Если бы Есениус был знаком с порядками, заведенными в доме Браге, он бы утром поспал дольше. Но он встал рано» оделся и спустился на кухню, где пани Кристина уже суетилась возле печи. Когда Есениус отворил дверь, она как раз обдумывала, какой суп приготовить к завтраку для дорогого гостя.

— Бог мой, магнифиценция! — воскликнула она. — Что это вы в такую рань? Что же не поспали как следует? Наши спят еще крепким сном. Угодно зам что-нибудь? Может, еще приляжете?

Есениуса тронула ее заботливость. Он ответил, что выспался и теперь ему все равно не заснуть,

Он присел у стола и завел разговор с хозяйкой.

— У вас, дани Кристина, наверное, хватает работы — легко ли готовить для стольких людей? — проговорил Есениус.

Пани Кристина рассмеялась. Сверкнули два ряда ее крепких белых зубов.

— Вот уж действительно не могу Похвастаться, что у меня бывает свободная минутка! С утра до вечера я как белка в колесе. Счастье, что есть у меня помощницы-дочери. Одна бы я со всем не управилась. Тихо хочет, чтобы я наняла прислугу, но это было бы просто смешно: три женщины в доме, а с хозяйством управиться не могут. Правда, дочери с радостью бы согласились иметь прислугу, но я на — это не пойду. Не хватало еще, чтобы я барыней стала!

Пани Кристина не походила на столичную даму. Репутация мужа и его видное положение при дворе ничуть не изменили ее привычек, усвоенных с детства, проведенного в деревне.

Есениус поинтересовался, бывает ли она при дворе.

— Что я, простая женщина, стала бы делать в этом Вавилоне? С меня хватит и того, что там Тихо. Ведь вы знаете по собственному опыту, что государева служба — тяжелая служба.

Доктора занимал разговор с пани Кристиной, но в это время вошел его шурин. Тот тоже изумился, застав в кухне Есениуса.

— Ты уже поднялся, Иоганн? А я думал, ты встанешь только к обеду.

Есениус решил использовать свободное время для работы.

— Мастерская у вас есть поблизости? — спросил он у Адама.

Адам, бледный, веснушчатый паренек, удивленно посмотрел на своего шурина:

— Есть. Позади дома, во дворе. Мы там чиним инструменты. Кое-какие изготовили даже заново. Тебе что-нибудь нужно?

— Да, — ответил Есениус и встал.

Он извинился перед пани Кристиной и пошел с Адамом во двор.

Когда они закрыли за собой двери мастерской, Есениус поделился с шурином своим планом.

— Я бы хотел сделать Браге новую накладку на нос. Получше теперешней. Мне потребуется кусок меди и кусок серебра.

— Медь-то здесь найдется, — заметил Адам и стал рыться в сундуке, где были сложены куски различных металлов, — а вот с серебром будет потруднее. Я должен попросить у мастера.

— Нужен еще воск.

— Это можно. Воску у нас хоть отбавляй.

Браге не мог не удивиться, когда нашел своего гостя вместе с Адамом Фельсом в мастерской, и развеселился как дитя, узнав, что они собрались мастерить. Браге принес кусочек серебра и не очень возражал, когда доктор запросил немного чистого золота.

Есениус снял форму с носа Браге и приступил к работе. Вокруг собралось много зрителей: сам Браге и все его помощники. Тюге помогал готовить сплав из меди и серебра, который, как предполагал Есениус, должен был по цвету напоминать человеческую кожу. Поэтому Браге пришлось тоже присутствовать. Вместе с Йоргеном он отливал металл в форму; Адам оказался отличным помощником при ковке и шлифовке накладки. Лишь Тенгнагель не принимал участия в общем деле и сокрушенно бубнил:

— И где это видано, чтобы кто-нибудь делал себе позолоченный нос?

— А зачем вам потребовалось золото? — спросил Браге, когда после изготовления накладки Есениус попросил Адама выковать тончайшую золотую пластинку.

— Мы позолотим края накладки, чтобы в кровь не попала медь или грязь.

Браге удовлетворенно усмехнулся, но явно собирался еще что-то выяснить.

— Гм! Гм!.. Все это прекрасно, но как вы думаете укрепить накладку? Или я снова должен буду прилеплять ее пластырем?

— Не бойтесь, я и об этом подумал, — успокоил его Есениус. — Мы надрежем кожицу вокруг носа и вставим в надрез позолоченные краешки накладки. Кожица зарастет, и накладка укрепится. Надеюсь, вы вынесете эту небольшую операцию? Только подумайте, когда можно будет ее произвести, ибо потом вам придется около недели ходить с забинтованным лицом и не показываться на людях.

Лицо Браге осветилось улыбкой.

— Самое лучшее проделать эту операцию сию же минуту. Но я прежде всего должен сообщить об этом императору и попросить его, чтобы на эту неделю он освободил меня от службы… Благодарю вас, друг мой, сердечно благодарю за такую заботу обо мне. Трудно даже представить, как я доволен…

Королевские бани, называемые также банями короля Вацлава IV, были в то время самыми популярными в Праге. Там собиралось избранное общество. В Праге насчитывалось восемнадцать общественных бань. И только уважаемые люди посещали бани на берегу Влтавы, близ Каменного моста. А гости и доныне рассказывали немало историй о веселом короле Вацлаве IV, ходившем сюда со своим палачом не столько мыться, сколько ради хорошего вина и веселого общества, которое здесь всегда можно было найти. Незабываемые посещения короля двести лет назад поставили эти бани в особое положение: сюда приходили лишь паны и богатые горожане. Простой народ чувствовал, что здесь ему делать нечего, и поэтому мылся в других банях, обычных и более дешевых.

Когда Есениус и Браге вошли в баню, их сразу же окутало облако горячего пара. В густом тумане торопливо сновали взад и вперед парни с ведрами. Они приносили холодную воду и выливали ее в котлы, расставленные в ряд. Есениус остановился в дверях, заинтересовавшись работой банщиков. Двое парней, раздетые донага, огромными железными клещами с деревянной ручкой вынимали из печей большие, добела раскаленные камни и бросали их в котлы. Вода в котлах шипела, как змея, а головы банщиков пропадали в облаке пара. Время от времени один из парней опускал руку в воду и пробовал, достаточно ли она горяча. Когда ему казалось, что вода готова, он кивком головы подзывал своего напарника, и они вместе вынимали камни из котла и клали на каменный пол, где камни сразу же высыхали. Потом закладывали камни обратно в печь. Между тем другие парни, на которых были лишь кожаные фартуки да башмаки на деревянной подошве, зачерпывали ведрами горячую воду и относили ее в громадное помещение, предназначенное для мытья, — оттуда слышались говор и смех.

— Однако здесь весело! — засмеялся Есениус, отводя взгляд от котельни.

— Магистр Бахачек уже пришел? — спросил Браге одного из банщиков.

— Совсем недавно, вместе с магистром Кеплером. Их кадушки в левом углу.

— Приготовьте там и для нас. Если можно, рядом с ними.

— Приготовлю все так, как ваша милость желает, — поспешил ответить банщик.

Он ждал от высокого гостя чаевых и старался мелкими услугами расположить его к себе.

Королевские бани отличались еще одной особенностью: если в других банях посетители мылись по двое в одной кадушке, то здесь у каждого была своя, а это было роскошью.

— Сюда, сюда! — раздался в этот момент громкий голос с другого конца бани, который тонул в белом тумане.

Есениус посмотрел в ту сторону. Там рядом с двумя кадушками, вокруг которых суетился банщик, стоял худощавый Кеплер и небольшого роста коренастый человек с круглой лысой головой.

— Ага, вот и наши, — промолвил Браге и направился к друзьям.

Есениус последовал за ним.

Тучный человек с интересом оглядел своими маленькими светлыми глазками вновь прибывших.

— Разрешите вас познакомить, — сказал Браге и представил друг другу обоих ученых. — Его магнифиценция доктор Есениус, профессор Бахачек.

Бахачек крепко пожал протянутую руку и дружелюбно проговорил:

— Сердечно приветствую вас! Я рад, что могу приветствовать вас от имени… — Он хотел было сказать «от имени академии» (так в то время называли университет), но вовремя спохватился. Приветствовать гостя от имени университета в одежде Адама было немного смешно, поэтому он закончил следующим образом: —…от имени муз, которые с приходом вашей магнифиценции, без сомнения, радуются так же, как я.

— Со своей стороны, я выражаю огромное удовольствие, — ответил поспешно Есениус. — Все, что я слышал от обоих ученых мужей, пана императорского астронома Браге и пана императорского математика Кеплера, является гарантией, что встреча с вами будет чрезвычайно полезна для меня.

— Да кончайте вы с этими церемониями, иначе у вас остынет вода! — прервал их Браге и тут же первым полез в кадушку.

Остальные последовали его примеру. Банщик поставил две кадушки рядом, а две другие — напротив, так что Есениус оказался рядом с Тихо Браге, а Бахачек — с Кеплером. Теперь они хорошо видели друг друга и могли спокойно разговаривать.

Вода была приятно теплой, но еще приятнее были заботы банщика: он докрасна натер каждого мочалкой, а потом как следует отхлестал всех по плечам и спине.

С Браге уже стекал струйками пот, но старый ученый лишь одобрительно кряхтел. Он страдал болезнью почек, и теплая вода действовала на него весьма благотворно: боль сразу исчезала. Когда банщик тер его и хлестал, он стонал и вздыхал, но при этом блаженно улыбался.

Покончив с этой процедурой, банщик ушел и через минуту вернулся, неся четыре короткие гладкие доски, которые положил на края кадушек.

— Что это? Зачем? — спросил Есениус, еще не знавший местных обычаев.

— Это столы, — объяснил ему Браге.

— А на столах появится то, что должно на них быть, — засмеялся Бахачек, уже успевший незаметно подмигнуть банщику.

Банщик незамедлительно принес кувшин отличного мельницкого вина и наполнил им четыре оловянных бокала.

Освежившись таким образом, ученые снова могли разговаривать о делах, которые их всех интересовали.

— Его магнифиценция намеревается обосноваться в Праге? — начал Бахачек, когда они выпили за встречу.

— К сожалению, о переезде в Прагу не может быть и речи. Во-первых, о такой возможности я до сих пор вообще не думал, а во-вторых, у меня обязательства перед Виттенбергским университетом и перед его милостью курфюрстом Саксонским. В Прагу я приехал по личному, скорее, по семейному делу и использовал эту возможность также и для встречи со своим дорогим другом Браге…

— …который мне о вас рассказывал еще задолго до вашего приезда, — прервал его Бахачек и при этом так резко наклонился в сторону Есениуса, что из его кадки полилась вода. — И именно потому, что я о вас уже все знаю, я так рад личному знакомству с вами. У меня есть предложение: не желаете ли вы стать профессором в нашей академии? На кафедре медицины у нас нет руководителя, с тех пор как женился профессор Залужанский.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Браге, перекрывая шум, царивший в бане. — Вы как раз нашли то. чего хотели. Да ведь доктор Есениус женат.

— Жаль! — искренне вздохнул Бахачек.

Есениус знал причину разочарования Бахачека. Но для верности все же спросил, почему профессор сожалеет, что он женат.

— Ну. да потому, что в нашей академии действует старое правило — профессора не могут жениться. Потому-то не являются профессорами нашего университета и присутствующие здесь мои высокочтимые друзья Браге и Кеплер.

— Большой стыд для академии, что из-за такого древнего устава она не может принять людей, в которых заинтересована, — вставил Браге.

Бахачек растерянно пожал плечами:

— Мы неоднократно пытались изменить устав в этом смысле, но всякий раз безрезультатно. Большинство всегда голосовало против. И по сей день в Карловом университете продолжает действовать это правило.

— Превеликой жертвы требует преподавание в высшей школе от своих профессоров, — заметил Есениус. — У нас в Виттенберге уже давно отказались от таких устаревших взглядов.

— В Вене тоже, — подтвердил Кеплер.

— Я сам за отмену этого правила, но большинство профессоров боится, что отмена одного пункта устава повлечет отмену и других пунктов и сильно поколеблет авторитет высшей школы. Но, во всяком случае, я буду ходатайствовать, чтобы наша академия отменила данный закон.

— И мы после этого сразу же сделаемся вашими профессорами, — засмеялся Браге.

А Кеплер и Есениус с улыбкой ему поддакнули.

Когда снова появился банщик с ведрами теплой воды, Бахачек сказал ему:

— Мастер Прокоп, нет ли у вас чего-нибудь закусить? На голодный желудок плохо пьется. Нашему дорогому гостю доктору Есениусу, например, мельницкое вино вовсе не по вкусу.

Бахачек просто был не прочь еще выпить. А Есениус, чувствуя, что на пустой желудок крепкое мельницкое вино моментально ударило в голову, не торопился осушить свой бокал. Вот почему, когда магистр Бахачек заговорил о закуске, он охотно поддержал его предложение.

Банщик Прокоп не заставил их долго ждать и вскоре принес каждому по порции тонко нарезанного копченого мяса и по куску белого пшеничного хлеба.

Закуска всем понравилась, и, когда они запили мясо добрым глотком вина, чтобы оно «не застряло в горле», языки снова развязались.

— Послушайте, друг Бахачек, — начал Браге, — раз у нас гостит такой искусный хирург, как доктор Есениус, не могла бы ваша академия воспользоваться его присутствием и устроить как-нибудь публичное анатомирование?

Бахачек не был подготовлен к такому предложению. Да и Кеплер посмотрел удивленно сначала на Браге, а потом на Бахачека. Анатомирование в Праге! Никто из университета даже не помышлял об этом, ведь в Праге не было профессора, который отважился бы на такое ответственное дело. С тех пор как женился Залужанский и, следовательно, лишился должности профессора, медицинский факультет влачил жалкое существование. А о публичном анатомировании не мечтал даже Залужанский. Церковь разрешала анатомирование весьма редко. Да и большинство врачей отвергало вскрытие. Публичное вскрытие считалось богохульством. Лишь самые смелые врачи решались на подобное далеко не безопасное предприятие. Поэтому-то Бахачек так растерялся, не зная, что ответить на вопрос Браге.

— Мне кажется, это явилось бы большим событием, — сказал он, подумав. — Нужно поговорить об этом с ректором Быджовским и с членами ректорского совета.

— А вы бы согласились, магнифиценция?

Предложение Браге сперва удивило и Есениуса. Но удивило приятно. Он вспомнил о живом интересе, проявленном к его анатомическим вскрытиям в Виттенберге, вспомнил о большом числе знатных горожан, встречавших каждую его операцию бурными аплодисментами, и сердце у него учащенно забилось, когда он представил себе возможность произвести подобное вскрытие в столице империи, в резиденции императора. Поэтому он не очень отказывался.

— У меня нет с собой книг, так что придется читать лекцию по памяти, но это ничего не значит: ведь я уже столько раз анатомировал, что знаю все наизусть… А инструменты… их я, к счастью, захватил.

— Тогда договаривайтесь обо всем с ректором, — проговорил Браге, которому, видно, очень хотелось представить своего друга в самом выгодном свете, как крупного ученого.

— Правда, мне нужен какой-нибудь расторопный помощник, — добавил Есениус задумчиво.

— Доктор? — спросил Бахачек.

— Нет, подойдет цирюльник или банщик.

— Отлично. Вот, к примеру, мастер Прокоп, банщик, который прислуживает нам; он один из известных пражских фельдшеров. Прокоп произвел уже несколько удачных ампутаций ног и рук. У блаженного Симеона, говорят, он даже извлек камень из головы.

Есениус посмотрел на Бахачека с нескрываемым удивлением, даже чуточку с недоверием. Камень из головы — гм! — это все-таки немного странно.

Бахачек заметил недоверчивый взгляд Есениуса и поспешно добавил:

— Ведь я вам сказал — «говорят», извлек у Симеона камень из головы. Так, по крайней мере, говорит и сам мастер Прокоп. Но доктор Залужанский утверждает, что это была только опухоль, а не камень. Вероятно, он прав.

— По тому, как часто вы упоминаете имя доктора Залужанского, я заключаю, что это замечательный ученый. Могу я с ним познакомиться?

— Конечно, конечно, — поспешно ответил Бахачек. — И наверняка он очень обрадуется, если вы посетите его. Я сведу вас к доктору Залужанскому.

Когда мастер Прокоп появился снова, Бахачек сказал ему, что профессор Есениус, вероятно, произведет в Праге публичное вскрытие трупа, и спросил, хотел бы он помогать ему.

Мастер Прокоп вздрогнул от столь неожиданной новости. Помогать во время публичного анатомирования! Вскрывать труп! Это случай, который он не должен упустить.

— Я очень рад, очень рад. Пусть магнифиценция лишь известит меня, и я тотчас же приду. На меня можно полностью положиться.

В этот момент какой-то посетитель позвал мастера Прокопа.

— Вам с ним будет легче работать, чем с любым другим банщиком или цирюльником, — объяснил Бахачек: — мастер Прокоп знает немного и по-латыни.

Замечание Бахачека было очень важно. Ученые разговаривали между собой на языке людей образованных, то есть по-латыни. Из простого люда мало кто его знал. А поскольку Есениус был не так-то силен в чешском, он обрадовался предложению взять в качестве помощника человека, с которым можно объясниться по-латыни.

Ученые наконец вспомнили, что они слишком уж долго сидят в кадушках и что вода давно остыла.

— Попросим принести еще воды, потеплей? — спросил Бахачек у своих друзей.

Но на сегодня все уже достаточно накупались.

— Можно было бы посидеть в здешнем трактире, — предложил Бахачек, и остальные с ним согласились.

— Найдется ли там свободный стол? — спросил Кеплер.

— Мастер Прокоп отыщет нам местечко, — ответил Бахачек и напоследок еще раз ополоснул грудь и спину теплой водой.

Одевшись, они перешли в трактир. Народ тут был разный. Немало было и таких, кто не собирался купаться, а пришел лишь для того, чтобы выпить. Но были и такие, кто после бани не торопился домой. Свободных столов не было видно, но не успели приятели войти в помещение, как им кивнул в знак приветствия маленький седой старичок, сидевший в одиночестве за одним из столов.

— А вот и доктор Гайек! — воскликнул Браге.

И все направились к старичку.

Переезд Браге в Прагу целиком был заслугой Тадеаша Гайека из Гайека. Именно последний уговорил императора пригласить знаменитого датского астронома к своему двору.

— Какой счастливый случай вернул вас снова к нам? — спросил Бахачек, бывший с Гайеком в добрых приятельских отношениях. — Вы совсем выздоровели, или просто вас поднял с постели предвечерний майский воздух?

Есениус сразу же заметил на лице старого ученого следы тяжелой болезни. Но это не были следы перенесенного недуга, а недуга, продолжающего свое разрушительное действие. «Это больной человек, — подумал Есениус. — Почему же он не лежит дома?»

— У меня для вас новость, — сказал Гайек и огляделся, словно боясь, что его могут подслушать. — Я был сегодня в Граде и встретился с Октавианом Страдой. Он только что вернулся из Италии.

— Это управляющий императорскими художественными коллекциями, — пояснил Браге Есениусу.

— И, верно, он опять накупил на сотни тысяч разных произведений искусства для императорских собраний? — не без едкости вставил Кеплер. — И в канцелярии опять нечем будет платить нам жалованье.

Но Браге больше интересовали новости. Поэтому он нетерпеливо перебил:

— Так что же случилось со Страдой?

— Да со Страдой ничего, — Гайек понизил голос, — но он привез из Италии известие, что в Риме в конце февраля этого года сожгли Джордано Бруно.

Все как-то сжались, словно костлявая рука смерти прикоснулась и к ним. В глазах у присутствующих застыл ужас.

— Неужели правда?

— Возможно ли это?

Первый вопрос задал Браге, второй — Кеплер. Известие о сожжении Джордано Бруно относилось к ним непосредственно — ведь они были лично знакомы с ним.

— К сожалению, это правда, — ответил Гайек, и в его голосе, как и в голосе его друзей, слышалось волнение. — Страда видел своими глазами, как сожгли Бруно на площади Цветов.

— На площади Цветов, — повторил Есениус в наступившей тишине. — Он и сам был такой нежный и хрупкий, как цветок. Но в хрупком теле обитал могучий дух. И я его знал. Он читал лекции у нас в Виттенберге.

— Бруно останавливался и у нас в Праге, я с ним беседовал о звездах, — прошептал Бахачек и замолчал, мысленно представив себе это красивое бледное лицо с глубоко сидящими мечтательными глазами, взгляд которых постиг даже то, что еще не видело ни одно человеческое существо. В этой благородной голове родились идеи, вызвавшие смятение всего научного мира.

— «Вселенная бесконечна, и бесконечность мироздания является свидетельством всемогущества божьего. Для божьей доброты и могущества было бы недостойно сотворить лишь один-единственный мир, если бог может создать бесчисленные и бесконечные миры. Именно поэтому я утверждаю, что существует бесчисленное множество мировых систем, подобных нашей Земле. Землю я считаю такой же звездой, как Луну, как планеты и превеликое множество звезд, из которых каждая в отдельности имеет собственную систему. Это безграничное множество небесных тел в беспредельном пространстве образует бесконечную Вселенную, являющуюся бесконечной в двух направлениях: бесконечна ее величина, беспредельно и число мировых систем, из которых она состоит…» — так Кеплер, словно про себя, повторял смелые идеи Джордано Бруно о многообразии Вселенной.

Это был удивительный монолог, произнесенный в совсем не подходящем для этого месте — в бане, где среди самых будничных забот и развлечений остальных посетителей пять ученых мысленно проследили жизненный путь своего покойного друга, яркий и непродолжительный, как путь метеора.

Первым опомнился Браге. Взглянув на своих задумавшихся собеседников, он настойчиво спросил у Гайека:

— Но за что же его сожгли? В чем его обвинили?

Гайек пожал плечами:

— Ересь. Это вам что-нибудь говорит? Святой инквизиции этого было вполне достаточно для осуждения, хотя подобный аргумент никоим образом не объясняет вины осужденного. Если бы мы могли прочитать протоколы допросов…

— Пожалуй, мы тогда ужаснулись бы еще больше, чем сейчас, — тихо проговорил Кеплер.

После его слов снова воцарилось молчание. Но только на минуту.

— Что же считают в его учении ересью? — громко спросил Браге. — Разве учение о времени? Что время лишь нейтральная среда, в которой друг за другом текут события, как невесомые предметы в прозрачной жидкости, причем расстояние между этими предметами люди обычно называют часом, днем, годом, столетием? Но разве это ересь?

— Какой, собственно, ущерб можно нанести душе, если предположить, что времени в действительности не существует, что оно существует лишь в человеческом представлении, в сознании? — спросил Бахачек.

— Ну, уж если мы стали говорить о времени, как его представлял Джордано Бруно, так продолжим этот разговор дальше. Согласно учению Бруно, время как таковое не существует. Существует лишь вечность, основа и нечто бесконечное, что неотделимо от пространства и материи. От материи, которая постоянно изменяется, но никогда не исчезает и которая, собственно, тождественна пространству. — Кеплер понизил голос, словно находился среди заговорщиков, и спросил — Теперь вы понимаете, в чем вредность философии Джордано Бруно, где та граница между «безобидностью» и ересью? Человека потрясает смелость подобных рассуждений. Ведь Бруно утверждал, что материю нельзя уничтожить, что она вечна. Но, согласно христианскому вероучению, вечен лишь один бог… Думаю, что одного этого было достаточно, чтобы обвинить Джордано Бруно в ереси. А если к этому добавить его мысль о том, что наша Земля, да и вся наша солнечная система — лишь одна из многих подобных ей систем, и что другие небесные тела также населены живыми существами, то вы не станете удивляться, что святая инквизиция объявила его идеи ересью. Ведь даже при проявлении самой доброй воли эти идеи нельзя примирить со священным писанием.

— Смелые идеи родились в голове, которой уже нет, — промолвил Гайек и посмотрел на Кеплера, как бы адресуя ему эти слова. — Воистину смелые и небезопасные! Поэтому святые отцы и должны были его уничтожить. Ведь он им сказал это при вынесении приговора. Мне рассказал Страда, а он слышал от людей, которые там присутствовали. Он сказал им: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю».

— Удивительный человек! — со вздохом промолвил Кеплер.

— Он может служить для нас примером, — промолвил Бахачек и пытливо посмотрел на Гайека, как бы ожидая, что тот еще что-нибудь расскажет.

Гайек и в самом деле не все еще рассказал.

— Да, он может служить для нас примером и своей жизнью и своей смертью. А его предсмертные слова мы должны были бы превратить а свое кредо. Послушайте, что он сказал: «Грядущие века расскажут обо мне: он не знал страха перед смертью, характер его был твердым. Он сумел стать выше земных наслаждений, смело боролся не на жизнь, а на смерть, и каждое его сражение велось в интересах будущего».

Все молчали.

— Счастье, что мы живем не в Италии, — нарушив молчание, успокоительно заговорил Бахачек. — Пока мы находимся под защитой милостивого императора Рудольфа, нам не грозит подобная участь.

— Трудно рассчитывать на его величество, — рассудительно заметил Гайек. — Император болен, не сегодня-завтра он может предстать перед богом. А что потом? Кто будет его наследником? Его брат Матиаш? Возможно. Но кто даст гарантию, что новый император проявит тот же интерес к наукам и искусству, какой проявлял Рудольф?

Это было весьма своевременное и важное предостережение. Тихо Браге и Кеплер были эмигрантами. В результате преследований они покинули свои страны. Правда, они находились под защитой императорского рескрипта, но до каких пор? Что произойдет после смерти императора Рудольфа? До сих пор их не очень волновал этот вопрос, но сегодня он сразу же сделался важным и стал настойчиво сверлить мозг.

— Я только теперь понимаю, как предусмотрительно поступил Коперник, когда не захотел отпечатать рукопись своего труда «О движении небесных тел». Долгие годы он хранил ее, как драгоценный клад, о котором знали всего несколько посвященных. И только на склоне лет он дал себя уговорить и опубликовал это сочинение. Первый оттиск книги был его последней радостью в жизни. Он был получен в тот день, когда Коперник умер.

Голос Гайека задрожал. Зато раздался голос Кеплера, твердый, страстный, призывный:

— Но сколько горечи ему доставила эта последняя радость, когда он убедился, что на первых же страницах книги его учение излагается неправильно, представляется читателям лишь как гипотеза! Я имею в виду злосчастное предисловие Осиандера, в котором тот хотел преуменьшить значение идей Коперника. Только это ему не удалось и не удастся, ибо даже те люди, которые не согласились с представлением Коперника о строении мироздания, как, например, наш друг Браге, все же нашли для него слова величайшего уважения.

Все поняли, на что намекает Кеплер. Речь шла о торжественном стихотворении Тихо Браге, написанном им четырнадцать лет назад, когда вармийский каноник Ян Гановиус подарил ему параллактическую линейку Коперника, так называемый трикветрум, применяя который, торуньский астроном наблюдал пути небесных тел.

— Не прочитали бы вы нам свою оду, посвященную Копернику? — спросил Кеплер и оглядел присутствующих, желая получить их одобрение.

Все присоединились к его просьбе. В эти минуты высшего душевного напряжения они жаждали слов, соответствующих их чувствам: ода Браге была пронизана такой благородной силой, что, хотя ученые хорошо знали ее, их сердца открылись настежь перед ее освежающим дыханием.

Ода состояла из нескольких строф. Ее мог написать лишь человек с отзывчивой душой, который искренне уважал Коперника и понимал его величие. Это была торжественная ода, восхвалявшая польского астронома, но под впечатлением известия о казни на площади Цветов всем казалось, что только этой одой они могут почтить память многострадального мученика Джордано Бруно.

Уже давно Браге окончил чтение, но никому из его друзей не хотелось говорить. Они сидели молча, выпитое вино оставило на душе лишь одну горечь. Казалось, что запах костра, на котором был сожжен Джордано Бруно, донесся сюда с сырым, южным ветром.

Но бодрящие слова старого астронома наполнили сердца присутствующих мужеством и решительностью. Уныние на их лицах сменилось иным выражением, в котором как бы соединились любовь к жизни и готовность к борьбе.

Поэтому все с радостью приняли приглашение Браге посетить его дом, обсерваторию и посмотреть на звезды.

— Пойдемте, друзья, это наш настоящий мир, — подкупающе мягко сказал Браге и обнял, как собственного сына, своего преданного ученика Кеплера.

В этот момент Есениус внимательно посмотрел на Кеплера, и сразу же в его сознании возник образ Джордано Бруно. Будто блеснула какая-то вспышка, неожиданно осветившая оба лица, и Есениусу показалось, что они чем-то удивительно похожи друг на друга. Конечно, не внешними чертами, а душевным благородством и общностью просветленного духа. «Что за судьба ждет этого темноволосого исследователя небесных тайн, который так предан своему старому другу?» — подумал доктор Есениус.