Кто его знает, где теперь наш командир! Храпит где-нибудь на мягких белых перинах или спит, под землей на Белой Горе… Вот что, ученые доктора, — оставьте нам эту голубку, а сами идите с богом!
Вавринец схватился за кинжал, но Есениус стиснул его руку и прошептал:
— Спокойно… Мы договоримся с ними…
— Уж слишком вы бережете вашу голубку, — скалил зубы пьяный солдат. Он подмигивал своим товарищам, собираясь потешить их. — У нас нет злых мыслей. Мы бы хотели, чтобы она перевязала наших раненых — ну, вот этого хотя бы…
У солдата, сидевшего рядом с крикуном, правая рука была обмотана мешковиной. Он спокойно сказал:
— Двух пальцев нет, как будто пес сожрал.
— Покажи, — приказал Есениус и приблизился вместе с солдатом к огню.
Он поставил ящик с инструментами на один из свободных бочонков и размотал грязную повязку. Солдат заохал: повязка прилипла к ране и теперь снова потекла кровь.
— Рана засорилась, — сказал Есениус деловым тоном. — Так оставить нельзя…
Он стал чистить рану, а Вавринец и Зузанка помогали ему.
Наемники обступили их и с любопытством следили за пальцами Есениуса. Если до сих пор они сомневались, что это доктор, то теперь поверили собственным глазам. И наглость в их обращении уступила место сначала нескрываемому любопытству, а потом, когда они увидели, как искусно Есениус очистил искалеченные пальцы и зашил рану, чтобы она скорее зажила, их любопытство сменилось восхищением и молчаливым почтением, какое простой человек испытывает к тому, что недоступно его разуму и силам. Умолкли насмешки, и никто из солдат не смотрел больше на Зузанку взглядом, заставлявшим Вавринца схватиться за кинжал…
Однако среди солдат нашлось много раненых, и все они хотели, чтобы им оказали помощь. Тут были только легко раненные, но, если бы пришлось перевязывать всех желающих, пришлось бы задержаться по крайней мере на два часа.
— Послушайте, приятели, мы охотно всех вас перевяжем, но не требуйте, чтобы мы сделали это немедленно. Прежде всего это невозможно при таком свете, и потом, что важнее, в госпитале ждут нас такие раненые, что опоздай мы немного, и это будет стоить им жизни. Идемте с нами в госпиталь, мы найдем там время помочь вам.
Это показалось солдатам разумным, поэтому они присоединились к Есениусу и Адамекам и сопровождали их до госпиталя.
Солдаты, которые отправились с докторами, были словно их личной охраной.
Им попалась еще одна группа греющихся у огня солдат, но те их даже не заметили; они самозабвенно пели какую-то прежалостную балладу. Другая группа горланила веселую песню, а какой-то наемник даже пустился в пляс…
— Вот и последствия того, что сословия доверились наемной армии, — горько проговорил Есениус. — Что наемникам до судьбы жителей этого города, что им до целого королевства!
Вавринец кивнул и добавил:
— Если император заплатит им дороже, они пойдут служить и ему… Да будет милостив к нам бог!
Они добрались до госпиталя без приключений.
Никогда Есениус не видел сразу столько горя и страданий, сколько увидел сейчас в Крижовницком госпитале. На каждой койке лежало по трое раненых. Возчики, которые привозили этих несчастных, твердили, что убитых и раненых на Белой Горе больше, чем деревьев в лесу. Возить придется целый день, если доставить в госпиталь всех, кто продержится до завтра.
Множество раненых валялось прямо на полу и не только в палатах, но и в сенях и в коридоре. И многие еще сидели или стояли, прислонившись к стенам, тупо глядя перед собой. Есениус и Вавринец с Зузанкой вынуждены были перешагивать через тяжело стонущих раненых, прежде чем проникли во внутренние покои госпиталя.
Там они нашли доктора Борбониуса в белом фартуке, с засученными рукавами.
— Слава тебе, господи! — приветствовал он вошедших. — Как вы тут нужны!
И они немедленно приступили к работе.
У них не было времени готовиться к каждой операции так, как этого требовали правила.
— Двоим придется отнять ноги и одному руку, — объяснил доктор Борбониус. — Я один не хотел приниматься за это…
У них не было под руками усыпляющих средств, не было даже водки, чтобы напоить раненых перед ампутацией, и пришлось самые тяжелые операции проводить при полном сознании пациентов. Им затыкали рот пробковым кляпом с дыркой для воздуха, и Зузанка завязывала им платком глаза, чтобы они не кричали от боли, не волновались еще больше при виде крови.
Когда покончили с самыми тяжелыми, они минуту отдохнули. Но со всех сторон слышались стоны и вздохи.
— Есть тут, кроме меня, кто-нибудь из мораван? — кричал солдат с обвязанной головой. — Где все мораване?
Солдаты-чужеземцы не понимали его вопроса, а те, кто понимал, не хотели отвечать. Есениус уже слышал о том, как геройски сражались мораване: прижавшись к ограде, а потом к стенам виллы Звезда, они сражались до последнего дыхания. Ни один не сдался… Геройски умирали они под ударами намного превышавших их числом врагов, как под мощными взмахами косца один за другим через равные промежутки времени падают широкие закосы травы. Благодаря случайности или недосмотру страшного косца этот один колос остался на корню, одна человеческая жизнь сохранилась, и теперь в жестоком одиночестве последний мораванин зовет своих товарищей.
«Возможно, что смерть пощадила его для того, — подумал взволнованный Есениус, — чтобы он возвестил о геройской гибели своих братьев, повторивших подвиг спартанцев у Фермопил…
— Naar huis! Breng me naar huis! Ik wil te midden van de mijnen sterven. Домой! Отвезите меня домой! Я хочу умереть среди своих! — стонал какой-то усатый голландец с рассеченным плечом.
С другого конца палаты слышались жалостные вздохи изрубленного француза:
— Меs pauvres enfants! Меs pauvres enfants! Бедные мои дети, бедные мои дети!
В бурной и полной приключений жизни, которую вел наемник, он, наверное, не раз забывал, что женат и имеет детей. Но теперь, в час страдания, когда он уже почувствовал на себе ледяное дыхание смерти, он вспомнил о близких и жалобно застонал.
— Wasser! Dieser Durst, dieser schreckliche Durst! Воды, хочу пить! Дайте пить! — шептал другой, с блуждающим взглядом и пылающим жаром лицом.
Достаточно было Зузанке взглянуть на его потрескавшиеся губы, чтобы она сразу поняла, чего он просит, и поднесла ему кружку.
Больше всего беспокоили ее двое. Они были явно моложе ее, но война отметила их уже на всю жизнь.
Одному только что отрезали ногу. Когда Зузанка подошла к нему, он заговорил умоляюще:
— Nem akarok meg meghalni! Не хочется умирать!
Как будто он просил отогнать от него смерть; как будто в ее силах было сохранить ему жизнь. Но Зузанка не понимала его слов. Он был венгр, и никто из его соседей не понимал его. Раненых венгров в госпитале почти совсем не было. Все скрылись, как только разгорелся бой.
Другой, светловолосый, красивый, повторял только одно слово, которое все понимали; и, однако, по этому слову нельзя было определить, к какому народу принадлежит он.
— Мама! Мама! — стонал он с отчаянием.
У него была горячка, пуля застряла в животе. Он уже не отдавал себе отчета, где находится, потому что, когда Зузанка приложила к его горящему лбу влажные салфетки, он прошептал с благодарностью и облегчением:
— Ох, мама!
Врачи работали без отдыха, и Зузанка помогала им. Там, где они не могли помочь своей наукой, прикосновение женской руки успокаивало боль.
Перед рассветом, когда они уже сделали все и могли некоторое время отдохнуть, Вавринец опять попросил Есениуса:
— Уходите, ваша магнифиценция. Еще есть время.
Есениус устало улыбнулся и покачал головой:
— Я не могу оставить университет… Не могу оставить этих несчастных… — и показал на десятки страждущих вокруг.
Вавринец больше не просил его уходить.
А когда в обед они вернулись в Главную коллегию, по дороге повстречались им первые императорские солдаты, вторгшиеся в Прагу. Вавринец промолвил грустно:
— Жаль, что вы не использовали последней возможности, ваша магнифиценция… Вы понимаете, что нынче ночью, возможно, проиграли жизнь?
Есениус остановился, взглянул в глаза Вавринцу долгим взглядом и ответил твердо:
— Возможно. Но я сохранил честь.
И эти слова сняли у него с сердца тяжесть, которая до сих пор мучила его.