Слухи про «Косынку» (про девушку)

Одна барышня четыре дня играла в компьютерный пасьянс «Косынка», не отрываясь ни на минуту. К четвертому дню она начала понимать, что карты на экране шевелятся, переливаются и пристально приглядываются к ней. «Что это такое?», — спросила барышня, и ей ответили: «Играй дальше!». Барышня продолжила играть, хотя от изнеможения была готова упасть на пол, и к вечеру этого дня ей открылась природа вещей в виде схемы: в полной темноте были туго натянуты светящиеся нити, на которые в странном порядке нанизывались картины ее прошлой и будущей жизни. К тому же, она поняла одну вещь, которую не дано понять живущим, а потому голова у нее закружилась и барышня исчезла с тихим хлопком.

Через пару дней к ее друзьям пришло письмо по электронной почте. Пропавшая барышня писала, что находится в очень странном месте.

 

Слухи про «Косынку» (про блага Лиги)

Лига Косынки платит своим Мэтрам дикие деньги. Стоит только прийти в один из клубов, которые содержит Лига и обыграть всех на соревнованиях по раскладыванию в компьютере этого пасьянса. Если ты наберешь 9000 очков, то тебе придется пройти некоторые испытания, и через пару дней ты получишь доступ к Великим Благам Лиги Косынки. Это значит, что у тебя будут бесплатные путевки на Гавайи, где у Лиги есть собственный туристический комплекс, зарплата твоя будет начисляться на собственный счет в швейцарском банке, тебе предоставят квартиру с подземным гаражом в самом центре Москвы, две машины, друга или подругу жизни, бесплатный абонемент в элитный спортивный клуб, загородный дом со львами у кованых ворот и собственную скамейку на набережной.

Мэтр Лиги буквально купается в роскоши, все двери открыты перед ним, и если ты вдруг смог пробиться в Мэтры, радость и мир царят в твоей душе. Но иногда события могут сложиться таким образом, что ты умрешь — совсем уж внезапно и непредсказуемо.

 

Слухи про «Косынку» (про холодильник)

Говорят, что каждому, кто решит стать мэтром Лиги Косынки, надо провести сутки в гигантском холодильнике, который находится в одном из подвалов Лиги, где проходят финальные публичные соревнования.

Один юноша решил стать Мэтром Лиги и зашибать огромные деньги. Он купил себе стеганный пуховик размером с платяной шкаф и собирается брать его с собой на соревнования — когда его посадят в холодильник — он вытащит пуховик и будет молодцом. Его девушка боится и думает, что, скорее всего, этот кошмар отберут еще на входе — мало ли таких умных на свете? А сам юноша спокоен и говорит: «отстань, женщина, иди на кухню и готовь мешок для бабасов». А его девушка не спит по ночам, потому что знает, что в подвалах Лиги люди замерзают насмерть в этих чертовых холодильниках, и никому до этого нет дела, их вывозят на свалку, птицы выклевывают им глаза, а покойники страшно смотрят в небо пустыми глазницами.

 

Слово автору. Марго (знает, что все настоящие негры в Африке)

Марго — хищница.

Бои без правил — ее родная стихия. «Цель оправдывает средства» — ее любимый лозунг. Марго безжалостная, у нее каменное сердце, холодный расчетливый ум и кошачья пластика. Если выстроить всех, кто плакал горючими слезами из-за этой язвы, той очередью можно дважды опоясать земной шар.

При первом знакомстве с Марго очень легко обмануться, и пребывать в сладостном заблуждении довольно долгое время. Марго слишком хорошо усвоила все уроки Анечки, и теперь на вас чистыми детскими глазами смотрит открытое и нежное дитя, гибкое, пластичное, улыбчивое и грациозное. Даже ее огненная рыжина не настораживает, а, напротив, привлекает и внушает доверие.

О, Марго умеет втереться к вам в доверие. Час назад вы не знали ничего об этой девочке, а сейчас она — самое родное существо в этом мире. Марго за этот час не скажет ни слова, она будет слушать, тепло улыбаться и кивать: «Я знаю твою боль… Я ее чувствую…». Вы таете и млеете, глядя, как она греет пальцы о гладкие бока чашки с кофе. Марго в этот момент думает о том, как бы поскорее завоевать весь мир.

Марго — средневековая мракобеска, людские слезы ее только развлекают. Вы будете валяться у нее в ногах, целуя кончики ее ботинок, а когда поднимете голову, натолкнетесь на любопытный, изучающий взгляд. Так рассматривают гусеницу или жука.

Чем больше вы пытаетесь отдалиться от Марго, тем больше вы ей интересны. В ее жизни есть всего лишь два идеальных мужчины — Давид в исполнении Микеланджело и мальчик на красном коне Петрова-Водкина. Эти двое абсолютно недосягаемы для Марго, потому что один колоссально огромен и охраняется итальянским государством, а другой вообще нарисован на холсте и находится в двухмерном пространстве. Вам никогда не составить конкуренцию этим двоим, потому что вас Марго достанет из-под земли, очарует в какешник, обласкает, изнежит, обнадежит и сожрет ваше сердце прямо на ваших глазах. Вы плачете, Марго счастлива.

Неисправимая матерщинница, когда никто не смотрел на Марго, та превращалась в женщину-подростка. Порывистые, угловатые движения, сутулая спина, резкий голос, босые ноги и колючий, мальчишеский взгляд. Но как только в поле зрения Марго появлялись зрители, она преображалась, надевая маску Анечки.

Слова: «совесть», «мораль», «честность», «солидарность» для Марго пустой звук. Она обставит все так, что вы окажетесь беспринципным негодяем, и когда на глазах своей жены, шестерых детей, больной тещи и старенького дедушки будете натягивать штаны, прыгая, как стреноженный конь по комнате, Марго даже не удосужится натянуть повыше одеяло.

Марго может часами стоять у окна, вглядываясь куда-то вдаль, глаза ее заволакивает влага, а пальцы накрепко вцепляются в подоконник. В дни поздней осени на нее накатывает необъяснимое беспокойство, она надевает пальто и пускается в долгие прогулки по городу. Марго выискивает новую жертву. Жидкое солнце льется на ее волосы, Марго задирает голову и щурится на клокастое небо. Кричат вороны. Марго нагибается, поднимает обломок кирпича, картинно размахивается, швыряет его в витрину и под истеричный звон стекла бегом мотает в подворотню.

Единственный человек на свете, с которым считается Марго, это Анечка. Порой мне кажется, что она ее даже любит.

 

Слово автору. Анечка (любит обнимать себя за плечи)

Разбить сердце Анечке ничего не стоит. Она сама принесет вам его на огромном блюде, вложит в ваши руки молоток, заглянет вам в глаза и коротко кивнет: «Давай». Потом она зажмурится, втянет голову в плечи, и вот вы как дурак, стоите с молотком в руках в полном одиночестве. Стоять так вы можете довольно долго, но придет такой момент, когда вы в отчаянии обрушите этот самый молоток на Анечкино сердце. Анечка втянет голову еще сильнее и улыбнется сквозь слезы. Она своего добилась.

Анечка много курит, питается кофе и булочками в кафе и любит долгие разговоры. Она не отталкивает, как Марго. Анечка обнимает со всей нежностью, на ее груди тепло, уютно и сладко, словно Иисусик босыми пяточками по душе пробежался. Только воздуха маловато. Дышать трудно и сердце от нежности заходится так, что кажется, сейчас выпрыгнет из груди. Обычно, такие объятия мало кто выдерживал. Люди, вырвавшиеся из Анечкиных рук, на некоторое время становятся домашними затворниками, курят и смотрят невидящим взглядом в потолок. Накатывает ощущение, что жизнь кончена и ничего хорошего впереди уже не ждет.

Анечка плачет и улыбается.

Анечка обожала разыгрывать из себя Марго — резкую, циничную стерву, что сожрет с кашей и не подавится. Анечка смачно ругалась, плевала себе под ноги и курила тяжелые, дрянные сигареты. Анечка жила беспорядочной половой жизнью, кидала, поднимала, снова кидала, порхая, как мотылек. Но на излете своего танца она вдруг обеими руками вцеплялась в случайную связь и открывала свои знаменитые объятия. Марго хрипло хохотала и гладила Анечку по волосам.

Оказавшись одна дома, Анечка бродила по комнатам с чашкой чая и выла от тоски. На душе разливалось приятное тепло, пальцы согревались и Анечка звала Марго в гости. Вдвоем они много курили, смотрели в окно и думали каждая о своем.

Анечке доставляло удовольствие чувствовать себя несчастной, печальной и грустной. В поздней осени она видела нежную тоску, которая обволакивала и коконом ложилась на плечи. Анечка любила нервно курить, потирая лоб тонкой рукой. Это усугубляло чувство одиночества, брошенности и полного краха судьбы. Потом Анечка обнимала плюшевого медведя и сладко засыпала. Он не был против.

Марго Анечка любила без оглядки за ее стервозность, колкость, едкость и беспринципность. Как железобетон, накрепко спаялись две девочки, встав перед миром монолитной стеной. Друг за друга они были готовы порвать кому угодно глотку. Окружающие понимали это и мудро не шли на конфликт.

Тогда Марго с Анечкой самозабвенно нарывались.

 

Слово автору. Пора дней рождений (от слякоти до серебристой пыли)

С сентября начиналась пора дней рождений и Марго с Анечкой страдали от избытка спиртного, сигарет, воздушных шариков и салатов оливье.

Бледные, дрожащие, утром они заставляли друг друга съесть по йогурту, сгребали телефоны случайных знакомых в сумки и долго отмокали в ванной. Днем они обедали, маячили в окне, приплясывая под музыку, льющуюся из радио, а потом обзванивали всех именинников и сердечно поздравляли их. Вечером они ходили по дням рождениям, изрядно набирались, а к ночи устраивали дебош. На следующий день все повторялось по новой. Раз в неделю они позволяли себе пару выходных. Никто не был против.

Насколько я помню, Марго с Анечкой водили множество знакомств, и все их за что-то любили. Девочки приносили массу новых анекдотов, травили совершенно неправдоподобные байки, самозабвенно врали и приукрашивали. Гости слушали их и улыбались. Им казалось, что они участвуют в чем-то грандиозном. Я сама выкурила не одну пачку под дурацкие рассказки девочек, в голове шумело, звякала посуда, люди в дальних комнатах тихо переговаривались, а время плыло куда-то, и переваливало далеко за полночь.

В этой сплошной череде осенних дней рождений все-таки намечалась небольшая брешь, иначе некоторые из нас просто не дожили бы до следующего года. Брешь эта длилась около недели, и в это время каждый из нас старался поправить здоровье и сделать так, чтобы начальство оставило мысли о твоем скорейшем увольнении. Тем же занимались и Марго с Анечкой. Тогда это и случилось.

Время близилось к полуночи, когда Марго позвонила Анечке и брякнула:

— Какого хрена?

— Я курю, — хрипло ответила Анечка.

— Хочешь радости и веселья? — поинтересовалась Марго.

— Не уверена, — прошептала Анечка с опаской.

— Значит, в твоем сердце нет места ликованию? — скучно протянула Марго.

— Почему? — Анечка глубоко задумалась, — место-то конечно, есть, только его очень немного.

— Расширяй свою натуру!

— Конечно-конечно, — буркнула Анечка, — расширяй свою печень…

— Мы идем в приличное место, — возмутилась Марго, — на день рождения к Гоге.

— Круто, — порадовалась Анечка, — кто это?

— Тебе не по фигу?

— Не знаю… А с чего ты решила, что это приличное место?

— Жопой чую, — пропела Марго, — встречаемся через 20 минут.

— Ладно, — пожала плечами Анечка, но из трубки уже лились короткие гудки. Их эхо тихо расползалось по комнате, плыло, огибая мебель в ее квартире, к открытому окну, мешаясь с голосами и гулким стуком каблуков. Весь вечер шел дождь, а теперь воцарилась мокрая тишина, лишь фонари лили свой желтый свет на мокрые тротуары.

Анечка вытянула шею и тоскливо прислушалась. Где-то далеко играла музыка, и из окна веяло влажным ветром. Кисти большого желтого абажура, накрывающего ее полутемную комнату, тихо покачивались.

Анечка со вздохом принялась искать в этом теплом полумраке парадно-выходное платье, копалась в куче вещей, сваленных на стуле, вздыхала и мурлыкала что-то себе под нос.

Колготки, платье, духи, тушь для ресниц, долгий, пронзительный взгляд в зеркало, сухие розы, чьи-то фотографии, гребень для волос, пара презервативов, мурлыканье кошки, не принятый телефонный звонок, тихий шепот, танец с плюшевым медведем — нелепое кружение босиком по ажурному ковру, сигареты, кольца на тонких пальцах и ключи от дома — вот те двадцать минут для Анечки.

Марго ждала Анечку на автобусной остановке, ежилась от промозглой слякоти и равнодушным взглядом провожала проносящиеся мимо машины. Жухлые листья безвольно раскинулись на мокрой мостовой, а в лужах маячили желтые пятна фонарного света. Снова начал накрапывать дождь. Марго заметила Анечку издалека, запахнула наглухо пальто и двинулась ей навстречу. Анечка засмеялась себе в воротник, повернулась к Марго спиной и подняла руку навстречу машинам, голосуя.

 

Слухи про «Косынку» (про предсказания)

Один молодой человек решил вплотную заняться предсказаниями чужой судьбы и для этого играл в Косынку по четыре часа в день. Каждый, кто хочет научиться предсказывать судьбу при помощи Косынки, должен поступать так. Молодой человек был настойчив, но никак не мог разгадать метода, при помощи которого ему следует браться за предсказания. Молодой человек не хотел денег и славы, он всего лишь хотел быть величайшим предсказателем современности, а пока не мог предугадать даже график роста кактуса на окне. А потом это знание пришло к молодому человеку, и он легко стал предсказывать судьбу. Оказалось, что сложившийся пасьянс Косынки означал «Да», а не сложившийся — «Нет».

Молодой человек сразу стал знаменит и при разговоре с незнакомыми людьми кривил рот, потому что презирал их. Он стал величайшим предсказателем современности и однажды произнес это вслух. С тех пор Косынка перестала давать молодому человеку положительные ответы на его вопросы — вне зависимости от того, что происходило на самом деле.

 

Слухи про «Косынку» (про деточек)

Одна старая и страшная женщина стала Мэтром Лиги, превратилась в богатую красавицу, завела себе любовника на десять лет моложе ее самой, водила автомобиль, носила подмышкой маленькую собачку и курила тонкие сигареты. Она предсказывала для Лиги то, что та ей говорила. Женщина не особенно вдумывалась в смысл того, что она предсказывает, а потом во сне ей стали являться трое детей, которых она вытравила из себя в молодости. Они шептали ей на ухо всякие вещи и, казалось, что у них светятся лица.

Женщина часами сидела в ванной и смотрела на льющуюся из крана воду, а потом сошла с ума и клеит картонные коробочки в каком-то подмосковном заведении для идиотов.

 

Слухи про «Косынку» (про девочкино болото)

Одна девочка решила, что при помощи Косынки ей удастся обыграть судьбу. Она умела использовать Косынку для предсказаний, никому про это не говорила, но решила, что отныне она будет использовать свое умение для того, чтобы обойти все острые углы. Так она и делала — когда Косынка говорила, что затея провалится, девочка оставляла ее и бралась за что-нибудь другое — поливала цветы или гладила кота по голове. Через некоторое время в ее жизни перестали случаться события, время этой девушки остановилось и она совершенно ничего не может с этим поделать. Ее жизнь превратилась в болото — не тухнет, но и никуда не движется. Девочка уже готова лезть на стену и грызть ее зубами, но косынка держит крепко.

 

Слово автору. Бенефис (своя карма ближе к телу)

Марго с Анечкой попали на ликование уже в первом часу ночи. Все только начиналось. День рождения пришелся на обычный будний день, и люди начали свой тихий праздник после работы.

Все ждали отмашки на бурное веселье, но некому было дать ее. Времена, когда сделать что-то значительное, что потом войдет во все анналы истории, было просто обязательно, давно прошли, и народ перемещался из стороны в сторону со стаканами, тихо переговариваясь. Марго с Анечкой расцеловались с именинником, вручили подарок (как он выглядел — запомнили немногие — подозреваю, что его не смогла бы описать даже Марго) и на мгновение замерли в коридоре, готовясь к прыжку. Потом они переглянулись и ринулись вперед. Марго за очередной жертвой, Анечка — за очередным мерзавцем, что разобьет ее сердце.

Девочки моментально оценили ситуацию, и поняли, что человеком, который даст отмашку к действию, станет одна из них. Пошел отсчет (4–3 — 2–1 — пуск!!!) и Анечка выступила первой — прокралась на кухню, где сонно курили двое задумчивых молодых людей и методично, с диким грохотом, по очереди переколотила четыре тарелки. Громко ойкнула, помолчала (а на кухне и правда стало поразительно тихо) и шепотом спросила:

— Что же теперь будет?

Быстрее всех на кухню подоспела Марго. Она мигом оценила ситуацию и включилась в процесс — вольно откинула голову назад, заржала, повела плечами, словно отгоняла неуместную в такой обстановке мысль и шагнула к снулым парням почти вплотную:

— Супер, всего четыре тарелки… Обычно она грохает по шесть!

— Шесть — это целый комплект, — заулыбалась Анечка, не сделав ни движения в сторону битой посуды, только пристроилась поудобней, — а так можно самому поесть, и друга накормить…

В дверном проеме стали появляться люди, привлеченные грохотом и смехом Марго. Та приветствовала всех в дверях, одновременно развлекала парней, собиравших осколки, бурно жестикулировала и ухмылялась так, словно ей принадлежит весь мир. Никто даже не задумался над тем, что на деле обладала она ничтожно малым — и то сочилось сквозь пальцы как песок. Марго ухмылялась — и у окружающих необъяснимо теплело в груди — появлялось глупое желание обнять ее и до красноватого марева в глазах сжимать объятия.

Анечка попыталась было помочь двум прославленным Марго уборщикам, но тут же порезала палец, и потребовала от именинника срочной медицинской помощи. Все закрутились вокруг Анечки, а когда опомнились, появилась Марго со стаканами и бутылкой водки. По дороге она сыпала анекдотами и короткими историями, повествующими об их с Анечкой героическом прошлом. Когда всеобщее внимание переключилось с Анечки на нее, рыжая стерва хитро подмигнула:

— Кто желает вспомнить свое пионерское детство?

Оказалось, что желали все, кто собрался на кухне.

— Предлагаю приличное празднование превратить в отвратительную попойку! — провозгласила Марго, — объявляю себя Дионисом!

После непродолжительных дебатов на тему того, может ли Марго стать Дионисом, все сошлись на мнении, что несомненно может, и потребовали продолжения банкета. Водку разливали по стаканам под дуэт Марго с Анечкой (две очаровательных рассказки про их бурную юность). Все выпили не закусывая. На кухне становилось жарко и тесно, но всем было очень уютно, и люди были готовы хлестать водку, забыв про работу. Просыпались самые разговорчивые, и вот уже все вертелось вокруг Марго с Анечкой, которые стали негласными распорядителями праздника. Марго забралась на табурет, и оттуда провозглашала правила попойки, сочиняемые на ходу:

1) Пить

2) Пить не закусывая

3) Чтить Диониса

4) Если Дионис ведет себя, как урод, то см. правило 3)

5) Если Дионис напился, и валяется под столом, то его надо вытащить, зафиксировать и дальше следовать правилу 3)

6) Если Дионис подрался, то его следует запереть в ванной и следовать правилу 3)

7) Если Дионис куда-то делся, и его никто не может найти, то следует восстановить в памяти его (ее) облик и следовать правилу 3) метафизически.

Марго могла насочинять таких правил еще пару десятков, но тут кончилась водка, и срочно потребовалось отправить гонцов. Люди засобирались в поход, и Марго с Анечкой нашли время, чтобы переглянуться и бросить друг другу:

Марго: Кого?

Анечка: Улыбчивого парня в свитере с желтыми полосками. Ты?

Марго: Именинника Гошу.

Анечка: Одобряю.

Марго: Все!

Это оперативное совещание длилось около десяти секунд, сопровождалось бурной жестикуляцией, а когда девочки огляделись, чтобы оценить развитие событий, оказалось, что анечкин избранник задумчиво засовывал ногу в ботинок. Марго прогарцевала к нему и приобняла его за талию.

— Что же, никто больше не идет? — участливо заглядывая ему в глаза, спросила она.

— А зачем еще кто-то? — заулыбался тот.

— Ну… — скучно протянула Марго и закусила губу, делая вид, что ей срочно надо пристально рассмотреть потолок (тут двоякий жест — вроде бы, демонстрация только ей доступной истины, скрывающейся в давно не беленном потолке, а так же намек на то, что куда угодно готова смотреть Марго, только не на вашу поганую рожу), — какие все халявщики… Хочешь, мы с тобой сходим?

Парень обрадовано закивал, и Марго ухмыльнулась, глядя на приближающуюся Анечку под руку с именинником.

— Мы тут с Гошей, — пропела Анечка, — решили к вам присоединиться.

— Гоша, — в тон Анечке протянула Марго, — познакомь с другом…

— Вася — заулыбался парень, — тот самый, который на стадионе сидит с красивой дамой.

— Постоянно? — походя поинтересовалась, закусив губу, Марго, застегивавшая молнию на сапоге.

— Периодически, — пожал плечами Вася.

— Не ты один, мой ангел, — засмеялась Анечка и запахнула свое пальто, — все мы там будем. Вероятно, даже не по одному разу…

Троекратно отсалютовав почтенному обществу, компания выкатилась на улицу.

Там было тихо, и желто от фонарного света. Тяжелый, влажный воздух волнами бил им в лицо, а водяная пыль серебристыми бисеринками оседала на волосах девочек. Они болтали, напряженно слушали, заглядывая рассказчикам прямо в рот и очень к месту смеялись. Каждая из них была вдвое умнее этих мальчиков. Не беда, просто так получилось.

Машины ехали и ехали в одну и ту же сторону, а мокрые листья кувыркались в лужах, гонимые ветром. Носы мерзли во влажном холоде.

В супермаркете все согрелись и накупили (в придачу к водке) крабовых палочек, кукурузы, майонеза, сока и минеральной воды. Далее девочки проиграли по монете в автомате с плюшевыми игрушками, их кабальеро — еще по паре, и очень довольные они направились к месту отмечания.

 

Слово автору. Пляски (дамы приглашают кавалеров)

До квартиры они так и не дошли — зависли в подъезде, открыли водку, выскребли крабовые палочки из прозрачных, медузных оболочек и пристроились на подоконнике.

Водка поплыла по кругу, все четверо пили, ругали на чем свет табуреточный спирт, синтетическую закуску, ушедшую пионерскую юность и грядущую работу.

Девочки злились. Да что там — от злости они были готовы грызть стены, они уже и слушали вполуха (если до этого слушали хоть немного) — все силы уходили на усмирение клокочущей ярости.

Марго звонко хохотала, водку лишь пригубляла, рассказывала дурацкие анекдоты и зябко поводила плечами, так, что мальчиков при одном взгляде на нее охватывало щемящее чувство нежности. Марго закуривала тонкую сигарету, забывая затягиваться, задумчиво посасывала ее и мучительно соображала, почему же этот дурацкий Вася кадрится настолько легко, что даже неинтересно, в то время как Гоша разыгрывает из себя неприступную скалу, и, что еще хуже, вьется вокруг Анечки.

Та хорохорилась, сквернословила, высадила полпачки красного соверена, водку глотала щедро, не пьянея ни капли, на Васю поглядывала, чуть приподняв голову и тихо бесилась оттого, что этот идиотский Гоша висит на ней как на баобабе, в отличие от своего дружка, который уставился на Марго и внимал каждому ее слову.

Марго и Анечка обволакивали, лишали воли, предлагая взамен четко выверенный план последующих действий. Скоро это начнет пугать, но сначала расслабляет и дает неповторимое ощущение подлинности, которая ускользает в повседневной жизни, сворачиваясь в замкнутые круги каждодневной беготни. Как лошадь в шахте. Как белка в колесе. Как программа новостей — все одно и то же, день за днем, постоянно, не прекращаясь ни на минуту.

Вася чувствовал, что хотя бы в этот момент он никому не причиняет боли и страданий, и чувство вины, висевшее на его шее пудовым грузом, тихо отступало, таяло как мираж и не давалось в руки, как ни лови. Он смотрел на Марго — трогательную, хрупкую, бесконечно мудрую и терпимую, чуть неуклюжую, но плавную и мягкую, и ему приходилось отчаянно бороться с желанием зарыться носом в ее (почему-то рыжие) волосы.

Гоша млел от внутренней силы, исходившей от Анечки. Эта сила сметала его бешеный страх перед жизнью и гасила истеричную панику, в которую он впадал каждый вечер, когда задумчиво курил на унитазе, уставившись взглядом в одну точку, предоставленный себе настолько, что вздернуться хотелось. В Анечке чувствовалось настойчивое обещание защиты и покровительства, хотелось молча взять ее за руку и ни о чем не думать.

Девочки об этом не подозревали. Они просто молча бесились оттого, что все пошло развиваться по ущербному, ополовиненному сценарию. Они быстро переглянулись, и их молчаливый диалог, уместившийся в пару секунд, можно было интерпретировать так:

Марго: Что за хреновина?!

Анечка: Откуда мне знать?!

Марго: Что этот козел так вокруг тебя вьется?

Анечка: На себя посмотри!

Марго: Надо что-то делать…

Анечка: Пошла в жопу!

Марго: Стоп, футболь мне своего идиотского Васю окончательно, ща мы все устроим.

Анечка: Как с Пашенькой и Олегом?

Марго: Канэчно.

Анечка (ликуя): От винта!!!!!

Тогда это им показалось просто замечательной идеей.

Мне иногда кажется, что девочки не умели любить без сложных схем и замысловатых построений, которые они наматывали вокруг предметов своей страсти нежной. Пускаясь на тысячу уловок, путаясь в масках и отчаянно завираясь, Анечка с Марго с легкостью манипулировали окружающими. Только очень недолго. Все их построения рушились, как карточные домики, потому как с самими девочкам имели настолько далекое родство, что о нем можно было и не говорить.

Вероятно, мало кто из их знакомых отдавал себе в этом отчет, потому что девочки, с их нелюдимостью, склонностью к одиночеству и маниакальной взаимной привязанностью имели обыкновение скакать по верхам, брать, и тут же бросать, завоевывать вершины, и кувырком вниз…

Если бы они постарались, они вызвали бы в людях столько любви, что на следующий же день умерли бы под ее стотонной тяжестью. Но Марго была одержима клаустрофобией — лишь приблизившись к кому-то, она начинала задыхаться в его объятиях и принималась яростно выворачиваться, пока не оказывалась на свободе. Анечка же была настолько склонна к одиноким посиделкам на кухне со слезами, дорожащими на кончиках ресниц, и полуприкуренной сигаретой в тонких пальцах, что не могла позволить вам сделать ни шагу навстречу себе. Так они и жили, переполненные святой верой в истинность своих нелепых схем.

Хотя, надо отдать им должное, мальчиков они разыграли на раз. Девочки коротко помолчали, а потом вдруг неотвратимо и душно заполнили собой все пространство — от сифонящей оконной рамы до лестницы, — полумрак подъезда заколыхался от паники и ликования. Тяжесть становилась невыносимой, Анечка размазывала Гошу по полу своей силой и мощью, Марго душила Васю нежностью хрупкостью, казалось, воздух звенит и вибрирует. В глазах у мальчиков задвоилось — вот, Марго с Анечкой пьют водку, болтают, курят, нетвердо опираясь о подоконник, заправляют за уши волосы и ковыряются в своих карманах — обыкновенные, как все. Но зазеваешься, потеряешь фокус и вдруг на секунду совершенно отчетливо увидишь, как страшно полошатся их волосы в безудержном ветру, горят глаза, а руки простираются надо всем миром. Если девочки решили бы выразить то, что сейчас делали, в песне, они хором издали протяжный, грассирующий крик — постепенно нарастающее — до- средней октавы, до звона в ушах и красных точек, пляшущих перед глазами.

А потом наваждение вдруг исчезло — в скучной, звенящей пустоте подъезда накатила пронзительная тишина. Тяжесть, стотонно давившая на грудь, свернулась в спираль и исчезла, гул в ушах смолк, а пол перестал вибрировать. Мальчики испуганно озирались, как горячечные больные, очнувшиеся от тяжелого, муторного сна — хотелось судорожно глотать воду, но, в принципе, кошмар уже отступил и не казался чем-то серьезным и заслуживающим внимания.

Девочки стояли рядом, плечом к плечу, и смотрели в окно, тихонько переговариваясь, словно были здесь одни. Они могли делать со своими мальчиками все, что угодно. Они потребовали сатисфакции за нарушенное душевное равновесие и немедленно ее получили.

Девочки были счастливы и горды друг другом. Все получилось так, как им захотелось. Они снова победили весь мир, законы природы, злой рок, нелепый случай, слепой фатум и ветряные мельницы. Слава им, слава!

Лениво наслаждаясь победой, они уже предвкушали, как будут обсуждать все происшедшее, сидя перед широко распахнутым окном, мирно покуривая во влажную серебристую ночь. Им не терпелось побыстрее свернуть весь этот театр, скинуть маски, распустить молнии на штанах и бессильно развалиться в креслах.

Так бы и было, если б всему не помешало одно маленькое обстоятельство. Удар, как всегда, наметился с тыла — оттуда, откуда его не ожидал никто.

Уже утром, в жиденьком рассвете поздней осени, когда все слова были сказаны, постели застелены, телефоны (по которым мало кто собирался звонить) записаны, шутки пошучены, яичница доедена, а чай выпит без остатка (что Гоша обнаружит лишь вечером), Марго без памяти влюбилась в Васю. Едкая стерва, сердце которой было наглухо заколочено корявыми досками и опутано колючей проволокой, с ужасом обнаружила, что единственное, чего ей хочется в этот момент — гладить Васю всей ладонью, по плечам, спине, шее, затылку, щекам, изливая на него прорву глупой, наивной нежности (и откуда взялось ее столько).

Марго любила без всякой надежды и взаимности. Мутно, безумно, одержимо, мудро, тихо. Вася же лениво поиграл с Анечкой, быстро остыл, но, сгибаясь под своим вечным чувством вины, которое с того вечера навалилось на него с утроенной силой, продолжал тоскливо, изматывающе встречаться с ней (мы же с тобой взрослые люди, и нам совершенно не надо контролировать друг друга, знаешь-столько-работы-навалилось-устал-как-собака-пусти-меня-прости-меня).

К Марго Вася больше не подошел ни на шаг. Через две недели стало ясно, что ни одна четко выверенная уловка Марго не подействует на того, кто ей действительно нужен. Пометавшись, безнадежно запутавшись, в кровь перекорежив свою душу, Марго ступила в пору тоскливого ожидания. Подойди к ней, когда она висит на стойке бара, бешено поглощая вермут, или втирает кому-то жуткую муть, зажав в зубах сигарету и спроси: «Чего ты ждешь?». Марго часто заморгает глазами, сглотнет, начнет что-то говорить, запнется, опустит взгляд, замолчит, а потом примется пронзительно долго смотреть куда-то тебе в переносицу. Марго не знала, что ответить.

Марго с болезненной яростью вертела Гошей. Затем она привыкла к нему, как привыкают к неудобной сумке. Гоша не возражал. В этой истории вообще мало кто сопротивлялся неизбежному. То есть, я не хочу сказать, что это прокатило бы, но, на мой взгляд, они могли попробовать. Лягушки тоже взбивали масло из сметаны — кто знал, что они будут так барахтаться? Марго же съедала себя с потрохами, по ночам безнадежно воя в подушку, а утром улыбаясь, как кинозвезда после антиалкогольного реабилитационного курса.

Анечка с ума сходила при одной мысли о том, что Вася достанется Марго. Ее приязнь к Васе окрасилась в бурые оттенки ненависти к себе, страха ляпнуть глупость и полного нежелания двигаться куда-либо. Анечка стала молчаливой, через раз принималась рассказывать, как она счастлива и довольна, а глаза ее были полны такой непроходимой, беспросветной тоски, что зубы ныли.

Через пару месяцев обе были на пределе.

 

Слово автору. Конец (змея сворачивается в кольцо и кусает свой хвост)

Таков был вкус побед Марго и Анечки.

Когда они встретились в мокрой, густой оттепели, затопленной смородиновым киселем сумерек и позолоченной желтым фонарным светом, девочки вдруг поняли, что натворили.

Хотели заговорить, но не смогли подобрать слов. Обезумевшие, но вполне социально адаптированные, заторможенные, замкнутые, они протяжно и тоскливо молчали. Вдруг покинули все силы. Мысль о масках, театре одного актера (точнее двух актрис) больше не грела душу. Все вызывало лишь глухую ненависть и муки попранного самолюбия. Анечка зябко ежилась и обхватывала свои плечи руками. По щеке Марго медленно ползла прохладная, густая слеза.

Каждая из них отлично понимала, что время не отмотаешь назад, и ничего не вернешь обратно. Ветер трепал волосы девочек во влажном воздухе оттепели.

Марго тихо села на скамейку. Вид у нее был растерянный, словно она хотела сказать что-то, но начисто позабыла обо всем, и теперь мучительно копается в своей памяти, не находя там ничего, кроме глупых картинок: танцующая в солнечном столпе пыль, чья-то рука, четко вырисовывающаяся на фоне сияющего окна, соленые огурцы в мутном рассоле и шматах смородиновых листьев…

Не хотелось ничего — ни умирать, ни любить, ни попирать ногами, ни смеяться, ни курить. Анечка отрешенно смотрела куда-то поверх головы Марго.

Кажется, именно в этот момент они поменялись местами. История их притягательной ненависти уместилась в этом коротком мгновении.

 

Слухи про «Косынку» (про больного мужчину)

Один мужчина болел страшной болезнью. Ему совершенно нечего было делать, он сидел дома, пил лекарства и ждал, пока с работы придут его дети. Но дети были молодыми, после работы им хотелось пить пиво и танцевать, а потому мужчина подолгу сидел в пустой квартире и играл в Косынку. Он спрашивал у Косынки: «действительно ли я болен страшной болезнью?», и Косынка каждый раз отвечала положительно. Тогда мужчина решил обмануть Косынку — он запутывал пасьянс и специально проигрывал, получая на свой вопрос отрицательный ответ. Через неделю он выздоровел, а потом его убили киллеры, нанятые Лигой, чтобы Косынку не позорил зря.

 

Слухи про «Косынку» (про Мэтров)

Один Мэтр Косынки попросил другого Мэтра Косынки пожить у него месяцок, пока тот будет в командировке. Это у них такая фишка была — Мэтры играли, будто они обычные люди и у них нету денег, чтобы дать их кому-нибудь, кто покормит этот месяц кота. Уезжая, хозяин дома просил гостя, чтобы тот делал все, что угодно, но не открывал его компьютер и не играл в его Косынку. Три дня терпел Мэтр, а потом открыл компьютер другого Мэтра и сыграл в Косынку. В тот же миг они поменялись телами и так живут до сих пор.

 

Слухи про «Косынку» (про начальника)

Одна молодая женщина играла в Косынку для собственного удовольствия — она так проводила время. Особых достижений за ней никто не замечал, да и не интересно ей это было (по крайней мере она так говорила). Однако, у этой женщины не ладились отношения с начальником. На одном из форумов в интернете, посвященных Косынке, женщине дали один совет, которым она воспользовалась. Женщина вошла в кабинет своего начальника, когда тот отправился на обед, открыла в его компьютере Косынку и тут же выиграла в нее со счетом 4761. Через месяц начальник женился на этой женщине и больше никогда к ней не придирался — теперь он обнимает ее и блаженно закрывает глаза.

 

Слово Марго. Мэтр (с кепкой на коньках)

Скажи мне кто-нибудь вчера: «Марго, ты станешь мэтром Лиги», я бы посмеялась от души, а потом забыла бы напрочь. Ерунда какая — еще чего придумали бы. Посмешнее.

Косынка появилась в моей жизни случайно — и как всегда, от лени. От лени вообще великие вещи делаются: мусоропровод, канализация, свежие газеты, цветы в горшках, подставки для компакт-дисков, пульт для телевизора, подъемные краны… А мне в 16 лет папуля компьютер купил и строго настрого наказал за два месяца освоить «Word». Дрянная программа, ни фига не понятно, да и лень вникать, жара на улице стояла такая, что хоть жри ее с кашей — масло растает и растечется желтым пятном в прозрачной сфере, наполненной одним воздухом. Да что там воздух! Что масло! Анечка клянется, что в эти дни она жарила яичницу на мостовой — ничего себе яичница получилась, никто ее, конечно, есть не стал, и подгорела она потом — однако, проверить практически невозможно, да и стоит ли?

Тогда еще ночи стояли такие — лежишь на диване, и представляешь, как твое тело медленно вплавляется в поролоновые подушки, муторно, язык прилип к небу, а в желудке уже болтается литр тепловатой воды с хлоркой, потому что минералка давным-давно кончилась, послать за ней некого, темнота стоит густая и мутная, как дрянной кофе в крохотной забегаловке рядом с моей нынешней работой — хочешь пей его, а хочешь — поливай им кактус… Порой накатывала паника, казалось, что если жара продлится еще хоть пару минут, то нагрянет необходимость сделать хоть что-то, но тупая истома гвоздила меня к дивану, и я медленно вплавлялась в поролон, как горячая ложка в круглой банке бутербродного маргарина.

Экран монитора светился с неотвратимостью божьего возмездия, ни пса там не было понятно, папуля же, отдуваясь, по утрам пил ледяной, прямо из холодильника, каркаде и даже не ослаблял узел галстука. Он хотел видеть свою дочь хакером — он был намерен сделать для этого все. Героическую попытку освоить в компьютере что-то посерьезнее включения и выключения или бесцельного вождения мышкой по рабочему столу я осуществила через неделю пребывания в моей комнате этого монстра. Косынку я заприметила сразу. Простенькая такая программка, именно для таких погод, которые стояли в тот момент, когда гарь и цветение перемешивались в пыльном чаду колыхающегося зноя. С косынкой же как: открываешь этот пасьянс, и полчаса ты, вроде, занимаешься делом. Полчаса превращаются в полтора, время идет, пасьянс то не сходится, то сходится, а ты, знай себе, перетаскивай мышкой карты их угла в угол.

В принципе, я сходила с ума по косынке всегда, даже в бумажном и настольном ее варианте. Где-то далеко в памяти, когда, не понимая смысла этого пасьянса, не разбираясь в старшинстве карт, я наблюдала за тем, как бабушка аккуратно раскладывает на столе красивый треугольник рубашками вверх, появлялось ощущение, что кто-то гладит теплой ладонью мой затылок. На дачной террасе пахло табачным дымом, и дрожащие пятна солнечного света лежали на столе, покрытом льняной скатертью, бабушка задумчиво курила, а я заворожено смотрела на ее пальцы, быстро тасующие карты. Словно сухие листья ложатся тебе на лицо — умиротворение, как из какого-то далекого сна: золотисто-коричневые тона и амплитуда раскачивания постепенно уменьшается.

Анечка ржала, распечатывала на моем принтере какие-то идиотские рассказы, ругала косынку и накуривала в комнате так, что топор можно было вешать. Или самой повеситься.

Конечно, «Word» я освоила. На ура. Научилась пользоваться шифтами, там и недолго до опции shift + F3 осталось, однако я не нашла ничего лучшего, чем влюбиться. Такая вот история — первая любовь это вам не шутки какие-нибудь, тут все серьезно: розы, грезы, прозы, слезы, морозы, грозы, угрозы, позы, мимозы, сахарозы, дисахарозы, дезоксирибонуклеиновая и аденозинтрифосфорная кислоты — всего предостаточно. Хоть жопой их кушай. Дело принимало серьезный оборот: я стала реже показываться у Анечки, мы с моей любовью трахались на чужих кухнях, отчаянно пили, курили одну на двоих сигарету, говорили о больших и недоступных толпе чувствах, я наплевательски относилась к учебному плану выпускного класса и даже как-то назвала директора школы писюком. Звезданутым. Осень прошла для меня как в угаре, я не слушала своих собеседников, извела миллион противозачаточных вагинальных свечек и тестов на беременность и часами ждала телефонного звонка, вздрагивая от каждого шороха. Пришла зима.

У меня появилась странная привычка часами вглядываться в свое отражение, сидя в темной комнате, я купила себе лифчик на два размера меньше и научилась с филигранной виртуозностью надевать презерватив на любой продолговатый предмет. Зима выдалась холодной, и мой герой подарил мне теплую тельняшку с начесом. Я куталась в полосатую обновку и часами думала о любви, бытие, вечности, горячей ванне и средстве для удаления волос с ног. За окном сыпал снег, наметались огромные сугробы, а я измарала огромную кипу бумаги, записывая стихи, которые извлекала прямо из своей измученной любовью, портвейном и африканскими страстями души: что-то про солнце, оконце, букашки и ромашки — эдакие пасторальные мечтания о том, как бы было здорово, если бы родители свалили хоть куда-нибудь на пару дней. На улицу и не выйдешь — такой стоял мороз, и когда я и мой герой попытались по старой памяти трахнуться в подъезде, ничего не вышло — так было холодно. Мы долго курили и сидели, тесно прижавшись друг к другу, на ступенях, пачкающихся белым. На следующий день он не позвонил, и через два дня тоже.

Прошла неделя.

Я кидалась на стены и плакала в голос, потому что не хотелось разговаривать с папулей и гулять с собакой, а хотелось хлопать любимого по коленке и копаться в карманах его джинсов, любуясь его небесной красотой и наслаждаясь его безграничным умом. Я думала о тантре каждую минуту, сон для меня превратился в пытку: с часа до трех я крутилась в постели, наматывая простыни на ноги, а с трех до шести благородно рыдала и заламывала руки. Еще я сутками пялилась на телефон и рисковала получить инфаркт, когда вдруг раздавался звонок. Прошла еще неделя, близился чертов день всех влюбленных. Хотелось кричать, плакать, раздирать в мясо шелковые кружевные сердечки, продающиеся на каждом шагу, бить посуду, кусать от стакана и со скрежетом пережевывать острое стекло. Вместо этого я сидела на полу в полной темноте и смотрела в одну точку.

Анечка достала билеты в Театр киноактера на какой-то глупый спектакль, из тех, что забываются сразу, как только выйдешь из зала и предложила подойти к проблеме творчески. Я вцепилась в эту возможность, как утопающий хватается за соломинку. Подняла трубку и, корчась от ужаса, позвонила своей самой большой и трепетной любви. Он наверное даже рад был, потому что человек просто не может все время пить пиво — хоть иногда надо заниматься чем-нибудь еще.

Я была готова к выходу уже с утра. Коротая время до вечера, я торчала у компьютера и бесцельно играла в косынку, такую родную и понятную — вроде бы дело, а вроде бы и нет. За три часа пасьянс не сошелся ни разу — мертвая тишина, ровное гудение компьютера и карты, мелькающие перед глазами. До шести часов вечера пасьянс сошелся лишь однажды, и то, как-то странно и нехотя. Я не верила, будто это что-то значит. Ерунда — я так и подумала.

Мой герой опоздал на полчаса, а когда подошел поближе, я увидела, как он пьян. Вероятно, на ногах он держался благодаря годами выработанной системе сноровистой смены поддерживающих средств: вот, кончается стенка, два коротких шага, начинается вторая, ухватились за тетеньку и перебазировались к поручням, перевели дух и рухнули на лавочку рядом со мной. Скотина — я так и подумала. А еще мучительно на воздух захотелось и впервые косынка начала пугать меня. Любим-ненагляд бессильно уронил голову.

— Что будем делать? — тихо спросила я.

— Может, по домам? — прошептал он с тихой надеждой.

Потом, года через три, мы поженились. Брак длился два месяца и оказался до одури неудачным — я сбежала от его портера, поздних просыпаний, безработицы и слепого обожания, засасывающего меня в пучину дремучего алкоголизма. Ждать три года не пришлось. Я верно истолковала смысл послания косынки, другое дело, что на практике это знание применить не пришлось — я смело шагала в болото с крокодилами. Впрочем, отныне я получила изворотливого и на редкость прозорливого советчика, который ни разу меня не подводил — косынку. Это было началом моего большого пути в мир игроков Лиги.

Потом были и shift + F3 в «Word», и нищета такая, что крупу заплесневелую жадно поедаешь, и пачки денег, которые с трудом умещались во всех карманах, утра, когда с трудом вспоминаешь как зовут хозяина постели, в которой ты проснулась, бесконечные дороги, порой в никуда, а порой с конкретным пунктом назначения, огромные пакеты марихуаны, полузнакомые люди, длинные разговоры, порой до одури пустые, а порой звучащие как откровения… А потом вдруг все кончилось. Словно кто-то школьную доску протер сахарным сиропом — подсохнет и пиши что хочешь.

Мне было 22 года, а я бесцельно сидела дома, изводя себя одиночеством и косынкой. Я пялилась в экран компьютера, хранила на полочке в ванной три дежурных презерватива, остававшихся моими бессменными спутниками уже полгода, и играла в косынку. Такая жизнь приводила меня в ужас. Когда я смотрела на себя со стороны, то понимала, что становлюсь толстой, некрасивой и нелюдимой грымзой, о которой не помнит никто на свете. Я привыкла к одиночеству настолько, что с трудом выбиралась в магазин, преимущественно ночью, низко наклонив голову и не решаясь взглянуть в глаза продавцам. Именно тогда моя техника игры начала оттачиваться, и я постепенно обретала ту форму, в которой находилась сейчас.

Как-то ночью, устав от бесцельного проверяния почты на Яндексе, на которую никто, кроме работодателей, не писал, я наткнулась в интернете на сайт Лиги. Простейшая графика, отсутствие ссылок на порносайты и занудное вступление отсеивали всех посторонних людей. Для меня же призыв Лиги изучать тонкую эзотерику косынки прозвучал как музыка высших сфер — вроде бы и занимаюсь чем-то, а вроде бы и нет. Через неделю я решилась поучаствовать в сетевом соревновании и быстро выбилась в подгруппу юниоров. Для простоты я взяла себе придурковатое имя G126, на фоне имен других юниоров смотревшееся весьма прилично. Оно быстро приобрело популярность в рядах ценителей и тонких знатоков косынки. В загнивающих рядах косыночников заговорили о новой звезде. Мне это льстило — хоть что-то кроме своего ежедневного отражения в зеркале, которое хочется скорее оплевать, чем броситься нацеловывать.

В то время косынка начала завоевывать все больше и больше людей. Всем надоела примитивная квака, и захотелось чего-нибудь еще более примитивного, но дающего прикосновение к тайне. Косынка пришлась как раз кстати, и ее примитивность диктовала свои правила. Барахлящие мониторы, цена которым в базарный день 20 баксов, в последнее время резко подскочили в цене. Железо к 486-ым компам на Митинском радиорынке теперь толкали втридорога, а мажорные золотые ребятишки дрались за убитую и выпотрошенную мышку без скрола (мол, со скролом только у придурков, которые про косынку слыхом не слыхивали). Если раньше тупо пялиться в компьютер было стыдно и недостойно гордого звания человека, сейчас эти посиделки внушали уважение и почти мистический ужас. Это была пора подпольных клубов, оснащенных 486-ми компьютерами в век 4-х пентиумов и 120 гиговых винтов. Избранные собирались в маленьких полутемных подвальчиках, выпивали и играли в косынку.

Я знала об этих соревнованиях, однако ритм моей растительной жизни не позволял появляться на людях — к моменту, когда моему добровольному заточению минул год, я приобрела паническую агорафобию. Про G126 заговорили, что он — инвалид детства, безногий карлик, страдающий нарушениями речи и обладающий даром предвидения. Я собирала отголоски этих слухов, расползающихся по форумам расплодившихся, как грибы после дождя, сайтов Лиги, и продолжала бить все рекорды на соревнованиях онлайн. Все изменилось недавно.

Очень просто — кончились деньги. Контора, которая с успехом кормила меня целый год, развалилась, и голод погнал устраиваться на работу. Все сложилось как нельзя лучше — помогла одна из немногих оставшихся подруг, агорафобия потонула в пучине безденежья, голос снова обрел зычность и вернулось умение смешно рассказывать анекдоты. Вслед за этим пришли деньги, новые связи, посиделки в барах центра Москвы, я выкрасилась в блондинку, перестала торчать на месте, уставившись в одну точку, и сдружилась с одним из сослуживцев. Вместе мы пили пиво на солнышке под окнами своей конторы в обеденный перерыв и рассуждали о жизни. В одной из таких бесед новый друг тайком сообщил мне о Лиге и проводимых ею соревнованиях. В тот же день я напросилась в один из ее клубов.

Заведение это находилось где-то на Юго-Западной и называлось «Семерка» — один из заплеваных заштатных клубов Лиги, который истинные виртуозы посещали редко, если вообще посещали. И все же, оказавшись в душном, прокуренном помещении, я оробела, в ужасе озираясь по сторонам со стула барной стойки. Через полчаса, перекинувшись парой слов с барменом, я хлопнула стопку водки и села за один из компьютеров. Начиналось очередное соревнование — как всегда — местные мэтры в центре внимания, не очень талантливые завсегдатаи по бокам, с краю притулилась парочка дрожащих новичков — я, к примеру.

Первый раунд я позорно продула, с трудом вырвавшись в четверть финала — сделали свое дело потные ладони, комок в горле, непривычная мышка и сослуживец, дававший из-за плеча идиотские советы. Но к следующему раунду я освоилась и взялась за дело всерьез. Четверть финала длилась ровно 45 секунд. Со счетом 11894 я оставила далеко позади всех участников. Полуфинал выгнал из туалетов и отлепил от барной стойки всех присутствующих: народ сгрудился вокруг меня. Становилось ясно — они либо наблюдают рождение новой звезды, либо видят перед собой девицу, которой косынка благоволит необычайно, отмечая удивительно гладкую и удачную полосу ее жизни. И на то, и на другое стоило посмотреть. Знали бы они, сколько раз я разложила косынку за последний год, они бы с почестями спровадили бы меня в Кащенко, но — по мне ведь не скажешь.

Полуфинал был еще короче, чем четверть финала. За 39 секунд я уделала всех, а еще через пару минут взяла главный кубок «Семерки». Занося мое имя на доску победителей, организаторы попросили меня представиться своим онлайн именем. Появление на доске победителей аббревиатуры G126 произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сослуживец сгинул где-то в толпе, все рвались угостить меня, я намешала всю халявную выпивку в дикий коктейль и весьма навеселе пристроилась у бара, окруженная рюмками и почитателями.

В общем гаме и суматохе бармен наклонился ко мне и сообщил, что меня ждут в VIP-зале. Весьма подивившись, что в такой вшивой дыре вообще есть что-то подобное, я встала со своего табурета и, пошатываясь, направилась в туалет. Там, закрывшись в кабинке, я некоторое время блевала, с отвращением убирая волосы, набивавшиеся в рот, а потом пила холодную воду из-под крана и плескала ее себе в лицо. Переводя дух, я уставилась на свое отражение в зеркале — на меня смотрела девица с довольно помятой физиономией и кругами туши под глазами. В едином порыве я привела себя в порядок и направилась на поиски пресловутого VIP-зала.

Все, что я помню дальше, — это мои голые ноги, намертво приклеившиеся к кожаной обивке дивана. С громким треском отлепляла я их и закидывала одна на одну — получалось недурно. Кажется, я пыталась поддерживать непринужденную беседу, но с кем, и о чем — Бог знает. С утра дико болела голова и разрывался телефон — звонил каким-то чудом про все прознавший Гоша, который никак не мог взять в толк, что я и легендарный безногий карлик G126 — одно и то же лицо. Он притащился через полчаса, запарковал машину на тротуаре, наглухо загородив подъезд и помойку, и весь день отпаивал меня коньяком с походами под контрастный душ. Я лениво пинала его ногами — мы всегда так делали.

Гоша остался, и я засыпала, крепко прижавшись к его спине. Казалось, я стою на пороге чего-то необыкновенного, в лицо мне дует ветер, как в каких-то героических фильмах про походы в неведомое и мой силуэт четко вырисовывается на фоне приоткрытой двери. Вероятно, так и было. Хорошо ли это? Знал бы прикуп…

 

Слово автору. Гоша (борется с армией настоящих мужчин)

Гоша никогда не задумывался о причинах происходящего. Спросите его: «Ты любишь Марго?», он спросит: «Кого?», а потом словно подавится полувздохом, кивнет кому-то (не вам) и недоуменно пожмет плечами. Любит? Нет… Просто тянет к ней как-то, он о ней даже не думает, просто без нее паршиво, но бывает куда хуже, и она порой достает до колик печеночных… Только без нее все-таки хуже.

А Марго стеснялась ходить с ним по улице. Ее раздражало, как он дышит и при этом свистит носом. Никто на целом свете не замечал Гошиного свиста — только Марго. Это душило ее, крутило в жгут ее душу и лишало способности проявить милосердие. А еще Марго с наслаждением называла Гошу за глаза бабьей мордой. Хочу отметить от себя, морда у него и правда была бабьей.

Гоша каждый день смотрел в зеркало и даже не подозревал, как получилось, что он стал таким. Ему казалось, что так было всегда: опасная чушь. На самом деле, все эти сильные мужчины, которые, починив трактор, уложив шпалы и спилив квадратный километр леса, идут пить чисто мужские напитки и бить друг другу морды, никогда не питали к Гоше привязанности. Эти мужчины ходили в грубых нечищеных ботинках, тёлки висли на них косяками, они носили только семейные трусы, мерялись членами и знали что такое настоящая, мужская работа. Они знали, что женщины любят, когда их долго трахают, от тесных брюк начинается импотенция, а настоящий мужик никогда не спустит обиды. Они страшно доставали Гошу.

Они не давали ему прохода, выбирали его слабым и шутили над ним свои настоящие мужские шутки. Как правило, они были здоровы, или их было много, так что Гоше приходилось просто смиряться, что эти люди находятся рядом с ним.

Возмутился он в четырнадцать лет. Оловянный солдатик, который сидел в нем, не пожелал сгибаться, а потребовал от Гоши каких-то действий. Гоша всегда мог найти выход — он его нашел, простой, как все гениальное: маскировка в условиях активных боевых действий. Ничего не оставалось, как стать таким же, как все эти мужчины, носить эти чертовы трусы, ботинки и бить всем морды.

Гоша, по природе существо неагрессивное и склонное к конформизму, добродушный и общительный, схватил свое копье и, наперевес с ним, поскакал крушить ветряные мельницы. Больше похожие на ветряные мыльницы. Он накачал себе древнегреческий торс и три года отходил на бокс. Он заработал кучу денег и стал большим начальником. Он завел себе настоящего друга, с которым проникновенно пил пиво. Гоша разбил морду тому, кто особенно доставал его в школе в свое время. Он завел себе барышню и сам же ее бросил, хоть потом от переживаний блевал целую неделю. Гоша доказал всем, что он — мужик, и настоящие мужчины постепенно оставили его в покое. Герой бился-сражался с вампирами, и вот твари уже подбираются к нему, и с их зубов свисают клочья какой-то пены, противно невероятно, он сопротивляется из последних сил, но склизкие гады закрывают его от зрителя, а через секунду отступают и удивленно шарят по подвалу (или где там все это происходит) глазами: они больше не видят нашего героя. Просто в пылу схватки он не обратил внимания на маленький укус и совершенно незаметно для себя превратился в вампира. Сражаться больше некому и не с кем — все братья, друзья-товарищи и так далее (если вы меня, конечно, понимаете).

Гоша не откроет вам свою душу никогда по той простой причине, что он давно позабыл, кем же он является на самом деле. Он словно носит на своих плечах этого чертового настоящего мужчину, который изо всех сил болтает ногами. Впрочем, Гоша редко задумывается над такими вещами, как невообразимое богатство внутреннего мира, тонкая и ранимая душа, всяческие метания, а потому ему просто плевать, почему все сложилось так, как сложилось. Гошу ведет по жизни его непобедимая интуиция и четкое понимание того, что он хочет.

Гоша пленяет барышень, но совершенно не замечает этого. Впрочем, в этом есть определенная гуманность — больше всего на свете Гоша боится, что кто-то полюбит его настолько, что начнет ради него приносить жертвы.

Гоша напряжен так, что кажется, сейчас начнут лопаться его сухожилия, а потом его тело разлетится на тысячу маленьких кусочков. Этого почти никто не замечает: он мало кого подпустит близко к себе. Ему проще держать вас на расстоянии вытянутой руки. Не потому, что он полон отвращения к окружающим его людям. Просто он смертельно боится. Страх — еще одна из направляющих Гоши. Он мнется на месте, замирает и выжидает часами, когда холод, разливающийся у него внутри, отступит. Порой ему становится так страшно, что ладони потеют, а под ложечкой шевелится монстр, который кусает и рвет Гошу изнутри. Кусает и рвет. Гоша пережидает, прикасаясь рукой к стене, чтобы ощутить реальность этого мира, ускользающего из-под пальцев, как легкий газовый шарфик.

Осенью Гоша полон неясных предчувствий. Он проверяет свою электронную почту каждые пять минут, не выпускает из рук мобильник, в надежде, что на него позвонит кто-то важный и чутко прислушивается к шагам в коридоре. Ожидание сменяется гнетущим отвращением к себе и внутренней дрожью, когда кажется что все пропало и жизнь дала трещину. Тогда Гоша садится прямо на пол, достает из секретного ящика стола пачку сигарет и принимается смолить одну за одной, корчась от страха и отвращения.

Отпускает Гошу только если он оказывается в одной постели с Марго. Ему становится легко и спокойно, наваливается сонная истома, он кладет руку на ее грудь и засыпает, открыв рот. Ради этого он готов простить Марго многое. Гоша терпит слепую ярость, с которой Марго порой смотрит на него, ее безумную блядскую готовность уложить в свою постель каждого второго, ее злые, едкие шутки и то, как Марго пинает его ногой по ночам. Гоша, не просыпаясь, обнимает ее крепче. Он готов не видеть ее месяцами. Он готов дать ей возможность вырваться и пропасть на полгода. Гоша снисходителен к ней, и даже не замечает, как Марго отчаянно борется с ним. Именно поэтому она всегда оказывается побежденной.

 

Слово автору. Марго (зажимает рот рукой и делает большие глаза)

Марго бросилась в постель к Гоше в первый же день их знакомства. Вернее, в первую ночь. Эдакий подарочек ко дню рождения. Захотела — и получила. Легко. Растоптала свою любовь, разбила в кровь колени, запуталась, изовралась — но получила.

Завладела его сердцем, завоевала Гошу с потрохами, так, что он с руки ее был готов дерьмо жрать, принялась топтать и попирать его, а тот даже не заметил. Марго утонченно мстила Гоше за то, что он просто подвернулся под руку, медленно убивала его, размазывала по стене, отталкивала, выматывала и крошила его душу вслед за своей.

А тому хоть бы хны. Не бледнел, не бросался душить, не бил смертным боем, не обзывал сукой, не резал себе вены, не спивался, не плакал, не пытался выпрыгнуть в окно, не бросал работу. Гладил ее по голове и улыбался. И на работу уезжал. И звонил только через неделю — не потому что не хотел или обиделся — занят был. Марго творила свою вечную вендетту, а объект этой вендетты в ус не дул. Она скрежетала зубами.

Говорят, что единственное, о чем мечтала Марго — это о возможности снова испытать то, что называют Истинной, Подлинной и Настоящей Любовью, Такой, Чтобы Даже Дурак Понял. И чтобы это непременно Красивая Любовь была — ну, не как в книжках, а как из какого-то далекого детства, честно и легко. Нежно, безоглядно, с поцелуями еще до того, как проснешься, с объятиями длинной в сутки, с признаниями, слезами, застилающими глаза, и счастливыми потягиваниями под одеялом. Порой Марго даже пыталась разыграть что-то подобное. Впрочем, несмотря на весьма недюжинные актерские способности, получалось у нее паршиво. Где угодно, с кем угодно, только не с Гошей — Марго видела это даже сквозь свое дремучее мортидо, измотавшее ее вконец.

Однако почему-то Марго всякий раз открывала Гоше дверь. Она уверяла всех, что ей никто не нужен. Врала. Кто-то был просто необходим, только плевать кто — в тот момент она ненавидела всех и каждого, кипучая ненависть, поддерживающая в Марго огонь жизни, внезапно затопила всю и выжгла дотла. Порой (хотя Марго в этом не признается никогда) ей становилось страшно. И тогда рыжая стерва принималась послушно ездить с Гошей на пикники и выбираться в центр, она прилежно валялась на солнечных полянках, с восторженным визгом вбегала в воду, дремала на нижней полке в сауне и подпевала кому-то на концертах. Гоша боролся с саморазрушением Марго, а она смиренно принимала это, как горькое лекарство, как банки во время бронхита — со спины похож на божью коровку, однако как помогает.

Марго мало кто позавидует. Заключенная в клетку собственной клаустрофобии, она задыхалась и билась, как птица в силках. Очень хотелось на воздух, стыд и духота сковывали движения Марго, она запиралась от Гоши в туалете и ловила воздух перекошенным ртом. Сама поднимала трубку и звонила ему, а через пару минут хотела только одного: бежать. Гоше тоже отчаянно не повезло — подвернулся под руку, завяз и никак не мог развязаться — во многом его спасала эмоциональная тупость и сильный отрыв от собственного внутреннего мира — типа, хрен его знает, что там происходит — может, страдания нечеловеческие, однако ж, глубоко наплевать потому что не видно.

Гоша всегда думал, что если бы он остался бы у Марго еще на сутки, ему не пришлось бы больше уходить. Как он заблуждался! Марго же умудрялась выгонять его задолго до того, как один Гошин вид начал бы вызывать у нее нервные судороги. Гомеопатические же дозы Гоши вызывали у нее нечто вроде привыкания — так, глядишь, и год пройдет, а за ним еще один. Оглянешься назад лет через двести — не жизнь была, а сказка. Так они и гоняли бы по кругу, пока Гоша наконец не набрался храбрости сделать первый шаг.

 

Слово автору. Маневры (караул устал)

Пахло ванильным сдобой, переслащенным кофе с молоком и Гошиным одеколоном, который стелился поверх всех запахов — непонятно теперь, пахнет разогретым лаком деревянный столик кафе, или руки Марго, или нет ничего в помине — только желтый свет, легкая ломота в затылке, приглушенная музыка и вишни в сиропе из десерта…

— Ты же знаешь, — бормотала себе под нос Марго, которая уже изрядно набралась, а потому пребывала в весьма благостном настроении, улыбалась, заглядывала Гоше в глаза и вообще — играла сегодня на славу — а может не играла, кто ее знает, может пробило ее наконец, — я же люблю тебя больше всех на свете, ты — мужчина всей моей жизни.

— Я знаю, — рассеянно кивал Гоша. Он тоже набрался и теперь Марго могла указать ему на луну — притащил бы. Даже не задумался бы, принес — и точка.

Марго опоздала на полтора часа — кружила между Главпочтамтом и Лукойлом, на чем свет стоит кляня свой топографический кретинизм и замысловатые места, куда ее вечно вытаскивает Гоша. Об этом она никому и никогда не рассказывала — и я-то об этом узнала совершенно случайно. Как бы там ни было, в кофейню Марго влетела как на крыльях — словно и не плакала от злости, оказавшись перед Лукойлом в четвертый раз две минуты назад, впилась в Гошу поцелуем и расслабленно завалилась рядом с ним. Опоздание всегда давало ей фору нежности и доброты, которую она могла проявить к Гоше, извиняясь. Теперь Марго чувствовала себя в полной безопасности — можно не думать о прибитой пыли, полных ушах слез, с которыми она просыпалась каждое утро, молчащем телефоне, небе, к весне таком прозрачном, что хотелось заземлиться, чтобы сердце не выскочило из груди…

— Не так, — ржала Марго, посасывая кисленькие вишневые косточки, которых у нее во рту набралось уже штук пятнадцать, — не так, надо говорить: премного благодарен, что оправдал доверие, спасибо, спасибо, но вы льстите мне, я знаю.

— Спасибо, — покивал Гоша и принялся заглядывать к Марго в глаза, — я остальное все позабыл. Ничего? — и смущенно добавил, — ты такая маленькая… просто девочка.

— Вот еще, — скривилась Марго, выплевывая свои косточки в ладонь, — да ты салага по сравнению со мной. Что ты вообще знаешь, только и умеешь, что деньги зарабатывать. Ты хоть раз супружеской жизнью жил?

— Сейчас живу, с одной, ты ее не знаешь, — Гоша беспомощно пошарил глазами по залу и схватил Марго за руку. Та даже не заметила.

Если бы к Марго сейчас подошел бы кто-нибудь и сказал: «Вот тебе, Марго, маленькая педалька, нажми на нее, и сразу провалишься прямо в ад», — Марго согласилась бы, не раздумывая ни минуты. Но никто не подошел и ничего подобного Марго не предложил. Пришлось выплывать самой. Марго зажмурилась и мужественно переживала самые страшные минуты своей жизни.

Сначала она царственно побагровела, потом побелела, шумно сглотнула, словно в горле у нее трепыхалась здоровая рыбина, сердце ее забилось где-то в желудке, потом оно переместилось под левую ключицу, потом в глазах все вдруг потемнело, куда-то делись сигареты, язык стал похож на ком ваты, вспотел кончик носа, бросило в жар, и запах Гошиного одеколона навалился пудовой тяжестью. А потом Марго стало стыдно. За то, что она вообще на свете есть, за свои ноги, покоящиеся под столом, за свое пальто на вешалке, за свою сумку, которую она швырнула куда-то, за то, что она так напилась, за свою спину и плечи, открытые взглядам всех посетителей кафе, за серьги в своих ушах и пересохшие губы… Чувство стыда, когда-то знакомое Марго, а теперь начисто позабытое, накрывало ее плотным одеялом, и она с трудом дышала, думала с трудом, хотя — кто просил так напиваться?

— Ты меня не слушаешь, — Гоша потеребил ее руку, — я купался в проруби, представляешь, в проруби — правда больше падал рядом, чем плавал там… Скучно… развлечений никаких — пить пришлось все два дня — понимаешь?

— Ч-что? — с трудом выдавила из себя Марго.

— Дом отдыха, я тебе говорю, был полный отстой.

— А… П-почему? — Марго поморщилась, как от сильной боли и попыталась нацепить на лицо улыбку — она скорее сдохнет, чем покажет, что перед Гошей сидит лишь малая часть Марго, а основные ее стати давно валяются под столом без надежды на спасение, и вообще без надежды.

— Да там развлечений никаких — на лыжах что ли кататься? А Маша и того больше — вообще провалялась в постели все два дня.

— Давно? — ляпнула Марго, закуривая.

— Чего?

— Живете, — выплюнула Марго, корчась от ужаса.

— Месяца два… — пожал плечами Гоша, — что-то около.

— А что не сказал?

— Так не спрашивала же, а? Ну не спрашивала…

— Точняк, — покивала Марго, — выпьем?

Я думаю, что Марго в тот момент стало очень страшно. Вообще-то она не была такой стервой, как хотела казаться — Марго очень многие вещи в своей жизни пускала на самотек. А Гоша даже насладиться триумфом как следует не мог — он просто не знал, что пребывает в стадии триумфа, он не знал, что у них с Марго идет спортивное соревнование на то, кто из них больший гад, и что до этого впереди была Марго, а сейчас он ушел настолько далеко вперед, что все ее завоевания кажутся мелкими и не заслуживающими упоминания.

Так Марго пустилась в свой очередной крестовый поход. Раньше Гошино общество заставляло ее бороться с собственным страхом и отвращением, а теперь у нее был замечательный повод со всем пылом нерастраченного пионерского детства окунуться в омут своего актерского дарования. О… Теперь Марго было что сыграть — главное — не думать о том, что в жизни давно пора что-то менять.

В тот жуткий вечер Марго, скрипя и покачиваясь, но опомнилась от потрясения и потребовала еще коньяка. Играла тихая музыка, Марго вдруг вскочила и отправилась к стойке самостоятельно, приплясывая на ходу, и щеки ее горели лихорадочным румянцем, улыбка светилась так ярко, словно она влюблена в весь мир, плавная линия шеи, плеч, мягких рук, ямочки на щеках — все в Марго вопило о том, что эта жизнь прекрасна, и Марго — лучшая ее часть. Что на самом деле творилось у Марго внутри? Пустота, легкая скука, отрешенность, и обида, вмерзшая в ледяную глыбу арктического спокойствия. Такое не забывается, а Марго никогда не жаловалась на память. Память по-итальянски вендетта, а область всяческого отмщения и возмездия была для нее родной стихией.

Гоша от Марго глаз отвести не мог — она вдруг стала такой, какой он всегда хотел ее видеть — сияющие глаза из-под пряди волос, упавшей на лоб, щека мягко трется о плечо, на влажных губах полуулыбка, а за пазухой нет камня, и ни одного взгляда в сторону других — только Гоша — принц на сияющем троне. Потом Марго смеялась, запрокинув голову, стоя на барном табурете, пьяная, красивая, и безраздельно Гошина.

Через день Марго составила безупречный план и принялась прессовать Гошу так, что всем, кто хоть каким-то боком прикоснулся к этой истории, страшно делалось. Кажется, впервые в жизни она боролась не на жизнь, а на смерть.

Факт остается фактом — Гоша выдержал ровно полтора месяца. По истечению этого времени он с жутким скандалом собрал свои вещи и отбыл на съемную квартиру, искренне веря, что личная жизнь у него на этот период не сложилась. После этого он долго сидел на полу, раскачивался из стороны в сторону и пустился в какое-то несвойственное ему самокопание. Он даже бутылку пива в одиночку выпил.

Марго узнала о Гошином переезде через три дня и на радостях трахнула своего начальника. Удосужилась встретиться с Гошей она только по истечение третьей недели. Сидела весь вечер, протяжно молчала и смотрела в стену. Вдруг покинули все силы. Гоша попытался потрогать ее грудь и моментально получил по рукам.

 

Слово автору. Пальцы, переплетенные под одеялом (ни слова о сигаретах)

Нет, после этого ничего глобального в их жизни не случилось. Гоша тогда даже ночевать у Марго остался. Она долго трепала какую-то ерунду, не удосужилась предложить ему даже чаю, демонстративно договорилась о свидании с недавно отоваренным начальником, а потом вдруг забралась Гоше на руки и долго отказывалась слезать.

Позже Гоша вдруг (надо сказать, впервые за неделю) уснул, распустив губы и зарыв слабые от неги пальцы в волосы Марго. Она слушала, как в темноте тикают часы и задумчиво водила ногой по прохладной стене — Марго никуда не могла деться от предательского ощущения, что все вокруг прозрачно и непостижимо хрупко.

Марго вглядывалась в пульсирующую темноту и лениво жмурилась. В голове колыхалась горячечная пустота, когда заснуть невозможно, в голове сплошная каша: Анечка, холодная, как сквозняк, отхлебывает чаю и молчит, глядя в сторону; «Я готова убить тебя!!!» — кто и когда это сказал, Марго не помнила; ощущение, что поезд остановился в метро и вагон наполнился напряженным молчанием — лишь тихое шипение внутренней связи; блинчики с хрустящей корочкой в какой-то привокзальной кафешке; теплая, но ущербная гладкость треснутого желудя в кармане…

Марго закрывала лицо руками и начинала считать до ста. Рядом спит Гоша, сладко, как ребенок под боком у мамочки, вернувшейся из командировки. Во сне он протягивал руку, нащупывал ледяную кисть Марго и переплетал свои пальцы с ее. Локтем Марго спихивает с кровати подушку и запрокидывает голову. Ужасно хочется курить.

 

Слово Марго. Помидоры (Красотки, красотки, красотки кабаре!!!)

Прошло два дня, работы поднавалили, я заковырялась на своей доблестной службе как папа Карло, время пролетело, словно пленку кто-то на перемотку поставил: все ходят, рты открывают, говорят, руками размахивают, а что происходит — непонятно. А потом сутки не вылезала из постели — только в туалет, к холодильнику и за новой книжкой — даже к телефону не подходила. На четвертый день притащился Гоша — довольно кстати, должна сказать — в холодильнике к тому моменту оставались соленые огурцы эпохи раннего палеолита, полпакета молока и четыре картофелины.

— С ума сошла! — заявил с порога Гоша, шваркнул в меня пакетом с какой-то снедью и пошел на кухню чайник ставить, — звездная болезнь заела.

— Вот еще, — буркнула я, вползая на кухню, сонно кутаясь в халат, — дурак ты какой-то, как я погляжу.

— Отлично, — заявил Гоша, вручая мне помидоры, нож и доску, — я дурак, ты — умнейшее существо в мире, а потому мы сегодня пойдем в одно место.

— Догадываюсь, в какое, — хмыкнула я. Гоша и ухом не повел. Я откинулась на спинку дивана, закинула ногу на стол, спихнув доску на пол, и вгрызлась в один из помидоров, — разыгрывать из себя твою даму сердца я больше не буду, хоть убей.

— А и не надо, — просиял Гоша, быстро строгая помидоры в салат. Запахло зеленью, разморенной на солнце, и раздавленными оливками, — тебя там все отлично запомнили, я теперь говорю, что приходить второй раз ты стесняешься и сидишь дома. В чадре. Перебираешь горох и просо.

— Как скажешь, — я выстрелила хвостиком помидора в раковину, но не попала, — так что тебе от меня надо?

— Есть крутые клубы Лиги, а есть галимые, в которых хоть G126 появись — никто даже не почешется. Ты там на кукурузнике можешь летать по залу и поливать всех дерьмом. Куриным. Они галимые настолько, что еще толком слухи не поползли о твоей выходке. Улавливаешь, о чем я говорю? — Гоша многозначительно протянул мне кусок сыра.

— Нет, — так же многозначительно ответила я, но сыр взяла.

— Пора явить твой талант миру, продемонстрировать всем, на что ты способна, я в тебя очень верю, мы всех победим, но пасаран и все такое. Понимаешь?

— Понимаю… — кивнула я, — ты уже поставил на меня в одном из крутых клубов Лиги, деньги терять не хочется, и теперь ты меня тащишь туда, чтобы я играла и помогла тебе нажиться сверх меры на моем таланте.

— Ну… — скривился Гоша, пододвинул ко мне лаваш и салатницу, — что-то ты тут накрутила жути какой-то… Я вообще-то картину эту видел немного по-другому. Какой-то я у тебя злодей получаюсь. Злодейский. Я ж как лучше хотел…

— Ага, — покивала я с набитым ртом, — продал меня за копеечку…

Гоша внимательно смотрел куда-то в сторону и молчал, гоняя пальцем по столу крошку от лаваша.

— Продал, говорю, — сказала я погромче, — меня за копеечку!

— Что? — Гоша поднял голову и часто заморгал, словно только что проснулся.

— Куда ты меня тащишь? — обречено спросила я, сосредоточенно ковыряясь в карманах его рубашки, которую он швырнул на диван, — что это за клуб Лиги? — сигареты наконец-то нашлись, я достала одну из них и с наслаждением закурила.

— «Красотки кабаре», — заявил Гоша, — прикольное место — дыра страшенная, цены ломовые, столы грязные, а кухня — жуть. Неописуемая. Ты лучше дома поешь, или я тебя потом куда-нибудь в другое место свожу. В общем — прелесть что за местечко.

— И Кардинал там играет по четвергам, — мрачно покивала я, — а что у нас сегодня?

— Четверг! — объявил Гоша таким голосом, словно большей радости он не мог и представить, — а ты откуда про Кардинала знаешь?

— Вызываю на дуэль, — объявила я противным голосом, — и прострелю тебе брюхо. Я дома сидела, но интернет у меня был.

— Тем более, — заявил Гоша еще бодрее, — сделаешь Кардинала и покроешь себя славой.

— Или он меня… — покивала я, — и опозорю свое славное имя на веки вечные. Одно радует — ты на тотализаторе продуешь.

— Не продую, — уверил меня Гоша, подсаживаясь поближе и зарываясь носом мне в шею, — там какая-то мутная система ставок, я к ней еще даже и не подбирался, на месте разберусь.

Я закрыла глаза. Тихо работал холодильник, где-то далеко за окном шумели машины, занавеска мерно колыхалась, слегка задевая мою макушку, а Гоша (я не видела, но знала на все сто) комкал край своей майки до хруста суставов, так, что челюсти хотелось сжать изо всех сил и молоть зубы в мелкую крошку, и пальцы слабели, и спина у него ныла от неудобной позы, но боялся пошевелиться, вздохнуть боялся…

Я резко встала и пересела на табурет, взгромоздившись на него с ногами. Гоша обмяк и уставился прямо в недоеденный мною салат.

— Гош, — тихо спросила я, закуривая новую сигарету, — а тебе зачем все это надо?

— Не знаю, — рассеянно пожал плечами тот.

Славное лето.

 

Слухи про «Косынку» (про вирус)

Один молодой человек играл в Косынку в перерывах между работой — ему казалось, что так он, вроде, не бездельничает. Через пару месяцев молодой человек понял, что Косынка посылает ему некие послания, расшифровав которые, он избегает множества неприятностей и даже зарабатывает лишние призовые очки. С некоторых пор молодой человек стал советоваться с ней по любому поводу и никогда не выпускал новый ноутбук из рук. Загадался какой-то ребус — молодой человек сразу сел и разгадал его при помощи Косынки. Тут ему девушка одна звонит и говорит: «Приходи ко мне, молодой человек, в гости, будем ужин есть и смотреть друг на друга умильными взглядами». А, надо сказать, что молодой человек уже долгое время вздыхал по этой девушке, подойти не решался, а тут вот такое счастье. Но, все же, молодой человек сел за компьютер и быстренько раскинул Косынку. Не сложилось. Он раскинул ее еще раз. Опять не сложилось. Три часа подряд раскидывал — не сошлось ни разу. Так и не пошел на ужин к девушке своей мечты, она обиделась и другого позвала. А потом оказалось, что молодому человеку в компьютер противники Лиги вирус запустили, чтобы Косынка никогда не складывалась. Говорят, нечего народ простой с Пути сбивать.

 

Слухи про «Косынку» (про 46 ножичков)

Один Мэтр восстал против Лиги — мол, нечего Лиге купоны с Косынки стричь, когда и так, если ты ее Мэтр, тебя на путь вырулит, и уже ничто, кроме тебя самого, не свернет. Раскладывает Мэтр Косынку, и все время спрашивает: «Сковырнется ли Лига?», и что интересно, все время Косынка у него складывается. Тут Мэтр вообще обрадовался — думает, что и Косынка сама против Лиги. Ночей не спал, все за компьютером сидел. А потом его нашли в подворотне, и из бока у него торчало 46 ножичков, все со знаком Лиги на рукоятке. Мэтр пока еще жил, успел сказать другому Мэтру, что его дело правое, и что надо бы Лигу свергнуть. Тот Мэтр поверил, и тоже стал Косынку раскладывать и спрашивать: «Сковырнется ли Лига?», только у него постоянно отрицательный ответ был, и никто ножичков ему в бок не втыкал. Может быть, первый Мэтр в Косынку просто лучше играл?

 

Слухи про «Косынку» (про подмену)

Одна девушка умела предсказывать при помощи Косынки что угодно, и даже брала с окружающих за это деньги — короче, чудо как предсказывала. И как-то ей очень хотелось, чтобы ее петь позвали на один концерт, и аплодировали ей там до потери пульса. Девушка раскинула Косынку, и по всему получалось, что и позовут ее вряд ли, а уж что до аплодисментов — поцелуй коровий зад. Но девушка не унималась, а все спрашивала, и спрашивала Косынку, позовут ли ее петь, и будут ли аплодировать, и к утру Косынка ответила «Да». Девушка была довольна, потому что все сбылось. Она и не догадывалась, что Косынка схитрила и переделала всю ее судьбу, и была это уже совсем другая девушка, не та, что принималась за Косынку. Только девушка ничего не заметила. Только как-то кому-то сказала, что волосы у нее, вроде, рыжее стали.

 

Слово Марго. «Красотки кабаре» (хромой карлик с накладной бородой в пол-лица)

Неприятное вибрирующее напряжение, разлитое во влажном распаренном воздухе «Красоток», чувствуешь сразу и на загривке волосы встают дыбом. Сюда так просто не попадешь — только за необычайные заслуги, харизму или дикие бабки. Жутко крутое место — иди и сунь свою толстую морду в лужу. Цены запредельные, столы грязные, с ламп клочьями осыпается пыль, народу толпища непроходимая и все уже нажрались — что за счастье оказаться в подобном месте!

Пахло сладковатой пудрой, выдохшимся пивом и сигаретами. Гомон стоял такой, что приходилось орать до хрипоты, и все равно ничего не слышно и не понятно. Жарища такая, что от людей пар валил, все слонялись в полумраке, натыкаясь друг на друга, курили, выпивали и преувеличенно радовались полузнакомым людям, имя которых припоминали с трудом. В некотором отдалении от бара тянулся ряд 486 компов, на четырнадцатидюймовых мониторах которых мерно подрагивала заставка косынки с извечно мучающим косыночника вопросом: «Сдать заново?».

Я примостилась в углу, подобрала под себя ноги, жесткая деревянная скамья впилась в задницу углами, которых не заметишь, пока не сядешь, но ничего удобнее тут не было — шаткие барные табуреты (большое спасибо, как-нибудь в другой раз), жесткие стулья, обитые толстой кожей и длинные деревянные скамьи. Только за стул еще повоюй пойди, вступи в короткую схватку с каким-нибудь типом, или с его подругой (неизвестно, что хуже). За скамью, кстати, тоже побороться надо, тут, конечно Гоша расстарался — запихнул меня в угол, метнулся к бару, принес пива и усвистал — только его и видели, типа, пошел ставить на меня огромные тыщи и узнавать, как можно на игру записаться. Одиноко так, что хоть голову об угол стола разбивай, или (что еще хуже) беги за Гошей, ищи его, зови и тащи обратно.

Я тоскливо поболтала в бокале свое пиво, выловила официантку и заказала коньяка — мир сразу стал теплей и уютнее, потому что я заболела в этом углу, если меня и гложет какой-нибудь душевный недуг, то в подобных местах он пухнет как на дрожжах — тоска страшенная подступает, хоть и не рождайся на этот свет. Пустота и непроглядная темень, хочется плакать, и все кругом как в какой-то длинной и безысходной сказке — принц не вернулся из похода (сначала покалечился и долго болел, а потом и вовсе помер), принцесса бросилась со скал в море, король тоже что-то там с собой сделал, детей у них так и не приключилось, зима, зима, рваные северные сумерки и старый слуга плачет в пустом каминном зале, перебирая фамильные реликвии, ну и, естественно, тут же травится страшным ядом. До прихода официантки я закрыла глаза и принялась считать до ста, прорываясь сквозь гомон, звон в ушах и пульсирующий чад. «Никуда не пойду, — призрачно пробивались сквозь счет какие-то мысли, — никуда не пойду и играть ни во что не буду». Графинчик, рюмка и блюдце с лимоном появились на пятьдесят шестом счете — совсем немного. Я приоткрыла один глаз, блаженно оскалилась и вольно отхлебнула коньяка.

Некоторое время я переводила дух, а потом откинулась назад, прислонившись спиной к прохладной стене, и закурила, с сомнением поглядывая на запотевшее пиво. Нет, конечно нет, ни в коем случае, но если Гоша не поторопится, то в конечном итоге он застанет тут бесчувственное тело, накачанное коньяком и пивом до такой степени, что уже не способно издавать даже нечленораздельное мычание. И пусть он потом попробует кому-нибудь объяснить, что это вот на нее он поставил кучу денег, и сейчас она вам тут немножко поиграет.

— А ты и правда думаешь победить?

От неожиданности я наглоталась сигаретного дыма, забулькавшего в желудке, клацнула зубами и повернулась на голос, уставившись красными слезящимися глазами на этого типа. В принципе, он сидел тут давно, но до этой фразы никакого интереса ко мне не проявлял, а выглядел, надо сказать, довольно странно — длинный, тощий, как жердь, тяжелая нижняя челюсть и на голове шапочка, расшитая цветным бисером. Не из тех, с кем хочется просто так взять и заговорить.

— А я, может и играть-то не собираюсь, — прохрипела я, пытаясь утрамбовать дым, перекатывающийся под ложечкой.

— Может и не собираешься, — понимающе закивал тип, — но вот веришь ли ты в победу?

— Ой, — сварливо отмахнулась я от него, давя бычок в пепельнице, — только не надо мне тут всю эту хрень разводить, — я вдруг заметила, что рубашка его такая длинная, что покрывает щиколотки, и совершенно непонятно, были ли под этой рубашкой штаны.

— Вообще-то и правда, хрень какая-то получается, — глаза его потеплели, казалось, хамство настроило его на благодушный лад, он прямо сиял, словно готовился получить от меня какой-нибудь ценный приз, — просто сразу так захотелось разговор начать, чтобы ты поняла: я что-то о тебе знаю. Вот мне и показалось наиболее удобным вступать тогда, когда ты об игре начала думать… — черт, есть у него под рубашкой штаны или нет? — не пересказывать же тебе всю эту хрень про утопившихся королей и слуг, рыдающих в каминном зале.

— Кстати, — буркнула я, — очень красивое сравнение.

— Главное оригинальное, — покивал он, — меня Доктор зовут. А как зовут тебя, я знаю.

— Доктор едет, едет сквозь снежную равнину? — поинтересовалась я, запихивая в рот новую сигарету.

— Что-то вроде этого, — согласился Доктор — и правда, похоже: при небольшой натяжке бисерная шапочка может сойти за докторскую, а уж белая хламида легко принималась за халат. «Значит, терапевт, — удовлетворенно подумала я про себя, — хирурги — они обычно в зеленых халатах ходят… терапевт — это еще ничего, это почти не страшно».

Некоторое время мы помолчали, я вертела сигарету между пальцами, Доктор смотрел куда-то поверх стола, потом наклонился, достал зубами из моего блюдечка лимон и задумчиво сжевал прямо со шкуркой. Я молчала. «Надо у него спросить что-нибудь, — болталось у меня в голове, — непременно что-нибудь спросить. Например, когда я умру, что будет с Анечкой в ближайшем будущем, когда Гоша наконец пойдет в жопу, буду ли я по этому поводу горевать, что значит слово «беда», выцарапанное на автобусном стекле, которое я видела недавно — настоящую, неподдельную беду, или такую беду, как у капитана Врунгеля — веселое путешествие со скорейшей победой яхты «Беда» — в принципе, близкие по звучанию слова — «беда» и «победа», да и по происхождению тоже…»

— Да ерунда это все — тоже в рифму получается, кстати. — Доктор времени не терял и подъел почти все лимоны — ну и черт с ними, все равно я к ним никогда не прикасаюсь.

— Что?

— Парнишка, студент академии Народного Хозяйства, 17 лет от роду, ехал в этом автобусе и думал что-то про романтическое парение, как в рекламе дезодоранта, группу «Лакримоза» и то, как он всем покажет, что и каким образом, он, кстати не очень пока представлял. А выцарапал ключом на стекле почему-то именно «беда» — так оказалось короче — попробуй как-нибудь процарапать ключами стекло — довольно сложно и, к тому же, противно скрипит. И ничего это не значит — до тебя это слово прочитали множество человек. Хотя, про капитана Врунгеля — мне это понравилось.

— То есть, ты плотно читаешь мои мысли? — я налила себе еще немного коньяка, поболтала его в бокале и опрокинула в рот. Приятное золотистое тепло потекло по пищеводу, отличное от липкой жары, царившей в клубе, а потому никак на нее не повлиявшее — не усилившее, ни утихомирившее.

— Ну… бывает…

— Ерунда какая… Даже то, что ты…

— Ну, знаешь ли, — замахал руками Доктор, — ты мне тоже нравишься, но у тебя все это несерьезно, а я — натура ранимая, мне уже и лет побольше чем тебе, и я прекрасно знаю, что ты там имеешь ввиду. Попорхала и забыла, а я так и остался с разбитым сердцем, может быть даже навсегда. Лермонтова читала? До смерти буду сидеть и вспоминать какие-нибудь глупости, вроде какого-нибудь рассвета, когда мы с тобой уже надрались, обнимаемся на каком-нибудь балконе и поем «Выпив дважды по двести // У буфетчицы Лены».

— Скажите пожалуйста, — буркнула я, — старье какое.

— К тому же, — продолжал Доктор, вольно отмахнувшись от моих слов, — должен сказать тебе, что под рубашкой брюки у меня все-таки есть.

— Черт, — шарахнула я ладонью по столу, а Доктор хлебнул моего коньяка прямо из графинчика. — Синие?

Он наклонился ко мне и заговорщицки прошептал:

— В полоску.

— О… — я понимающе закатила глаза, — о…

— Ну, — поднял палец вверх Доктор и торжественно поболтал им в воздухе, — такие пироги. Так ты считаешь себя игроком?

— Да плевала я на всю эту хрень, — махнула я рукой, — плевала. Радости никакой — одни заботы. Шкварюсь тут к скамейке этой долбаной, а дома вкуснейший салат, недочитанная книжка и прохладный ветерок обдувает голую попу.

— Какая гадость, — всплеснул руками Доктор, — просто ужасно.

— Не такая уж и гадость, — вздохнула я, — многим, в принципе, нравится.

— Да стой ты. Я говорю, что отвратительно, с каким чувством человек обычно идет к победе — она ему совершенно не нужна. Разве это честно?

— Наверное нет, — хмыкнула я, уловив слово «победа» и наглухо запечатав его в голове, — только надо же как-то все уравновешивать?

— Надо, — как-то легко согласился Доктор, — но не было бы более честным, если бы победа досталась, к примеру, Кардиналу?

— Ему и так довольно часто эта победа достается, — вздохнула я, — к тому же, медицина должна быть за меня, потому что я законченный псих, а ты чем занимаешься? «Надо, чтобы твоя победа досталась Кардиналу», — совершенно непохоже передразнила я.

— И знаешь что самое интересное, — снова отхлебнул у меня коньяка Доктор. Про себя я без удивления отметила, что уровень в графине ни капли не понизился — все те же 200 грамм, которые я заказывала, — сейчас ты говоришь все это, а в глубине души тебе так на косынку наплевать, что даже странно делается. А вот Кардинал уже 4 года практикует косынку, и очень успешно. Он занимается по четыре часа в день — полтора часа утром, час днем и полтора часа на ночь — и в этом жестком графике он живет уже очень долго, с тех пор, как набрал свою звездную форму. Он очень ревниво следит за G126, и ему противна сама мысль, что какой-то юниор дает такие результаты. Он рассчитывает только на одно — что в таком месте, да еще перед такой толпой народа у тебя как следует заиграет очко. Вот я и говорю: ты веришь в свою победу?

— Да, — хмыкнула я, — верю…

— Но это совершенно тебя не греет, — закончил за меня Доктор, — я же говорю, Кардиналу все это нужнее. Он вообще, очень хороший человек — кругом у него друзья, ты только послушай, — Доктор еле заметно кивнул себе за спину, а последние слова договаривал уже шепотом, хотя непонятно, от кого он хотел скрыться во всеобщем гомоне и вопле.

Рядом с нами сидела пара — тихая брюнетка в черном платье с умопомрачительным разрезом и говорливый коротышка в облегающей майке. Парень был в ударе. Он раскачивался на своем табурете, размахивал руками и бурно рассказывал, как на днях он пил в одной компании с самим Кардиналом, нажрался как свинья и произвел на него неизгладимое впечатление.

— Я говорю: «Кардинал, ты — отличный мужик, совсем не понтуешься перед смертными!», а он мне: «Да, я — такой, зови меня просто Серега», — заливался парень. Брюнетка сверкала зеркальным зачесом и рассеянно смотрела куда-то в сторону, словно искала выход.

Я тоскливо вздохнула и подперла голову рукой. Доктор протянул руку и рассеянно погладил меня по голове. На секунду я прикрыла глаза — накатило ощущение чего-то стерильного, светлого, эдакие высокие арки, прозрачное зимнее небо, черные силуэты деревьев, как на картинах Брейгеля младшего, гулкое эхо, незыблемые авторитеты, вечереет и хоть кто-то на целом свете меня одобряет. Я покивала и заулыбалась — Доктор уже убрал руку, наваждение исчезло. Я попыталась поймать его взгляд. Бесполезно. Я вздохнула и глотнула из графинчика, припоминая: как там: прозрачное небо… силуэты деревьев, как на картинах Брейгеля младшего… кто-то меня одобряет… одобряет… Черт, все не то.

— А потом мы с Кардиналом остались наедине, — продолжал наш сосед, — и он подарил мне эту фенечку, — он замахал рукой, обмотанной кожаным шнурком, перед носом у брюнетки. Бедняжка отшатнулась так, что чуть не кувырнулась на пол. — Он сказал, что за нее очень удобно прятать чек, и менты ни за что не сыщут его, хоть в жопу заглядывай — ни-че-го. Вот он какой, Кардинал ваш.

— Не слушай его, красавица, — пророкотал внезапно нависший над ними бородач в майке с эмблемой поляроида, — этот идиот вечно все придумывает, и феньку эту он вырезал из моей косухи, — бородач бесцеремонно пододвинул табурет и присел между треплом и брюнеткой, — а Кардинала он даже в глаза не видел, наркоман несчастный.

— Он врет, — зашептал коротышка, — потому что ты, Ленка, ему нравишься. Он надеется выиграть сегодня. Но я знаю кое-что…

От любопытства я легла на стол и начала медленно подползать к соседям, типа, я устала и сил держать голову уже нету. «Свалишься», — просвистел мне в ухо Доктор, но я, не оборачиваясь, зажала ему рот и позабыла об этом — рука повисла, цепляясь за его щеку.

— Вы хоть знаете, — продолжал шипеть коротышка, — что G126 начал выбираться на публику? Он постоянно маскируется и может нагрянуть на любое соревнование инкогнито. Это одноногий карлик, почти слепой, а играет он как черт, причем, полагается исключительно на интуицию.

— Ты откуда знаешь? — через смешок поинтересовался бородач, но смешок был уже глухой, как через вату.

— Да мы с ним пили как-то раз, у него на лице была огромная черная борода, а глаза за темными очками. Я ему говорю: «Крутой ты игрок, как дьявол играешь!», а он мне: «Зови меня просто Лехой».

Брюнетка натянуто улыбнулась. Наметилась неприятная пауза, когда все смотрят друг на друга, а гул в ушах постепенно нарастает. В такие моменты неудобство и смущение разливается в воздухе, оно сосредотачивается вокруг так густо, что даже смотреть на подобные сцены стыдно. Я отвела глаза и глотнула из графина. Наши соседи продолжали медленно агонизировать в своем молчании.

— Понимаешь, милая, — заговорил Доктор, отлепляя мою руку от своей физиономии, — тебе ведь даже не интересно в косынку играть.

— Ну и что, — хмыкнула я, поворачиваясь спиной к соседям, — мало ли кому чего неинтересно.

— Я не об этом. Формально ты имеешь очень многое — фактически же — ничего, поскольку все это тебя не задевает ни капли.

— Тебе меня жалко? — походя поинтересовалась я.

— Нет, — сник Доктор, — есть в этом что-то такое… Как бы тебе объяснить… Ты даже имя это выбрала — G126 — просто потому что так получилось. Я прав.

— Ну и что! — возмутилась вдруг я, — все в этом мире имеет какой-то смысл, и в то же время не имеет его вовсе! С чего ты решил предъявлять по этому поводу претензии ко мне?

— Ты права, — беспомощно закивал Доктор, — ты не виновата, — тебя просто туда вынесло.

— У тебя это звучит так, словно ты считаешь по-другому, — буркнула я. — Виновата я в том, что каждый день предсказывает нам нашу судьбу? Гадайте на чем угодно — ничего не узнаете и в то же время узнаете все. Вы все рветесь пророчить на косынке, но почему-то никто не понимает, что она — это одновременно десятки тысяч ответов, а никто не слышит этого шепота, и все продолжают притягивать, притягивать за уши. А гарантия по-прежнему одна — как только поверил во что-то — оно тут же испарилось совершенно бесследно или превратилось в свою полную противоположность. Вцепляешься в твою руку — глянь — а вместо тебя на скамье уже сидит престарелый негр, которым ты на самом деле и являлся, просто не знал об этом, пока тут не появилась я.

Доктор заулыбался и вдруг сдернул шапочку с головы и сунул ее себе в карман. Сразу стал лохматый и сонный — словно только что ткнули в бок, а он встрепенулся и закивал, мол, не сплю, просто на секундочку закрыл глаза.

— Если где-то пропало шесть томов Сервантеса 1957 года издания, — закивал он, — то совершенно не обязательно, что они где-то выплыли. Вероятно, кто-то станет счастливым обладателем «Новелл эпохи Возрождения», таза с отбитыми краями или витого канделябра.

— Вероятно, — заржала я, — у кого-то скоро появится толстый и услужливый друг — большой оптимист и брюнет.

Доктор вдруг сгреб со стола мои руки и зашептал в них:

— Причем, материализуется он прямо из воздуха в присутственном месте и не будет помнить о себе ничего — даже года рождения. А вот книги 1957 года исчезнут бесследно. Однажды исчезнет и друг, а вот космонавты сообщат в центр управления полетами, что видели в иллюминаторе какие-то странные предметы, напоминающие тома Сервантеса. Но, — он поднял бровь и скривился, словно ему в нос полез какой-то мерзкий запах, — надеюсь, ты понимаешь, что это — только метафора?

— И придумала ее я. Не входи в роль жутко таинственного собеседника.

— Ты вообще почему так со мной разговариваешь? — Доктор извлек шапочку и надел ее обратно на голову.

— Имитирую душевную близость, — отвернулась я и снова полезла за сигаретами.

— А может быть мы с тобой и правда стали необыкновенно близки? — тихо поинтересовался он.

— Да ну, — отмахнулась я, — все это танец водомерок — никогда не узнаем, что там в пруду. Просто хочется иногда сделать вид, что кто-то полностью разделяет твои интересы.

— Получается?

— Ага, — покивала я, — знаешь, иногда всем, кто рядом, хочется морду набить, а потом вдруг плачешь, потому что тебя никто не обнимает и не говорит: «Маленькая»…

— Ты еще очень глупая и молодая, — вздохнул Доктор.

— Я — старая и больная женщина, — в тон ему ответила я, — я стану еще старше, ты не бойся. И, наверное, умнее.

— Не факт, — вскинул руку Доктор.

— Факт, — грустно покачала я головой, — все распишут как по нотам — тупой догонит.

— Возвращается твой Гоша, — не оборачиваясь, мерно проговорил Доктор, — ты его ненавидишь?

— Наверное, — поморщилась я, — нам с ним просто очень не повезло.

— Все исправится, — Доктор замялся, и в течение всего пути Гоши к нашему столику (целая вечность) пялился на меня так, что хотелось танцевать румбу с обезьянкой на плече — что-то вроде этого.

— Я выиграю сегодня?

— Да.

— Правда?

— Да.

 

Слово Марго. Завтрак туристов (кожаные штаны и рубашка для танцевания зажигательной румбы)

Проснулась я от странного ощущения полного отсутствия головы и абсурдной в таком случае сухости во рту. Я с трудом выбралась из-под Гошиной руки, давившей на меня пудовой тяжестью, села на постели и огляделась по сторонам. Кругом темно, хоть глаз выколи. Я зашарила рукой вокруг себя и, не нащупав привычного выключателя ночника, поняла, что нахожусь в Гошиной квартире.

С тихим чертыханьем я спустила ноги на прохладный пол. Диван, на котором мы почивали, жалобно всхлипнул, а я уже поднялась и протопала на кухню. Там, не зажигая света, я подхватила чайник, и с наслаждением напилась тепловатой воды. Отдышавшись, я нащупала ногой табурет, подтянула его к себе, тяжело опустилась на его липкую поверхность и попыталась вспомнить, что же было вчера.

Тщетно. Все мои воспоминания потонули в пучине халявной выпивки. Красота… Мое второе публичное выступление отметилось повторной пьянкой с частичной алкогольной амнезией. Я протопала к Гошиному холодильнику, открыла дверцу и с болезненным интересом заглянула в него, скрючившись в столбе желтого света. Искала, естественно, пиво. Пива, естественно, не оказалось.

Арктическая пустота порадовала сухой попкой от колбасы, заплесневевшим помидором и пачкой легкого Бонда. Некоторое время выбирая между останками помидора и колбасой, я схватила пачку и закурила. Затошнило еще сильнее. Я захлопнула холодильник и снова погрузилась во мрак.

— Все куришь? — спросил меня невидимый в темноте Гоша.

— Что там было? — повернулась я на голос.

— Как обычно. Ты порывалась танцевать, потом влезла на барную стойку, а потом я еле снял тебя с Кардинала, чтоб ему, идиоту…

— С Кардинала? — присвистнула я, — с чего бы это?

— Уж не знаю, — сварливо ответил Гоша, прошел к холодильнику и широко распахнул дверцу. Снова стало светло. Я с удовольствием наблюдала Гошины бока, пока тот с тоской оглядывал помидор, колбасу и сигареты.

— Говно, — прокомментировал свой ассортимент продуктов Гоша и захлопнул дверцу. Снова все погрузилось во мрак. Я нащупала в темноте его ногу, притянула за нее к себе теплое Гошино тело и повисла на нем, как мочалка.

— Че это ты ласковая такая? — смущенно спросил он.

— Сил нет идти… — проныла я.

— Пьянь зеленая, — растроганно проговорил Гоша и подхватил меня на руки. Перед моими глазами все завертелось, я стиснула зубы, зажмурилась и бессильно уронила голову назад, намертво вцепившись в Гошину шею.

— Любимая, — утробным голосом провещала я, пока он нес меня к кровати, — я пронесу тебя через Вселенную! Я подарю тебе… Ой! Ты что?! — завопила я, потому что Гоша принялся трясти меня и подбрасывать в воздух.

— Гимнастика для несостоявшихся алкоголиков! — провозгласил тот, осторожно укладывая меня на диван. Под спиной захрустели какие-то бумажки. Некоторое время я поерзала на них, а потом ухватила часть в горсть и попыталась разглядеть при скудном свете фонаря, льющемся в окно.

— Что это? — я ткнула свои бумажки в лицо Гоше, пристроившемуся рядом.

— Что? — он пошарил рукой в темноте, и некоторое время не находил меня, — Марго, — неуверенно позвал он, ткнулся пальцами мне в бок и судорожно вздохнул, — а… Твой выигрыш.

— Мой… Что? — забыв про похмелье, я вскочила с дивана, в три прыжка пересекла комнату и щелкнула выключателем. Яркий свет резанул по глазам и на некоторое время я совершенно ослепла. Когда зрение вернулось ко мне, я обнаружила в своей руке горсть смятых портретов американских президентов. Преимущественно, стодолларовых.

— Это все мое? — осоловело пробормотала я.

— Твое, — усмехнулся Гоша, закидывая ногу на ногу.

— И прямо сейчас могу все это потратить?

— Теоретически — можешь, — пожал плечами Гоша, — хотя, большинство самых интересных магазинов закрыто, а тебе надо поспать хоть пару часов.

— Круто… — прошептала я, — блеск! Теперь я богатая, почти как ты!

— А на данный момент, может даже и богаче, — вздохнул Гоша, — я вчера купил домашний кинотеатр. И диск с записями рекламы системы «Долби», которые крутят перед сеансом в кинотеатрах.

— Тоже мне, трата, — буркнула я и выключила свет. По комнате снова разлилась темнота, лишь Гоша ворочался на постели и вздыхал. Я поджала пальцы на ногах — по полу тянуло холодом, в темноте пахло разлитым пивом, двумя податливыми телами, которые трахались пару часов назад, теплыми волосами на затылке и нагретой батареей от мобильника. Где-то далеко на улице засмеялись люди. Некоторое время я чутко прислушивалась, вытянув шею, а затем прошлепала к постели и бессильно повалилась в нее.

— Слушай, — я вслепую потыкалась в Гошу, — а что мы с тобой на моем честном заработке спать завалились?

— Так ты же порывалась покрыть мое тело деньгами, — заржал тот.

— Да? — с сомнением протянула я, — зачем?

— Ну, типа, все в крутых фильмах так делают, если бабла нарубят. Скидывают с себя одежду и проверяют, можно ли этим баблом покрыть тело партнера. Если можно — значит, кино крутое.

— А если нет? — живо заинтересовалась я.

— Тогда они кого-нибудь мочат.

— И нам, вроде как, денег хватило, — я сгребла бумажки в кучу и легла между ней и Гошей. — Ну, это я к тому, что трупов поблизости не валяется… Знаешь что? — глухо проговорила я, закрыв лицо рукой с зажатыми в ней деньгами.

— Что?

— Хочу по магазинам прямо сейчас, — все мешалось в полусне в густую, немешаемую кашу, если бы обо мне писали книгу, то так и сказали: «Светало», — куплю себе кожаные штаны, красную рубашку для танцевания румбы, обезьянку на плечо, маленький мексиканский барабан и лохматый ананас.

— Кожаные штаны — лажа, — просвистел мне в ухо Гоша.

— Да? — с сомнением протянула я, зевая, — все остальное тебя не смущает?

— Ну… они на коленках вытягиваются.

— Дурят нашего брата… — бормотала я, засыпая.

Светало.

 

Кто-то, с интересом наблюдавший за происходящим

— Ва-абще не понимаю, что вы там пытаетесь словить… — лениво бормотала Ева, напряженно вглядываясь в золотистый полумрак подвала. — Помнится, в прошлом году, мы спрятали туда желтый портфель того дядьки из муниципалитета, который пришел нас выселять… Говорить не хочется вслух, во что он превратился. А кончилось все вообще сущим кошмаром: портфель сожрал дядьку, а виноваты как всегда мы были…

Из подпола доносилось сосредоточенное сопение — Вава внимательно слушала Еву.

— К тому же я вообще придерживаюсь мнения Тарзана — приободрившись, продолжала она. Темные Евины волосы болтались, золотясь в свечении, исходящим из дыры в полу. — Забить досками эту дыру — и дело с концом. Кроме неприятностей оттуда мы не достали ни одной дельной вещи. Кстати, — Ева доверительно свесилась пониже, — инициатором этих вылазок всегда бывает Плу, так что на его совести и тот несчастный из муниципалитета, и соседка снизу, которая, кстати, сама ворвалась к нам, а потому, наверное, тут и Плу вины нет, что она в дыру провалилась и сгинула. Но мы ее ищем. Правда. Доктор обещал на днях посмотреть что там творится и подробно доложить, да так и не удосужился.

Ева села прямо на дощатый пол и озадаченно уставилась на носки собственных ботинок, начавшие вдруг менять цвет из лимонно-желтого в нежно-сиреневый. Она пожала плечами и облокотилась на мягкий выступ, появившийся из пола.

— Вава, — тихо позвала Ева. Никто не откликнулся. — Ну и, знаешь ли, черт с тобой, — обиделась она. Потолок небольшой, призрачно колышущейся комнаты вдруг пополз вверх, — это даже, я хочу тебе, Вава, сказать, невежливо, — громыхнул гром, туманные стены мелко завибрировали, и под потолком стали собираться тучи, набухая по мере появления свинцовой тяжестью. — Ты бы Вава, поторчала тут с мое, посмотрела бы я, как ты станешь реагировать на грубость. Тьфу, — устало махнула рукой Ева, — альбиноска чертова…

— Ничего в вашем хваленом подвале нет, — выдохнула Еве на ухо Вава и растворилась в воздухе.

— Ничего, — покивала Ева, уставившись куда-то перед собой, — дай бог, соседка вернется, попляшешь тогда, — Ева заулыбалась. Начавшаяся было безводная гроза под потолком свернулась в чернильную спираль и пропала с громким хлопком, — Плу? — спросила Ева.

— Ну, — раздался невозможно прокуренный голос, непонятно кому принадлежавший.

— Можешь продолжать.

— А история-то кончилась, — голос зашелся в кошмарном кашле. Ева слушала его, закрыв лицо руками — казалось, тот, кому принадлежал голос, сейчас выплюнет свои легкие прямо ей под ноги.

— Так начни другую, — строго прикрикнула Ева, с любопытством разглядывая через растопыренную пятерню колючий куст, усыпанный множеством мелких белых цветов, полезший из стены. Кашель пошел на убыль, — Плу? — позвала Ева.

— Ну, — ответил голос, силясь продышаться, — Давай другую. Марго очень любит чай с молоком — глотает его, лежа в ванной. Я диву даюсь — по литру этой бурды выхлебать может, а? Ну как это пить — восемь ложек сахара, четыре — чайной заварки и кипящее молоко? Бр-р-р… — Плу снова зашелся в ужасном кашле и сотрясал воздух еще минуты две. Ева закусывала губу и смиренно качала головой. Потом она подняла обе руки и громко хлопнула в ладоши. Кашель моментально прекратился.

— Ты что? — возмутился Плу.

— Надоело, у меня от тебя сердце разорвется, — выпятила челюсть Ева, — я от этого перханья ничего не понимаю.

— А мне нравится, — упрямо промычал невидимый Плу и снова попробовал покашлять. Ничего не вышло. — Хрен с тобой, — вздохнул он. — Как-то Марго лежала в ванне, хлебала свой чай и вдруг ощутила нечто удивительное — ее руки словно налились пудовой тяжестью, но в то же время легко трепетали, как крылья бабочки. Это ощущение заставляло улыбаться, а Марго сама с собой редко улыбалась, а сейчас хотелось смеяться и бить в подостывшей воде ногами. А потом Марго вспомнила, как года в три она кралась в высокой траве, положив себе на плечо огромный сачок для бабочек, а прямо перед ее носом раскрывал и закрывал крылья разомлевший на солнце павлиний глаз. Марго поняла, что в ее жизни должно произойти что-то необыкновенное и хорошо к этому приготовилась.

— И как? — встряла Вава, возникая прямо из воздуха. Она коротко взглянула и потолок пополз вниз. Ева поморщилась, но сделала вид, что не обратила внимания.

— Ни хрена… — вздохнул невидимый Плу, — Все по-старому.

— Тогда в чем соль? — Вава со всего размаху откинулась назад и на лету ее подхватил полосатый гамак с вышитой на нем кошачьей мордой, — не с потолка же она взяла мысль о переменах, правда? Она думала о них постоянно. Обпилась какой-то гадости, пережила мистический опыт — и ничего? Ерунда какая-то…

— Человеку в этой жизни просто необходимо верить, что мистический опыт, который ты переживаешь, имеет хоть какой-то смысл, — отмахнулась от силящейся устроиться поудобнее Вавы Ева, — это только тебе у нас ничего не нужно, а ты не считаешься.

— Ну и не надо, — буркнула Вава и снова пропала.

— Марго училась в первом классе, и ее попросили написать сочинение про своих родителей, — прохрипел Плу, — Она офигенно разгулялась, в частности, написала про то, что мама просит ее гулять не долго и часами высматривает ее в окно. Любопытнейший факт: почему-то Марго написала, что ее папа занимает пост заместителя директора Научно-исследовательского Зубопроказного ниститута. — Раздалось отчетливое Вавино фырканье, но сама она не появилась.

— Плу? — позвала Ева, прислушиваясь.

— Ну? — отозвался Плу.

— Который час?

— Четверть пятого.

— Слышишь? — заулыбалась Ева. Пол незаметно, но настойчиво покрывался кроваво-красным ковром, Ева зарывала в его пушистый ворс пальцы и довольно жмурилась, вслушиваясь еще настойчивей. — Слышишь? — повторила она.

— Нет, — усмехнулся невидимый Плу, — но догадываюсь. Доктор?

— Хреноктор, — послышался довольный голос, а за ним прямо из стены в комнату шагнул долговязый растрепанный тип в белой тоге и шапочке, расшитой разноцветным бисером. Пределы комнаты сразу расширились, свет потеплел и превратился из пульсирующего пучка лучей в мягкое озеро, разливавшееся по ковру. Доктор обернулся, погрузил руку по локоть в стену, пошарил там и с торжествующим видом втащил в комнату кресло качалку. Через пару секунд он уютно устроился в нем и принялся болтаться взад вперед.

— Ты все пропустил, — покачала головой Ева.

— Да ладно, — тепло заулыбался Доктор, — ты же мне сейчас все расскажешь?

— Марго спит на своей кровати, — прилежно начала Ева, — а Анечка не спит, она уже выкурила три сигареты и до смерти боится звонить Марго. Но еще больше она боится ей не позвонить, потому что Лига начала охоту на Мэтров.

Последние слова Евы потонули в дружном смехе. Комната начала расти, словно смех надувал ее, и чем больше смеялись, тем больше становилась комната.

— Стоп! — Возникшая посреди комнаты Вава так перепугала Доктора, что он чуть не вывалился из качалки, схватился за сердце и возмущенно забулькал. Вава нетерпеливо отмахнулась от него, — слушайте. Марго стала такой жестокой не потому что ее мало любили, а потому что ее любили слишком много. Этой любовью ее связывали по рукам и ногам и бедняжка теряла способность двигаться. Нет, ну представьте, ты человека терпеть не можешь, а он тебя обожает, и постоянно лезет тебе на глаза, рыдает, ударяет себя в грудь, и вот к тебе уже идет целая толпа народу с только одним требованием: «Прекратить безобразие!», «Хватит мучить несчастного!».

— Нет, — грустно покачал головой уже опомнившийся Доктор, — это не важно. Просто в один момент Марго поняла, что перед ней огненная стена…

— Прекрати, — махнула рукой Вава, — она просто зажралась и все.

— А я тебе говорю: огненная стена… — возмутился Доктор.

— Что: огненная стена? — устало спросила Вава.

— Я, на фиг, забыл, — вздохнул Доктор, помолчал немного, а потом продолжил, — все складывается так, что Анечка поднимет свою задницу и понесет ее к Марго через четверть часа.

— Нам хватит времени, — покивала Ева.

— По любому, — высказался Плу.

— По любому, — согласилась Ева, — значит, мы успеем подумать, как тут быть — девочки движутся семимильными шагами прямо в руки Лиге.

Все снова посмеялись, но уже более сдержанно, комната не пухла, но с потолка вдруг посыпались белые лепестки. Одуряющий запах жасмина поплыл, огибая находящихся в ней, видимых обычному глазу Еву и Доктора. Они с интересом переглядывались, на головах у них уже высились белые шапки из жасминовых лепестков. Доктор улыбался и пожимал плечами, мол, он тут не при чем. Ева хмурилась. Плу снова зашелся в кашле.

— Вава? — силилась перекричать его надсадное перханье Ева.

— Ну? — раздался необычайно довольный Вавин голос.

— Что это за хрень посыпалась и почему я не могу ее убрать?

— Потому что, — заявила Вава, появляясь на секунду в своем гамаке и снова растворяясь в воздухе. Вместе с ней пропали и лепестки. Стало тихо — лишь масляный, тягучий запах жасмина.

— Я скоро, — кивнул Доктор, подскочил и шагнул в стену.

— Пять минут! — крикнула ему вслед Ева.

— Семь, — из стены появилась голова Доктора и тут же исчезла.

— Дурдом, — покачала головой Ева, завернулась в край ковра и задремала. К шестой минуте ее посетил короткий сон: открытые окна, оранжевый свет и стройный хор мужских голосов старательно выводит: «Ой, то не ве-е-ечер, то не ве-е-ече-е-ер…». Кто-то вне поля зрения заходится в истерическом хохоте и с глухим стуком падает на пол. Раздается звонок в дверь.

 

Слово Марго. Явление Анечки (жуткая опасность или мешок хорошестей?)

Хрен-то она мне звонила за последние полгода. Ни разу. Вообще, словно меня на свете и не было. Она звонила всем, даже Маше-Поночке, а мне — ну что ты хочешь делай. Словно похоронила меня, закопала, оплакала и забыла напрочь. Скотина. А тут — ну ты подумай, да еще и в ночь-полночь, когда я сплю сладким постпохмельным сном, рот у меня открыт и пальцы ослабели. Я от Гоши как рассвело — сбежала, сил моих на него больше не было, деньги сгребла в сумку, поймала машину и домой укатила, а потом целый день продрыхла, сладко, как шоколадка за щекой. Проспала все, а жуткую жару этого дня даже не заметила — пыльную, одуряющую — только одеяло откинула и на другой бок перевернулась.

Я сумрачно зашарила рукой рядом с надрывающимся телефоном, нащупала трубку и положила ее на свое сонное ухо.

— Але, — прошептала я туда, а голос мой мешался с обрывками снов, в которых кто-то плакал и ожесточенно бил в барабан под многотысячные овации, словно забыв о том, что на нем одни полосатые подштанники с розовыми подвязками, и голуби кружились в горячем плотном воздухе, и листья желтыми бабочками…

— Марго, слушай, — заговорила Анечка после протяжного молчания. В трубке послышался щелчок зажигалки и тихий хруст прикуриваемой сигареты. Внутри меня что-то оборвалось и заходило ходуном.

— Слушаю, — я положила голову на подушку и прикрыла глаза. Пухлым облаком накатил теплый обморочный сон. Я принялась жмуриться и моргать, силясь прогнать его подальше.

— Умерла Маринка. Упала в шахту лифта.

— Какой ужас, — прошептала я, усиленно припоминая, кто такая Маринка. Память услужливо предоставила ее неясный образ — длинные-предлинные волосы, падающие на лицо и струящиеся вокруг, как корни какого-то диковинного растения, пухлые руки, мягкие щеки с ямочками, лихорадочно блестящие глаза, нелепые черные джинсы, врезающиеся в бока и оголтелое желание понравиться. В лепешку разбиться, но понравиться — заслужить хоть немного любви и красоты — старая история. По большому счету, мне было наплевать на Маринку — милая, уютная, но бесконечно далекая. А на Анечку не наплевать.

— Ужас, но пережить можно, — отмахнулась от меня Анечка, — ты слушай дальше. Маринка была из ваших. А месяц назад весь интернет хоронил какого-то Кардинала, наикрутейшего косыночника, еще какой-то тип свихнулся на почве косынки и сиганул из окна, девушка, не помню как ее зовут, попала под автобус — ты понимаешь, чем это пахнет?

— Нет, — проявила я горячее понимание тактики и стратегии.

— В течение последнего месяца умерло четверо косыночников, и это только то, о чем я знаю, а знаю я, поверь, немного, — терпеливо начала Анечка. — При чем, учти, все они члены Лиги — на это упирают особо. Возникает вполне естественная тревога за своего косыночника.

— Кто он? — выдохнула я.

— Марго!!! — проорала в трубку Анечка, — это ты, прекрати издеваться!!! Але, ты слушаешь?

— Слушаю, — покивала я, — мурашки по коже…

— Что?! — проорала Анечка, продираясь сквозь жуткий шум, внезапно накрывший наш разговор, — чертов мобильник… Что?

— Я слушаю!!! — заорала я в ответ, — Маринка упала в шахту лифта?

— Да, — треск так же внезапно стих и Анечка потерянно затихла. На нас навалилась пустая и вязкая тишина, — Мы встречались с Гошей, — продолжала Анечка, помолчав немного, — он мне рассказал все.

— Что — все? — насторожилась я.

— Черт, — возмутилась Анечка, — прекрати, все — про косынку, про «Семерку», про «Красоток кабаре»… Что ты молчишь?

— Трепло он, вот что я молчу, — буркнула я, устраиваясь поудобней. В далекой зеркальной двери шкафа призрачно маячил красный отблеск табло телефона.

— Не ругайся, — примирительно проговорила Анечка, — я сама его расспрашивала, понимаешь же, Гоша не устоит, если кто-то интересуется тем, что он знает, — она замолчала, а потом как в прорубь с головой, — я приеду, — и осеклась, — Можно?

— Валяй, — вздохнула я, — что за срочность?

— Не финти, — устало отмахнулась от меня Анечка, — ты же у нас мэтр Лиги, а я в этой чертовой косынке ни хрена не понимаю. А ты раскинешь косынку и нам все станет понятно.

— Кому это — нам? — всполошилась я.

— Тебе и мне, — нетерпеливо зазвенела Анечка, — я боюсь за тебя, это хоть ты понимаешь? Проснулась посреди ночи и не смогла уснуть — мне страшно, что ты, сволочь, вдруг сковырнешься.

— Я ничего не понимаю, — тупо протянула я, — да и мэтр я весьма номинальный — еще вчера ничего об этом не знала. Чем я могу себе помочь?

— Придумаем, — заверила меня Анечка, — я знаю о вашей косынке еще меньше. По мне так это все вообще ерунда. Мне не нравится тенденция, Лига мне тоже не нравится. Сейчас я приеду, и мы с тобой будем искать истину.

— Слышь? — устало спросила я, — Может, ты слишком много сериалов фантастических смотришь? Типа, киборги на молоковозах захватывают планету?

— Не волнует. Я беру машину и через 15 минут буду, — отрезала Анечка и шваркнула трубку. Некоторое время я послушала короткие гудки, а затем со стоном отшвырнула трубку и накрылась с головой одеялом. Там было тихо до хруста. Прямо над ухом я слышала свое страдальческое дыхание. Совершенно темно. Я закрыла глаза и попыталась подремать до приезда Анечки: ерунда, но вдруг поможет, потому что на работу завтра, солнце будет литься в карамельные переулки московского центра, и мостовая мокрая, и дрожащая ажурная тень лип и тополей, и пух сбивается у ног — лето, жаркое, сочащееся расплавленным сиропом, жиром, смолой с блестящих листочков и едкой городской пылью…

Я возмущенно откинула одеяло и рывком села на постели. Сна ни в одном глазу, хоть на голове стой! Я нашарила на журнальном столике сигареты, вытянула одну из пачки, засунула в рот и блаженно закурила. Посидела некоторое время, потирая лоб рукой, в пальцах которой зажата горящая сигарета — привычка, появившаяся у меня недавно — а затем вскочила и протопала к компьютеру, пристроилась с ногами в кресле и щелкнула кнопкой.

«Будем рассуждать логично», — думала я, пока компьютер грузился, — «косыночники дохнут как мухи, и Анечка взволнована до такой степени, что готова ко мне ехать, сломя голову, а это что-нибудь, да значит, по крайней мере, для меня. Если допустить, что мы имеем дело с системой, а не с простым совпадением, то можно предположить, что эти случаи не единичны. Таким образом, кто-нибудь про это да знает. А если знает, то идут дурные слухи. А где эти слухи могут осесть? На каком-нибудь форуме в интернете. Получается, что нам надо всего лишь найти этот форум и все станет понятно».

Я почувствовала себя уверенней и щелкнула мышкой по иконке подключения к интернету. «С другой стороны», — думала я, — «Если мы ни хрена не найдем, то это говорит о трех вещах: либо, слухи о внезапных смертях косыночников не попали в интернет, либо, их вообще не существовало, либо мы не смогли найти нужный сайт. Получается, что если мы ничего не найдем, существует тридцати трех с чем-то процентная вероятность, что Анечка подняла пустую панику».

— Тридцать три процента, — сказала я сама себе и полезла в Googol.com.ru — если он не найдет нужный форум, то может статься, что его вообще не существует.

Я впервые почувствовала себя крутым мэтром Лиги. Ей-богу, даже лестно, когда тебе угрожает опасность. Это значит, что хоть кому-то в целом мире на тебя не наплевать. Я откинулась на спинку стула и с чувством необыкновенной собственной значимости, когда впору было только вазу хрустальную на голову надевать и гордо вопрошать окружающих: «Я принцесса или королевна?», раскрутилась и поджала под себя ноги, размахивая сигаретой.

Анечка позвонила в дверь. Я чуть не упала со стула и забычковала себе ладонь.

 

Слово автору. Небольшая древнегреческая трагедия, которую Анечка и Марго разыграли прямо на пороге

Марго: Как люди выносят, что ты к ним приходишь? Как любят тебя? Ты сволочь такая, что сил больше нету, уйду я в высокие горы, свеча моей жизни угаснет.

Хор: О-о-о!!! Угаснет-угаснет!!!

Анечка: Ну, милая, есть что припомнить и мне, не может быть сукой та, что обижена так беспросветно, кого обижали так много, что рвется на части мой дух вдохновленный. Замечу, что суки такой, как ты не сыскать.

Хор: Да, да, не сыскать, не сыскать!!!

Марго: Но почему же ты сукой меня обзываешь, ведь я — мотылек легкокрылый, а ты — не любишь меня, и стерва такая, что слепнут глаза.

Хор: Мы знаем, мы знаем, как слепнут глаза!!!

Анечка: Оставь, душа моя в ранах, неслышны стенанья, я — прорва несчастий, мне душно и я умираю.

Хор: Да, да, умирает!!!

Марго: Да, можно подумать, дождешься такого подарка, ведь на тебе воду возить, или бревна с душой очень чистой возможно легко.

Хор: Возможно, возможно!!! Легко!!!

Анечка: Слова твои злые и мне добавляют еще много ран. О боже, приблизь мой нелегкий конец.

Хор: Нелегкий, нелегкий!!!

Марго: Тогда я, пожалуй, умру чуть пораньше. Чтоб стыдно тебе или тошно вдруг стало!!!

Хор: Как стыдно!!! Как тошно!!!

Анечка: За что, о, за что же, о, боги, она так хулит меня злобно?

Хор: О, боги, как злобно!!!

Марго: А вот… (озадаченно молчит) Потому что… (осекается, пытается что-нибудь припомнить) Вообще-то… (приободряется) А ты почему так несчастна?

Хор: Почему? Почему?

Анечка: Я… Это… (морщит лоб, продолжает очень неубедительно) Очень много несчастий на голову мне повалилось.

Хор: Сердце рвется на части!!!

Марго: (издевательски) Каких же? Каких же?

Хор: Да, да!!! И нам интересно!!!

Анечка: (недовольно) Таких-растаких… Ну, это… Я очень страдаю, а ты — идиотка.

Хор: О, да, идиотка!!!

Марго: Ах, я — идиотка?

Хор: Да, да, идиотка!!!

Марго: (хору) Заткнитесь, иначе по морде.

Хор: (обиженно) По морде?

Анечка: По морде. Вы заколебали.

Хор: (изумленно) Заколебали?

Марго: Хватит повторов. Ну что вы суетесь?

Хор: (с достоинством) Мы — глас судьбоносного рока!!! Мы — метафизичны!!!

Анечка: А к нам что пристали?

Хор: (озадачено) Так нужно. Мы тут резонеры.

Марго: Пошли бы вы в жопу.

Анечка: Ну, там, или на хрен…

Хор: Мы — в жопу? Мы — на хрен? Вот это подстава…

Марго: Уроды…

Анечка: Козлы, маргиналы…

Хор: (осторожно) Вы там разобрались? Мы лично уходим.

Марго: Валите-валите!

Анечка: Может, по пиву?

 

Слово Марго. Баннер (зачем мы разодрали модемный провод)

— Может по пиву? — спросила Анечка, когда молчание угрожающе затянулось.

Ни у кого из нас даже не хватило сил разыграть из себя непринужденную веселость, типа, у меня все хорошо, видишь, я и без тебя отлично справляюсь, ты не думай, что без твоей поддержки мне гнусно я-порхаю-по-жизни-как-мотылек-у-меня-все-лучше-всех-на-свете-сдохни-сука. Мы просто уставились друг на друга и молчали. Аничкин вопрос, подкрепленный двумя бутылками «Лёвенбрау», оказался как раз кстати. Я кивнула, нащупала на столике для перчаток зажигалку и единым махом откупорила обе крышки. Анечка чуть отступила назад и застыла в позе вдохновенного горниста, жадно глотая пиво. Я присоединилась к ней. Прошло некоторое время, прежде чем мы оторвались от бутылок и, силясь отдышаться, снова вперились друг в друга красными, налившимися слезами глазами. Первой заговорила я:

— Красавицы…

— Н-да, — покивала Анечка, решительно преодолевая порог моей квартиры и задумчиво разглядывая свое отражение в коридорном зеркале, — словами не описать… Надо было мне коньячку прихватить…

— Ну, — вздохнула я, — а то пиво твое идиотское задолбаешься хлебать — жуткая гадость.

— Зато экономия какая, — пожала плечами Анечка, — а то деньги еще на тебя тратить…

— Все вы такие, — вздохнула я, — пошли к компьютеру.

— Пошли, — кивнула Анечка и храбро шагнула в мерцающую темноту комнаты, шваркнув пустую бутылку на столик для ключей и перчаток.

— Когда я была маленькой, — пробормотала она, врубившись в какую-то тумбу, — тут было значительно меньше вещей.

— А теперь их прибавилось, — заявила я и села за компьютер, — что ищем?

— Что-нибудь, — Анечка пристроилась рядом и заглянула мне через плечо, — я тут подумала, — она нашарила мои сигареты, вытянула из пачки одну, щелкнула зажигалкой и закурила, — если таинственная сила косит косыночников, то слухи должны были просочиться в интернет.

— Ну да, — покивала я, — но может ни фига они туда не просочились. Или мы поднимаем пустую панику, — я подняла руки над клавиатурой, как безумный композитор, прислушивающийся к легким шагам своей музы, — что мы ищем?

— Внезапные смерти мэтров Лиги, — заявила Анечка, поднялась и распахнула балконную дверь, зажав в зубах свою сигарету. По ногам потянуло нежной, едва уловимой в чаду зрелого лета прохладой. Где-то далеко соседи запели хором про Стеньку Разина, торжественно растягивая слова:

Анечка слушала, вытянувшись в струнку, и табачный дым тревожным облаком клубился, просачиваясь сквозь тюлевую занавеску.

— Ерунда какая, — она коротко поморщилась и щелчком отправила бычок куда-то за перила балкона, — так и ищи, — Анечка повернулась ко мне, — «Внезапные смерти мэтров Лиги».

— Ищу уже, — буркнула я, — плыви сюда — хрень какую-то он выдает.

— Да? — Анечка возникла у меня из-за плеча, — и что тут у нас?

— Порнотень всякая, — принялась я терпеливо открывать ссылки, найденные googlом, — опять порнотень, к тому же какая-то мутная… Никогда не интересовалась садистскими играми? Всякие там мертвые пудельки… Куча баннеров… Заманчивое предложение купить себе резиновую елду, проникнуть в тайны какой-то изнасилованной Маши, заказать почтой выделенку, всего за пятьсот рублей, ребята дело говорят… А?

— Черт, — Анечка выхватила у меня мышку и принялась щелкать ею самостоятельно, — дерьмо какое-то твой хваленый google выдает… Чем вы там в вашей Лиге занимаетесь, раз по ссылкам одна порнуха полезла? О, смотри, форум косыночного сайта.

Восторженный Анечкин клик открыл окно жуткого зеленого цвета. На секунду я зажмурилась, потом принялась читать нескончаемые переписки в форуме.

— Забей, — махнула рукой Анечка, — они даже к Лиге отношения никакого не имеют… Так, пионеры в косынку перекинуться собрались. Стой… Тут есть чат — видишь? Пошли, с народом пообщаемся.

Не успела я что-то сказать, как Анечка уже закурила новую сигарету, назвалась развеселым именем Орландина и вошла в чат. Там нас приветствовала девственная пустота — судя по сохраненной истории посещений, последний желающий пообщаться появлялся тут полтора часа назад. Его предшественник был тут только утром.

— Однако это оглушительный успех, — вздохнула Анечка, раздувая перед собой облако дыма, подцвеченного монитором, — как все интересуются вашей косынкой — только успевай отгребать.

— Слушай, — вздохнула я, — а почему бы нам не залезть на официальный сайт Лиги и не попытаться узнать что-нибудь там? Легкий путь самый верный.

— Ага, — покивала Анечка, — все зависит от того, куда ты стремишься. Если в полную задницу — то вперед.

— Слушай, — я непонятно почему разозлилась, — подвязывай тут шпионский детектив устраивать!

— Хорошо, пошли на сайт Лиги, — надулась Анечка, — так и спросим: вы, часом, не убиваете своих мэтров, потому что они у нас что-то часто дохнуть стали…

— С чего ты взяла, что убивает Лига? — помертвела я. В полной темноте колыхалась занавеска, призрачно подсвеченная фонарным светом — навевало это далекие воспоминания из какого-то детского кошмара, душеспасительные мысли, полуобморочную истому и жуткий голод.

— Ты прямо как дитя, — покачала головой Анечка, — если могущественная организация допускает, чтобы убивали ее членов, то она сама и санкционирует эти убийства, чтобы не говорилось в официальных сводках.

— Лига — не официальная организация, — рассеянно проговорила я, заворожено наблюдая за вытанцовывающей занавеской.

— Проснись, — вздохнула Анечка, откидываясь на спинку своего кресла и закуривая, — официальная, и уже давно.

— Какой ужас, — усмехнулась я, раздувая Анечкин дым по комнате, — тогда я не состою в Лиге официально.

— Я иногда не понимаю, ты идиоткой прикидываешься, или на самом деле дура полная, — Анечка и глубоко затянулась и резко выпустила облако сизого дыма, — ты выиграла Большой кубок в «Красотках кабаре»! Это автоматически зачисляет тебя в Лигу! Кто из нас тут мэтр Лиги?

— До сих пор мне казалось, что я, — поморщилась я, — но ты так задала свой вопрос, что я уже даже и не знаю, что тут сказать.

— Тьфу, — отвернулась от меня Анечка, — как тебя Гоша терпит?

— А он меня и не терпит, — хохотнула я, — он страдает, причем, делает это с полным кайфом. Ей богу, в садомазохистском салоне с него взяли бы гораздо больше денег, чем он тратит на меня. Я — его фам фатале.

— С чем тебя и поздравляю, — покивала Анечка, — не скопыться теперь, и все будет отлично.

— Да уж, вашими молитвами, — огрызнулась я.

— Куда уж нам за фамами фаталями угнаться…

— Именно.

— Не умничай.

— Заткнись.

— Пошла ты.

— Договоришься.

— Кишка тонка.

— А ты проверь.

— Не тронь говно.

— Ах вот как?

— А вот так.

— Как?

— Типа… так…

Последняя наша фраза потонула в бодром ржании. Необыкновенно довольные друг другом, мы хохотали так, что не могли остановиться. Слезы бежали по нашим щекам, мы смеялись, потом начали икать, а потом потеряли способность говорить — вроде бы и соскучились уже, пора вставить хоть слово, но идиотское ржание лезет из тебя как фарш из мясорубки. Ну… что-то такое. Видимо, подобная мысль пришла мне в голову в тот момент — розовое мясо, липкая ручка мясорубки, четвертинки лука на мокрой потемневшей доске, хлеб, размоченный в молоке. Или просто сумничать захотелось — вот и подумала: смех лезет как из мясорубки.

— Слушай, — теперь из головы не шли котлеты — лепишь их, сильно сжимая в пригоршне, маленькие (чтобы побыстрее прожаривались), быстро валяешь в крошках (хлеб вчерашний), снова жмешь в пригоршне и на сковороду, под крышку — идет на ура в горячем и холодном виде, главное, чтобы фарш не был слишком жирным, — Слушай, — продолжила я, когда Анечка, оторжавшись, обмякла в кресле и пялилась в компьютер, — что еще ты знаешь про Лигу?

— Ничего, — пожала плечами она, — ерунда какая-то… про то, что мэтры зашибают дикие деньги — только никто не знает на чем — Лига им, вроде бы, не платит… Про предсказания судьбы при помощи косынки — ну это и ты знаешь. Сейчас каждый дурак чуть что — рвет к компу и косынку начинает гонять: «Выгорит ли мое прикольное дельце?» — и так до тех пор, пока винды не рухнут… И еще — все намекают на огромную силу мэтров — только никто не говорит, в чем она заключается.

— Откуда ты все это знаешь? — я снова потянулась за сигаретами.

— Отовсюду, — заулыбалась Анечка, — журналы модные читать надо, а то в приличном обществе будешь выглядеть полной дурой.

— Плевать, — отмахнулась я, — мне, знаешь ли, положить на твое приличное общество, отоврусь как-нибудь.

— Ну и молодец, — буркнула Анечка, — а теперь сидим как идиотки и про Лигу ничего не знаем. Опаньки… — Анечка подслеповато подалась вперед и уставилась в монитор. Я последовала ее примеру и мы с хрустом столкнулись лбами.

— Пятерка, — вздохнула Анечка, — пробьем друг другу головы и ляжем здесь бездыханными. Что это за хреновина?

— Где хреновина? — я шарила глазами по экрану, но ничего противоестественного не замечала. Тем более там не было ничего, что могло бы привести Анечку в такое волнение.

— Дура! — взорвалась та, — ты на баннер смотри!

— Ну смотрю, — пожала плечами я, — баннер как баннер, я вообще их замечать перестала — либо врут, либо заманивают куда-нибудь идиотов всяких и де… — я вдруг поняла, что во рту у меня пересохло, а сердце забухало где-то в горле, — как же так, — слабо затрепыхалась я, — откуда же они узнали… господи…

Короче, единственный рекламный баннер этого чата, который, по идее, должен зазывать вас посмотреть порнуху, почитать последние новости или купить себе какую-нибудь ненужную вещь, гласил: «Новейшая ссылка, специально для G126!!!». Далее баннер гас, а затем загорался снова: «www.kosinkaliga.ru\spasimir001 — только для крутых крутанов!!!». Затем появлялась на редкость непристойная картинка (видимо это и были те самые крутаны), и все повторялось заново.

Честно говоря, не знаю, чего от нас с Анечкой ждал тот, кто устроил эту неумную и страшную шутку. Может быть кто-то, не моргнув глазом, пошел бы по этой ссылке. Мы же с Анечкой запаниковали.

— Нас застукали! — Анечка заламывала руки и хваталась за сердце, — нас настигнут!

— Вырубаем компьютер! — орала я, — вычислили по ай-пи адресу!

— Что такое ай-пи адрес? — в ужасе вопрошала Анечка.

— Не знаю, — завывала я, — что-то очень крутое, у нас сисадмин на работе всегда так говорит!

— Боже! — по анечкиному лицу разливалась нездоровая бледность, — вырубаемся прямо из сети!

Короче, когда мы починили удлинитель, розетку, модемный провод, снова подключились к интернету и набрались смелости зайти по адресу, указанному в страшненьком баннере, уже почти светало.

 

Слово автору. Текстовый макет страницы www.kosinkaliga.ru\spasimir001 (раздобыт автором, проявившим героическую смелость и смекалку)

Вероятно, вы не спасете мир.

Вы просто не знаете, как это сделать. Вы спрашиваете себя: «Что такое Лига»? Не поверите, все получилось случайно. Просто мы знаем, что вы ненавидите свою жизнь и себя самих. Мы знаем, что от самоубийства вас удерживает лишь малодушие и скука. Для прочтения следующего послания разложите пасьянс на 10000 очков. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Не вдаваясь в долгие объяснения, хотим заметить, что человек — это целый мир, ничто и в то же время все. Пока вы этого не осознаете, но, вероятно, осознаете позже. Может, никогда не осознаете. Наверное, на это всем наплевать. Повторяем — человек — это целый мир, абсолютное ничто и в то же время совершенное все. Не понимаете — не важно. Это вообще мало кто понимает. Возможно, не понимаем и мы — повторяем, не важно. А что важно? Разложите пасьянс на 10500 очков и узнаете. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Важно то, что весь свой мир вы строите сами. Наплевать, что эту фразу в разных интерпретациях вы слышали уже сотни раз. Положить с прибором. Все, что наполняет вашу голову — и есть то, что создало соседей, друзей, родных, целлюлит, прогноз погоды, потрескавшиеся губы, голодающих детей Африки, авитаминоз, арабо-израильский конфликт, проблему перенаселения планеты, глобальную экологическую катастрофу, грибок стопы, цвет ваших ботинок, плитку в ванной, этот сайт, президента любой державы — все, вплоть до малейших нюансов, абсолютно — от вздоха эльфа до секущихся концов волос. Вам не нравится то, что творится вокруг? Стойте у зеркала и плюйте себе в рожу. Или разложите пасьянс на 11000 очков. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Значит ли все вышесказанное, что все произошло случайно? В предыдущем послании употреблено слово «хаос». Все хаотично? Нет! Мы просто ошиблись, и на это плевать нам, плевать вам, а потому плевать всем и мы продолжаем. Мир, который вы строите — неслучаен. Он уравновешен и логичен, он — идеальная система, которая балансирует на лезвии ножа почище любого эквилибриста. Но нет системы устойчивей, чем мир, который вы строите. А как вы это делаете? А мы не знаем. Или знаем? Разложите пасьянс на 11500 очков, а там посмотрим. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Нет, мы все-таки ни хрена не знаем. Не радуйтесь, вы знаете еще меньше. Как вы строите свой мир? Да отвяжитесь, не знаем. Есть ли оружие для обретения этого знания? Возможно ли контролировать это построение в соответствии со своими предпочтениями? Нет. Или все-таки да? Разложите пасьянс на 12000 очков, и заодно подумайте, нужно ли вам это. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Хорошо, вы нас добили. Вы нам надоели. Вы привязались к нам, как банный лист, мы плюем на вас: — тьфу! тьфу! — и говорим вам: одним из известных средств построения мира является косынка. Не всем дано играть в нее так, как вы, а потому это знание открывается не всем — лишь избранным. Вероятно тем, кому не дается косынка, прости господи, открывается что-то гораздо более простое и действенное. Вам же — косынка. Радуйтесь и этому. Кстати, вы подумали над тем, нужно ли вам управлять своим миром? Вы до сих пор хотите научиться изменять его в соответствии с вашими желаниями и предпочтениями? Вы хотите менять себя? Тогда наберите 12500 очков и вперед. Кстати, а что такое Лига (если это вас до сих пор интересует)? Да ничего — просто организация такая. Удачи!

Поздравляем, вы успешно справились с заданием.

Может свернете все это? На хрен вам это надо? Ваша жизнь и так хороша, полна красок, попробуйте сходить погулять, воздухом что ли подышите, напейтесь, наконец! Да вы же, черт возьми, даже не пробовали! Забудьте, это мы так, проверяем вас, что ли… мы видим, что вы полны решимости, все дела, так что теперь слушайте:

1. косынка — живая;

2. косынка — необычайно капризное существо, она может выкинуть любой фортель;

3. косынке плевать на вас, она лишь любезно предоставляет вам возможность немного порулить своей жизнью — и все;

4. зачем ей это нужно — мы не знаем;

5. для эффективной работы с косынкой вам достаточно разложить пасьянс с результатом больше 13000 очков, четко представляя себе те перемены, которые вы хотите привнести в свою жизнь;

6. раньше у вас не получалось ничего подобного, потому что рядом с вами не было никого, кто бы мог разъяснить вам истинное положение вещей;

7. ну и напоследок: люди! Типа, старайтесь нести добро в этот мир и все такое, мы думаем, вы нас понимаете.

Теперь разложите пасьянс с результатом более 13000 очков и добро пожаловать в титулованные мэтры Лиги. Вы знаете все. Остальные легенды, которыми полнится интернет, не имеют ничего общего с реальностью. Вас пока должна греть мысль, что вы — одни из немногих, кто знает правду о нас. Но скоро вам будет наплевать на это — просто не останется времени. Мы предупреждали. Уже поздно. Удачи!

 

Кто-то, умиравший от любопытства по ту строну

Ева так и не изволила приподняться с пола — ей лениво было валяться, лениво вставать, не хотелось делать ничего — она и не делала. Приступ всепоглощающей лени настиг ее на полу — ради бога, всю жизнь будет лежать и ни за что не поднимется. Евины темные волосы змеились по кроваво-красному ковру, она закинула ногу на ногу, болтала в воздухе ступней и улыбалась, изредка шевеля губами. Тонкие браслеты, унизывающие ее щиколотки, тихонько позвякивали. Евина смуглая кожа светилась в мягком полумраке, пальцы сомнамбулически перебирали ворсинки ковра, глаза бесцельно блуждали по потолку, подол белой хламиды, усеянной мелкими цветами, колыхался в такт ее мерному шевелению пальцев, Ева жмурилась и ни о чем не думала. В ее голове болталось сонное скрипичное соло, простуженное на холодном ветру, одинокое и печальное.

Ева расплывалась в блаженной улыбке, наполняясь этой печалью с верхом — перед ее глазами плыли отдельные картинки — Марго, с открытым ртом корчится на полу, сдерживая рвущийся из горла крик; Анечка сосредоточенно водит пальцем по стеклу, остаются белесые разводы и вороны кричат хриплыми утренними голосами; Марго покупает сливы — лицо сосредоточенное, жарко, волосы растрепались, пахнет разлитым пивом и пылью из тамбура электрички; Анечка тупо сидит на постели — орет будильник, а она не может понять, что происходит; в желтом фонарном свете вытанцовывают снежинки и ложатся на волосы Марго — она задрала голову и смотрит куда-то вверх…

В молочном белом тумане, заливавшем комнату, болтались смутные очертания стен, слышались шорохи, неясные голоса, порой — целые обрывки фраз, границы ковра сужались и расширялись, по нему ползли какие-то растения, перекидывались на стену и исчезали в тумане. Ева лежала на ковре, и вокруг нее сворачивалась целая галактика — комната пульсировала, меняясь каждую секунду — неизменным оставалась лишь Евина неподвижность и Евино блаженство.

А потом плавный фон голосов свернулся в одну точку и стих. Ева подняла голову, прислушиваясь.

В полнейшей тишине звякнули ключи, из тумана начал вырисовываться кусок потрепанных обоев в розовых огурцах, с приблизительного потолка свесилась лампочка и высветила дверь, рывком возникшую в стене.

Снова звякнули ключи, косяк заходил ходуном, дверь распахнулась и в комнату хлынул столп света, разом накрывший Еву. Она сморщилась и закрыла лицо рукой — из-за ее спины поползла чернильная дымка, перемешалась со светом, заглушила его, смягчила, ухнула с ним в туман, ползущий по полу, и Ева снова погрузилась в приятный полумрак.

В то же мгновение в комнату шагнул Тарзан, весь засыпанный снегом, отфыркиваясь, тряся светлой лопоухой головой, румяный, пахнущий влажным снегопадом, дымом и мокрой землей.

— Я дома, — проорал Тарзан, и какая-то неясная тень сгустилась рядом с ним, подхватила его куртку, припала к его ногам, стянула с него ботинки и аккуратно пристроила их к плинтусу, начавшему вырисовываться из тумана. Тарзан сделал еще шаг — комната поплыла и суетливо принялась подстраиваться под него — появлялись стены, фрагменты обоев, край широкого гобеленового дивана, табурет, полированный бок торжественно-воскресного буфета — с каждым шагом Тарзана комната становилась все больше похожей на жилое пространство.

Ева только хмыкнула и недоуменно покачала головой, когда Тарзан наткнулся на нее, было прошел насквозь, но передумал, обогнул, поплутал и одним махом опустился на диван. Комнату накрыло теплыми запахами какой-то еды — на столе, частично выплывавшем из тумана к дивану, появилась тарелка с горячими пельменями, ломоть хлеба, коробка сметаны и зеленоватая бутылка нарзана.

— Спасибо, — коротко кивнул Тарзан и принялся за еду.

Ева, возлегавшая рядом на полу, хотела было задремать, но потом передумала, на мгновение пропала из виду и тут же возникла рядом с головой Тарзана, чинно повиснув в воздухе.

— Короче, — громко заявила Ева, порвав в клочья нараставшее тиканье часов и мерный звук, похожий на шум холодильника, которые принес с собой Тарзан вместе с запахами влажной метели, еды и дыма, — я все придумала и теперь мы их спасем.

Тарзан заметно вздрогнул, но продолжил невозмутимо дожевывать пельмень.

— Я, в общих чертах, представляю, что там будет, — продолжала Ева, порхая на уровне лица Тарзана.

— Ну? — сдержано поинтересовался тот, деловито окуная пельмень в сметану.

— Короче, — рубанула воздух Ева, — я им подсунула баннер со ссылкой на настоящий сайт Лиги.

— И? — Тарзан задумчиво водил вилкой по тарелке, размалывая во рту остатки последнего пельменя.

— И они пошли туда. Теперь будем ждать, чего будет.

— Переборщили, — скривился Тарзан.

— Еще скажи: пельмени недосоленные, — хохотнула Ева, и на столе Тарзана одна за одной стали появляться серо-зеленые пачки с поваренной солью экстра. Через пару секунд стол ломился от них и пачки стали выстраиваться вторым этажом.

— Все мы знаем, что за этим последует, — в комнате с тихим звоном десятков невидимых колокольчиков возникла Вава — бледная, полупрозрачная, всклокоченная, с пустыми глазами, опущенными бесцветными ресницами, она возлегала в голубом гамаке, крепящимся никуда из ниоткуда и с непоколебимым достоинством взирала на Еву и Тарзана. Потом Вава секунду взяла в рот ноготь безымянного пальца (зубы у нее торчали как у кролика), вытащила из-за уха сигарету, прикурила от чего-то невидимого, затянулась и презрительно выпустила дым в потолок. Колокольчики зазвенели громче.

— Тьфу, — Ева сонно повела рукой и пачки с солью, начавшие укладываться уже четвертым этажом, исчезли, словно и не было их в помине. Вместо соли появилась новая тарелка с пельменями и Тарзан снова невозмутимо принялся за еду.

— А ты мне тут не тьфу, — возмутилась Вава, — ты знаешь, что они начнут вытворять, я знаю, Тарзан знает, даже Плу и тот знает.

— Я знаю, — раздался скрипучий голос невидимого Плу, — кто ж не знает — понесет родимых во все тяжкие, к-хе, к-хе… вот.

— Подслушивал, — покачала головой Вава и выпустила дым в потолок, где он принялся разгуливать, принимая очертания готических замков и трехпалубных парусников.

— Говорю: во все тяжкие понесет! — прикрикнул Плу, словно кто-то плохо его расслышал, а не упрекнул в подслушивании.

— И что? — пожала плечами Ева, покачиваясь в воздухе, — понесет… А кого не носило?

— Я предлагаю Марго отговорить, — вдруг завелась Вава, возмущенно пуская клубы дыма, — она всегда реагировала на разумные доводы, ты мне поверь.

— Ты ей поверь, — просипел Плу, — Марго как-то сидела за компьютером и услышала на балконе жуткий грохот. Она находилась одна в квартире, ей стало страшно — почему-то представился маленький злой человечек с острыми зубами, прыгнувший к ней на балкон и готовый разорвать ей этими зубами глотку. Она уже ждала звона разбитого стекла, но тут она привела себе неоспоримый довод — маленькие злобные человечки с острыми зубами не падают на балконы — и Марго даже не обернулась.

— И что там было? — выдохнула Ева, внимательно слушавшая Плу.

— Маленький злобный человечек с острыми зубами, — ответила за Плу Вава. — Надо их остановить.

— Нет, — потерянно проговорил Плу, — ты меня запутала, это сугроб ей на балкон упал, просто сугроб…

— Это был Бабай, — Тарзан поднял голову от своих пельменей, — ты прекрасно об этом знаешь, он как раз тогда первый сказал, что Марго будет играть в косынку — помнишь, никто его не слушал.

— Так вот, — торжествующе провозгласила Вава, — Бабай и есть маленький злобный человечек с очень острыми зубами.

— Да нет же, — потерянно бормотал невидимый Плу, и комната вибрировала от его смущения и грусти, — это был сугроб… Вы меня не слушаете…

— Оставь, — махнула рукой Ева, — оставь, Плужичек, мы их все равно с тобой не переспорим.

— Вот, — торжествующе объявила Вава, — естественно. А почему? — она заговорщицки посмотрела на Тарзана.

— Потому что мы — банда! — провозгласили они хором и исчезли с оглушительным хлопком.

Комнату накрыла пронзительная тишина. Ева сложила руки на груди и пошарила скучающим взглядом по углам. Потолок комнаты медленно пополз вниз.

— И-идиоты, — выдохнул Плу.

На комнату в одно мгновение накатили все исчезнувшие из не звуки…

— Банда, мы говорим! — хором проорали Вава с Тарзаном, снова возникая, застыв в картинных позах: Вава, словно собиралась танцевать страстный испанский танец и Тарзан, высоко вскинувший к потолку руки, как перед прыжком в воду с большой высоты. Ева с отвращением смотрела на них. При беглом осмотре стало ясно, что ко всему прочему, на Ваве криво нахлобучено сомбреро, а Тарзан сжимает поперек брюха жирного гуся, время от времени порывавшегося хлопать крыльями.

— Кретины, — выплюнула Ева и отвернулась. Тарзан и Вава протанцевали к дивану и с разбегу плюхнулись на него так, что пружины всхлипнули. Широким жестом Тарзан отшвырнул гуся куда-то в угол, туда же полетело и Вавино сомбреро, гусь кудахтал и перья летели во все стороны.

— Господи, — покачала головой Ева, — я стараюсь, ночей не сплю, а они уродничают так, что хоть святых вон выноси.

— Мы еще и спеть можем, — доверительно сообщила Вава, приобнимая Тарзана за талию.

— Не надо, — взмолился невидимый Плу, — стойте… Доктор, — проорал он так, что комната завибрировала, колоколом взбалтывая его голос, — Куда ты, черт тебя дери, запропастился?

Из стены появилась всклокоченная голова Доктора. На ней не было шапочки, волосы торчали в разные стороны, белая тога была в беспорядке, а на губах играла глумливая улыбочка.

— Не хрена орать, — страшным голосом проговорил Доктор, достал из кармана свою шапочку и водрузил на голову, — сказано же вам, Лига открыла охоту на мэтров — своими ушами все слышали: шестьдесят шесть с чем-то там процентов вероятности, что это так.

Все с облегчением заржали — смех лился теплый, легкий, хотелось обниматься, в воздухе закружились гусиные перышки вперемешку с какими-то цветами. Комната ожила, задвигалась, туман, наполнявший ее, заколыхался, опал и открыл всем собравшимся гигантскую елку, макушкой уходящую далеко в потолок. Пушистые ветки опутывала гирлянда с сотней мерцающих разноцветных лампочек, то там, то тут мелькали картонные ангелы, трубящие в трубы, зайцы-барабанщики, золотые месяцы, клубники, припорошенные снегом и серебристые остролисты. Под елкой угадывались коробки с подарками — матово поблескивала разноцветная подарочная бумага и многоэтажные банты.

Откуда-то лилась прозрачная хрустальная мелодия: «Джингл белс…». Ева коротко повела плечами, опустилась на пол, подошла к елке, медленно наклонилась и осторожно взяла один из подарков — большую коробку, завернутую в темно-синюю бумагу, расчерченную золотой вязью.

— Тяжелая, — усмехнулась Ева, пару раз подбросив подарок.

— Ты открывай, — разволновался Доктор, шагая в комнату, — открывай…

— Какие мы стали нежные, — подала голос Вава, уже перебравшаяся в свой гамак и презрительно наблюдавшая за происходящим с новой сигаретой в зубах, — нас так волнуют праздники…

— Нас волнуют праздники, — прикрикнула на нее Ева, — потому что мы — люди.

Вава захохотала, откинув голову назад. Вокруг нее затрепетали тысячи бабочек, слетевшихся непонятно откуда на ее смех. Вава не могла остановиться, всхлипывала, отмахиваясь от бабочек, но они слетались снова, кружили, трепеща золотистыми крыльями, посыпая Ваву светящейся в полумраке пыльцой. Тарзан поморщился, один из канатов, поддерживавших Вавин гамак, вдруг оборвался, и она коротко сиганула вниз, переполошив бабочек, устремившихся вслед за ней. Но, в паре сантиметрах от пола, Вава бухнулась в пухлую пуховую перину, подняв небольшую метель вокруг себя — мелкие пушистые перышки перемешались с бабочками, парили вокруг Вавы и ложились на ее светлые льняные волосы.

— Пидоры, — припечатала Вава, рывком извлекла из-под себя цветастый плед, накрылась им с головой и затихла. Полумрак над ней начал густеть и мерцать, баюкая бабочек, присаживавшихся ночевать на Ваву.

Ева покачала головой и принялась сдирать обертку с подарка, который все еще держала в руках. После непродолжительного хруста, шуршания и глухого стука, перед собравшимися предстала какая-то странная штука.

— Безделушка «Дождливый Питер», — хрипло прокомментировал Плу, — незаменимая в хозяйстве вещь.

Доктор с живейшим интересом разглядывал прозрачный конус, заключающий в себя микроскопическую Дворцовую площадь, полный прозрачного и синего масла. Ева встряхнула «Дождливый Питер» и на площадь начал падать призрачный и тоскливый дождик.

— Шесть с половиной лет назад была куплена Марго на день рождения ее молодого человека, — продолжал Плу, периодически давясь кашлем, — молодой человек повел себя как последняя скотина, за что подарка на день рождения не получил. Безделушка «Дождливый Питер» была сброшена с лестницы, чудом уцелела и была подобрана через пару дней, после того, как на ее никто не покусился. С тех пор «Дождливый Питер» Марго с завидным постоянством таскала его за собой с квартиры на квартиру, но недавно отправила в помойку. С начала эпохи разногласий между Анечкой и Марго, последняя не может избавиться от навязчивой картинки: она берет «Дождливый Питер» и бьет Анечку по голове. Последствия в этой мечте не учитываются — выброс приятных эмоций во время самого удара перекрывает все.

— Злобная девица, — вздохнул Тарзан, откидываясь на свой диван, сложив руки на груди.

— Ни в коем случае! — воскликнул Плу, — устала она, вот что. Обеим девочкам кажется, что они необыкновенно много прошли и повидали, хотя, в принципе, это не так. Однако обе устали от перечисления собственных несчастий, которые, как ордена, хранят в маленькой коробочке где-то на подкорке.

Ева аккуратно отложила в сторону «Дождливый Питер» и опустилась обратно на пол. Пол принялся услужливо пухнуть, подхватывать ее и обрастать подушками. Через пару секунд Ева, как королева, высилась надо всеми.

— Вот, — Тарзан поднялся с дивана, прошагал к елке, пошарил под ней и извлек еще один подарок — кроваво-красный пакет с белым сердцем.

— Компот, — заявил Доктор и запрыгнул к Еве. Она рассеянно посторонилась и Доктор вольно привалился к ее боку. Ева лениво запустила руку под его шапочку и принялась задумчиво почесывать Доктора за ухом. Гора из подушек, на которой Ева восседала, принялась расти снова, некоторые из них обрастали золотыми кистями, покрывались Доктора, не спуская глаз с Тарзана, ковырявшегося в пакете. С призрачного потолка, затянутого туманом, начала медленно капать вода.

Тарзан нетерпеливо отмахнулся от импровизированного дождя, которым разразился потолочный туман, и извлек из своего пакета коробку с пирожными в форме сердечек — белый шоколад, розовый шоколад и бисквит, пропитанный коньяком.

— Гоша, — прокомментировал Плу, — Гоша возит такие Марго раз в неделю — считает, что Марго должна есть сладкое, иначе захандрит. Где-то Гоша вычитал, что сладкое — самый простой и безусловный источник положительных эмоций.

— Плу? — Ева вытерла мокрое от дождевых капель лицо, — Плу, ты слышишь?

— Ну, — раздался хриплый голос.

— Гоша любит Марго?

— Ни хрена, — вздохнул Плу, — но он очень любит быть далеким безнадежно влюбленным. Марго и сама не понимает, как ее используют, и что Гоша для нее так же недостижим, как и она для Гоши.

— Ну и козлы они тогда, — Вава откинула мокрый плед и возмущенно уставилась в потолок, — что это за хреновина? — грозно провозгласила Вава, — на полу воды по щиколотку. — Не дождавшись ответа, Вава возмущенно пропала вместе со своей периной и пледом.

— Дождь, — смущенно проговорила Ева: в ее шею уткнулся Доктор и шептал что-то неразборчивое.

— Сейчас мы с Евой, — Доктор поднял голову и обвел всех присутствующих сияющим взглядом, а наткнулся только на Тарзана, задумчиво поедавшим пирожные-сердечки, — предадимся страстной африканской любви.

Тарзан никак не отреагировал, но после этих слов тихо накрапывающий дождик и превратился в настоящий ливень. В одно мгновение вода с потолка хлынула как из ведра, закрутилась на полу в настоящих водоворотах, бурным потоком затанцевала вокруг елки, с ревом сметая стулья, начавшие было выстраиваться у стола Тарзана.

Доктор некоторое время пытался найти место посуше, а потом плюнул, подхватил Еву на руки и завис в воздухе. С громким хлопком в комнате появилась Вава — она торжественно возлегала в гамаке, вода ей была нипочем, а потому она была необыкновенно довольна, щурила бесцветные глаза, потягивалась и с удовольствием наблюдала, как Тарзан барахтается около елки, силясь добраться до своего дивана, принципиально на желая парить, путается в ногах, бурных потоках и подарках, валится и тут же пропадает, в тот же миг возникая на своем диване.

Ева обернулась к державшему ее на руках, сорвала с него шапочку, бросила в воду и впилась в Доктора странным, яростным поцелуем. Вода стекала по их лицам, мокрые волосы липли к спинам, а они целовались, словно в один момент решили питаться исключительно друг другом. Доктор пританцовывал в воздухе, размахивая ногами, крепко сжимая Еву в объятиях. Словно грустный маленький кораблик, бисерная шапочка покачивалась на все прибывающих волнах.

— Как в кино, — вздохнул откуда-то Плу, который, как всегда подглядывал, — Марго заполнила форму.

Вава нетерпеливо повела рукой и дождь прекратился, словно на небе разом иссякли все стихии. Она достала из-за уха сигарету, снова прикурила от чего-то невидимого и, закатив от наслаждения глаза, затянулась. Вода с тихим гудением начала уходить в пол, дождь прекратился, наступила мягкая, влажная тишина. Из угла, в котором валялись Доктор с Евой, прилетел какой-то предмет мокрой насквозь одежды и смачно шмякнулся на ручку кресла, обрисовав на секунду силуэт невидимого Плу.

— Люди, — возмущенно проорал тот и зашелся в новом приступе кашля. Доктор и Ева оторвались друг от друга, обалдело оглядываясь по сторонам.

— Дождик перестал, — выдохнула Ева Доктору в плечо.

— Маленькая, — Доктор провел носом по Евиному плечу, и оба они растворились в воздухе.

— Идиоты, — покачала головой Вава, — все им хихоньки и хахоньки. — ей на голову шмякнулось Евино платье. Вава возмущенно сорвала его с головы и зашвырнула куда-то в угол. Некоторое время все молчали.

— Давайте чаю, — улыбнулся Тарзан. Вава рассеянно покивала, Плу тоже, вероятно покивал — как бы там ни было, голосом он себя никак не обозначил, и комната снова закрутилась — теплела, темнела, стол загруглялся и покрывался крахмальной скатертью, над ним вырос и повис большой желтый абажур. Круглое пятно теплого и сдобного света медленно покачивалось, иногда залезая за границы стола, на котором появились три чашки с тончайшими звонкими стенками, серебряная сахарница, банка варенья, вазочка с печеньем, ложки, блюдца и салфетки. Откуда-то послышалось тихое гудение и потрескивание дров в печи.

— Тепло, — кивнула Вава, пристраиваясь поудобнее и украдкой заглядывая в свою чашку, — уютно. Что с ними будет?

— С кем? — Тарзан наблюдал, как невидимая рука Плу накладывает сахар в чашку — ложки четыре уже положил и не собирался останавливаться.

— Ну… — Вава отхлебнула из чашки чаю, а потом — варенья из банки. По мере того, как ей все больше нравилось варенье, банка росла, словно невидимый стеклодув аккуратно раздувал ее стенки, — Анечка… Марго…

— Не знаю, — пожал плечами Тарзан, запихивая в рот целое пирожное, — будут жить… Умрут…

— Насколько я понимаю, — Вава уютно подоткнулась под бок Тарзану, — сначала позвонит Гоша.

— Нет, — послышался голос Плу, — сначала будет утро.

 

Слово Марго. Коробка со скелетами (нежность и борьба с ее переизбытками)

Разбудил меня Гошин звонок.

— Привет! — он был бодр, весел, вокруг него все грохотало, кто-то орал, что-то ронял на пол и несмешно по этому поводу острил.

— Ну привет, — я подавила богатырский зевок, — что надо?

— Просто, прикинь, — Гоша развздыхался и поблек, — интересно, как у тебя дела. Ты бы хоть записки что ли оставляла, когда линяешь по утрам.

— А у тебя ни одной ручки по всему дому, — вполглаза я видела спящую Анечку — выражение лица напряженное, как на экзамене, закутана в одеяло плотно как ценная бандероль, волосы разметались по подушке, пальцы на ноге, свешивающейся с кровати медленно шевелятся.

— Что? — заорал вдруг Гоша, — ни хрена тебя не слышу!

— Ручку, говорю, себе заведи — буду писать записки.

— А… понятно… Заведу. А что так тихо говоришь?

— Разбудить боюсь, — зашипела я, — если еще не разбудила.

— Ты не одна? — Гоша запыхтел как паровоз, ему стало стыдно, что он так расстроился, захотелось положить трубку и сбежать на край света, — кто у тебя? — спросил он после того, как пропыхтелся.

— Анечка, — мне стало весело — как наяву я увидела того молодцеватого брюнета с пышными усами, которого Гоше нарисовало его богатое воображение.

— А… — тишину заполнила Гошина молчаливая улыбка, — что это вы?

— Да просто, — пожала плечами я, — просто так.

— Вы разве общаетесь? — Гоша порхал легкий, как мотылек и считал себя вправе лезть в наши с Анечкой отношения.

— Ну да… А что такое? — вот так просто. Действительно, ну что такого?

— Ничего… я тебе завтра позвоню?

— Позвони. Может что хорошее скажешь.

Гоша снова замолчал.

— Ну, — я начинала нервничать.

— Ага.

— Что «ага»?

— Все. Не знаю. Не издевайся над собой до завтра, лады?

— Хорошо, — усмехнулась я, — отбой, — и положила трубку.

Анечка забормотала что-то и повернулась на другой бок. Ее нога судорожно дернулась и скрылась под одеялом.

— Что «хорошо?», — глухо спросила Анечка в подушку.

— Все хорошо, — ответила я, вылезая из постели, — спи.

— Да пожалуйста, — пробормотала та и затихла.

Я завернулась в одеяло и пробралась к компьютеру. При дневном свете он выглядел растерянным, усталым и покинутым. Я забралась в кресло с ногами, подключила страдальца к сети и с отвращением отодвинула от себя благоухающую пепельницу, полную окурков. Посидела некоторое время, уныло пялясь в монитор, а потом разложила косынку.

Анечка зашевелилась в постели и снова перевернулась на бок. Я вдруг поняла, что она проснулась вместе со мной, а теперь боится вставать, потому что со мной надо будет о чем-то говорить, ну, хотя бы пока пьешь кофе и жуешь бутерброд, а она совершенно не представляла, о чем. Или не хотела даже. Возможно, она уже устыдилась своего ночного порыва, и теперь мучительно искала пути к отступлению. Если бы я спала, все было бы как нельзя проще — записка с обещанием позвонить на днях и короткая перебежка до остановки автобуса. Если она еще помнит, где эта остановка.

Когда Анечка в последний раз ночевала у меня? Лет триста назад. Занавески тогда были другие… Все было другое. Диван еще стоял у окна. На нем медведи какие-то плюшевые свалены в кучу, открытки, открытки, сухие розы, дурацкие картинки на стенах… Уже сто лет назад я все это свалила в одну большую коробку, накрепко заклеила ее скотчем и снесла на помойку. В темноте, как вор. Ужасно заломило шею — вдруг показалось, что в тот момент я выкинула и Анечку из своей жизни — так же запросто, как и старые письма, маленькие смешные подарочки, лоскутки, остававшиеся от шитья, дурацкие оранжевые серьги, катушки ниток, облитые духами, старые коробочки от пудры, огрызки карандашей для глаз, пуговицы от несуществующих пальто, бисерные браслеты, километры бус, доставшиеся от одной из теток… Бабушка запрещала выкидывать чтобы то ни было после захода солнца — обязательно потеряешь все, что связано с этим мусором. Черт меня дернул тогда… Засунула бы коробку на антресоли — что изменилось?

Последний король закрыл червовую масть. Пасьянс сошелся. 14.294 очка. Я мысленно поздравила себя с виртуозной игрой. Надо же было в сложившейся ситуации хоть с чем-то себя поздравить?

Началось все с грохота и последовавшей за ним тишины.

От неожиданности я подпрыгнула на месте, попыталась вскочить, запуталась в одеяле и, как стреноженный конь, рухнула на пол.

— Что за черт? — это Анечка выскочила из постели, пока я изображала на полу древнегреческого героя Лаокоона, борющегося со змеями, силясь выпутаться из одеяла.

— Что копаешься? — заорала она мне, — откуда тут эта хрень?

— Провались все пропадом! — взвыла я, выдираясь из одеяла и подлетая к Анечке, стоявшей в центре комнаты. Перед ней лежала здоровенная книга без обложки, пожелтевшая, и скукожившаяся. Титульный лист украшали звезды, гербы молодой Советской республики и волевые профили трудового народа.

— Что это? — строго спросила Анечка.

— Хрен знает, — честно ответила я, — Откуда это здесь?

— Мне кажется, — озадаченно проговорила Анечка, — упала с потолка.

Как по команде мы задрали головы и уставились в потолок. Ну, прямо скажем, ничего себе потолочек, нормальный такой, даже белить его еще не пора — так что даже не стыдно.

— Ты рехнулась, — доверительно сообщила мне Анечка, — в твоей квартире с потолка летают книги.

— Это ты рехнулась, потому что на потолке у меня не было никаких книг, — достойно парировала я.

— Мне не привиделось, — надулась Анечка.

— Поздравляю, — горячо порадовалась я за подругу.

— Спасибо, — Анечка присела и с опаской дотронулась до книги. Та не взорвалась, оттуда не выскочил тигр или слон, она продолжала спокойно лежать на полу. — Слушай, — пробормотала вдруг Анечка, — а книжечка-то знакомая какая…

— В смысле? — бесцветным голосом спросила я. Никакого воодушевления. Полное отсутствие радости бравого сыщика на пороге открытия. Напротив — мне слегка поплохело, потому что если допустить, что это та книга, о которой я думаю, этого просто не может быть…

— Говно какое… — закончила я свою мысль странным надтреснутым голосом.

— Отлично, книжечка признана, — мрачно продекламировала Анечка, — осталось только просветить меня, что происходит.

— Это альманах, — начала я, — описывающий достижения СССР по прошествии первой пятилетки. То есть, год ее выпуска 1922, мне она досталась от бабушки. Я оставила ее на черный день — думала если что — смогу удачно продать. Сама посмотри: в ней одной бумаги килограмм на пять, да еще старье такое…

— Ну, — нахмурилась Анечка.

— Ну и вот… — вздохнула я, присаживаясь в кресло-качалку, — черный день пришел, книгу никто не взял, сказали — дерьмо редкостное, денег за нее не дадут. Пришлось, между прочим, самой выпутываться.

— И каким же образом? — полюбопытствовала Анечка.

— Известно каким — работать пошла, — хмыкнула я, — это не важно — важно другое, Анька, ты сейчас поймешь. Потому что я уже поняла, и мне как-то не по себе.

— Давай уже без танцев, ладно? — взбесилась Анечка, — почему эта книга вдруг упала с потолка?!

— Спокойно, — я примирительно вытянула руку, — мне надо собраться с мыслями. Понимаешь, такое дело, я тогда пришла домой, швырнула эту книгу в коробку, а потом покидала сверху все, что хоть как-то напоминало о том, что я за человек, запечатала и выбросила. На помойку. Ну, типа, новую жизнь начла.

— Откуда чертова книга на потолке??? — завопила Анечка.

— Из косынки, — тихо ответила я, — Анька, я только что разложила пасьянс что-то там на 14 тысяч очков, и, пока раскладывала, все думала, какая я дура, что все тогда выкинула, потому что бабушка говорила, что после захода солнца ничего нельзя выкидывать, и про то, как ты лежишь и заморачиваешься, о чем со мной за завтраком говорить, и как я хочу все обратно…

— Что? — взвизгнула Анечка. В этот момент на нас с потолка обрушились: веер старых открыток, четыре свечных огарка, гранатовые бусы и жестяная коробка из-под печенья, полная старых украшений.

— Я понимаю, — потерянно прошептала я, — что прежде чем просить все вернуть, надо было спросить тебя… — мне на голову посыпались старые шпаргалки, и вот вид у меня уже лихой и придурковатый — вся в бумажках, исписанных мелким убористым почерком, а в глазах слезы.

— Да черт с ним, Марго, эта хрень работает, ты понимаешь? — захохотала Анечка и бросилась ко мне обниматься. Надо сказать, весьма вовремя, потому что туда, где она стояла, ухнула шкатулка, в которой я хранила старые письма. Грохнула, развалилась, письма разлетелись по полу — выцветшие буквы, слезы, слезы и старые блестящие бусины. Анечка осела на пол и подхватила одну из них — глупейшая бусина — синие и зеленые разводы, огромная, с пятак…

— Я дарила, — гордо заявила Анечка.

— Иди ты…

— Ну… Ты тоже тогда так сказала. И надела, кстати. Мы их потом порвали, а бусины тебе на куртку нашили. Помнишь?

Я на секунду задержала дыхание — вдруг с головой накрыло далекой полустершейся картинкой — осень ранняя, мягкая и солнечная, нападало столько листьев, что звуки глохнут в них, как в вате, желтый, оранжевый, красный, корявые парковые скамейки, клокастые облака, кончики ботинок, синь вдалеке нереальная, появляется чувство, что все — слабенький переслащенный чай — портвейн, бутерброды, яблоки, огурцы, крошечные помидоры, Анечка…

— Анечка, — прошептала я, — Анечка…

— Сука ты, Марго, — ответила та, перекосила рот, ткнулась в меня и затихла, часто хватая воздух. Сверху одним махом упала стопка журналов и безделушка «дождливый Питер» — на редкость тяжелая дура из прозрачной пластмассы, наполненная синим маслом и еще какой-то хренью — встряхиваешь ее и на весьма приблизительную Дворцовую площадь падают крошечные синие шарики. Вот «Дождливый Питер»-то и засветил Анечке по черепу. Та охнула, прикрыла голову ладонью и начала медленно заваливаться на бок, не прекращая улыбаться.

— Ты это брось, — я подалась к Анечке, и вдруг поняла, что она — величайшее сокровище мира, дороже всего на свете, истина в последней инстанции, сосредоточение красоты, добра, тепла и уюта. Я всю жизнь ищу какие-то ответы, найдя — прячусь от них, вру, изворачиваюсь, боюсь признаться себе в том, кто я на самом деле, порой мне даже стыдно смотреться в зеркало, все — сплошной бег по кругу, а Анечка — точка, конец поисков, мое сердце, родня по крови, как рука или нога, валяется на полу и если она сейчас умрет, зашибленная идиотским сувениром «Дождливый Питер», то мое дыхание оборвется навек, я просто исчезну так же, как и появилась на свет, только наоборот…

— Анька, — я боялась пошевелиться. От страха у меня началась икота, но я не могла заставить себя наклониться. Тут Анечка подняла голову, схватила меня за запястье и рванула на себя. С тихим писком я упала на нее и сверху нас накрыло картой мира, упавшей с потолка, пыльной и плотной, со всех сторон заклеенной скотчем, с какими-то идиотскими пометками и надписями, сделанными моей рукой. Анечка заулыбалась и прикоснулась кончиками ледяных пальцев к моей щеке. Нет, голову она все-таки разбила — я потрогала — макушка была мокрой и липкой, а волосы мягкими, как у ребенка. «Хорошо! Хорошо! Хорошо!» — заорал истерично кто-то в моей голове. Под картой пахло анечкиной кровью, и от этого щекотка побежала по позвоночнику и захотелось зубы сжать до скрипа, пока не скрошатся до десен. Зажмурилась и сжала кулаки.

— Звоночек чувствуешь? — хрипло прошептала Анечка над самым ухом.

— Какой звоночек? — выдавила я из себя, запуская ногти в ладонь до кругов в зажмуренных глазах.

— Ты часом не поменяла ориентацию за последний год? Ну там девочки всякие, сейчас модно… — Анечку била крупная дрожь, она с трудом подбирала слова, попыталась спошлить, но вышло так невинно и так нежно, что завыть захотелось.

— Нет вроде, — выдохнула я, и открыла глаза, борясь с желанием запустить пальцы в нежные Анечкины волосы.

— Я, вроде, тоже на девочек не западала никогда, тем более, на тебя, — зашептала она, таращась на меня бешенными влажными глазами, — и какого хрена тогда мы с тобой валяемся на полу под какой-то картой?

Сверху на нас посыпались какие-то мелкие предметы. Их было довольно много. Мы нервно прислушивались, как они шмякают по карте.

— Анечка, — забормотала я, — такая любовь, и все это ты… Я так тебя люблю, я умру без тебя, умру, я так тебя люблю… — я помолчала и добавила жалобно, — люблю…

На нас грохнуло что-то довольно крупное — удар пришелся мне по спине. Я поморщилась и закусила губу.

— Анечка, — прошептала я растерянно, — что с нами такое?

— Меня порвет на части сейчас от любви к тебе, — выплюнула она, — ты понимаешь, что слегка перестаралась с косынкой своей? — вдруг Анечка зажмурилась и бросилась ко мне целоваться. Меня накрыло с головой волной всепоглощающей нежности — словно орешь что-то прямо в небо, а эхо разлетается на много километров вокруг. Мы дернулись и затихли. Ощущение было странное — с одной стороны любовь к Анечке перехлестывала через край, и от этого внутри все рвалось и кипело, плавилось и вышибало пробки, а с другой стороны ныла ушибленная лопатка и где-то далеко маячила мысль, что все это смахивает на редкостное уродство, как во сне — все происходит с тобой, но, в то же время, с каким-то другим человеком. Решение пришло само собой.

Я стиснула зубы и засветила Анечке по физиономии. Ее голова мотнулась в сторону, некоторое время она хватала воздух, вращала глазами, а потом коротко кивнула мне и врезала поддых. Я подавилась своими словами и величайшее облегчение накатило на меня, словно в кошмаре забрезжила неясная надежда проснуться. Одним рывком я откинула карту и с ноги залепила Анечке. Она пошатнулась, резко выдохнула и вломила мне звенящую пощечину, как в кино. В глазах у меня потемнело, я прикусила губу, но решила не останавливаться, прыгнула и вцепилась Анечке в волосы (не удержалась-таки) и принялась драть их, словно месила крепкое тесто. Она взвыла и замолотила кулаками по моей спине. Через пару секунд мы катались по полу, рыча, брыкаясь, расшвыривая во все стороны мебель, плюшевые игрушки и письма, мутузя друг друга что было силы.

Стоит ли добавлять, что сверху, с упорством, достойным лучшего применения, на нас продолжало падать всяческое говнище, которое я так трогательно оплакивала по утру?

 

Слово Марго. Я — королева мира (проба сил и попытка выяснить, что с этим делать)

— Да не ори ты, — Анечка заклеивала мне рассеченную губу. Ее разбитую голову мы присыпали толченым стрептоцидом, перемотали бинтами, и вид у нее был довольно героический — как у красноармейца после боя — саблю бы ей и коня.

— Отойди, — взвыла я и отпихнула Анечку, с опаской ощупывая свою опухшую губу, — ну и дерешься ты, скажу я… Как гладиатор.

— Сама хороша, — отмахнулась Анечка, пристраиваясь рядом со мной. Некоторое время мы сидели молча на кухонном диване, изредка вздыхая. Тихо стрекотал холодильник, и горячее солнце тяжелой ладонью терзало затылок, было муторно и тяжко, во рту болтался металлический привкус крови, кругом было неприлично много горячего оранжевого света, ломило спину и вся квартира была завалена хламом под завязку. Различные предметы, напоминающие о моей прошлой жизни, продолжали появляться то там, то здесь, сначала мы ругали старые резиновые перчатки, распашонки, потрошенные кассеты, мятые журналы, игральные карты, потрепанные папки и цветочные горшки, валящиеся с потолка, но через пару часов попривыкли и реагировали на них стоически.

— Ну и дерьма ты накопила за свою жизнь, — буркнула Анечка, отправляясь ставить чайник, — молоко-то хоть у тебя есть?

— Гоша вроде привозил, — я неопределенно помахала рукой в сторону холодильника, — а насчет дерьма — в корне не согласна. Это все очень важные вещи, мне без них никак не прожить.

Как назло на кухонный стол вывалилась кипа старых истерзанных пакетов. Анечка обернулась и обречено покачала головой.

— Откуда пакеты?

— В супермаркете через дорогу на халяву выдают, — буркнула я, — незаменимая в хозяйстве вещь.

Анечка издевательски подцепила один из пакетов и с восторгом обнаружила, что в нем отсутствует дно.

— Одолжишь мне парочку? — прошептала она заговорщицки, — просто не знаю, как обходилась без них до сих пор…

— Пошла ты, — я сложила руки на животе и уставилась в потолок, — ты хоть понимаешь, что я — всемогуща?

— Понимаю, — пожала плечами Анечка, — потому и считаю, что у нас на повестке два вопроса.

— Каких? — со стоном я поднялась с дивана и сняла чайник с плиты.

— Элементарных. К примеру, я должна была появиться на работе часа четыре назад. Что скажешь?

— Ты хочешь мне предложить организовать тебе отгул? — я облокотилась на разделочный столик и задумчиво поковыряла его.

— Ну да, — кротко кивнула Анечка, — я делаю чай, а ты — отгулы.

— Сама предложила, — вздохнула я, направляясь в комнату.

— И с головой что-нибудь сделай!!! — закричала она мне вслед.

— В смысле? — к тому времени я уже успела рухнуть в кресло, предварительно стряхнув с него кипу потрепанных писем, и включить компьютер.

— В смысле, — возникла у меня за спиной Анечка, — болит ужасно — особенно после того, как ты меня об пол долбачила.

— Итак, — я открыла косынку и пасьянс разлетелся по монитору привычным треугольником, — я просто раскладываю карты и думаю, что головы у нас не болят, а на работе дали отгул?

— Не знаю, — бросила Анечка через плечо, отбывая обратно на кухню, — что ты в прошлый раз делала?

— В прошлый раз я ни хрена в эту штуку не верила — просто сидела, думала и косынку раскладывала.

— Вот и раскладывай, — проорала с кухни Анечка, — и думай.

— Тьфу, — поморщилась я и принялась за косынку.

«Головы не болят, — бормотала я себе под нос для упрощения процесса думанья, — и синяк Анечкин под глазом прошел, и губа моя затянулась. И вообще — ничего не болит. То есть, нет, болит, конечно, но то, что болело до драки. А все ее последствия аннулируем. И последствия падения «Дождливого Питера». Ага. А на работе понимают, что нас пора отпустить на пару дней. Но ни в коем случае ни у кого не возникает мысли о нашем увольнении, ни за что… Черт, как мелко… Пару дней… У меня в руках мощь всего мира, а я говорю: пару дней… — пальцы мои задрожали от сознания собственного величия, — на неделю пусть отпустят!!! Гады… — на глаза навернулись предательские слезы, стало очень, очень страшно, я закусила больную губу и заныла, — только пусть не увольняют…»

— Что ноешь? — Анечка шваркнула передо мной чашку и подкатила поближе второй стул, — от страха помираешь?

— Ага, — завыла я.

— Молодец, значит еще попроси чтобы никаких страхов, а то я тоже сейчас помру.

— Ты-то что, — презрительно спросила я, и Анечка, я думаю, уже заготовила достойный ответ, но в этот момент пасьянс сошелся со счетом 13243 очка и одновременно раздался звонок анечкиного мобильника и моего телефона. Я подхватила трубку, не вставая с кресла, а Анечка погнала на поиски своей сумки.

— Але, — бодро начала я.

— Марго? — поинтересовался из трубки мой начальник.

— Я, — гордо ответила я, ощупывая языком вроде бы как притихшую губу.

— А почему не на работе? — строго спросили меня с того конца провода.

— Не поверишь, — принялась я нескладно врать, — упала с утра в ванной… — тут меня прервал веселый и беззаботный начальственный смех:

— Ну ты даешь, — всхлипывало руководство, — умора… упала, говоришь, с утра? Начало отпуска что ли отмечала?

— Э-э-э… — продемонстрировала я свою глубокую осведомленность.

— Ладно, — начальство еще немного погоготало, а потом развздыхалось и затихло, — гуляй свою положенную неделю.

— Хорошо, — я с треском отлепила от физиономии Анечкин пластырь и швырнула его куда-то себе за спину, — уж погуляю так погуляю.

— Вот и молодец. Я тебе еще позвоню.

— Вот и молодец, — я попыталась изучить свое отражение в мониторе: крови, вроде бы, полно, а губа, вроде бы, целая, — пока.

— Пока, — тепло ответило начальство и положило трубку.

Некоторое время я смотрела на телефон с выражением величайшего недоверия.

— Кончай пялиться, — заявила Анечка, — прикинь, ты, как всегда, перестаралась.

— В смысле? — я зашарила по компьютерному столу в поисках телефона кадрового отдела нашей конторы.

— В смысле: меня на неделю отпустили, — ликовала Анечка, — нашли какую-то незакрытую неделю от отпуска и отпустили. Прям, и не знаю, как тебя благодарить.

— Поцелуй меня еще, — процедила я, набирая телефон кадровиков.

— О, господи, — возмутилась Анечка, — не приближайся ко мне.

— Очень надо, — начала я и тут закурлыкала, — Надюш… Ой, привет… А что там с моим отпуском? Неделя? Ой? И что, прям без заявления? И заявление, говоришь, есть? Ой! Да нет, решила подстраховаться… Ну спасибо… Хи-хи-хи… Хи-хи-хи… Прям уморила… Ну пока… Целую, ага.

Я положила трубку и снова принялась сверлить взглядом телефон. Состояние было спорное. С одной стороны, отпуск — вещь чудесная. С другой стороны — с чего бы это? А с третьей…

— Марго, — ткнула меня в плечо Анечка, — ты понимаешь, что происходит?

— Честно говоря, — неуверенно проговорила я, — все это больше похоже на какой-то сон.

— А я говорю, — зазвенела Анечка, — над отдупляться, пока не проснулись!!!

— С чего начнем?

— Водки, травы и денег! — выпалила Анечка и осеклась.

— Ты хотела сказать, — заржала я, — коньяка, шишек и платиновую визу?

— Только наличные, — категорически отрезала Анечка, — я не доверяю свои деньги пластику.

Я вскочила и заметалась по комнате, расшвыривая книги, поломанную мебель, старые дневники и открытки. Анечка присоединилась ко мне. Побегав по кругу и поломав руки, мы снова завалились обратно в кресла. Потом я медленно встала.

— Короче, — проговорила я, — коньяку, шишек… Да?

— Да! — заорала Анечка, — и бардак этот тут прибери заодно.

— Лады, — я разложила косынку, мышка прыгала в моих руках и не хотела наводиться на нужные карты. — Коньяк, шишки, деньги, говнище в одну коробку, а коробку на антресоли, — бормотала я.

— Слушай, — смущенно потрогала меня за плечо Анечка, — не могла бы я попросить у тебя новые стельки в кеды?

— Давай мыслить широко, — предложила я, — будем просить новые кеды, а?

— Ни-фи-га, — покачала головой Анечка, — старые мне вполне подходят, нужны новые стельки.

— Не вопрос, — пожала я плечами, — новые стельки, денег, и удлиняем мой палантин на полметра.

— Это на хрен? — опешила Анечка.

— А почему бы и нет? — ухмыльнулась я, не отрываясь от косынки.

— И сигареты, — добавила Анечка, покопавшись в своей сумке.

— И сигареты, — кивнула я, — Лады, 13450 очков.

Тут с потолка грохнулась огромная картонная коробка, и в нее поползли все дорогие моему сердцу предметы — первой на очереди была бесформенная куча пакетов. Пару секунд мы ошалело наблюдали как потемневшие от времени браслеты-недельки, позвякивая, прыгают в коробку сами, и тут раздался звонок в дверь. Я подскочила, опасливо обогнула коробку и погнала открывать.

На пороге стояла моя соседка, с которой я всегда здоровалась, но имя ее припоминала через раз.

— Э-э-э… — налепила я на физиономию приветливую улыбку, — здравствуйте.

— Марго, детка, — соседка обласкала меня взглядом, как родная мать, — я все жду, жду, когда ты заберешь у меня свой пакетик, а ты на идешь и не идешь. Сегодня думаю, отдам-ка я тебе его, пока не забыла…

— К-какой пакетик? — спросила я странным надтреснутым голосом.

— Да какой-какой, вот какой, — бабуля протянула мне непрозрачный и довольно увесистый целлофановый пакет. В глубине комнаты что-то загрохотало, я обернулась и увидела, как разбитая шкатулка скачет в коробку, но промахивается и оказывается на полу. С третьей попытки она перемахнула картонный бортик и скрылась из виду. Я поморщилась, прижала приятно зазвякавший пакет к груди и повернулась к соседке. Некоторое время мы тепло улыбались друг другу.

— Ну я пойду, — она как-то странно изогнулась и отвесила мне старообрядческий поясной поклон, — не поминай лихом.

— Чем? — прошептала я.

— Лихом, — сказала бабуля и отбыла.

— Дела, — пока я закрывала дверь, Анечка выхватила пакет у меня из рук и заглянула в него, — О, боже, — она резко закрыла пакет и спрятала его за спину, постояла немного, а потом заржала.

— Ты что? — я попыталась отнять у Анечки пакет, но она держала его крепко, так, что и не отнимешь.

— Я умру сейчас, — она опомнилась и ткнула мне пакет под нос, покатываясь со смеха, — ты смотри, там только пистолета для комплекта не хватает!

Я заглянула в целлофановое нутро и обомлела. Скажем прямо, я ожидала увидеть нечто подобное, но одно дело ожидать, а другое дело — видеть запаянный пакет с травой, бутылку коньяка и две аккуратных пачки долларов. Анечка с восторженным писком выудила коньяк из пакета, одним махом свинтила крышку и задумчиво отхлебнула.

— Слушай, — поперхнулась она, — а коньяк, судя по всему, настоящий.

— Ну, — гордо кивнула я, — фирма, понимаешь ли, веников не вяжет, — и тут же выпила. Коньяк пился как вода, так что вкуса его я не почувствовала, только приятная теплота в груди и легкое покалывание на языке.

— Коньяк ты, конечно, дерьмовый заказала, — прорезюмировала Анечка, принимая у меня бутылку, — могла бы попросить что-нибудь поприличнее.

— Нормальный такой коньяк, — я взяла бутылку обратно и вгляделась в этикетку, — «Московский» — если пять звездочек, то вполне приличный напиток.

— Во-первых, — менторски начала Анечка, — тут не пять звездочек, а три. А во-вторых — хватит глушить коньяк в коридоре, пошли на кухню, все обдумаем.

Я поплелась за Анечкой, бряцая пакетом и судорожно припоминая, чтобы соорудить такого на закуску. Ревизия не очень радовала: в холодильнике прописался недоеденный Гошин салат, остатки оливок, вечнозеленые соленые огурцы и попка от колбасы. В комнате зловеще грохотало говнище, сползающееся со всей квартиры к картонной коробке. Причем, я заметила, что кроме понавалившего сегодня с потолка хлама, прибрались сами собой пустые баночки от шампуней, развалившиеся босоножки, стопка рекламных листовок, которые я зачем-то приволокла из почтового ящика на прошлой неделе и (а вот это, кстати, вопрос довольно спорный) коврик из прихожей.

Кальян на кухне мы не нашли, зато под раковиной отыскалась пластиковая бутылка, заныканая фольга от шоколадки «Аленка» и катушка ниток. Мы пристроились прямо на кухонном полу, при помощи зажигалки, иголки и воспоминаний о бурной юности соорудили из всего этого могучий бульбулятор, распечатали пакет с травой, и уже через десять минут все происходящее с нами перестало казаться таким странным. Напротив — все вписалось на свои места, накатила приятная нега, захотелось вытянуть ноги, с хрустом потянуться и положить гудящую голову на что-нибудь более или менее мягкое.

— Напрягает фишка одна, — пробормотала Анечка, раскинувшись между раковиной и холодильником, — ерунда, однако достало.

— Что? — я лениво прикрыла глаза и теплый оранжевый свет мягко пульсировал, мешаясь с красноватыми всполохами, кругами и загогулинами. Гладкая прохлада пола успокаивала, баюкала и сообщала вектор сонного вращения по спирали.

— Да глупость — вот мы с тобой крутые и всемогущие, неделю отпуска нам дали, пакеты в коробку лезут сами, старуха принесла травищи, а пепельница, ты прикинь, пепельница вместо бычков полна сигарет — я сама видела, «Галуаз» твой термоядерный — гадость, конечно, однако, радует, когда курить нечего… Ну и скажи, тебе хочется еще чего-нибудь?

— Ничего-о-о-о… — провыла я радостно, не открывая глаз, — ничего-о-о-о-о не хочется… — и глупо заулыбалась.

— И я про то же, — вздохнула Анечка, — не хочется ни хрена: ну, казалось бы, становись Мисс Мира, накорми африканских детей, защити докторскую диссертацию, заведи собаку огромную какую-нибудь — а все, что мне хочется — это валяться тут и никуда не вставать…

В голове зашевелилась какая-то мысль, ее сменила другая, потом их накрыло третьей, почему-то вспомнились колышущаяся тень от занавески на полу в комнате и ветер в лицо от проезжающих машин, появилось хвостатое слово «русалка» и тут же пропало с тихим хлопком, зачесался нос и вдруг накатил зверский голод — в голову полезли округлые пирожные картошка, заварные пряники, помидоры и фасоль со сладким перцем…

— Получается, что мы с тобой стоим на таком низком уровне сознания, что нам проще всего не думать, закуклиться, влезть в какую-нибудь щель и сидеть там, не вылезая всю жизнь, чем украсить быт чем-нибудь пристойным, слышишь?

От Анечкиных слов я вздрогнула и распахнула глаза. С призрачным чмокающим звуком на меня накатила горячая оранжевость полуденной кухни. Я охнула и закрыла лицо руками — жрать хотелось так, что деваться некуда было от истекающих прозрачным соком отбивных в моей голове.

— Что? — Анечка потрогала меня за плечо и тоненько захихикала.

— Умру от голода, — выдавила я из себя, — умру от голода сейчас, вот что, — Анечка смеялась так заразительно, а мысли в голову лезли такие остроумные, что я тоже зашлась сиплым смехом. Далее мы ржали. Продолжалось это целую вечность. Потом Анечка спросила:

— В холодильнике?

— Ни-фи-га, — я поднялась на четвереньки, с усилием рванула на себя тепловатую белую дверцу и меня обдало холодильничной прохладой, — вот, — я с тоской продемонстрировала свой нехитрый запас провианта, — все, что Гоша привез, я съела, салат протух, колбаса кончилась, пирогов не было.

Анечка чуть не скончалась от моей тонкой шутки, и завывая: «Пирогов!», повалилась обратно на пол, с которого начала было приподниматься. Уже не знаю, что насмешило меня, но я рухнула вслед за ней и снова мы ржали целую вечность. Уже не помню, что мы там говорили потом, над чем смеялись, в какие стороны отползали, зачем все это нам было нужно, но через какое-то время Анечка изрекла очень умную мысль:

— Наколдуй еды, иначе я сдохну.

А потом мы еще триста лет, с перекурами, паданьем на пол и идиотским хихиканьем добирались до комнаты, включали компьютер и пытались открыть косынку.

— Знаешь что? — прошептала Анечка, понаблюдав некоторое время, как я таскаю мышкой туда-сюда карты, — надо зажигать.

— Да? — выдохнула я, сосредоточенно припоминая какая карта старше: дама или король.

— Да, — засияла Анечка и закинула ногу на ногу, — накупить нарядов и зажигать идти. Они все, наверное, так сначала делают.

— Кто: «они»? — почему-то испугалась я. Если бы не голод, меня начала бы бить нервная дрожь.

— Ну, — пожала плечами Анечка, — ты же не думаешь, что ты одна такая. Наверняка вас по всему свету уже до фига, и мне не хочется верить, что одни мы по такому убогому сценарию начинаем.

— Что же в нем убогого? — восстала я, — нам надо было немного расслабиться, иначе так и умом поехать можно, слышишь?

— Слышу, — покивала Анечка, — а зажигать все равно надо, так, чтобы пар из ушей.

Я кивнула и тут пасьянс сошелся со счетом 15689.

Некоторое время мы сидели молча, а потом между звонком водителя лимузина в домофон и его появлением на пороге квартиры, хряснули коньячку, чтобы чуть-чуть отпустило. Тут, спору нет, отпустило, но ноги стали предательски подводить и здоровенному негру в блестящей фуражке пришлось нести нас до машины на своих мощных негритянских плечах. Анечка пела что-то невразумительное и крепко прижимала к сердцу пакет с травой и деньгами.

В лимузине мы решили, что коньяк и трава должны находиться в крови в более или менее уравновешенных пропорциях, и покурили еще немного прямо с хромированного столика, помещавшегося посреди салона, втягивая дым через сложенные рупором ладони. Травы при этом мы пожгли где-то полстакана, но равновесие было достигнуто.

Дальше мои воспоминания тонут в тумане, но над его молочно-белой гладью высятся некоторые айсберги.

Еда. Много еды. Анечка впивается зубами в неочищенный ананас и ее заклинивает. Общими усилиями чешуйчатую тварь удается выдрать из Анечкиных челюстей.

Шампанское. Оно появилось еще в салоне лимузина и им мы залили все, что только можно.

Примерочные кабинки в каком-то торговом центре. Нетвердой рукой отодвигаешь шторку и видишь нервные лица продавцов, маячащие, как тревожные луны в призрачных оконных стеклах. Ворох тряпья, бесконечно много света, собственная физиономия, болтающаяся в зеркале, бледная, как молоко. Неуверенно встаешь на свои новые шпильки, тут же с них кувыркаешься, тебя поднимают и прислоняют к стене.

Массажный стол в сауне. Засовываешь лицо в специальную выемку, чтобы не помять нос, и вдруг накатывает липкий вибрирующий страх, что его не удастся вытащить. Где-то рядом слышны дикие Анечкины крики, которую мучает та же проблема. Хлопающие махровые простыни. Кто-то предлагает засунуть нас в бассейн с холодной водой, но засунули или нет — сказать трудно.

Распаренные тела в нервных всполохах. Потом приходит понимание, что музыка такая громкая, что мозг отказывается ее воспринимать. Напряженные пальцы на заднице, чье-то сосредоточенное лицо и собственный глупый-преглупый голос: «Деточка-а-а-а, а ты школу-то зако-о-о-ончил?».

Бесконечно много эха, огромное зеркало и интересное открытие, что обувь на мне отсутствует. Анечка говорит кому-то «Гар-р-р-рсон…».

Лимузин. Попытка закрепить зародившуюся с кем-то дружбу. Моя босая нога утыкается в оконное стекло и я мычу от наслаждения: оно такое прохладное. В голову приходит забавная мысль, что все это здорово смахивает на сцену с запотевшим окном из «Титаника», только вместо растопыренной пятерни Кейт Уинслет моя нога. Тут же озвучиваю эту мысль Анечке. Позабыв про новых друзей, мы начинаем ржать.

Танцы. Настолько странные, что и говорить о них не хочется.

Мы с Анечкой от кого-то убегаем. Странная фишка — бежим с дикой скоростью, а лимузин едет рядом ме-е-е-едленно.

Какой-то туалет, я зачем-то мою ногу в раковине, изогнувшись, как цапля.

Трап самолета. Анечка кричит, что боится летать. Куда мы летим? Говно вопрос! Конечно же в Питер!

Сияющие огни огромного проспекта. Рекламные транспаранты от дома до дома. Анечка бежит впереди меня, медленно удаляясь, и поет песню «И снится мне не рокот космодрома, \\ Не эта ледяная синева…».

Омар. Возможно, краб. Я пытаюсь сбросить его на пол, потому что мне кажется, что он пошевелился.

Анечка повисает на какой-то портьере и медленно заваливается вместе с ней вниз. Лицо при этом у нее полно нечеловеческого напряжения: она силится понять, что происходит. Мой веселый смех, как в кино, когда главный герой вспоминает счастливое детство, и голоса его товарищей по играм мечутся где-то в пасторально-чистом небе. Ох.

 

Слово Марго. Цыганочка с выходом (у нас все ходы записаны!)

Единой волной накатили голоса и жаркий, душный свет. Я стиснула зубы и терпела молча. Странно, почему я раньше всего этого не замечала? Издалека, огибая тупую боль в неестественно вывернутой руке, пришла мысль, что сейчас заломит затылок. Откуда эта мысль взялась? Сказать сложно. Возможно она мелькнула еще перед засыпанием, а потом остался неясный ее отпечаток? Как бы там ни было, кроме руки пока ничего не болело. Мало не болело — не ощущалось в наличии. Сказать по правде, это пугало. Я закрыла глаза, попыталась подать голос и мелко задрожала от каркающего хрипа, который вырвался из моей глотки.

— Т-твою мать, — послышался страшный Анечкин голос, — Марго, поднимайся, приехали.

Я снова разлепила глаза и сразу покрылась испариной — душно, очень душно. Язык во рту еле ворочается, все липкое, и запах — он сводил с ума. Пахнет линолеумом, застарелым табачным дымом, масляной краской и поверх этого стелется какая-то тяжелая смрадная вонь. Серая стена. И толстые железные прутья. Тут в поле моего зрения впрыгнула Анечка — бледная, как смерть, с расцарапанной щекой, всклокоченная, помятая и удивительно собранная.

— Гульнули, бля, — прошипела она мне в ухо.

— Где мы? — выдавила я из себя, дивясь ее виду. О том, на что похожа моя собственная физиономия, я предпочитала не думать.

— Кажется, в обезьяннике, — простонала Анечка, обхватила голову руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону.

Тут до меня дошло, что лежу я на самых настоящих нарах, на которых до меня…

Откуда такая резвость взялась, через пару секунд я была у решетки и попыталась за нее заглянуть. Ничего не получилось — стены, крашенные в муторный зеленый цвет, коридор, какие-то стенды, голоса, голоса и сизый табачный дым…

— Надо кого-нибудь позвать, — неуверенно проговорила я. Анечка рассеянно покивала, а потом вдруг вытянула шею и взвизгнула не своим голосом:

— Начальник! — и тут же зажала себе рот рукой. Голоса на секунду стихли, а потом полились снова.

— Интересно, — задумчиво проговорила я, присаживаясь рядом с Анечкой, — нас с травой брали, или как?

Анечка застонала и зажала свою голову между коленей.

— Нет, — задумчиво продолжала я, — траву мы еще в лимузине потеряли… Значит, дебош…

— Господи, — простонала Анечка, — и чего тебя гулять потянуло?

Я потерянно промолчала, тактично не припоминая, что «зажечь так, чтобы пар из ушей» было Анечкиной идеей.

— Э-э-э… — Анечка встала и попыталась просунуть голову между облупившихся прутьев, — мы хоть были благоразумны?

— В смысле?

— Ты понимаешь… — раздраженно обернулась ко мне Анечка.

— А… — я грустно вздохнула и поковыряла пальцем липкую стену, — какое там… Ты лучше скажи, я давно босиком хожу?

— Одним сапогом ты точно разбила стекло — помню железно, — засияла мутной улыбкой Анечка.

— Сапогом? — изумилась я, — откуда сапоги?

— Хрен знает, — пожала плечами Анечка и мы потерянно замолчали.

Так мы сидели до прихода какого-то сержанта. Потом лицо его начисто вымылось из памяти, запомнилось только, что смотрел он на нас с глубоким отвращением. Мы, в свою очередь, его презирали и сохраняли хладнокровие, достойное китайского мандарина. Хотя, должна сказать, хладнокровие начало медленно улетучиваться когда нас взяли под руки и повели по нескончаемому коридору, по вздутому линолеуму, по мрачной зелени стен, по колышущейся табачной пелене… Хладнокровие улетучилось совсем, когда нас втащили в маленькую каморку к какому-то смурному высохшему усатому мужику, чахнущему за мигающим монитором. Мужичок смотрел на нас с любопытством, замешенном на дремучем отвращении и молчал. Мы молчали тоже — если честно, говорить было нечего. У мужичка начла кривиться верхняя губа, постепенно обнажая зубы — получалось зловеще и совсем недобро.

— Инквизиция, — мрачно вздохнула Анечка.

— Простите, что? — наклонился к нам мужичок. Анечка неопределенно покачала головой. Тогда мужичок взял реванш. Он открыл какую-то папку, торжественно прокашлялся и медленно, очень медленно принялся рассказывать. С каждым его новым словом желание провалиться сквозь землю, призрачно маячившее на горизонте с момента пробуждения, крепло и оформлялось в конкретный план действий. Как бы там ни было, у нас с Анечкой в запасе всегда оставался суицид — о чем-то таком мы подумали, когда переглянулись и погрузились в безнадежное созерцание собственного падения.

Из захватывающего рассказа нашего мучителя стало ясно, что находимся мы в культурной столице нашей родины, городе Санкт-Петербурге. Это значит, что трап самолета не привиделся мне в бреду, а был совершенно реальным, и, чуть потеряв контроль над собой, мы с Анечкой осуществили золотую мечту каждого уважающего себя отстойного пионера. Такая мысль добила меня окончательно. К тому же, в городе на Неве порезвились мы от души. Тут, надо сказать, меня посетило предательское облегчение оттого, что о своих московских подвигах мы, дай Бог, не узнаем. А если и узнаем, то, по крайней мере, через пару часов.

Итак, мы были изгнаны из нескольких ресторанов, где что-то нарушали, хулиганили, портили имущество, сквернословили и обижали посетителей. Потом мы приставали к проезжающим машинам, но почему-то на нашу проверенную десятилетиями невинность никто не покусился. Потом мы танцевали на улице, так как ни в одну уважающую себя дискотеку нас не пустили. Кстати, мужичок изрядно удивился, что прибыли в его родной город мы на самолете, в который нас еще надо было пустить, а вот кто и за какие деньги совершил такую несусветную глупость — это вопрос отдельный. Окажись он сейчас в этой комнате, я бы плюнула ему в рожу — дома, понимаете ли, и стены помогают, а тут — сплошная депрессия, неподъемное чувство вины и глубокое похмельное раскаяние. Ну, это к слову. После танцевальных подвигов мы слегка подкрепили свои силы и принялись воодушевлено (мужичок так и сказал: «воодушевлено») бить витрины с криком «Не нравится!!!». Потом мы приставали к мужчинам, которых в Питере «уважают и прислушиваются к их мнению» с целью снять себе дружков на некоторое время, уверяя всех, что «бабок немерено». Чувство, посетившее меня с этими словами можно бы было назвать «полным отчаянием», если подобное выражение передают всю глубину пропасти, в которую я ухнула. Судорожные раздумья где сейчас находится Гоша, и может ли он сделать для нас хоть что-нибудь не принесли облегчения.

А мужичок пел соловьем. Он никуда не торопился и продолжал смаковать подробности минувшей ночи. Особенный акцент он сделал на том, что взяли нас при попытке купить оружие, причем, Анечка постоянно повторяла: «Марго, скинь траву, скорее, ну скорее, менты попалят!». Проявив недюжинный актерский талант, мужичок повторял ее золотые слова на все лады. Естественно, эту самую траву нашли у Анечки в кармане. Потом мы оказали сопротивление. Потом мы даже сбежали. Потом нас поймали. А мы снова сбежали. А нас снова поймали. А потом мы уже не сбегали, потому что вырубились на полуслове, синхронно, словно сговорились заранее, так что улов питерских блюстителей порядка был небогат — два тела, не реагирующих ни на какие внешние раздражители.

— Что вам теперь будет, — поставил эффектную точку мужичок, — не представляю, но могу обещать, что чертям в аду тошно станет. А всем нам и так тошно.

На сим красноречие мужичка покинуло и он свирепо уставился на нас из-за монитора. Мы потерянно молчали. Тогда нам предложили что-нибудь сказать. Мы предпочитали мучаться нечеловеческими угрызениями совести в полной тишине — внезапно накатила жуткая пульсирующая головная боль, притупившая боль душевную. С выражением героической скорби я окинула взглядом Анечку и с удивлением отметила, что раскаяние на ее лице сменяется какими-то мыслительными процессами. О их качестве судить не берусь, но Анечка судорожно шарила глазами по комнате, раскачивалась на стуле, и, судя по всему, заключала какую-то замысловатую сделку с собственной совестью. Я слегка подобралась — в конце туннеля замаячил слабый свет. Анечка же некоторое время размышляла, силясь облечь в слова свои открытия, а потом слегка подалась вперед и задушевно обратилась к мужичку:

— Скажите, процессор у вашего компьютера 486?

— Ну да, — подозрительно нахмурился мужичок. Доверия у него к нам не было ни на грош — умыкнуть полуубитый 486 компьютер для таких людей, как мы, — пара пустяков. Мужичок решил стоять за имущество насмерть.

— И стоит на нем виндоуз 95? — продолжала Анечка, обласкав нашего мучителя труднопередаваемым оскалом.

— Да, — мужичок начал нервничать, потому что злая судьбина решила добить нас до конца, и у Анечки начал дергаться глаз.

— А в «играх» «косынка» у вас есть? — продолжала допытываться Анечка, придерживая глаз рукой.

— Есть, — если было бы можно, мужичок расстрелял бы нас прямо на месте, по законам военного времени. К сожалению, у нас гуманное государство. Кажется, мы все еще считались подозреваемыми в пьяном беспределе, а не пьяными беспредельщицами.

— Оперативки не хватает, — гнула свое Анечка, — тормозит по-черному, да?

— Ну…

— Но «косынка» работает?

— Работает, — сказать по правде, я была поражена выдержкой мужичка и уже начала сомневаться в том, что за анечкиными расспросами стоит какой-нибудь план. Она развеяла мои подозрения, предложив выход простой как правда.

— Ну, Марго, — повернулась ко мне подруга, — я думаю, ты меня понимаешь: выбраться из этой могучей жопы и попить чего-нибудь холодненького…

— И горячую ванну, — покивала я, пораженная легкостью предлагаемого выхода, — только как?

— Не знаю как ты, а я свое дело знаю, — кротко выдохнула Анечка, мешком повалилась на пол и забилась в жутких конвульсиях.

Как это было отвратительно! Я прониклась к своей подруге глубочайшим уважением. Она гнулась, размахивала ногами, извивалась, крючила пальцы, воздевала их к потолку и пронзительно завывала. Устоять было невозможно. Если бы мне разрешили, я дала бы Анечке Оскара. Она принялась биться головой об пол, вопя:

— И голову мне залечи, залечи мою сраную голову!!! — эти слова подняли Анечкино выступление на новую высоту. Я ощутила себя бездарной неумехой.

Чуткие и душевные питерские менты некоторое время боролись с собой, для охлаждения помутившегося разума перечисляя наши непотребства мысленно, но надолго их не хватило. Волна сострадательного ужаса нарастала в комнате постепенно, ширилась, и в один миг затопила комнату. Под Анечкины апокалиптические завывания сержант с мужичком повскакивали со своих мест и как в замедленной съемке бросились к ней на помощь. Та же не замолкала ни на секунду, вопила так, что нервы натягивались и рвались, не выдерживая напряжения. Бледные, ополоумевший менты принялись орать вместе с Анечкой — сначала они просто матерились, а потом принялись драть глотки, упав на колени над Анечкиным извивающимся телом. Почему они не позвали на помощь — не знаю. Почему никто не пришел на помощь к ним — сказать трудно.

В этой сплошной пелене всеобщего воя, паники и ужаса, я поняла, что пришло время действовать. Вернее, я поняла, что время действовать пришло уже давно, и я протупила зря лишних полторы минуты, пока Анечка старается за нас двоих. Подвывая (потому что как же так — все голосят, а я — ни звука?) я подскочила, мухой метнулась за компьютер, дрожащей рукой открыла косынку и принялась раскладывать ее. В глазах прыгали какие-то точки, я то пыталась спрятаться за монитором, что выглядывала из-за него как партизан под перекрестным огнем. Очень дрожали руки, вой не стихал, напротив, в ушах звенело, точки перед глазами сменились кругами, навалилась предательская слабость, впервые в жизни захотелось грохнуться в обморок, перед клавиатурой, засыпанной крошками от печенья, лежало два обгрызенных простых карандаша и открытая папка с протоколом, зафиксировавшим наши непотребства. Краем глаза я выхватила обрывок длинной фразы: «утверждали, что являются агентами МОССАД и ЦРУ, пытаясь предъявить…»

Нереальная сумма очков, с которой завершился пасьянс, перемешалась с кратким ощущением свободного падения, которое накрыло с головой на сотую долю секунды, а потом я ухнула в мирную тишину своей кухни.

И ничего.

Все оранжево и свежо. С тихим щелчком включился и заработал холодильник. В комнате едва различимо тикали часы. Занавеска колыхнулась за спиной и легко коснулась моего затылка. Я коротко вскрикнула и рухнула на Анечку. Опять накатила теплая домашняя тишина. Сознание постепенно возвращалось в мою бедную, но совершенно свежую, без тени похмелья, голову.

Мы с Анечкой полулежали на кухонном диване и с тихим ужасом смотрели друг на друга. В каждой руке у нас было по литровому пакету холодного сока.

Происшествия последних суток были миражом, померещившимся нам в жаркой оранжевой кухне, и весь этот мираж укладывался в одно короткое мгновение. Трава, танцы, коньяк, сауна, лимузин, Питер, менты, обезьянник — все свернулось в одну точку, превратившись в неясный полуденный морок.

Анечка с хрустом помотала головой, не решаясь выпустить сок из рук — апельсиновый и томатный.

Пить не хотелось.

 

Кто-то, ловивший каждое слово Марго и Анечки

— Это обязательно придет им в голову, — Вава сидела на подоконнике, а перед ней раскинулся шикарный морской пейзаж. Она, не отрываясь, смотрела на бушующее море и призрачно улыбалась. — Вы слышите? — она обернулась и проорала куда-то себе за спину, — Она непременно додумаются до этого!!!

— Вероятно, — за спиной Вавы, как привидение, возникла Ева, — по любому сто лет никто не забирался так далеко.

— На какой раз этот расклад пришел в голову тебе? — в прозрачных глазах Вавы отражались барашки на черных волнах.

— Не помню… — пожала плечами Ева, — довольно быстро.

— Я и говорю, — кивнула Вава, — они практически на пороге. Вава обернулась и заглянула Еве в глаза, — ты счастлива?

— Трудно сказать, — усмехнулась Ева, — я есть, но у меня не было выбора. Хочется, чтобы он был хоть у кого-то.

Вава обхватила голову руками и принялась мерно покачиваться. Потом она пропала. Там, на море, начинался дождь.

 

Слово Марго. Банкет (легкие закуски и натуральные соки)

Надо отдать нам с Анечкой должное: на диване сидели мы довольно долго. Потом я сказала:

— Ой.

Анечка рассеянно покивала. Мы помолчали. А потом я сказала:

— Говно какое.

А потом Анечка грустно покачала головой и вздохнула:

— Мы две приличные девушки. Откуда в нас это?

— Что? — тупо спросила я.

— Откуда в нас вся эта гадость?

Я потерянно промолчала, считая вопрос риторическим. Некоторое время мы тонули в угрызениях совести и осознании собственной низости. Нам было противно. Мы стыдились посмотреть друг другу в глаза. Спасти нас могла только трудотерапия.

Мы медленно поднялись с дивана и, не сговариваясь, принялись за домашнее хозяйство. Моя квартира была объявлена Штабом Могучих Правителей Мира При Помощи Косынки, и пришло время придать ему более или менее приличный вид. Пока кругом творилось что-то невообразимое, и хоть все говнище, которое я вызвала поутру, исчезло вместе с коробкой и ковриком от входной двери, квартирку, носящую явные следы дебоша и развратного образа жизни, это украсило мало. Мебель была частично поломана, частично опрокинута, постели вывернуты наизнанку, кругом летали хлопья пыли, там и тут возникали смердящие полные пепельницы, стопки книг обваливались на голову, грязная посуда высилась в раковине до потолка и была в художественном порядке распихана по углам, а холодильник вызывающе пустовал. Вершить великие дела с такого безобразия было нельзя. И косынка тут совершенно не помогала — только труд сделал из обезьян (которыми мы и являлись, как показали последние события) людей, хоть как-то пригодных к жизни.

В едином трудовом порыве мы поменяли постельное белье, грязное запихнули в стиральную машину, подмели и помыли пол, скинулись, сгоняли на рынок, притащили оттуда курицу, помидоров, перцев, риса, морковки, разливного кваса, лавашей, персиков и сыра, перемыли посуду, сварганили обед, протерли окна и вытряхнули плед, валявшийся на кухонном диване.

В процессе уборки мы решили, не сговариваясь, что Анечка на время переезжает ко мне. Я выделила ей постоянное спальное место с ночником и двумя подушками, чистое постельное белье, полотенце, майку для спанья с желтым цыпленком и книжку для чтения на ночь. Кажется, это была «Повинная голова» Гари, хотя, утверждать не берусь — за все это время Анечка не откроет ее ни разу.

Решив, что с хозяйственными и организационными моментами покончено, а чувство вины и собственной ненужности слегка отпустило, мы решили отобедать. В жаркой и душной квартире делать этого совершенно не хотелось, на улице жара и духота увеличивались стократно, зной призрачно колыхался над мостовыми, если лечь на землю и вглядеться в это колыхание, кажется, что люди идут по колено в воде. Наверное потому мы взяли свежевытряхнутый плед, перенесли обед на лестничную клетку и уютно расположились на ступеньках. В подъезде было полутемно и гулко, тянуло прохладным сквозняком, сыростью, на стене написано «Маша», рваные солнечные полосы ползли по моему колену, а куски курицы, замотанной в лаваш, сочились оранжевым жиром.

— Только идиоты ходят на пикник в свой подъезд, — проговорила Анечка с набитым ртом.

— Кто бы что понимал, — пожала плечами я, откидываясь на ступени, — нам теперь вообще все равно.

— Слушай, — отмахнулась от меня Анечка, — помнишь, там, на сайте, который все про косынку рассказал, там говорили: «люди, типа, творите добро», или что-то вроде этого?

— Ну, — я впилась зубами в помидор. Сладкий сок потек у меня по подбородку и за пазуху.

— Так пойди, — Анечка начинала нервничать, — пойди и разложи косынку, чтобы дети в Эфиопии не голодали, китайцы не забивали колья в глотку старичкам-профессорам, а бандиты не жгли всяких идиотов в лесу, облив бензином, — она задумчиво катала персик, зажатый между ладоней. Где-то внизу хлопнула входная дверь и послышались шаркающие шаги. Некоторое время мы нервно прислушивались к ним, вытянув шею и прекратив жевать.

— Во первых, ни хрена в Эфиопии никто не голодает, — заговорила я, когда лифт повез кого-то вверх. — Просто благотворительным фондам надо денег для того, чтобы вызвать в европейцах, ни разу в этой самой Эфиопии не бывавших, чувство вины, срубить с них денег и потом отчитаться перед обществом. Потом, китайцы забивали колья в глотку старичкам во время культурной революции, а теперь они на них в космос летают. Бандюки жгут народ только в сериалах. Вообще — куда не плюнь — непонятно, кому помогать.

— Несчастным сиротам нужна помощь, — неуверенно начала Анечка, — старичкам, если не китайским профессорам, так тем, которые бутылки собирают… Птицы задыхаются в нефти, леса Амазонии вырубают, все такое… Знаешь что, расскажи мне про Васю.

— Какого Васю? — как-то по-идиотски попыталась наврать я.

— Такого, — отмахнулась от меня Анечка, откинулась на ступеньки рядом со мной и закрыла глаза, — ты не бойся, ты просто расскажи.

— Ты меня не лечи, — сердито отмахнулась я от нее, — не лечи, слышишь, у меня все в порядке. Они у меня все, знаешь, где?

— Где? — спросила Анечка ровным голосом, не открывая глаз.

— Это… — я вдруг поняла, что слов не хватает, а вместо них есть слезы. Целое море слез. Даже смешно как-то стало — слова-слезы-море — стыдобина-то какая… — я не плачу, — зачем-то предупредила я Анечку, не открывавшую глаз и не меняющую выражения лица. Потом она медленно кивнула.

— Нет, мне вообще на это насрать, понимаешь?

Анечка кивнула еще раз. Она лениво думала про себя, что у меня аутизм, шизофрения, паранойя, проблемы с социальной адаптацией и она мне в чем-то завидует.

 

Слово автору. Вася (смотрит вокруг и никого не узнает)

Вася не любит Марго. Дни его текут неторопливо и размерено, про него можно сказать «Козел», каждая Васина неудача гремит как аллилуйя Марго, Вася жмурится, обнимает себя за плечи, ему правда обидно, никто не возьмет Васю за руку и не скажет: «Вот говно-то вышло, ладно, не куксись».

Наша жизнь начинается с жестких ограничений, вся она соткана из запретов и сдерживающих факторов — чувство вины, инстинкт самосохранения, сила тяжести, сопротивление материалов, электропроводимость, вытеснение неприятных воспоминаний, третий кармический закон, десять заповедей, четыре прекрасных истины буддизма, непрерывные цепочки детских ассоциаций, рожденный-ползать-летать-не-может-если-повезет-то-наоборот… Территория, на которой мы можем действовать самостоятельно, ничтожно мала, порой и повернуться негде: страх, клаустрофобия, тоскливое смирение, озаряемые редкими вспышками радости и вдохновения, мерцающее ощущение из какого-то сна, словно пытаешься втиснуться в узкую коробочку — солнце светит редко, всякий, кому не лень, сворачивает твое небо в рулон и прислоняет к стене за дверью в гостиной… Вася также, как и все, никаких отличий — древнегреческий герой Лаокоон, опутанный змеями. Ну не любит Вася Марго — убить его теперь что ли? Приковать к батарее центрального отопления, пока не полюбит? Бить и пытать Васю, чтобы боялся и скрывал свою нелюбовь?

Полное свинство, когда кто-то пытается диктовать нам, как именно стоит распределять свои симпатии. В этом мире достаточно доброты и сострадания, их хватит на человека, которого закатало под каток безответной любви.

 

Слово автору. Марго (выплясывает и сама себе удивляется)

С Марго еще проще. Она очень любит Васю и очень страдает. Это неподдельная боль, ее ни с чем не перепутаешь, кто пережил, тот поймет — издалека смешно и нелепо — вблизи огромно как небо и почти неподъемно.

Постепенно амплитуда раскачивания Марго уменьшается, и в один момент она зависает в одной точке. Кто знает, как это получается? Накрывает тебя с головой, и чем больше борешься, тем туже проклятая безответная любовь опутывает тебя по рукам и ногам. Бесполезная, никчемная, муторная, как дневной сериал, никуда от нее не спрячешься, никто тебя про нее не слушает, себе уже надоедаешь до посинения, сон теряешь совершенно — куда все это потом девается? Ни одного ответа — одни вопросы, а в таком состоянии не хватает ума даже на них, и просто сидишь и часами гоняешь в своей голове какую-то обидную муть. Бесконечно, от раза к разу, порой любовный морок уже теряет свои четкие очертания и утрачивает форму предмета страсти нежной — страшно подумать, какие обличия он порой умудряется обретать. Длинные речи, многокилометровые домашние заготовки, которых никто никогда не услышит, бесплотные обвинения, сокрушительные риторические вопросы и сияющие как солнце картины попирания ногами все обидчиков разом — всего этого Марго породила сполна — вагон и маленькую тележку.

Многочасовые монологи впоследствии оформились в четкую речь, ограниченную лишь парой минут, но вместившую все составляющие, распластавшие Марго в тишине и пустоте.

 

Слово Марго. Фигура трагическая (прочувствованная речь длинной в полторы минуты)

Порой я кажусь себе дворником, который разгребает огромные подтаявшие сугробы, и среди оплывшего серого снега лежат старые фотографии. Весна всегда навевает на меня смутные воспоминания. Запах теплой земли делает меня мягкой, как масло, и я начинаю думать о своей жизни. Порой мне кажется, что мои мужчины всегда находятся со мной. Они заглядывают мне через плечо, когда я работаю. Они читают мои дневники. Они плачут, если мне грустно. Когда я покупаю лимоны у цыганки, они советуют мне, какие выбрать, если я кривляюсь перед зеркалом, они присвистывают, когда я плачу или смеюсь, когда холодно, жарко, одиноко, когда люди достали меня и я их видеть не могу — они присматривают за мной. Я всегда нравлюсь своим мужчинам.

Они в моей постели, они в ванной, они напоминают мне о том, что пора менять зубную щетку, они смотрят на меня, когда я лежу на полу в полной темноте и удивляются, что им не удалось выпить меня до дна. Теперь они возвращают мне свои долги — хотя никто из них ничего мне не должен.

Это так же просто, как шевелить пальцами в ванной. Дымишь себе сигаретой и ни о чем не думаешь. Вспоминать легко, легко чувствовать их руки на своих плечах, дурея от ощущения нереальности всего, что со мной происходило. Одинокой женщине очень трудно выжить в этом мире, мне — проще простого. Очень сложно быть одинокой, когда в твоей голове собралась толпа разных отморозков, осененных моей памятью.

Порой я вступаю с ними в долгие и бесплодные споры. Поворачивая голову в сторону своих мужчин, я словно говорю им: «Смотрите, какой вы сделали меня! Вот какая я стала. Смешно сказать, все это — плод творения ваших рук».

Мои мужчины. Каждый их шаг я меряю через призму своих желаний и предпочтений. Все так просто — в один прекрасный момент я поняла, что с меня достаточно. Моя личная толпа — это ни много, ни мало. В самый раз. Под завязку. Так, чтобы поплавок плавал. Больше мне в себя не вместить — как ни старайся. Иногда хочется сесть и зажать уши руками, чтобы хор их голосов в моей голове перестал звучать, и я начала все заново, с чистого листа. Но каждый из них во мне, а назад дороги нет.

Я не могу смириться с мыслью, что после расставания со мной их жизнь продолжается. По мне, так это пустая оболочка продолжает пить по утрам кофе (портвейн, чай с молоком, апельсиновый сок, или кто из них что там любил) — сами они перекочевывают в мою голову и поселяются там навеки. Так удобнее. Им не скучно. У них есть я. А у меня всегда есть пара слов для моих мужчин, не просто пара слов, а долгий, нескончаемый поток, длинные речи, километровые домашние заготовки, я великолепна.

Теперь, когда они во мне, я могу рассказать им все, что я недосказала в те минуты, когда молчание затягивалось, я смотрела в окно и не могла выбить из себя ни слова. Как в фильмах — двое хватают друг друга за руки в темноте, кутаясь в простыни, и говорят, говорят — вокруг них вспыхивают и тут же пропадают неясные образы — прошлые любовники, собаки, друзья, солнечный свет в стакане где-то в раннем детстве, карусели и мороженщики, обидчики, далекие кроны деревьев, когда лежишь под ними на спине, серьги в ушах, уши вообще и опять — полные уши слез — сама не понимаешь, откуда столько взялось, и куда все это девать.

Кто-то скажет — все, чем я обладаю — это ничтожно мало, но по мне — в самый раз. Идеальная пропорция безумия, прекрасная возможность размазать себя по полу весом целой толпы мужчин — порой в мешанине рук и ног совсем невозможно различить где я, а где они.

 

Слово автору. Ветер (пронзительный взгляд и желание потрепать кого-нибудь по щеке)

Когда Вася и Марго встретились в последний раз, дул безудержный, злой ветер. Он трепал волосы Марго и они змеились в бесконечных воздушных потоках, огибая ее шею.

Марго молчала, потому что хотелось сказать слишком много, и ничего, совершенно ничего не имело смысла. Вася же, напротив, не мог подобрать ни одного слова, казалось, он все их перезабыл одним махом. Время остановилось, и остался только ветер, завывающий в протяжной тишине, а Марго захлестывала всепоглощающая нежность, такая, словно обнимаешь себя за плечи, а кто-то дует тебе в затылок — щекотно и хочется улыбаться. Ветер раздувал слезы Марго по щекам, а она даже не вытирала их — все теперь потеряло смысл — не было ничего, о чем бы стоило сожалеть, просто хотелось немного поплакать, глядя на Васю.

Вася вытянулся по стойке смирно и потерянно думал, что от ветра у Марго волосы стоят дыбом.

 

Слово Марго. Карнавал (некоторые тезисы о нашей личной жизни)

Весь день мы ужасно тупили — даже и не приврешь чего-нибудь прикольного вроде героического спасения старушек на водах. Хотя — плевать, мы в глубоком отпуске, не нравится — сваливайте.

— Если ты собираешься просить счастья человечеству, то не забудь про детенышей морских котиков, — голос Анечки плыл по комнате — глухой и низкий, потому что ей лень было поднимать голову из завала подушек.

— А им-то оно на хрена? — у компьютера я угнездилась только к вечеру, от лени слабели ладони, так, что мышка не кликала.

— Всем, значит, можно, — пробормотала Анечка, с кряхтением выдираясь из постели, — а котикам нельзя? — она протопала через всю комнату и тяжело опустилась рядом со мной, — хотя, знаешь, я с тобой согласна — пошли эти котики в задницу.

— Забудем про котиков, — кивнула я, — поможем себе.

— Умище-то куда девать, — порадовалась за меня Анечка.

— Пошла ты, — отмахнулась я.

— Вот еще, — почему-то обрадовалась Анечка, — у меня отпуск и я желаю провести его здесь.

— Ну и молодец, — буркнула я.

— Знаю, — скромно согласилась Анечка, — я вот лежала и думала.

— Очень рада, — сдержано покивала я.

— Думала про то, что ты мне на лестнице рассказывала, — продолжала Анечка, не обращая внимания на мои слова, — и поняла, чего ты должна попросить у своей косынки.

— Чего?

— Что бы все это позабыть и послать подальше — Васю этого, хренасю… И за меня до кучи попроси — чтобы я тоже все это послала туда же. И вообще — открывай свою хрень и сейчас же раскладывай — не тяни.

Я послушно щелкнула мышкой, открылась косынка и я принялась сонно перетаскивать карты с места на место. Теплый вечерний ветерок бесцельно болтался по комнате, красноватые солнечные пятна дрожали на стене, пахло персиковыми косточками, греющимся системным блоком, оливковым рассолом, опадающим зноем с улицы, вечерней зеленью и подушками, на которых валялись, сладко раскинув руки. Я раскладывала косынку с опаской, потому что совершенно не хотелось, чтобы мы опять вывалились из квартиры и нас понесло в какую-то задницу типа Питерской ментовки, после изнуряющей исповеди на лестнице Вася припоминался мне с трудом, его лицо сменялось какими-то полузнакомыми, а то и совсем левыми лицами, я судорожно старалась сосредоточиться, но мысль плелась по своей колее, ее траектория никак не давалась мне в руки, Анечка над ухом напряженно сопела, а потом пасьянс, как всегда сошелся. Счет: 13005. Я с болезненным интересом смотрела на разлетающиеся по экрану карты.

— Сейчас начнется, — выдохнула Анечка.

— Может, — пожала плечами я, — ничего и не будет.

— Может, — с готовностью согласилась она.

Еще некоторое время мы сидели и ждали, что произойдет. Кругом было тихо и сонно. Мы нервно переглянулись.

— Ну? — почему-то шепотом спросила Анечка.

Я развела руками, мол, с меня взятки гладки и тут раздался звонок в деверь.

— Дерьмо какое, — пробормотала Анечка, — могли бы что-нибудь поинтереснее придумать…

— Ты, — начала я с опаской, — ты думаешь, что там… это самое… Вася?

— Он, родимый, — с мрачным удовлетворением сложила руки на груди Анечка, — ну, ты пойдешь открывать, или это сделаю я и с ноги засажу ему в репу?

— Не надо в репу, — примирительно коснулась я Анечкиной руки, — сейчас я пойду и сама все открою.

— Ну, — выжидающе уставилась на меня Анечка.

— Что? — тонким вибрирующим голосом взвизгнула я.

— Ты сидишь на месте и ни фига не открываешь.

— Я иду, — сказала я и поежилась — звонок раздался снова.

— А ну! — Анечка подскочила, схватила меня за руку, сдернула с места и пинками погнала к двери.

— И-и-и… кто там? — спросила я на всякий случай. Молчание.

— Открывай, — засвистела мне на ухо Анечка, — он же сейчас уйдет…

Я выполнила простенькое дыхательное упражнение, попыталась прокачать энергию ци через горловую чакру (резонно предположив, что находится она где-то в горле), представила себя в красивом месте, где мне уютно (перед глазами упорно возникала какая-то свая) и четыре раза сказала «Аум». Анечка сдержано попросила меня не юродствовать, и я обречено заковырялась в замках. Через пару секунд дверь мне поддалась и я в недоумении застыла на пороге.

У входа в мою квартиру стояла до боли знакомая очень старая и страшная женщина с нарисованными бровями и в чадре, закрывавшей пол-лица.

— Хай, Анья, — сказала женщина очень знакомым голосом, — Ай лав ю вери мач.

— Что за херня? — в недоумении я обернулась к Анечке и еле успела поймать ее: моя подруга медленно закатила глаза и плавно осела мне на руки.

— Э-э-э? — я обернулась к женщине, силясь не уронить Анечку на пол.

— Хай, Маргоу, — продолжила женщина, не меняя тона, — ай лав ю вери мач.

— Да елки! — возмутилась я, — какого хрена? — и тут странная мысль зародилась в моем мозгу, но мешала сосредоточиться медленно приходящая в себя Анечка, слабо трепыхавшаяся у меня на руках. Я вдруг поняла, откуда я знаю эту женщину…

— Сто-о-о-оп, — проговорила я, — это же и не женщина вовсе… Это…

— Майкл Джексон! — простонала Анечка и снова отключилась. От изумления мои руки разжались и она с глухим стуком упала на пол. Передо мной стоял Майкл Джексон во плоти — ничего кошмарнее я не видела в жизни. На нем был блестящий черный костюм с эполетами и медалями. В руках он держал черные очки.

— Хай, Анья, — продолжил он светскую беседу, — Ай лав ю вери мач.

— Э-э-э… — страшно оскалилась я, — как вам понравилась столица?

— Очень умно сказано, — пророкотала с пола Анечка, — Блеск. У него там еще мотоцикл должен быть.

— Мотоцикл? — потерянно обратилась я к Майклу Джексону. Он не очень реагировал.

— Хай, Маргоу, — начал он.

— Знаю, знаю, — замахала я руками. — Мне надо сосредоточиться.

— Ты что, не помнишь, — Анечка принялась медленно подниматься с пола, — ну, давай, шевели мозгами: пятый класс…

— Хай, Анья, — не унимался Майкл Джексон, — ай лав ю вери мач.

— Бля, как я сосредоточусь, — истерично выкрикнула я, — когда он меня все время перебивает!

— Да вспомни ты, — Анечка тоже завопила, — как в пятом классе мы привораживали Майкла Джексона, чтобы он приехал за нами на мотоцикле в школу и сказал…

— Хай, Маргоу…

— Черт, да у него даже интонации те же самые, — взвыла я и резко захлопнула дверь.

— Ты чего! — завопила Анечка так, что уши заложило, — открой сейчас же!

Я послушалась и смущенно распахнула дверь. Майкла Джексона не было. Тишина и пустота лестничной клетки, сыро, гулко, лампа дневного света жужжит и потрескивает. Анечка слету выскочила за порог и заметалась между лифтом и глухими дверьми.

— Он же был тут! — выкрикивала она, размахивая руками, — он же был тут!!!

— А теперь он не тут, — рывком я втащила Анечку обратно в квартиру, — успокойся.

— Я же своими глазами видела! — завывала Анечка, выворачиваясь из моего захвата.

— Возьми себя в руки! — тонко выкрикнула я, Анечка дернулась и затихла. Загудел и поехал вниз лифт. Мы немного помолчали. Анечка шмыгнула носом и высвободилась из моих рук.

— Черт, — неуверенно проговорила она, — может быть, мы с тобой просто рехнулись к чертовой матери? А?

— Вот еще, — надулась я.

— Поясню, — с готовностью кивнула Анечка, — только что к нам в гости заглянул Майкл Джексон. Ты сходи, расскажи кому-нибудь про это, года два из дурки не выберешься.

— Слушай, — скривилась я, — как там, на том сайте было написано?

— Как? — нахмурилась Анечка.

— А вот так: косынка предоставляет вам возможность менять свою жизнь. Понимаешь, всю!!!

— Ну?

— А вот тебе и ну, иди, ставь чайник, а я телевизор пойду включать.

— Тьфу, — махнула на меня рукой Анечка и отправилась на кухню. Я же круто развернулась, подлетела к телевизору, в два счета отыскала пульт и после некоторых нехилых манипуляций (где-то год назад я уронила этот пульт в горячий чай) экран засветился, затрещал и комната зазвенела от взволнованного голоса:

— …аэропорта Майкл скрылся в неизвестном направлении. У нас на связи наш корреспондент Михаил Слуцкий. Здравствуйте, Михаил.

— Здравствуйте, Мария.

— Мы ждем от вас подробностей неожиданного приезда в Москву Майкла Джексона, а потом такого же неожиданного его исчезновения.

На экране замелькали отдельные кадры: Майкл Джексон идет, склонясь, как солдат под обстрелом, под вспышками фотоаппаратов, на нем все те же эполеты и те же медали, и та же паранджа, за ним бегут какие-то люди, но Майкл ныряет в машину, водитель вдавливает в пол педаль газа и на дикой скорости они исчезают в точку на горизонте. Печальное бородатое лицо очкастого корреспондента.

— …узнать, что от команды Майкла Джексона поступило требование дать ему в аренду 4 мотоцикла…

— Четыре? — живо заинтересовалась Анечка, неслышно вплывшая в комнату с чаем.

— Ну… — смутилась я, — мне тогда мечталось, что мы поедем с кортежем.

— А я всегда говорила, что у тебя мания величия, — фыркнула Анечка, пристроила чашки на столе, упала в кресло и закурила. Через пару секунд она подавилась дымом и принялась судорожно жестикулировать, указывая куда-то за мою спину. Я медленно обернулась, вскрикнула и бросилась открывать окно. Мой крик на ходу набирал силу:

— Ты сдурел? — орала я, — десятый этаж, полоумный!!!

Паша швырнул в меня букетом роз и смело шагнул на подоконник. Люлька, в которой он приехал, опасно заколыхалась. Паша легко с нею справился и соскочил с подоконника в комнату. Анечка обречено закатила глаза.

— Ничего нормально сделать не можешь, — она грохнула своей чашкой по столу, — между прочим, мы заказывали Васю. На худой конец, Майкла Джексона.

Я пожала плечами — художника может обидеть каждый. Не нравится — пусть сама рисует. Лично по мне — и Пашка тоже очень неплохо — когда-то мы прекрасно ладили.

— Не надо паники! — наконец-то подал голос Пашка, — я все сейчас объясню!

— Хотелось бы, — нахмурилась я.

— Я понял, что заставил тебя страдать, — с прочувствованным всхлипом начал Пашка, — Слишком много внимания я уделял своим чувствам, и ни капли — твоим. Я понял, что считал, будто ты должна любить меня только за то, что я люблю тебя, к тому же, начал считать это слишком поздно. А сначала я разбил тебе сердце, когда ты была еще совсем юная, нежная и влюбленная. Мне кажется, что ты стала такой жесткой из-за меня, ты ни в чем не виновата передо мной, прости меня, прости!

— Э-э-э… — очень умно промычала я и пошевелила пальцами на ногах. Добавить тут мне было совершенно нечего.

— И ты, Анечка, прости меня, — Паша обернулся к дорогой подруге.

— Что-о-о-о? — возмутилась я.

— Да когда это было-то, — должна признать, Анечка была слегка смущена.

— Прости меня за то, что я навязал тебе систему порочного, отягощенного чувством вины и сладостью запретного плода заигрывания. Это было жестоко по отношению к твоим чувствам, я очень прошу тебя простить меня.

— Ну и сволочь же ты, — возмутилась я, — просто зла моего, Анька, не хватает.

— Ну убей меня теперь, — взбрыкнула она, — пристрели. Из огурца. Кармен недоделанная.

— Кармен, — с достоинством напомнила я, швыряя Пашин букет в сторону, — между прочим, ножичком порезали.

— Поздравляю, — заржала Анечка, — вот и ты туда же.

— Больно надо, — заржала я в ответ, — ножичков на вас всех не хватит.

— Г-м-м!!! — прокашлялся Пашка. Мы, как по команде, обернулись к нему.

— Ну, — нахмурилась я, — чего надо?

— Я это… — начал Пашка, но тут раздался новый звонок в дверь. С криком:

— Он вернулся! — Анечка дернула открывать. Послышалось щелканье замков, дверь распахнулась, и я, выбегая вслед за Анечкой, чуть не сбила с ног…

— Мама, — сказала я, — какие люди…

— Марго! — торжественно продекламировал Миша, — прости меня, если сможешь.

— Так, — я выжидающе уставилась на него.

С Мишей мы тоже когда-то жили, поэтому я тоже могла бы потребовать уважения к нему, однако мне и рта открыть не дали.

— Прости меня, — начал Миша, — за то, что не смог разглядеть твою тонкую и ранимую душу, я просто не был готов к сиянию твоей многогранной и прекрасной личности.

— По-моему, — прошептала мне на ухо Анечка, — он издевается.

— И ты Анечка, прости меня, — продолжал Миша.

— За что это? — возмутилась та и обернулась ко мне, — вообще не по поводу встрял чувак…

— Да, вот за что она должна тебя простить? — медовым голоском осведомилась я.

— Просто, прости и все.

— Санта-Барбара, — буркнула я, — сговорились, — я постояла некоторое время в коридоре и пошла на кухню — кажется, там были сигареты. Вся толпа рванула за мной.

— Прости меня, Марго! — орал мне вслед Миша, — что я ожесточил твое сердце!

— Да пошли вы все! — я вбежала на кухню и лицом к лицу столкнулась с Лехой.

— Прости меня, Марго! — взвыл тот.

— Во ты закабанел-то, — только и смогла вымолвить я.

— Прости, что не принимал в расчет, что ты тоже имеешь право на самовыражение!

— Кто это? — живо заинтересовалась Анечка.

— Идиот один, — отмахнулась я, — сжег половину моих дневников. Если ты скажешь хоть слово про мое сердце, — метнула я гневный взгляд в сторону Лехи, — засвечу тебе в морду!

Тут из комнаты послышался дикий грохот и какие-то вопли. Мы втроем метнулись туда и застали очаровательную картину: Паша восседал на Мише и, что было сил, бил ему лицо. Миша же, с выражением величайшего в своей жизни усилия, душил Пашу, от чего Пашина физиономия приобрела нездоровый багровый оттенок. Кругом валялись перевернутые кресла и выпотрошенные журналы. Чашки были раскрошены в пыль, оседавшую в лужах чая.

— Ты никогда не понимал ее! — орал Паша в перерыве между ударами.

— А ты, — выл Миша, — ты думаешь, понимал?

Увидев подобную идиллию, Леха бросился в самую гущу событий, и серией коротких ударов показал Паше и Мише, кто на самом деле мою тонкую и ранимую натуру понимал. Впрочем, оба легких, но сильных стратегией моих бывших гражданских мужа быстро сгруппировались, объединили усилия и начали теснить Леху к окну.

— Да ну их всех в жопу, — вздохнула Анечка, — пошли все-таки чаю попьем.

— Пошли, — согласилась я. Но чаю попить нам не дали. Из ванной вышел Никита, прообраз опереточного злодея в личной жизни Анечки, первая любовь на всю жизнь и бессердечный мерзавец, под руку с Глебом, так сказать, моим первым мужчиной. Тут же раздался звонок в дверь. С опаской отправилась я открывать.

На пороге моей квартиры стоял какой-то мужик.

— Здрасте, — кивнула я. К счастью, мужик был мне совершенно незнаком, так что я даже слегка расслабилась и повисла на дверном косяке, соображая, не является ли он каким-нибудь соседом, офигевшим от наших воплей. Как по заказу в комнате грохнуло что-то бьющееся и за жуткой матерной руладой послышался очень своевременный Анечкин комментарий:

— Компьютер.

Стало очень тихо. Мужик начал багроветь.

— Вы это… — с опаской начала я.

— Прости меня, Марго, — заговорил вдруг мужик до боли знакомым баритоном, — что я смеялся над тобой в школе.

— Вы смеялись надо мной в школе? — подозрительно вскинула бровь я, — какого хрена?

— Я не мог ответить на твои чувства, и просто не был в состоянии оценить чистый порыв цветущей девичьей души.

— Андрей? — спросила я сдавленным голосом. Мужик покраснел и потупился. Драка в комнате переходила в решающую стадию.

— Господи, — простонала я, — когда ж вы там друг друга поубиваете?

По коридору с воем промчался Никита. Его почти догнал Денис, но затормозил, увидев меня, и запричитал:

— Прости меня, Марго, если сможешь, прости!

— Тебя-то за что? — простонала я, — вроде бы, ты пострадавшая сторона? — положа руку на сердце, так оно и было. После какой-то неудачи я вволю оторвалась на Денисе, как он жив-то после этого остался…

— Я — мерзавец! — патетически заявил Денис, закусывая губу и ломая руки.

— Разберемся, — кивнула я, отодвинула Дениса в сторону и отправилась на кухню искать Анечку.

Боже, сколько там было народу! Проведя короткий анализ, я признала: Димочку, с которым у нас был бурный постельный роман, Леню, у которого я жила некоторое время, совершенно пьяного Лерика, который являлся нашим общим с Анечкой достоянием, Сашу, с которым у меня тоже что-то было, а так же Анечкиных Степу, Виталика и еще одного Сашу. Анечки на кухне не было. Услышав шаги, все обернулись в мою сторону и грянули:

— Марго, прости…

— А-а-а-а!!! — я зажала руками уши и рванула в комнату. Там было не легче, зато я нашла Анечку. Ее как раз качали на руках Пашка, Леха, Миша, еще один Миша, Коля, Петя и Борис, а так же еще два совершенно незнакомых мне мужика. Не успела я переступить порога комнаты, как меня подхватили на руки и стали качать вместе с Анечкой. Судя по подругиной физиономии, которую я сумела выцепить краем глаза между серией полетов вверх и вниз, ее одолевала морская болезнь.

— Ма-ма-ма-ма! — завывала Анечка.

— Отпустите! — вопила я, но меня никто не слышал.

— Прости, прости, прости, прости!!! — скандировала толпа обезумевших кабальеро.

— Знаешь… чего… я… боюсь? — выдохнула Анечка, тут мы с ней пребольно столкнулись лбами и у меня в глазах замелькали самые настоящие, как в мультиках, звезды.

— Чего? — дурея, спросила я заплетающимся языком.

— Мы же… с каждым… из них… типа… того…

Тут бесконечное подбрасывание прекратилось и нас поставили на место. У меня резко потемнело в глазах и я пошатнулась. Тут же меня подхватили в свои крепкие объятия Миша, Паша, Коля, Петя, оба незнакомца и принялись бурно нацеловывать.

— Вы мне это бросьте! — заголосила я, выдираясь.

— А вот этого я и боялась! — страшно прошептала Анечка, отбиваясь от второй половины толпы. Нас теснили, мы встали спиной к спине, и, улыбаясь, как китайские болванчики, принялись стоять за свою девичью честь.

— Заметь, как странно разделилась толпа, — прошипела Анечка, наступая на ногу одному из Миш.

— В смысле? — я пыталась вывернуться из объятий Жени и Бориса, но толком сделать этого мне не давали Петя и Коля.

— Ну, к примеру, Борис — это моя школьная любовь, а, впоследствии, и мой муж, теперь уже, к счастью бывший. По большому счету, мне наплевать, но какого хрена он так активно напирает на тебя? У вас с ним что-то было?

— Честно говоря, — я на секунду задумалась, потеряла бдительность и дала нежнейшим образом снять с себя кофту, — честно говоря, ни хрена не помню.

— Так ты сосредоточься, — вспылила Анечка.

— Как тут сосредоточишься! — потерянно простонала я и тут появился король праздника.

— Вася! — звонким пионерским голосом выкрикнула Анечка.

Вася со всего размаху упал на колени и провозгласил:

— Марго, я готов составить твое счастье! — все остальные расступились, молчаливо признавая неоспоримый перевес самого большого подонка и мерзавца.

— А мое? — нахмурилась Анечка.

— И твое! — так же патетически проорал тот.

— Поясни, — подбоченилась я, — каким это образом?

— Я не знаю! — радостно выкрикнул Вася, — Марго, прости меня, а? За то, что я такой тупой, за то, что не отважился подойти к тебе ближе, я трус и предатель!

— Я сейчас опять упаду в обморок, — сообщила Анечка бесцветным голосом.

— И ты, Анечка, меня прости, — обернулся к ней Вася, — за то, что я так жестоко обманул твои ожидания и оказался таким трусом…

— С ума все рехнулись!!! — проорала я, и тут снова раздался звонок в дверь. Резко развернувшись, я, походкой каменного гостя, отправилась открывать.

За порогом стоял Гоша с двумя пакетами.

— У тебя вечеринка? — спросил он смущенно.

— С чего ты взял? — возмутилась я.

— Марго, — Гоша попытался заглянуть в квартиру, — во первых, ты в одном лифчике, а на улице не так уж и жарко.

— Гош, — я вдруг почувствовала, как слезы бегут у меня по щукам, — ты прощения у меня просить не будешь?

— За что? — опешил Гоша, — я тебе говорю, надень что-нибудь.

— Гош, ты можешь выгнать из моей квартиры пятнадцать человек? — продолжала я гнуть свое.

— Не знаю, — слегка опешил Гоша, — но попробовать можно. Кого ты к себе поназывала?

— Сам иди и смотри, — буркнула я.

— Гоша! — Анечка возникла из-за моей спины как привидение, — сколько лет! — видок у нее был — не бей лежачего — все порвано, а что не порвано, то перекручено, надето наизнанку или напрочь отсутствует.

— На той неделе виделись, — Гоша слегка потеснил меня и поставил пакеты на пол, — что у вас тут происходит?

— Дурдом какой-то, — вздохнула я и мы с Анечкой и короткими перебежками просочились на кухню. К нашему величайшему облегчению, она была совершенно пустой. Побитую посуду и перевернутую сковороду с курицей мы вообще не брали в расчет — по мне, так эту курицу уже можно было попытаться надеть нам на голову — мы бы и не почесались.

— Внимание, — раздался из комнаты бодрый Гошин голос, — я — участковый, направлен сюда для скорейшей очистки помещения.

Послышался нестройный гул, глухие удары и грохот ломающейся мебели. Некоторое время мы прислушивались к происходящему, а потом махнули рукой и тихонько присели рядышком на диван.

— Васю тоже выгонять? — заглянул к нам Гоша.

Мы синхронно кивнули.

— Понял, — ответил Гоша и скрылся.

Мы с Анечкой переглянулись и тяжело вздохнули.

— Ешьте персики, они в пакетах, — появился Гоша и снова исчез.

— В коридор за персиками не пойду, — категорически заверила меня Анечка.

— Лучше смерть, — горячо согласилась я с ней.

Мы еще раз тяжело вздохнули. Гомон в коридоре усиливался. На кухне снова появился Гоша, швырнул на стол свои пакеты и снова отбыл в коридор. Кто-то заорал:

— Не пойду! Я буду жаловаться! — и Анечка болезненно вздрогнула.

— Никита твой, между прочим, — заметила я.

Анечка уныло подперла голову рукой и пригорюнилась.

Тут хлопнула входная дверь и в квартире воцарилась тишина. Я с хрустом помотала головой.

— Ну вы даете, — раздался Гошин голос, а потом появился и сам Гоша. — Персики помойте.

Мы потерянно молчали.

— Что вам в голову пришло всех их звать сюда? — продолжал допытываться Гоша. Я пожала плечами, и тут мы с Анечкой оказались избавлены от необходимости давать какие-либо объяснения, потому что в открытое окно полилось стройное пение:

С тихим вскриком мы втроем подскочили к окну и по пояс высунулись в него. Час от часу не легче. Вся толпа, выпертая из квартиры, выстроилась перед моим домом в стройный полукруг и мощным хоровым пением давали прикурить всему кварталу. Завидев нас с Анечкой, они завершили музыкальную фразу и смолкли. Раздался тихий голос:

— Три-четыре… — и уже грохот, сделавший бы честь любому военному параду, — Марго, Анечка, простите нас!!! Простите, простите, простите! Ура!!!

Тут раздался звонок в дверь.

— Я открою, — просипел Гоша и отправился к двери.

— Простите!!! — орали кабальеро.

— Как, блин, на параде, — выдохнула изумленная Анечка, — ни разу в жизни такого не видела.

Я потерянно молчала. Тем временем из коридора послышалось:

— Хай, Маргоу! Ай лав ю вери мач.

И Гошин потерянный голос:

— Вы к кому?

— Хай, Анья! — продолжал дорогой заморский гость, — ай лав ю вери мач.

Анечка осела на пол, держась за подоконник и истерически захихикала.

— Не смешно, — я попыталась поднять ее, но Анечка отбивалась и икала.

— Мы — кре-ти-ны! Мы — кре-ти-ны! Мы — кре-ти-ны! — скандировала толпа под окном.

Я бросила умирающую от смеха Анечку и побежала в коридор. Там я застала побелевшего Гошу и Майкла Джексона со стеклянными глазами. Как только он увидел меня, его взгляд стал чуть более осмысленным.

— Хай, Маргоу, — начал он.

— Марго, — страшно прошептал Гоша, — кто это?

— Ты его не знаешь, — ответила я и резво захлопнула дверь прямо под носом у Майкла Джексона.

— Марго, — Гоша схватил меня за плечи и хорошенько тряхнул, — что вы тут устроили?

— Отпусти! — я оттолкнула Гошу, — заладил: «Что вы устроили, что вы устроили»… Это не мы.

— А кто? — набычился Гоша.

— Оно само.

У Гоши, судя по всему, было что сказать, но его слова прервал душераздирающий рев и жуткие вопли. Потом с кухни послышался слабеющий Анечкин голос:

— Господи…

Мы с Гошей рванули на кухню, отпихнули Анечку, повисли на подоконнике и я почувствовала, что у меня слабеют колени.

По двору моего дома с ревом носилась Годзилла!

Рядом со мной раздался глухой грохот. Я обернулась и увидела, что Гоша упал в обморок.

Тем временем ящер безумствовал. С диким криком, возвещающим возврат к первобытной природе, врезался он в полукруг мужчин всей нашей жизни и принялся гонять их по двору. Страшные крики перепуганных до смерти людей метались между домами, кто-то отлетел в сторону (сверху было не очень хорошо видно кто) и остался лежать бездыханным, а ящер выдрал из земли детские качели и швырнул их на машину. Взвыла сигнализация. Их ступора меня вывел Анечкин голос:

— Это все я виновата.

— М-м-м? — промычала я что-то неопределенное, не в силах отвести глаз от беснующегося Годзиллы.

— Ты только не пугайся…

— Да что ты…

— Но недавно я подумала, что мой идеальный мужчина должен быть пробивным и напористым, как Годзилла, — шептала Анечка. Тем временем ящер слету наступил на одного из Миш. Я отвернулась, тяжело дыша и судорожно сглатывая. Накатила резкая одуряющая муть.

— Ну вот, — дрожащим голосом продолжала Анечка, — и с тех пор это моя любимая метафора во внутренних монологах, касающихся мужиков, понимаешь?

Тут я рванула в комнату, одним тычком включила перевернутый системный блок и треснутый монитор замерцал привычными буквами. Пристроив мышку у себя на коленях, я открыла косынку и принялась лихорадочно раскладывать ее.

— Чтобы все это закончилось! — выкрикивала я, — чтобы все это закончилось! — рев Годзиллы, стоны обезумевших людей и вопли автомобильной сигнализации становились невыносимыми. Потом что-то грохнуло, развалилось на части и откуда-то издалека поплыл, нарастая, вой сирен. Двор накрыло таким воплем, что спинной мозг продрало напильником. Я стиснула зубы и, мерно покачиваясь из стороны в сторону, с новой силой насела на косынку. Вдруг страшно затекли ноги, нежно закружилась голова, захотелось курить, лежать на боку и смотреть фильм «Девчата».

— Прекратилось, — бормотала я чуть слышно, — прекратилось, — с кухни лился истерический Анечкин смех, — прекратилось, прекратилось, — карты перетаскивались по экрану монитора с доводящей до помешательства неторопливостью, — прекратилось…

Последний рывок, бубновая масть закрылась, я судорожно выдохнула, дернулась и одним махом меня накрыло спасительной тишиной и темнотой.

Все.

 

Слово Марго. Жара (у Анечки всегда есть что сказать)

Повалявшись немного, я рывком откинула одеяло.

Моя комната, теплый летний вечер, красновато-оранжевый свет заливает стену, все кругом полно нежной молчаливой дремы, ветер слегка колышет занавеску. Я села на кровати. Тишина, лишь машины на улице приглушенно гудят и шелестит листва, но все тонет в желтой колышущейся жаре и теплом ветре, стелящемся поверх чада и копоти, и запахов чужих ужинов из окон, и распаренной листвы, и очень горячего асфальта, и плавящегося линолеума, и помидоров, томящихся на кухонном столе…

Рядом со мной зашевелилось одеяло и показалась всклокоченная Анечкина голова. Она заметалась, словно не понимала, где находится, а потом уперлась взглядом в меня и некоторое время пыталась его сфокусировать.

— Да, — сказала она после того, как ей это удалось.

— Что да? — поинтересовалась я, спуская ноги с дивана прямо в тапочки. Во всем теле развернулась приятная нега, словно я весь день провела на диване. Впрочем, судя по всему, так оно и было.

— Ты знаешь, — Анечка закинула одеяло через плечо и стала похожа на римского патриция, — а мне это начинает нравиться.

Я хотела ответить, но вздохнула, покачала головой и уставилась в стену.

— Хочешь, — начала Анечка, — я расскажу тебе кое-что?

— Не надо, — в принципе, это я не серьезно.

— А я расскажу, — Анечка это понимала.

— Нет уж, спасибо, — я неопределенно взмахнула рукой, мол, в другой раз, сейчас очень много дел.

— Ну не говнись, тебе жалко что ли? — Анечке хотелось поскорее рассказать, а не плясать вокруг меня, типа, я еще и слушать не буду.

— Отвали, — я упала обратно в постель и натянула на голову одеяло.

— Слушай и не выпендривайся! — Анечка содрала его с меня и зашвырнула на компьютерный стол.

И я слушала.

 

Слово Анечке. Доколе!!! (все, что она об всем думает)

В нашем дворе сука родила щенков — так дети кормили их, натаскали одеял в старую машину и заселили всех собак туда. С тех пор все мы могли наблюдать такую картину — разноцветное тряпье торчит из красной пятерки без колес и стекол, а на крыше ее лежит лохматая черная сука и ждет, когда ее детей кто-нибудь придет покормить. Ну вот, рожала она в октябре — холодно было ужасно, и щенки тогда ничего не знали про лето — в феврале лохматые, с лысыми пузами, на смешных подламывающихся щенячьих лапах они ковыляли по холоду и думали, что так будет всегда. А когда начинался снегопад, они в рядок садились на сугроб и заворожено пялились в небо — огромные хлопья ложились им на морды, и они смотрели и смотрели — белая тишина и изумленные собаки. Они ничего не знали про лето — ну, солнцепек, трава, к вечеру нагретый асфальт, остающийся теплым всю ночь, проливные теплые дожди, мокрый ветер, ну и вот.

Я как-то шла вечером домой, зима еще была, смотрю — кажется, машины со щенками и их мамашей нету. Пригляделась — и правда. А они тогда все уже там обосрали, тряпки эти размело вокруг, пакетики от их еды валяются — мрак, а рядом супермаркет, их, естественно, инстанции всякие прижимают, вот они машину и убрали. А щенков, думаю, на живодерню увезли. Пока к тому месту подходила, я уже все передумала, и про то, что щенки никогда лета не увидят, и как это все печально, ну а тут еще и их мамаша бежит — и ветер пронзительный дует, так, что и вздохнуть невозможно, холодно, сопли в носу замерзают, и я представляю, как мамаша сейчас будет детей своих искать, а их всех уже передавили, так грустно стало, что хоть вой, и вот я уже подхожу к собаке, а она вдруг в сторону куда-то виляет. И оказывается, что семейству этому собачьему будку народ из супермаркета построил, большую такую, и все щенки из нее вываливают, один в зубах тащит какую-то гадость, они начинаю прыгать и бегать, а я думаю, что вот, все хорошо, а я тут фигни какой-то за пару секунд нагородила. А щенки там до сих пор в будке живут, очень добрые и никого не кусают.

А в метро я иногда думаю, мне ничего не стоит подойти к кому-нибудь и откусить ему нос. Потому что от меня никто этого не ожидает. Едет какая-то девица, и никто не знает, что у нее на уме. А я возьму и подойду. Можно же подумать сначала, что мы знакомы, и я его, к примеру, поцеловать хочу, а он сам подумает, что я спрашиваю что-то, только он не слышит, и он еще и придвинется ко мне, а я откушу ему нос. Он и не поймет сначала что я делаю, и никто меня оттаскивать не будет, ведь это настолько бессмысленно, ну на фиг мне сдался его нос? И, знаешь, я такую власть чувствую надо всеми, что дух захватывает. Нос я, естественно, никому не откушу, потому что это и правда глупо, и хлопот не оберешься, но могу ведь!

А еще в метро я думаю про одну старушку, что всю жизнь стремилась к самостоятельности, прямо-таки с ума от этого сходила, так ей хотелось самой рулить своей жизнью. И, к примеру, замуж она никогда не ходила, потому что не хотела, чтобы кто-то ее жизнью распоряжался, и вообще. Я не придумала, родила ли она детей, но, предположим, что родила и они уже давно выросли, а старушка так и осталась очень самостоятельной. Так вот, в метро постоянно висят такие объявления, мол, приглашаем на работу мужчин до 35 лет, отслуживших в армии, здоровых и там еще каких-то. А меня так это задевает, потому что я, даже если захочу, не смогу пойти в метро работать, потому что во-первых, я не мужчина, потом, я не служила в армии, короче, только по возрасту подхожу. И старушку эту тоже такие объявления задевали, потому что это, если вдуматься, офигенное ограничение ее самостоятельности. И вот, эта старушка вбивает себе в голову, что ей очень хочется в метро работать, хотя, она даже по возрасту не подходит, и она начинает бороться. Пишет во все инстанции, доказывает на деле, что она еще очень даже ого-го, старается от души, в суд Страсбургский подает на московское метро, и в конце концов ее допускают на курсы помощников машиниста. Она с блеском их заканчивает, хотя, надо признаться, спрашивают ее на экзаменах гораздо строже, чем тех же самых мужиков, но она справляется. И вот, несколько лет старушка работает помощником машиниста, про нее во всех газетах пишут, а потом становится машинистом. И едет она по тоннелю, привычной и твердой рукой ведет поезд, и вдруг ей в голову приходит странная мысль: едет-то она по рельсам!!! Это значит, что она совершенно несвободна. Раньше-то она шла, куда угодно, а теперь едет только там, где есть рельсы.

А когда я стою в душе и понимаю, что забыла вытащить тампон, я его вытаскиваю прямо там и подставляю под струю воды. Сразу все окрашивается кровью, красные потоки, как в фильмах ужасов, текут в ванну, и я шлепаю ногами в собственной крови. Только я никому этого не показываю — однажды один тип заглянул в ванну именно в тот момент, так он чуть в обморок не грохнулся, а потом еще целый вечер нервно курил — ему показалось, что я вскрыла себе вены. Ну ладно, никто этого не видел, это я только что придумала, но, прикинь, как было бы круто?

И вот еще, круто было бы научиться вставать очень рано, и записаться в бассейн на первый сеанс — 7.15 утра. Там никого не будет и весь бассейн твой — делай там, что хочешь. Я один единственный раз была в бассейне одна — что я там вытворяла. Забежала я в этот бассейн с диким гигиканьем, вопила там, плавала на спине, размахивала ногами, ныряла, просто сидела на бортике на своем полотенце, а потом лежала на воде в самом центре и смотрела в потолок, он был очень высоко, кругом полумрак, только в бассейне подсветка, я даже шапочку купальную не надела, у меня потом целый день волосы пахли хлоркой, но это было совершенно неважно. В бассейне одна стена была стеклянная, на улице были сугробы и начинался рассвет, зимний такой, фиолетовый, а я с воплями прыгала в воду в неположенном месте без купальной шапочки. И никто мне не сказал: «Что вы так орете, люди же плавают!». Нет, это правда было, ни слова не придумала.

И еще я думаю, что круто было бы пойти когда-нибудь просто бесцельно бродить по городу — ну, заглядывать в лица людям, просто туда-сюда, и тогда кто-нибудь непременно с тобой заговорит, просто так, и тогда не надо убегать, надо поддержать беседу, и вдруг окажется, что это будет прикольно? Ну, если не бомж какой-нибудь, конечно. Хотя, ты знаешь, у меня есть один друг, который, когда напивается, все время с бомжами разговаривает, и потом ничего, даже приятно ему, бомжи — они же такие же люди, только очень странные. И воняет от них.

Однажды я пошла в музей археологии Москвы, а там был экспонат, называвшийся: «Носок шерстяной. Фрагмент». Я вот думаю, носки шерстяные — это же такая нестойкая вещь — не успеешь оглянуться — их уже моль сожрала, и их приходится выкидывать, потому что старые шерстяные носки — такая гадость, на них почему-то кошачья шерсть налипает, скатывается и стирай — не стирай — не отлипает ни за что. И вот, выкинула я свои носки, а через сто лет кто-то их выкопал из-под земли и в музей положил, типа, смотрите, живейший пример прямо из прошлого. А люди будут ходить и смотреть.

У меня в столе есть чистая тетрадь, подписанная: «Уморррррительный рассказ. Протопоп Авдотий». Что это значит? Никогда не собиралась написать такого рассказа, а рука, вроде бы, моя, или очень похожая на мою. Как бы выглядел рассказ про протопопа Авдотия? Что-то вроде того: жил на свете мальчик, звали его Авдотий, всегда мечтал стать протопопом, он рос, рос и стал протопопом. Скучища. И, кстати, я толком не знаю, кто такой протопоп. Один мой знакомый собирался-собирался поступать в семинарию, а потом плюнул на все и организовал свою рок-группу. Идиотскую. Просто блевать от нее тянуло. Кстати, слово — блевать- было даже в старославянском языке.

И вот, предположим, иду я по улице, а на встречу мне люди. Они говорят: «Здравствуйте, мы с телевидения». Я, конечно, их не слышу, а потом наушники снимаю и они еще раз говорят: «Здравствуйте, мы с телевидения, мы вот тут такой опрос необычный проводим, выньте свои наушники на секундочку из плеера». Ну, я, естественно, поломаюсь немного, а потом выну, а они мне скажут: «А теперь засуньте в свой плеер этот проводочек». И я, естественно, засовываю проводочек, и весь звук из моего плеера идет на огромный такой динамик, и вся, к примеру, Пушкинская площадь оглашается моей музыкой. Я когда про это думаю, то сразу Лаэртского из плеера достаю и засовываю туда Бернеса. И потом меня в какое-нибудь ток-шоу зовут. Они мне говорят: «Вы такая крутая». А я им: «Ну что вы, полное говно» и молчу. Они меня еще что-нибудь спрашивают, а я молчу. Короче, срываю им все ток-шоу.

Открываешь бутылку воды без газа — и всегда кажется, что она воняет жженой пластмассой. И еще: иногда идешь по улице и представляешь, что бы ты ответила тому, кто бы меня про мою личную жизнь спросил. Ну я бы, наверное, сначала сказала бы, что все это неинтересно, но этот кто-то сказал бы: «Мне — дико интересно, просто заснуть не могу, все думаю, что с твоей личной жизнью там происходит». И я бы тогда все начала словами: «Знаешь, я фантастически невезучий в личной жизни человек». Ну, а дальше я все по-разному каждый раз думаю. Иногда, типа, я женщина-вамп, иногда, с оттенком такой легкой грусти, мол, так жизнь устроена, что я, не понимаю что ли? А иногда типа, вот, такая я несчастная, можно даже сарказма подпустить, мол, все меня бросили, и я вот такая смелая, в этом признаюсь и смеюсь над жестокой судьбиной, просто смеюсь. И когда меня на самом деле про все это спрашивают, все в голове перемешивается, и я такую чушь начинаю городить, что просто ужас. Однажды одному идиоту наврала, что я в чужих койках выучила три языка. Он, типа, сразу прикинул, это же сколько надо было там проторчать, и что же я там делала. Ну а я эту фишку когда-то давно в книжке прочитала, там это писали, чтобы подчеркнуть, какая развратная главная героиня. Ну а получилось, словно я подцепляла мужика, тянула в постель, а там доставала учебники, и давай вслух: «Зыс из э пенсил».

Однажды одну мою подругу по лицу бил ее молодой человек и кричал: «Я тебя люблю!», «Мы все равно будем вместе!!!». Ей было ужасно обидно, ее вообще кто-то в первый раз бил по лицу, а она упала под стол и начала дико ржать: получалось, ни фига себе любит. Нет, это не про меня. Да ладно, ты ее не знаешь. Да не знаешь, я тебе говорю.

А еще я однажды смотрела телевизор шесть часов подряд, и даже разговаривать с ним начала. Даже работу прогуляла. Не вставала даже пописать. Знаешь, иногда хочется подарить всем знакомым какие-нибудь необыкновенные подарки, смотришь, а денег-то ни хрена нету, тогда берешь трубку, начинаешь всем названивать, глянь — и позвонить-то особенно некому. Я вот все это думаю периодически и запоминаю, чтобы потом тебе рассказать, видишь, сколько уже накопилось, такие фишки, хорошо, что я все тебе рассказала, а то в голове уже не оставалось места, и приходилось не самые крутые штуки вымарывать, чтобы не позабыть все разом.

Там еще про ногу что-то было, но я совершенно не помню что.

 

Слово Марго. Идея (не самая удачная, но неизбежная)

Предчувствие, что это была дерьмовая мысль, не покидала меня все утро. Анечка же рыла землю копытом и настаивала на том, чтобы я немедленно шла к компьютеру и раскладывала косынку. Я медлила — долго, протяжно пила чай, курила у окна — с ночи зарядил мелкий бисерный дождь, над домами зависли душные пухлые тучи, пахло намокшей листвой и притоптанной пылью, влажные волны мелких капель били в лицо, а все кругом было полно серебристого света. Я отплевывалась от мокрой челки, прилипавшей ко лбу и жевала третью сигарету — Анечка маялась, раскачивалась на стуле и читала «Книгу о вкусной и здоровой пище».

Дурацкая погода — непонятно, надо ли тут зонтик — вроде бы и нет никакого ливня, воды чуть побольше, чем в тумане, но оглянуться не успеешь, как промок насквозь, и колени ломит от сырости, только на пылающем лбу вода испаряется моментально, квартиру накрыло безмерным мокрым спокойствием, в такие моменты надо сидеть у окна и кропать гусиным пером мемуары, если повезет и удастся припомнить хоть что-нибудь.

— Марго, пошли, — Анечка с треском захлопнула книгу и шваркнула ее на стол.

— Пошли, — я задавила в пепельнице бычок, несколько секунд размалывала его там в труху, медленно, нехотя развернулась и оказалась лицом к лицу в Доктором.

Мы коротко помолчали.

— Марго? — прошептала Анечка, чуть не свалившаяся со стула. Я неопределенно повела плечом — означать это могло все, что угодно.

Доктор извлек из кармана шапочку и нахлобучил на лохматую голову.

— Как дела? — бесцветным голосом спросила я.

— Захотели мирового могущества? — поинтересовался он.

— Дурацкое выражение ты придумал, — нахмурилась я, — тоже мне, знаток человеческих душ.

— Идея, я так понимаю, была твоя, — Доктор, судя по всему, от души веселился, наблюдая наши вытянувшиеся физиономии.

Только я собралась с силами и открыла рот, чтобы сказать, что возникать из воздуха на чужих кухнях — это вопиющее нарушение частной жизни, какая-никакая, а она у нас тут текла себе потихоньку, как вылезла Анечка и заявила:

— Общая была идея, общая.

— Ну и молодцы, — удовлетворенно покивал Доктор, — считайте, приехали.

— Куда это приехали? — напряглась я, потому что уж очень все это похоже на какие-то идиотские выпады из фильмов про гангстеров, когда в подвале сидят злодеи, на крыше ФБР, под окнами полиция и кругом, куда не пойдешь, полная жопа.

— Пошли за мной, — Доктор взял меня за руку — сухая и горячая — сразу накатило полузабытое ощущение, как из какого-то сна: птицы в небо, жиденький рассвет и голова полна улыбками.

— Никуда не пойдем, — упиралась я, потому что бесило, что он вперся на мою кухню и командует.

— Ну-ка! — рыкнул Доктор и шагнул в стену.

Получилось, что из стены торчит его рука и тянет меня за собой — по спине побежал неприятный холодок. Я успела лишь коротко переглянуться с Анечкой, вцепиться ей в рукав, как одним рывком нас затянуло в стену.

— Мама! — взвизгнула в ухо Анечка, но все уже закончилось — никаких тебе полетов в сияющих молниях, как в сериале «Чудеса науки» — просто туман.

Туман и плеск воды. Фоном глубокая и гулкая тишина, по ней стелется кваканье лягушек, комариный звон и непроглядный туман.

— Ты куда нас затащил? — зашипела я в сторону Доктора, тонувшего в молочной дымке. Он молчал.

— Марго, это болото, — зашипела в затылок Анечка, — не знаю как у тебя, а у меня уже промокли ноги, потому что я в одних носках. И штанов на мне, кстати, тоже нету.

— Это они? — раздался приглушенный женский голос откуда-то издалека. Закуковала кукушка.

— Ты слышишь? — зашептала Анечка, — кукукает…

— Они, — поплыл совсем рядом голос Доктора, — представляешь, они.

— Значит, — судя по всему, женщина приближалась. Анечка сжала мою руку так, что суставы захрустели, — значит вы догадались, что у косынки можно попросить всемогущества и не тратиться на ее раскладывание?

— Да, — выкрикнула я в туман, — мы вместе это придумали, вместе, слышите?

— Не кричи, — ухнуло совсем рядом и из тумана шагнула говорившая. У нее темные волосы, пронзительные черные глаза, хрупкие плечи, голубая пижама и полосатый колпачок на голове, — и извини за бардак.

— Это все Тарзан, — чтобы показаться, Доктору пришлось шагнуть ко мне вплотную, — на рыбалку, видите ли собрался.

— А зачем на рыбалку пижаму? — брякнула из-за моего плеча Анечка.

— Ты не поняла, — заулыбалась встречавшая нас и колпачок пополз на одно ухо, — это Тарзан на рыбалке, а я совершенно в другом месте.

Я поджала пальцы на ногах — ненадежные домашние тапочки промокли как-то одним рывком — сразу и бесповоротно. Я с плеском потопала ногами — зачавкала болотная жижа и сразу расхотелось с ней экспериментировать.

— А почему тогда мы на рыбалке с Тарзаном? — Анечка говорила ровно, но я понимала, что она медленно закипает.

— Да не все ли равно, — нетерпеливо отмахнулась от нее барышня в пижаме, вытерла руку о штаны и протянула мне, — меня Ева зовут, — заулыбалась она и подала вторую руку Анечке. Мы тактично пожали предложенные ладошки — пируэт вышел преглупый. Не отпуская наших рук, Ева поджала ноги и села на землю — в воду, лужу и скопище лягушек, увлекая нас за собой. Я мысленно приготовилась к непродолжительному валянию в грязи, но у земли туман стал расплываться и открыл взору пухлый полосатый матрас, на котором Ева сразу устроилась по-турецки.

— Не стой столбом, — брякнулся рядом с ней Доктор, — садись, — я послушно присела на краешек матраса, поморщившись, когда матрас принялся пухнуть и расползаться, пока не стал достаточно широким, чтобы на нем уместились все.

По-прежнему квакали лягушки, а спину щекотали какие-то болотные травы. Сидя на матрасе посреди болота я ощущала себя полной дурой. Судя по всему, Анечка тоже — она вздыхала, ерзала и нервно зевала.

— Ну? — не выдержала я, — ничего не понятно.

— Да, — Ева стянула со своей головы колпачок и широким жестом зашвырнула его куда-то в туман. Он мелькнул полосатым носком и бесследно исчез, — кто когда в этом мире чего понимал. Вообще никто. Да и незачем, наверное, — некоторое время она ковырялась в кармане, а потом извлекла из него темно-синее блюдце с куском торта. Пока я обалдело пялилась на идеально выведенные розовые кремовые цветули, которые никак не могли сохраниться нетронутыми в кармане пижамы, Ева поковырялась в кармане еще немного, извлекла второе блюдце с таким же куском и протянула мне:

— Хочешь?

— Нет! — хором выпалили мы с Анечкой, — спасибо, в другой раз.

Ева пожала плечами и протянула блюдце Доктору, который принял его с радостью, запустил пальцы в нежный бисквит, выковырял из него вишенку и отправил в рот. Я нервно сглотнула.

— Как у тебя это получается? — беспомощно прошептала Анечка.

— Торт? — заулыбалась Ева, размазывая по улыбающейся физиономии крошки, — это еще что, — свободной от блюдца рукой она залезла в карман и вытащила из него живого кролика, зеленый сапог на шпильке, сложенную в шестнадцать раз карту мира, стопку потрепанных покет-буков, связку сосисок, какую-то огромную коробку и щетку для пылесоса. Все это осталось лежать рядом с нами на матрасе, кроме кролика, в момент удравшего в туман и сгинувшего там с тихим плеском.

— Я тоже так могу, — уверил нас Доктор. Анечка болезненно вздрогнула и выронила сосиски, которые было начала подбирать (связка казалась бесконечной) в качестве вещественного доказательства.

— Безумие какое-то, — замотала я головой как оглушенная корова, — как?

— А ты не догадываешься? — нахмурилась Ева.

— Если бы вы не пугали нас матрасами, болотами и кроликами из карманов, — сварливо начала Анечка, — мы бы соображали раз в пять лучше.

— Да уж, — поддержала я подругу, — вы бы тогда на нас просто не нарадовались.

— Не юродствуйте вы, обе, — на нашем матрасе с тихим хлопком возникла очкастая альбиноска, смотревшая на нас с плохоскрываемым отвращением, — мы тоже в один прекрасный день решили попросить у косынки неограниченного могущества, чтобы все наши желания исполнялись, — она пристроилась поудобнее на нашем матрасе, подальше от нас — казалось, ей было противно дышать с нами одним воздухом — выдернула из-под своей тощей задницы плед в красную и черную клетку, завернулась в него и приняла величественную позу. Кочерга недоделанная.

— Я все слышала, — сверкнула глазами альбиноска.

— Ну так насладись вволю, — буркнула я.

— Ева, — покачала головой королева насекомых, — она обозвала меня уже четыре раза. Пять.

Анечка ткнулась в меня плечом, мол, так держать.

— Просить у косынки всемогущества запрещено? — отмахнулась я от нее.

— Кем? — поинтересовалась альбиноска.

— Не знаю, — пожала плечами я, — Лигой Косынки, к примеру.

Мои «к примеру» потонули в таком хохоте, что мы с Анечкой подпрыгнули. Ева, Доктор и мерзкая белесая корова прыснули, словно я пошутила коронную шутку вечера. Они всхлипывали и утирали слезы, били друг друга по спинам, хотели что-то сказать, но не могли вымолвить ни одного слова.

— Лига Косынки… — начинал было говорить Доктор, икая и тряся головой, словно только что чуть не утонул, а спасся лишь чудом, — Лига Косынки, — противно смотреть на такого ржущего человека, — за-запреща-а-а-ает…

— Вот уроды, — прошептала мне на ухо Анечка, — стыдно непереносимо.

— Г-м-м-м-м! — бурно прокашлялась я, — может быть мы вообще домой пойдем, а вы тут пока посмеетесь вволю?

Доктор осекся, (раз — два — три) помолчал, глядя прямо перед собой, а потом утер слезы и тяжко вздохнул:

— В косынку играть — полдела, Марго…

— Надо еще и мозги какие-то иметь, — закончила за него альбиноска.

— Вава, — зашипела на нее Ева.

— Что Вава? — взвизгнула та, — ну что Вава?

— При чем тут мозги?

— А при том, тут тупой догонит, а они до сих пор считают, что сидят в болоте.

— В каком-то смысле так и есть, — пожала Ева плечами, — Тарзан! — позвала она куда-то в туман, — сколько поймал?

— Не клюет, — отвечали ей издалека, поверх кваканья лягушек, уханья какой-то птицы и плеска воды, — одни подлещики… Вы так орете, что жарить будет практически нечего!

— И этот козел еще что-то жарить собирается, — фыркнула Вава и исчезла с тихим хлопком. Мы с Анечкой неуютно поежились.

— Вы не обижайтесь на нее, — грустно улыбнулась Ева, — Вава у нас всегда такая — легко могу представить что это было за чудовище до того, как она стала Мэтром Косынки.

Мы с Анечкой выжидающе смотрели на Еву и Доктора.

— Ну? — прошептала Анечка потерянно, — мы хотели попросить у косынки, чтобы все наши желания исполнялись. Вы схватили нас и увели в стену. В чем дело?

— В стену? — нахмурилась Ева, строго глядя на Доктора, но тот даже не обернулся в ее сторону, а подхватил мою руку и принялся перебирать на ней пальцы.

— Марго, — Доктор смущенно улыбался и заглядывал мне в глаза, — мы пытаемся вас спасти. Понимаешь? Спасти.

— От Лиги Косынки? — брякнула Анечка, и на какой-то момент показалось, что Ева с Доктором снова начнут ржать, и уже не остановятся до следующего дня, будут сидеть в болоте и всхлипывать, икать и ударять себя по ляжкам, конца этому не будет, возможно время остановится, мы с Анечкой начнем голодать, худеть, а потом, очень даже может быть, что умрем, вернее, угаснем без воды и пищи, под дикий хохот — к тому моменту нам будет уже все равно, мы впадем в сладкую и опасную благость, перед глазами замелькают светлые картинки из раннего детства, которые мы не могли припомнить в обычной жизни, а сейчас — на тебе, пожалуйста, все как в кино, а потом свет, льющийся с детского неба, вдруг сменится светом иного свойства…

— Девочки, — поморщилась Ева, — мы и есть Лига Косынки.

Анечка наклонилась к моему уху и что-то забормотала в него, но — ужас — я не смогла разобрать ни слова, потому что ждала, что Ева продолжит, но та кивала каким-то своим мыслям и молчала, всматриваясь куда-то вверх, а Анечка бормотала все невнятней, а потом тоже замолчала и повисла на мне, словно ее вдруг покинули все силы и домой Анечку придется нести на закорках. Мы потерянно смотрели друг на друга, а потом Ева заговорила снова — было видно, что она вконец запуталась в безмолвных объяснениях и пытается выплыть вслепую.

— То есть, все мы — мэтры Косынки, а Лиги не существует, — Ева задумалась на пару секунд, кивнула какой-то своей мысли и продолжала, — И мэтров-то никаких не существует… То есть, существует, и это — мы, — она очерчивала рукой в воздухе большой круг, словно это что-то могло пояснить, — Вернее, мы не совсем Лига, ее придумали те, кто соревнования проводят. Нет, ну конечно, они не до конца придумали, мы же все-таки есть, но…

Мы с Анечкой вежливо улыбались.

— Короче, — бубнила Ева уже себе под нос, — мы тоже не особенно хотели такими становиться… Нет, ну нам, наверное, так очень неплохо, только вот иногда скучаешь по подлинному дуновению ветерка, утренней прохладе…

В лицо нам подул ветерок, принесший с собой подлинность и утреннюю прохладу — волосы трепались в тугих воздушных потоках, касаясь шеи. Зашумели деревья и на голову посыпались редкие дубовые листья, словно навощенные — блестящие, с тонким желтым ободком.

— Вот бредятина, — вздохнула Анечка, — просто ужас какой-то.

 

Слово автору. Плу (что пыталась рассказать Ева)

Сначала был Плу. По сути своей он не бесплотен, когда-то он ходил по дому в клетчатых тапочках, боялся стоматологов, встречался с толстой девушкой и собирал библиотеку фантастики в глянцевых обложках. Тогда и компьютеров ни у кого толком не было, но Плу крутой, он всегда этим интересовался, и как только появился Виндоуз, он уже имел его в какой-то очень простенькой машине.

Эти странные слухи, о том, что один из разработчиков пакета программ поместил туда одну сакральную шутку, таинственную и неразрешимую, не давали Плу покоя. Это вам не примитивный вордовский глюк про мягкие французские булки, это целый мир, затягивающий и опасный — Плу обожал всякие загадки. Слухи упорствовали, становились все более неправдоподобными, говорили о неких могучих силах, которые материализуются сразу после запуска некоего секретного файла, вечерело, полутемная квартира полна неясных шорохов, которые не спишешь на спящую в ногах собаку, и Плу покрепче прижимал к себе свою толстую девушку.

А косынка — разве здесь есть какая-то тайна? Пасьянс — он и в Африке пасьянс, Плу сначала его даже в расчет не принимал, просто играл, чтобы голову разгрузить и все. Он, в принципе, всегда питал слабость к пасьянсам — еще бы, склонности всегда равняются способностям. Между прочим, Плу был величайшим косыночником современности, до его уровня не добрался ни один из живущих. Был один паренек, что играл почти так же хорошо, как и Плу, но в последний раз Ева видела его, когда с диким хохотом, в праздничном облачении коренного населения Австралии он бесследно сгинул в столпе синего пламени. Вряд ли там, где он оказался есть косынка. А Плу за одну игру мог набрать 19000 очков и ему не казалось, что это что-то запредельное — просто не с кем было сравнивать. Так называемые клубы Лиги появятся значительно позже, а пока Плу вовсю пинцетил косынку, и это приносило ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

Впрочем, уникальность феномена Плу заключалась совсем не в том, как он здорово играл, и не в его удивительной скромности. Главное, что он смог разгадать косынку совершенно самостоятельно — после этого никому не удавалось сделать этого без посторонней помощи. День своего открытия Плу описывает каждый раз по-новому (с тех пор скромности у него значительно поубавилось), но примерно выстроить схему случившегося все-таки можно.

Исследователями отмечено, что косынка овладевает человеком в тот момент, когда он наиболее подавлен. Каждый косыночник в начале своего пути промололся в мясорубке томительного себяжаления. Вероятней всего, от Плу ушла его толстая девушка, или у него начались какие-то проблемы с работой, или из родственников кого потерял, друг предал или вовсе один во всем мире остался — всякое в этой жизни бывает, и далеко не со всем мы умеем бороться. Важно, что Плу впал в тяжкое, муторное и душное состояние бесслезной депрессии, когда, вроде бы все уже прошло и забыто, жизнь продолжается, но на самом деле он еще даже не приблизился к переживанию того, что с ним случилось.

Страдая, Плу не совершал ничего из ряда вон выходящего — просто сидел и раскладывал косынку — час за часом, день за днем, так долгие месяцы, боль в душе утихала, и ей на смену приходил весьма закономерный вопрос: «Какого хрена прошло столько времени, а я и не заметил?». Тут уже было недалеко до того момента, когда душевные терзания оборачиваются непомерным удивлением, что уже весна (зима, осень, лето), и хочется пошляться, пива с другом попить, пожрать чего-нибудь вкусного или штаны новые, в конце концов купить — проза, она как нельзя лучше вытесняет душещипательную лирику. Ну, для простоты схемы остановимся на еде. Сидел печальный, но довольно быстро идущий на поправку Плу и мечтал о горячем бутерброде с ветчиной и сыром, ну, с помидорчиком, лучком и соусом чили. Можно представить себе его изумление, когда описанный бутерброд вдруг появляется на столе после того, как косынка сложилась в очередной раз. Сначала Плу и не связал бутерброд с косынкой, связав, долго не мог прийти в себя, а потом (на сытый желудок думается легче) прикинул, что все складывается в его пользу.

После серии несложных экспериментов Плу выяснил что:

1. Косынка не только бутерброды готовит, но и вообще любое желание исполняет.

2. Для этого надо просто раскинуть косынку и добиться положительного результата (а надо сказать, что у Плу все результаты в косынке были положительными).

Впрочем, оказалось, что на первых порах Плу очень повезло, когда по заказу (просил бутерброд — получил бутерброд) появилось именно то, что он хотел. Разве что лука чуть-чуть переборщили. Какая это редкая удача! Осознание того, что наши желания расплывчаты, хаотичны, несвоевременны и иллюзорны, обрушилось на Плу в тот момент, когда он с изумительной красоты химической завивкой на волосах сидел на крыше собственного дома и изумленно сжимал в руке второй том энциклопедии Брэма (хотел живого говорящего попугая). Косынка хватала желания Плу, корежила их до неузнаваемости, мелко шинковала, перемешивала и выдавала на гора такой кошмар, что тошно делалось. Плу ничего не оставалось, как экспериментировать в полевых условиях, порой двигаясь и вовсе вслепую.

Говорят, что странный автомобиль, получившийся после того, как два «Хаммера» спаяли вместе, засунули внутрь домашний кинотеатр и покрасили все это в белый цвет, сотворил именно Плу. Он тогда такое творил, что искусителям святого Антония лучше сразу сделать себе харакири. Необыкновенная популярность фантастических книг в глянцевых обложках, новый район в родном городе Плу, доказательство теоремы Ферма, говорящая рыба с человеческой головой, выловленная из Средиземного моря, появление некой звезды телеэкрана — точной копии его толстой девушки (черт, если честно, не такая уж она была и толстая), приезд в Россию Элтона Джона (к слову, Элтон Джон совершенно не нравился Плу, просто настолько причудливо пересеклись его желания, что завершилась цепочка именно таким концертом), снятие проблемы озоновых дыр — все это Плу.

К описываемому моменту Плу стал невероятно крут. Круги, пущенные вокруг него необдуманными желаниями, потихоньку улеглись, он научился держать в узде свою силу, и теперь когда он просил у косынки бутылку кетчупа, получал именно кетчуп, а не кетчуп, землетрясение в Зимбабве, правительственный кризис, поголовное вымирание камчатского краба и нашествие саранчи на ближайший скверик. Косынка несла Плу все на блюдечке с голубой каемочкой, расти было некуда, так что он крепко заскучал.

Разрешение нашлось простое и гениальное: пора выходить на новую ступень развития. И как Плу раньше не замечал, что косынка смеется над ним — каждый раз, когда великому человеку что-то нужно, он вынужден садиться за компьютер и униженно просить. Так почему бы не попросить один раз и навсегда — пятнадцать минут позора — долгая и счастливая жизнь впереди. Плу не понимал, как ему в голову сразу не пришла простая и понятная мысль, которая в любой сказке каждому мальчик-с-пальчику приходила на четвертой странице.

Не долго думая, Плу потребовал у косынки, чтобы все его желания сбывались. Когда последняя карта легла на, предположим, червовую масть, что-то произошло. Что-то, о чем Плу не рассказывает никогда. Тут, опять-таки, можно только гадать. Легко можно себе представить, как температура в комнате то повышается, то понижается, мебель меняется с бешеной скоростью, комнату наполняют какие-то люди и тут же исчезают, Плу оказывается в тысяче мест одновременно, и, самое обидное, что ни один из прежних приемов обретения ясности желаний не работает. Даже детская считалочка «Шышел-мышел-в-сени-вышел-и-вознесся-выше-крыши(…)», тайное оружие Плу, добытое, надо сказать, не так просто, в бесконечной борьбе с самим собой и попаданием в такие места, о которых даже страшно подумать, разбито в пух и прах. Оказавшись в ситуации, когда любое чаяние, самое необдуманное, мимолетное и безумное сбывается в одно мгновение, Плу пережил нечто, в корне изменившее его.

Но Плу не был бы великим и ужасным Плу, уникальным Мэтром косынки, если бы не сумел все это преодолеть — каким-то образом Плу остановил нескончаемую череду постоянно исполняющихся желаний. В конечном итоге он, потерявший плотскую видимость и всякую способность жить в этом мире, оказался в довольно странном месте, в котором и пребывает по сей день.

Неудобства, которые Плу причиняла невидимость, с лихвой компенсировало новое знание, открывшееся ему в момент борьбы с неограниченной властью. Нечто, дающееся избранным, всем известное, но никем не осознанное. Это знание не сделало Плу всемогущим. Оно просто превратило мир в Плу. Странное состояние. Сложно сказать, принесло ли оно Плу счастье.

Вероятнее всего, нет, потому что через некоторое время (тысяча — другая лет для Плу и парочка в нашем мире) Плу стал искать других косыночников. Вполне можно себе представить их смущение — сидишь себе перед компьютером далеко заполночь, играешь в косынку, и тут в твоей квартире появляется невидимый бесплотный собеседник. Слово за слово, выясняется, что собеседник все о тебе знает, он — велик и всемогущ, ты — горстка праха у его ног, но все, что интересует его — несерьезный пасьянс из стандартного пакета игр Виндоуза. Плу в то время наломал дров, перепугал всех и привлек изрядное внимание к косынке — поползли первые неуверенные слухи. Мало кто представлял себе масштабы происходящего, но неизвестность пугала, и историям, ползшим по интернету, не было конца.

Впрочем, Плу вовсе не желал демонизировать свой облик. Он просто пытался помочь другим косыночникам не шагнуть в ту пропасть, которая открылась перед ним. Тогда Плу и встретил Еву, одуревшую от ночных сидений, робкую, зашуганную, нелюбимую и бесконечно печальную. Именно Ева сумела выяснить закономерность, в будущем прописанную золотыми буквами в кодексе Лиги Косынки: для того, чтобы косынка открыла перед тобой неограниченные возможности, достаточно набрать за одну игру 13000 очков. Плу сам предложил Еве попробовать попросить у косынки исполнения всех своих желаний — тогда ему казалось, что под чутким присмотром Еве удастся избежать его потерь. Через пару секунд Ева возникла перед Плу — в шелковой пижаме, постаревшая на миллион жизней, ленивая как доска, окруженная мерцающими в полумраке бабочками, с чьих крыльев сыпалась звездная пыль. Долгое время они не разговаривали, но потом разругались окончательно (произошло это где-то в районе Мариинской впадины), пару раз превратили друг друга в форшмак, отстроили заново, помирились и блаженно замерли друг у друга на груди (вернее, учитывая бесплотное состояние Плу, испытали чувство, очень похожее на объятия). А что им еще оставалось делать? Оба были беспросветно одиноки, много тысяч лет не имели возможности перекинуться словом с другим человеком (Плу и Ева упорно называли себя людьми) — тут черту лысому обрадуешься. К тому же, им совершенно нечего было делить.

Вдвоем Плу и Ева взялись за выявление других косыночников — нельзя сказать, что им было скучно, просто за многие годы в них проснулась невиданная человечность. Оба пережили такое, чего они не желали никому из живущих. Но косыночники шли на контакт из рук вон плохо. Появления Евы с Плу они пугались, бросали все и были готовы бежать на край света — как правило, в косынку играли слабые и трусливые люди. Потом, втайне от Евы и Плу они доигрывали свои неуклюжие партии (косынка так просто не отпускала никого) и пачками пропадали в неизвестности, навсегда сгинув в череде постоянно исполняющихся желаний. Ева и Плу были готовы с ума сойти от бессилия — потеряв шестого косыночника, они осознали всю тщетность своих усилий. Доктор изменил все.

Безумный хакер и интернетчик, Доктор просек необъяснимый, загадочный характер косынки задолго до появления в его жизни Плу и Евы. Он ломал программу до тех пор, пока не написал ее новый вариант. Это была знаменитая среди косыночных мошенников «Косынка Доктора», которая давала возможность отменять ходы бесчисленное количество раз, возвращаться к началу расклада и неминуемо приходить к положительному результату. Доктор смекнул, что на этом можно было хорошо заработать (жук он был еще тот), мигом написал простенький сайт, обозвав его www.kosinkaliga.ru, и организовал первые интернет соревнования. Естественно, платные. И естественно, весь банк срывал совершенно непобедимый Доктор, который и так был на редкость талантливым косыночником. Слава и деньги кружили ему голову, Доктор даже не испугался появления Плу и Евы. Более того, он весьма однозначно отказался от их помощи, заявил, что не верит ни в какую мистику (кривил душой, надо сказать) и косынка для него — только деньги. Такого косынка спустить не могла.

В два дня Доктора засосало в канитель с исполнением желаний, коварная косынка подсовывала все решения под нос, так, что и дурак понял бы, в чем дело. Доктор не был дураком, а потому, когда он оказался в обществе Плу и Евы, не стал кочевряжиться и ломаться, а сразу заявил, что от подобного опыта надо избавить всех, кого еще можно спасти. Плу и Ева порадовались изворотливости Доктора, не стали лезть к нему в душу, выведывая, каким образом он избавился от исполнения своих желаний, и потребовали конкретных действий. Доктор их предоставил.

В первую очередь, он предложил вести четкий учет всех косыночников, лишь приближающихся к опасному порогу 13000 очков. Перестраховавшись, решили обращать внимание на всех, кто был способен доиграться до 11000. Доктор переписал свой сайт, все вместе они придумали почетное звание Мэтра Лиги Косынки, присваивавшееся каждому победителю соревнований, и широко разрекламировали свое предприятие, грохнувшее с силой водородной бомбы. В косынку ломанулись играть все. Моментально покинув пределы интернета, косынка набирала обороты, сметая все на своем пути. Косыночники сами рвались проявиться, попробовать свои силы и попасть в поле зрения Плу, Евы и Доктора. Спустя некоторое время на сайте Лиги была заведена страница www.kosinkaliga.ru\spasimir001 — она предназначалась для тех, кто доигрался до порога 13000 тысяч очков и требовал особого внимания.

Естественно, далеко не все попытки помочь играющим в косынку заканчивались хорошо. Многих удавалось отговорить от игры, но косынка не прощала предательств, поселяя в душе талантливых игроков подлинное безумие. Отведав опасной прелести неограниченных возможностей, мало кто мог остановиться. Горечь, бессильные муки, тоска по несбывшемуся, самоедство, нереализованный потенциал подогревались популярностью косынки и успехами других. Тут показательна история некоего Кардинала, в свое время по уровню игры почти приблизившегося к Плу. Крутой косыночник обладал слабой волей, до смерти перепугался открывавшихся перспектив и попросил у косынки только одного: чтобы никогда больше ему не удалось разложить пасьянс больше, чем на 10999 очков. Таким образом он полностью себя обезопасил, отодвинув от себя опасный рубеж. Ход сильный, но на удивление трусливый, такое не могло понравиться косынке. Теперь Кардинал погибает в муках несбывшегося. Он пытается утешить себя мыслью, что 10999 очков — это тоже очень круто, вполне достаточно для того, чтобы заткнуть за пояс всех игроков в каком-нибудь клубе Лиги. Глаза его пусты, улыбка тоскливая и непроявленная, а в голове витает вечная картинка — Кардинал поводит рукой и стоящие рядом валятся на пол.

Слухам, которыми оплеталось все происходящее, можно было только позавидовать. О Лиге Косынки говорили шепотом, как о таинственной и могущественной организации, имеющей неограниченные возможности и неясные цели. Поскольку истинное знание мало кому открывалось, слухи ширились и ползли во все стороны. На фоне исчезновения косыночников, достигших порога 13000 очков, но не справившихся со своей силой, Лига обрела очертания настоящего монстра. На альтернативных форумах ходили слухи, что кровожадная Лига свято блюдет некий кодекс чести косынки. В чем он заключался, никто не знал, но все уверяли, что Лиги стоит бояться, она так просто не отпустит, смерть и забвение ждет того, кто встает у нее на пути. Получалось довольно забавно, ведь Лигой Косынки, по сути, были Плу, Ева, Доктор и еще несколько человек, примкнувших к ним позже. Все они желали только одного — чтобы поменьше так называемых Мэтров Косынки сходило с ума и пропадало в черных дырах собственных неконтролируемых желаний.

Подогревая восторженную панику, Плу пустил слух, что косынка может предсказывать судьбу. Тут началось форменное безумие. Шарлатаны, гадавшие на косынке, лезли из каждой щели, кругом появлялись сайты он-лайн соревнований, каждый старался открыть в себе истинного мэтра или хотя бы предсказателя, вычищать из компьютера косынку стало не просто дурным тоном, а преступлением почище геноцида. Слухи все ползли.

Однажды Доктор спросил Плу, отдает ли он себе отчет в том, какого монстра они выпустили на свет. Плу молчал, вздыхал, хотя ответ знал хорошо. Порой ему казалось, что даже слишком хорошо.

 

Слово Марго. Атлантический тунец (грустная радужная рыба)

— Пусть будет море, — попросила Анечка, когда никто уже и не ожидал услышать что-нибудь от нее, — барашки на волнах и песок.

Болото исчезло, вместо него появились неясные очертания постоянно менявшейся комнаты, некоторое время я пыталась следить за расширявшимися и сужавшимися границами ковра, новыми дверями в никуда, потолком, внезапно уносящимся вверх, а потом плюнула и принялась пялиться на Доктора. Тот принимал картинные позы, жонглировал своей шапкой, растворялся в воздухе, появлялся за спиной, снова растворялся, свешивался с потолка — от этого тоже в глазах рябило. Где-то в тумане угадывался силуэт здоровенного детины, выплясывавшего со сковородой в руках. Слышалось шкворчание масла, вокруг нас плыл запах жарящейся рыбы, грохот посуды, чертыхание Тарзана, через раз хватавшего горячую сковороду без прихватки и звяканье вилок, в изобилии падающих на кафельный пол.

— Море, — напомнила Анечка, — и барашки.

— Не волнует, — выдохнула ей в ухо Вава, появившаяся на миг и тут же пропавшая из виду: на секунду комнату накрыло плеском волн и тут же все стихло, — плевали мы на это, — продолжала она уже невидимая, — ты — не мэтр косынки, а море хочется только тебе. Усекла?

— Дура, — буркнула я, и в ответ на меня обрушилось ведро воды. Само ведро грохнуло рядом, я подскочила на ноги, и принялась потрясать кулаками под идиотское вавино хихиканье.

— Сядь, — Доктор схватил меня за рукав и потянул обратно на матрас, высохший в момент, — не обращай внимания, человек хочет развлечься, тебе жалко что ли?

— Не надо говорить обо мне как о сдуревшей корове, — взвизгнула Вава, возникая из тумана где-то под потолком в драном гамаке.

— Она читает мои мысли, — бесцветно проговорила Анечка.

— Все читают твои мысли, — вздохнула Ева, — не зацикливайся на этом.

— Рыба для настоящих рыбаков! — торжественно провозгласил Тарзан, и нас с невероятной силой подкинуло вверх. Матрас мелькнул и тут же исчез, нас с Анечкой швырнуло на жесткий кухонный уголок, а Ева с Доктором зависли в воздухе, даже не поменяв позы. Пока мы барахтались, силясь сесть прямо, перед нами оказался стол, покрытый крахмальной скатертью. Раздался короткий вопль Тарзана и грохот сковороды — снова схватился за горячее без прихватки.

— Тарзан воссоздает вокруг себя привычную реальность с упорством маньяка, — я вздрогнула от Евиного голоса — она уже сидела в пухлом плюшевом кресле и на голове у нее снова был колпачок — только полоски на нем чуть пошире.

— Особенно тяжело с готовкой, — покивал Доктор, формальностями не заморачивающийся и продолжавший зависать в воздухе.

— И буфет его всех достал, — провещала из-под потолка Вава.

— Тебе-то что до его буфета? — удивилась Ева, — не хочешь — не смотри.

— Раздражает, — отрезала Вава.

— Мне надо завязывать с косынкой? — невпопад спросила я.

— Не получится, — грустно улыбнулась Ева, — запретный плод знаешь как сладок…

— Мне не надо просить, чтобы все мои желания сбывались? — попробовала я еще раз.

— Самое страшное в том, что ты слишком много думаешь, — вздохнул Доктор, медленно поворачиваясь в воздухе вокруг своей оси.

— В смысле? — сморщилась я.

— Ну, в один прекрасный момент во время раскладывания косынки у тебя мелькнет одна-единственная, маленькая, незаметная мысль: «Хорошо бы, если все мои желания сбывались». Понимаешь?

— То есть, выхода у меня нет?

— Почему же, — раздался хриплый, прокуренный голос, — ты можешь попросить всемогущества минут на пять.

— Плу? — завертела головой Ева.

— Ну, — ответили ей и подавились булькающим кашлем.

— Вы в порядке? — вставила Анечка между задыхающимся кхеканьем и судорожным хрипом.

— Он любит кашлять, — передернула плечом Ева, — всем жутко, а он рад как ребенок, — некоторое время Ева прислушивалась, а потом звонко хлопнула в ладоши и кашель оборвался на полувздохе, — Плу? — позвала она.

— Ну, — ответили ей грустно.

— Что мы теперь будем делать?

— Есть рыбу, — пропел Тарзан, выплывая из тумана со сковородой наперевес, — во-о-о-от такую, — он раскинул руки, демонстрируя какую, — такую щуку поймал.

— Мои поздравления, — сдержано отреагировала Вава из-под потолка.

— По-моему, — Доктор, загребая руками воздух, подплыл к Тарзану и заглянул в его сковороду, — у тебя тут атлантический тунец.

— Делов-то, — смутился Тарзан, прижимая сковороду к груди, — под ваши вопли даже лягушки разбежались, какая там рыба.

— Давай сюда своего тунца, — обрадовалась Ева, — тебя-то мне и не хватало.

Тарзан угнездил перед нами сковороду с огромной рыбиной, ощетинившейся торчащими из нее вилками, и по столу полетели салфетки, листья салата, покатились фиолетовые помидоры и блестящие сладкие перцы. У рыбы была плоская радужная морда, осененная грустной улыбкой — казалось, она поняла, что в комнате пошутили, но всем на это было уже глубоко наплевать.

— Как это: могущество на пять минут? — спросила я, подцепив на одну из вилок зажаренный до прозрачности плавник.

— Так, — вздохнул Плу, — раньше мы пробовали на пару часов, но оказалось, что это практически то же самое, что и пара тысяч лет, если ты меня, конечно, понимаешь.

— Не уверена, — пробормотала я, посасывая хрустящий плавник, — совсем не уверена.

— Когда умные люди дело говорят, — задумчиво поговорила Вава из своего гамака — вилка с куском тунца уже была в ее руке, — надо слушать и мотать на ус.

Я промолчала, представляя, что ждет меня дальше. Стану невидимой, бесплотной, хотя, если повезет, буду так же, как и Вава, всю жизнь висеть под призрачным потолком в гамаке и ругаться на тех, кто попадется под руку. Стану шагать через стены и являться к Анечке тенью отца Гамлета — тоже неплохая перспектива. Дрыхнет Анечка с каким-нибудь молодым красавцем, тут спальню озаряет призрачное сияние и появляюсь я — полупрозрачная, с ящиком коньяка, маленькой банкой оливок и половинкой лимона. Они — в крик, а я — в дикий хохот. Перестану следить за одеждой, везде буду носить пижаму, чуть что — падать в пухлые кресла и поедать грустного атлантического тунца.

— Зато читай сколько влезет — любая библиотека к твоим услугам, — усмехнулась Ева, — любой пейзаж и любой собеседник. Проникновение в вечные тайны, спокойствие, благость и всепрощение, многообразие видов, любые кулинарные изыски, увлекательный самоанализ и бонус — крошечные светящиеся мотыльки Вавы.

— Звучит как манок из туристического проспекта, — буркнула Анечка, — получается, что мы с Марго больше не увидимся?

— Что ты знаешь об этой жизни, девочка? — прогремел Плу.

— Наверное, ничего, — огрызнулась я за Анечку.

— В шесть лет Анечка увидела странный сон, — сбавил обороты Плу, — горячее лето, сонный пыльный закат, коленка разбита, она влетает домой после гуляния, а квартира совершенно пустая. Девочка мечется по гулким комнатам, зовет кого-нибудь, ломится в закрытые двери и вдруг слышит голос родителей, бабушки и брата. Зовет их, плачет, а навстречу выкатываются большие колючие перекати-поле, разговаривают голосами домашних и уверяют, что все так делают, и это совсем не страшно. Желтый свет льется на голову, Анечка вдруг ощущает себя сиротой, заблудившейся в чужом городе, и просыпается в слезах.

— Ну и что? — нахмурилась Анечка, — представляю, какая тебе мура снилась, пока ты там между мирами болтался между желанием вселенского господства и необходимостью почесать пятку.

— В уже более зрелом возрасте Анечке вдруг приснилось, — невозмутимо продолжал Плу, — что ее муж приходит домой, держась за порезанный бок, истекая кровью. Анечка скачет вокруг него, борясь с одуряющей слабостью, а муж отмахивается от ее рук, смотрит с ненавистью и говорит: «Меня-то что, ты совсем и не зацепила, но вот ту несчастную девочку ты вконец искалечила. Сколько будешь жить, столько и будешь превращать ее жизнь в ад». Анечка кричит, что ни в чем не виновата, она и ножика-то в жизни ни разу в руках не держала, но тут появляется ее мама и говорит со смешком: «Не ори, сейчас-сейчас мы все посмотрим в книге мертвых, где тут наша книга мертвых, ах, вот же она, какая прелесть, та-а-а-ак… страница…. Ну… предположим, восемьдесят восьмая… Ну, верно все, Анечка, сколько будешь жить, столько и будешь превращать жизнь этой девочки в настоящий ад». И все так смотрят на Анечку, словно хуже нее только Гитлер, она пытается оправдаться, а мама останавливает ее и говорит, весело так: «Ну что ты переживаешь, милая, это же было давно, еще до того, как мы все умерли». Анечка кричит и просыпается — волосы на затылке мокрые, хоть выжимай.

Анечка молчала, покачивая головой. На ее носу начала набухать огромная прозрачная слеза. Она сердито мотнула головой и слеза отлетела мне в глаз, нет, я совсем не хочу сказать, что в этом-то и было дело, просто так получилось, что, сморгнув эту слезу, я на секунду представила себе оранжевый вечер, свой компьютер, крошки под босыми пятками, спину ломит, волосы струятся по шее, руки липкие, а косынка уже почти сошлась, и я думаю, что ведь и правда, пятиминутное могущество — это такая штука, которая дается лишь раз в жизни, и какие-никакие, а пять минут все равно когда-нибудь пройдут, ну что для меня пять минут, и карты бешено скачут по экрану, словно катаются на американских горках, я выиграла, я снова выиграла и теперь…

Тут я немедленно растворилась в воздухе.

 

Слово Марго. По ту сторону (вернуться к началу)

Вой. Мрак. Сияние. Пустота. Пустота-а-а-а.

(я знаю об одном — мне надо понять, что со мной происходит, над чем лью такие горькие слезы, почему дни серые, почему похожи как близнецы-братья)

Таинственный африканский город Тимбукту, целиком выстроенный из глины, выжженный солнцем, засыпанный песками, с огромным исламским университетом, отсюда совершил свое золотое паломничество в Мекку безумный император, своей милостыней обесценивший золото в Мали на целый год, роскошный, бездумный, породивший легенду о черном Эльдорадо, прекрасном и разоренном поверившими в это, сюда не пускали ни одного европейца вплоть до девятнадцатого века, да, мы не очень-то любим чужаков, мы ловим их и убиваем на узенькой площади. Вы говорите, что наши площади узки, а мечети приземисты? Возьмите глину и постройте из нее Биг Бэн, конечно, дело женщины маленькое, и конечно, я не знаю про Англию ничего, даже того, что она существует, куда мне знать про Биг Бэн, гораздо приятнее стричь овец, младшенький засадил занозу в ногу. Из чего же ты, мой ненаглядный, засадил эту занозу, тут же одна глина? О, знающие люди подсказывают, что тут еще есть тростник, ужасно коварная вещь, тогда скорее иди ко мне, мамочка тебя пожалеет, ну и тяжелый стал ты, сынок, что значит, матери нельзя поднимать настоящего мужчину на руки? Я рожала тебя из своей утробы, а потому буду делать с тобой все, что мне захочется. Гордый взгляд черной как ночь женщины, обозревающий гордые африканские просторы — как красива и как удивительная наша земля. Того и гляди, из пустыни притащится лев и сожрет тебя со всей семьей, ну и пусть, что нет львов, детей на ночь надо чем-то пугать, это я тебе говорю потому что знаю, страх держит их в узде, слушай меня. Сколько тут песка, а чего же вы хотели, в Сахаре этого добра хоть задницей поедай, песок просеивается через крупное сито, и потом им посыпают пол жилища. Не хватает нам что ли на улице песка — в дом его тащим, и таким образом, от песка совершенно некуда деваться — он повсюду, но мы привыкли и даже отчасти гордимся этим. Все крутом глиняное, глиняное, не мешай мне, мальчик, иди к своей маме, пусть она вернет мне мою меру для зерна, хорошие соседи так не поступают, когда им одалживают такую нужную вещь. Что? У нас тут нет зерна? Черт возьми, что же мы тогда едим?

И не надо мне тут цитировать «Полковнику никто не пишет», ему знаешь сколько надо было пройти, чтобы ответить своей жене «говно»? Одиночество, пустота, унижение, нищета и, как результат, полный инсайт. Вы слыхали что-нибудь про город Тимбукту? Конечно нет, бедный писарь знает, что Маркес еще не появился на свет, и тем более он ничего не знает о том, чем он славен. О, одинокому книжнику сложно разобраться, порой ему кажется, что голова скоро лопнет от множества слов, но, поверьте мне, добрый господин, я не только переписываю книги, но еще украшаю их изумительными рисунками. Ну, пока нам никто доходчиво не объяснил, как выглядит Гиппопотам, я буду изображать его именно так. Лиловые негры, плеск волн, горячее солнце, дворцы из горного хрусталя, что вы, вполне благочестивое чтение, за время своего путешествия святой Брендан повидал и не такие чудеса, а что я? Дело мое маленькое, я ведь мальчиком в монахи, никогда не выходил за монастырские стены, а уж о дальних путешествиях и помыслить не мог. Бьют к обедне, на холодном полу ноги затекают, но хор наш — это хор ангелов, зачем ходить куда-то еще? А милостыню у нас другие люди собирают, говорю же вам, я — писец. Может-может, сплошь и рядом вокруг вас люди, которые почти нигде не побывали, как и я. Сами-то вы попутешествовали на славу? Не могу не порадоваться за вас. О, конечно, я удивительно узколоб, но, помилуйте, у меня ведь ни телевизора, ни интернета, я всего лишь бедный писарь, плутающий в лабиринтах собственной фантазии. Тут у нас уж кому как повезло. Мне вот — повезло. В собственном воображении я вижу чудные картины, но никто не в силах объяснить мне, откуда берется эта пустота…

Пустота-а-а-а-а… Вой. Развевающиеся одежды. Боль. Большое спасибо.

(мне бы хоть глазком посмотреть на то, что бывает по ту сторону, я не выпендриваюсь, я просто хочу понять, просечь фишку, почему кому-то вкусно и радостно, а кто-то гниет в черной яме тоски и преснятины)

Почти нет пресной воды, но команда не унывает, все знают, что моряки давно приноровились пить морскую воду, да что там, в их жилах давно течет морская вода. Веселые ребята, сам черт им не брат, они видели смерть в пугающей близости от своих лиц, и раз уж им удалось выжить, значит вы имеете дело с редкостными смельчаками и счастливчиками, им все нипочем, они даже не подадут вам руки, единственный человек, которого они уважают на этих островах — Его Превосходительство Губернатор. Слава морскому дьяволу, мы говорим, а не пишем, потому что, видит Бог, совершенно не знаю, как официально обращаться к уважаемому господину губернатору. Но мы его очень любим. Очень любим. За что? Ну, к примеру, он помогает нам получать право на провозку контрабандных грузов, а это уже немало для бедного капитана, каждый день рискующего своей жизнью. Тю, только не надо мне тут говорить про контрабанду, потому что в такой дали от милой Англии контрабанда — это единственный способ выжить. Прекрасные черные наложницы, сандаловое дерево, пахучие пряности, изысканные венерические болезни, таинственные африканские идолы, удивительной красоты ткани, драгоценности, золото и алмазы. Как это «почему все это контрабанда?»? Для придания особого колорита, чтобы и тупой понял, что мы ребята удалые, ничем не гнушаемся, чтобы положить в карман лишний золотой, что надо настоящему моряку на берегу? Подруга под одним боком и хороший бочонок вина под другим. Что значит, «бредятина»? Пусть бредятина, пусть… Вы думаете, что я, старый, прожженный старый капитан не знаю, как обстоит дело? Ну и что, если я никакой не прожженный старый капитан, вам лично не наплевать?

(пожалуйста, пожалуйста, если даже окажется, что я сама не пускаю в себя радость, то хотя бы скажите, почему это происходит, что я делаю не так?)

Мы, клиенты подобных заведений, вообще народ странный — в головах наших переплетаются обрывки слышанного и виденного когда-то, мы плывем по тихим рекам коллажей из своих прошлых жизней, и если вы пришли ко мне насмехаться, то — на здоровье, потому что меня как раз вчера лечили электричеством, потому что я — буйная, и мне теперь вообще наплевать на большую часть происходящего вокруг. Дни наши текут неторопливо и уютно, тут нам позволено быть совершенно безумными, мы улыбаемся своим мыслям, плачем над своими горестями и скудное питание ничуть не расстраивает нас — в любой момент в своей голове мы можем закатить любой пир, такой, что и не снился ни вам, ни вашим близким. Мы спокойны и благостны, и вовсе не из-за лекарств. То есть, не только из-за лекарств. В отличие от вас, мы знаем, что такое истинный ужас, наше сознание порождает таких монстров, что никому в этом мире не снилось.

…пока неизвестно, является этот ящер механическим или живым, но множество вопросов к Московскому правительству у общественности возникает уже сейчас, когда трагические события в столице близятся к своей кульминации. В частности, каким образом это животное могло появиться в центре Москвы, почему на подступах к городу его не задержали, а если это продукт механики, то почему власти допустили такие опасные разработки под боком у одиннадцати миллионов жителей? Итак, по последним сведениям, к настоящему моменту жертвами трагедии с таинственным ящером стали 14 погибших и 36 раненых. Сильным разрушениям подвергся Манеж, из близлежащих фонтанов выворочены скульптуры, проломлен купол комплекса «Манежная площадь», в результате чего произошло обрушение второго уровня торгового центра «Охотный ряд». К счастью, люди на тот момент уже были эвакуированы из здания, поэтому обошлось без новых жертв. Сейчас омон и тяжелая бронетехника теснят ящера по Тверской улице по направлению к площади Маяковского. Движение по центральной улице столицы остановлено. Из близлежащих домов идет срочная эвакуация жителей. Министр МЧС Сергей Шойгу собрал экстренное совещание, на котором идет обсуждение целесообразности применения в центре столицы боевых ракет «земля-воздух-земля». Власти Москвы обратились к жителям с убедительной просьбой сохранять спокойствие, не поддаваться панике и ни в коем случае…

(в любом случае, я просто хочу знать, что выжигает меня изнутри, что за томительная, муторная тоска, что за горькая отрава, которой полна душа)

Съешь этот пирожок и тебе полегчает. Его мне дал речной дух, вообще-то я хранила его, чтобы расколдовать маму с папой, но уж ладно, жуй скорее! Ну что — круто колбасит? Не хрена всякую фигню в рот тащить!!!

(пожалуйста, я просто хочу знать)

Зажралась ты, сука, просто зажралась.

Ну не везет тебе, сука, хоть вешайся.

Это все от многочисленных обид и поражений, сука, ты никогда не станешь прежней.

Ты так несчастна, что слезы из глаз, сука.

Ты просто ленивая, сука, вот и все.

СУ-КА, — и, ж. Самка домашней собаки, а так же вообще животных из сем. собак. \\ уменьш. сучка, — и, ж. \\ прил. сукин, — а, — о, Сукин сын (прост. бран.) — негодяй.

СУКНО, — а, мн. Сукна, — кон, — кнам, ср. Шерстяная или полушерстяная плотная ткань с гладким ворсом. Под сукно положить (дело, просьбу и т. п.) — оставить без исполнения, не дать ходу. В сукнах — о спектакле без декораций, с полотнищами, висящими на стене перед кулисами. \\ уменьш. суконце, — а, ср. (разг.). \\ прил. суконный, — ая, — ое. суконный язык (разг.) — невыразительная и сухая речь.

(я сама себя ненавижу, за что, я просто хочу знать, пожалуйста)

Пятна пива удаляются с ткани продолжительным полосканием в теплой мыльной воде с небольшим добавлением скипидара. Эти люди вечно все поливают пивом — с ног сбилась, постоянно повсюду хожу с ведром теплой воды, куском мыла и бутылкой скипидара. Они ведь знаете как? Берут бутылку, — раз!!! — об стол, пиво во все стороны и все — прощай белая скатерть. Приноровилась красить их чаем — получается вполне миленько. Пятна чая ничем ниоткуда не удаляются. Ужасно нервничаю по этому поводу. Татьяна Павловна, когда я ей на все это жаловалась, сказала, что мне просто надо вернуться к началу — туда, откуда все произрастает, у каждого дерева есть свои корни, и чем больше дерево, тем больше корни. Приняла к сведению и перестала продавать им пиво. Так знаете что? Эти засранцы приносят его с собой!

 

Слово Марго. Встреча (которую никто не назначал)

Я резко развернулась, пнула ногой какую-то урну и зашагала по мостовой. Перла я против течения, прохожие долбились в меня плечами, жара колыхалась, чад, гарь и придушенные пыльные листочки в редких скверах.

— Вернуться к началу, — бормотала я как во сне, — туда, откуда все произрастает…

Визг тормозов.

— Дура! — орет мне вслед водитель, и я перехожу на бег. У мужика моментально вырастают на голове ослиные уши, вокруг него собирается небольшая толпа, непонятно, может ли он вести машину в таком состоянии, пластическая операция поможет ему, но потом ученые вдруг обнаружат, что…

Я бегу огромными прыжками, прорываясь сквозь знобкую бензиновую дымку, постепенно мои шаги становятся все шире и шире, и вот я уже зависаю в воздухе на несколько секунд при каждом прыжке и изумленно оглядываюсь по сторонам.

Серое здание со множеством зеркальных окон, казалось, выросло из-под земли. Я пытаюсь заглянуть внутрь сквозь непрозрачные стекла дверей. Ничего — сплошная серая пелена и скромная вывеска: «Научно-исследовательский Зубопроказный институт». Голова кружится, на зубах скрипит песок, колени слабеют, я смеюсь, как ненормальная, откуда-то со стороны слышится рев Годзиллы.

— Началось, — выдохнула я, прислушиваясь. Судя по интенсивности рева, людских воплей, грохота и воя сирен, скотская динозаврина крушила соседний квартал.

Я болезненно поморщилась, рванула на себя дверь и шагнула внутрь.

Там было мраморно, прохладно и пусто. Где-то высоко, под величественным потолком потрескивали лампы дневного света, все серо и сердце бухает в ушах. Гулкая тишина огромного замкнутого пространства, синеватые отблески на сияющем мраморе, по ногам ползет ледяной сквозняк — невообразимо приятно после липкого чада улицы.

— У нас ремонт, — я обернулась на голос. По ходу успела зацепить, что никакого ремонта нет и в помине.

— Девушка! — внутри зеркальной проходной, за металлоискателем и латунной вертушкой, сидел сонный охранник и, судя по всему, не первый час пялился в кроссворд. Теперь же он отложил журнальчик в сторону и вопросительно глядел на меня. Я закусила губу и страницы из сероватой бумаги вдруг полетели по столу разноцветным веером, а вертушка бешено завертелась (тогда подумалось, что, в принципе, она только на это и способна).

— Девушка… — охранник резко прихлопнул журнал рукой, а потом взвыл и подскочил, как ошпаренный — бумага с приглушенным шипением вспыхнула и моментально сгорела. Я постаралась взять себя в руки.

— Вы к кому? — пробормотал охранник, потерянно разглядывая черные хлопья, кружащиеся вокруг его стола. Я неопределенно пожала плечом и пошла на таран. Металлоискатель коротко взвыл и затих, охранник было ринулся ко мне, но тут же передумал и сел на место. В крышке его стола зияла выжженная дыра.

Я уже взбегала по широкой лестнице. Передо мной распахнулись двери лифта.

— Лифт не работает! — обречено кричал мне вслед охранник.

— Не важно, — грустно махнула рукой я и шагнула в пустую шахту.

Меня закружила темнота, мягко подхватила, навалились легкие перегрузки, и двери открылись снова. Я уверенно зашагала по этажу — вместо мрамора проходной тут царил вздутый желтоватый линолеум, коричневые ДСПшные панели на стенах и нескончаемая вереница одинаковых дверей. Мои шаги плескались на уровне метра от пола, шелест платья глох в линолеуме, череда латунных ручек вызывала головокружение, и я снова перешла на бег. В три прыжка я достигла конца коридора и зависла перед дверью с латунной табличкой «Зам. Директора». Тишина, сквозняк тянет по ногам, пахнет старой масляной краской, пылью, оседающим табачным дымом и цветами, чахнущими на подоконниках. Я с силой надавила ручку и вошла в кабинет.

Белизна, огромное окно во всю стену и сплошные стеллажи, тесно уставленные книгами.

— Привет, — я тихонько прошагала к столу, заваленному листами, исписанными мелким убористым почерком и присела на краешек стула. Папа поднял голову и задумчиво посмотрел на меня, все еще подбирая синоним какому-то давно позабытому слову.

— Что пишешь? — я тихо сложила руки на коленях.

— Так, — пожал плечами папа, — задали тут работенку одну, ужасно не хотелось садиться, но куда деваться…

Я вздохнула. Галстук впивался папе в шею, он багровел, но не ослаблял узел. Никогда не ослаблял узел.

— А о чем работенка?

— Да, — папа сглотнул и отложил ручку в сторону, — про тебя пишу от лица какой-то тетки идиотской. Такая неприятная работа. Знаешь, Маргошкин, очень противно про тебя такие гадости писать.

— А ты не пиши гадости, — я взяла один из листов, загромождающих папин стол, но почерк у родителя настолько неразборчивый, что понимал написанное только он, — ты напиши про меня что-нибудь хорошее…

Папа откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок.

— В принципе, — проговорил он, что-то внимательно там изучая, — в принципе, можно. Только все неправда будет, — папа перевел взгляд на меня, — а ты красивая теперь, — внезапно развеселился он, — может и стоит что-нибудь хорошее написать…

— Напиши, — покивала головой я. Мы помолчали. — Пап, — позвала я.

— Что? — поднял на меня глаза папа, снова было начавший писать.

Я похрустела пальцами и зачем-то спросила:

— Почему все так по-идиотски?

— Как: по-идиотски? — папа начал раздражаться — терпеть не мог, когда просто так лезли.

— Знаешь, — я потерла лоб рукой, — все не настоящее какое-то… Ничего не понятно… Живу — все серое и неинтересное, а пройдет время — вспоминаю — вроде бы, круто было, и очень туда вернуться хочется… Тревога постоянно — пап, я выкуриваю по пачке в день, а тревога не отпускает.

— Ну и дура, — вздохнул папа, — все знают, что от курения в одиночку тревога только усиливается. Я тебя совсем не так воспитывал.

— А как ты меня воспитывал?

— Не знаю, — пожал плечами он, — мне, представь, тоже никакой грамоты не дали, когда ты родилась, в которой бы написано было, что я — лучший в мире человек и самый справедливый воспитатель. Мы уток с тобой кормили.

— Ага, — покивала я, — пакетами с водой кидались из окна в машины, если в них долго сигнализация гудела. Ты еще кричал: «Провались вместе со своей консервной банкой!!!».

— Не было такого, — грустно покачал головой папа.

— А я говорю, было.

— Ты все это только что придумала, — папа печально посмотрел на меня и опять взялся за ручку. — Да, — после недолгого разглядывания, он положил ручку на место, — мы с тобой еще стихи сочиняли. Про Нил и Терек. — Папа помолчал и добавил, — это реки такие есть.

— И хлеб морковный пекли, — я подобрала под себя ноги, обхватила колени и закрыла глаза, — я устала. Жутко устала.

— С чего бы это? — желчно поинтересовался родитель.

— Не знаю, — я уткнулась носом себе в колени. Они пахли пылью и подгоревшей на солнце кожей.

— Все переработать боишься, — покачал головой папа, — кстати, как на работе?

— У меня отпуск, — буркнула я.

— Давно?

— Дня два… Стой, — я увидела, что рука родителя снова тянется к ручке, — Давай поговорим хоть пять минут!

— Хорошо, — папа аккуратно сложил руки перед собой, — говори.

— Э-э-э… — промычала я.

— Ты что-нибудь рисуешь? — противно спросил папа.

— Вроде, рисую, — в желудке зашевелилось что-то липкое.

— И выставляешься?

— Ну… — я попыталась вспомнить, когда в последний раз выставлялась, — выставляюсь…

— Где? — еще противнее спросил папа.

— Ну… Это…

— Понятно, — он задумчиво заглянул себе под стол, — мы с тобой еще на горке катались. Как у тебя это… — папа болезненно скривился, — ну… сама понимаешь… ну…

— Личная жизнь, — услужливо подсказала я.

— Да, — выплюнул папа.

— В полном хаосе, — весело ответила я.

— Понятно… — мы замолчали.

Папа задумчиво перебирал свои бумаги, я пялилась в окно — там небо, небо, бесконечно много неба и ни кусочка пейзажа.

— Слушай, — заговорила я снова, — вид у тебя какой-то странный из окна… Не скучаешь?

— Нет, — спохватился папа, — мы тут даже гуляем с мужиками… Тут у нас барбос есть один прикормленный, очень симпатичный барбос — угрюмый, драный, садится рядом и молчит.

— Он — собака, — напомнила я, — поэтому и молчит.

— Да, — покивал папа и уставился на свои руки.

— Пап, — прошептала я.

— Ну, — он не поднимал на меня глаз.

— Мне все время снится, что до твоей смерти остался один день. Надо что-то успеть, я бегаю по твоей квартире, и совершенно не понимаю, что ты туда с собой возьмешь.

Папа рассеянно посмотрел на меня и, вроде, улыбнулся.

— Ну, — я задыхалась и глотала слова, — вот… я рубашки тебе все время зачем-то глажу, а ты говоришь: «Оставь, ничего не нужно».

— А зачем мне сюда рубашки?

— Никогда тебе ничего не надо, — я глотала слезы, бежавшие по моим щекам, — а я старалась, я шиповник тебе в термос заварила, потому что тут все время зима, надо витамины, пап, не смотри на меня как на дуру.

Папа покачал головой и отвернулся.

— Пап, — я начала всхлипывать, — мне все время казалось, что если тебя не будет, то тебя заменит кто-нибудь, с кем будет гораздо легче договориться, я правда так думала…

— Ну и как? — папа поджал губы, — сложилось?

— Ни хрена, — замотала я головой, — ни хрена. Ничего не выходит… А иногда мне снится, что мы с тобой едем на автобусе, а в городе праздник, и все крыши домов отмыли добела такими машинами, знаешь, как в метро, но тебе все равно остается день до смерти, а ты совершенно ничего не делаешь, и ни одного врача, ты мне даже сам говоришь: «Отстань от меня» и галстуки разбираешь свои.

— Я что-то ничего не понимаю, — поморщился папа.

— Что? — я резко вскинула голову и умоляюще уставилась на него, — что ты не понимаешь?

— Так, — папа коротко пошарил взглядом по углам, а потом тоже посмотрел на меня, — Маргошкин, у тебя какое отчество?

— Па… — начала было я, но папа хлопнул себя по лбу и заулыбался:

— Ну да, — кивал он сам себе, — отчество дается по имени отца… Все верно… Так что, — папа снова посмотрел на меня, — что ты хотела?

— Пап, — я схватилась руками за голову и начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, уставившись в пол, — я умираю от чувства вины, правда… Я ведь тогда в больницу к тебе за неделю всего один раз приехала, а потом домой — еще один раз, после Нового Года… И тавегил тебе зачем-то купила… У него же седативный эффект, у тебя ведь все чесалось от этих лекарств, я знала, что ничего с этим не поделаешь, но потом вдруг решила, если я принесу таблетки и скажу, что от них будет полегче, вдруг ты в это поверишь, и тебе правда полегчает? Вдруг это все я?

— Что — ты? — живо заинтересовался папа.

— Ну… что ты так… пап…

— Подожди! — вскинул руку папа, подхватил ручку и принялся строчить что-то на листе бумаги.

— Па, — неуверенно проговорила я.

— Стой, — выкинул руку вверх он, — пять секунд!

Строчил он довольно долго. Я успела заскучать, поднялась со стула и прошлась до стеллажей с книгами, разминая ноги.

— Ничего там не трогай, — предупредил папа, не отрываясь от бумаги.

— Ага, — покивала я, достала первую попавшуюся книгу и открыла ее на середине. Книга оказалась альбомом с фотографиями. С одной из них на меня смотрел молодой папа, лет тридцати пяти, фотограф снимал папу сверху, и, судя по всему, говорил ему что-то смешное, а папа щурился от солнца, держал руки на поясе, словно собирался идти вприсядку, смеялся, и на голове у него была какая-то дурацкая панамка, которая десятилетиями валялась на даче, и я ее тоже успела поносить. Я перелистнула страницу. Папа сидел, полуобнявшись со своим другом дядей Петей, и затирал ему что-то на редкость прочувствованное, а дядя Петя плакал в три ручья, потому что душа его была в тот момент открыта нараспашку, нежна, ранима, а папа, что было силы, жег ее глаголом, и чем ее там еще полагается жечь. Дальше — папа зарылся носом в мамины волосы, фотограф успел поймать его взгляд — там задумчивость, чувство вины, блаженство, короткое парение и острый сердечный недуг, маминого лица не видно, она закрывает его рукой, но улыбается — это видно даже сквозь пальцы.

— Ну? — раздался папин голос и я быстро запихнула альбом обратно на стеллаж, — о чем мы там с тобой говорили?

— Пап, — жалобно заскулила я, — послушай, я ведь ругалась на тебя, ремонт этот сделала у тебя на кухне зачем-то, посуду у тебя перемывала — потому что я совершенно не знала, что надо делать в таких случаях… Ну как тебе было помочь? Пап? Ну как?

— И что? — папа сложил руки перед собой и очень внимательно слушал меня.

— Как что? — завыла я, — я очень виновата перед тобой, так?

— Виновата в чем? — папа наморщил лоб — было видно, что он нацелен не спорить, а соглашаться, но совершенно искренне не понимает, о чем, собственно, речь.

— В том что ты… — я не смогла договорить, рот у меня начал разъезжаться, собрать его обратно не было никакой возможности, некоторое время я ловила воздух и сдержанно икала.

— А! — коротко хохотнул папа. Ему было неловко, что он так долго не догонял, — в том, что я умер?

Я яростно закивала, не глядя на папу, и с моего носа во все стороны летели слезы.

— Маргошкин, — папа грустно вздохнул, — а солнце у нас, часом, не ты заводишь?

— Нет, — потерянно прошептала я.

— Ну дай я тогда тебя обниму, — сказал папа, и мы обнялись через стол.

 

Слово Марго. Слова (о чем я думала, пока обнималась с папой)

Половину вещей в этом мире предельно сложно выразить словами. Порой кажется, что каждое слово, произнесенное вслух, совершенно теряет свой смысл. Мало того, смысл теряют также и вещи, которые мы сдуру обозначаем словами. Все превращается в собственную тень, отражение в зеркале, четко заведенную схему, лишенную права на развитие. Но слова есть, от них никуда не денешься, слова прут из тебя, мучительно хочется говорить, говорить, и чем больше слов, тем больше путаницы, неразберихи, ты вязнешь в этих словах и начисто теряешь нить повествования.

Поэтому предельно сложно говорить о любви — какой бы то ни было — хромой, кривой, злой, требовательной, разрушающей, бесправной, склонной к тирании и полному непониманию происходящего. Облаченная в слова, любовь выправляется, приглаживается, становится все больше похожа на ту, про которую нам говорят в книжках, миллион слов — дырка от бублика в руках.

Ни один человек не сможет объяснить своему папе то, что он чувствует после его смерти, и тем не менее, мы пытаемся сделать это, от раза к разу, зарываясь в его фотографии и записные книжки, мы шепчем какие-то слова, порой кажется, что весь мир смертельно провинился перед нами, порой — что нам нет прощения, слезы заливают все: старые шапки, шнурки от ботинок, пакеты, в которых хранился крем для обуви, связки парадно-выходных галстуков, капюшон от зимней куртки, ручки, телефонные счета, черные резинки и пыль-прах-пепел.

Тем не менее, мы даже не догадываемся, что папу простят, и папа простит, кто-то раздернет занавески, в комнату хлынет поток света, пылинки затанцуют, золотясь в солнечных столпах, а ты будешь сидеть на полу, давясь слезами облегчения.

Слово автору. По Нилу и по Тереку (стихи, которые Марго с папой сочинили, прогуливаясь по берегу речки-вонючки)