Сейчас все, что рядом со мной, чисто и прозрачно — и моя собственная рука, и шкафчик с термометрами, и стакан с горьковатым лекарством. Вся больница пронизана чистотой и прозрачностью. Кстати, мои врачи не говорят «больница», они любят слово «лечебница». Будто бы меня можно лечить и вылечить. Увы, в свое время я слишком много копался в книгах, посвященных мельчайшим и бездушным тварям, которые, ничего не зная о существовании человека, заставляют его так жестоко страдать.

Левенгук называл их «анималькулями» — маленькими животными. О доблестные анималькули, вы и сами погибаете мириадами и идете на дно мирового океана. Там под тяжестью ваших крошечных трупов прогибается земная кора, и океан выходит из берегов. Ярость вашего размножения неистощима. Горе тому, кто становится на пути этой ярости. Вы можете и его пригнуть к земле, как заставляете прогибаться саму Землю…

До чего додумался — трупы, ярость, пригнуть к земле… Долой такие мысли, долой!

Опять эта боль… Она начинается в одной точке тела, расширяется, захватывает все его уголки… Все темнеет вокруг…

Я мечтал подарить людям бессмертие всех вещей, которые их окружают… С чего все началось? Забыл. Неужели и память моя заболела? Кто-то говорил: «Наше „я“ — это синтез памяти». Если я не помню, значит, я не существую… Вспомнить бы самое начало. Начало… Да, все началось, когда в институт привезли эту трубу. Удивительную, ржавую, чудесную, заскорузлую трубу. Она полгода пролежала в земле, храня внутри себя высоковольтный кабель. Однажды понадобилось вытащить его из трубы. Не тут-то было! Вытянули одни медные жилы, оболочка кабеля осталась в трубе. Прилипла! Кусок злополучной трубы привезли в институт. Собрался консилиум, не хуже, чем сейчас собирается возле моей постели. Подошел и я. Внутри труба покрыта блестящей слизью. Мазнул по ней пальцем. Так просто, для солидности, будто что-то про себя соображаю. Оказалось, что это вовсе не слизь, а твердый металлический налет.

Вот когда проснулась дремавшая столько лет идея!

Участники консилиума разошлись, я схватил кусок трубы и утащил на свой стол Вечером я исцарапал, изрезал, исковеркал серебристый налет перочинным ножом. Нож сломался. Для отвода глаз насыпал в трубу земли из цветочного горшка, воткнул в землю какой-то цветок. Это была моя первая лаборатория. Она умещалась на подоконнике рядом с чертежным столом. Терпение, терпение! Я ждал три месяца.

Был вечер, когда трясущимися руками я выколотил землю из трубы в корзину дня бумаг. Блестящий слой залечил раны! Царапины исчезли. Какие-то неизвестные доселе микробы нарастили в трубе тончайший налет металла.

…Крохотные богатыри окружают нас. Я прочел где-то слова Пастера, обращенные к пивоварам, виноградарям и кожевникам: «Думаете, вы делаете пиво, обрабатываете кожу, получаете вино? Вы всего лишь управляете слепо, а потому не слишком умело полчищами невидимых глазом существ, которые и работают в ваших чанах!..». Сколько написал Пастер? Два тома, сто? А что застряло в моей памяти? Три строчки… Люди не помнят всё после всех. Счастье, если из книги твоей жизни они запомнят хотя бы одну строчку. Странные мысли лезут в голову, когда болен.

Увы, микромалютки несли не только вечную жизнь металлу. Одновременно они готовили быструю смерть человеку. Первый кандидат я. Единственный в своем роде больной. Поздравления принимаются в часы посещения больных родственниками и знакомыми.

Впрочем, на первых порах микробы вели себя вполне мирно. Я сделал для них специальный термостат — теплое, уютное гнездышко. Там, в гараже. Каждый первооткрыватель первым делом открывает свою лабораторию. У меня были четыре неоштукатуренные стены и длинные полки со следами бензина и машинного масла. Вперед!

Очень скоро я убедился, что в серебристом налете скрывались микроорганизмы десятков различных пород. Из живой смеси нужно было выделить малюток только одной породы — и приручить их. Я чувствовал себя укротителем на манеже цирка. Алле, гоп! Удар хлыста и… ничего за этим ударом не следует. Пустое сотрясение воздуха. Львы и медведи — нечто весьма осязаемое. Даже слепой смог бы отличить бурого медведя от белого. Даже микроскоп не подсказывал мне, где бактерии одного сорта, где другого.

Иногда брала верх порода честных строителей. Тогда опыт удавался. Я ликовал. Крошки-строители восстанавливали металл из окислов, добывали молекулы металла из пыли, носившейся в воздухе, из остатков смазки, из ржавчины… Они строили и строили, наращивая из крупинок тончайшие слои металла, восстанавливая исковерканную деталь, зализывая любые раны, трещины, каверны. С идеальной точностью они возвращали обезображенному куску металла потерянную форму. Обновление свершалось непрерывно, бесшумно и точно. Я уже видел мир вещей, не знающих тлена и распада. Вечные статуи, нестареющие двигатели, незыблемые мосты и башни…

Но рядом с малютками-строителями приютились анархисты. Они оттесняли строителей в сторону, наращивали на металле безобразные наросты, мохнатые иглы, бесформенные нашлепки. Скульптор-абстракционист сгорел бы от зависти, глядя на их упражнения. Они носились в воздухе гаража и, оседая на чем попало, тут же принимались за работу. Как они мне досаждали! Однажды они проникли в замок, которым я запирал гараж, и прирастили к нему ключ. Чтобы выбраться, пришлось «разбирать» замок зубилом и кувалдой.

В другой раз я обнаружил, что не могу вылезти из собственной куртки. Застежка-молния превратилась в нечто, похожее на хребет рыбы, все ее звенья намертво слились. Испорченная куртка — пустяк, хуже было на следующий день, когда сзади меня в гараже раздался оглушительный взрыв, зазубренный кусок металла просвистел над головой и вонзился в деревянную полку. Это бактерии разорвали огнетушитель.

…Вероятно, тогда, при взрыве это и случилось. Но и до взрыва все кругом пропиталось ими. Бутерброд, который я ел, вода, которую я пил. В человеческом организме найдутся любые металлы. Даже золота с полграмма наберется. Мне кажется, что я чувствую, как бактерии вытягивают из гемоглобина молекулы железа, устилают железом вены и артерии.

Когда эпидемия чумы косила жителей Афин, один Сократ остался здоров. Может быть, философ уже тогда знал тайну врачующих прививок? Всё ли мы знаем про мир мельчайших сегодня? А вдруг рядом со мной живет современный Сократ? И я надеюсь. Надежды — сны бодрствующих. Утешительно.

Боль… опять все кругом темнеет от боли.

Меня лечит Ростислав Георгиевич. Милый доктор старомодного вида. Галстук свалялся трубочкой, очки в «школьной» оправе — в самой уродливой, какую только можно изобрести. Его авторучка подтекает и обернута тряпочкой. Но все равно на пальцах синие пятнышки. Каждый день Ростислав Георгиевич является ко мне с какой-нибудь новой и совершенно оригинальной медицинской идеей. Ободряет? Вероятно. Я узнаю, что где-то доктор икс рекомендует при гипертонии поменьше дышать, а доктор игрек исцелил неизлечимых шизофреников, совершив с ними восхождение на Эльбрус, а в Австралии некий профессор по цвету глаз распознает сорок четыре болезни. Так Ростислав Георгиевич вселяет в меня надежду, что и мою болезнь поможет раскусить некий медицинский гений. Надежды — сны бодрствующих…

Несмотря на всяческие странности, больные уважают Ростислава Георгиевича. Не знаю, творит ли он чудеса… Хорошее, добротное чудо в моем положении оказалось бы очень кстати.

Последние два дня Ростислав Георгиевич напускает на себя вид таинственный и секретный. Но его маленькие хитрости наивны и легко разгадываются. Весь секрет в том, что сегодня меня будет смотреть «светило микробиологии». Светило вынесет приговор. Окончательный, обжалованию не подлежит.

Я уже сталкивался с одним таким «светилом». Он давал отзыв на мое открытие. Это тоже был приговор. Суровый и несправедливый…

Полгода я возился в гараже-лаборатории, пока решился официально заявить о своих микробах.

Как я писал тогда в заявке на изобретение? «Предлагается способ самообновления или самовосстановления любых металлических частей, деталей и узлов машин, механизмов, зданий и сооружений. Способ отличается тем, что с целью постепенного и непрерывного наращивания мономолекулярных слоев металла применяются инициирующие восстановительные реакции бактерии, открытые и выделенные в чистом виде автором заявки, и названные им „бациллус торрус“…».

Официальное косноязычие.

А тот написал отзыв на мое предложение. Он увильнул от сути дела, его не зацепила идея вечности вещей. Он смотрел со своей колокольни. Он нудно и непререкаемо изложил пункты и подпункты, по которым выходило, что я чуть ли не злонамеренный отравитель. Он доказывал, что было бы преступной неосторожностью поселить рядом с людьми неизвестную доселе расу микробов. Необходимы предварительные массовые эксперименты на животных. Необходимо проследить, не будут ли «бациллус террус» оказывать вредное влияние на потомство подопытных обезьян в четвертом поколении. Практически дело откладывалось на пятьдесят, а может быть, на сто лег.

Но вот ведь я заболел? Глупости. Всякая техника опасна для неумейки. И швейной машиной можно отрубить себе палец. Моя болезнь — глупая случайность. А светило — трус. Я так и сказал ему!

Прогресс техники — всегда риск. Автомобиль пытались запретить, полагая не без основания, что он распугает лошадей и от этого восседающим в каретах и на извозчиках последует членовредительство. На паровоз ополчились врачи, суля пассажирам судороги и расстройство всего тела как следствие быстрой езды и тряски. Даже невинный телефон — и тот в свое время считали губительным для здоровья.

Ни автомобили, ни паровозы, ни телефоны запретить не удалось. И никакому «светилу» не запретить мое открытие. Мы еще поборемся. Если… если я когда-нибудь еще смогу с кем-то бороться. Бессмертен ли человек?

Ростислав Георгиевич старается лечить мое тело. Добрый доктор Айболит! Я думаю, не так-то легко было ему добиться визита светила микробиологии. Интересно — кто он? Знаю ли я его фамилию по журналам?

…Медсестрички засуетились. На больничном горизонте восходит «светило»… Вот оно приближается. Это мое «светило»! То самое, на которое я топал ногами и кричал: «Трус! Консерватор!». Благодарю вас, Ростислав Георгиевич, за приятный сюрприз. Какую, оказывается, роль играет в жизни положение человека — горизонтальное или вертикальное. Обезьяна стала человеком, когда приняла вертикальное положение. Я в горизонтальном положении — я повержен, я неправ, уличен в легкомыслии и невежестве. «Светило» возвышается вертикально — он торжествует, он прав и непогрешим. Что он говорит? Нет, не говорит. Произносит!

— Вы доставили нам массу хлопот. От меня потребовали, чтобы я решил, как поступить с вашим гаражом, извините, с лабораторией.

— Как поступить с моей лабораторией? В каком смысле?

— В единственно возможном. В смысле — уничтожить. Но как? Сжечь? Где гарантия, что бактерии не возродятся из пепла? Продезинфицировать? Сулема для этих террус — все равно, что глоток нарзана. Интересно, что бы вы предложили?

— Не знаю.

— Ну что ж. Благодарю вас, коллега.

Сколько яда в слове «коллега»! Но все-таки я спрашиваю:

— И вы придумали способ уничтожения лаборатории?

— Придумал. Гараж обнесли сплошной высокой стеной и вылили сверху пятьдесят самосвалов бетона. Теперь там бетонная глыба, из которой вашим террус не выбраться. Я предупреждал, что самодеятельная возня с неизученными микроорганизмами чревата последствиями, выходящими из-под контроля…

— Я уже не нуждаюсь в лекциях.

Как он банален! Скоро он уйдет?…

— Мы займемся бациллус террус. Сделаем все, что в наших силах. До свидания.

Он сделает все, что в его силах… Какая великолепная формулировка! Он сделает все, что в его силах. Ради кого? Ради недоучки, осмелившегося проникнуть в науку, которую он считает своей личной собственностью? Ради чего? Нет, он разумеется, добропорядочный человек. Разве у меня есть повод сомневаться в этом? Он сделает все, что в его силах. Вызовет к себе свободного лаборанта… Лаборант бывает свободным, когда он плохой лаборант. Попросит к себе свободного научного сотрудника. Свободным научный сотрудник бывает только в том случае, если его голова свободна от науки. Он поручит им «разобраться» с террус. Заместителю — у него есть заместитель — скажет «проследите». И успокоится. Он сделал все, что в его силах — вызвал, поручил, обязал проследить. Я могу спокойно лежать.

Сестричка, сестричка, подойди ко мне! Начинается приступ…

Почему за окнами пламя? Солнце заходит… Отблески желтой звезды светят сейчас не только Земле. Я уже не лежу, я лечу. Я мог бы подлететь сейчас к другой планете… Багровые языки за стеклами иллюминатора. Зловонные вихри обжигают стекла. Клочья ядовитых туманов ищут людей, укрывшихся за тонкой металлической обшивкой. Но все спокойны. Нас охраняют полчища бациллус террус. Они живут в обшивке нашего корабля. Раскаленные вихри слизывают миллиарды огнестойких крошек. И тут же им на смену рождаются миллиарды миллиардов новых. Они размножаются с чудовищной поспешностью. Потоки огня не в силах побороть размножение живых огнеупорных частиц.

Как далеко ты залетел! Вернись на землю. Лабораторию превратили в глыбу бетона. Надгробный камень на обломках мечты.

Сегодня Ростислав Георгиевич печален. Не находит слов ободрения. «Светило» взошло на нашем больничном небосклоне и скрылось. Не торопится. Десятые сутки делает все, что в его силах…

Я хотел бы подарить Ростиславу Георгиевичу чугунную собачку. Единственную в мире и теперь — увы! — неповторимую.

Фигура собачки стояла на столе в гараже. Старенькая статуэтка, одна лапка отломана. И эта лапка выросла заново! Я сам видел это!

Когда статуэтка рождалась из огненного расплава, ее пронизывали силовые линии земного магнитного поля, в ней возникали усилия, сцепившие частицы металла в одно целое. Застывший чугун сохранил следы этих сил. Теперь микробы строители двигались по следам. Они достраивали скульптуру, создавая исчезнувшее, восстанавливая потерянное…

Все прошлое человечества записано в металле. Коринфская бронза и монисты славян. Картины писали красками с примесью свинца и железа, надписи на мраморе вырубали металлическим клином, книги печатали металлическими литерами. Всюду куски металла, его следы, его оттиски, его пыль и пятна. Все это можно восстановить — изуродованные фанатиками статуи, стертые надписи, истлевшие рукописи, потускневшие картины. Малюткам-строителям предстоит большая жизнь… Ничего им не предстоит. Они замурованы в глыбе бетона.

Кончился очередной приступ. На меня смотрит Ростислав Георгиевич. Какие у него странные глаза. Какие у него воспаленные глаза…

— Не обращайте внимания! Просто давно не спал. Помните, с чего у вас все началось? С ржавой трубы. Мы отыскали место, откуда ее выкопали. Нас интересовала земля в этом месте. Бактерии, выделяющие грамицидин, тоже нашли на подмосковном огороде. Так вот, в той земле я тоже отыскал кое-что… Причина болезни и возможность ее лечения лежали рядом. Теперь я думаю уже о другом. А не могут микробы, подобные вашим террус, внести нечто принципиально новое в медицину? Что если заставить их обновлять некоторые ткани нашего организма? На первых порах это могла бы быть костная ткань…

Может быть, вечными станут не только машины?