Небольшие группы просителей и дворян в приемной императорского дворца расступились перед архиепископом Беркой из Дубы, который, полный достоинства, продвигался вперед, с улыбкой отвечая на приветствия.

О нем уже доложили, и император дал согласие принять его, поэтому он держался так уверенно.

Для чего он идет к его императорскому величеству? Может быть, опять с какой-нибудь жалобой?

Самому императору было любопытно, чего хочет от него архиепископ. Доктор Писториус, лекарь и духовник в одном лице, уже третий раз обращался к императору с настоятельной просьбой его высокопреосвященства об аудиенций. Доктор Писториус не знал, в чем дело. Он только повторял слова архиепископа: речь-де идет о сугубо важном деле.

Архиепископ сидит против императора около его рабочего стола и учтиво справляется о здоровье его величества. Он заверяет монарха, что ежедневно поминает его в своих молитвах, и в том, что его императорское величество пребывает в добром здравии, он видит благоприятное знамение небес, которые весьма благосклонны к великому защитнику святой церкви.

Император рассеянно слушает вежливое предисловие архиепископа и размышляет при этом, зачем же, собственно, пришел Берка из Дубы. Ведь не для того, чтобы справиться о его здоровье. Об этом он легко мог бы узнать от Писториуса, камергеров и других придворных, состоящих в императорской свите.

Архиепископ чувствует, что не может долго обходить главный предмет разговора с императором, и с помощью ловких ораторских приемов приближается к цели.

— Я пользуюсь счастливым случаем, что нахожусь перед вашим императорским величеством, для того чтобы просить о заступничестве в деле, которое в значительной степени касается интересов святой церкви. Ересь всюду показывает свои рога…

Лицо императора выразило отвращение. Опять эти проклятые религиозные споры! При каждой уступке католикам, при каждом слове в их защиту протестанты сразу же начинают возмущаться. С лютеранами еще можно сговориться, но уж эти чешские братья — ох, если бы не было эдикта о религиозной свободе 1575 года, изданного его вечной памяти отцом Максимилианом II, он бы и с ними все уладил. Ну, а теперь? У него связаны руки. Архиепископ знает это — чего же он опять требует?

— Только от вас зависит подпилить немного эти рога, — слабо усмехнулся император.

— К сожалению, не всегда это зависит от нас, — со вздохом ответил архиепископ и с упреком взглянул на императора. — Некоторые еретики оттого так и выставили свои рога, что у них есть доброжелатели в высших кругах и даже на ступенях трона.

— О чем вы говорите? — нетерпеливо спросил император.

Оборот, который принял разговор, ему явно не понравился.

— Об этом профессоре из Виттенберга, которого представил вашему императорскому величеству придворный астроном Браге.

Взгляд императора сделался строгим. Он был весьма чувствителен к своему монаршему престижу и не переносил, когда кто-нибудь хотел его ущемить.

— Вы, может быть, пришли упрекать нас в том, что мы приняли его?

Его голос, хотя и приглушенный, звучал угрожающе.

Архиепископ поспешил объяснить императору, что он ошибается.

— Разве я посмел бы посягать на ваши августейшие права или печься о деле, чуждом прямой обязанности пастыря? Я пришел просить ваше величество не позволять этому доктору публично бесчестить мертвое тело в нашем прекрасном городе, населенном богобоязненными христианами.

— Выражайтесь яснее, ваше преосвященство. Какое бесчестие мертвецов имеете вы в виду?

Император знал, что Есениус просил университет позволить ему провести в Праге публичное вскрытие и что университет затребовал для этой цели у магистра тело какого-нибудь казненного преступника. Но перед архиепископом он сделал вид, что ни о чем не знает. Возможно, таким образом ему удастся отдалить решение или же свалить его на кого-нибудь другого.

— Этот профессор Есениус желает публично произвести трупосеченне. Я считаю вскрытие кощунством и покорнейше прошу ваше величество запретить его.

Гнев императора постепенно улетучивался. С некоторым злорадством он сказал:

— Публичное трупосечение? Это может быть весьма занимательное представление…

Берка из Дубы прикусил язык. Его величество император иногда поступает с католическим духовенством хуже лютеранина. Вот. например, недавно он едва не выгнал из Праги всех братьев капуцинов. И все это только потому, что его датский звездочет Браге пожаловался, что колокола их собора мешают его работе в ночные часы. Сколько труда стоило епископу уговорить императора отказаться от этого намерения я заменить суровое решение запрещением колокольного звона по ночам! Правда, император потом обычно стремится исправить подобные выходки и некоторое время выказывает рвение в вере и в борьбе против ложной и заблудшей протестантской религии, но что из этого, если никто не знает, как соблаговолит поступить в данный момент Рудольф?

Однако Берка из Дубы не считал еще бой проигранным. Если только проявить большее упорство и настойчивость…

— Именно этого желает и доктор Есениус — из публичного анатомического вскрытия сделать театр! — воскликнул архиепископ, возможно, слишком громко. Он сразу это заметил и, опасаясь еще больше восстановить против себя императора, понизил голос — Осмелюсь высказать свое скромное мнение, что тело человека, хотя и мертвое, пусть даже тело преступника, если преступник перед смертью причастился святых таинств, не должно быть предано поруганию, ибо приняв причастие, преступник свою вину искупил. После смерти он заслужил покой!

— Это ваше личное мнение или вы говорите от имени святой церкви? — Эти слова император произнес почти шепотом, но в его глазах светился злой огонек.

— Мое мнение находится в полном согласии с мнением всех верховных церковнослужителей, кроме того — я могу смело сказать это, — и с мнением высокопоставленных лиц, которым вы, государь, доверили управление этим королевством.

— Не знаю, известно ли вашему высокопреосвященству, как поступил в подобном же случае блаженной памяти император Карл Пятый. Когда доктора попросили у него разрешения произвести вскрытие, он обратился к богословским факультетам главнейших европейских университетов, чтобы они сказали ему, считают ли вскрытие человеческого тела допустимым. Большинство ответов гласило, что против вскрытия можно не возражать, если оно производится в интересах научного познания.

Архиепископ ухватился за эти слова императора, как за последнюю соломинку.

— Совершенно верно, если речь идет о научном познании. Только в этом случае у доктора Есениуса таковое намерение отсутствует. Для него это лишь зрелище, могущее принести ему славу. Он хочет привлечь к себе внимание.

Император не переставал улыбаться. Улыбку эту, впрочем, едва можно было различить. Зато взгляд его был гораздо выразительнее. Нет, его не уговорят запретить столь занимательное зрелище.

— Мне неведомы истинные намерения виттенбергского профессора, но невозможно исключить из них стремление расширить круг научных познаний. Разве можно предполагать, чтобы хирург вскрывал мертвое тело только для забавы? А если бы для него это и было только забавой, нашим докторам сие послужит наукой. Наконец, вскрытие трупа казненного преступника не столь важное событие, чтобы решение о нем принимал император. Мы не видим в этом ничего предосудительного. Разъяснения, посланные университетами императору Карлу Пятому, мы можем рассматривать как достаточные и для нас… А теперь пусть и ваше преосвященство расскажет нам о своем здоровье…

Архиепископу не повезло у императора. Он скрыл свое разочарование в учтивом поклоне и направился к верховному канцлеру Лобковицу.

Прошение виттенбергского профессора осталось без ответа. К кому бы ни обращался ректор Быджовский, все умывали руки: «Что касается меня, боже сохрани, я ни в коей мере не против вскрытия. Но окончательное решение зависит не от меня…»

Время шло в праздном ожидании, которое мало-помалу начинало обескураживать Есениуса.

— В чем же, наконец, задержка? — так рассуждал он вслух в тот вечер, когда встретился у Браге с Тадеашем Гайеком из Гайека.

Доктор не мог понять скрытые причины задержки дела, которое сам император решил положительно.

Старый протомедикус усмехнулся в усы и произнес многозначительно:

— Вы не знаете взаимоотношений при императорском дворе. — И продолжал доброжелательно — Постараемся в этой паутине противоречащих друг другу интересов найти нить, которая могла бы привести нас к цели.

Есениус удивленно поднял брови. Ему и в голову не приходило, что дело, которое в Виттенберге считается находящимся в компетенции университета, в Праге вызвало столько интриг и вовлекло в свою орбиту столь значительных особ.

Браге стукнул кулаком по столу и воскликнул:

— К черту! Кто же решает в этой стране — император или его придворные?

В умных глазах старого Гайека появилась плутовская искорка.

— Многие были бы благодарны вам, если бы вы ответили на этот вопрос. В конце концов, решающее слово принадлежит императору. К сожалению, часто это всего лишь формальность. Император подписывает только то, что нашепчут ему его советники. А здесь-то и зарыта собака. Кто эти советники?

Гайек помолчал и посмотрел на Браге, как будто говоря: «Ты полагаешь, что тебе известны тайны императорского двора, — отвечай, в таком случае».

Но Браге не спешил с ответом. Каковы бы ни были его познания закулисной политики императорского двора, их достало лишь на то, чтобы понять всю сложность ответа на вопрос Гайека. И Гайек ответил сам:

— Естественно, было бы глупо думать, что его императорское величество слушает только тайных советников. В этом случае не нужно было бы так долго ломать себе голову по любому поводу. Думаю, что и вам, мой друг, известно, какое влияние оказывают на императора его министры Румпф и Траутссон…

— И камергеры Маковский и Ланг, — добавил Браге.

— И придворный астролог Тихо Браге, — поддразнивая, продолжал Гайек.

Тихо Браге повял его шутку.

— Влияние придворного астронома в общественных и политических делах явно недостаточно, — ответил он, нарочно подчеркивая слово «астроном», которым заменил название «астролог», данное ему Гайеком.

— Но неявно оно достаточно, — ответил с торжеством Гайек. — И то же можно сказать об остальных советниках, будь это канцлер, личный врач или шталмейстер, будь это Катарина Страдова или укротительница императорских львов Пылманова. За каким императорским указом стоит один из этих господ, можно ли это узнать?

Есениус, который угрюмо слушал его слова, негромко отозвался:

— Вы, следовательно, считаете, что кто-либо из упомянутых вами лиц заинтересован в провале вскрытия? Я полагаю, что только архиепископ.

Гайек погладил седую бороду и стал пристально смотреть в окно, как будто отыскивал невидимого врага в этом огромном человеческом муравейнике.

— Возможно, речь идет и не о вскрытии как таковом, а просто тут приплелась одна из дворцовых интриг, невольным виновником которой являетесь вы. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но чем больше размышляю я об этом деле, тем больше мне кажется, что здесь видна рука канцлера Лобковица.

— Не могу поверить, — недоверчиво ответил Есениус. — Ведь мы учились вместе с ним в Падуанском университете. Я даже написал оду в его честь. Откуда же у вас подобные подозрения?

Лицо Гайека стало серьезным. Он медленно продолжал:

— Я думаю, вы допустили большую тактическую ошибку сразу же, как только прибыли в Прагу. Вы должны были засвидетельствовать свое почтение не только его императорскому величеству, но и канцлеру. Лобковиц очень тщеславен, и то, что другие почтут не заслуживающим внимания, он расценит как преднамеренность и немедленно сделает далеко идущие выводы.

Есениус не мог скрыть удивления. Слова Гайека не сразу убедили доктора, но вселили в него беспокойство. Упрек протомедикуса он бы счел справедливым, если бы…

— Я прибыл в Прагу не как посол, а как частное лицо…

— Но были на аудиенции во дворце, и этого достаточно, — возразил Гайек: — Не будь этого, ваш визит в Прагу действительно был бы частным делом. Теперь другое. Вам надлежало почтить и его милость канцлера.

— Если наш друг Есениус и не исполнил этой формальности, это прежде всего моя вина, — с неудовольствием отозвался Браге. — Я советовал ему не ходить к подмастерью, когда можно пойти к мастеру. И я добился для него императорского приема.

— Вы поступили хорошо, но о канцлере не стоило забывать. Однако все это еще поправимо. — Гайек обернулся к Есениусу, многозначительно поднял палец и сказал: — Советую вам пойти к Лобковицу. Есть и предлог: попросите его содействия в вашем деле со вскрытием. При этом не забудьте польстить ему: ведь потакать слабостям великих людей — основа дипломатии. И вы увидите, что дело тотчас примет другой оборот.

Есениус счел совет Гайека разумным и на другой же день снова отправился в Град, — но на этот раз в то крыло дворца, где помещалась чешская канцелярия. Ему достаточно было получаса, чтобы узнать, каким образом допускаются к канцлеру просители, потому что приемная Лобковица была столь же переполнена, как и приемная императора. Вскоре из канцелярии вышел секретарь и записал имена новых посетителей. Канцлер сам решал, в каком порядке он будет их принимать. Знатные господа ожидали недолго — пока очередной посетитель не покинет канцелярии. Тогда выходил секретарь и с глубоким поклоном вводил гостя к канцлеру. Особы пониже рангом, из рыцарей и средних дворян, должны были ждать подольше, а горожане — пока господа не уладят свои дела. Духовенство канцлер принимал в зависимости от звания: епископов и прелатов — вместе с самыми знатными дворянами, низшее духовенство — с просителями из военного сословия. Когда господ являлось много, горожане целый день ожидали напрасно и на другой день приходили снова.

«Интересно, сильно ли изменился он за те девять лет, что Мы не виделись?» — размышлял Есениус о Лобковице, сидя на обитой ковром скамье в приемной и терпеливо ожидая, когда подойдет его очередь.

И вот его позвали.

— Добро пожаловать, магнифиценция, — радушно приветствовал его Лобковиц, сделав несколько шагов навстречу доктору. — Я искренне рад вашему драгоценному визиту. Извините, что вам пришлось так долго ждать, но важные государственные дела.

Он предложил Есениусу стул и сам уселся напротив.

Есениус с первых же слов канцлера почувствовал, каково теперь общественное положение каждого из них. Он понял и смысл кажущейся сердечности, с какой приветствовал его Лобковиц. Они были в рабочем кабинете канцлера одни, и все же канцлер назвал его магнифиценция и обратился к нему на «вы». Таким образом. Лобковиц дал понять, что между прошедшим к настоящим — непреодолимая преграда. Студенческое товарищество, которое при совместной жизни во время учения и при одинаковых интересах беззаботной юности создает у молодых людей, по крайней мере, кажущееся равенство, — это было невозвратное прошлое. Отношение Лобковица к бывшему однокашнику изменило не столько время, сколько головокружительный успех, вознесший его на наивысшую ступень общественной лестницы.

Есениус понял и другой намек — канцлер упомянул о своей большой занятости важными государственными делами. «Ты не должен бояться, что я отниму у тебя много драгоценного времени. я тотчас же уйду, дай только сказать, зачем я пришел», — так подумал он про себя, вслух же сказал:

— Я благодарен случаю, который привел меня в прекрасную Прагу и дал мне возможность выразить мое почтение и преданность вашей милости.

Цветистое приветствие Есениуса не преминуло дать плоды. Лобковиц ответил признательной улыбкой. Однако при этом он пытливо взглянул на Есениуса, как будто хотел убедиться в искренности его слов. Такие слова могут скрывать и насмешку. Но Есениус на службе при курфюрстских дворах научился придворному этикету не только в речи — он постиг и мимику.

— Мне чрезвычайно приятно, что вы, пребывая в Праге, вспомнили и обо мне, — ответил канцлер. — Жизнь разбросала по разным углам Европы наше падуанское товарищество, а как отрадно изредка встретиться хотя бы с одним из прежних друзей!

Когда канцлер признал, таким образом, их общее прошлое, Есениус поклонился. Слова Лобковица означали не более того, что он слегка поднял забрало своей неприступности. Канцлер был осторожен. Он уже знал, по какому делу прибыл Есениус в Прагу, был осведомлен и о намерении университета устроить публичное вскрытие. Оба дела — спор о наследстве и прошение о вскрытии — застряли среди бумаг его канцелярии. Разумеется, Есениус явился не за тем, чтобы отдать ему визит вежливости, — ясно, что пришел он по какому-нибудь из этих двух дел. Поэтому Лобковиц не торопился выказать гостю свою дружбу. Пусть просит. Канцлер наслаждался встречей, потому что в Падуе при их довольно близком знакомстве он никогда не мог простить Есениусу его гордости. Мелкопоместный дворянчик — и при этом все время выставлял свое рыцарство. Подумаешь — венгерский рыцарь! Он воображал себя равным ему, Лобковицу. И Лобковиц не мог с этим примириться. Еще тогда, в студенческие годы, он видел довольно существенную разницу между этими званиями — рыцарь и потомок одного из первых дворянских родов в Чехии — и нынешнее посещение доктора рассматривал как удовлетворение своего давно уже раненного тщеславия. Если бы канцлер спросил Есениуса, что привело его в Прагу, то, конечно, облегчил бы его положение; но нет, он не сделает этого. И он намеренно предложил вопрос, который должен был еще дальше увести разговор от предмета, интересующего Есениуса.

— Видитесь ли, магнифиценция, с кем-нибудь из наших бывших сотоварищей? Есть ли у вас какие-нибудь сведения о наших падуанских профессорах? Когда управляющий художественных коллекций его императорского величества отправляется в Италию, я всегда настаиваю, чтобы он останавливался в Падуе…

— В таком случае, ваша милость располагает не меньшими сведениями, чем я, — вежливо ответил Есениус. — Я узнаю кое-что о Падуе только тогда, когда из тамошнего университета в Виттенберг возвращается какой-нибудь студент. В Италии я не был с тех самых пор, как завершил учение.

— Конечно, работа в университете утомляет вас…

«Отчего он не спрашивает, зачем я к нему пришел? Играет мною, точно сытый кот своей добычей», — думал про себя Есениус, и его раздражение росло с каждой минутой. Он не требует от Лобковица никаких милостей. Ведь о наследстве он решил не упоминать. Но другое дело анатомическое вскрытие — тут нет никакой личной заинтересованности, речь идет об интересе университета. Следовательно, опрометчивость может повредить.

Солнце проникало в комнату сквозь большие трехстворчатые окна, заливая все золотым сиянием. Пересеченный узором переплета оловянной рамы квадрат света падал прямо на большой гобелен, занимающий всю стену. Это было драгоценное творение парижской гобеленной мануфактуры. Даже не верилось, что все это не написано кистью художника, а выткано из тончайших цветных нитей.

Есениус невольно припомнил кабинет императора. Ничего похожего! Там, казалось, царит вечный полумрак, тут все залито светом, во всем кипучая жизнь.

Да и одежда канцлера отличалась элегантностью. Желтый камзол с дорогими брюссельскими кружевами на груди и у запястий был украшен белоснежными плоеными брыжами, окружавшими голову, как широкие листья — цветок водяной лилии. Отлично отшлифованные топазы в золотой оправе служили камзолу пуговицами. Коричневого бархата панталоны в многочисленных сборах, расшитые полосами белого шелка, доходили до половины бедер. Ноги Лобковица, сильные и мускулистые, были обтянуты белыми чулками. Пряжки желтых сафьяновых туфель были осыпаны драгоценными камнями.

Заправский щеголь! Такое впечатление дополнялось красивым лицом, лисье выражение которого Лобковиц старался скрыть за напускным радушием.

Есениус решился.

— Я пришел к вашей милости с небольшой просьбой. — Проговорив это, он было пожалел, что выразился таким образом; он хотел сказать «с большой просьбой». Но сдерживаемое раздражение и возрастающее упрямство заставили его произнести слово, противоположное по смыслу тому, которое диктовала его дипломатическая предусмотрительность. Будь что будет. Пусть «небольшая просьба». Он миновал это препятствие и спокойно продолжал: — Здешняя высшая школа попросила меня провести в Праге публичное вскрытие. Я был бы рад исполнить желание университета и прошу вашу милость благосклонно помочь мне…

Лицо Лобковица выразило притворное удивление.

— Этот вопрос относится к компетенции бургомистра и членов муниципального совета. Само собой разумеется, что я могу только приветствовать подобное начинание Пражского университета. Похвально, что и к нам стали проникать свежие научные течения.

При этих словах канцлера Есениус снова поклонился в знак благодарности. Однако он не хотел уходить, удовольствовавшись пустыми обещаниями. Он хорошо знал, что бургомистр никогда не осмелится принять решение по такому чрезвычайному вопросу. И напрасно Лобковиц делает вид, будто не имеет к этому никакого отношения.

— Я уже слышал, что это дело подведомственно магистрату, — вежливо ответил Есениус, но не сумел отказать себе в насмешке, которую Лобковиц мог почувствовать в его словах. — Но так как речь идет о первом таком случае, возможно, бургомистр и советники магистрата не захотят решать вопрос сами, и, по-видимому, они обратятся к вашей милости. Если такое случится, я убежден, что ваша милость будет отстаивать взгляды, привитые нам в Падуе нашим великим учителем, профессором Аквапенденте, — взгляды, состоящие в том, что для развития медицинской науки самое важное — обстоятельно изучить строение человеческого тела. А это возможно лишь при анатомировании.

Он больше не просил. Он говорил очень вежливо, но уверенно, настойчиво, как будто хотел напомнить канцлеру те времена, когда они мечтали об одном и том же.

Лобковиц кивнул, но на его лице появилось неудовольствие. Такое энергичное напоминание о Падуе было ему не по вкусу, Он немедленно дал это почувствовать.

— Согласен с вами, магнифиценция, только позвольте вам напомнить, что не все теории можно безусловно применять на практике. Конечно, это не относится к высказыванию профессора Аквапенденте. Но уж если вы вспомнили одного из наших бывших профессоров, позвольте мне вспомнить другого. Профессора Чиконьяни. Вы не забыли его?

— Как же! Он комментировал Аристотеля.

— Совершенно верно. У меня засело в памяти его высказывание из комментариев к Аристотелевой «Зоологии». Он объяснял нам тогда книгу «Назначение животных»…

— Я помню, — сказал Есениус, поймав испытующий взгляд Лобковица.

— Профессор Чиконьяни говорил о том виде животных, которые имеют аккомодационную способность, способность приспосабливаться к окружающей среде, и в зависимости от нее меняют свой цвет. Профессор Чиконьяни упомянул, что этой особенностью обладают и люди, потому что в общественной жизни это небесполезно.

— Насколько я помню, профессор Чиконьяни говорил это в ироническом смысле, — сухо возразил Есениус, и уголки его губ дрогнули.

Словесная дуэль с канцлером начинала его занимать.

Канцлер заметил это и разозлился окончательно. Но он умел так владеть собой, что голос его не изменился.

— Несущественно, что имел в виду профессор Чиконьяни; внимания достойно то, что в его высказывании кроется житейская мудрость, и разумный, предусмотрительный человек должен сделать отсюда соответствующие выводы.

Есениус не понимал, куда клонит Лобковиц. Возможно, что это косвенный намек на то, что ему самому следует отказаться от публичного сеанса в Праге, так как против этого настроены влиятельные персоны. Но. если Лобковиц это имеет в виду, зачем петлять? Чтобы не сочли его отсталым и необразованным?

— Не знаю, как я должен понимать слова вашей милости в связи с подготовляемым публичным вскрытием…

— Нет, нет, — быстро возразил канцлер, — я думал только, не желаете ли вы изменить сферу деятельности, не собираетесь ли поселиться у нас в Праге. Двор его императорского величества всегда благосклонен к наукам и искусствам…

Что это, предложение или только осторожное прощупывание почвы? В любом случае весь разговор напоминает игру в жмурки.

— Я не думал о такой возможности, ваша милость. В Виттенберге я живу спокойно.

— Понимаю вас… Мне это только так пришло в голову… после вашего представления императору. Если вы действительно не можете покинуть Виттенберг, об этом не стоит и говорить. Но, если бы вы все же решили изменить свое решение — человек никогда не знает, что ждет его… — словом, если бы вы когда-нибудь решились поселиться в Праге, было бы небесполезно вам припомнить слова профессора Чиконьяни и основательно их обдумать. Дело в том, что существует разница между Падуанским университетом или францисканским монастырем в Падуе и императорским двором. Там наши мечты устремлялись в безоблачные сферы философии, тогда как тут мы попадаем в сферу политики. И она не безоблачна. Особенно для теоретиков. Тут нет злого умысла, магнифиценция, считайте это дружеским советом… Долго вы намерены пробыть в Праге?

— Это зависит от того, когда состоится вскрытие. В любом случае я хотел бы отбыть еще в конце лета, чтобы в начале будущего семестра быть дома.

— Вы всегда будете желанным гостем в Праге, и я весьма надеюсь, что если вы поразмыслите о нашей беседе, то мы с вами окажемся по одну сторону границы. Да поможет вам бог!

Есениус покидал канцелярию, полный глубокого раздумья. Хотя Лобковиц простился с ним сердечнее, чем встретился, доктор чувствовал в этой сердечности что-то немало его беспокоящее. Помимо намека, что его рады были бы видеть при императорском дворе, в речах канцлера крылась и очевидная угроза: решай, с нами ты или против нас. И служба при императорском дворе — если бы ему пришлось служить здесь — была бы сопряжена для него с немалыми трудностями. Как это говорил профессор Чиконьяни? «И люди обладают свойством приспосабливаться к окружающей среде…»

— Лучше всего мне оставаться в Виттенберге, — сказал себе Есениус.

Вскоре после этого прошение об анатомическом сеансе попало из чешской канцелярии к бургомистру Старого Места.

Господа советники в ратуше Старого Места были вне себя от страха, когда впервые ознакомились с прошением высшей школы о выдаче тела какого-нибудь преступника для анатомирования, которое должен совершить профессор Виттенбергикус, доктор Иоганн Есениус де Магна Есен. И первой мыслью всех господ советников была мысль, что таковое прошение высшей школы должно быть рассмотрено как безбожное и кощунственное. Тела умерших принадлежат матери земле. И живые должны всегда помнить: «Прах еси и в прах обратишься». Это распространяется и на тела преступников.

Ректору Быджовскому пришлось ходатайствовать лично, объяснять бургомистру и господам советникам, что магистр Есениус производил подобные анатомические публичные сеансы в Виттенберге и тем самым снискал городу великую славу, которой завидовали потом все немецкие города. Тогда господа из ратуши смягчились и выразили готовность рассмотреть прошение университета. Они спросили мнение знаменитого пражского доктора Матея Борбониуса, который пять лет назад был свидетелем подобного публичного вскрытия в Базеле. Производил его профессор тамошнего университета доктор Баугинус. Борбониус рассказывал об этом публичном вскрытии как о наиболее яркой и впечатляющей картине, виденной им во время путешествия в Швейцарию. Так же отозвался о нем и господин Ян из Вартенберга, которого Борбониус сопровождал в этом путешествии.

Наконец бургомистр и господа советники все же дали убедить себя, тем более что ректор заверил их, что самые значительные лица высказались положительно по этому вопросу и что в качестве зрителей на анатомировании будут присутствовать благороднейшие господа. Разумеется, пригласят и его императорское величество. Но так как император с самого своего возвращения из Пльзня, куда он уезжал спасаться от «мора», то есть от чумы, свирепствовавшей в Праге, показывался на людях очень редко, маловероятно, чтобы он присутствовал на вскрытии. Хотя вполне возможно, что такое событие заинтересует его.

Посоветовавшись с советниками, бургомистр обещал, что ближайший смертный приговор не будет тотчас приведен в исполнение, но отложен до того времени, пока все будет готово для публичного вскрытия.

Есениус составил текст приглашения на латинском языке. Ректор Быджовский от имени университета приказал его отпечатать и разослать всем значительным персонам Праги. В приглашении были и такие слова: «Некоторые философы древнего мира (Левкипп, Демокрит, Эпикур) утверждают, что человек состоит только из телесной субстанции; Платон и стоики утверждают, что для человека характерна только душа, а тело является всего лишь машиной для нее, как корабль для мореплавателя. Аристотель занимает серединную позицию: человек слагается из души и тела. Апостолы видят в душе небесное творение, которое несет бремя телесной оболочки как нечто враждебное ей. Тело — не дом, но постоялый двор для души, которая управляет всеми органами. Функцию органов, их названия, величину, субстанцию и структуру объяснит доктор Иоганн Есениус де Магна Есен на публичном анатомировании, которое имеет быть 7 июня года 1600 от Р. X.».

В Град, к председателю тайного совета, к канцлеру и к остальным высшим сановникам, ректор явился с приглашением собственной персоной.

Итак, вечером 6 июня 1600 года в Речковой коллегии все было готово к сеансу.

Недоставало лишь тела преступника, повешенного в тот же день, которое подручные палача должны были доставить только на следующее утро.

В доме Браге вечером царило оживление. Общее возбуждение постепенно передалось и врачу. Странно, на его счету было уже несколько десятков вскрытий, и, однако, сейчас он волновался больше, чем перед первым. Все ли будет готово к утру? Придет ли вовремя мастер Прокоп? Можно ли на него положиться? Знает ли он латынь настолько, чтобы доктор мог с ним разговаривать? Что, если нет? Где в последнюю минуту искать другого помощника? Правда, мастер Прокоп прислал сына сказать, что вечером придет обо всем договориться. Отчего же он не идет? Скоро совсем стемнеет.

Наконец зазвенел железный дверной молоток и послышались шаги. «Наверное, мастер Прокоп», — подумал Есениус и облегченно вздохнул.

Но это был не мастер Прокоп, а профессор Бахачек с каким-то гостем.

— Я привел вам коллегу, которым вы интересуетесь со дня вашего приезда, — произнес Бахачек и широко улыбнулся, видя удивление виттенбергского хирурга. — Вы не догадываетесь, кто это? Доктор Залужанский.

Удивление на лице хирурга сменила радость. Доктор Залужанский — самый прославленный пражский хирург!

Они сердечно пожали друг другу руки и обменялись приветствиями.

— Не прогневайтесь, что я явился к вам в столь поздний час, — оправдывался пражский доктор, придвигая стул ближе к Есениусу и с дружеским интересом разглядывая коллегу-чужестранца. — Мне не давала покоя мысль, не могу ли я завтра быть вам чем-нибудь полезен, и я решил прийти и спросить вас об этом. Поэтому я попросил профессора Бахачека привести меня к вам.

— Что он весьма охотно сделал, — улыбнулся Бахачек.

— Я должен извиниться, что до сих пор не нашел минуты посетить вас, — сказал Есениус. — Профессор Бахачек свидетель, что я очень этого желал, но, поверьте, мне не удавалось. Пока получено было разрешение на вскрытие, пришлось столько потрудиться.

— Вам непонятны причины? Естественно. У вас это намного легче. Будем надеяться, что и у нас положение изменится, стоит вам только сломать лед.

— Я удивлен, что именно в Праге столкнулся с такими препятствиями.

— Если бы вы знали, в каком состоянии находится наша высшая школа, то не удивлялись бы. Коллега Бахачек мог бы рассказать вам больше об этом.

При упоминании об университете Бахачек нахмурился. Ему не хотелось в присутствии дорогого гостя говорить плохо о своем университете.

— Мне, как члену профессорского совета, не подобает говорить о нашей alma mater вещи, которые не послужат ей на пользу. Но всякому известно, что, с тех пор как профессор Залужанский ушел из академии, медицинский факультет погрузился в спячку. Можно сказать, его у нас совсем не стало.

— Вероятно, поэтому здесь и не производятся вскрытия…

Бахачек утвердительно закивал головой:

— Вот почему мы так обрадовались вашему приезду.

— Я был бы весьма счастлив, если бы вы разрешили мне ассистировать вам завтра, — вызвался Залужанский. — Я слышал, что цирюльник у вас уже есть.

— Не столько цирюльник, сколько банщик, — заметил Бахачек. — Банщик Прокоп обещал помогать профессору при вскрытии.

— Ошибаетесь. Дело в том, что я сам анатомирую, — улыбнулся Есениус.

Взгляд Залужанского выражал недоверие, на лице Бахачека было написано удивление.

— Вы анатомируете сами? — спросил Залужанский. — А как на это посмотрят другие врачи? Не упрекнут ли они вас в том, что вы роняете врачебный авторитет? Ведь доктор медицины, заботящийся о своем положении, должен только лечить. Вскрытие — это удел цирюльников или банщиков. Я предполагал, что вы будете лишь дирижировать указкой, а рассекать ткани поручите мастеру Прокопу…

— Нет, нет… Все анатомирование я буду производить сам. Банщик мне нужен лишь для того, чтобы подавать инструменты и, главное, раскладывать органы, которые я буду извлекать из тела. Так я всегда поступаю у себя в Виттенберге.

— Это для меня новость! — радостно воскликнул Залужанский. — Теперь для меня еще важнее видеть вашу работу в непосредственной близости. Разрешите мне находиться рядом с вами. По крайней мере, я смогу быть посредником между вами и мастером Прокопом…

— Он как будто знает латынь, — заметил Есениус.

— Возможно, несколько слов, но не более того, — сказал Бахачек. — Во всяком случае, неплохо, если поблизости от вас будет доктор Залужанский.

Наконец пришел и мастер Прокоп, чтобы окончательно договориться с доктором о завтрашнем дне. С помощью доктора Залужанского они весьма быстро обо всем столковались.

Когда гости ушли, Есениус лег спать и проспал несколько часов беспокойным сном.

Проснувшись поутру в этот памятный день 7 июня 1600 года, он, прежде чем умыться, подошел к окну и распахнул раму с круглыми непрозрачными стеклами, желая узнать, какая сегодня погода.

Прошел дождь. Небо было все в тучах, и дул необычный для июня холодный ветер.

Есениус остался доволен. По крайней мере, труп не будет быстро разлагаться и гнилостный запах не отпугнет посетителей от дальнейших лекций по анатомии. Есениус распределил демонстрацию вскрытия на четыре дня, в точном соответствии с предписаниями, изложенными в основных анатомических учебниках. В первый день он покажет и наглядно разберет «membra nutritiva» — пищеварительную систему; другой день посвятит «spiritualiam», то есть головному мозгу и нервам; на третий займется «amnialiam» — печенью, сердцем, легкими, и, наконец, последний, четвертый день пойдет на демонстрацию костной и мышечной системы.

Резкий стук в ворота оторвал его от размышлений. Это мастер Прокоп возвещал о своем прибытии. Они торопливо зашагали полупустыми улицами к Речковой коллегии, чтобы явиться туда первыми. В пятом часу помощники палача должны были уже доставить труп казненного.

Двор коллегии был оборудован под театр. Студенты высших учебных заведений не раз показывали здесь спектакли, поэтому университет построил разборную сцену и приготовил большое количество досок, чтобы можно было быстро сколотить помосты со ступенчатым расположением скамеек. В первом ряду поставили мягкие кресла, предназначенные для высоких гостей; во втором стояли стулья со спинками — для посетителей рыцарского звания. Горожане должны были сидеть на скамьях; опоздавшие могли только стоять.

Посреди двора возвышался дубовый стол с нетесаной доской, так называемым штоком, каким пользуются мясники. Под столом стояли две лохани, рядом — столик для инструментов.

Через минуту после их прихода появился и доктор Бахачек.

— Только бы не было дождя, — озабоченно произнес Есениус и посмотрел на затянутое тучами небо.

— Дождя не будет, — успокоил его Бахачек — дым поднимается вверх. Это хорошая примета. Народу соберется много.

— В Виттенберге зрителей всегда бывает много больше, чем на промоции, — заметил Есениус.

— Меня это не удивляет, — ответил Бахачек, — ведь люди любят смотреть на мертвецов, хотя и побаиваются их. Человек все же испытывает приятное чувство, когда на ум ему приходит мысль: «Какое счастье, что не я на его месте». Вот почему публичные казни привлекают столько любопытных. После этого у человека обостряется вкус к жизни.

Между тем мастер Прокоп обошел стол, осмотрел лохани и ящик с инструментами. Все было в порядке.

— Труп уже привезли? — спросил Бахачек.

— Пока нет, но я надеюсь, что с минуты на минуту он будет здесь, — ответил Есениус и принялся раскладывать свои инструменты. Ему хотелось, чтобы они были под рукой и в том порядке, в каком будут ему нужны.

Не успел он все приготовить, как раздался стук колес и в воротах появилась тачка, которую сопровождали три человека. Один из них катил тачку, другой помогал ему, а третий шел впереди. На тачке лежал какой-то груз, прикрытый рогожей.

— Слава богу, приехали! — воскликнул Бахачек и обратился к Есениусу: — Куда прикажете положить труп?

— Сюда на стол, — ответил Есениус, указывая на шток, и добавил: — Пока мы его прикроем.

Подручные палача учтиво поклонились господам и выполнили все, как им было велено. Но сам палач, сравнительно еще молодой человек, подошел к Есениусу и спросил приятным, мягким голосом:

— Вы разрешите мне, доктор, присутствовать при анатомировании?

Бахачек перевел его слова на латынь. А когда Есениус не понял, почему пришедший спрашивает особое разрешение, тому ничего не оставалось, как представиться доктору:

— Заплечных дел мастер Ян Мыдларж.

Заплечных дел мастер! Какое красивое название — и что за ним кроется! Палач. Человек, которого все сторонятся, испытывая суеверный страх, будто простая встреча с ним должна означать, что встретивший рано или поздно неизбежно попадет в его руки. Люди избегают палача, боятся к нему прикоснуться. Даже в костеле у него особое место, в самом конце, причем отгороженное от остальных. Когда палач заходит в корчму, он не смеет присесть к столу, за которым уже кто-нибудь сидит, а должен найти свободный стол, да и то где-нибудь в сторонке. А если завернет на какое-нибудь веселье, не имеет права пригласить девушку на танец. Танцевать он может, но только со своей женой, предварительно попросив разрешения у всей компании. И то всего один танец. Общество ему в этом никогда не отказывает. Только в это время уж никто другой не танцует. Палач и его жена танцуют соло…

И только тот, кому нужны тайные или целебные средства — например, мандрагора, которая растет лишь под виселицей, веревка повешенного, кровь казненного (самая дорогая — кровь казненной девушки), часть тела обезглавленного или повешенного преступника, — только тот ищет ночью палача и просит у него помощи. Крадется он к дому палача, как вор, и трусливо озирается, чтобы никто его не увидел.

В то же время палач ведет фельдшерскую практику: вправляет вывихи, извлекает камни из мочевого пузыря, ампутирует больные конечности. Он знает о жизнедеятельности человеческого тела гораздо больше, чем остальные люди, и поэтому смыслит в его лечении.

Просьба палача не удивила доктора Есениуса. Есениус обратился к Бахачеку, чтобы тот подыскал подходящее место, где палач остался бы незамеченным для всех присутствующих. Бахачек указал ему такое место в углу двора.

Палач поблагодарил и при этом посмотрел на Есениуса странным, загадочным взглядом, словно желая навсегда запомнить лицо доктора…

Около семи пришел Залужанский, а после него стали собираться горожане, стремившиеся захватить места на скамьях. Простолюдинов университетский страж пока не пускал. Пусть, мол, займут места приглашенные, тогда будет видно, сколько еще можно впустить.

К восьми часам стали сходиться высокопоставленные гости, рыцари и паны, со своими женами и взрослыми детьми. Все относились к предстоящему событию — такого Прага еще не знала— как к блестящему представлению, которое можно увидеть лишь в самых крупных иностранных столицах. Это и манило и возбуждало. Возбуждало еще больше, чем публичная казнь

Ведь казнь в Праге не была редкостью. Виселица на Шпитальске редко когда пустовала. Но трупосечение — это что-то иное. Видеть загадочное нутро человеческого тела, все его органы, обусловливающие в своем гармоническом взаимодействии жизнь…

И при этом наблюдать за человеком, который не только не брезгает тем, что имеет дело с трупом, но и сам, собственноручно, его рассекает…

Какой же это все-таки риск! Какая смелость! Такого смельчака невольно ценишь, даже если немножко его и побаиваешься. Вполне возможно, что не все тут так просто. А что, если он в сговоре с нечистой силой?..

Все места уже заполнены, ждут только самого высокого гостя — канцлера.

Между тем во двор впустили и часть зевак, которые, столпившись перед входом в коллегию, громко требовали, чтоб им разрешили присутствовать при анатомировании. Их нашло такое множество, что не осталось ни одного свободного места. Хорошо еще, что студенты явились раньше и, хотя им пришлось стоять, заняли более или менее приличные места, позволявшие кое-что увидеть через головы сидящих зрителей. Остальные расположились вдоль стен продолговатого двора, где было сравнительно много свободного места.

Стол, на котором Есениус собирался производить вскрытие, был огражден барьером. Если бы этого не сделали, доктор не смог бы шевельнуться, так плотно его обступили со всех сторон.

Это скопище народу бурлило, как морской прибой.

И вдруг все сразу стихло: прибыл верховный канцлер пан Зденек Лобковиц со своей супругой. Проходя, он снисходительно ответил на подобострастное приветствие ректора Быджовского и почтительный поклон Есениуса. Есениус не очень-то рассчитывал на приход канцлера. Возможно, он думал, что канцлер к нему далеко не благосклонен. Тем не менее он был весьма рад его прибытию.

Канцлер усаживается в приготовленное для него кресло и милостивым кивком головы дает знак, что «представление» можно начинать.

Есениус уже смирился с мыслью, что к событию, которое должно было бы носить чисто научный характер, здесь относятся, как к публичному представлению. Но, понимая тяжелое положение университета, он рад помочь ему всем, чем только может. Лишь бы паны заинтересовались этим учебным заведением. А главное, растрясли бы свои карманы.

Есениус сбрасывает коричневый бархатный камзол с кружевным воротником и по самые локти закатывает рукава рубашки. Мастер Прокоп помогает ему, завязывая сзади шнурки кожаного передника. Теперь все готово. Но такому исключительному событию необходимо прежде всего предпослать вступительное слово в самом возвышенном духе.

По обычаям того времени, доктор должен сослаться на авторитеты древности и разукрасить свое сообщение притчами и историями из греческой и римской мифологии.

И вот Есениус начинает. Он рассказывает древнюю легенду о том, как однажды, в день своего рождения, богиня Юнона устроила великолепное празднество, на которое созвала всех богов и богинь. И, чтобы богам и богиням было весело, попросила своего брата и мужа Юпитера устроить для ее гостей какое-нибудь представление. Юпитер выполнил ее просьбу, и тотчас же перед всеми раскрылся грандиозный театр, а на самом деле это был мир, в котором мы с вами живем. Зрительный зал был наверху, там, где живут боги, а сцена — внизу, на нашей земле. А потом началось и представление: на сцене стали появляться маски и играть трагедии, комедии, сатиры. Когда же Юнона спросила своих гостей, как им нравятся эти лицедейства, все единодушно ответили, что ничего более красивого и приятного они в своей жизни не видели. Обрадованная такою похвалой, Юнона еще раз обошла своих гостей и задала им новый вопрос: кто же из актеров им понравился больше всего? И тут боги в один голос ответили, что нет ничего прекраснее человека. Такой ответ понравился даже самому Юпитеру. Из этого боги заключили, что главный артист в этом спектакле — человек — не кто иной, как сын Юпитера. И хотя он скрывался под маской, но своею мудростью, разумом и другими исключительными особенностями показал себя существом божественным. Ибо, по примеру могущественнейшего из богов, он последовательно приобретал облик различных существ: то он выступал в виде растения, то в виде животного — свирепым львом или хищным волком и диким кабаном, а через минуту уже хитрил лисой, был грязным, как свинья, и трусливым, как заяц; то вдруг становился завистливым, как собака, и глупым, как осел. А после снова и снова являлся перед всеми разумным, справедливым, миролюбивым, чистосердечным и приветливым — одним словом, человеком. И боги решили, что человек не только красив, но и ладно скроен, и способен на большие деяния. Так человек завоевал расположение богов и был принят в их семью…

Зрители слушают с интересом. Для знатоков и любителей латыни отшлифованная речь Есениуса звучит приятной мелодией. Но ему хочется заинтересовать и остальных гостей, и, хотя большинство из них не в состоянии оценить красоту и прелесть этого языка образованных людей, до них, по крайней мере, доходит содержание. Ведь среди горожан немало людей, которые сносно владеют латынью и регулярно читают книги…

Не знают латыни лишь простые люди. Но и они не скучают — нашептывают друг другу пражские новости и сплетничают о присутствующих здесь известных всем особах.

— Эта легенда, высокочтимые зрители всех сословий, — продолжает Есениус, — говорит о красоте и благородстве человека, то есть о вас всех. Вы слышали, как даже боги любовались человеком. С каким любопытством они рассматривали его и как восхищались им. Кто же из смертных не захочет узнать, что находится внутри человеческого тела? Количество присутствующих здесь зрителей, среди которых есть именитые, выражение сосредоточенности на их лицах уже является достаточным свидетельством того, что все хотят посмотреть, каковы же внутренности человека, и только ждут, когда мы начнем.

Стремительным, рассчитанным на внешний эффект движением рука Есениуса срывает рогожу, прикрывающую труп.

От удивления разноликая толпа заколыхалась.

Давно ожидаемая минута наступила.

На нетесаном столе лежит труп бородатого человека. Труп обнажен, только белая повязка опоясывает бедра. Это труп преступника, повешенного палачом Мыдларжем за кражу и поджог.

Есениус продолжает свою лекцию. Он разделяет взгляды древних философов о двух субстанциях человеческого естества: о душе и о теле.

— Душа, — объясняет он, — есть субстанция не материальная, первичная и неделимая. Хотя душа и тело предстают как единое целое, все же душа не смешивается с телом, не заключена в нем, а скорее сама заключает его в себе. Как свет пронизывает воздух вокруг нас, так душа распространяется по всему телу, являясь причиной деятельности отдельных его частей.

Душа имеет в теле человека три основных органа: мозг, сердце, печень…

И Есениус подробно останавливается на функции каждого из этих органов в отдельности, а потом и на взаимосвязи их с точки зрения жизнедеятельности всего организма.

Между тем солнце поднялось высоко, но его не видно за низкими, свинцовыми тучами, которые несутся над самыми крышами, подгоняемые свежим северо-западным ветром.

Есениус берет острый нож, на костяной рукоятке которого изображена русалка, и подходит к трупу, собираясь начать вскрытие, но вдруг останавливается и еще раз обращается к обществу с небольшими разъяснениями:

— Если бы мы брали в расчет достоинство, значение, важность отдельных частей тела, мы должны были бы прежде всего вскрыть череп. Но так как в самой нижней части тела, называемой брюшиной, расположены как бы сточные трубы, и нам надо все время следить, чтобы не испортились отдельные органы и чтобы запах разложения не помешал нам, мы, по примеру других анатомов, начнем именно с брюшной полости.

Наступает высшее напряжение. Нож доктора спокойно вонзается в белую кожу и движется слева направо, образуя широкий горизонтальный разрез над пупком. После этого Есениус делает еще два вертикальных разреза. Необходимо еще удалить жировой слой, вскрыть брюшную оболочку, и только тогда предстанет перед зрителями содержимое брюшной полости. Зрителями овладевает гнетущее чувство. Как странно: они видят, что острый нож глубоко вонзается в тело, и при этом не могут смириться с мыслью, что человек, стоящий перед ними, так смело обращается с покойником. До сих пор они видели покойников лишь в траурном погребальном облачении, видели бездыханные останки человека на виселице, под топором палача, видели порубанные тела солдат на поле боя, но во всех этих случаях человек, уже миновавший врата смерти, получал заслуженный покой. А тут происходит нечто такое… Кровь стынет в жилах!

Твердой рукой Есениус извлекает из брюшной полости кишки, называет их и тут же объясняет их назначение. Но долго он на них не задерживается, так как чувствительные девицы начинают подносить к носу платочки, а юноши — сетовать, что не прихватили с собой немного сливовицы.

Когда доктор извлек желудок и поднял высоко над собой, чтобы его было видно, зрители стали вытягивать шеи, завидуя тем, кто сидел в первых рядах и мог все рассмотреть.

Но лучше других устроился мастер Прокоп. Он видел буквально все, до мельчайших подробностей, и мог запомнить то, что не могли запомнить и увидеть другие. Только одно огорчало банщика: доктор не разрешал ему орудовать ножом.

Язык Есениуса очень образный. Лекция его лишена научной сухости. Он понимает, что большинству присутствующих неизвестны основы медицинской науки, и поэтому говорит понятным языком. Он объясняет все наглядно, стремясь, чтобы его понял даже необразованный человек.

— Еще древнегреческие ученые, и в особенности величайший врач древности Гиппократ, доказали, что четыре элемента, из которых создана Вселенная — огонь, вода, воздух и земля, — составляют также и человеческий организм. Разумеется, здесь они, эти элементы, не выступают в их первичном, чистом виде, а даны адекватно в соответствующих соединениях. Так, огню в человеческом организме адекватны теплота и сухость; в теплоте и влажности выражен элемент воздуха; соединение влажности и холода соответствует элементу воды, а когда соединяются холод и сухость, мы получаем как равноценный элемент землю. Так же как существуют четыре основных соединения, существуют в человеческом организме и четыре основные жидкости, которые и руководят совершающимися в нем процессами. Отличительным признаком этих жидкостей является и их цвет: в красный окрашена кровь, в белый — слизь, в желтый и черный — два вида желчи: желтая и черная. Если в человеческом организме эти жидкости находятся в постоянном и определенном соотношении, человек здоров. А если их взаимоотношение нарушается, в организме наступают перебои, появляются болезненные процессы. Соотношение между отдельными жидкостями у каждого человека различно. Основное число Вселенной — четыре — играет и здесь свою решающую роль. В соответствии с тем, в каком количестве и соотношении эти жидкости находятся в организме, различаем мы четыре человеческих темперамента или характера: холерик, меланхолик, сангвиник и флегматик. Взаимовлияние жидкостей в организме называется комплексией. В зависимости от характера комплексии в больном организме мы назначаем лекарства…

Так Есениус излагает основы гиппократовского врачевания и тут же наглядно показывает, в каком органе какие вырабатываются жидкости, какими путями они распространяются по организму и как соединяются между собой.

И зрители с ужасом слушают, упиваясь сознанием собственной значимости, ибо обо всем этом, разумеется, написано не в одной книге. Но никто из присутствующих еще не имел случая соединить написанное в книгах с наглядным примером.

Доктор последовательно извлекает из брюшной полости все органы и разрезает их на столе, объясняя их назначение и особенности.

— Вот это печень, — показывает Есениус на красный долевидный орган, держа его перед собой. — Если мы ее внимательно рассмотрим, то увидим, что она имеет две доли. Но Гиппократ и Гален утверждали, что она состоит из пяти долей. Сотни и тысячи врачей принимали их утверждение без всяких сомнений и колебаний. Никто из них не считал нужным проверить правильность их учения. Хотя кое-кто и имел возможность убедиться, что их собственные наблюдения противоречат утверждениям древних, тем не менее они гораздо охотнее признавали возможными изменения, происшедшие в человеческом организме со времени Гиппократа и Галена, чем допускали, что они ошиблись. Поэтому, наипочтеннейшие зрители, значительно важнее производить собственные наблюдения и больше полагаться на свой ум, чем на авторитеты древности. И в этом мы видим главную цель публичных вскрытий, подобных нашему, которое из-за позднего часа мы заканчиваем. Продолжение будет завтра с утра.

Посетители расходятся, так как пробило одиннадцать часов. Некоторые любопытные несмело спускаются с высоких помостов и робко направляются к центру двора, где на дубовом столе лежит еще не покрытый, разрезанный труп. Любопытство толкает их вперед, но от суеверного страха перед трупом подкашиваются ноги, и они издали смотрят на то. что осталось после анатомирования.

Есениус моет в лохани руки, чтобы ответить на рукопожатия поздравляющих, уже обступивших его со всех сторон. Это прежде всего ректор университета Быджовский. доктор Залужанский, профессор Бахачек, главный земский медик Гайек. императорский астроном Браге, императорский математик Кеплер, а за ними многие другие, знакомые и незнакомые, поздравляющие Есениуса с блестяще проведенным вскрытием.

Из тяжелых туч начинает моросить дождь. Зрители спешно расходятся, и вскоре двор пустеет.

Есениус вместе с профессорами направляется в Главную коллегию…

На другой день ветер усилился, и небо немного прояснилось. Двор коллегии был переполнен еще больше, чем в первый день, ибо накануне вечером по всей Праге только и разговаривали, что об анатомическом сеансе Есениуса.

Второй день Есениус посвятил разбору грудной клетки.

— Любезные моему сердцу зрители, — начал Есениус, — теперь мы приступаем к анатомированию наиблагороднейшей части не только грудной полости, но и всего человеческого тела, а именно — к анатомированию сердца. Мясистая ткань сердца, как вы видите, отличается от остальных внутренностей и всего тела. Гиппократ назвал сердце мускулом, возможно, на основании движения, которое оно выполняет. Но, поскольку оно состоит из трёх видов волокон, Гален не без основания возражал против точки зрения Гиппократа, так как обычный мускул состоит из одного волокна.

Есениус продолжает:

— В этой связи мне хотелось бы познакомить вас с исключительно любопытными выводами доктора Мигуэля Сервета, к которым он пришел в своем главном произведении — «Обновление христианства». Там он высказывает интересную мысль о кровообращении. Должен заметить, что эта книга вышла приблизительно полвека назад, но до сих пор еще никому не удалось подтвердить справедливость выводов доктора Сервета. Он утверждает, что местонахождение души — кровь. Согласно его учению, кровь из правого желудочка поступает в левый не через среднюю сердечную стенку, а кружным путем. Весьма сложным образом прежде всего кровь попадает в легкие, где смешивается с только что поступившим туда чистым воздухом, и освобождается при выходе от загрязнения. Так хорошо очищенная и тщательно перемешанная дыханием кровь наконец поступает в левый желудочек. Как я уже сказал, предположение Сервета пока никем не подтверждено, и потребуется еще много усилий, прежде чем все станет для нас ясным.

Для некоторых зрителей эти рассуждения кажутся излишне длинными, но они понимают, что доктор при анатомировании должен руководствоваться определенными правилами, принятыми для таких важных событий в европейских академиях.

Поэтому интерес к анатомированию не снижается и на третий день, когда Есениус проводит вскрытие черепа, и даже в последний, четвертый, посвященный конечностям.

Отложив инструменты после четырехдневной утомительной работы, Есениус закончил публичное трупосечение следующими словами:

— Итак, мои терпеливые и любезные зрители, вы досмотрели до конца произведенное нами анатомирование. Ну, а если я в чем-либо ошибся или где-нибудь оговорился, вину за это я целиком принимаю на свой счет. А вам, любезные зрители всех сословий, за многодневное участие, за долготерпение, с каким вы смотрели на вскрытие и выслушивали мои речи, приношу глубочайшую благодарность. То тео докса! Хвала господу богу!

Есениус мог быть доволен результатами анатомирования Однако один неприятный эпизод он не мог забыть. Когда посетители разошлись, во дворе осталась небольшая группа старых женщин, которые бросали на Есениуса враждебные взгляды. До него долетело несколько фраз: «Так надругаться над покойником — это безбожие!.. Еретик заслужил костер!» Есениус сделал вид, что ничего не слышит, но его равнодушие еще больше озлобило старух. Одна из них, с худым лицом и носом, напоминавшим птичий клюв, преградила ему дорогу и закаркала, словно ворона:

— Безбожник ты, язычник! Подожди, за твои поганые руки, за твои мерзкие дела господь бог тебя накажет! Пусть и тебя так четвертуют, как ты четвертовал этого беднягу!

После этого они разошлись.

Есениуса разозлила эта нелепая история. Старуха на мгновение омрачила радость успеха.

Впрочем, глупости! Бабья болтовня!