Марго бросилась в постель к Гоше в первый же день их знакомства. Вернее, в первую ночь. Эдакий подарочек ко дню рождения. Захотела — и получила. Легко. Растоптала свою любовь, разбила в кровь колени, запуталась, изовралась — но получила.

Завладела его сердцем, завоевала Гошу с потрохами, так, что он с руки ее был готов дерьмо жрать, принялась топтать и попирать его, а тот даже не заметил. Марго утонченно мстила Гоше за то, что он просто подвернулся под руку, медленно убивала его, размазывала по стене, отталкивала, выматывала и крошила его душу вслед за своей.

А тому хоть бы хны. Не бледнел, не бросался душить, не бил смертным боем, не обзывал сукой, не резал себе вены, не спивался, не плакал, не пытался выпрыгнуть в окно, не бросал работу. Гладил ее по голове и улыбался. И на работу уезжал. И звонил только через неделю — не потому что не хотел или обиделся — занят был. Марго творила свою вечную вендетту, а объект этой вендетты в ус не дул. Она скрежетала зубами.

Говорят, что единственное, о чем мечтала Марго — это о возможности снова испытать то, что называют Истинной, Подлинной и Настоящей Любовью, Такой, Чтобы Даже Дурак Понял. И чтобы это непременно Красивая Любовь была — ну, не как в книжках, а как из какого-то далекого детства, честно и легко. Нежно, безоглядно, с поцелуями еще до того, как проснешься, с объятиями длинной в сутки, с признаниями, слезами, застилающими глаза, и счастливыми потягиваниями под одеялом. Порой Марго даже пыталась разыграть что-то подобное. Впрочем, несмотря на весьма недюжинные актерские способности, получалось у нее паршиво. Где угодно, с кем угодно, только не с Гошей — Марго видела это даже сквозь свое дремучее мортидо, измотавшее ее вконец.

Однако почему-то Марго всякий раз открывала Гоше дверь. Она уверяла всех, что ей никто не нужен. Врала. Кто-то был просто необходим, только плевать кто — в тот момент она ненавидела всех и каждого, кипучая ненависть, поддерживающая в Марго огонь жизни, внезапно затопила всю и выжгла дотла. Порой (хотя Марго в этом не признается никогда) ей становилось страшно. И тогда рыжая стерва принималась послушно ездить с Гошей на пикники и выбираться в центр, она прилежно валялась на солнечных полянках, с восторженным визгом вбегала в воду, дремала на нижней полке в сауне и подпевала кому-то на концертах. Гоша боролся с саморазрушением Марго, а она смиренно принимала это, как горькое лекарство, как банки во время бронхита — со спины похож на божью коровку, однако как помогает.

Марго мало кто позавидует. Заключенная в клетку собственной клаустрофобии, она задыхалась и билась, как птица в силках. Очень хотелось на воздух, стыд и духота сковывали движения Марго, она запиралась от Гоши в туалете и ловила воздух перекошенным ртом. Сама поднимала трубку и звонила ему, а через пару минут хотела только одного: бежать. Гоше тоже отчаянно не повезло — подвернулся под руку, завяз и никак не мог развязаться — во многом его спасала эмоциональная тупость и сильный отрыв от собственного внутреннего мира — типа, хрен его знает, что там происходит — может, страдания нечеловеческие, однако ж, глубоко наплевать потому что не видно.

Гоша всегда думал, что если бы он остался бы у Марго еще на сутки, ему не пришлось бы больше уходить. Как он заблуждался! Марго же умудрялась выгонять его задолго до того, как один Гошин вид начал бы вызывать у нее нервные судороги. Гомеопатические же дозы Гоши вызывали у нее нечто вроде привыкания — так, глядишь, и год пройдет, а за ним еще один. Оглянешься назад лет через двести — не жизнь была, а сказка. Так они и гоняли бы по кругу, пока Гоша наконец не набрался храбрости сделать первый шаг.