Патер прошлым вечером без труда добрался до кладбища. Швейцарцев во главе с Францем он отправил обратно в лагерь, оставив себе трех помощников, кое-как говоривших по-итальянски. Через западные ворота он проехал задолго до того, как до предместья добрались Бык и Максимилиан, отправившиеся 'короткой дорогой'. Готовых могил на кладбище не хватило, а новые гробы подвезли только к концу рабочего дня. Ожидаемо, к естественной убыли городского населения добавилась неестественная убыль населения турнирного лагеря. Рыцарей, правда, померло только двое — один с перепоя, другой от сердечного приступа, вызванного острыми эмоциями. Зато всякие оруженосцы, солдаты и слуги, а также посторонний народ, желающий подработать законными и не очень законными способами, исправно поставляли клиентов на кладбище.

Похоронить павших получилось уже на закате. Патер пораньше отправил помощников в лагерь, чтобы они успели пройти через город до закрытия ворот, а сам, закончив свои дела, заночевал в домике смотрителя. Ночью Патера разбудил один из могильщиков.

— Преподобный, Вы вчера хоронили швейцарцев. У нас тут еще один, которого привезли люди, не знающие, как его зовут. Посмотрите, вдруг он Вам знаком.

Телега, на которой вчера привезли швейцарцев, у Патера была пока еще под рукой, так что он погрузил тело Быка и повез его в монастырь. Там его встречали опечаленный Горгонзола и горестно рыдающее население 'немецкой комнаты'. Так уж получилось, что после быстрой подготовки реквизита к спектаклю Бык привлек паломников к своему кулинарному перфомансу, потом они под его руководством героически потушили пожар, и вчера повар истолковал приказ епископа таким образом, что если отмывать собор должны монахи, то на долю паломников остается приготовление ужина. До этого та же компания исправно посещала занятия по самообороне. В общем, скромного повара паломники очень уважали.

Горгонзола рассказал, что совсем недавно в собор заходил мессир де Круа. Герр Максимилиан рассказал, что на братство святого Марка напали какие-то разбойники числом более полусотни, что Бык был убит в неравном бою, порубив немало врагов, и что следует позаботиться о его теле и о душе. К просьбе прилагался золотой флорин.

— Сегодня, — сказал Патер, — Сейчас. Немедленно.

Подготовка пошла в том темпе, как уже привыкла работать команда. В бюджет похорон вошел и флорин от Макса, и личные средства Патера, и скромная сумма, которые собрали паломники, и все совершенно не скромное содержимое спрятанного в надежном месте кошелька покойного, который был очень небедным человеком. С такими деньгами и с десятком помощников похороны были подготовлены моментально.

К турниру подготовился весь город, считая гробовщиков. Дубовый гроб, достойный рыцаря, обтянутый дорогой материей и щедро обитый металлом, притащили бегом, сменяясь по пути, двенадцать человек, чем изрядно перепугали полгорода. Представьте себе, идете Вы по обычной средневековой улице, полной народа, а навстречу Вам несется толпа с гробом на плечах, и впереди двое стражников бегут, размахивают алебардами и кричат 'с дороги, с дороги!'.

Хотя паломников, да и рядовых монахов обычно отпевали в монастырской церкви, Горгонзола своевольно предоставил для отпевания простолюдина собор. Кое-кто хотел пожаловаться епископу, но епископ к тому времени уже отбыл на турнир. Певчие были в неполном составе, зато грамотное управление хором и замечательная акустика компенсировали недостаток голосов.

Голова Быка покоилась на шелковых подушках с золотыми и серебряными кистями, а тело было облачено в белую ризу картезианца. Уважение к монашеской одежде было так высоко, что по одной из легенд считалось, что человек, поцеловавший полу ризы странствующего монаха, обретал отпущение грехов на пять лет, чего можно было бы добиться, только неукоснительно соблюдая сорокадневные посты в течение этого срока. Какова бы ни была вся предшествующая жизнь умирающего, в монашеском облачении, он мог с большей вероятностью надеяться на помилование Богом.

Камерарий, ведавший выдачей монашеской одежды, уперся, как баран, и потребовал разрешение от епископа для того, чтобы какого-то грешного паломника хоронили как праведного человека. Очевидцы рассказывали, что Патер положил ему руки на плечи и вежливо попросил выдать что положено, сопроводив просьбу какой-то цитатой из Ветхого завета. После этого камерарий весь скривился и чуть ли не бегом смотался в кладовую и обратно за облачением, в котором не стыдно бы было похоронить и епископа. Почему-то он потом озабоченно потирал ямки под ключицами и морщился…

Поминальную службу провел брат Бартоломео. В своих молитвах он деликатно обошел тему непротивления насилию и возлюбления врагов и справедливо отметил, что в то время, когда покойный не занимался непосредственно совершением греха убийства, он вел достойный подражания образ жизни доброго христианина.

На кладбище пошли только те, кто успел по-настоящему подружиться с покойным. Многие старшие обитатели монастыря невзлюбили его после похвалы епископа, а младшие не стали раздражать старших.

По пути процессия сделала остановку возле братства святого Марка, где наводили порядок Франческо Уццано и еще трое братьев. Бандиты, которые могли бы проболтаться и пустить в народ историю эпической битвы, пока еще были или в импровизированном госпитале, или на кладбище. Доктора тоже еще не вернулись домой, а могильщики еще не пошли на обед. Ночной сторож, когда начали выламывать двери, спрятался в сундук и сидел там до позднего утра, пока Франческо не обнаружил его по запаху.

Историю битвы Франческо узнал от Патера, который пересказал ее по пересказу Горгонзолы краткого рассказа Макса. Патер решил, что открывать всем встречным-поперечным семейные тайны де Круа было бы невежливо, и сказал, что Бык в компании некоего рыцаря попросил приюта в братстве. Но на них напали какие-то разбойники в количестве не менее сотни, из коих Бык с товарищем успел порубить больше половины, пока его самым возмутительным образом не застрелили из арбалета. Рыцарь же прорубился через разбойников и ушел.

— Из арбалета! Подлецы! Трусы! — было первой реакцией Франческо.

— Трусы и подлецы, — подтвердил Патер, — но я не знаю, кто именно это был. Если вы соберетесь отомстить, то ничем не могу помочь.

— Эх… — вздохнул Франческо, — мы не банда. Мы просто собираемся вечерами и упражняемся в фехтовании. А между занятиями у каждого свои дела. Конечно, бывали случаи, когда братья помогали друг другу в опасных делах, но я не смогу организовать regime. При всем уважении, покойный не был никому кровным родственником или близким другом, поэтому парни не захотят за него мстить.

— Мне отмщение и аз воздам, — тихо сказал Патер.

— Но мы бы скинулись вдове и сиротам, — быстро предложил Франческо.

Патер вздохнул. Вдова и сироты даже не заметили бы той суммы, на которую бы скинулись марковы братья.

На кладбище еще утром была забронирована могила, заранее подготовленная 'для добрых рыцарей'. Глубиной в восемь локтей, выложенная булыжниками, скрепленными известью.

Над гробом сказал свое последнее слово Патер. Он умолчал про 'безутешную вдову' — хозяйственную бабу, которая никому спуску не дает. Умолчал про 'несчастных сирот' — удачно выданных замуж дочерей и выгодно женатого сына, который унаследует все движимое и недвижимое имущество покойного, в том числе мельницу, пекарню и три дома в городе.

— Уже второй день подряд мы хороним друзей, — начал Патер, — вчера это был невинно убиенный раб Божий Каспар из Вюртемберга, убитый темными силами за попытку пробудить в людях лучшие чувства спектаклем на богоугодную тему…

Монах, продававший индульгенции на кукольном спектакле, смахнул слезу. Такой торговли у него раньше никогда не было.

— … сегодня мы хороним нашего старого друга, добрейшей души и кристальной честности человека, раба божия Якова, коего в миру также называли Быком. Завтра на этом месте может оказаться любой из нас, и каждому следует к этому быть готовым…

Обитатели немецкой комнаты, которые знали и про замысел епископа, и про кукольный спектакль, и про убийство Каспара, растерянно переглянулись. За два дня было убито двое человек, посвященных в тайну, и третий недвусмысленно намекает, что это еще не конец.

Далее Патер кратко перечислил основные битвы, где покойный участвовал и не был побежден в честном бою. За шестьдесят лет жизни таковых было много, а на память Патер не жаловался. Многие монахи и не задумывались, как часто мир за последнее время сотрясали войны и какой процент из этих войн был выигран швейцарцами, в том числе при личном участии покойного. У большинства создалось впечатление, что по сумме подвигов монастырский повар заслуживал возведения в рыцарское достоинство и поединка с героем настоящего времени шевалье де Баярдом.

Незадолго до прибытия погребальной процессии Быка, на кладбище в немалом количестве пришли разбойники. И банда Кабана, и неаполитанцы Винса, и некоторые другие любопытные представители преступного мира. С вполне определенной целью — похоронить своих убитых, которые уже лежали в гробах в часовне и ожидали, пока будут готовы одиннадцать могил.

За лопату никто из пришедших не взялся. Наиболее нетерпеливые с недовольным видом прогуливались вдоль ряда свежих могил, поплевывали сквозь зубы и подгоняли копателей. Кто-то заметил, что аж целых три могильщика стоят у могилы для важных персон, опершись на лопаты и кирку, и ждут, пока заткнется священник. Другой разбойник заметил, что публика у той могилы сплошь мирная, ни одного рыцаря нет. Третий сделал вывод, что мужики подождут, а эти трое копателей пусть займутся делом. А то уже скоро и жрать пора.

Бандиты вразвалку подошли к погребальной процессии, ткнули одного из могильщиков в плечо и спросили, что за птицу тут хоронят и какого черта им этот мужик важнее, чем уважение братвы. Могильщик предложил послушать краткую биографию покойного, которую к этому времени Патер изложил примерно до середины.

Разбойники заинтересовались и подошли посмотреть, кто же там лежит в гробу.

— Смотри-ка, это тот самый, кто одиннадцать наших убил и двадцать шесть покалечил!

— Не рыцарь, не монах, а всего лишь швейцарец!

— И хоронят его как святого, в хорошей могиле, в дубовом гробу, в монашеской ризе и на подушке с кистями!

— А наши лежат в гробах, сколоченных на скорую руку, и пока им выкопают могилы, начинают уже пованивать!

— Я бы их тут всех разогнал и своего брата похоронил в этом гробу и в этой могиле!

— Пошли вон, засранцы! — шикнул на них старший певчий.

— Слышь, старик, ты чего? — ответил разбойник.

— Пошли отсюда! — повторил Горгонзола, положив руку на эфес.

— Бегом! — добавил Франческо Уццано, который единственный из присутствующих выглядел как боец.

Бандиты, как это для них по сей день характерно, не рискнули сразиться лицом к лицу даже трое против одного и отошли позвать всех остальных, коих сидело в тени часовни и скучало в окрестностях чуть не полсотни.

Патер вытер слезу и закончил речь.

— Спи спокойно, дорогой друг. Память о тебе будет вечно жить в наших сердцах.

Обычно, когда погибают герои, оставшимся в живых соратникам хочется не плакать, а сжать кулаки и злобно прошипеть 'не забудем, не простим'. Но едва начавшуюся торжественную паузу после вдохновенной речи Патера прервал чей-то всхлип.

— А какие у него получались маковые крендельки! — сквозь слезы выдавил из себя монастырский плотник.

— У него и свекла в меду была чудесная! — вспомнил еще кто-то.

— Гороховый суп с копченостями!

— Гусь в яблоках!

Гроб, щедро полив слезами, закрыли крышкой и на веревках, содрогаясь от рыданий, опустили в могилу. Сверху Франческо Уццано положил двуручный меч Быка, оставленный им в братстве. Могильщики бросили в яму первые лопаты земли.

— Это кто такие? — спросил Патер, глядя на приближающуюся толпу агрессивно настроенных мужчин, возглавляемую какой-то круглой свинообразной мордой.

— Разбойники. Говорят, ваш покойничек убил их братьев, — ответил один из могильщиков. Больше он ничего сказать не успел, потому что друзья потянули его за рукав и все трое бегом бросились в кусты.

Патер поплевал на руки, взялся за свой посох и вышел вперед. Рядом с ним встали Горгонзола, Уццано и трое его собратьев.

Монахи попятились. Паломники-немцы переглянулись.

— Сначала Каспар, потом Бык, теперь мы? — спросил студент-тиролец, — Ну я им так просто на дамся. Эх, сколько раз я дрался из-за девок, — добавил он, вытягивая из ножен за спиной чинкуэду — широкий итальянский меч.

— Мы сухопутных крыс всегда лупили, — сказал матрос-гамбуржец, доставая длинный нож.

— А мы моряков, — сказал его земляк, портной, ухватывая поудобнее брошенную могильщиками лопату.

— Да я с топором в руках родился, — сказал саксонец, помощник плотника, извлекая из-под полы маленький топорик для точных работ.

— Три года в городском ополчении, — сказал бондарь из Штирии, взявшись за вторую лопату.

— Пять лет в ландскнехтах, — пропыхтел пивовар из Мюнхена, вытаскивая из недозасыпанной могилы двуручный меч Быка.

— С Богом, — подвел итог молчаливый шорник из Шлезвига, поднимая с земли кирку.

— In nomine Domini! Пленных не брать! — закричал Патер и двинулся в атаку.

— За повара! За пирожки! За гуся! За луковый соус! — заорала его армия, ускоряя шаг.

Надо сказать, что средневековые люди при всем их искреннем стремлении к христианской добродетели умели как раздавать, так и держать удары. Кулаки были обычным аргументом, когда не хватало слов. Учителя лупили учеников, мастера подмастерьев, сержанты солдат, отцы сыновей, и так далее. Солдаты или разбойники в бытовой обстановке не имели над простыми трудящимися сколько-нибудь значимых преимуществ, поскольку солдатам тактику малых групп не преподавали, а для разбойников показателем мастерства было добывать свой хлеб с наименьшим усилием, к которому постоянная необходимость драться никак не относится.

Преступник по определению не способен ценить чью-то жизнь или какую-то цель выше своей жизни. Которую он, очевидно, тоже не ценит, что сжимает его систему ценностей до макового зернышка, в масштабе которого он уже не способен выстроить сколько-нибудь разумное мировоззрение. Поэтому сила духа у преступников отсутствует, и искать поддержку им не в чем, кроме кучи таких же духовно убогих людишек у себя за спиной. Это наблюдение подтверждается тем, что в реальном мире рост преступности никогда не бывает связан с действиями одного 'гения преступного мира', но всегда — с увеличением количества мелких преступников, каждый из которых сам по себе особой проблемы для общества не составляет.

Несмотря на трехкратное преимущество в численности и очевидное преимущество в вооружении, 'элита организованной преступности' была разбита наголову. Отряд Патера клином врубился в толпу и первый удар каждого нашел свою цель. Пройдя через неплотный строй врагов и разорвав их боевой порядок на две части, Патер мгновенно перестроил свою команду и обрушился во главе паломников на одну половину, показавшуюся более слабой, оставив марковых братьев прикрывать тыл.

Вторая атака разметала намеченную группу врагов чуть медленнее, чем первая. Эффекта врубания в толпу уже не было, и марковы братья с острыми мечами не стояли во главе клина. Но достаточно было положить пять-шесть человек, как остальные разбежались сами. Патер, не ввязываясь в преследование, развернул паломников и обрушился на оставшихся бандитов, которых уже не могли сдерживать фехтовальщики.

Первоначально возглавлял толпу бандитов Кабан. Он лег в числе первых, притворившись убитым и даже не получив сколько-нибудь заметных повреждений. Будь он пошустрее, смог бы вскочить и убежать, но он знал возможности своих ног и легких, поэтому лежал и не шевелился. За ним шли его люди, почти все участвовавшие в ночной битве, почти все раненые, невыспавшиеся, нетрезвые и голодные. Тринадцать здоровых, выспавшихся, трезвых и сытых мужиков положили их в два счета.

Справа от Кабана шли гости. Представители прочих преступных сообществ. Не надо представлять себе что-то вроде современной мафии, представьте лучше компанию 'каждой твари по паре' из карманников, домушников, конокрадов, мошенников, сутенеров, нищих и иже с ними. Представили? Полагаю, уважаемый читатель с друзьями при равном количестве разметал бы эту шушеру не хуже, чем Патер и компания.

Сам Винс на похороны не пошел, а слева от Кабана плотной группой шли неаполитанцы Винса. Бывшие солдаты с опытом 'специальных поручений', как раз хорошо знакомые с тактикой малых групп. Было их четырнадцать человек, из них всего трое раненых. В силу своей подготовки, неаполитанцы понесли в ночной битве очень небольшие потери по сравнению с местными. И у каждого был меч и кинжал.

Учитель фехтования с тремя учениками это сила. Марковы братья сумели сдержать врагов, пока паломники не подоспели на помощь. Из боя выбыли двое учеников Уццано и четверо бандитов. Сам Уццано не получил ни царапины, а оставшийся ученик заработал шрам на лбу и легкую рану в правую ногу. Из паломников были ранены пятеро, но все оставались в строю.

Если оценивать только количество бойцов, вооружение и подготовку, то силы были примерно равны, у бандитов даже было некоторое преимущество. Но моральное и интеллектуальное превосходство было на стороне паломников. Патер с ходу определил лидера среди врагов, указал его всем, как главную цель, и набросился на него первым. Не успел разбойник перейти в контратаку, как получил по голове сначала лопатой, потом посохом и упал. Потеряв лидера и оставшись всемером против восьми, разбойники дрогнули и побежали.

Поле битвы осталось за мирными тружениками. Из кустов вылезли могильщики, сбегали за новой лопатой и продолжили закапывать могилу Быка. Мюнхенец аккуратно положил окровавленный меч обратно на крышку гроба. Уццано озаботился оказанием первой помощи раненым, в чем он, как и все уважающие себя преподаватели боевых искусств, неплохо разбирался. Патер не стал преследовать расползавшихся бандитов, а прошел к не подававшему признаков жизни Кабану, которого сразу же определил как главного.

Патер осмотрелся, куда бы сесть, подтащил за шиворот какое-то тело с проколотым сердцем, положил его на тело с разрубленной головой и уселся сверху, опираясь на посох. Кабан лежал на боку, закрыв глаза, и был очень похож на мертвого, но дышать бесшумно он не умел.

— Сын мой, судя по дыханию, ты жив. Если ты в состоянии говорить, ответь мне. Если же твоя голова серьезно повреждена, то я помогу тебе быстрее отправиться к Богу.

Кабан имел достаточно инстинкта самосохранения, чтобы не перечить.

— Я как бы немножко жив, — осторожно ответил он, открыв глаза.

— Тогда скажи мне, кто вас всех нанял и с какой целью? — спросил Патер, — Это же твои люди устроили побоище в братстве святого Марка, потому что только ты знал, что мы пойдем туда длинной дорогой и доберемся слишком поздно.

— Виноват, каюсь. Ибо… ибо… ибо грешен я непомерно, — заикаясь проблеял Кабан. Он умышленно прикидывался сирым и убогим, как это было принято в его кругу.

— Чем же ты грешен, кроме чревоугодия? Каковой грех я тебе сразу отпускаю, потому что не будь ты так толст, ты бы убежал, и я не смог бы задавать тебе вопросы.

— В церковь не хожу даже по праздникам, святых даров не причащаюсь и на исповеди отродясь не был.

— Отпускаю тебе эти грехи. Скажи, кто тебя нанял? На кого ты работаешь?

— Грешен я. Не работаю. Чужим трудом живу, на чужих грехах наживаюсь, — продолжал жаловаться Кабан.

— На каких грехах?

— Грех прелюбодеяния меня кормит и поит, всю жизнь содержу я заведения с непристойными женщинами, которые соблазняют добрых горожан. Женщин этих я обманываю постоянно и всячески обижаю. Заставляю их разные непотребства выделывать…

— Отпускаю тебе этот грех, — прервал Патер поток красноречия, — Тяжкий грех, но отпускаю, потому что есть на тебе более тяжкий грех человекоубийства, который утянет душу твою в ад неминуемо, хоть есть на ней меньшие грехи, хоть нет их. Почему твои люди убили вчера моего друга, которого мы хороним сегодня?

— Мои люди и лично я много народа погубили. И мужей безупречных и дев непорочных. Одним больше, одним меньше, какая для Бога разница?

— Много?

— Ежели по десятку в год, — озадачился Кабан, — а другие годы и больше, да за последние лет двадцать…

— Отпускаю тебе и эти грехи, кроме последнего. Потому что душа у тебя одна и нельзя ее покарать вечными муками двадцать раз по десять. Покайся, какая была причина убить доброго христианина, монастырского повара, примерного мужа и отца шести детей? Не мучает ли тебя совесть? Твой ли это был умысел или кто соблазнил тебя на сей грех?

Кабан понял, что этот странный священник от него не отстанет. Сказать правду он не мог в принципе, не потому что в данном случае от этого мог бы быть Кабану какой-то особенный ущерб, а потому что по его понятиям никак невозможно было выложить ценную информацию бесплатно и не под пытками. Что бы такое сказать, чтобы этот любопытный отстал раз и навсегда?

— Не покаешься — будешь гореть в аду, — продолжал Патер, — ведь даже одного тяжкого греха достаточно, чтобы увлечь нераскаявшегося грешника в геенну огненную.

— Альфиери, — прошептал Кабан и втянул голову в плечи.

За время, прошедшее от первого вопроса до ответа, его мозг перебрал много вариантов ответов и остановился на том, который сулил наибольшую выгоду. С малых лет Кабан привык 'брать на понт', убеждая собеседника, что за ним стоит большая сила, чем есть на самом деле. Всякие приезжие рыцари, вроде того, которого убили вчера в замке святого Альберта, на роль большей силы не подходили. Сказать, что лично Джанфранко Фальконе нанимает таких, как Кабан, было бы неправдоподобно. Почему бы не попробовать для начала второго человека в городе? Поверит или нет?

— Матерь Божья… — пораженно прошептал Патер.

Поверил! Непонятно, почему, но поверил сразу. У него что, конфликт с Альфиери? Или он знает, что у этого Максимилиана де Круа проблемы с Альфиери? Второе вряд ли, девки бы узнали и доложили. Первое тоже странно, не того полета птицы эти швейцарцы, они с Альфиери даже никогда не встречались. Или встречались? Как он сказал? Монастырский повар? Девки говорили, что повар епископа приготовил на пир какое-то колдовское блюдо, от которого все рыцари перессорились. Точно, и самого епископа чуть не убили прямо в соборе во время вечерни.

— Ну да, Альфиери. И брат его, епископ, — сказал Кабан более уверенно, внутренне торжествуя над обманутым лохом. Как бывалый мошенник и лжец, он не мог не чувствовать, когда лох заглотил наживку.

— Господи, помоги… — перекрестился пораженный Патер.

— Ты должен быть следующим и вся твоя банда, если не уберетесь из города, — решил развить успех Кабан, — считай, что я тебя спас и отпусти мне последний грех.

— Хотел бы я, чтобы ты вечно горел в аду, — медленно начал Патер, — но сие есть с моей сторону грех гордыни, ибо не властен я над твоей душой, а только Господь властен. Отпускаю тебе этот грех.

— Тогда я пошел, — бодро сказал Кабан, кряхтя поднялся на ноги и обернулся.

У него за спиной все это время стояли трое паломников, которые слышали исповедь от начала до конца.

— С дороги! — потребовал он, вернув себе привычные манеры.

— Стой! — окликнул его Патер.

Кабан обернулся.

— Ты никогда не был праведным человеком, — сказал Патер, поднимаясь на ноги.

Кабан кивнул.

— И не будешь.

— Ага, не буду.

— Но сейчас ты готов к встрече с Богом как никогда ранее за всю твою жизнь.

Кабан понял, на что намекал швейцарец, и рванулся от него со всех ног. Да-да, со всех своих толстых, ленивых ног. Патер, ни сделав ни шага, пробил затылок бандита острым концом посоха.

Подошедший Франческо Уццано пропустил исповедь и слышал только самый конец беседы.

— Скоро должна появиться стража, — сказал Уццано, — там есть марковы братья. Можно не беспокоиться, что нас арестуют, наоборот, нам еще и спасибо скажут.

— Мы лучше пойдем, — сказал Патер, — вы, ферронцы договоритесь между собой и без нас. Вот остаток денег, сделайте достойные поминки.

— Без вас? — Уццано обвел рукой паломников.

— Без нас. Мы будем в монастыре.

Существовала традиция, что, независимо от того, было ли событие радостным или грустным, народ ел и пил за здоровье живых на этом свете и за здоровье усопших на том. Крещения, бракосочетания, отпевания, семидневные, тридцатидневные, годовые заупокойные службы — все было связано и с церковью и с таверной в один и тот же день. Никому не пришло бы в голову осудить сочетание этих двух вещей. Наоборот, неодобрительно отнеслись бы к тому, кто не отметил бы свой траур трапезой.

— Могу я еще как-то помочь? — спросил Уццано, — может быть, за этими разбойниками стоит некий наниматель, которого надо также примерно наказать?

— Написано: Мне отмщение, Я воздам, — ответил Патер, — Не надо бросать все и браться за меч во имя мести, добрые люди. Сие есть великий грех человекоубийства.

Услышав, что среди марковых братьев есть стражники, Патер решил не говорить, что предстоит сразиться с Альфиери и епископом.

— Ну Вам виднее, преподобный. Если что, обращайтесь.

Уццано с учениками остались на кладбище, а Патер и послушники пошли в город. По пути они встретили еще нескольких марковых братьев и пару стражников, поздоровались и прошли мимо.

— Вы были правы! Мы должны были раньше согласиться, тогда бы ничего этого не было! — наперебой заговорили паломники, едва отойдя от кладбища.

— На что это вы намекаете? — спросил Патер.

— Надо пойти к епископу и потребовать, чтобы он дал слово, что он не будет нас больше преследовать! И мы бы дали слово, что никому не расскажем!

— Вчера вы так не думали.

— Мы не знали, что Каспара убили из-за этого спектакля! Никто не мог знать! А теперь они еще и Быка убили! И всех нас хотели убить! Надо что-то делать!

— Что конкретно вы хотите сделать?

— Как Вы говорили, преподобный, пойти и потребовать!

— От епископа? Или от Альфиери?

— От обоих!

— Не боитесь? Вдруг они не согласятся?

— Тогда мы будем сражаться! Мы уже немного умеем!

— У вас нет оружия.

— Мы достанем!

— Где?

— В арсенале. Вот он, за домами.

— Прямо сейчас?

— Да! У нас нет времени! Если они убивают по человеку в день, то сегодня убьют еще кого-то из нас! Или даже Вас, а без Вас мы ничего не сможем сделать!

— Но они же сейчас на турнире.

— Это хорошо. Они поедут в город, а мы их встретим по дороге и окружим.

— Вы же не солдаты.

— Но нас Вам послал Бог, а никого другого не послал! Мы даже согласны потребовать с него обещания, что он не будет воровать из церковной казны. Хотя нам и наплевать на папский кошелек. Вспомните про Гедеона.

Патер вздохнул и вспомнил.

— И сказал Господь Гедеону: всё ещё много народа; веди их к воде, там Я выберу их тебе; о ком Я скажу: 'пусть идёт с тобою', тот и пусть идёт с тобою; а о ком скажу тебе: 'не должен идти с тобою', тот пусть и не идёт. Где тут про вас? Бог мне ничего про вас не говорил.

— У Вас все равно больше никого нет. Сегодня Вас уже пытались убить. Завтра может быть поздно искать настоящую армию.

Патер вынужден был согласиться.

Где бы достать оружие подешевле, а лучше и вовсе бесплатно? Конечно же, там где оружия много и никто не заметит, что стало немножко меньше. В городском арсенале. Туда-то Патер сотоварищи и направил свои стопы.

— Стой, кто идет! — скомандовал часовой на входе.

Здесь бы попытка недорого вооружиться и провалилась, поскольку Патер в силу природной честности совершенно не умел давать взятки. Пивовар из Мюнхена в силу природной жадности тоже не умел, зато он владел высоким искусством воспитания юных подмастерьев и вообще молодежи.

— От епископа, не видишь что-ли? — грубо ответил мюнхенец.

— Документы!

— Какие тебе документы, сынок? — пивовар не врал про 'пять лет в ландскнехтах' и явно знал, как обращаться с подобной публикой, — ты что, читать умеешь? Не видишь, десять монахов к тебе приперлись? От кого у нас в городе монахи могут прийти?

В голове у часового замкнулась цепочка ассоциаций. Он вспомнил, что недавно епископ вместе с Альфиери инспектировал арсенал. После этого среди стражников прошел слух о подготовке к войне, но дело закончилось всего лишь снятием с должности всех кладовщиков и конфискацией в казну их имущества.

Кладовщику дали примерно такое же объяснение, только обозвали канцелярской крысой, а не сынком, и присовокупили приказ выдать алебарды немедленно.

— Надолго вам нужно оружие? — спросил кладовщик.

— Завтра вернем, — спокойно ответил Патер.

— Зачем вам на один день столько алебард?

— На турнир! — не отводя глаз, соврал студент, — для эскорта Его преосвященства.

Кладовщик даже не удивился. Если епископ участвует в турнирах, почему бы монахам не походить за ним с алебардами? Все равно им делать больше нечего.

— Это вы называете оружием? — возмутился Патер, разглядывая ржавые зазубренные железки, кое-как насаженные на кривые палки.

— В чем проблема? — прикинулся дурачком кладовщик, — хотите сказать, что этим нельзя разбить человеку голову, или что оно не для того предназначено?

Патер оставил расписку, где указал цель получения оружия и срок возврата.

Так уж в Ферроне было принято, что большая часть всех статей оборонного бюджета оседала в кармане Альфиери, от остального отщипывали проценты все причастные чиновники, а оружейникам оставались суммы, едва превышающие предполагаемую себестоимость заказа. Поэтому тендеры на поставку вооружения постоянно выигрывал заезжий рукожоп, месье Брасдекуль. Брасдекуль, которому хронически недоплачивали, мстил расхитителям казны их же оружием. Он жертвовал несколько флоринов контролерам и сдавал в арсенал алебарды и арбалетные болты такого качества, которое позволяло изделиям без проблем лежать в темном углу. Впрочем, с подобной штуковиной в руках стражник при желании мог погибнуть с не меньшим героизмом, чем с настоящим оружием. Для охраны ворот в мирное время такие алебарды годились даже больше, чем настоящие, ибо были существенно легче.

Алебарды от мэтра Брасдекуля отличались от нормальных меньшим весом и размерами, заточка на них была только обозначена, лангеты и подток отсутствовали, а древки были сделаны из плохо высушенной и занозистой древесины произвольных пород. Стражники подобными изделиями брезговали и покупали снаряжение за свой счет у нормальных мастеров.

Послушники завернули алебарды в чью-то накидку и понесли вдвоем, как связку простых палок. Везти оружие в монастырь было бы неуместно, поэтому сверток сдали на хранение владельцу трактира 'У пьяного монаха', каковой трактир располагался почти напротив старого епископского моста. Оставалось выбрать место засады и дождаться окончания турнира.