Греческая медицина в Византии

В лице Галена пытливый исследовательский греческий гений в области врачебного искусства потерял своего последнего великого представителя. Как яркая вечерняя заря, долго еще светил он грядущим поколениям и в течение многих веков служил путеводной звездой. Но ни одному греку, ни одному римлянину не суждено было уже подняться до той высоты исследователя, на которой стоял Гален, и его самого даже не решались признать за образец к которому следует стремиться:

«Ου παντος ανδρος ες Γαληνον εσθ’ ο πλους — не всякий направляет свой парус к цели, к Галену».

Тот исследовательский дух, который одушевлял Герофила, Эразистрата и их знаменитых последователей в Александрии, в 3-м веке окончательно покинул медицину. Александрия, наряду с Афинами и Римом, продолжала скромное существование в качестве города, где можно было учиться врачебному искусству, но стремления к самостоятельному творчеству на самостоятельно проложенных путях уже не было. Лозунгом эпигонов было только собирание материалов и ретроспективное изучение того, что было сделано в течение почти тысячелетнего развития, — развития, давшего материал экспериментального и иного характера, о каком ни один другой народ не мог и мечтать. Тому, что было достигнуто, удивлялись, но это удивление было соединено с бесплодием, так как побуждения к продолжению дела учителей, импульса к самостоятельному творческому труду оно не вызывало. Компиляция и регистрирование давали уже удовлетворение; создание схемы было высшей ступенью; выше никто не рисковал подниматься. Деятельность Галена была возрождением эпохи Гиппократа; то, что им было достигнуто, нельзя мерить, иначе, как взяв в качестве масштаба работу и достижения Гиппократа, Платона, Аристотеля, Герофила и Эразистрата; все эти достижения (3/4) сменило неограниченное господство энциклопедизма, который дал, впрочем, представителей медицины, достойных всякого уважения.

Мало по малу самая форма литературной работы изменилась, причем это изменение оказало влияние и на сущность писательского творчества. Книжный свиток, господствовавший в течение расцвета греческой культуры, к концу 4-го века был заменен пергаментным кодексом; эта перемена имела большое значение: писатель, составляя свой труд, мог удобно расположить, пергамент рядом и спокойно переписывать оттуда целые отделы; со свитком дело обстояло труднее, так как он требовал утомительной диктовки, требовал целого ряда помощников, или же приходилось извлекать цитаты из запаса собственной памяти, а это возможно было лишь при основательном знании источников и полном их усвоении при более свободной передаче своими словами.

Типичный пример такого метода творчества, состоящий в широком заимствовании как бы вырезанных при помощи ножниц целых отделов из работ великих предшественников, причем на долю писателя остается только распределение и расчленение материала — представляет труд Орибазия из Пергама. Его друг и покровитель, император Юлиан, питавший, как известно, отвращение к новой вере, находившейся под особым покровительством Константина, задумал реставрировать старую греческую религию и при этом решил возобновить культ Асклепия; Орибазию, во второй половине 4-го века, он поручил составить книгу, которая содержала бы все, заслуживающее внимание, из трудов греческих врачей. К сожалению, эти «συναγωγαι», составившие 72 книги, дошли до нас только в ничтожной части, но то, что дошло, показывает, что Орибазий опирается, главным образом, на своего земляка Галена, которого превозносит до небес; рядом с ним он ставит великих пневматиков Архигена и Атеная, а затем Филумена, Геродота и Руфа, а также хирургов Антилла, Гелиодора, Диоскурида, Диокла и Демосфена. О трудах большинства из этих великих врачей мы знаем в сущности только то, что дал из них в извлечениях Орибазий в своих Collectiones medicae.

Книга Орибазия относится к эпохе, отстоящей от времени составления трудов Галена на 2 века; ее главная заслуга заключается в том, что в ней Орибазий сумел сохранить и передать потомству великое наследие Галена. Книга Орибазия была, по-видимому, уже приведена к концу, когда автор, после смерти своего господина (363 г.), был изгнан из Византии и бежал к Готам, которые пребывали в теперешней Болгарии, почти у ворот (4/5) Константинополя; врач императора был принят очень хорошо. Получив прощение, восстановленный в своих правах и получив обратно свои имения, Орибазий составил для своего ученика Евстафия небольшую книгу, в которой содержится все существенное из его большого труда; эта книжка (Synopsis), а также книга об употребительных, всюду доступных и годных для ежедневной практики средствах (Euporista) дошли до нас в полном объеме. Эта книга, а также синоптический экстракт из обширного справочника, уже в 5-м веке были переведены на латинский язык; «Urivasius» в качестве автора медицинских источников, дающего целый ряд полезных сведений, был до известной степени популярен на западе еще в эпоху Каролингов.

Труды некоторых крупных энциклопедистов Византии 6-го и 7- го веков уже с внешней стороны имеют характер компиляций. Аэций из Амиды в Месопотамии написал труд в 16 книг (Tetrabiblos, 4x4), представляющий собой не что иное, как ряд дословных выдержек из Орибазия, Галена, Филумена и многочисленных других авторов греческой медицины более поздней эпохи. Если мы желаем составить себе ясное представление об этом общем очерке греческого врачебного искусства, — очерке, несомненно имеющем большое значение, то мы должны обратиться (касается второй части) к одному из двух латинских ее переводов, относящихся к эпохе ренессанса и гуманизма, иди к рукописям, так как из 9-16 книг лишь некоторые появились в отдельных греческих изданиях. Современником Аэция был Александр из Траллеи в Понте; сын врача и брат строителя церкви св. Софии, он, уже будучи пожилым, прибыл в Рим, чтобы заняться здесь составлением книги, излагающей результаты его опыта; в Рим он был приглашен, по-видимому, папой Григорием Великим (590—604), мало симпатизировавшим вообще античной науке, — приглашен в силу необходимости, в годы чумы. Его труд в 12 книгах долго неправильно считался оригинальным; теперь его компилятивный характер является общепризнанным; нужно отметить также, что труд этот не вполне свободен от суеверий своего времени. Латинский экстракт, в 3 книгах, появился уже сравнительно очень рано; им иногда пользовались в течение всех средних веков, причем он был отпечатан под именем Александра-целителя (Alexander Jatros).

Необходимо назвать, наконец, Павла из Эгины, как последнего в эпоху до арабов — врача, который пользовался большой популярностью и который, несомненно, является крупным писателем; ему принадлежит труд из 7 книг. Павел работал в Александрии, когда (5/6) этот город, в котором находилась наиболее знаменитая из медицинских школ отдаленного прошлого, попал после тысячелетнего процветания в руки появившихся на арене истории и жадных к знанию арабов — попал не в силу завоевания, но благодаря отъезду византийских властей, по соглашению с арабами. Павел остался в Александрии, и скоро пришельцы стали высоко его ценить; они, впрочем, умели ценить и то литературное богатство, которое нашли в тамошних библиотеках и которое сумело устоять против изменчивых судеб последних столетий. Что арабы превратили в пепел 543 известные библиотеки торговой и научной метрополии западного угла дельты Нила, — поскольку эти библиотеки в то время еще существовали, является злостным вымыслом. Из 7 книг Павла наибольшую ценность имеет 6-ая, содержащая в себе хирургию, так как книги Антилла, а также имеющие отношение к хирургии отделы Орибазия, утеряны; Павел же и у арабов пользовался известностью главным образом, как хирург и акушер и преподаватель этих отраслей медицины. Труд Павла отличается ясностью изложения, оригинальностью; на всей работе лежит печать знакомства с предметом, и тем не менее мы можем видеть в нем только яркое выражение александрийской медицины и хирургии позднего периода. Восток рано познакомился и хорошо знал всего Павла. Западу долгое время была известна только третья книга, переведенная на латинский язык уже в 8-м веке. В этой книге находится частная патология и терапия в полном объеме; благодаря ей имя Павла пользовалось большим уважением на протяжении всех средних веков. В остальных книгах излагаются гигиена и диэтетика, общая патология, учение о лихорадке, симптоматология, кожные болезни, токсикология и учение о лекарствах; все эти дисциплины, поскольку дело касается чисто теоретической стороны, заимствованы Павлом, по его собственному признанию, у предшественников, в частности у Галена и Орибазия; лишь в отделах, посвященных практической стороне дела, мы находим также собственные наблюдения Павла.

Эти 4 автора — Орибазий, Аэций, Александр и Павел знаменуют собой высший пункт развития медицины в позднюю эпоху классической древности, они являются отзвуками хорошей традиции в византийскую эпоху — вплоть до появления у власти арабов. Они умели держать себя в стороне от суеверий, которые пышно разрослись всюду и не пощадили медицины, а среди этих суеверий были такие, которые, как астрологическое учение так назыв. «ятроматематиков», нарядились в Александрии в ученые одежды. (6/7) Наряду с этими руководителями (лидерами) энциклопедического направления, нельзя пройти мимо более скромной научной жизни в других местах Востока в ту эпоху, когда господство Рима шло к концу, когда окраинные государства древней империи начали стремиться к самостоятельности не только в политическом отношении, и императорским войскам лишь на время удавалось вновь связать их с метрополией. Научные центры Востока никогда не находились в полной духовной зависимости от новой столицы империи Византии, в которой в 8-м и 9-м веках научная жизнь была почти совершенно подавлена; разрушительное влияние на них Византии всегда было только временным, и они имели возможность вести самостоятельное существование, корни которого нужно искать в питательной почве, принесенной из Греции; у них были и периоды процветания. Такие центры мы находим в Сирии, Месопотамии и западном Иране, в гористой стране древнего лама.

И в отношении языка древние школы в Низибис, Эдессе и Гондешапуре сумели мало-помалу освободиться от греческого ига. Философские и медицинские школы, христианские, но далекие от ортодоксии в византийском смысле, тесно связанные к тому же с древним иудейством, ревностно в течение веков занимались переводами на сирийский язык. Сирийский язык вначале был также языком школы и науки в персидском Гондешапуре между горными цепями на западной границе Ирана и сохранял свое значение до тех территорий, где средне-персидское наречие сменяло семитическое. В этих высших школах передней Азии медицина усердно разрабатывалась наряду с математикой, астрономией, естествознанием и философией, и Гондешапур получил даже почетное название «Гиппократовской академии».

Из сирийских переводов медицинских сочинений классической древности до нас дошли афоризмы Гиппократа, Ars parva Галена, части работ о свойствах питательных веществ, о простых лекарственных средствах и о местных заболеваниях. Таким образом, и вне Александрии культурная почва для арабов была готова, когда, в царствование второго калифа Омара, Сирия и Палестина попали в их руки.

 

Возрождение греческой медицины у арабов

Молодой энергии ислама ждала в передней Азии не одна медицинская наука. Почва для практического развития врачебного искусства была там очень хорошо подготовлена христианской (7/8) благотворительной деятельностью. Уже в уходящем античном мире попечение о больных вышло за пределы семьи — в больницы для рабов в латифундиях у крупных промышленников, а также в валетудинарии постоянных, войсковых лагерей; с утверждением христианства эти заботы о больных приняли размеры, о каких раньше не приходилось и думать, и поклонник Асклепия Юлиан, с высоты трона, мог только рекомендовать всему народу язычников отношение к больным христианам, как пример, достойный всяческого подражания. Нужно при этом указать, что как раз в тех областях, которые ранее других попали во власть арабов, уже с 4-го века существовали хорошо оборудованные больницы. В Цезарее Василий Великий (370—379) устроил целый город для больных, обеспечил его транспортными средствами; врачебным надзором, основал изоляционные дома и т.п. (всемирно известная «Базилия»). Высокого уровня развития больничное дело достигло позже в Константинополе, где, благодаря пожертвованиям, был основан целый ряд лечебниц всякого рода и назначения, а в больницах были устроены особые отделения для хирургических и лихорадящих больных с заведующими и старшими врачами, постоянной сменой прислуги и целыми полчищами хорошо обученного ухаживающего персонала обоего пола.

Средоточием греко-арабской медицины, пока Дамаск был резиденцией калифов из династии Омайядов, была Сирия. Из Дамаска ислам силой стремился распространиться на Восток, но покорить высококультурных персов ему удалось лишь отчасти; Аббасидам пришлось в конце концов ограничиться компромиссом, причем столицей был сделан Багдад на Тигре (осн. в 766 г.). Персидская культура вошла, как чрезвычайно важный фактор, в арабскую историю; большое значение имела она и для медицины ислама, причем в этом выводе ничего не меняет то обстоятельство, что ученые персы пользовались арабским языком. В созданном Сассанидами Гондешапуре языком преподавания сделался мало-помалу арабский, но величайшие врачи ислама, обеспечившие своей медицине вечное значение, как ар Рази, Али ибн ал Аббас и Ибн Сина, были персы.

Начало врачебного искусства ислама известно нам мало; в эти ранние времена большую славу приобрела несторианская семья врачей — Бахтишуа; из них наибольшей известностью пользовался Джибрал (Габриэль). Наряду с несторианами, роль посредников между арабами и греческим врачебным искусством особенно охотно брали на себя евреи; доказательством служит (8/9) старейшая из медицинских книг еврейского происхождения, принадлежащая перу некоего Асафа и появившаяся в 8-м или 9-м веке. Во времена знаменитого калифа Гарун ал Рашида (789—809) работал Июханна ибн Мазавахи или Иоханна Месюэ Старший (777—857), названный так в отличие от псевдонима Месюэ Младшего, под именем которого в 13-м веке появились сочинения западного происхождения. Июханна ибн Мазавахи прозванный также Иоанн Дамаскин (Janus Damascenus), перевел на арабский язык много греческих сочинений; оригинальным трудом его являются только «Афоризмы». Много сделал, наряду с другими для усвоения греческой медицины, Хунаин ибн Ишак, прозванный «Johannitius» (809—873), также христианин-несторианец, и его школа. Ему обязаны своим появлением афоризмы, прогностика и Гебдомады Гиппократа, анатомия, учение о лихорадке, кризисы и критические дни Галена. Его ученики обработали из работ Гиппократа сочинения об эпидемиях, о врачебной мастерской, о клятве и о законе, и целый ряд сочинений Галена: анатомию нервов, работы о пульсе (по этому вопросу арабы составили целый сводный труд), о признаках отличия болезней, об их причинах, симптомах и поводах, о больных местах тела, об уходе за здоровьем, о простых лекарственных средствах, их составе и действии, в зависимости от рода их и области тела, о противоядиях и терапевтической методике. Таким образом, почти все важнейшие работы Галена попали в руки арабских врачей; этим богатством они сумели распорядиться самым достойным образом и даже высоко стоящее учение греков они углубили и утончили еще больше и воздвигли новое великолепное здание греческой медицины; так случилось, например, с ятроматематикой в руках Ал Кинди (813—880), т.е. с тем александрийским астрологическим учением, дань которому заплатил и великий Гален в «Критических днях». Из собственных работ Хунаина его введение в «Микротехнику» Галена (Isagoge in artem parvam) пользовалось известностью на Востоке и Западе в течение столетий и комментировалось много раз.

На этой почве создал замечательные во многих отношениях свои труды и развил свою плодотворную деятельность наиболее знаменитый клиницист ислама Разес (Abu Bekr Muhamed ben Zakarija ar-Razi, 850—923) из Раи в Хорасане. Разес, живший в конце 9-го и начале 10-го века, был персом по происхождению; к его услугам была еще очень обширная в то время греческая медицинская литература, а также недавно возникшая сирийская и арабская; ту и другую он знал в совершенстве. Разе с составил книгу о греческом и (9/10) раннем арабском врачебном искусстве для собственного употребления; позже он хотел ее переработать в труд общего значения, но не успел сделать этого. Тем не менее после его смерти этот труд был кое-как приведен в систему, получил в качестве «Медицинского магазина» (al-hawi) широкое распространение, переведен в 3-м веке на латинский язык, стал известен Западу и представляет собой труд, далеко еще не использованный вполне для истории медицины. Знания и опыт Разеса не имеют, однако, только литературный характер; он приобрел их у постели больного в больнице, а также путем частной практики в Багдаде; в этом городе он с большим успехом и при большом стечении учеников занимался преподаванием медицины. Результатом его собственных наблюдений служит небольшая книжка об оспе и кори; в ней эти болезни впервые в истории медицины были выделены из массы заразных заболеваний, и впервые были описаны их признаки и течение. Этот, имеющий большое значение труд, стал известен Западу только в эпоху Ренессанса, тогда как, например, компедиум всего врачебного искусства, составленный для губернатора в Хорасане Мансура, был одинаково распространен как на Востоке, так и на Западе, и ценился очень высоко. Разес составил и ряд других монографий, как-то: о детских болезнях, о страданиях суставов, болезнях мочевого пузыря, почек и каменной болезни. Им написана далее небольшая, но ценная книжка о знахарях и врачах, общее же число его сочинений доходит до 200, свыше 30 из которых до нас дошло. Во всяком случае этого великого перса мы должны причислить к замечательнейшим врачам всех времен. Современником Рази был Яйа бек Сараби; принадлежат ли носящие его имя «Медицинская практика» и «Учение о лекарственных средствах» действительно ему, или они написаны кем-либо, носившим то же имя и жившим позже, остается неизвестным. Первая книга («Практика») была сначала написана по-сирийски; это говорит за то, что ее следует приписать раньше жившему Серапиону. Очень характерной личностью является еврей Ал-Израили (сконч. 932); сочинения его о моче, лихорадке и диэтетике пользовались большой известностью. Около 970 г. Абул Хасан Ахмед бен Мухамед ал-Табар написал книгу о «лечении по Гиппократу»; это сочинение в 10 частях излагает болезни головы, глаз, носа и уха, рта, зева, гортани и т.д. вплоть до болезней брюшных внутренностей. Большой славой пользовался перс Али ибн ал Абрас (сконч. 994); им составлено систематическое руководство всей медицины, излагающее все специальные отрасли ее. Это руководство состоит из 10 книг, по- (10/11)

Рис. 1. Инструменты из хирургии Абул Казима, из арабской рукописи в I оте (вверху) и из различных латинских рукописей (щипцы, шприцы, ножи, крючки, прижигатели, пилы, ножницы, зеркала и акушерско-гинекологические инструменты). (11/12)

священных теории, и 10 практических книг, причем, по простоте и определенности теоретических принципов, положенных в основу его, оно производит впечатление еще и в настоящее время. Посвящено оно одному персидскому князю и — не без основания — носит название королевской книги. В течение почти целого столетия эта книга была основным руководством у арабских врачей и сохранила свое значение до тех пор, пока канон Авиценны не занял ее места; благодаря счастливой случайности, она в течение столетия играла такую же роль и на Западе, пока Ар Рази и Ибн Сина были еще неизвестны; большое значение имела она во время расцвета Салернской школы.

К началу 11-го века относится литературная деятельность Али бен Иза; его перу принадлежит учебник глазных болезней, являющийся древнейшим из известных нам, так как книга Герофилика Демосфена, появившаяся в 1-м веке нашего летоисчисления и впоследствии переведенная на латинский язык (Виндицианом?), для нас потеряна, хотя ее латинский перевод был в ходу в Италии еще в 1300 г. Впрочем, среди арабских врачей и до Али бен Изы были врачи, писавшие о глазных болезнях, таковы: Мазавахи, Хунайн, его племянник (занимавшийся вместе с ним переводами) Хубаис, Табит бен Курра Халаф ат-Тулуни и Табари. Все их сочинения не могут, однако, идти в сравнение с систематическим учебником Али бен Исы; этот последний стоит в сущности на точке зрения греков, но во многих отдельных вопросах идет значительно дальше их и основывается на собственном опыте; глазные операции описаны им очень точно. Еще более оригинальный характер имеет работа его египетского современника Аммар бен Али аль-Маузили (из Мосула), человека с резко выраженной индивидуальностью, спокойной инициативой, хирургическим талантом и большим опытом. У этих двух замечательных окулистов последователей было немало; Гиршберг, у которого заимствованы все эти данные, насчитывает целых 18 арабских работ, посвященных глазным болезням; из этих работ следует упомянуть позднейшие обширные руководства двух сирийцев Халиф бен Аби-л-Магазин из Алеппо «о том, что достаточно знать из области глазного искусства» (труд, относящийся ко второй половине 13 века) и Салах ад-Дин ибн Юсуф из Гамы («Свет глаз», книга, написанная приблизительно в 1296 г.). Еще большее значение, чем практическая офтальмология, имеют арабские работы в области учения о зрении, они принадлежит великому физику Ибн ал Хаитама из Басры; его оптика пользовалась большой известностью (12/13) в Греции и вне ее, но у глазных врачей ислама признания не нашла.

Современниками Ибн ал Хаитама были два замечательных врача ислама: перс Ибн Сина и андалузец Абул Казим; нужно упомянуть также про небольшое руководство практической медицины, написанное в начале 11-го века и предназначенное для путешественников (Ephodion); оно принадлежит перу Ибн Джазара и уже рано было широко известно на Западе.

Рис. 2. Глазные инструменты Халифа (3 пары ножниц и скрытый ножичек в канюле) из Константинопольской рукописи.

Из знатной персидской фамилии происходил Абу Али ал Госан ибн Абдаллах ибн ал Госан ибн Али Ас-Саин Αр-Раис ибн Сина (890—1037 сверить по чему нить. В книге так), врач, философ и государственный человек, бывший наиболее блестящим представителем врачебного мира ислама. Ему принадлежат многочисленные философские, естественно-научные и медицинские сочинения; большее, чем все эти работы, вместе взятые, значение для медицины имеет его труд, носящий название «Канон врачебного искусства» и занимающий совершенно исключительное место в истории развития медицины. Это большое руководство князя Авиценны состоит из 5 книг, в свою очередь разделенных на главные отделы (Fen или Summa) и подотделы (трактаты) с многочисленными главами (areolae). Первая книга содержит всю теоретическую медицину; в ней мы находим введение, анатомию и физиологию, общую этиологию и симптоматологию, общую диэтетику и профилактику и общую терапию, т.е. всю теоретическую медицину. Вторая книга одинакова с первой по объему, но распределение материала в ней проще; в этой книге содержится учение о простых лекарственных веществах и о способе их действия. Самая обширная третья книга (13/14)

Рис. 3. Аптека из древнееврейской рукописи Авиценны.

распадется на 22 главных отдела, тогда как в первой их — четыре и во второй — два; в этой книге содержится частная патология и терапия a capite ad calces, причем к каждому отделу имеется анатомо-топографическое и физиологическое введение; здесь же излагаются болезни глаз, ушей, носа, полости рта и гортани, т.е. вполне специальные области медицины, включая и акушерство. Четвертая книга короче третьей, но превосходит по объему и первую и вторую; в ней 7 главных отделов, в которых излагаются хирургия, общее учение о лихорадке, большая часть острых и хронических заразных болезней, токсикология, кожные болезни и косметика. В последней книге мы находим 2 главных отдела с 12 и 8 трактатами в них: эта книга наименьшая по объему; в ней излагается учение о сложных лекарственных веществах и о противоядиях. Таким образом, Авиценна излагает всю теоретическую и практическую медицину, со всеми специальными ее ветвями в строго систематической форме; весь материал рассматривается под одним, вполне определенным углом зрения; изложение ясное и непосредственно ведущее к цели; весь труд представляется глубоко оригинальным, блестяще выполненным и равных себе в истории медицины не имеет. Произведенное им на Востоке и на Западе впечатление (14/15) было огромным; такого значения не имела ни одна книга, и еще в 17 веке на Западе она пользовалась широкой известностью. Что касается Востока, то там она сохранила значение и в настоящее время.

Свою систему Авиценна строит, основываясь главным образом на учениях Аристотеля и Галена. Последний в особенности использован полностью; его теории приведены в стройную, замкнутую систему, причем дух Галена выдержан и в частностях; широко использованы, конечно, также все предшествовавшие арабские писатели, в особенности Рази и Али ибн ал Аббас, а также наиболее крупные греческие специалисты в отдельных областях медицины, например, Диоскурид. Однако, одна сводка всего сделанного предшественниками, как бы грандиозна она ни была, была бы очень небольшой заслугой. Правда, учение о кардинальных соках, о качествах, комплексиях и степенях, разработанное в деталях и раньше, подверглось в труде Авиценны дальнейшему развитию; семиотика пульса и мочи, носившая искусственный характер, была разработана им дальше в том же направлении, но, наряду с этим, Авиценна внес в свою книгу собственные наблюдения и собственный опыт и, несмотря на утомительные длинноты и диалектические украшения, сумел придать целому такую форму, которая достигала цели. «Князь врачей» не мог бы утвердить своего господства на многие века, если бы его книга была простым пересказом работ предшествовавших авторов.

По своим достоинствам далек от Авиценны Абул Казим Халаф ибн Аббас ал Захарави, родившийся в Заре, близ Кордовы в Испании; в лице его перед нами все-таки один из замечательных врачей своего времени; умер он около 1013 г. Выгодной стороной его обширного труда по медицине, носящего название «Удовлетворение», служит подробное изложение хирургии; правда, в целом этот отдел составлен по Павлу Эгинскому, но автор внес сюда кое-что свое; эта часть книги имеет значение еще и потому, что она является единственной известной нам хирургией арабских врачей. Она имела большое значение и для Запада, где хирургия Павла Эгинского, непереведенная к тому же на латинский язык, давно уже не пользовалась распространением; можно даже сказать, что на Западе труд Аббаса был популярнее, чем у арабов. Раскаленное железо, которому посвящена вся первая из трех книг, играет, конечно, как и в более позднюю эпоху у греков, очень видную роль. Описание операций очень наглядно и иллюстрируется многочисленными рисунками инструментов; этот факт (15/16) имеет для нас тем большее значение, что классическая древность таких рисунков не оставила, и мы знаем их только по находкам оригинальных инструментов, а из времен арабской культуры инструменты до нас дошли только в незначительном числе.

Из Испании происходит также Абу Маруан ибн Зухр, родившийся в 1113 г. вблизи Севильи и умерший в 1162 г; этому врачу принадлежит сжатый очерк терапии и диэтетики, известный под названием «Облегчение»; книжка написана в непритязательной форме и содержит много верных наблюдений. На Западе автор известен под именем Авенцоара. Самым выдающимся свободным мыслителем ислама служит Ибн Рушд, известный под именем Аверроэса; он родился в 1126 г. в Кордове и умер в 1198 г. в Марокко в должности лейб-медика. Аверроэс написал яркую книгу по терапии, под заглавием «Книга о всеобщностях»; его значение, однако, основывается на его философских трудах, в которых он выступает, как комментатор Аристотеля; в этих комментариях, высоко ставя Стагирита, Аверроэс развивает в сущности монистическую систему натурализма, которая одними принималась, а другими оспаривалась, но во всяком случае имела характер учения, способного потрясти мир в его устоях.

Арабское господство в Испании приближалось к концу; власть над Сицилией они утратили уже веком раньше, но своего духовного влияния они пока еще не потеряли. Запад жил под этим влиянием еще целые столетия, причем особенно заметным оно было в медицине. Можно даже утверждать, что мировое значение арабская литература медицинского содержания в полном объеме получила лишь благодаря тому, что мощным потоком часто сомнительных и плохих латинских переработок она разлилась по Западу из Южной Италии и Испании. Арабы переработали греческую медицину в арабскую; исследователи и мыслящие наблюдатели ислама сумели продумать ее и повести дальше; с конца 11-го века эта арабская медицина приобрела такое влияние на Западе и дала ему так много, что то, что в эпоху Ренессанса и гуманизма Запад мог получить непосредственно из греческих источников, фактически не имело слишком большого значения.

Классическая древность не обладала книгой по терапии, подобной «Королевской книге» Хали Аббас, ставшей известной в Италии в 1070 г. благодаря Константину. С чувством удовлетворения али Аббас подчеркивает это в предисловии, говоря, что ни Гален, ни Орибазий, ни Павел не дали ничего подобного. То, что арабские врачи заимствовали из индийской и персидской (16/17) медицины (главным образом, в области лекарственных веществ), особого значения, по сравнению с греческой медициной, не имеет. В области анатомии арабы были только последователями греков; учение греков было источником и руководящей нитью учения арабов. Из собственного опыта они ничего к учению греков не прибавили, и в течение веков Хали Аббас и Авиценна, наряду с Галсном, оставались учителями Запада, давая ему в сущности то же, что мог дать Гален. Новое у арабов относится к области учения о болезнях; они сумели выделить, понять и описать болезни, которых греки не знали; в этом, несомненно, большая их заслуга, связанная с наиболее знаменитым их врачом Ар-Рази. Арабы присоединили, далее, много новых лекарственных средств к тем, которые были известны грекам; в этом много нового дает Авиценна во 2-й и 5-й книгах своего труда, а также Ибн ал Баитар (сконч. 1248), значение которого для Запада было в сущности очень невелико. Из новых средств можно назвать камфару и мускус, а также нежно действующие слабительные — сенну и тамаринды. Своим развитием фармация в сущности целиком обязана исламу; арабы стали основывать аптеки, создали фармакопею и с помощью заимствованной у греков и подвергшейся у них дальнейшему развитию химии проложили новые пути в деле приготовления лекарств; нужно, впрочем, оговориться, что решительный поворот в химии, приблизивший ее к современному пониманию, имел место в средние века на Западе в трудах «псевдо-Гебера». С дистиллированной водой и способом ее изготовления арабы были знакомы; дистилляция алкоголя, как заключительное звено, досталась на долю Запада.

В области диэтетики арабские врачи удачно продолжали греческую традицию; об этом можно судить на основании сочинений одного еврейского врача из Испании, Абу Имран Муза бен Маймун (род. в 1135 г. в Кордове, умер в 1204 г.), известного на Западе под именем Маймонида, или рабби Мозеса; он работал сперва в Каире и приобрел большое влияние в качестве философа перипатетика, в особенности на еврейских мыслителей. Аристотеля он ставил на одну доску с пророками; Маймонид, подобно Исак ибн Сулейман ал Израили, должен считаться представителем медицины ислама.

Арабы охотно устраивали большие библиотеки. В Багдаде и Каире, а позже и в Андалузии, они собрали такое количество книг, которое достигало цифр больших библиотек Александрии; самое ценное в медицинском отношении книгохранилище Александрии в (17/18) Серапейоне давно уже — раньше, чем Александрией овладели арабы — пало жертвой пламени. В области истории медицины нужно отметить труд ибн Абу Усаибиа (1203—1273) из Дамаска; здесь перед нами нечто новое, неизвестное греческой медицине; он дал в биографической форме ряд мастерски написанных очерков жизни и творчества греческих, сирийский, арабских и индийских врачей. Все, что в био- и библиографическом отношении мы знаем о врачах ислама мы знаем от него; что же касается греческих врачей, то в этом отношении книга его далеко еще не использована полностью.

В арабской медицине мы находим значительный прогресс в постепенном развитии клиники и даже специальной клиники их христианского убежища для больных; этот переход к клинике имел большое значение и для медицинской науки, и для врачебного искусства, доказательством чего является дальнейшее — по сравнению с Грецией — развитие искусства лечения глазных болезней. Менее значительны успехи в области хирургии, а также, например, в зубоврачевании. Совершенно не двинулись вперед акушерство и гинекология, что было связано, конечно, с условиями быта у мусульман.

Узы, которые религия налагала на арабского врача, принесли особенно много вреда в области специального иллюстрационного дела, главным образом в анатомии; запрещение изображать человеческое тело, благодаря которому создалась «арабеска», сильно помешало развитию как анатомии, так и хирургии (изображение операций) и акушерства. Несколько более свободный образ мыслей персидских шиитов внес в этот вопрос известный корректив; как это произошло, об этом будет речь в одном из следующих отделов. Рисовать растения не запрещалось, и изображения их мы и теперь еще можем видеть в арабских переводах Диоскурида; они, впрочем, не могут идти в сравнение с рисунками, которые мы находим в более ранних греческих текстах 5-го и 6-го века.

Арабские врачи занимали в жизни своего народа очень почетное место; в развитии врачебного сословия им всегда будет принадлежать видная роль, разделяемая ими с греками. Они были верными наследниками классической древности и умели сохранять и развивать те сокровища знаний, которые передала им эта древность. Ставя своей задачей дальнейшее развитие этих знаний медицины, они внесли в нее много своего, свой критический и (18/19) систематизирующий ум, способность систематически отливать весь обширный накопившийся материал в ясно изложенные, наглядные и хорошо продуманные учебники и руководства, в которых все отделы логически связаны, в которых одно вытекает из другого, и все проникнуто высокой степенью наглядности.

Период процветания медицины ислама короток, всего 3-4 века. В могучем подъеме, связанном вначале с именем Масавахи и продолжавшемся до Ибн Сина, арабская медицина создала вещи, которые не забудутся; она впервые возродила греческое врачебное искусство. Перенесенная затем на Запад, она способствовала расцвету там врачебного искусства и медицинской науки; период их процветания продолжается еще и сейчас, хотя в своем развитии они далеко оставили за собой и греческую и арабскую медицину; корни современного врачебного искусства — все-таки в них, и современные греческие высшие школы, а также отчасти врачебный мир, нынешнего ислама, имеют возможность принимать участие в общем прогрессе.

 

Отзвуки античной медицины в Западной Римской империи

Поздняя классическая латинская литература в Риме не могла уже подняться на ту научную высоту, на которой находились восемь книг медицины в энциклопедии Цельза. Но и работа Цельза представляла собой в сущности лишь одетую в латинский костюм медицину Александрии, если не просто перевод потерянного греческого труда. Во всяком случае последовательное влияние Цельза, небольшое вначале, исчезло очень быстро. Наоборот, собрание рецептов, принадлежащее перу Скрибония, сохранило свое значение вплоть до средних веков, причем авторы широко пользовались им, как источником, в своих работах. Большой популярностью пользовались также медицинские отделы в большом сборном руководстве естественной истории Плиния; в них содержался неистощимый материал, и литературные переработки их появляются снова и снова вплоть до 6 и даже 7-го века (Plinius Valerianus). Лучшую выборку из последних книг Плиния представляет собою «Бревиариум» (Breviarium), относящийся к 4-му веку; его другие названия — «Медицина Плиния» (Medicina Plinii), а также «Plinii secundi junioris de medicina libri tres».

Эта книжка составлена не врачом, но написана очень умело; она снабжена враждебным врачам предисловием, что не помешало ей (19/20) найти широкое распространение и стать материалом для многочисленных литературных заимствований, которые — для широких врачебных кругов — большей частью заменяли самого Плиния. Такой характер имеет книга Квинта Серена, которую раньше относили к более древним временам; в этой книге мы находим приблизительно в том же расположении, что и в «Breviarium» Плиния, всю практическую медицину, исключая хирургию и акушерство, изложенную в 1100 гексаметрах; книга пользовалась широким распространением еще в 9-м веке, в эпоху так называемого «Каролингского ренессанса».

Из Плиния заимствованы также популярные народные средства из овощей и фруктов (Medicinae ex oleribus et pomis), которые мы находим в сочинении по сельскому хозяйству Гаргилия Марциала, жившего в 3-м веке; он сохранился только в одном извлечении, относящемся к 6-му столетию. Секст Плацит составил в 4-м или 5-м веке свой сборник лекарств из животного царства, а псевдо-Апулей в конце 4-го или начале 5-го века разработал учение о растительных лекарствах, заимствовав их главным образом у Диоскурида.

В высококультурных северо-африканских береговых странах западного Средиземного моря жили и писали выдающиеся врачи Виндициан (во второй половине 4-го века), друг Августина, и его ученик Теодор Присциан, а также карфагенский христианин Кассий Феликс; последний в 447 г. закончил свой догматически изложенный медицинский труд в 82 главах. Пользовавшийся большой известностью Виндициан примыкал в общем к Сорану, а в области эмбриологии — к александрийскому последователю Герофила, Александру Филалету. Что касается Теодора Присциана,то он, как источниками, наряду с Сораном пользовался Галеном. К концу пятого века нумидиец Целий Аврелиан переработал имеющую большое значение книгу Сорана о патологии и терапии острых и хронических болезней. Так как оригинал этой книги утерян, то лишь благодаря труду Аврелиана она стала известной и его современникам и последующим поколениям, так как сохранился перевод (в Германии). Спустя несколько столетий один южный итальянец или северо-африканец, по имени Мустио, перевел на латинский язык катехизис Сорана для повивальных бабок и этим обеспечил книге (снабженной рисунками положений плода) широкое распространение на протяжении всех средних веков. (20/21)

Все сочинения, которые рассмотрены сейчас нами и которые все относятся к трем или четырем векам из эпохи упадка Рима, составляют, в сущности, довольно обширную библиотеку; к ним нужно прибавить, кроме того, псевдо-Демокрита, псевдо-Теодора, а также целый ряд сочинений анонимных или таких, о которых сохранились лишь краткие упоминания; по количеству получается таким образом много. Что касается качества, то научный характер имеют только некоторые работы Виндициана; все же остальные книги имеют чисто практический характер с резко подчеркнутой тенденцией подходить ко всему с народной точки зрения, — от сочинений, основанных на Плинии, ничего другого, впрочем, и нельзя ожидать.

Рис. 4. Изображения зверей из Гертенской рукописи Плацита (9-е столетие).

Многое стоит уже на границе того, что раньше охотно называли «латино-варварским». Романское народное наречие также уже предъявляет свои права, отдельные провинции приобретают большую политическую самостоятельность и с нею все большее и большее значение, особенно в том случае, если ими завладевают народы германского происхождения; молодые королевские дворы получают вкус к наукам, искусству и литературе; все это имеет место как в северо-африканских береговых областях, так и в Испании, Южной Франции и самой Италии, которая с конца 5-го столетия находилась под властью остготов, а затем в течение свыше 2-х веков — лангобардов. В Южной Франции в 5-м веке (415—507) господствовали вестготы; в Испании они же в течение почти двух (20/21) столетий (507—711); в Африке, наконец, господство вандалов продолжалось немного более ста лет (429—534). Тяготение к литературе проявляли даже пользующиеся такой плохой исторической репутацией вандалы; в гораздо большей степени оно было присуще богато одаренным ост- и вестготам. Наиболее выдающийся их король Теодорих Великий (493—526) был, до Карла, самым благородным продолжателем античных культурных начинаний во всех областях жизни.

Рис. 5а. Изображения растений из Лейденского (8-е столетие) кодекса псевдо-Апулея: Nymphaea.

За несколько лет до утверждения власти вестготов в Южной Галлии, в Тулузе видный римский чиновник Марцелл из Бордо (410), известный обычно под именем «Marcellus empiricus», южный галл по происхождению, составил книгу «О лекарствах»; источники Марцелла были те же, что у Теодора Присциана. Книга состоит из 36 глав и составлена по обычной схеме, которой придерживались все его предшественники и преемники: методы лечения излагаются таким образом, что перед читателем проходят все болезни, начиная с головы и кончая ногами. Источниками были Скрибоний, излагаемый в большинстве случаев дословно, «Breviarium» Плиния, подвергшийся основательной переработке, Серен, а также, по-видимому, псевдо-Апулей, или его оригинальные прописи. Сам Марцелл затем широко использован вышеназванным Секстом Плацитом и «Плинием-Валерианом», воспользовавшимся также и псевдо-Апулеем. В книге «О лекарствах» мы находим не только в галльской окраске латинские заимствования; Марцелл внес в свой лекарственный арсенал также те средства, которыми пользовалась местная старокельтическая народная медицина, и книга его является трудом расположенного к народу дилетанта, написанным для своей семьи и для родственного ему по происхождению племени. В Марцелле мы должны таким образом видеть переходную ступень к последующей эпохе, которая может быть (22/23) харастеризована, как эпоха вовлечения кельто-германских народов в разработку античной медицины и трудолюбивое усвоение медицинского наследства древности кельтскими и германскими народами в Италии, Франции, Испании, Ирландии, Шотландии, Англии и в Западной и Южной Германии.

Рис. 5b. Изображение растения из Гальберштатского кодекса псевдо-Апулея (8-е столетие). Peristerion.

 

Переработка античного медицинского наследия в Западной Европе

На пороге этой эпохи одиноко стоит грек Анфим, сопровождавший готского короля Теодориха в Италию из балканских стран и Византии, где юный королевский сын получил классическое образование, а с ним вместе — вкус и любовь к древней античной культуре. Этого врача Теодорих отправил в качестве посланника к франкскому королю Тейдериху (511—533), сыну Хлодвига. Резиденцией последнего был Мец; находясь здесь, Анфим посвятил Тейдериху небольшую книгу о диэтетике, в которой кратко трактуется — в духе греческих учений — о хлебе, мясе, рыбе, овощах и фруктах. Наряду с этим эта книга показывает, что, находясь среди франков, грек сумел проникнуться духом страны, так как в его сочинении мы находим настоящий хвалебный гимн универсальному, (23/24) наружному и внутреннему, лекарственному средству франков — сырому свиному салу.

Эпоху, непосредственно предшествующую салернскому периоду истории медицины, т.е. 5–9-е столетия, принято называть, как об этом уже говорилось латиноварварской или монашеской медициной. Последнее верно лишь отчасти, поскольку, по крайней мере, дело касается Южной Италии, о которой в сущности только и может идти речь, так как лишь в этой стране рано началось усвоение греческого литературного наследства путем перевода его на латинский язык. Что касается первого, то здесь мы имеем дело с односторонним взглядом на вещи — через очки итальянского Ренессанса.

Знаменитый канцлер Теодориха, М. Аврелий Кассиодор, римлянин, родившийся в Сирии и имевший возможность познакомиться с тамошними учеными школами, сделал попытку, во время своего нахождения у власти, основать в Риме университет; по выходе же в отставку (540) он основал в своем «Виварии», находившемся в юго-западном углу итальянского полуострова, нечто вроде классической академии, в которой изучалась и медицина. Там, где греческим языком пользовались больше, чем латинским, там усердно занимались переводами; кроме того, сочинения, уже существовавшие на латинском языке, подвергались переработке, дополнениям и т.д. Наоборот, орден бенедиктинских монахов, близко к которому стоял Кассиодор, держался в это время вдали от науки. Основная книга средневекового знания, институции Кассиодора (551), в монастырях севернее Альп рано приобрела характер руководства, регулировавшего отношение к науке; благодаря ей, — в них создалась традиция, стремившаяся к сохранению книжного богатства и постоянному воспроизведению его; на Аппенинском полуострове этого еще не было.

Рис. 5с. Изображение растения из Гертенского кодекса псевдо-Апулея (9-е столетие). Agrimonia.

В Италии, в 6–9 веках, существовали светские школы, устраивавшиеся преимущественно лангобардами. Школы эти возникли из классических (24/25) риторских; лучшей из них была, по-видимому, школа в Беневенте, но предание о том, что около 850 г. там было даже 32 учителя светских наук, полного доверия не заслуживает.

В Южной Италии с давних времен, благодаря греческим колонистам, говорили на двух языках, так что еще в 13-м веке Фридрих II, издавая свои известные законы на греческом и латинском языках, должен был принимать в соображение этот факт распространения двух языков; в 7–9 веках к этому присоединилось еще новое значительное усиление греческого влияния, в особенности в областях, присоединенных к Византии.

В эпоху Кассиодора, по его собственному свидетельству, существовал целый ряд латинских переводов сочинений Гиппократа и Галена; об этом мы можем судить и в настоящее время по рукописям эпохи Каролингов и более поздних времен. До нас дошли, например, старые латинские переводы афоризмов, прогностики, правил жизни в течение острых болезней, сочинений о воде, воздухе и местности, писем Гиппократа более позднего происхождения, «Dynamidia», известных нам под псевдонимом, а также некоторых сочинений Галена. Большая часть этих переводов возникла в Южной Италии; там же сделаны переводы выдержек из Орибазия с готическими наслоениями, некоторых книг Павла и Диоскурида; перевод последнего носит имя «Диоскорида Лангобардского» (Dioscorides langobardus). Двенадцать книг медицины Александра из Траллеи, появившиеся в Риме незадолго до 600 года, уже в 7-м веке были переведены в выдержках на латинский язык. Доказательства того, что ими, как и другими работами Александра, широко пользовались, мы находим на всем протяжении средних веков; мы находим также постоянно ссылки на Павла, под которым, конечно, следует понимать только Эгинского.

В общем, греческая литература медицинского характера, доставшаяся Западу в латинских переводах, не может, конечно, идти в сравнение с тем литературным богатством, которое ислам получал непосредственно из Александрии, Антиохии, Эдессы, Нисибиса и Гондешапура, но во всяком случае оценивать ее слишком низко мы не должны.

На юге, в раннее средневековье, производилась уже известная собственная работа над литературным материалом, который проникал туда. Так, к началу 7-го или концу 6-го века относятся имеющие, по-видимому, связь между собой «Охеа» Аврелия и «Chronia» Эсколапия, представляющие собой избранные места из догматических и методических источников; при первом взгляде (25/26) кажется, что эти сочинения принадлежат Целию Аврелиану, но это вряд ли так, хотя, несомненно, некоторые места заимствованы непосредственно из его «Опровержений» (Responsiones). Эта компиляция Аврелия-Эсколапия, в 8-м или 9-м веке, была соединена с выдержками из Теодора Присциана, подробными заимствованиями из «Александра-целителя» (Alexander-latros), из сочинений о лихорадке Галена и из одной методической работы, которая пока нам неизвестна; все это было приведено в известную систему, причем получился широко распространенный «Passionarius», который обычно носит название «Passionarius Galeni». Ему впрочем, присваивают также имя одного лангобарда Варбода, Гарипота или Гариопонта, действительно участие которого в составлении книги было, очевидно, очень небольшим. По-видимому, того врача, принадлежащего, как кажется, к середине 11-го века и относящегося к раннему Салернскому периоду, лишь случай поставил в связь с этим сборным руководством (см. ниже).

Рис. 6. Головное и ножное положение. Рисунки и текст на Брюссельской рукописи Мустио (около 900 г. п. Р.Х.). (26/27)

В Италии в эту переходную эпоху был написан краткий курс терапии в 241 гексаметрах, автором которого был один миланский диакон, ставший впоследствии архиепископом, по имени Бенедикт Крисп, по-видимому, лангобард по происхождению. Эта медицинская поэма появилась немногим ранее 681 г.; в ней использованы медицинские работы Плиния, Серена и Диоскурида в латинском переводе; пользовался ли автор и народной медициной, подлежит еще исследованию.

Северная Африка, которой в 685 г. завладели арабы, после нумидийца Целия не дала ни одного медицинского автора, достойного упоминания. В Испании такое же выдающееся положение, как Кассиодор в Италии, занимает энциклопедист Исидор, севильский епископ (570—636); в круг своих занятий он ввел и медицину, причем это выразилось главным образом в том, что он ограбил Целия. Медицина вошла, таким образом, как равноправный член с другими отраслями знания, в энциклопедию испанского епископа, и ей, следовательно, христианское средневековье отвело определенное место: еще яснее это выражается в медицинском шкапе Севильской библиотеки во дворце епископа, где святые целители Косьма и Дамиан стоят рядом с Гиппократом и Галеном. Благодаря Кассиодору и Исидору, медицина сделана была частью общего образования лиц, готовящихся к духовному званию; повторилось таким образом то, что уже имело место в Риме на высоте республики и империи. Это было необходимо в виду миссионерской деятельности церкви, с одной стороны, и в виду благотворительной ее деятельности — с другой; благодаря этой последней, в монастырях были созданы больницы, предназначавшиеся сперва для орденских братьев и послушников. Монах, сведущий в лечебном деле, с садом, где он выращивал целебные травы, и лавочкой, наполненной травами, как это имело место даже во дворце севильского епископа, этот монах и его домашняя аптека для окружного крестьянского населения были центром, где оно могло получать совет и помощь; об этом красноречиво говорят как план монастыря в Сан-Галлене, так и собрания документов в Рейхенау. Таким образом, «медицина монахов» возникала по образцу, существовавшему во времена отцов церкви, — возникла, с одной стороны, чтобы дать исход потребности в христианской благотворительной деятельности, а с другой стороны, как следствие стремления сохранить и передать, далее литературное богатство, полученное от поздней античной эпохи. (27/28)

Здесь необходимо указать на заслуживающий внимания окольный путь, который античная культура приняла в неспокойные дни переселения народов; дело идет об эпохе Каролингского ренессанса. Впрочем, назвать этот путь непрямым можно лишь с очень большими оговорками, так как, — как раньше в эпоху Марцелла, так и теперь, во времена Меровингов, — то, что осталось от древнеклассической медицины проникало, в скромных, правда, размерах, и в Галлию и в Западную Германию. Доказательством служит вышеназванное письмо о диэтетике, Анфима к Тейдериху резиденция которого была в Меце, хотя ему была подчинена и Южная Галлия.

Рис. 7. Часть плана монастыря в Санкт-Галлене (комнаты для тяжелобольных, квартира врача, кладовая для хранения трав, участок для лекарственных растений), 820 г.

Ирландия с давних времен находилась под прямым греческим и западноевропейским влиянием; еще в начале средних веков там понимали по-гречески. Проникла ли туда и греческая медицина, мы не знаем. Господства Рима Ирландия не знала; римляне правили только в Южной Англии, причем там светская школа существовала, но ее существование было очень скромное; так продолжалось до тех пор, пока Григорий Великий в конце 6-го века не отправил в Англию миссионеров, которые основали там монастырские школы. Ирландии, где было очень сильно стремление к знанию, эти школы дали немало. В Англии в это время власть была уже в руках англосаксов; у наиболее знаменитого их ученого в средние века, Бэды преподобного (680—735), мы находим (28/29) обрывки медицинских знаний докаролингской переходной эпохи; ирландцы и англосаксы ревностно распространяли их отныне, наряду с другими науками, странствуя через Францию, Западную Германию и Швейцарию до самой Италии. Их этапами были Люксейль, Фульда, Рейхенау, Сан-Галлен, Боббио. Бэда обязан Исидору кое-какими медицинскими и естественно-научными сведениями; об этом с полной убедительностью свидетельствует одно сочинение, примыкающее уже и по имени к книге Исидора «De natura rerum».

Из бывшей тогда в употреблении медицинской литературы до нас дошли только небольшие сочинения и фрагменты о кровопускании и учении о соках, о критических и египетских днях, отрывки из рецептариев и т.п., все это отчасти носило имена известных врачей античной древности. Здесь необходимо также назвать отрывки из писем врачей эпохи позднего гелленизма, то в духе Галена, то в духе Гиппократа. Имеются также сочинения по диэтетике в зависимости от времен года и месяцев.

Переписчики не забывали и подлинных латинизированных сочинений героев античной медицины, хотя предрассудок против добросовестной передачи этого языческого античного знания еще не исчез. Об этом свидетельствует самозащита одного Бамбергского монаха, глубоко убежденного в большой важности этой языческой литературы; дело идет, по-видимому, об одном немецком монахе, написавшем эту книгу во второй половине 8-го века. Книга горячо примыкает к Исидору и Кассиодору, а также к Храбану, ученику научного советника Карла Великого, англосакса Альшвина. Вскоре после смерти императора, который покровительствовал науке вообще и медицине в частности, талантливый ученик Храбана Валафрид (Страбон), живший на острове Боденского озера Рейхенау написал, еще будучи молодом (828 г.), поэму в 444 гексаметра о целебном действии трав, произраставших в его монастырском саду, в его «Hortulus»; в этом сочинении уже ясно виден тонкий вкус будущего аббата. Валафриду известен еще Серен (его товарищ по монастырю Jacobus переписал, по поручению императора Карла, сочинения Серена), это доказывают 20 стихов его произведения о целебных травах.

В переходную эпоху до Каролингов, самое позднее в начале 8-го века, составлена «Concordantia Ippocratis, Galieni et Suriani». Книга является компиляцией, опирающейся главным образом на Целия, и представляет собой нечто вроде компендиума медицинской практики; она ждет еще своего издателя. В Германии она сохранилась в (29/30) двух рукописных списках. Еще в 10-м веке книгой этой пользовались в целях преподавания во французских монастырских медицинских школах, в особенности в Шартр, где франк Герибранд пользовался в то время большой известностью в качестве преподавателя медицины; наряду с диагностическими и прогностическими сочинениями, относящимися к классической древности, он излагал также и комментировал фармакологические (dinamidia, farmaceutica, botanica) и даже хирургические работы, а также выше назв. «Concordantia» методической школы. В других школах во французских монастырях, в особенности в Мармонтье и Тур на Луаре, медицинское образование также в 11 и 12 веках стояло на большой высоте, причем особенной известностью в качестве учителей пользовались Рауль Леклерк и Вильгельм Фирмат. На Луаре же работал монах Одо из Мюна (местности, расположенной по течению Луары в 18 км, ниже Орлеана). Одо, по-видимому, получил медицинское образование в школе в Туре, но он довольно хорошо был знаком с медицинской литературой переходного времени от древних времен до средних веков. Ему, по-видимому, принадлежит (с ним, впрочем, конкурирует, как автор, Гуго из Тура, живший также в 11-м веке) латинская поэма о лекарственных травах, носящая название «О целебных травах» (De herbamm virtutibus) и состоящая из 77 глав и 2269 гексаметров; под именем «Macer floridus» эта книга пользовалась очень широкой известностью на протяжении всех средних веков. Псевдоним автора объясняется упоминанием такой поэмы о травах в «Tristia» Овидия; эту поэму составил Эмилий Мацер из Вероны, — поэт, пользовавшийся хорошей репутацией; до нас от него не дошло ничего. Вышеназванная поэма, появившаяся в последней четверти 11-го века и окрещенная впоследствии именем Мацера, заимствует материал главным образом из «Медицины» псевдо-Плиния, из «Олера» Гаргилия Марциала и, наконец, из переработанного в алфавитном порядке и дополненного Латинского перевода Диоскурида (из эпохи готов или лангобардов); источником служило также сочинение Константина Африканского, умершего в 1087 г. Если так, то нам приходится говорить о литературном влиянии Южной Италии, в частности Салерно, на французские медицинские школы, что, впрочем, для последней четверти 11-го века является мало вероятным.

Немецкой ясновидящей и врачевательнице больных Гильдегарде фон-Бинген (1098—1179) принадлежат две медицинские работы: «Physica» и «Causae et curae»; обе эти книги, отличающиеся (30/31) употреблением многочисленных немецких терминов, имеют в основе работы Константина Африканского, а также учения французских школ в Туре и Париже; автор принимает в расчет также и великого немецкого викторианца Гуго. Одо и Гильдегарда являются литературными вершинами, а с тем вместе и конечными пунктами средневековой «монашеской» медицины, если уж настаивать на употреблении этого термина. Образованное духовенство как во Франции, так и в Германии, до конца 12-го века стояло во главе медицинского литературного движения; кое-где в нем принимали уже участие врачи из Салеренской школы, но и среди них видное место занимали монахи. Константин Африканский, кончивший свои дни в качестве бенедиктинского монаха в Монтекассино, пользовался в 12-м веке, благодаря своим сочинениям, широкой известностью в Западной Европе, в частности в Германии. В конце 11-го века в Нижней Германии, при дворах епископов, появляется врач Адамат, принадлежащий к Салернской школе. Далее, у Ричера из Реймса мы находим описание работ того же времени при королевском дворе Карла III (898—929) неизвестного практического врача из Салерно и представителя французской ученой монашеской медицины Дерольда, позже епископа в Амьене. Лейб-медиком короля был Дерольд, что же касается королевы, то она доверяла только одному светскому врачу из Салернской школы; Ричер, принадлежавший к духовному сословию и инспирированный, по-видимому, французскими клерикальными кругами, утверждает, что этот салернец не обладал научными сведениями и, в словесном состязании обоих врачей за королевским столом, всегда был причиной общего веселья. Что врач, монах французской школы, значительно превосходил светского врача из Салерно, Ричер пытается обосновать тем, что Дерольд несравненно лучше был знаком с ядами и противоядиями и мог бы лишить своего соперника жизни, тогда как этот последний вряд ли мог бы сделать ему что-либо; это, впрочем, может быть истолковано и как доказательство большей прямоты и честности Салернской школы. Во всяком случае во всем этом, анекдотическом по существу, рассказе ярко отражается то острое противоречие, которое существовало в начале 10-го века между ученостью монастырских школ и традиционным врачебным умением Салерно и южной Италии вообще. (30/31)

 

Салернская школа

Салерно, расположенное у Пестийского залива, защищено с севера и востока высокими горными цепями; благодаря такому выгодному местоположению, оно уже в раннюю императорскую эпоху служило местом для отдыха, а, может быть, и своего рода климатическим курортом, о чем упоминается у Горация в 15-м послании его к Вале. Нет, однако, никаких сколько-нибудь серьезных исторических данных, которые говорили бы за то, что там уже в античную эпоху существовала высшая или даже медицинская школа.

Из рассказа Ричера, относящегося к последней четверти 10-го века, следует, что уже в 9-м веке в Салерно существовала врачебная корпорация, пользовавшаяся известным авторитетом и заботившаяся об обучении врачебному искусству. Можно думать, что эта корпорация существовала уже в течение всего 9-го века, хотя монашеская медицина и смотрела на нее косо.

В Салерно, несомненно, были налицо основные условия для развития медицинской науки и искусства. Прежде всего, как уже говорилось, роскошное местоположение города на берегу обширного морского залива; высокие горные цепи защищают его от северного и восточного ветров, в горах много зеленеющих лесных долин, по которым текут свежие родниковые ручьи; над всем — южное небо; в гавани — оживленное движение, которому много способствовал и старинный обычай ездить сюда на богомолье. Многочисленные больные приезжали морем или спускались с гор к местам, где можно было ожидать исцеления. Между духовенством и врачебной корпорацией существовали хорошие отношения; круг обязанностей тех и других был строго определен, и это являлось моментом, служившим на пользу обоим. Развивающаяся школа имела светский характер, но антиклерикальной она от этого не сделалась. Светские и духовные работали мирно рядом; нужно, однако, думать, что большая часть врачей были женаты; для гинекологической и (32/33) детской практики это являлось бросающимся в глаза преимуществом. Кое-какие внешние черты в «Civitas Hippocratica», как скоро стали называть Салерно, напоминают Кос; условия процветания в обоих случаях были во многих отношениях сходны.

О первых педагогических шагах Салернской медицинской школы ничего определенного мы не знаем; можно только допустить, что в первое время она довольствовалась латинизированным античным материалом, имевшимся тогда в южной Италии и в остальной Западной Европе. Но, сверх того, Салерно — и в отношении времени и в отношении пространства — было близко к тем стремлениям усвоить позднейшее греческое медицинское знание, которые проявились в 6–8 веках в тех областях юга Аппенинского полуострова, где говорили на двух языках. Где именно обнаружились эти стремления, мы в точности не знаем. Речь может идти и о Сицилии, и о Беневенте, и о Салерно, или, в особенности, об южнее расположенных областях полуострова. Можно говорить также об области Отранто и Торенто. В Отранто, например, жил и работал Саббатай бен Абраам, который получил прозвище donnolo («господинчик»), в 9-м или 10-м веке он составил сборник противоядий, написанный на еврейском языке.

Мы не знаем в точности, принимал ли Салерно участие в работе по переводу греческих авторов; во всяком случае там немного понимали по-гречески, так как этого требовала торговля с Востоком, а эта торговая деятельность в Салерно никогда не была особенно мала; с концом же 11-го века, когда начались крестовые походы (с 1096 г.), она значительно увеличилась. В это же время имел место и расцвет литературной деятельности в Салерно, начинающийся с опубликования сочинений Константина Африканского. Это совпадение расцвета медицинской школы в Салерно с временем крестовых походов не может иметь характера чистой случайности, и корни этого литературного богатства не только в крестовых походах, но и в других моментах. Если даже в раннюю эпоху 9, 10 и 11 в.в. Салерно и не принимало непосредственного участия в работе по усвоению греческой медицинской литературы путем ее перевода, то, во всяком случае, оно имело полную возможность воспользоваться плодами этой работы. Кажется, однако, что в эти ранние годы Салернская школа видела свою главную задачу в другом, именно в том, чтобы сохранять, культивировать и передавать далее в патриархальной форме ученикам и товарищам по корпорации все то, что оставалось живым во врачебном искусстве от дней старого Рима и Великой Греции и что передавалось путем семейной и корпоративной (33/34) традиции. В Салерно чувствовали себя наследниками античного врачебного искусства, античного умения и гордились почетными именем «Civitas Hippocratica»; для нас это название тотчас вызывает представление об академии Гиппократа «Academia Hippocratica» в Гондешапуре; тогда, однако, этой ассоциации не возникало, хотя Кассиодор свои идеи об университете привез из Сирии, и, руководясь ими, стремился в своем «Vivarium» снова соединить западную науку с восточной.

Ясно, что при преподавании нельзя было обойтись без начал диагностики, прогностики, физиологии и патологии, а также фармакологии и терапии; нужны были, следовательно, учебники. Об этом должна была позаботиться литературная традиция, которая дала переводную литературу. О возникновении одного необходимого очень хорошего пособия для ежедневных практических потребностей школы говорит нам одно смутное известие словами легенды о семи ученых; «tune temporis fecerunt et composuerunt librum, gui vocatur Antrorarium»; дело идет об антидотарии, т.е. о сборнике употребительных формул ходовых лекарственных средств, о книге, в которой содержались испробованные назначения школы, составлявшие весь лекарственный арсенал Салерно. Трудно предполагать, чтобы в нем было много собственного; нужны были еще столетия, чтобы это свое явилось. Ценностью пока же было то, что было унаследовано от предков; нужно было только усвоить его, сделать его своим. Процесс усвоения является наиболее важным; воля школы ясно высказывается в этом смысле. Небольшие собрания рецептов и отдельные указания просеивают и соединяют вместе и радуются успехам, достигнутым отдельными рецептами на приеме или у постели больного, — успехам, число которых ежедневный опыт быстро увеличивает. Совместное обсуждение увеличивает веру школы в свое искусство.

Рис. 8. Изображение Галена в инициале сочинения неизвестного автора «De pulsibus et urinis», бывшего еще в употреблении в раннем Салерно; из Бреславльского кодекса (около 1160 г.). (34/35)

В «Антидотарии Николая» перед нами более поздняя редакция этого «Антрорария», целиком или только частями заимствованного из древности. В рукописном списке, восходящем к 1100 г., он содержит не более 50-60 рецептных формул; позже их число дошло до 140-150; наряду с лекарственными формулами мы находим в книге указания и о способе действия лекарств и о способе их применения, с комментариями; этот отдел постоянно расширяется и дополняется предписаниями, в особенной обработке и сопоставлениях; во всяком случае ничего нового или оригинального в своем первом «Антидотарии» Салерно не создал. Подобные сборники употребительных рецептов были составлены во многих местах, где занимались врачебным искусством, т.е. прежде всего в некоторых монастырях; за время с 6-го до 10-го века нам известно уже более полудюжины таких сборников рецептов, причем все они античного происхождения, часто составные их части одни и те же, но распределение материала в каждом сборнике различное. Основной «Антидотарий» Салернской школы в течение продолжительного времени удовлетворял, очевидно, ежедневным потребностям врачебной практики до тех пор, пока в эпоху после Константина он не был переработан и окрещен именем Николая, — «ego Nicolaus rogatus а quibusdam» гласят вступительные слова в средневековом стиле, — быть может, напоминая о рецептной книге эмпирика Гераклеида из Тарента, которую автор назвал именем своего предшественника «Николая»; так, по крайней мере, рассказывает Целий в своей книге об острых болезнях.

Рис. 9. Начальная страница (стр. 113) Бреславльского Codex Salernitanus (Городская библиотека Ms. 1302), Liber de febribus magistris Ferraril.

В качестве руководства для распознавания болезней и определения плана лечения, в Салерно, как и всюду в ранние средние века, наряду с рецептарием, был в употреблении также пассионарий, причем, по-видимому, в качестве такового пользовались вышеупомянутым «Passionarius Galeni». В этом обстоятельстве позже увидели основание для утверждения того, что автором этого пассионария был один южно-итальянский лангобард. Об этом Гарриопонте или Варимпоте, которого привыкли считать автором, литературная деятельность которого относится к раннему Салерно, я уже высказался выше. По форме и содержанию пассионарий относится к 8-му веку, тогда как, по сообщению Петра Дамиана в его письмах, около 1050 г., т.е. к концу раннего Салерно, жил некто «Гуаримпотус Сенеке», ученый и врач, бывший современником Константина и принадлежавший, по-видимому, к духовному сословию (apprime literis eruditus ас medicus). Что он занимался литературной обработкой пассионария псевдо-Галена, это все-таки (35/36) очень правдоподобно, так как об этом свидетельствуют многочисленные надписи на рукописях; такова, например, запись, которая имеется в колледже Петра (Peterhouse-College) в Кембридже: «Iste liber ex diversis auctoribus scil. Paulo et Alexandra ceterisque a domno Warimpoto compositus», хотя авторы, послужившие источником для этих и других сведений, не одни и те же. Как мало следующий век, являвшийся веком расцвета Салернской школы, в полном смысле этого слова, ценил участие ученого лангобарда в замечательном руководстве медицинской практики, может считаться совершенно точно установленным, так как врач Архиматтей, переработавший Кофо и Иоганна Платеария в своем «Modus medendi», о Гваримпоте не упоминает, хотя цитирует «Galienum in Passionario» и других авторов Салернской школы в пору ее (36/37) расцвета; равным образом, неизвестный автор учения о лихорадке, которым открывается большое согласие (concordie) Бреславльского кодекса Салернских авторов и которое было составлено около 1150 г., говорит просто о «Пассионарии», как называлась эта книга уже около 4 веков. Впрочем, еще в начале 14-го века Джон из Гаддесдер говорит о книге, как о «Galienus in Passionario», а в Дрезденском латинском Галене, относящемся к середине 15-го века, «Passionarius Galeni» признается произведением великого Галена.

Кроме Варимпота, среди врачей ранней Салернской школы можно назвать еще целый ряд лиц, по-видимому лангобардов по происхождению; таковы Рагенифрид, Гримоальд и др.; в качестве писателей они — с полным основанием — имени себе не составили.

К старой литературе раннего переходного времени от древности к средневековью нужно отнести также «Practica Petrocelli, Petroncelli, Petricelli, или Petronii»; уже самое обилие имен призывает к осторожности, но, что это сочинение возникло в эпоху до Константина, следует из того, что оно уже очень рано было переведено на ранее среднеанглийское наречие. По-видимому, дело обстоит здесь таким образом, что старое произведение, редакция которого относится к переходному времени, было приписано какому-либо действительно существовавшему салернцу середины или конца 11-го века; случилось, одним словом, то же, что было с Варимпотом. В этом случае дело, однако, осложняется еще тем, что предполагаемый автор «Practicae Petrocelli» во второй половине 11-го века (после Константина или при жизни его), на самом деле выступил на литературное поприще и, по примеру более ранних авторов Салерно в эпоху расцвета, составил «Curae»; они, в различных местах и в неполном виде, наряду с Феррарием, Бартоломеем и Платеарием, сохранились в Бреславльском Салернском кодексе, относящемся к середине 12-го века: причем здесь им дается имя Петрония. Полностью, под названием «Curae Petroncelli», они содержатся в одной Амброзианской рукописи в Милане; эта рукопись еще ждет основательного исследования и опубликования. «Practica Petrocelli» в Парижской Национальной библиотеке представляет собой псевдонимное сочинение, но во всяком случае в ней мы имеем очень ценное произведение ранней средневековой медицинской литературы; с Салерно и его школой оно не стоит ни в каких отношениях, кроме того, что им пользовались, как в Салерно, в ранний период его истории, так и в других местах. (37/38)

«Варимпотом» и «Петронцеллем» не ограничиваются ранние литературные произведения древнего мира; наряду с ними существовали еще в большинстве случаев небольшие вещи, каковы, например, учение о четырех соках, о комплексиях и т.п. Были в употреблении в Салерно также небольшие по объему работы о болезнях четырех областей тела (соответственно псевдогиппократическим посланиям) и об учении о кровопусканиях; было, кроме того, сочинение о лихорадке, принадлежащее, по-видимому, пневматической школе и приписываемое Магносу, ученику Атеная из Атталеи. «Liber de agnoscendis febribus ex urinis», носящий имя Александра, быть может, Траллейского, входит (на латинском языке) в самый знаменитый кодекс литературы Салернской школы, в неоднократно уже упоминавшийся манускрипт Бреславльской «Magdalenen-Gymnasium»; базируясь на нем, открывший его Хеншель и его последователи сумели заново построить всю литературу как раннего Салерно, так и Салерно в эпоху расцвета, — литературу, которую нам предстоит еще изучить. Этот кодекс написан в Салерно в 1160—1170 г.г.; все вышеназванные небольшие сочинения мы знаем из него; он же дал нам возможность судить о том, что ими пользовались в Салерно. Варимпот, Петронцеллий и также так называемый Antidotarium Nicolai в кодекс не вошли, хотя составителям его они были безусловно известны.

Современником Константина, о котором сейчас будет речь, наконец, некий был Альфан. Сначала он работал в качестве врача в Салерно, а затем вместе с Дезидерием переселился в Монте-Кассино, где поступил в монахи; потом под именем Альфана 1-го (1058—1085) он сделался архиепископом Салернским. Во всяком случае он был ученым человеком, владевшим несколькими языками. Ему принадлежит перевод с греческого на латинский язык известного труда епископа Немезия «О природе человека» (380 год); труд этот издан Альфаном под заглавием «Premnon physicon». Альфан не вышел таким образом из круга своей церковной деятельности и служит оправданием совершенно необоснованного предложения о том, что Салерно и в ранний период своей истории принимал участие в переводе греческой медицинской литературы на латинский, так как Альфан, переводя Немезия, жил в Салерно. Нужно, однако, иметь в виду, что это произошло во второй половине 11-го века, т.е. тогда, когда в Италию прибыл (38/39) врач, который сумел влить в узкое литературное русло Салерно широкую струю греческой и арабской медицины; этим была создана новая эпоха для небольшого городка у Пестийского залива, а с тем вместе и для всего Запада. Таким врачом был Константин Африканский.

Константин родился около 1020 г.в Карфагене. Жажда знания привела его в Египет и Сирию, но вряд ли можно допустить, что он глубоко проник в культурные страны ислама, так как об Авиценне (сконч. 1037) он ничего, по-видимому, не знает. Сведения об его путешествиях по Востоку вне всякого сомнения преувеличены; в частности сомнительно, был ли он в Константинополе. Во всяком случае он довольно хорошо был знаком с арабским, латинским и греческим языками в той степени, в какой это знание было необходимо для деловых сношений Карфагена, Сицилии и южной Италии с Востоком. Познакомившись с арабскими медицинскими сочинениями, главным образом 10-го века, Константин в 50-х годах 11-го века вернулся в Карфаген, но подходящей обстановки для своих стремлений он здесь не нашел. Благодаря необыкновенной глубине его познаний, ему пришлось в Карфагене терпеть преследования, что во всяком случае является красивым вымыслом. Приблизительно около 1060 г. Константин переселился в Италию, вероятно, из Сицилии, где сарацины вели свои последние битвы за власть, и где они ее потеряли. Но еще в течение двух столетий арабская культура в Сицилии и в соседней южной Италии сохранила значение важного фактора, благодаря влиянию могущественных, очень склонных к ней властителей среди норманнов и Гогенштауфенов. Константин сделался первым крупным истолкователем старой медицины ислама для Запада; он является первым известным по имени переводчиком с арабского на латинский, причем переводил он исключительно медицинские сочинения. Ранняя медицина ислама, за время господства сарацинов, продолжавшегося в общем 200 лет, не могла, конечно, остаться совершенно неизвестной как в Сицилии, так и вне ее, но в латинской переработке Константина она действовала подобно откровению; один документ в La Cava от 1103 г. называет его прямо «Constantinus Siculus», т.е. Константин из Сицилии.

Константин поступил на службу норманнского герцога Роберта Гюискарда, с 1075 г. устроившего свою резиденцию в Салерно. С Салернской медицинской школой его могли связывать известные отношения, но не доказано и по существу мало вероятно, чтобы его педагогическая деятельность протекала там. В 1076 г. (39/40) Константин переселился на Монтекассино, который в то время, благодаря известному аббату Дезидерию, был своего рода центром научной жизни. Здесь Константин провел последние годы своей жизни (сконч. 1087), потратив их на то, чтобы выполнить свою литературную задачу; она состояла в латинской переработке сочинений, издание которых сделало «Monachum Casinenseni», кассинского монаха, вторым Гиппократом (Orientis et occidentis magister novusque effulgens Hippocrates), как с явным преувеличением называют его касинские хроники. Но если это и не так, если Константин не был Гиппократом, то во всяком случае он стал учителем всего медицинского Запада. Самым важным трудом Константина была отчасти очень вольная латинская переработка «Libri regalis» Али ибн ал Аббаса в ее 10 теоретических и 10 практических книгах; этот труд Константин очень удачно назвал Pantegni (Παντεχνη), т.е. «искусство во всем его объеме». Об имени автора Константин умолчал, и 40 лет спустя после его смерти Стефан из Антиохии в своем дословном переводе той же книги с полным правом упрекает его в этом; заслуга Константина, познакомившего Запад с лучшим арабским руководством по общей медицине, этим все-таки не умаляется.

Эти Pantegni произвели сильное впечатление и пользовались широким распространением; наряду с ними большой популярностью пользовался также краткий учебник врачебного искусства для путешественников Ибн ал Джазара, носивший название «Viaticus»; переводчиком его также является Константин, причем этот небольшой учебник, по-видимому, переведен им до «Pantechne» и частью вошел в их практический отдел. Что касается других его переводов с арабского, то дело идет главным образом о сочинениях Исаака-Иудея по диэтетике, исследованию мочи и лихорадке. Кроме того, Константин подарил Западу целый ряд арабских переработок, а частью и греческих (?) текстов Гиппократа и Галена; в частности им изданы Афоризмы с комментариями к ним Галена, Прогностика, Правила жизни при острых болезнях Гиппократа. Малое врачебное искусство и Терапевтический метод Галена (Tegni и Megategni); все эти сочинения, за исключением последних, более значительных по объему, вместе с латинской переработкой (также Константина) работ Теофила- Филарета о моче и пульсе, в течение веков служили руководствами врачебного искусства, концентрировавшими в себе всю античную медицинскую мудрость, а также служили основой для комментаторской деятельности схоластических учителей высших школ в (40/41) средние века. Это собрание Константиновских переводов древнегреческих и византийских сочинений, под именем Врачебное искусство (Ars medicinae), в Париже было обязательным руководством для преподавания в 13-м и 14-м веках; позже под именем «Articella» еще в течение многих столетий, уже в печатном виде, оно удовлетворяло потребностям врачей в кратком классическом руководстве. Потом к нему присоединилось еще много ходких печатных сочинений: «Isagogae Johannitii in artem parvam Galieni» к ним прибавил еще сам Константин.

Влияние Константиновских переработок арабских, древнеклассических и отдельных византийских сочинений было очень велико; известный французский историк медицины Шарль Даремберг хотел дать внешнее выражение этому значению Константина, предложив соорудить ему памятник в Салерно или на мысе Монте-Кассино, причем в этом сооружении, по его мысли, должен был принять участие Конгресс ученых со всех концов Европы. Наиболее значительно было непосредственное влияние Константина на Салернскую школу. От Константина ведет начало также полное господство одностороннего галенизма в латинской медицине Запада.

Сочинения Константина, писавшиеся в 70 и 80 годах одиннадцатого века в монастыре на вершине Кассино и проникшие оттуда в Салерно, дали повод к совершенно необоснованной легенде о том, будто медицинская школа в Салерно была основана Бенедиктинским монастырем в Кассино. В Салерно уже существовала скромная врачебная школа, известная под своим именем, в то время, когда в монастыре св. Бенедикта, расположенном на горе Кассино более чем в 150 километрах к северу от Салерно, о медицине и других науках еще и не думали. Легенде об основании Салернской школы Кассинским монастырем можно придавать только одно значение: она обязана своим происхождением стремлению разукрасить по возможности воспоминание о том большом влиянии, какое имели труды Константина, написанные им на Монте-Кассино.

До Константина у Пестийского залива врачебным искусством занимались усердно, и методы лечения, переданные классической древностью, постоянно передавались далее ревностным ученикам; но к услугам школы были только немногочисленные латинские отрывочные сочинения, причем некоторые из них вылились в окончательную форму только во времена готов и лангобардов в южной Италии. Теперь со времени Константина ученый мир узнал нечто иное и новое, во много раз превосходившее по полноте учения (41/42) и ясному методическому изложению весь тот учебный материал, которым до сих пор пользовались; этим новым была греческая мудрость, приведенная в систему и упорядоченная выдающимися учеными ислама, изложенная языком, понятным для всех. Ученые стали ревностно черпать из вновь открывшегося источника, и легкая латынь Константина развязала языки и опытным Салернским учителям. Содержание сочинений Константина ежедневно излагалось перед толпой жадных к знанию учеников и повело к возникновению молодого Салернского школьного стиля. Через немного десятилетий в Салерно возникла обширная собственная литература, имевшая преимущественно практический характер; эта литература вначале тесно примыкала к творениям Константина и лишь немного выходила за пределы того круга, который он очертил, причем ее отличительной чертой было то, что она тесно спаивала новое с благоговейно сохраненным старым; в этой литературе, в часто далеких друг от друга вариантах, легко можно заметить происхождение ее из лекций и записей слушателей.

Среди учеников Константина, бывших также и авторами сочинений, первым и быть может единственным, получившим образование непосредственно у Константина, является Иоанн Медик; в Бреславльском Салернском кодексе, столь скупом в отношении имен, он фигурирует под именем Иоанна Аффляция в качестве автора сочинения о моче, практического руководства и сочинения о лихорадке. После смерти Константина, Иоанн был распорядителем его литературного наследства; нет ничего удивительного поэтому, что как сочинение его о моче, так и его «Лечебник» (Curae) и все содержание того, что носит его имя, совпадают в подробностях в сборном руководстве Салернской терапии с сочинением, которое под именем «Золотой книги» фигурирует в Базельском издании трудов Константина. Во всяком случае к концу 11-го века учение Аффляция в общем мало отличалось от изложения его учителя.

В цветущую пору Салернской школы особенной славой пользовались в качестве практических врачей магистр Иоанн Платеарий, магистр Бартоломей, магистр Кофо и магистр Феррарий. Краткое практическое руководство Иоанна из Платеи пользовалось популярностью в течение весьма продолжительного времени и неоднократно перепечатывалось еще в 16-м веке. То обстоятельство, что труды Салернской школы в это время представляли собою соединение античных учений с тем новым, что принес Константин, находит внешнее выражение у Бартоломея, который (42/43) свое практическое руководство озаглавил «Introductiones et experimenta in practicam Hippocratis, Galieni, Constantini». Книга имела раньше очень большое распространение, хотя не все то, что среди немецких книг по фармации, начиная с 12-го и 13-го века носит имя Бартоломея, на самом деле связано с ним; их содержание в большинстве случаев заимствовано из рецептариев, которые восходят к эпохе Каролингов и раньше.

Крупным врачом был без всякого сомнения и Кофо; от него дошло практическое руководство, в котором, после подробного изложения патологии и терапии различных видов лихорадки, излагается местная патология от головы до нижнего конца туловища; в книге содержится и кое-что свое. Кофо, по-видимому, много занимался и фармацией; многие лекарственные формулы окрещены его именем, и позднейшие авторы охотно ссылаются на него, как на своего учителя и авторитетного руководителя. Меньшей известностью пользовался Феррарий, оставивший нам одно сочинение о лихорадке.

Все указанные выше сочинения послужили источником для составленного в середине 12-го века обширного трактата «De aegritudinum curatione», в котором рассматривается лечение всех болезней, начиная с головы и кончая ногами; в трактате излагается и учение о лихорадке; все вышеназванные авторы цитируются, причем приводятся их имена и целые отделы их сочинений, получается сборное руководство, обнимающее все терапевтические знания Салернской школы в эпоху ее процветания. Нужно указать, что этот сборный труд имеется только в известном Бреславльском Салернском кодексе; этот кодекс сразу так расширил наши литературные сведения о Салерно, что неаполитанский врач де Рензи с поддержкой Хеншеля и Дарембертга решился приступить к изданию «Салернского сборника» (Collectio Salernitana) в 5-ти томах. Следует отметить, что до тех пор пока сборник «De aegritudinum curatione» имеется только в Бреславльском Салернском кодексе, трудно отказаться от мысли, что это руководство было только сборным руководством одного человека для собственного употребления и не представляло собою книги, в которой отражалась бы работа всей школы.

Одновременно с Кофо некий Архиматтей также написал практическое руководство, знаменующее известный прогресс в том отношении, что в нем приводятся собственные методы лечения и содержится казуистика. Здесь перед нами таким образом тот род литературы, который в последующие века получил название (43/44) «Consilia medica»; эта книга местами составлена в виде клинических лекций. В оригинальной общей терапии, озаглавленной «De modo medendi», Архиматтей, как он указывает в начале своего труда, ссылается на Иоанна из Платеи и на Кофо. Такое изображение общих принципов лечения было в Салерно, по-видимому, излюбленным родом литературы, так как в нашем распоряжении имеется еще одно сочинение, появившееся раньше, одинаково озаглавленное и также принадлежащее к Салернскому литературному достоянию. Архиматтею принадлежит кроме того первое по времени в средние века введение в практику; оно появилось сперва в сокращенной форме под названием «De adventu medici ad aegrotum» и вызвало общий интерес, так как в нем в такую раннюю эпоху проводятся уже основные принципы здоровой врачебной политики и даются указания, касающиеся исследования больных, постановки прогноза и установления диэтетического и лекарственного плана лечения. Позже в Париже была найдена рукопись подробного оригинального сочинения, носящего заглавие «Liber de instructione medici secundum Archimatthaeum». Сочинение о моче некоего Маттея «de Archiepiscopo» с полным основанием приписывают тому же автору. Нужно отметить, что Салернская школа владеет целым рядом таких работ, посвященных исследованию, — или, вернее, — осмотру мочи; здесь сказалось влияние византийской работы о моче Теофила и раннего арабского сочинения на ту же темуИсаак бен Сулейман ал Израили. Ромуальду и другим принадлежат сочинения о пульсе.

Древний «Antidotarium» во времена расцвета Салернской школы комментировался и дополнялся. Дополнения сделаны по-видимому, Николаем; в качестве комментатора видное место занимает Маттей Платеарий, снабдивший книгу очень ценными примечаниями. Платеария считают также составителем очень важного дополнения к фармацевтической части Антидотария; оно представляет собой составленное в алфавитном порядке подробное руководство, содержащее учение о лекарственных веществах. Под именем «Circa instans» оно пользовалось известностью на протяжении всех средних веков и, подобно папским буллам, носило название по первым двум словам текста: распространение этой книги было очень велико, причем она была переведена на все главные европейские языки, как, например, на немецкий и французский.

В наиболее древней, дошедшей до нас форме это учение о лекарствах состоит в Бреславльском кодексе из 423 отделов, имя автора при том не называется. Подобно псевдогаленовым Dynamidi в (44/45) полной дошедшей до нас форме Бреславльский «Liber simplicium medicinarum» (Книга простейших лекарств) содержит не только лекарственные вещества в собственном смысле слова, но и все питательные вещества, являющиеся «Simplicia» диэтетической терапии. Об этих питательных веществах говорится особенно подробно. Это первое подробное руководство по лекарствоведению и диэтетике было позже сокращено, причем на первый план выдвинуты лекарства в собственном смысле слова, выбор последних был, кроме того, ограничен. Если Бреславльский кодекс верно передает первоначальное содержание руководства и не является расширенным изданием его, то спрашивается, принадлежит ли выбор лекарств, оставшихся в руководстве, Платеарию, — это мне пока представляется неправдоподобным, — или же его большое сборное руководство было сокращено и уже в этом сокращенном виде нашло общее распространение: определенного ответа на этот вопрос мы сейчас не можем дать. Всего вероятнее, что расширение «Circa instans» Платеария обработано кем-либо другим и перешло в сборный Бреславльский кодекс.

Дальнейшим дополнением к «Antidotarium Salernitanum» служили бывшие в ходу уже в половине 12-го века работы, касавшиеся составления (Confectio) рецептов, приготовления лекарственных вод, масел, сиропов, лекарств для наружного употребления, клизм, суппозиторий. Кроме большого «Circa instans», существовали также более краткие руководства, трактовавшие о том же предмете; одно из них приписывается Константину, но, надо думать, оно возникло после смерти Платеария, причем написано Иоанном (Johannes de Sancto Paulo); этому автору принадлежит также «Diatflorilegium», в котором вкратце излагается диэтетика Салернской школы в эпоху ее расцвета. В то же время, вскоре после середины 12-го века, Музандин составил книгу об изготовлении кушаний и напитков для больных.

В энтузиастическом порыве литература Салернской школы, в следующие 50 лет за смертью Константина, достигает очень большой высоты и выдвигает двух ученых, которые были одновременно и превосходными наблюдателями и блестящими врачами- мыслителями, — ими были Мавр и Урсо. Первому принадлежит «Regulae urinarum», представляющие собой лучшее и наиболее обстоятельное изложение учения. Салернской школы о моче, но с заметным уже уклоном в сторону схоластики; ему принадлежит далее небольшое сочинение о кровопускании, причем в нем впервые мысль врача поднимается выше того, что давало небольшое наставление (45/46) к производству кровопусканий, переданное античной древностью и бывшее в широком распространении в Салерно; это наставление (Epistola de flebotomia) приписывалось Гиппократу и в течение веков пользовалось большой известностью. Мавр является далее автором «Комментариев к Афоризмам»; эта книга не только показывает, как высоко ставили великого Гиппократа в «Civitas Hippocratica», но служит также показателем того, как серьезное медицинское мышление умело извлекать пользу из древнего наследства и совершенствовать его. Еще более высокий философский уровень мы находим у Урсо; в Бреславльском кодексе, из эпохи его составления, содержатся небольшие отрывки из Урсо, свидетельствующие об остроте его логического мышления и о понимании им общим естественно-научных вопросов. Его ученик Жилль де Корбейль, оставивший Салерно самое позднее в 1180 г., с удивлением говорит о глубине понимания им естественно-научных проблем:

«Strenuus ambiguos causarum solvere nodos».

Рис. 10. Изображение осмотра мочи (самое старое из до сих пор известных); инициал в трактате о моче Мауруса в Бреславльском кодексе.

Урсо в высокой степени обладал даром наблюдения. Его сочинение о моче, в семиотической части, дает целый ряд отличительных признаков, свидетельствующих о высоко развитой способности наблюдать. Еще ярче эта способность выступает в двух его сочинениях о действии качеств на процессы в природе вообще и на человеческий организм в частности (De effectibus qualitatum) и о действии лекарственных веществ, рассматриваемом с точки зрения учения о качествах (De effectibus medicinarum), а также об общих принципах лечения. Значение Урсо, как врача-мыслителя, станет еще более очевидным, когда будут напечатаны его «Афоризмы», представляющие собой собрание собственных руководящих мыслей о (46/47) врачебном искусстве, а также его обширный двойной Комментарий к ним.

Высшая ступень литературного развития Салерно была достигнута. Мощным порывом Салернская школа стремилась выявить основные принципы своего терапевтического мышления и искусства, — принципы, являвшиеся следствием многовекового культа врачебного искусства: она делает это в собственном обширном литературном творчестве, которое появляется с конца 11-го и до конца 12-го века. По образцу арабской медицины, с которой Салерно ознакомилась благодаря Константину и которая является в сущности лишь вторым изданием греческой, Салерно создает свою собственную литературу, в которой ранние арабские достижения соединяются с тем, что непосредственно перешло от греков, а с середины 12-го века к этому прибавляется стремление научно углубить достигнутое собственными усилиями и усвоенное со стороны. Последняя задача оказалась, однако, не по силам Салернской школе; до нее не доросли еще самые видные ее представители, так как в их распоряжении не было необходимых предпосылок и вспомогательных средств. Поскольку мы можем судить, Салернская школа создала еще следующее: словарь и таблицы, принадлежащие некоему Салерну и комментированные французом из Прованса Бернаром, а также дошедшие до нас медицинские «Consilia» Цезаря Коппуля, время жизни которого нам в точности неизвестно.

Нами дан общий очерк литературной деятельности Салерно в эпоху его расцвета и брошен взгляд на Салерно в более поздрие времена. Этим, однако, наш долг по отношению к самой древней медицинской школе Запада не выполнен; мы должны еще познакомиться с ее анатомией, хирургией и гинекологией, а также отдать себе отчет в ее влиянии, как высшего учебного заведения, на врачебный мир южной Италии и Европы и на врачебное сословие вообще.

 

Анатомия и хирургия Салернской школы

Салерно стремилась сделать своих учеников в медицинской школе «docti istius professions artifices», — этим подчеркивался практический характер медицинского образования, но признавалась также необходимость учености. В эпоху раннего Салерно, до Константина, эрудиция не была отличительной чертой тогдашнего врача; от него требовалось врачебное умение, искусство, или, по крайней мере, то, что тогда разумелось под понятием об искусстве. (47/48) Варбод-Гариопонт, как мы видели, в первой половине 11-го века пользовался званием: «literis eruditus ас medicus». После Константина положение меняется; стремление к учености, к научности мало-помалу растет, и в Урсо мы близки уже к экспериментальной медицине, к обоснованию тех или иных положений посредством опыта и к проверке путем опыта.

Впрочем, в Урсо нас более поражает логический анализ фактов и вопросов, которыми он занимался; благодаря этому о нем, а отчасти и о Мавре, мы находим частные упоминания в энциклопедии француза Радульфа из Лоншана (около 1216 г.), ученика и комментатора Алануса из Лилля; в этом мы можем видеть доказательство конечного вырождения Салернской школы в схоластику.

В Салерно серьезно думали о возможном научном углублении школьной медицины, развитие которой шло до сих пор только по практическому пути; об этом говорит скромная, правда, попытка разработки в «Civitas Hippocratica» анатомии, причем сначала в ней видели только практическое подсобное знание к врачебному искусству; роль здесь играло новое учение в Theorica Pantegni Константина. Перед нами — анатомия животных, которая в своей древнейшей форме представляет собой наивное перечисление и описание внутренностей, с постоянными экскурсиями в область физиологии, патологии и семиотики. В качестве самого древнего Салернского сочинения по анатомии долгое время считали анатомию свиней Кофо; нужно думать, однако, что имя этого крупного клинициста дано небольшой работе по анатомии без всякого основания. Практический учебный текст мы находим в Бреславльском кодексе; он представляет собой лекцию в школе, читанную на трупе животного, и основывается на Константине; нужно, однако, отметить, что в этой работе видно стремление дать живое, подкрепленное ссылками описание, которое временами приводит автора к небольшим вольностям на словах, как, например, в введении, часто совпадающем с мнениями Константина. Хеншель с полным основанием дал этому анонимному труду название «Demonstratio anatomica», и, быть может, в нем нужно видеть одну из ранних работ Мавра, который позже составил краткий очерк анатомии. Более ранние описания, из которых во втором видно уже стремление к систематизации, относятся, по-видимому, к концу 11-го и середине 12-го века; первое из них, может быть, еще старше. По времени и содержанию, а также и по форме, близко к этим работам небольшое анатомическое сочинение, взятое от Константина, но (48/49) переработанное самостоятельно; в отдельном виде оно имеется только в Мюнхене, в Вюрцбургском же кодексе содержится вместе с древнейшей, так называемой «Anatomia Cophonis». В этой анатомии тенденция к систематизации выражена еще резче, чем в предыдущих сочинениях. Во всех этих трудах бьет ключом живейший интерес к анатомо-физиологическому изучению и стремление взять от него все полезное для практики.

Рис. 11. Операция геморроя, катаракты и носового полипа. Из рукописи 11-го столетия (Британский музей).

Как учебный предмет самостоятельного значения, анатомия выступает в ряде сочинений, связанных с именами Николая и Рихарда. Оба эти автора заимствовали у Константина не только содержание, но и форму изложения. Анатомия, как самостоятельная медицинская дисциплина, становится предметом ученых изысканий и ученых лекций; записи этих лекций, не всегда в одинаковой форме, относящиеся ко второй половине 12-го и началу 13-го веков, сохранились до настоящего времени. Под именем «Magistri Nicolai physici» дошла до нас книжка по анатомии, отличающаяся особенной тщательностью редакции и строгой систематизацией материала; вряд ли есть возможность считать составителем ее того самого Николая, которому принадлежит «Antidotarium» в его (49/50) форме, относящейся к периоду процветания Салерно, так как этот Николай — автор «Антидотария» — является почти неуловимой личностью, время существования которой следует отнести к началу 12-го века, тогда как Николай, автор анатомии (Anatomia Nicolai) был современником Урсо и жил в последние десятилетия этого века. Имя Рихарда носят дошедшие до нас сочинения по диагностике: деятельность этого врача может быть отнесена уже к началу 13-го века, но главным образом она, быть может, протекала в последние десятилетия 12-го века, во всяком случае до опубликования канона Авиценны. Псевдогаленовская «Anatomia vivorum», которую одно время приписывали Рихарду-англичанину, во всяком случае написана в 13-м веке, когда уже познакомились с анатомической мудростью у Ибн Сина. Написана она в Салерно, или, быть может, в каком-нибудь другом центре Италии (например, в Болонье), или даже во Франции, это вопрос, который ждет еще решения. Во всяком случае «Anatomia Nicolai», а также «Anatomia Richardi», со всеми их переработками и вариантами в рукописи и в лекциях, несомненно, принадлежат Салерно, составляя кульминационной пункт его творчества в области анатомии.

Рис. 12. Изображение шести мест прижигания каленым железом. Из рукописи 11-го столетия (Британский музей). (50/51)

Спрашивается, не пошли ли в Салерно дальше вскрытия животных? Ни литература Салерно, ни исторические документы не дают, к сожалению, определенного ответа на этот вопрос, хотя нельзя отрицать возможности, что приблизительно в середине 13-го века время от времени в медицинской школе Салерно производились вскрытия трупов преступников в целях демонстраций. К сожалению, уверенности в этом у нас нет, так как сведение, которое мы находим у Марциана, «протомедика» Сицилии, до сих пор не нашло еще подтверждения; это известие Марциана гласит, что Фридрих 2-ой в 1238 г. приказал, чтобы в Салерно раз в пять лет производилось вскрытие человеческого трупа в присутствии врачей и хирургов. Еще менее вероятно клерикальное измышление, созданное из вражды к светским властям, о производившихся, по приказанию императора вивисекциях людей с целью контроля физиологических процессов; это же приписывали гениальной египетской царице Клеопатре.

Во всяком случае анатомические демонстрации входили в систему преподавания в Салерно, и даже 400 лет спустя в Италии не брезговали для демонстрации положения внутренностей прибегать к трупам свиней; что касается демонстрации трупов людей, то она, по-видимому, представляет собой достижение схоластической Болоньи и относится к концу 13-го века.

Не подлежит сомнению, что усердные занятия анатомией в Салерно принесли пользу клинической медицине, а также много способствовали пробуждению и поднятию научного духа. Наибольшую выгоду извлекала из анатомии хирургия.

В литературном отношении хирургия Салернской школы находит наилучшее отражение в 9-й книге практической части Pantegni, опираясь таким образом на Хали Аббаса в обработке Константина. Нужно, однако, сказать, что оперативная хирургия, с античных времен, практиковалась в Италии и составляла искусство, имевшее характер семейной традиции. В Калабрии и противолежащей Сицилии пластика и камнесечение были разработаны позже очень тщательно и производились с большим успехом; в горах Умбрии многие семьи сделали своей специальностью грыжесечение и операцию снятия катаракты; на Аппенинском склоне, южнее Болоньи, существовали старые семьи врачей, занимавшиеся хирургией и обучавшие ей. Проследить развитие этой хирургии, начиная с древности и до средних веков, трудно, так как до нас дошли лишь неясные указания, но пройти мимо них мы не должны. В манускриптах, относящихся к ранней эпохе средневековья мы часто находим (51/52) изображения двух-трех операций с краткими надписями, указывающими, что собственно изображается на рисунке, но без сколько-нибудь подробного сопроводительного текста. Установить время, когда производились эти операции, а также их происхождение, пока трудно. Дело идет об операциях удаления катаракты (albulae oculorum sic excutiuntur), удаления носовых полипов (fiingus de nare sic inciditur) и геморроидальных шишек (emoroida inciditur sic); эти три операции, по-видимому, производились особенно часто. Иногда эти изображения операций приводятся в связи с широко распространенной серией учебных рисунков, изображающих 26-40 мест на теле, на которых производятся прижигания раскаленным железом при внутренних болезнях. Обе группы рисунков безусловно относятся к поздней античной эпохе. Отношение к хирургии в собственном смысле слова имеют лишь первые три операции; что же касается остальных, то они являются тем малым хирургическим пособием при лечении внутренних болезней, которое пользовалось большой популярностью как у греков и римлян, так и у арабов, и из античной древности перешло в средние века.

О хирургии в раннем Салерно мы не располагаем письменными свидетельствами. Лишь воины, возвращавшиеся домой из крестовых походов, давали повод для позднего лечения их ранений; о подробностях мы ничего не знаем, так как они были профессиональной тайной.

Первая литературная работа Салернской школы по хирургии дошла до нас в «Бамбергской Хирургии»; она сохранилась в нескольких манускриптах (два — в Бамберге и один — в Кэмбридже) и в большей своей части основывается на Pantegni; некоторые ее отделы заимствованы, впрочем, непосредственно из Салернской литературы раннего периода и ведут свое начало таким образом из античной древности; такова ложно приписываемая Гиппократу «Epistula de flebotomia» (см. выше). О самостоятельной хирургической работе, которая несомненно имела место в «Civitas Hippocratica», эта книга представления не дает.

Настоящим хирургом, принадлежавшим к Салернской школе в пору ее расцвета, был Роджер Фругарди, происходивший из лангобардской дворянской семьи; Роджер был салернцем в полном смысле слова, в школе он преподавал хирургию, и в 1170 г. литератор Гвидо фон Ареццо, пользуясь, по-видимому, записками его учеников, как материалом, составил руководство по хирургии в том виде, как она излагалась Роджером. Это руководство состоит из 4-х отделов в 20-50 глав каждый и в самой сжатой (52/53) форме излагает хирургическую терапию, начиная с головы и кончая ногами. Учение Роджера возникло, очевидно, в перевязочной и у операционного стола; оно основано на богатом опыте и на обширной хирургической деятельности. Целый ряд рисунков из итальянских и французских рукописей 13-го и 14-го веков позволяет познакомиться с материалом, находящимся в руководстве Роджера, и дает наглядное представление о технике операций (ср. рис. 13 и 14).

Хирургическое руководство Салернской школы, о котором сейчас была речь, подверглось первому расширению и истолкованию уже в учебном курсе самого Роджера, причем в него были введены казуистика, поучительные замечания и новые рецепты. Дополнениями богаты манускрипты труда Роджера, как сохранившиеся, так и утерянные. При чтении и в руках практиков это первое дополнение и истолкование Роджера все росло; с каждой новой перепиской объем его становился все больше. Этого мало. Руководство Роджера подвергалось и сознательной переработке, причем этим делом занимались не только в Салерно. Для потребностей практики и преподавания Болоньский хирург Роланд из Пармы переработал руководство Роджера в легко доступный учебник, пригодный для школьных целей и ставший признанным пособием в Болонье; окончательная редакция этой книги относится к периоду времени между 1230—1240 гг., она получила название Ролландина (Rolandina). Приблизительно в то же время хирург божьего милостью Вильгельм фон Кондженис из Бурга, приобревший большой опыт в альбигойских войнах, во время которых он состоял при Симоне фон Монфорте, положил в основу своих лекций в Монпеллье руководство Роджера. Два его ученика оставили записки, причем записки одного из них (немца из Höxter, составленные по лекциям в Монпеллье) сообщают особенно важные подробности из операционной комнаты Вильгельма в больнице св. духа в Монпеллье; эти данные показывают, с какой серьезностью Вильгельм относился к задаче обучения будущих хирургов. Несколько позже появилось новое дополненное флорентийское издание Роджера; это издание ясно свидетельствует о том, как много в литературном отношении получила хирургия из трудов Абул Казима и Ибн Сина, несмотря на то, что они стали известны лишь в отрывках.

В самом Салерно дальнейшее развитие хирургии представляется очень скромным; об этом свидетельствует хирургия Иоанна Ямати, которая была составлена после 1250 г. на Пестийском заливе, и (53/54)

Рис. 13. Изображение операций из французского перевода Роджера,

13-го столетия (Британский музей). (54/55)

Рис. 14. Изображение операций из французского перевода Роджера,

13-го столетия (Британский музей). (55/56)

сто лет спустят Гви-Овернцем неудачно названа была «Chirurgia brutalis». Вершины литературной обработки толкование Роджера достигло вскоре после середины 13-го века в так называемой «Глоссе четырех мастеров» к хирургии Роджера и Роландо; об ее позднем происхождении ясно свидетельствует присоединение имени Роландо из Пармы.

Уже во флорентийском издании хирургии Роджера, принадлежащем Пуччинотти, находится указание, что в составлении книги Роджера принимали участи три «magistri» из Салерно, т.е. помимо Гвидо фон Ареццо еще два других писателя. В «Glossulae quatuor magistrorum super Cimrgiam Rogen et Rolandi» в качестве авторов выступают уже, в точном смысле слова, шесть человек, именно оба известные хирурга и четыре интерниста — Архиматтей, Петронцеллий, Платеарий и Феррарий, с которыми мы уже знакомы; период их жизни обнимает свыше века, если не больше, а если мы присоединим сюда обоих хирургов, то получим свыше 200 лет. Здесь перед нами, по-видимому, просто фабрикация ученых без точного знания исторических фактов, так как, как сказано выше, это, в общем очень важное заключительное комментирование Роджера, по всем понятиям, имело место после середины 13-го века во Франции. Один французский стихотворец в ту же эпоху — из Роджера, Роландо и Виллегальма из Бурга, присоединив к ним «Trotula» и др., создал обширную «Роета medicum».

Это толкование Роджера целой массой авторов потребовало целого столетия усердной практической и литературной работы, причем хирургия Роджера возбуждала в Италии и особенно во Франции интерес еще в то время, когда в верхнеитальянской хирургии начала уже проявляться тенденция к более высокому развитию.

С «Trotula» мы вступаем в последнюю область литературной деятельности, имевшую место в раннем Салерно и в Салерно в пору его расцвета, в области лечения женских болезней. Салернская школа имела светский характер; клерикальной она никогда не была, хотя духовные имели в нее доступ и в качестве учителей, и в качестве слушателей; в виду этого в Салерно с самого начала существовала возможность заниматься акушерством и гинекологией. Что касается акушерства, то им в то время занимались исключительно повивальные бабки; лишь в совершенно исключительных случаях помощь оказывалась хирургами. Помощь при родах — самого элементарного характера — оказывалась, насколько можно судить, женами (56/57) и дочерьми учителей врачебного искусства в Салерно. Если мы внимательно проанализируем то, например, что сообщает Кофо о способе лечения «Салернских женщин», то мы увидим, что дело идет в сущности о народных средствах и искусстве повивальных бабок, которым ученый врач в большинстве случаев противопоставляет свое лучшее знание со своим «Ego autem». Равным образом, те сведения о «Салернских женщинах», которые сообщает Бернар из Прованса в 13-м веке, также говорят о том, что помощь, оказывавшаяся ими, была народной медициной чистой воды, или происходила из «корзинки для шитья», служила эротическим и косметическим потребностям и таким образом отчасти была даже вредной. Ничего не меняет в этом тот факт, что уже в 11-м веке одна салернская матрона привела своими познаниями в изумление французского монаха; это свидетельствует лишь о том, что в атмосфере, господствовавшей у Пестийского залива, одаренная женщина могла приобрести солидные знания, соответствовавшие духу времени. Что она была «Trotula» или «Trotula di Rugiero», жена Джованни Платеария, это исторически не доказано. Во всяком случае к рассказам о том, что «Mulieres Salernitanae» в 11 и 12 веках составляли видную часть салернского ученого мира, необходимо относиться с большой сдержанностью, и трудно верить, что дошедшие до нас имена женщин-врачей имеют какую-либо историческую ценность. «Trotula mulierum», как озаглавлена рукописная книжка, это не имя какой-либо определенной женщины-врача, но просто сочинение по гинекологии, носящее название «Trotula»; это сочинение целиком основано на материале, перешедшем из античной древности, и свой окончательный, теперешний вид получило в эпоху после Константина.

В общих чертах мы познакомились уже с тем, что перешло в монашескую медицину и в медицину раннего Салерно из лучших гинекологических источников классической древности; в частности с тем, что получили они из катехизиса для повивальных бабок Сорана, переработанного Мусцио. В «Trotula» мы снова находим заимствованные оттуда сведения о защите промежности и шве при разрывах промежности. В косметической части книжки (Trotula minor) интересны данные, свидетельствующие о культурном взаимодействии между Салерно и Сицилией во времена господства мусульман; постоянно повторяются указания на те или иные косметические приемы, практикующиеся у сарацин, — ранний интернационализм в сфере ухода за красотой и потребностей женского туалета. (57/58)

Работ, посвященных детским болезням, эпоха расцвета Салерно нам не дала. Нужно, однако думать, что два небольших текста, опубликованных в «Janus»’e в 1909 и 1916 гг. и посвященных детским болезням, именно «Practica puerorum adhuc in cunabulis jacentium» и «Liber de passionibus puerorum (Pseudo) Galieni» в раннем Салерно были в ходу; оба эти текста ведут свое начало от классической древности.

К началу 13-го или к концу 12-го века относится, наконец, «Practica oculorum» Бенвенуто Граффео, принадлежавшего к одной торговой фамилии в Сицилии. Книга эта, дошедшая до нас в многочисленных списках, имеет сильно выраженный индивидуальный характер и излагает строение и заболевание глаз с лекарственным и хирургическим их лечением; различные отделы составлены с различной степенью обстоятельности. Автор называет себя «Salern»; позже, когда маленькая медицинская школа была забыта, это слово стали читать «Salem», переделав затем его в легкопонятный «Иерусалим». Рукописи книги отличаются удивительным разнообразием как в отношении объема, так и в отношении даже текста. Но знакомство с рукописями средних веков вообще показало, что манускрипту Граффео свойственны все черты, характеризующие литературное творчество Салерно в эпоху расцвета; там господствовали следующие формы литературного творчества: лекция, доклад, записки слушателей. Практическое наставление, приложенное к книге и составленное в слегка рекламном тоне, нашло широкое распространение также и на местных языках. Подобно Роджеру, Бенвенуто под именем Бенвенто из Салерно стал известен и в Провансе и сохранил эту известность до тех пор, пока его не вытеснили лучшие руководства, пришедшие с Востока; с этими сочинениями мы уже знакомы, Запад с ними познакомил — частью, по крайней мере, — Константин. Во всяком случае как в этой области, так и в других, можно пренебречь тем, чем кичится Салерно; вскормленный античной медициной, ранним исламом и Византией, от себя Салерно прибавил очень немного.

Но и в пору упадка Салерно, который жил тогда почти славой своего 12-го века, когда в Civitas Hippocratica начали появляться уже признаки «facies Hippocratis», сумел оказать всему врачебному сословию Запада очень существенную услугу. Продолжая мудрые начинания своих норманнских предков, великий император Фридрих II дал Салернской школе, как старейшей из медицинских школ империи, исключительное право давать звание врача в пределах государства лицам, окончившим курс лечения. Это право получила (58/59) только Салернская школа; была обойдена даже только что основанная тем же Фридрихом высшая школа в Неаполе, — ясный признак того, что Салернская школа в проницательных глазах императора и его канцлера стояла еще высоко. Срок обучения в школе был определен в пять лет; затем следовал еще один год практического усовершенствования под руководством опытного практика, и только тогда давалось звание врача. Для хирургии предписывался отдельный годичный курс обучения. И дальнейшая практическая деятельность врача осуществлялась под определенным правительственным контролем. Бедные получали врачебные советы бесплатно; наряду с этим устанавливалось высокое вознаграждение за труд; приготовление лекарств в аптеках, открытие которых в зависимости от местных условий, стало только прививаться, было подчинено контролю, причем были приняты меры к недопущению преступного соглашения между врачами и аптекарями. Для южноитальянской империи Гогенштауфенов Салерно получило даже нечто вроде монополии на преподавание медицины, хотя эта монополия сохранилась за ним лишь в течение короткого времени. Упорядочение всего медицинского дела, начатое в середине 12-го века норманнским королем Рожером II, к 1240 г. было закончено, а 1268 г. был годом, когда Италия ушла из-под власти Гогенштауфенов; место Салерно занял Неаполь, и в 14-м веке слава Салерно в устах Петрарки звучит уже как бы легендой.

«Regimen Sanitatis Salernitatum», о котором так много говорилось, представляет собою не что иное, как попытку воскресить старый блеск Салернской школы; в 15-м и 16-м веках этот «Regimen» пользовался большой известностью и широким распространением, но в манускриптах 14-го и 15-го веков его роль очень скромна, а в более раннюю эпоху о нем вообще не слышно. Арнальд из Виллановы в начале 14-го века составил небольшую — в 360 стихов — поэму, представлявшую выборку из стихотворного медицинского наследства Салерно, остальной Италии и Франции; содержание этого произведения, снабженного прозаическим комментарием, с которым оно вначале всегда печаталось, составляют частью вопросы диэтетики и фармации, а частью — прогностики.

«Anglorum Regi scripsit tota schola Salerni» которое многих ввело в заблуждение, представляет собой, по-видимому, чистейшую выдумку мистификатора, очень симпатизировавшего тогда южноитальянскому Аррагону. В 14-м и 15-м веках любили поэзию, медицинские и диэтетические стихотворения охотно вносились тогда небольшими порциями в манускрипты, а в 15-м и особенно в 16-м (59/60) столетиях, когда собрание Арнальда потеряло свой комментарий, эти стихи приписали Салернской школе и внесли их в труд Арнальда. А в 19-м веке этот «Florilegium», прозванный «Flos midicinae» уже в рукописях, сильно увеличился в объеме и превратился в детальный компендий всей медицины. Его стихи все более и более отдалялись от старой стихотворной формы, и великолепное сооружение в 3520 стихов, разделенное на 10 отделов и многие главы, которое мы находим у де Рензи, также отличается от Салернской школьной мудрости, как большой ботанический сад от цветущего лугового участка в глетчерах Альп или в горной долине Аппенинских гор у Валломброза.

У Арнальда, с которым нам придется еще иметь дело, было более верное понимание простоты старого Салерно, чем у авторов «Салернского собрания» (Collectio Salernitana) в середине 19-го века, — авторов, которые думали вновь возродить вечную славу «Civitatis Hippocraticae», причем хотели сделать это при помощи такого стихотворного балласта.

 

Развитие хирургии в Северной Италии в XIII веке

Скромное развитие врачебного искусства в Салерно в течение 10 и 11 веков испытало мощный толчок, благодаря влиянию ранней арабской медицины в последние десятилетия 11-го века; проводником этого влияния был Константин. Благодаря этому влиянию арабской медицины на медицину Запада начался первый период расцвета западно-европейского врачебного искусства, длившийся целое столетие и закончившийся затем ранней Салернской схоластикой Мавра и Урсо, не оставшейся без влияния на натурфилофоскую схоластику Франции в 13-м веке. Между тем в Сицилии, при дворе норманнских королей, началась усердная работа по переводу — при посредстве Византии — произведений греческих авторов. Возникла школа, которая занималась почти исключительно естествознанием; с середины 12-го века она окрепла и приобрела влияние и на материке, где в течение 13-го и 14-го столетия она получила возможность и полнее высказаться и шире действовать.

Более важное значение для медицины, как и вообще для развития духовной жизни в средние века, имели переводы с арабского; ими широко занимались в 12-м и 13-м веках в Испании и притом по преимуществу в Толедо. То, что с начала 12-го века в Испании было переведено вне Толедо, имело отношение главным образом к (60/61) математике, а не к медицине. В Толедо же, уже в начале второй четверти 12-го века, крещеный еврей Авендехут (ибн Давид), прозванный Иоанном Толедским или Иоанном-Испанцем, перевел с арабского диэтетическую часть «Королевского зеркала» под заглавием «Epistola Aristotelis ad Alexandrum de observatione diaetae» и посвятил книгу одной испанской княгине. Это письмо, ложно приписываемое Аристотелю, произвело сильное впечатление, получило широкое распространение, скоро появилось и в Салерно и сделалось основой для обширной западно-европейской литературы всякого рода регламентов здоровья. Даже спустя 100 лет после его появления на него указывает императору Фридриху II в диэтетическом письме его лейб-медик и придворный философ магистр Теодор.

В конце третьей и начале четвертой четверти 12-го века медицинский мир Запада имел возможность познакомиться с наиболее высокими достижениями ислама в области врачебного искусства, благодаря ломбардийцу Герардо из Кремоны; жажда знания привела его около 1170 г. в Испанию и здесь вокруг него — он поселился в Толедо — образовалась целая школа любознательных переводчиков, которые обратили свое внимание прежде всего на астрологию и другие тайные знания, а также и на медицину. Герард умер в 1187 г., веком позже Константина. Еще до конца столетия один из его учеников, англичанин Даниэль из Марлея, написал астрологический компендий под заглавием: «Kiber de naturis inferiorum et superiorum»; эта книга дала импульс к новому развитию «иатроматематики», т.е. астрологической медицины, и во всяком случае она дает ясное представление о пути, на который вступила или готовилась вступить медицина.

Среди медицинских произведений, переведенных Герардом и его учениками с арабского, находится целый ряд сочинений, носящих имя Галена; среди них имеются также сильно ориентированные в сторону астрологии сочинения о кризисах и критических днях. Кроме того, были переведены компендий всей медицины, написанный для Мансура, и «разделения» Ap-Рази, рецептарий Ибн Вафида, бревиарий Яхиа ибн Серафион (Seraphion), комментарий Али ибн Ридванна к «Малому искусству» Галена и прежде всего «Канон» Ибн Сина и хирургия Абул Казима.

Трудно представить себе все значение этого потока новых знаний; влияние этих работ на развитие медицины было не меньше влияния вновь открытых или, вернее, ставших известными (61/62) естественно-научных сочинений Аристотеля (в 13-м веке) на развитие философии и всего западно-европейского мышления. В 13-м веке, наряду с другими, менее значительными сочинениями, особенное значение имело опубликование большого греко-арабского сборного руководства «Continens Rasis»; оно сделано было евреем Фарадшом бен Салимом (1279) из Джирженти в Сицилии; врач этот получил образование в Салерно.

Ибн Сина, Абул Казим и, рядом с ними, Ap-Рази не остались без влияния на хирургию, т.е. ту область медицины, которая, благодаря Роджеру из Салерно, достигла уже известной степени самостоятельности; хирургия в 13-м веке была в верхней Италии уже на такой высокой степени развития, как ни одна другая область медицины.

Из одной лангобардской дворянской фамилии в Лукке Боргониони происходят два выдающихся хирурга, заложившие фундамент для развития хирургии; речь идет о Гуго из Лукки и его сыне Теодерике. Гуго, хирург от рождения, хирург божьей милостью, сам, подобно Роджеру, литературным трудом не занимался; роль писателя взял на себя поэтому его ученый сын, принадлежавший к духовному сословию; он перенес на пергамент результаты их совместного опыта. Практический опыт отца был велик; гениальным чутьем он понял, что в течение тысячелетия лечение ран было на ложном пути, и что излечение ран достигается не возбуждением «pus bonum et laudabile»; наоборот, последним словом врачебной мудрости является стремление к негнойному заживлению, к естественной prima intentio, а для этого необходима простая спиртовая повязка (cum solo vino et stupa et ligatura decenti). Этому искусному хирургу медицина обязана еще одним крупным завоеванием в области хирургии; для общего наркоза при хирургических операциях он стал применять губки для усыпления, приготовленные по рецепту позднего греческого периода Рима или Александрии. Его биография связана также с возобновлением на итальянской почве важных античных установлений, поведших к созданию городской медицины. В 1211 г. Гуго из Лукки получил приглашение в Болонью в качестве городского хирурга, причем на него одновременно была возложена обязанность судебно-медицинской экспертизы; в качестве хирурга он сопровождал далее Болонский контингент в Святую Землю и принимал участие в осаде Дамиетты. Вернувшись в 1221 г. из Леванта, он работал еще в течение свыше трех десятилетий в Болонье, причем занимался также и химией изготовления (62/63) лекарств; в этой отрасли знания он, подобно некоторым прогрессивным хирургам средневековья, обладал известным опытом.

Хронологически учебнику хирургии сына Гуго предшествовала книга калабрийца Бруно из Лонгобурга или Лонгобукка, написанная им в Падуе в 1252 г. и представляющая собой мало систематизированную «Cyrurgia magna», «omnia vestigia veterum sapientum perscrutans», как подчеркивает сам автор. Эта книга появилась раньше, чем облеченный высоким духовным званием и тем не менее долго занимавшийся практической хирургией сын его Теодорих из Боргоньона (1206—1298) окончил свой учебник хирургии в 4-х книгах; в нем, в отношении формы изложения, он примыкает к своим предшественникам, но строит свой труд на своем опыте и опыте отца, причем всюду самым достойным образом отдает должное отцу. Возвращаясь к работе Бруно, необходимо отметить следующее: можно предположить, что в своем отечестве Калабрии он был в известном контакте с тамошней старой хирургической школой; во всяком случае, его книга никаких следов этого не содержит; нет его и в его небольшом руководстве «Chirurgia minor». Наоборот, в его книге впервые ясно сказывается — и притом в чисто схоластической форме — влияние хирургии Авиценны и Абул Казима; это влияние выражено здесь очень сильно. Бруно не только предоставляет слово фактам, но и рассуждениям (oportet aliquantulum disputare).

В Болонье Роландо и Уго работали рядом, причем в практической деятельности имели возможность сталкиваться друг с другом; там же Теодорих, где бы потом ни пришлось ему действовать в качестве князя церкви, провел значительную часть своей жизни, занимаясь хирургической практикой, причем написал большую книгу, посвященную лечению ран; там же, рядом с ним — как в высшей школе, так и у постели больного — работал в 60-х и 70-х годах 13-го века Вильгельм из Пиаченты, прозванный по имени местности, лежащей вблизи этого ломбардского города, Вильгельм из Саличето. Он написал большое, для его времени, глубоко оригинальное сочинение по медицине, хирургическая часть его составлена еще в Болонье. «Specialis amor» к оперативной хирургии был причиной того, что в последние 4 года своей деятельности в Болонье он главным образом занимался ею, а в первые месяцы после вступления в должность городского врача в Вероне (1275) написал последние главы своей хирургии и 8 июня 1275 г. закончил этот труд. Свою хирургию он посвятил Буоно ди Гарбо, известному хирургу в Болонье, где Вильгельм, согласно документам, (63/64) жил в 1269 г. Что касается остальной части своего медицинского труда, озаглавленного «Summa conservationis et curationis», то Вильгельм окончил его уже в Вероне после 1275 г., где он оставался еще и в марте 1279 г.; об этом можно судить на основании казуистического включения в его хирургию, которую он, работая над диэтетическим и терапевтическм отделами своего руководства по медицине, продолжал разрабатывать. Это тяготение к хирургии и является характерной чертой для того вклада в медицину, который он сделал.

Хирургия Вильгельма представляет собой наиболее важный отдел его ценного труда. Содержание ее изложено кратко, но исчерпывающе, причем предмет разрабатывается совершенно самостоятельно. Всюду виден опытный хирург, умеющий во время операции находить собственные приемы, если опыт и учения других оказываются недостаточными.

Самостоятельность Вильгельма, основанная на его личном опыте, находит выражение также в казуистике, вкрапленной в его книгу; еще ярче выступает она в работе его ученика Ланфранка, представляющей собой кульминационный пункт хирургического творчества в средние века. Хирургическую анатомию Ланфранк оставляет в стороне, довольствуясь небольшим отделом, излагающим общую анатомию «membra consimilia», т.е. простых тканей. Прекрасный очерк топографически-хирургической анатомии своего учителя Вильгельма, украшающего его хирургию, Ланфранк не надеялся превзойти.

Происходя из дворянской семьи Ланфранков в Милане, этот наиболее знаменитый хирург средних веков прошел прекрасную школу у Вильгельма из Саличето и развил широкую практику в своем родном городе; ею он занимался до тех пор, пока несчастная вражда партий, в которой его семья, выступавшая в качестве противников Висконти, потерпела поражение, не повела к его изгнанию; возвратиться на родину ему уже не было суждено.

Ланфранк со всей своей семьей отправился во Францию, причем сперва поселился в Лионе; здесь он всецело — ив практическом и литературном отношениях — посвятил себя хирургии, написал краткое руководство и продолжал свой главный труд по хирургии же, начатый им еще в Милане. В 1295 г. Ланфранк переехал в Париж и в 1296 г. закончил свою большую работу под заглавием «Ars completa totius cirurgiae». Ланфранк имел связи и в Монпеллье, где его сын Бонетус работал в качестве хирурга, и очень возможно, что Бернард, которому он с глубоким почтением (64/65) и дружбой посвятил оба свои произведения по хирургии, был тот самый Бернард Гордон, который служил в то время красой Монпеллье. В Париже Ланфранка приняли с распростертыми объятиями, причем особенное расположение оказали ему Жан де Пассаван и Жан Питар. Парижские врачи, а также юная коллегия de St. Come, по-видимому, отнеслись к нему весьма благожелательно, своим расположением дарил его и король Филипп IV Красивый (1285—1314). Занимаясь педагогической деятельностью и хирургической практикой, он прожил в Париже еще более десяти лет, пользуясь всеобщим уважением. Лишившись отечества, изгнанник сохранил глубокую благодарность к своей приемной родине, в особенности же к ее столице, «terra pads et studii»; его похвалы этому земному раю и мудрости ее врачей — почти неистощимы.

В своей большой хирургии Ланфранк довольно широко пользуется тем материалом, который дала ему миланская практика. Он составляет главную ценность его книги и, опираясь на него, он стремится поднять на высоту науки искусство лечения ран, — искусство, которому так много дал уже его учитель Вильгельм. Несмотря на сжатость изложения, на труде лежит печать клинической хирургии; собственный опыт позволяет ему относиться, в случае необходимости, критически к мнениям уважаемого учителя. Правда: великое открытие Гуго и Теодориха о необходимости заживления ран без нагноения, с применением вина для перевязок, забыто, но зато в хирургию вновь введены перевязка сосудов и остановка кровотечения посредством перекручивания сосудов. Ланфранк применял сшивание нервов; он знал употребление желобоватого зонда, о котором он говорит при описании операции кишечной фистулы; он обладал собственным опытом в лечении сложных переломов; накладывая шов на рану живота, он считался уже с возможностью возникновения грыжи в рубце. Одним словом, благодаря этому великому итальянцу, Франция — его второе отечество — на многие столетия стала страной, которой мир обязан прогрессом в хирургии.

 

Медицинская школа Монпеллье

Начальный период медицинской школы в Монпеллье скрыт от нас; Монпеллье разделяет в этом отношении участь Салерно. По-видимому, медицинские книжки в кафедральных и монастырских школах в Шартре, Туре, Мармонтье и др. ничего общего с Монпеллье (65/66) не имели, и невольно рождается мысль, что в развитии этой школы играли роль совместно влияния римской медицины с еврейской и арабской, пришедшими из-за Пиренеев. Нужно, однако, сказать, что о влиянии Рима мы не располагаем никакими определенными данными, а что касается до еврейско-арабских влияний, то они несомненны и значительны, но тоже весьма неопределенны.

В 12-м веке в Монпеллье существует уже преподавательская корпорация. Ученые немецкие монахи, посещавшие этот город, рассказывают, что научная жизнь уже кипела там в первой половине этого века. К январю 1180 г. относится эдикт, изданный графом Вильгельмом VIII из Монпеллье и создавший для школы условия академической терпимости; легенда говорит, что медицинская школа в Монпеллье уже раньше была открыта для евреев и сарацинов. Соперником школы в 12-м веке и соперником, стоявшим выше Монпеллье было Салерно; к Салернской школе там испытывали известное нерасположение, и энтузиасту, поклоннику южно-итальянской высшей школы Жиллю из Корбейля (близ Парижа), пришлось горько поплатиться за свое пристрастие к Салерно. Когда, вернувшись в 1180 г. оттуда, он вздумал учить в Монпеллье салернской мудрости, он подвергся избиению. Надо думать, что эти наглядные доказательства нерасположения корифеев школы в Монпеллье, которые не могли выставить из своей среды ученых калибра Урсо и Мауруса, к школе в Салерно, были не по сердцу властям, и этим объясняется вышеназванный указ; датой указа можно было бы самым точным образом установить время возвращения на родину из Салерно Эгидия Корбейльского (1179 или 1180 г.). Нужно, во всяком случае, иметь в виду, что, как это следует из «Бедного Генриха» Гартмана из Ауе, к концу 12-го столетия медицинская школа в Салерно, несомненно, стояла выше, чем школа в Монпеллье, и свобода дискуссии и учения для Монпеллье была только полезна.

В Салерно изучал медицину провансалец Бернар, происходивший из Арля; ему, как об этом уже говорилось выше, принадлежат объяснения к «Таблицам» магистра Салерна; Бернар позже занимался преподавательской деятельностью в Монпеллье, но считать это доказанным нельзя. В качестве профессоров школы в Монпеллье Жилль называет Ренодуса, Матеуса Саломона, Ригорда, Рихарда старшего; все эти имена в литературном отношении, подобно ранним именам салернской школы, не говорят нам ничего. Уже в раннюю эпоху Иоганн из Сен-Паоло приобрел в Салерно литературную известность; с этим автором мы (66/67) уже знакомы; мы считаем его южным французом, который вернулся на родину, вероятно, вскоре после Эгидия. Здесь же нужно назвать Вальтера Агилона, автора трактата о моче, небольшой работе о дозировке лекарств и общего медицинского практикума, в основу которого положено исследование мочи; есть известные данные, говорящие за то, что он преподавал в Салерно, но его деятельность нужно отнести к более поздней эпохе, именно к 13-му веку. Еще теснее, по-видимому, связан с Салерно Иоганн из Квила, автор написанного в стихах трактата о кровопусканиях; он, вероятно, также является южным французом, жившим в начале 13-го века.

В 1220 г. в Монпеллье составлен был статут, дополненный в 1240 г. Управление школой получило иерархический характер; во главе стояли епископ и канцлер. Строго различались ученые степени: бакалавра, лиценциата, магистра или доктора. С 1230 г. право практики в Монпеллье давалось лишь после испытания у двух магистров факультета. Права давать звание хирурга Монпеллье не имело.

Вторая половина 13-го и начало 14-го века были эпохой процветания Монпеллье как в научном, так и в литературном отношениях.

Константин и его школа, основанная на арабской медицине ранней эпохи, все еще встречали в Монпеллье оппозицию, хотя ничего своего, сколько-нибудь ценного, им противопоставить не могли; игнорируя Салерно, Монпеллье тем с большим рвением принялось за изучение более зрелой мудрости ислама, притекавшей через Пиренеи из Толедо и других частей Испании. В Монпеллье обнаруживалась только весьма малая наклонность к пользованию переводной арабской литературой, хотя к этому имелась полная возможность, так как к услугам школы были евреи-переводчики, как например, Арменгод, сын Блэса (Armengaldus Blasii). Он сделал, наряду с испанцем Арнальдом, серьезную попытку обогатить отечественную переводную литературу: с помощью еврея Профация из Марсели он перевел с арабского или еврейского (1280—1303) несколько трудов, ложно приписываемых Галену, небольшое сочинение Ибн Сина и работу Маймонида; по причинам, нам неизвестным, факультет исключил его.

Первым профессором в Монпеллье, получившим сколько-нибудь солидную литературную известность, был магистр Кардиналис, написавший в 1240 г. для учебный целей комментарий к афоризмам Гиппократа; литературное имя приобрел также Жильберт, бывший в 1250 г. канцлером факультета; ему принадлежат (67/68) комментарии к Эгидию и к «Viaticus». Более неопределенный характер имеют известия о некоем Роже де Барон, который работал в Монпеллье около 1280 г. или позже; возможно, что он является автором книги под заглавием «Rogerina», попавшей по недосмотру в качестве «Practicae Rogerii» в «Collectiones Chirurgicae» эпохи Ренессанса; это — работа по терапии; книга, без сомнения, не без достоинств; салернский хирург Роджер, во всяком случае, не является ее автором. Фламандец Жан де Сен-Аманд упоминает о ней в конце 13-го века. Наиболее замечательными учеными, служившими украшением медицинского факультета в Монпеллье в исходе 13-го и начале 14-го века, были каталонец Арнальд и Бернард Гордон.

Рис. 15. Здание медицинской школы в Монпеллье, рядом с нею собор.

Арнальд из Вилланова родился около 1235 г. в окрестностях Валенсий и Испании и долго находился в близких отношениях с Аррагонским двором; в течение приблизительно десяти лет (от 1289 до 1299) он работал и учил в Монпеллье, но из рамок этой школы он, во всяком случае, выходит. Арнальд, несомненно, является наиболее передовым врачом средних веков этой эпохи, но, чтобы играть руководящую роль, у него не хватало выдержки. В Монпеллье им написаны «Parabolae medicationis secundum instinctum veritatis aeternae» — наиболее глубокое его творение; оно представляет собой канон лечебной деятельности врача, рожденный из инстинктов вечно живой истины, широко задуманный и все-таки согласный с действительностью. Еще большее влияние имел его «Бревиарий», представляющий собой (68/69) сжатый очерк терапевтической практики; его достоинствами являются как описание и разработка явлений болезней, так и использование всевозможных целебных средств. Уже Арнальд признавал большое значение за учением о приготовлении лекарств алхимии, которая совершала свое победное шествие на Западе; правда, развить эту часть знания он еще не мог. Во всяком случае, у него мы находим первые нити, связывающие внутреннюю медицину с химией, хотя он отвел слишком много места тайному значению; во всех областях его гений поднимался до больших высот, хотя часто он впадал в эксцентричности. Твердой почвы в медицине он, впрочем, не терял; среди его сочинений видное место занимает диэтетика; много ценного содержат его работы о сохранении здоровья и о борьбе со старостью. Как мы уже видели, он не счел ниже своего достоинства собрать медицинские стихи, составленные в Салерно и других местах Запада, не обратив при этом внимания на шедшие из Неаполя и Аррагонского двора в Сицилии указания на скромную роль Салерно; из этих стихов он составил практический компендий, содержащий в стихах ряд мудрых советов и наставлений, касавшихся образа жизни с врачебной точки зрения. Эта книжка, освободившись с течением времени от подробного комментария в прозе, которым ее снабдил Арнальд, существовала в течение многих веков, сделавшись руководством к здоровому образу жизни не только для одних врачей, причем имя автора было забыто.

Арнальд умер в 1311 г.; его роль в Монпеллье — роль профессора и ученого, стремившегося улучшить мир, была велика. Более длительным и более полным было влияние другого замечательного врача Бернарда Гордона; его влияние было более продолжительным, так как в его деятельности отсутствовали элементы беспокойства и экстравагантности, которые так свойственны Арнальду. О происхождении его достоверных данных у нас нет; во всяком случае, сомнительно, чтобы он был шотландцем, за которого его принимают. В его лице перед нами южно-французский врач, очень опытный и научно-образованный, и, наряду сАрнальдом, он, несомненно, является наиболее выдающимся ученым врачом Монпеллье в средние века.

Гордон начал свою профессорскую деятельность в 1282 г. и жил до второго десятилетия 14-го века (сконч. ок. 1318 г.). В своем юношеском сочинении он примыкает к испанцу Авенцоару, но в позднейших работах является вполне оригинальным; из этих работ наиболее важными являются следующие: трактат о диэтетике при лихорадочных болезнях (1294), сочинение прогностического характера (69/70) о кризисах и критических днях (1295), общая терапия (De ingeniis curandorum morborum, июль 1299), большое руководство по внутренней медицине (Lilium medicinae, июль 1303 г.) и сборный труд об учении о крови (кровопускание, учение о моче, о пульсе и сохранении жизни, февраль, 1308 г.). В методологическом отношении «Lilium» резко отличается от «Бревиария» Арнальда, в котором намечаются новые пути в разрешении вопросов, но, во всяком случае, эта книга, состоящая из 7 отделов, занимает равное место с работой Арнальда. В книге Бернарда мы находим уже следы схоластической методики в некоторых академических вопросах; в ней содержатся также предписания и назначения «тайного» порядка, а также рецепты, касающиеся продления жизни; этими сторонами учебник Бернарда непосредственно соприкасается с работой Арнальда, хотя расстояние между ним с хилиастическими измышлениями и планами религиозного усовершенствования экстатика Арнальда очень велико.

Возможность, что в лице Бернарда Гордона перед нами не француз по происхождению, но шотландец, все-таки существует, хотя лично я считаю это мало вероятным; в виду этого здесь уместно перечислить еще некоторых врачей 13-го и 14-го веков, англичан по происхождению; к таким врачам относятся пользующийся известностью Ричард английский (из Wedowre или Wendmere, сконч. 1252), родившийся в Оксфорде, бывший в течение некоторого времени папским лейб-медиком в Риме и работавший затем в Париже; он является автором целого ряда сочинений. Далее, англичанин Жильберт, современник Ричарда, был в Монпеллье и Салерно. Ему принадлежит «Compendium medicinae» для врачей и студентов, в котором содержатся некоторые важные указания, касающиеся, например, патологии инфекционных болезней (проказа, оспа, корь и т.п.). Современником Бернарду Гордону был также Джон Гаддесденский (ок. 1320 г.). Им написан учебник практической медицины, которому он дал название «Английская роза» (Rosa anglica); этот учебник появился вскоре после «Лилии» Бернарда и сильно напоминает его. В работах вышеназванных авторов ясно проглядывает связь с Провансом.

Из профессоров школы в Монпеллье начала 14-го века следует назвать Вильгельма де Безье (сконч. 1323 г.), канцлера высшей школы и автора врачебной «годегетики»; итальянца Вильгельма Корви из Брешни, автора знаменитого практического руководства (Practica) и лейб-медика пап Бонифация VIII и Климента V в Авиньоне. Этот врач имел слабое отношение к Монпеллье. Магистр (70/71) Джордан де Тур был профессором в 1313—1335 г.г.; он писал о беременности, причем необходимо указать, что целибат в Монпеллье не был таким строгим условием профессорской деятельности, как это имело место на медицинском факультете в Париже. Стефан Арнальди был вице-канцлером в 1319 г., но о нем имеются упоминания и в 1340 г.; он занимался хирургией, как об этом можно судить на основании его сочинений, предметом которых были анатомия Гиппократа, Галена и Мондино, кровопускания и катаракта.

Ко второй половине 14-го века относится деятельность Бернарда Альберти, о котором говорится в 1353 г.; он писал по поводу мочи и лихорадки и составил в схоластическом духе введение в практику, вполне примыкающее к одному отделу канона Ибн Сина; его современник Геральд де Соло, бывший профессором в Монпеллье в 1335—1371 г.г. и одно время исполнявший обязанности канцлера высшей школы, написал комментарии к 9-му отделу Манзурийской книги Ар-Рази и к Изагогу Хонейна (Iohannitus), а также введение в изучение медицины (Introductorium juvenum), сочинение о лихорадке и т.п. В 1364 г. в роли соперников из-за канцелярского достоинства выступают Иоганн Якоби (сконч. 1384) и Иоганн фон Торнамира (1329—1396); оба они являются выдающимися людьми как в научном, так и практическом отношениях. Первому принадлежат сочинения о чуме, камнях мочевого пузыря и краткий очерк практической медицины (Secretarium practicae medicinae); Жан де Турнемир, из верхнего Лангедока, является автором введения в практику (Introductorium), комментария (Clarificatorium) к 9-й Манзурской книге и сочинения о лихорадке. Наконец, в качестве последних по времени крупных ученых средневекового Монпеллье следует назвать Иоанна де Писцис из Лангедока и испанца (или гасконца) Валескуза де Таранта (Balescon de Tharante). Иоанн де Писцис был канцлером в 1396 и 1426 г.г.; ему принадлежит практическое руководство (Practica). Такое же название носит книжка Валескуза, известная также под именем «Philonium», написанная в 1418 г.; она сохраняла свое значение в качестве руководства практической медицины в течение 16-го века и часто перепечатывалась. Этому автору принадлежит также книга по хирургии; это служит доказательством того, что в Монпеллье, как и в Болонье, был достаточно силен интерес и к искусству лечения ран.

Мы уже говорили, что в середине 13-го века Виллегальм фон Бург (de Congenis), в период комментариев Роджера, читал (71/72) в Монпеллье лекции по хирургии и в больнице Св. духа обучал слушателей оперативной хирургии. На границе между 13-м и 14-м веками хирургией занимался в Монпеллье Бонето Ланфранк, сын знаменитого хирурга средних веков. В то же время хирургию и анатомию в Монпеллье (ок. 1304 г.) читали Генри Эмондевилль (Мондевилль), ученый врач-схоластик и хирург-практик в Париже, занимавшийся хирургией как во время войны, так и в мирное время. Его большое, по изложению вполне схоластическое, руководство хирургии, оставшееся, к сожалению, в виде одного остова, составлено им по возвращении в Париж; в книгу включена и анатомия; Мондевилль умер в Париже в 1317 или 1320 г. Книга его особенно замечательна в том отношении, что анатомические таблицы, которыми он иллюстрировал свой курс в Монпеллье, знаменуют существенный прогресс в анатомической графике (см. ниже). Большой заслугой его, как хирурга, служит то, что он снова и с большой настойчивостью указал на лечение ран без нагноения Боргоньони и сообщает при этом — с большой определенностью — о своих больших успехах, достигнутых при лечении по этому способу; нужно, однако, оговориться, что последователей у него было не больше, чем у Гуго и Теодериха, о методе лечения ран которых оба великие мастера в Болонье — Вильгельм из Саличето и Ланфранк — не упоминают с достаточной настойчивостью, хотя Теодерих работал с ними.

Судьба Генри, этого убежденного сторонника лечения ран без нагноения, не лучше. Самый выдающийся хирург-писатель во Франции в средние века Гюи де Шольян, получивший медицинское образование в Монпеллье и Болонье (сконч. 1368), почти не упоминает о лечении ран по Генри в своем знаменитом «Сборнике по хирургии» (Collectorium cyrurgiae, 1363 г.), представляющем собою плод многолетнего собственного опыта и добросовестного, критического использования западной и восточной хирургической литературы, поскольку она была доступна в латинских переводах. Еще меньше говорит он о том собственном оригинальном, что имеется по этому поводу в хирургии Гуго и Теодериха. В оценке литературы, бывшей в его распоряжении, Гюи проявляет много критического чутья, хотя он и не чужд партийности, и с большой самостоятельностью излагает предмет во всем его объеме, не давая, однако, возможности читателю самому разобраться в материале путем анализа казуистических случаев. Излагая предмет, Гюи постоянно ссылается на Авиценну и Абул Казима; кроме того, приводит и свои собственные наблюдения, отнюдь не подчеркивая этого. (72/73) У читателя, несмотря на всю зрелость его суждений, все время остаются сомнения, занимался ли Гюи хирургической практикой. Труд в целом имеет, несомненно, очень большое значение, но ему свойственны многие недостатки, присущие схоластическому методу вообще. Ясности и законченности, которые отличают «большую хирургию» такого мастера хирургии, каким был Ланфранк, в труде Гюи нет; это не помешало, однако, его сочинению — и притом не без заслуг — сделаться учебным руководством по хирургии на исходе средних веков и сохранить это значение до Пьера Франко и гениального Амбруаза Парэ.

Если бросить взгляд на педагогическую и научную работу высшей школы в Монпеллье, — школы, которая в течение трех веков сохраняла характер исключительно врачебной школы, то нужно подчеркнуть, что, несмотря на близость Испании с ее арабской ученостью, она сумела в течение продолжительного времени остаться свободной от мучительных тонкостей схоластики, и лишь с 14-го века они начинают проникать в нее. Трудно отделаться от впечатления, что здравый медицинский смысл, основанный на собственном опыте и наблюдении и подкрепленный, быть может, последними отзвуками уходящей классической древности, сам в себе заключал противоядие против схоластики, и, благодаря этому, школа в городе, расположенная на поздно заселенном холме, в 10 километрах от берега Средиземного моря, в городе со старейшим ботаническим садом Франции, долго могла противостоять схоластике, которая с литературой арабов широким потоком разлилась по Франции и свила себе прочное гнездо в высшей школе в Париже. У Гюи де Шольяк мы встречаемся со смутным сознанием только что сказанного; о Генри д’Эмондевилле он говорит, что, когда в Монпеллье уже господствовало схоластическое направление в медицине, он был «Parisiis nutritus inter philosophos», т.е. вырос под влиянием парижской схоластики.

 

Схоластика в медицине – Париж, Болонья, Падуя

В конце 12-го и начале 13-го века Жил ль де Корбейль пытался перенести медицину Салерно в Париж; для этой цели он воспользовался стихотворной формой, т.е. той формой, которую со времени «псевдо-Мацера» так любили во Франции. Учение о моче, о пульсе, о лекарственных средствах, очерк терапии, — все в духе Салернской школы, — было изложено им в стихах и, как видно из комментариев, все это встретило довольно хороший прием. Как мы (73/74) видели, однако, гораздо большее влияние в широких философских кругах имело непосредственно знакомство с трудами Мауруса и Урсо. В начале 13-го века в Париже работал врач и философ Жан де Сан-Жилль (Joh. de Sancto Egidio), бывший лейб-медиком короля Филиппа-Августа. Этот врач учился и затем сам учил в Монпеллье; ему принадлежит трактат о строении и образовании человеческого тела. Несколько позже жил Понтий де Санто Эгидио, прибывший в Париж из Монпеллье и написавший медицинский компендиум. Магистр Жерольд из Буржа (Giraldus Bituricensis) составил себе имя комментарием к Viaticus Constantini; медицинское образование он получил в Салерно и Монпеллье и занимался практикой в Париже.

Таким образом, между этими тремя высшими школами существуют нити, связывающие их, и вполне понятно, что португалец Петр Юлиани во время своих путешествий посетил как Монпеллье, так и Париж, причем в обоих городах он изучал медицину и затем учил ей; после этого он в 1247 г. попал в Пизу, где, по-видимому, в течение продолжительного времени работал в качестве врача и преподавателя до тех пор, пока не получил приглашения в Рим. Там возникла часть его литературного наследства, в том числе пользовавшееся широким распространением «Сокровище бедняка» (Thesaurus pauperum); он был несколько месяцев (1276 г.) папой под именем Иоанна XXI.

Париж вначале не пользовался значением города, в котором можно было бы учиться медицине; напротив, цех хирургов, «Коллеж де Сен-Ком» (College de St. Come) возник уже в 13-м веке, а с начала 14-го века его значение мало-помалу возросло, причем в нем одинаково культивировались как теория, так и практика хирургического искусства: большое значение в этом отношении имели Жан Питар, на долю которого выпала честь проложить путь великому Ланфранку. Генри Эмондевилль также много способствовал славе учреждения; подобно Ланфранку, он с успехом читал в Париже хирургию. Это вызвало ревнивое отношение со стороны врачебной коллегии; борьба обоих корпораций длилась целый век и закончилась, да и должна была закончиться, победой хирургов.

Парижская высшая школа приобрела славу и влияние благодаря своему факультету искусств, тогда как медицинский факультет долгое время был только гостем факультета искусств на улице Фуар (du Fouarre) и лишь в 1369 г. обзавелся собственным домом на улице Бюшери (de la Bucherie), представляя собою вначале (74/75) очень небольшую величину в научном отношении. Парижский университет вначале сильно противился проникновению в него из Толедо естественно-научного учения Аристотеля; тем не менее, он в скором времени стал центром всего схоластического и философского направления в естествознании. В течение многих лет здесь писали и работали почти все, которые составили себе имя в схоластике; среди них были представители самых различных национальностей; французы, англичане, немцы, а также итальянцы. Некоторые из них, побывав в Толедо и Сицилии, сумели расширить свой кругозор; таков, например, Мишель Скотт, труд которого по физиогномике имел значение и для медицины. В течение короткого времени там жили также Роджер Бэкон, Альберт фон Больстедт и Винценц де Бовэ; последний составил самую большую энциклопедию средних веков, в которой надлежащее место отводится и медицине.

Рис. 16. Медицинская лекция в Болонье

(с саркофага профессора медицины Микеле Берталиа), 1328 г.

Роджер Бэкон (1214—1292) хорошо усвоил все знание неоплатоников, Аристотеля и арабов; но пришел к убеждению, что этим окончательные границы естественно-научного знания далеко еще не достигнуты, и поставил своей задачей принять участие в дальнейшем развитии его. В его «Opus majus» содержатся в большом количестве зародыши прогресса в области точных естественных наук. Меньше значения имеют его медицинские сочинения; (75/76) часть из них это — нагромождение иатроматематических выдумок, как, например, его работы о критических днях; в другой части сильна критическая — о медицинских заблуждениях (De erroribus medicomm) — и слаба положительная сторона; такой характер имеет его сочинение о продлении жизни, так как у него, энергично защищавшего опыт против авторитета и рассуждений, совершенно не было собственного опыта, приобретаемого у постели больного. Для него неоплатонизм имел математический характер, вел его в сторону от Аристотеля с его органическим естествознанием и с исследованиями животного организма и его жизненных проявлений; все это делает его антагонистом крупнейшего немецкого естествоиспытателя средних веков, Альберта Великого, значение которого для медицины заключается в его работах по изучению растений и животных.

Шваб граф Альберт Больштедт (1206—1280) учился в Падуе; преподавал несколько лет в Париже (1254—1248), а затем был профессором в Кельне, в тамошней «Общей студии» (Studium generale); в 1268 г. к нему обратились с просьбой снова занять кафедру в Париже, но согласия от него не последовало. Из работ этого универсального мыслителя в нашей книге уместно говорить лишь о творчестве его в области биологии. В ней он исходит от идей Аристотеля и Авиценны и в естественной истории животных дает многочисленные доказательства того, что он был первоклассным наблюдателем, благодаря чему сумел проложить в биологии пути, к которым вновь эта наука пришла лишь в 16-м веке.

И ботанические исследования Альберта принадлежат к числу таких, которые делают эпоху; с полным основанием можно назвать его первым научным работником в области ботаники — со времени Теофраста, ученика Аристотеля.

В эпоху Альберта во Франции был сделан перевод «Circa instans» (Около настоящего), т.е. расположенной в алфавитном порядке лекарств фармакологии, возникшей в Салерно и носящей, как выше было сказано, имя Платеария. Это французское «Circa instans», начинающееся словами: «В настоящей работе» (En cette presente besoigne), впоследствии (в 14-м веке) было снабжено иллюстрациями растений, заслуживающих внимания в области ботанической графики; в сущности здесь перед нами первые — со времени Диоскурида или Кратейаса, настоящие научные ботанические иллюстрации; их предшественниками являются многочисленные превосходящие изображения растений на французских миниатюрах в «Livres d’heures» (Часовник) и т.п. 14-го века. Нужно, (76/77) однако, сказать, что изображения растений, которые мы находим у французского Платеария, оказали большое влияние на графику Франции и Германии, вплоть до 16-го века. Здесь они во всяком случае составляют одну из больших заслуг Франции в конце средних веков.

Тот, кто в 13-м и 14-м вв. хотел изучать медицину, редко отправлялся в Париж, чаще он ехал в Монпеллье, всего же чаще — в Падую и Болонью, т.е. туда, где была главная резиденция медицинской схоластики.

Рис. 17. Галлереи в старом университете (Archiginnasio) в Болонье.

В Болонье сперва была только школа права; возникновение медицинской школы в ней относится к концу 12-го века, но врачи получают известное значение только в 13-м веке. С эпохой расцвета хирургии в Болонье мы уже познакомились; она связана с именами Абу л Казима и Ибн Сина, и без знакомства с литературными работами этих врачей болонская хирургия никогда не приобрела бы того объема и значения, которое она имела. Нельзя, однако, видеть в верхнеитальянской хирургии 13-го века просто ветвь арабской хирургии; несомненно, в ней мы должны видеть искусство, в значительной мере опирающееся на медицинскую схоластику, но, наряду с влиянием ислама, в ней ясно видно влияние собственных наблюдений и результатов собственного опыта; в этом смысле она непосредственно, хотя и бессознательно, примыкает к поздней александрийской хирургии Павла. У Гюи де Шольяка эта (77/78) связь с Павлом видна уже из самого текста, хотя с хирургией Павла он мог познакомиться только у Абул Казима.

Является вопрос, как обстояло дело в Болонье с внутренней медициной и анатомией? Начальные стадии развития этих дисциплин в Болонье для нас пока неясны; в особенности неясен вопрос, существовал ли в Болонье такой же антагонизм по отношению к Салернской школе, какой имел место в Монпеллье. В Болонье были знакомы, конечно, с литературой досалернского периода и ранней салернской литературой, — поскольку эта литература происходила из поздней классической и, в качестве «монашеской медицины», циркулировала тогда всюду на Западе. Трудно отрицать также влияние ранней арабской медицины Константина. Спрашивается, далее, каково было влияние салернской медицины в эпоху ее процветания? Насколько велико было ее влияние в Болонье? Для внутренней медицины мы должны в сущности ждать того же, что было с хирургией; что же касается последней, то мы должны иметь в виду, что хирургическая «Роландина» (Rolandina) в Болонье представляла в сущности не что иное, как школьный учебник лечения ран, написанный Роже и применявшийся в Салерно; в Болонье он подвергся небольшим изменениям, был переделан на новый лад и получил новое название, но остался в сущности тем же, чем был в Салерно. Нужно, однако, отметить, что о простых переделках какой-либо салернской «Practica» (Практика) в руководство практической медицины в Болонье нам пока ничего неизвестно; с другой стороны, литература начала 13-го века в Болонье пока еще не изучена; не начато также изучение и литературы конца 12-го века. Роль учебника в Болонье играла, по-видимому, «Practicella», написанная специалистом по внутренним болезням из Пармы; во всяком случае ее нельзя серьезно сравнивать с «Rolandina» Роланда Пармского, так как она не имеет ничего общего с частной патологией и терапией, а представляет собой просто-напросто краткий справочник по фармакологии и терапии. Время его возникновения — вторая половина 13-го века; он связан с другим большим трудом, неизвестным нам, «Mesue Junior’a», а этот последний имеет в основе вторую большую волну арабской литературы, проникшую к концу 12-го века из Толедо благодаря Герардо из Ломбардии; возник «Mesue», по-видимому, в Верхней Италии и, быть может, даже в Болонье. Необходимо спросить себя, можно ли в смелой мистификации «Mesue Junioris» видеть главное достижение Болоньи в деле полного усвоения Западом арабской литературы; нужно при этом иметь в виду, что «Mesue» является и «Антидотарием», в (78/79) котором тогда чувствовалась особенная потребность, и практическим руководством.

То обстоятельство, что такие выдающиеся итальянцы, как Пиетро из Абано и Франц из Пьемонта, занимались дальнейшей разработкой «Мевиё Junior’a», ясно говорит, что этим книгам придавали большое значение в восточных областях Северной Италии; в этом факте можно видеть также указание на возникновение их в Северной Италии. Нужно однако признать, что здесь мы имеем дело с самым невыясненным фактом так мало известного средневековья вообще. Во всяком случае Болонья и Падуя во второй половине 13-го века были городами, где пышно расцвела медицинская схоластика; ее признанным главой был флорентинец Таддео Альдеротти (1223—1303).

Мы должны теперь перейти к вопросу, который несомненно давно уже возник у читателя, — к вопросу о том, что мы должны понимать под схоластикой в медицине.

Жалкая наука и жалкое искусство — вот та печать, которая лежала на медицине раннего средневековья. Салерно в пору его расцвета внес под влиянием ранней арабской литературы первую новую струю в эту печальную пустыню; виновником этой перемены к лучшему был Константин. Медицину в это время уже можно назвать «схоластической», более того — уже в конце античного периода знание имеет схоластический характер постольку, поскольку отличительными чертами всякой схоластики служат отрешенность от жизни и одностороннее школьное направление. На высоте средних веков к этому присоединилась еще одна особенность, которой можно дать имя «mesalliance’а знания и веры».

Рис. 18. Прокаженный с рогом (для предупреждения встречных) перед Христом. Из немецкой рукописи до 1000 г.

Сперва богословие, а затем все знание вообще затопляется философией Аристотеля; с (79/80) греческого она переводится на сирийский; с сирийского — на арабский; с арабского — с еврейской помощью — на латинский и т.д.; переводы сопровождаются переделками; наконец, в сопровождении арабских комментариев и прежде всего Аверроэса (сконч. 1198), Аристотель попал во Францию. Из натурфилософии Аристотеля, дошедшей до Запада в таком виде, с массой наслоений, Запад прежде всего упорным трудом должен был выделить ее собственное ядро, ее сущность; кроме того, он поставил себе задачей привести мировоззрение Аристотеля в полную гармонию с христианской церковью.

Перед медициной также выросла проблема — установить гармонию между различными учениями; эта проблема была разрешена очень просто тем, что доверились, без всяких возражений и сомнений, умнейшему врачу ислама персу Ибн Сина. Лишь у Таддео сильнее выступает религиозная сторона дела.

Решающим для медицины было то обстоятельство, что, подобно теологии и «искусствам», ей пришлось в университетах одеться в схоластические одежды и перенять полностью дедуктивный метод, т.е. определение, классифицирование, аргументирование при помощи силлогизмов и аксиом, систематизирование при помощи авторитетов и гармонизирующих принципов. Основой преподавания служила лекция, объяснение данного текста; регулярно, обычно каждые две недели, чтение прерывалось «очередными диспутами» (Disputatio ordinaria) о прочитанном и разъясненном по правилам искусства ведения диспутов; два раза в год устраивались большие диспуты о чем угодно, «Disputationes de quolibet» или «quodlibetariae»; на этих диспутах каждому студенту и каждому члену университетской корпорации предоставлялась возможность ставить какие угодно вопросы и настаивать на их обсуждении; отсюда развилась обширная литература «Quaestiones disputatae» и «Quaestiones de quolibet», или — короче — «Quodlibeta». Характерны, далее, постоянные ссылки на авторитеты; в них, а не в наблюдениях, устраивают доказательства всего; способ доказательства благодаря авторитетам получает характер истины; в борьбе «pro» и «contra» рождается неоспоримая истина: они разрешаются в виде «Solutio» (развязка), представляющей собой гармоническое сочетание противоположных начал. Арсенал ученого спора — tabulae, florilegia, собрания изречений; результат его — concordanciae (соглашения), conciliatores controversiarum (посредники в разногласиях) и т.п.; естествознание и врачебное искусство оторвалось от опыта и плавало по морю «Conclusiones» и «Deductiones» (умозаключений и (80/81) дедукции). Нужда в индуктивном мышлении являлась лишь у немногих; она была у Альберта; была также у Роджера Бэкона, который, весь принадлежа схолатсике, в своем мышлении выходил все же за пределы ее.

Типичным представителем медицинской схоластики служит Таддео Аль деротти, который уже по своему низкому происхождению является противоположностью аристократам Салерно; умер он в Болонье богатым человеком.

Рис. 19. Осмотр прокаженного. Врачи и банщики (смывающие свертки крови), 1517 г.

Ученым врачом Таддео сделался поздно. Около 1260 г. он стал преподавать в Болонье, причем его лекции имели тот характер, который описан выше, и составлялись по образцу, усвоенному юристами в Болонье. Его хитроумные комментарии дошли до нас; кроме «Isagogae» их предметом служат только греческие сочинения; он комментирует Гиппократа (Афоризмы, Prognostica, Regimen acutorum) и Галена (Tegni, Кризы, De interioribus и т.п.), что, конечно, заслуживает большого внимания. Наряду с фолиантами Галена, его библиотека содержит Канон Авиценны, Liber mansuricus Рази и Пандекты Серапиона. Из сочинений Таддео характеры для этой эпохи некоторые «Quaestiones» (исследования), которые также примыкают к комментариям; сюда относятся «Regimen sanitatis» (правила здоровья) в стиле послания Аристотеля к Александру и многочисленные (156) «Consilia» (советы); среди них имеется работа о винном спирте и его приготовлении, причем здесь впервые описывается приспособление для охлаждения. Таким образом, и у этого ученого, в котором видят прототип всякой медицинской силлогистики, но который несомненно был крупной личностью, мы находим стремление к прогрессу; (81/82) ему нечужда была таким образом и пользующаяся плохой репутацией схоластика, несмотря на тысячи препятствий, которые ставила ему схоластическая методика.

Рис. 20. Рисунок из рукописи учебного анатомического вскрытия (около 1400 г.). У трупа диссектор и демонстратор, на кафедре (почти совершенно разрушенной) лектор.

Одним из многих известных учеников Таддео был Вильгельм Корви из Брешии (1250—1326), о котором была уже речь; он начал с преподавания логики в Падуе, был затем в течение продолжительного времени папским лейб-медиком в Авиньоне, работал затем в Париже и увековечил свое имя в Болонье, учредив стипендию в благодарность за полученное там медицинское образование. Его «практика внутренней медицины» принесла ему многозначительное прозвище «Aggregator Brixiensis». Другой ученик, Бартоломей Вариньяна (сконч. 1318) долго был профессором в Болонье, где оставил составленные в схоластическом духе комментарии к Авиценне и Галену. Шурин Таддео, по имени Буоно ди Гарбо, занимался хирургией и был другом Вильгельма из Саличето, его сын Дино (Алдебрандино) ди Гарбо (сконч. 1327) был первым по времени из целого ряда известных комментаторов Авиценны; он начинает собой ряд их, ряд непрерывно продолжавшийся до начала 17-го века и насчитывавший немало замечательных ученых, которые в своих трудах комментаторского характера скорее скрывали, чем обнаруживали, и свое прогрессивное мышление и даже свои открытия. Кое-что интересное в этой длинной серии комментариев Авиценны и Разеса уже открыто; многое предстоит еще найти. Дино не ограничился этим; в целях преподавания, он во время своей профессорской деятельности в многочисленных высших школах Италии составлял комментарии также к Гиппократу и Галену. Почетный титул «Expositor’a» был вполне им заслужен. Сын его Томмазо ди Гарбо, более независимый в своем образе мыслей и в своих (82/83) сочинениях, был практическим врачом, пользовавшимся уважением даже со стороны ненавистника врачей Петрарки; о своем отце Томазо говорит, что он следовал Галену, как евангелию. Наследством Томасо является неоконченная «Вся медицина» (Summa medicinalis). Петр Торриджано (Trusianus) также был учеником Таддео; в течение некоторого времени он работал в Париже. В своих объяснениях к «Tegni» Галена он имел притязание, быть больше, чем комментатором, так как он вносил туда все, что только можно было; благодаря этому его назвали — одни в похвалу, другие в насмешку — «Plusquam Commentator».

Падуанская медицинская школа 13-го и 14-го веков, несколько более юная, чем Болонская, приобрела особенную славу благодаря Пиетро из Абано (1250—1315); с большим успехом он работал также в Париже. Пиетро был человеком, ищущим и стремящимся «вперед»; подобно Арнальду, у него была склонность к тайным знаниям; из-за псевдоаристотелевских «Problemata», и чтобы расширить свой кругозор греческим знанием, он между прочим посетил Константинополь. Объявленный, особенно в Париже, еретиком, он написал труд под заглавием «Посредник в разногласиях, существующих между философами и медиками» (Conciliator differentiarum, quae inter philosophos et medicos versantur), представляющий собой типичный труд по медицинской схоластике; в нем, однако, имеются и более глубокие физические, анатомические и медицинские суждения. Если мы захотим считать недостатком Пиетро его астрологические наклонности, то мы покажем, что не понимаем духа времени. Со времени Даниеля Морлея астрология снова приобрела права гражданства на Западе; в ней видели математическую дисциплину, и даже Роджер Бэкон отдал дань увлечению ею. Так или иначе, но в середине 14-го века в Болонье читалось три курса врачебного искусства: практическая медицина, теоретическая медицина или медицинская философия, и медицинская астрология (общая астрология и «иатроматематика»).

Учениками Пиетро были многочисленные члены падуанских врачебных фамилий Санта София и деи Донди. Джакомо деи Донди (сконч. 1359) обследовал целебные источники в Abano; ему принадлежит также «Aggregator de simplicibus» о свойствах лекарственных веществ, этот труд доставил ему имя «Падуанский собиратель» (Aggregator Paduanus). Астроном Джованни (сконч. 1380), сын Джакомо, посвятил шестнадцать лет составлению «Планетария»; во всей Италии он пользовался репутацией знаменитого врача и был другом Петрарки. (83/84)

Наиболее выдающимся сторонником Пиетро из Абано был Жентиле де Жентили да Фолиньо, которого необходимо считать лучшим комментатором Авиценны. Его комментаторская деятельность принесла ему имя Anima Avicennae; это был многосторонний ученый, преподававший во многих высших школах; последним местом его деятельности была Перуджиа, недалеко от его родины Фолиньо; здесь летом 1348 г., в цвете лет, он погиб от чумы. За глубину его мудрствующего мышления ему дали и другое прозвище «Исследователя» (Speculator). Наиболее выдающимися его трудами с давних времен привыкли считать многочисленные «Советы» (Consilia), вне всякого сомнения принадлежащие к лучшему, что дал этот род литературы, в котором со времен Таддео клиницисты схоластического направления, начиная с 13-го века, излагали свои наблюдения. В этих работах можно видеть показатель прогресса в эпоху средних веков на их исходе; частью они входят уже в эру Ренессанса, но и в эпоху зрелости средневековой медицины, — а этой эпохой можно считать два-три века медицинской схоластики, — он и с самого начала являются путеводными вехами. Такие работы оставлены Таддео и Мондино, Бартоломеем Вариньяна, Жентилем, Антонио Чермизоне (сконч. 1441), Уго Бенчи, Барт. Монтаньяна (сконч. 1470), Маттео Феррарио (сконч. 1480) и Баверио (сконч. 1486); во всех этих сочинениях время от времени встречаются наблюдения, имеющие значение.

Рис. 21. Типичный урок анатомии в Болонье. Рисунок, резанный на дереве, 1535 г. (Carpi, Isagogae breves).

Комментаторами Авиценны, Гиппократа и Галена были также Джакомо делла Toppe из Форли (сконч. 1413) и (84/85) современник его Жак Деспар из Хеннегау, бывший профессором в Париже. Николо Еалкуччи во Флоренции (сконч. 1412) изложил в начале 15-го века схоластическую медицину во всем ее объеме, в семи больших книгах медицинских рассуждений; этот труд составился из учения арабов, из «схоластических» новшеств, внесенных Западом, из теорий и учений, дошедших от классической древности, и из всех специальных областей медицины. Приблизительно в 1450 г. Микель Савонарола, профессор в Падуе и Ферраре, написал сжатое оригинальное и наглядное руководство по внутренней медицине, причем образцом при составлении этой книги был Канон Авиценны.

Еще в первой половине 14-го века появились два ценных труда, написанные с определенной целью внести систему и порядок в многочисленные «Антидотарии» и «Libri simplicium» и создать фундамент для идентифицирования растительных лекарственных веществ, дошедших от классической древности и с Востока; этими книгами были «Ключ здоровья» (Clavis sanationis) Симона из Генуи (Januensis, сконч. 1303), получившие также название «Synonyma medicinae», и «Pandectae medicinae» Матеуса Сильватикуса (сконч. 1342), который написал свою книгу в Салерно и посвятил ее королю Роберту Сицилийскому. Книга Симона является в высшей степени ценной; она представляет собой не только перечень всех лекарственных растений, которые встречаются у греческих, арабских и латинских писателей, — перечень, который Симон составил во время своих многочисленных путешествий, — но в ней мы находим также точные ссылки на тех писателей, которыми Симон подкрепляет свои данные. Из этой книги мы узнаем, что в конце 13-го века, пользовались не только арабами, но и Галеном, знали Диоскурида в двух латинских переводах, «Пассионарий» Плиния, «Практику» псевдо-Демокрита, Кассия Феликса, Феодора Присциана, «Genetia» Мустио, Павла Эгинского, «Synopsis» Орибазия, «Глазные средства» (Ophthalmicus) Демосфена, не дошедший до нас, и впервые познакомились снова с А. Корнелием Цельзом. Практически Ренессанс классической древности начался уже в значительном объеме за несколько десятилетий до Петрарки.

Выше нам, говоря о Жентиле ди Жентили, пришлось вспомнить о чуме 1348 г., т.е. о «черной смерти»; этот момент был эпохой испытания медицинской схоластики и средневековой медицины вообще, — эпохой, когда средневековой медицине предстояло доказать, воплощает ли она в себе идею прогресса, или, по (85/86) крайней мере, способна ли она к развитию или нет; в общем можно сказать, что этот экзамен средневековая медицина выдержала. В эти тяжелые времена эпидемия бубонной и легочной чумы ясно обнаружилось, что в области понимания и борьбы с заразными болезнями наметился определенный прогресс. Если мы заглянем вглубь истории, в эпоху чумы при Юстиниане в 6-м веке — чумы, произведшей колоссальные опустошения, мы ничего не найдем о ней в медицинской литературе; она молчит; никаких мер борьбы с эпидемией со стороны властей тогда не предпринималось. Что касается эпидемии «черной смерти» (с середины до конца 14-го века), то здесь с самого начала принимаются строгие меры ограждения, сопровождавшиеся частичным успехом, и сразу возникает обширная литература во всех странах Европы. В одни только последние полтораста лет средневековья появилось несколько сотен трактатов, посвященных чуме. Далее, в немногие десятилетия, в странах, находящихся непосредственно под угрозой распространения эпидемии с востока по Средиземному морю, главным образом в Италии и Южной Франции, возникла целая система борьбы с чумой: она слагалась из закрытия гаваней, устройства изоляционных пунктов, карантинов, обязательства сообщать о каждом заболевшем, изоляции больных и ухаживающего персонала, дезинфекции постелей, сжигания всего, что было в непосредственном соприкосновении с больным или умершим, ничего нельзя было дезинфицировать, дезинфекции товаров, денег и писем, циркулировавших в торговом обороте. Как мы видим, опасности контактной инфекции ясно сознавались, и меры борьбы логически вытекали из них; в сущности 18-й и 19-й века едва ли прибавили сюда что-либо принципиально новое, и мы должны подчеркнуть, что это все делалось в последние десятилетия 14-го века. Является вопрос, как могла произойти такая перемена? Корни этого прогресса необходимо искать в «монашеской медицине», являющейся предметом стольких насмешек; на монастырской почве выросла медицина, давшая такие блестящие результаты.

Уже во времена классической древности по берегу Атлантического океана, в Испании, Франции и севернее, спорадически появлялась проказа (или то, что тогда понимали под проказой), заносимая обычно на кораблях; в 5-м и 6-м веках эта болезнь свила себе прочное гнездо на юге и западе Франции и приобрела большое значение. Бедствия народа, доверенного епископам, не могли оставить их глухими; вспомнили про обязанности священников в ветхом завете, вспомнили про восточных отцов церкви и прежде всего о (86/87) Василии Великом, который указал пути в борьбе с проказой, создав для них изоляционные дома-убежища в Цезарее и т.д. Лионский собор, имевший место в 583 г. издал предписания, коими ограничивалось свободное передвижение прокаженных; последующие соборы дополнили эти предписания. Эдикт лангобардского короля Ротари, изданный в 644 г., декретирует изолирование прокаженных. В течение нескольких столетий была разработана подробная система борьбы с проказой, причем в основу ее было положено стремление избежать всякой возможности заразы путем контакта или путем вдыхания; эта система была настолько последовательна, что в церквах для прокаженных стали отводить особые места и употреблять особые священные сосуды; позже для них стали строить особые часовни. Особенно строгий характер имели правила, касавшиеся торговли пищевыми продуктами. Осмотр больных и оценка результатов врачебными корпорациями были в 14-м веке регламентированы самым детальным образом. К 1400-му году во Франции и Германии было около 10000 изоляционных домов для прокаженных. В упорной борьбе у коварной болезни почва отнималась шаг за шагом, и в конце концов она была побеждена. Благодаря этим результатам, кругозор врачей сильно расширился; создалось и скоро прочно перешло в сознание врачей 13-го века, — независимо от того, чему учил в этом отношении Восток, — понятие о «заразной болезни» (morbus contagiosus), т.е. о болезнях, заражение которыми происходит путем непосредственного переноса инфекции. Сперва этих болезней было 5, затем 8, 11 и, наконец, 13; это число и попало в медицинские стихотворения. К проказе, инфлуэнце, бленоррее глаз, трахоме, чесотке и импетиго скоро присоединили сибирскую язву, дифтерию, рожу, тифозную лихорадку, чуму и даже легочную чахотку; все эти болезни были признаны заразительными; о заболевших ими необходимо было сообщать и их изолировать. Когда сифилис сумели и привыкли отделять от других хронических болезней кожи с общими явлениями — факт, которого достигли главным образом de juvantibus et nocentibus при применении ртутных мазей, — его постигла та же участь, что и другие заразные болезни, и больные сифилисом были включены в категорию лиц, подлежащих изоляции. С середины 14-го века чума начала новую серию своих эпидемических нашествий; ее — этот ужасный бич человечества — немедленно включили в канон новых учений о «morbi contagiosi», и стали бороться с ней всем тем арсеналом мер, который был описан выше. Система мероприятий была, впрочем, расширена и доведена почти до исчерпывающей полноты, так как не (87/88) были забыты ни крысы, ни мелкий рогатый скот, ни очистка городов. Как холера 1380 г., так чума 1348 г. поставила на ноги городскую гигиену и соединила врачей и власти в совместной работе, которая дошла даже до контроля ванных комнат.

Рис. 22. Две анатомические миниатюры из французской хирургии Генри д’Эмондевилля.

Время тогда было особенное; оно резко отличалось от того, что было недавно, и лучшим доказательством перемены служат два слова, которыми самый схоластический из всех медицинских факультетов того времени начинает свой ответ на обращение властей по поводу чумного регламента 1348 г. Мы находим здесь не «так говорит Гален» или «так гласит Авиценна» (sicut dicit Galienus, или sicut ait Avicenna), как это полагалось по правилам схоластики, но «Visis effectibus», т.е. после того как мы увидели то, что делает чума. А немного лет спустя один нижнегерманский врач говорит: «мы, европейские врачи 14-го века, теперь знаем о чуме больше, чем все врачи древности и ислама».

Литература о чуме второй половины 14-го и всего 15-го века опирается на другую литературную группу, на которую мельком мы уже указали; дело идет о «regimina sanitatis»; первым по времени из произведений этого рода на Западе было письмо «псевдо-Аристотеля» к Александру в переводе Иоанна Толедского, относящееся к 1130 г.; за ним последовало бесчисленное множество аналогичных сочинений и, по их образцу, сам великий Таддео Альдеротти не счел ниже своего достоинства написать «Правила здоровья» (Regimen sanitatis) на народном языке. Этим плотина была прорвана, и число врачебных сборников правил жизни все росло; из авторов их можно назвать только несколько более известных, таковы: Арнальд из Вилланова, Альдебрандино из (88/89)

Рис. 23. Анатомические рисунки (артерии, вены, кости, нервы, мышцы) из монастыря Prufening, 1158 г.

Сиенны, Джакомо Альбини ди Монкалиери, Виталь дю-Фур, Жаокобини де Конфленциа и др. К общим руководствам присоединились вскоре «regimina sanitatis» для определенных случаев; например, для беременных, для путешествий по суше и по морю (в особенности для поездок в св. землю), для выздоравливающих от лихорадочных заболеваний, для предрасположенных к тем или иным болезням, каковы, например, ревматизм, подагра, апоплексический удар, камни пузыря и т.п., т.е. болезней, появления (89/90) которых следовало опасаться. Если какая-либо болезнь угрожала целому народу или тому или иному городу, то правительство страны или власти города, князья и княгини обращались к придворным врачам или коллегиям ученых врачей с поручением составить план предупредительных — личных и общественных — мероприятий, которые получали затем правительственную санкцию. Все это приобрело обширные размеры уже в эпоху медицинской схоластики и продолжалось в 16 и 17 веках; как «Ренессанс» отнюдь не покон-

Рис. 24. Анатомические рисунки из Провансальской анатомии 13-го столетия в Базеле (вены, артерии, кости, мужские половые органы). (90/91)

Рис. 25. Шесть персидских анатомических рисунков (вены, артерии, кости, нервы, мышцы, беременная женщина).

чил вполне со схоластикой, так и в схоластике были уже элементы прогресса.

Как обстояло дело в повседневной практике и у постели больного в конце 14-го и начале 15-го веков, об этом говорит книга заметок, относящаяся все к тому же сверх-схоластическому Парижу; эта книга одним молодым немцем, — история, к сожалению, не сохранила его имени, — составлена в том же Париже. В «сообществе в практике» (Consortium in practica) двух членов парижского (91/92) медицинского факультета, ординарных профессоров Гильом Буше (Carnificis) и Пьера д’Оксонна (Danszon), один «magister de Almania» делал в течение продолжительного времени систематические записи относительно распознавания и лечения многочисленных случаев, которые поступали под их наблюдение в их приемные часы дома или при посещении больных как днем, так и ночью. Вольфенбюттелевский манускрипт сохранил этот поликлинический дневник, и, читая его, мы должны признать, что эти ученые врачи того далекого времени обладали и знаниями, и осмотрительностью, и опытом.

Особенной заслугой схоластической медицины в Болонье — в исходе 13-го и начале 14-го века — служит, наконец, преподавание анатомии в том виде, как об этом свидетельствуют вскрытия трупов, производившиеся Мондино и его преемниками. Производились ли вскрытия человеческих трупов в Салерно — даже в царствование Фридриха II — остается сомнительным; что они производились в Болонье, является совершенно несомненным. С 1306 г. во всяком случае Мондино деи Люцци сопровождал свои лекции анатомическими демонстрациями на трупах. Вильгельм да Вариньяна производил вскрытия трупов с целью демонстрации уже с 1302 г. Большое значение имеет в анатомической литературе учебный курс Мондино 1316 г.; будучи издан в виде отдельной книжки, строго выдержанной в практическом духе, он произвел большое впечатление, хотя в сущности представляет только анатомию Галена в арабской версии, изложенную в сжатой и живой форме; иными словами, в книге перед нами только традиционная анатомия, проверенная на трупе. На что-нибудь большее, чем подтверждение на трупе традиционного знания, demonstratio ad oculos, нельзя было рассчитывать еще в течение столетия и даже больше: для Средних веков такая демонстрация была очень крупным приобретением. На кафедре профессор излагал предмет (позже — объяснительная «lectio» книги Мондино); внизу в середине «короны» (позже анатомического театра в форме амфитеатра) помещался «диссектор», а между обоими (и слушателями) находился демонстратор со своей палочкой. В Болонье число участвующих в «anatomia» мужского трупа было ограничено 20 и женского — 30. При большем числе зрителей вскрытие несомненно не дало бы им многого. Такое вскрытие (anatomia) продолжалось тогда четыре дня. В первый день вскрывался живот и изучались мышцы брюшной стенки и внутренности; на второй день — грудь и ее содержимое (membra spiritualia), на третий — голова и содержимое черепа (92/93) (membra animata) и на четвертый — конечности с их мышцами, сосудами и костями и позвоночный столб. Таким образом здесь впервые, подобно тому как это имело место 1 1/2 тысячи лет тому назад в Александрии, производили настоящее исследование трупов. Предметом преподавания теперь, как и позже, не была анатомия в строгом смысле слова: она была смешана с физиологией и практической медициной, причем в курс входили и болезни органов живота, включая водянку и прокол живота, и болезнь почек, и камни почек и мочевого пузыря и т.п. Домашние демонстрации и самостоятельные анатомические упражнения, с похищением трупов для осуществления их, были в Болонье обычным явлением.

Рис. 26. Анатомические рисунки из Гвидо де Виджевано, 1345 г.

Продолжателями дела Мондино (сконч. 1327) в Болонье были его ученик Бертучо, учитель Гюи де Шольяка, названный уже Томмасо ди Гарбо, Джованни да Конкореджо, в трудах которых мы находим собственные открытия, а также Габриэль Церби (около 1470—1505), Алессандро Акиллини (1463—1512), Джакопо Беренгарио да Карпи (1470—1550); их учебники представляли в большинстве случаев только расширенные и дополненные издания Мондино; особого упоминания заслуживает последний (Беренгарио), который составил очень обширные комментарии к Мондино и, как это видно из его анатомии, заслуженно пользовался репутацией хорошего хирурга. (93/94)

Первое вскрытие человеческого трупа в Падуе было произведено в 1341 г.; в нем принимал участие Жентиле ди Жентили. В 15-м веке в Болонье вскрытия производились регулярно 2 раза в год; в Падуе в конце 15-го века стремятся к той же цели. Там работал в это время сильно пропитанный гуманистическими веяниями Алессандро Бенедетти (сконч. 1525) из Леньяно, «Анатомия» (Anatomice) которого была закончена в 1503 г. Ему принадлежит открытие выводных протоков Бартолиниевых желез во входе во влагалище. Флоренция была ареной деятельности в особенности учителя Бенедетти, выдающегося гуманиста Антонио Бенивиени (сконч. 1502), сделавшего очень много вскрытий. В Сиенне первое вскрытие было произведено в 1427 г.; в Ферраре — в конце 15-го века, в Павии — несколькими десятилетиями раньше; Джаматео Феррари (1432—1472) из Градо, о котором уже упоминалось, описал яичники и трубы; в Павии же возбудил большие надежды Маркантонио делла Toppe, но он умер в 1506 г., едва достигнув 33 лет; он также хотел писать «в угождение Галену» (ех placitis Galeni). В Пизе первое вскрытие было произведено в 1507 г.

Генри д’Эмондевилль, получивший медицинское образование в Болонье, будучи (с 1303 г.) хирургом королевской семьи в Париже, прочел в Монпеллье ряд лекций по анатомии и хирургии (1304 г., см. выше); эти лекции особенно замечательны в том отношении, что, не имея возможности сопровождать их демонстрацией на трупе, лектор иллюстрировал их 13 анатомическими рисунками собственного изготовления. Некоторые из этих рисунков приводятся здесь (рис. 22). Они представляют изящные миниатюры, которые отнюдь не дают всех подробностей таблиц, употреблявшихся при чтении лекций и положенных в основу миниатюр; чтобы оценить рисунки д’Эмондевилля по заслугам, мы приводим здесь наудачу несколько образцов анатомической графики средних веков, относящихся к эпохе до Генри (рис. 23-27). Несомненно, здесь мы имеем дело с учебными таблицами, заимствованными из Александрии и Рима; из них до нас дошла серия из пяти рисунков — как в европейской, так и в восточной передаче — в значительном числе отдельных серий, которые я имел возможность опубликовать. Две самые древние происходят из баварской равнины Дуная (рис. 23 и 29-а); одна, несколько уклоняющаяся от них и приближающаяся к рисункам Генри, исполнена приблизительно в 1250 г. в Провансе (рис. 24). В этой серии анатомические фигуры представляются несколько вытянутыми, тогда как на древнейших западноевропейских рисунках фигуры, как бы сидящие на корточках, фигу- (94/95)

Рис. 27. Изображение органов из рукописи в Пизе, около 1220 г. (95/96)

Рис. 28. Изображение беременной женщины (а-с) из рукописей в Лейпциге, Копенгагене и Мюнхене, d — из печатного Fasciculus medicinae 1493 г. (96/97)

ры, в которых особенно сильно выражена не длина, но ширина; подобные же отношения мы находим на всех известных в настоящее время персидских сериях рисунков (рис. 25); эти серии содержат, помимо пяти рисунков, известных на западе (артериальная, венозная, мышечная, костная и нервная системы), еще один, шестой, рисунок, изображающий беременность.

Наряду с этими анатомическими рисунками, изображавшими организм в целом и преобладавшими в анатомической графике вплоть до 17-го века, сохранились также, хотя и реже, графические изображения отдельных органов; важнейшие из них находятся в Пизе и Оксфорде. Графически это доходит вплоть до инкунабульных рисунков в Peylick и в «Антропологии» Магнуса Гундта; в некоторых манускриптах Мондевилля также (без достаточного основания) помещены такие изображения органов. Что касается рисунков, изображающих весь организм и находящихся в «Fasciculus medicinae» (медицинском сборнике) некоего (предположительно) Иоганеса де-Кетам (Ketham, Kirchhain?), то они, включая и рисунок беременности, должны быть отнесены в трактуемую серию рисунков; на Западе также часто встречались отдельные изображения беременности (рис. 28).

Рис. 29. Изображение брюшных мышц из Венецианского печатного сочинения Petri Aponensis «Conciliator», 1496 г.

Прочие же рисунки всего организма, которые мы находим у «Ketham’a», — человек, которому делают кровопускание, раненный, больной, схемы, которые я часто находил в рукописях и которые несомненно представляют собою оригинальные графические учебные схемы, должны быть отнесены к древнему времени. «Ketham» 1493 г. содержит изображение беременной, которое происходит из Болоньи и вследствие этого имеет большое значение, так как здесь впервые, с александрийских времен, изображен человеческий орган, срисованный с трупа; дело идет о беременной — на четвертом месяце — матке, кбторую (97/98) художник мог нарисовать только с натуры. Наоборот, рисунки мышц брюшной стенки, которые мы находим в многочисленных венецианских изданиях «Советодателя» Пиетро д’Абано (Conciliator Pietro d’Abano) с 1496 г., вряд ли обязаны своим происхождением непосредственной работе на трупе; вернее, они представляют собой схематические рисунки, обязанные своим возникновением устным указаниям анатома.

Такой же характер рисунков, возникших искусственным путем, по указаниям анатомов, с использованием к тому же рисунков Генри д’Эмондевилля, имеют 16 анатомических изображений, которые мы находим в анатомии Гвидо де Виджевано, врача королевы Жанны Бургонской (1345, рис. 26); эти рисунки служат доказательством прогресса французской научной графики даже тогда, когда она не могла основываться непосредственно на природе.

Рис. 29а. Скелет, 1323 (Дрезден). (98/99)

 

Борьба греческой и арабской медицины в XIV—XV веках

Схоластические средние века все время продолжали сохранять величайшее уважение к классической древности. Среди ввезенной через Толедо арабской литературы первое место занимали вновь открытые антики и преимущественно Аристотель. Из его произведений раньше была известна лишь малая часть, заменявшаяся, не вполне удовлетворительно, платонизмом Августина, Тимеем Халцидия, Макробием и Боэцием. Последователей Платона привлекала арабская наука о природе, главным образом, вследствие математического уклона, а врачей более соблазняли биологические элементы в учении Аристотеля и галенизма у Ибн Сина.

Однако, даже самые передовые умы среди ученых представителей схоластики, как, например, Роджер Бэкон, не шли далее античной и арабской науки и постоянно жаловались на недостаточное знание истинной древности, главным образом, вследствие незнакомства с греческим языком.

В этом отношении крупную роль для медицины сыграла Южная Италия, говорившая на двух и даже на трех языках. О ранних сицилианских переводах с греческого, как например, Генрика Аристиппа из Катании в 12 веке, вскользь уже говорилось выше. В эту же эпоху Бургундио из Пизы (1110—1194), благодаря своему знанию греческого языка, приобретенному при дипломатической и торговой деятельности, перевел физиологический труд Немезия, афоризмы Гиппократа и сочинения Галена о диэтетике, пульсе и терапии. К числу переводчиков Галена нужно отнести также жившего в начале 13 века в Пистойе Аккорсо. В продолжение 13-го столетия появилось много переводов с греческих подлинников на Севере, среди которых стали, наконец, появляться и медицинские работы. Правда, Роберт Гроссетесте, епископ в Линкольне, не (99/100) дал ничего для медицины, но зато много перевел фламандский доминиканец Вильгельм фон-Мербеке (1215—1286), бывший с 1277 г. архиепископом в Коринфе. В 1260 году в Фивах он перевел сочинение Аристотеля о частях тела животных, в 1277 году в Витербо — сочинение Галена о питательном значении пищевых вещества, в Коринфе — сочинение «De prognosticationibus aegritudinum secundum motum lunae», неправильно приписываемое Гиппократу. Таким образом, уже в первые дни господства медицинской схоластики переводились, например, в Болонье, греческие медицинские сочинения непосредственно с подлинников, и если Роджер Бэкон совершенно не признал этих переводов, то причиной такого отношения до известной степени являются раздоры между францисканским и доминиканским орденом; современная классическая филология лучше оценивает эти переводы.

Как видно, еще до начала 14-го столетия не было недостатка в переделках с греческого; мы должны это признать, считая бесспорным, что переводы греческих авторов, принадлежащие Константину, все были сделаны с арабского языка. Точно также не ощущалось нужды во времена схоластики и в комментариях к греческим медицинским книгам; существование их требовалось высшей школой, предписывавшей, как об этом уже говорилось, чтение лекций о Гиппократе и Галене. Нужно отметить, что эти лекции, читанные около середины 15-го столетия Уго Бенчи и Жаком Деспаром, ничем не отличались от читанных еще в 13-м веке.

Некоторое значение имеет то обстоятельство, что в начале 14 столетия снова устанавливается связь с Византией; появляются массовые переводы, сделанные Николо ди Деопрепио (сконч. около 1350 года) из Реджио в Калабрии с греческих рукописей; переводы эти появились в продолжение 1308—1343 г.г. и сделаны по поручению королевского анжуйского дома в Неаполе. Им были вновь переведены за это время, дословно и даже слитком дословно, из Гиппократа — афоризмы, прогностика, закон и правила жизни при острых заболеваниях, из Галена — комментарии к афоризмам, терапевтика к Главкону о пользе частей, об опухолях, о жидкой диете, о сохранении здоровья, о действии лечебных средств, Causae continentes, Subfiguratio empirica, Partes artis medicativae и другие и, наконец, византийский сборник о лекарственных средствах Николауса. Некоторые из этих новых переводов несомненно дошли идоГюи де Шолиака в Монпеллье, (100/101) вероятно, при посредстве его друга, глашатая возрождающейся античности — Франческо Петрарки (1304—1374).

Со смертью Николо да Реджио, Петрарка начал ожесточенную борьбу против современного ему врачебного мира; в 1352 году им были написаны «Invectivae in medicum quendam», одно из самых яростных из написанных когда-либо против врачей полемических сочинений. Во многий своих обвинениях он, несомненно, был прав, хотя личная ненависть автора дает себя слишком чувствовать, и этим действие полемики ослабляется. Петрарка боролся с арабской наукой во всем ее объеме, не ограничиваясь медициной; в последней он не признавал заслуг даже Гиппократа, а Галена называл болтуном, считая вообще греческих врачей неспособными понять сущность телесной конституции.

Невольно хочется противопоставить тому ожесточению, с каким он бичует чванство врачей, его собственную тщеславную манеру носиться с самим собою; этим тоже значительно ослабляется полемическая сила его сочинения. Вполне справедливо высмеивает Петрарка медицинскую астрологию с ее осмотром мочи, вечные пререкания у постели больного в ущерб лечению, и скудные, несоответствующие обещаниям результаты самого лечения. Зато он несомненно впадал в крайность, насмехаясь над строгими предписаниями диеты с их стеснениями и ограничениями для больного; он упрекал, и не без основания, врачей в том, что, признавая необходимость строгого воздержания в пище и питье для больного, они сами допускали для себя всевозможные излишества. Близко к истине было также утверждение, что притязания врачей на ученость не оправдывались ни медицинскими учениями, ни практической деятельностью.

Большого успеха эта суровая критика не имела, хотя многим и досталось по заслугам. Насмешек и ненависти было недостаточно, чтобы свергнуть господство арабской культуры. Лишь постепенно врачебный мир проникся сознанием недостаточности своих знаний, пустоты своих доктрин и мелочности их различий, а в самих университетах игра в силлогизмы и антитезы во многих случаях даже еще увеличилась.

В некоторых областях Италии, как например, в Тоскане, с самого начала и в течение продолжительного времени, упорно и успешно боролись против проникновения арабских учений в практику; этим итальянские врачи до известной степени противопоставляли себя испанским и еврейским врачам, которые повсюду были (101/102) пропагандистами арабской медицины. Еще до 1300 года генуэзец Симон де Кор до занял отрицательную позицию по отношению к арабам. В той же Тоскане, особенно во Флоренции, и Ренессанс и Гуманизм гораздо скорее нашли себе почву, чем в Болонье и Падуе.

Остается открытым вопрос, был ли ускорен этот процесс переводами с греческого? Как раз переводы Николо были настолько мало удовлетворительны по форме, что не могли возбудить интереса к классической древности. Больше значения имело постепенно распространявшееся знание греческого языка, в изучении которого врачи не отставали от других ученых. И итальянские ученые, в том числе и врачи, совершали удачные путешествия на Восток; эти поездки продолжались до тех пор, пока турки не сломили последнего оплота, взяв Константинополь, и не овладели всем Востоком (1453). Ауриспа, вывезший в 1423 году из своей поездки на Восток большую библиотеку кодексов, раньше под именем Джованни Ното Сичилиано преподавал медицину в Болонье и занимался там литературным трудом; это явствует из трактата о чуме от 1398 года, носящего его им. В то время шли с Востока также в большом числе рукописи греческих врачей; даже еще в 1495 году Яносу Ласкарису удалось достать и привезти во Флоренцию драгоценную иллюстрированную хирургическую Никетасскую рукопись.

В истории культуры, да и в самой медицине, было много «ренессансов». Разве не возрождением мусульманской медицины была арабская схоластика Запада? Во всяком случае, то, к чему стремился Гален, было в значительной степени возрождением медицины Гиппократа, и ренессансом же галенизма явилось то, что создал ислам в 9-12 веках. И то, что на Западе называют теперь каролингским ренессансом, представляется по сравнению с этим гораздо более скромным явлением, и не только в отношении медицины. Что касается деятельности Салернской школы, то едва ли она была ясно обдуманным ренессансом классической медицины, как это принято было обычно изображать.

Ну, а «Ренессанс медицины 15-го века», ренессанс kat’exochen? Было ли возможно, наравне с ренессансом древнего искусства, литературы, стиля и прочего, возрождение и античной медицины? Было ли оно действительно желательно или нужно, хотя бы в смысле неогаленизма? Возможно ли вообще допустить возрождение такой древней науки, как медицина, в связи с находкой литературных источников одно-двухтысячелетней давности? Возможно, что так, но нужно принять во внимание и перемены, происшедшие (102/103) в стране, которая обрела эти источники. И в этом отношении положение Италии и Запада было в 15-м столетии совершенно особенным. Там имелась значительная собственная работа, сделанная в течение большого промежутка времени, — работа, представляющая собой исчерпывающую разработку возрождающейся науки и искусства в совершенно другой общекультурной связи; литература обновленной науки была при этом в неожиданно большом для 15-го века количестве.

13-й и 14-й века, действительно, смотрели на великую древнюю греческую медицину через очки арабизма; но как раз арабы знали эту медицину с такою исчерпывающей полнотою, какую едва ли могли бы дать даже самые удачные находки рукописей. И если схоластической философии 13-го столетия удалось через все наслоения повторных переводов и комментариев, даже сквозь аверроизм, добраться до истинного Аристотеля, то разве было невозможно проделать то же самое в медицине с Гиппократом, Галеном и даже с Павлом? Ведь здесь в сущности нужно было дойти до фактического содержания, оставляя на втором плане форму. Идем же мы и теперь еще во многих случаях тем же самым путем, каким шел ломбардиец Гергард в 1170 году, и признаем Галеновыми те арабские рукописи, для которых, как например, для 7-ми последних томов анатомического «Encheiresen», исчезла всякая надежда на нахождение греческого подлинника.

Едва ли слишком много выиграла практика и теория медицины в 15-м и 16-м столетиях, когда стало возможным читать некоторые трактаты Галена по-гречески, известные до тех пор лишь в переводе на арабский. Не был ли дух Греции слишком тесно связан с формой, даже и во врачебной науки? Безусловно, улучшение формы и стиля нанесло большой ущерб схоластической медицине, вызвав в ней полный переворот. Не представлял ли в этом отношении Гален со своей чрезмерной растянутостью значительный прогресс по сравнению со словообильным Ибн Сина? Несомненно, что гораздо более важное значение имело в этом отношении открытие оригиналов «Corpus Hippocraticum» и трудов других греческих врачей, как Аретайя, Руфа, Александра и особенно Павла. Но самым важным пожалуй, было извлечение забытых (103/104) трудов Корн. Цельза, так как число врачей, которые владели бы греческим языком настолько, чтобы вполне усвоить найденные рукописи и извлечь из них пользу, оставалось незначительным, и большинство, как и раньше, продолжало пользоваться переводами.

Во всех изданиях и переводах особенно выделялись получившие гуманистическое образование немецкие врачи, прилежно сотрудничавшие в больших итальянских полных изданиях; по обе стороны Альп это были лучшие филологи в полном смысле слова. Но и их деятельность могла иметь лишь очень скромное значение для целей истинной реформы врачебной науки, которая все-таки должна была в конце концов вылиться в истинное возрождение античной медицины и в возврат к врачебному духу времени расцвета Александрии. При этом нельзя обойти молчанием опасность, которая вследствие слишком усердного обновления в духе греческой медицины могла грозить всему тому, что было достигнуто в средние века на Западе и рисковало теперь совершенно незаслуженно потерять всякую ценность.

Какие преимущества были в замене старых авторитетов новыми, даже если бы их удалось создать на самом деле? Могло ли это в каком-либо отношении послужить на пользу опытному знанию? Всякая схоластика, в том числе и медицинская, сводится к тому, что для нее построения собственной системы важнее фактов. Необходимо было вывести ее из заколдованного круга системы и разорвать кольцо которое «авторитет» (autoritas) сковал вокруг «разума» (ratio); лозунгами должны были стать не новые авторитеты и хитроумные рассуждения, а опыт и проницательное испытание наблюдаемого — experientia, experimenta ас ratio! Гогенхейм в 1525 году однажды очень точно высказался против филологической медицины своего времени, сказав, что руководящий идеей отныне должно быть не «perscrutamini scripturas», но «perscrutamini naturas rerum»!

Раньше чем перейти к сущности дальнейшего развития медицины, нам нужно сказать несколько слов о некоторых внешних обстоятельствах, имевших значение для этого развития.

 

Первые печатные медицинские книги

Подобно тому, как в конце четвертого и особенно в начале пятого столетия появление вместо свитка более удобного кодекса оказало значительное влияние на всю литературу, точно так же очень глубокое значение для развития медицины оказал новый (104/105) проникший из Германии способ размножения текста, книгопечатание при помощи подвижных литер, доставлявшее сразу сотни дешевых отдельных экземпляров. Благодаря такой легкой возможности размножения, литература сразу приобрела значительное распространение. Но даже независимо от этого медицинская литература ранних печатных изданий, вплоть до первых десятилетий 16-го столетия, представляет большое значение. Несмотря на продолжавшееся стремление, насколько это было возможно, оставаться по внешности ближе к рукописи, печатная литература дает нам исключительную возможность точного учета и полное представление относительно рода и распространения ее. Этого нельзя было сделать во времена размножения текста лишь рукописным способом, который, кстати сказать, далеко не прекратился и с появлением книгопечатания.

Рис. 30. Календарь кровопусканий и слабительных. Майнц 1456 г. (в уменьшенном виде).

Вначале, наряду с научными произведениями, видное место занимали сочинения популярного характера. Первое печатное произведение медицинского содержания, хотя и предназначенное для врачей, был, имеющий наполовину популярный характер, ежемесячный календарь кровопусканий и слабительных на 1457 год, напечатанный в Майнце в конце 1456 года литерами 36-строчной (105/106) библии и представляющий одно из самых ранних печатных произведений вообще. В нем на латинском языке перечислены дни недели для кровопусканий (Minutio, например, 2 и 3 января) и для слабительных (laxatio sumenda, например 9, 10, 11, 18, 20, 28 и 29 января). У этого календаря, отпечатанного черным и красным, появились бесчисленные подражания на немецком и латинском языках, числом более 200; они были напечатаны до 1501 г., большею частью в Германии, и являются иллюстрацией того, какую большую роль искусство кровопускания по месяцам (так как это является главным) играло в жизни врачей и народа, несмотря на появившиеся вскоре насмешки над ним. Хорошим примером того, как тщательно были обозначены места кровопускания, может служить январь одного немецкого Майнцского «кровопускательного» календаря на 1469 год (рис. 31).

Рис. 31. Январь и февраль. Из календаря кровопусканий на 1469 год.

Прославленный Ренессанс удержал эти недопустимые с медицинской точки зрения кровопускательные таблицы вплоть до 16-го века, и только Гогенхейм в 1527 году самым решительным образом выступил против этих «заблуждений кровопускательных календарей» (Irrung der Lasszet-telarzet, 1527).

Первые научные медицинские издания с указанием даты, после естественной истории Плиния (1409), были следующие: «Antidotarium» Mesue, «Conciliator» Пьетро д’Абано и «Antidotarium Nicolai» из Салерно; все эти три книги появились в 1471 году в Венеции, в том же году в Павии вышла «Practica» (примыкающая к Liber Mansuricus Разеса) жившего там Маттео Феррари да Гради, который еще раньше напечатал эту книгу без указания года. Три остальные книги представляют простые оттиски с рукописей и были выпущены издателями в свет, как наиболее (106/107) ходкий и требуемый товар в новой печатной форме. К числу таких высокоценимых публикой произведений и принадлежали схоластический «Antidotarium», труд выдающегося салернца, и книга Пьетро с курорта на Евганейских островах, «Conciliator» которого в 1472 году вновь был издан в Мантуе. Кроме того, в этом же году вышел в Болонье «Regimen sanitatis» Таддео Альдеротти, принадлежавший к числу наиболее ценных книг прошлого, а в Аугсбурге его немецкий двойник «Ordnung der Gesundheyt» или «nützlich Regiment». Далее, целым литературным событием было издание «Libellus de egritudinibus infantium» падунского профессора Паоло Бажелларди; этот труд тесно примыкает к книжечке о детских болезнях Рази и, по-видимому, издан самим Бажелларди. В 1473 году аугсбургский врач Бартоломеус Метлингер издал гораздо более самостоятельный «Regiment der jungen Kinder», вследствие настояний аугсбругского издателя Гюнтера Цайнера, ссылавшегося на книгу Бажелларди. Наиболее важным событием 1473 года, наряду с новым латинским изданием Mesue и Сера-

Рис. 32. Начало и конец первого издания «Режима для маленьких детей». Барт. Метлингера. Аугсбург, 1473 г. (107/108)

Рис. 33. Венецианское печатное издание «Conciliator’a» Петра из Абано 1476 г. (самое большое folio). Интересны рукописные инициалы и рубрики, сделанные киноварью и синей краской. (108/109)

Рис. 34. Заключительный абзац первого издания Цельза. Флоренция, 1478 г.

пиона «О простых лекарственных средствах», было первое печатное издание Канона Ибн-Сина. Все три издания вышли в Милане. В том же году появилось сочинение об ядах все еще высоко ценимого Петра из Абано, ценная «Clavis sanationis» генуэзца Симона, два сочинения о лечении водой Кастелло и Джентиле, выпущенные, по-видимому, ради их практической пользы и, наконец по-видимому, уже ранее однажды выпущенный, без указания года издания, комментарий к Гиппократу Якова из Форли, покоившегося уже 60 лет в могиле. В 1474 году появилось второе издание Метлингера, перепечатка «Синонимов» Симона из Генуи и в перый раз «Пандекты» Матеуса Сильватикуса. В 1473 и в 1474 годах были изданы два небольших сочинения Гвайнери (сконч. 1440 г.), далее «Regimen sanationis» жившего еще тогда Манфреди (сконч. 1493), который особенно известен как иатроматематик. В 1475 году вышли новые издания «Пандектов» Маттео, сочинения об ядах Петра и в первый раз учение о распознавании ядов Арнальда из Вилланова. Тогда же в первый раз были изданы Пьетро из Абано комментарий к «Проблемам псевдо-Аристотеля», обширный комментарий к «Tegni» Якова из Форли и сочинение о чуме Валескуса из Таранты и дважды «Opera» Mesud, на которые был большой спрос; при этом одно издание было выпущено даже на итальянском языке. Точно также в первый раз в этом году были отпечатаны «Regimen Salerni» и «Summa conservationis» Вильгельма из Саличето. В 1476 году появились новые издания Канона Авиценны, «Conciliator» Пьетро из Абано, «Антидотария» Николая, аугсбургского «Regimen sanationis» и «Regiment der jungen Kinder» Метлингера, первые издания комментария к Авиценне Джентиле, а также «Consilia» Чермизоне и Бартоломео Монтаньяна. Другое издание комментария к Авиценне Джентиле появилось в 1477 году; тогда же вышел в Нюрнберге лечебник так называемого «Ortolffa von Bayerland», по-видимому, возникший из немецкого «Meister Bartholomäus» или даже его заменивший. В том же году был впервые издан «Macer floridus». В 1478 году снова появились Antidotarius Николауса, Пандекты Сильватикуса, Mesuё, и вышли (109/110) первым изданием Трактат о чуме Сольдуса, Диоскурид на латинском языке, Корнелий Цельз, хирургия Гюи, анатомия Мондино и книжечка о вине Арнальда из Вилланова. Следующий год принес повторные издания «Ortolff’a», Канона, Mesue и Серапиона вместе с первыми изданиями комментария к Канону Якова из Форли, Practica Михеля Савонаролы (сконч. 1462 г.), книжечки Джентиле и, по-видимому, «Articellae», т.е. собрания сочинений, большею часть взятых из антиков; этот сборник ведет свое начало от Константина из Африки, и теперь еще, спустя 400 лет, должен был удовлетворять потребностям врачей в справочном руководстве по древней медицине; эту задачу он выполнял, постепенно увеличиваясь в объеме, почти до середины 16-го столетия. Не соответствует истине распространенная басня о том, что этот сборник является плодом творчества 15-го столетия или даже Ренессанса, стремившегося к античному знанию. Только самое название «Articella» (Маленькое искусство), по-видимому, принадлежит 15-му столетию; сборник же в течение нескольких веков существовал под названием «Ars medicinae», и судьбу его еще теперь можно проследить в бесчисленных рукописях вплоть до 12-го века. Латинские переводы в первых изданиях времен Ренессанса были совершенно неправильны и лишь очень медленно и постепенно были заменены лучшими; точно также и латинские переводы трудов Галена оставались неудовлетворительными почти до середины 16-го столетия.

Я, конечно, не могу без конца продолжать эти перечисления; сказанного достаточно для того, чтобы судить о том, как велика была потребность в схоластической литературе, которая лишь самым скудным образом пополнялась оригинальными произведениями современных авторов и редчайшими гуманистическими медицинскими сочинениями; даже Цельз, только теперь получивший широкое распространение, был уже за 1 1/2 столетия перед тем известен в тесном кругу. Но дальнейшие издания Цельза не заставили себя долго ждать, так как они принадлежали к числу самых значительных по своему влиянию сочинений древнеклассической медицинской литературы. Следующие 10 лет принесли многочисленные перепечатки Плиния, Канона и Mesuё, Серапиона, трудов Мондино, Пьетро из Абано, Савонаролы, «Пандектов» и «Clavis sanationis»; кроме того, впервые были напечатаны Liber mansuricus, мелкие сочинения и Continens Рази, Colliget Аверроэса, Diaetae Исаака, «Lilium» Бернхарда (8 изданий до 1500 года), хирургия Пьетро ди Аргеллата, учение о пульсе Эгидия и обширные «Sermones» Никколо из Флоренции. Встречаются также «Macer», «Circa instans» и «Practica» Платеария, различные трактаты о (110/111) чуме, работа Шрика «Ausgeprannte Wässer» (уже с 1477 г.), книги о целебных травах, «Gart der Gesundheit», несколько сборников «Consilia» и проч. Из сочинений Галена вышла лишь одна маленькая книжка, из трудов Гиппократа только небольшая книжка о медицинской астрологии, под чужим именем; тогда же появились книга о травах псевдо-Апулея и латинский перевод ботанического сочинения Теофраста из Эреза, переработанная Теодором Газой (сконч. 1478 г.); все эти книги являются гуманистическими предвестниками 1483 г. Полное издание сочинений Гиппократа на латинском языке появилось лишь в 1525 г., на греческом — в 1526 г., Гален на греческом языке в 5 томах in folio вышел в 1525 г. в Венеции; Гален на латинском языке, впрочем, появился еще в 1490 г. там же, в двух томах, но далеко не в полном объеме; в полном виде он издан лишь в 1541 году в первой латинской «Juntine». Только Диоскурид был в 1499 году напечатан по-гречески, а также Аристотель (1495—1498) и Павел по-латыни в 1489 году.

Рис. 35. Начало текста сочинений Галена, Венеция 1490 г. in folio с большой заставкой, исполненной от руки.

Таково было начало печатной медицинской специальной литературы. В течение первых десятилетий продолжается полное господство схоластики; также и почти до конца 16-го столетия она удерживается в новых изданиях и только постепенно начинает сдавать позиции. Так, например, «Grabadin» псевдо-Mesuё был (111/112) напечатан еще в 1582 г. или даже в 1623 году, книга Разеса к Мансуру в 1589 году, «Taisir» Авенцоара в 1574 г. «Canon» Ибн-Сина в 1593, и даже в 17-м столетии. Из корифеев схоластики Маттео да Гради появляется еще в 1560 году, Микеле Савонарола в 1561, «Aggregator» Джакомо де Донди в 1581, Гвилельмо Вариньяна, «Conciliator» Пьетро из Абано и «Rosa anglica» Джона Гаддесдена еще в 1595 г., «Lilium» Бернгарда Гордона в 1617, «Philonium» Валескуса в 1599, а в выдержках даже еще в 1680 и 1714. Ренессанс, таким образом, далеко не покончил со схоластикой, и книгопечатание вовсе не явилось исключительным пионером прогресса. Оно старательно приспособлялось к требованиям покупателя и выпускало новые издания в зависимости от спроса, — недаром же оно, как коммерческое предприятие, прежде всего развилось в главных торговых центрах: в Венеции, Аугсбурге, Нюрнберге, Кельне, Страсбурге, Базеле и Лейпциге, и лишь затем в Риме, Болонье, Милане, Лионе, Париже и др. Автор-современник долго уступал место авторитетам прошлого, что было вполне естественно: новое было в спросе менее, чем «испытанное старое».

Рис. 35-а. Заключительный текст Венецианского издания сочинений Галена.

Для упрочения более свободного направления в медицине большое значение имел еще один внешний фактор, именно путешествия с целью открытия новых стран. Начавшиеся в конце 13-го века путешествием венецианца Марко Поло через всю Азию, они достигли своего апогея в путешествиях Бартоломея Диаса и Васко да Гама на Юго-восток и Колумба на Запад. Их результатом было громадное расширение кругозора и огромное накопление материала для изучения естественных наук. Если еще генуэзец Симон в 1300 году извлек научную пользу для своих ботаникофармакологических работ из торговых связей, и того же достигли (112/113) греческие естествоиспытатели 4-го века до Р. Хр. во время похода Александра в Индию, то теперь в завоеванных странах Востока и Запада в спокойной обстановке были произведены и опубликованы еще более плодотворные по своим результатам работы; достаточно назвать хотя бы имена Гарсиа д’Орта и Хернандеца (Gonzalo Hernandez de Oviedo у Valdez). Нельзя также не оценить того обстоятельства, что открытие этих новых миров, о существовании которых прославленная классическая древность не подозревала, в корне поколебало ее авторитет.

 

Возрождение индуктивного метода в медицине

Вновь начавшееся изучение уцелевших античных естественнонаучных работ вызвало не только удовлетворение, но также и критику. Не пропала даром усердная работа грека Теодора Газы над латинским переводом неудовлетворительной греческой рукописи обоих сочинений Теофраста «Historia» и «Causae plantarum», при которой он постоянно пользовался естественной историей Плиния, напечатанной свыше 12 раз в первое полустолетие существования книгопечатания. Перевод Газы этих обоих сочинений Теофраста, как уже сказано, был напечатан в 1483 году, через 5 лет после его смерти в Тревизе. Венецианец Ермолао Барбаро (1454—1493) произвел простую филологическую работу, очистив от тысячи ошибок, на основании тщательного изучения рукописей, сохранившийся текст Плиния; в сущность же работы Плиния его «Castigationes Plinianae» едва ли вникали. Совершенно иначе поступил работавший одновременно с ним Леоничено. Он родился в 1428 г. в Виченце и умер в 1524 г. после 60-летней профессуры в Ферраре. С 1492 года он выпустил 4 тома «De Plinii et aliorum in medicina erroribus», из которых второй он посвятил успевшему умереть за это время Ермолао Барбаро. В них он обнаруживает многочисленные ошибки не только у Авиценны, Серапиона, Симона «Januensis» и Матеуса Сильватикуса, но и у самого Плиния, причем он не только ссылается на Теофраста и Диоскурида, авторитет которых он признает, но и опирается на свои собственные наблюдения природы — это является знаменательным: Леоничено поэтому стоит уже на пороге реформы.

Ученик и последователь Николо Леоничено, Джованни Манарди (1463—1536) в Ферраре обладал некоторыми по- (113/114)

Рис. 36. А — Galium и герань из Венского Неаполитанского кодекса Диоскурида (7-е столетие),

В — мак из Венского псевдо-Апулея (после 1200 г.),

С — ромашка из «Гербария, напечатанного в Майнце» (1484 г.). (114/115)

знаниями в ботанике, и его занятия с лекарственными растениями по «Mesuё» имеют известную ценность в качестве пояснений к нему. Все же лишь очень медленно исчезало предубеждение, что древними в ботанике, как и в других науках, были исчерпаны во всей полноте богатства растительного мира, и лишь мало-помалу исследователи освободились от стремления при всех поездках и даже при изучении растений Индии и Америки находить исключительно уже известные древним виды (см. развитие изображения растений от поздней античности до начала 16-го столетия, рис. 36 и 37).

Рис. 37. Этюды цветов Леонардо да Винчи.

Немецкие ботаники исследовали самым методичным и основательным образом всю флору своей страны, и вместе с самым тщательным описанием растений в Германии дали художественное изображение их на дереве с натуры; причем в этом отношении немцы превзошли все остальные страны, в том числе Италию и Францию. В этой работе большое участие принимали Нидерланды. К основателям научной ботаники, занимавшейся не только лекарственными растениями, принадлежали немецкие «отцы ботаники», все врачи, которых здесь можно назвать только по именам: искусный в рисовании Отто Брунфельс (сконч. 1534 г.) выдающийся своими описаниями Иеронимус Бок (1498—1566) и Леонард Фукс (1501—1566), великолепно рисовавший и мало уступавший Боку в своих описаниях в немецких изданиях, но превосходящий его своею ученостью. Валерий Кордус (1515—1544), рано достигший ученой зрелости, в своих мастерских описаниях является образцом точности и наглядности. О ботаническом труде Конрада Геснера, универсального естествоиспытателя и врача (1516—1565), мы можем только догадываться по лишь частично опубликованным небольшим, хотя и превосходным рисункам. При поддержке первоклассного издателя Плантина в Антверпене, трое нидерландцев, связанных между собой дружбой: Ремберт Доденс (1517—1585), Шарль де л’Эклюз (1526—1609) и Матвей де л’Обель (Lobelius, 1538—1616) сумели создать нечто (115/116) выдающееся, каждый в своем роде; сводку произведений всех своих предшественников дал Жак Далешамп из Лиона (1513—1588). Заслуживает упоминания также и работа Пьер-Андреа Маттиоли (1501—1577) над комментарием к Диоскуриду, несмотря на некоторые ее недостатки.

В этой разработке ботанических данных мы должны видеть индуктивное стремление Ренессанса, которое в конце концов, хотя только в 17 столетии, при все большем распространении эмпирического познания природы, нанесло смертельный удар схоластике. Но не одна ботаника занимала умы исследователей и прогрессивно развивалась в 16-м веке.

Появились новые болезни, так по крайней мере думали тогда, принимая в большинстве случаев за них те заболевания, которых нельзя было найти в сочинениях древних врачей, или те, которые давно не наблюдались; так, в начале 90-х годов 15 века появились менингит, дифтерия с кожными высыпаниями и др. Спустя несколько лет в Германии и Верхней Италии заставил много о себе говорить сифилис, который во Франции давно уже повсюду привыкли отличать от других хронических инфекционных болезней. Большая литература, возникшая по этому вопросу и напоминающая времена «черной смерти», легче расходилась, благодаря книгопечатанию, причем на этот раз ее распространение ограничилось исключительно Германией и Италией. С тех пор, благодаря литературному спору, это новое знание не погибало уже; оно начало прокладывать себе путь в первой половине 14 столетия. Но то, что этому новому учению противопоставлялось гуманистическим лагерем Феррары, было жалким шагом назад. Леоничено пытался представить люэс, как сезонную болезнь, описанную давно Гиппократом, хотя в литературе классической древности и ислама не имеется никаких указаний по этому поводу. Сказка о том, что эта болезнь могла быть занесена матросами Колумба из Америки, появилась лишь через много десятилетий после этого. В 1529 году большую часть Европы охватила пандемия заразной болезни, распространившейся еще в 1485 и 1508 годах в Англии, — потливости, «Sudor anglicus». Эта болезнь не вызывала споров благодаря своему главному симптому; позже она еще раз появилась в Англии и вызвала появление обширной литературы, главным образом в Германии, которая вообще усердно начала за последние полтора столетия принимать участие в общей научной жизни.

В 1546 году гениальный веронезец Джироламо Фракасторо (1483—1533) основательно рассмотрел весь вопрос о контагиях (116/117) и контагиозных заболеваниях; этот ученый не был чужд также и натурфилософских вопросов.

Рис. 38. Подорешник из «Herbarum vivae eicones» Брунфельса (1530 г.).

Выделение сифилиса из общей массы хронических инфекций является заслугой схоластики в эпоху ее расцвета. «Scabies grossa», «Variola grossa», «grosse Veriole» (названия, сохранившиеся и поныне), — совершенно исчезавшая под влиянием терапевтических мероприятий — втирание ртутной мази, — представляла настолько типичное заболевание, что в результате наблюдений 14 столетия больницы для таких больных получили в дни Ренессанса свой истинный облик. Несмотря на упомянутые выше организационные успехи больничного дела в Византии, во всей Западной и Южной Европе госпиталь являлся исключительно местом для помещения, ухода, призрения, или в особых помещениях (дом для прокаженных, чумных, Антонова огня, эпилептиков) местом изоляции больных. В больницах для оспенных, куда сначала помещали больных сифилитиков, их подвергали лечению втираниями, появившемуся одновременно с выделением lues’a в самостоятельное заболевание. И в несколько десятилетий госпиталь из места презрения сделался местом лечения и излечения, так как там научились не только улучшать состояние, но даже излечивать хронических больных. (117/118) Больницы получили специально назначенных в них врачей, по-видимому, сперва в Страсбурге (1500 г.), Лейпциге (1517 г., благодаря пожертвованию одного врача) и в Hotel-Dieu в Париже (1536 г.).

Одновременно с возрастающим отрицательным отношением к схоластике и ее все более увеличивающейся путаницей положений, философское мышление начало отрицательно относиться и к самому великому Аристотелю; им стали заниматься с неохотой и относиться с насмешливой критикой. Все, кто придерживался гуманизма, были поклонниками Платона, который никогда не оставался забытым в Средние века и, наряду с Аристотелем, был весьма ценим естествоиспытателями за свою математическую ориентацию; теперь он пришелся очень ко времени, вследствие своего эстетического и всеобъемлющего взгляда на природу. Все платоническое долго еще оставалось окрашенным в «неоплатонический» цвет, даже в самой платонической Академии во Флоренции, во главе которой стоял врач. Это был Марсильо Фичино (1453—1499), друг гуманиста-врача Антонио Бенивьени (сконч. 1502), который в своей книге «De abditis morborum causis», наряду с симптомами, диагнозом и терапией, вводит результаты 20 аутопсий, становясь таким образом на путь собственных наблюдений и проверки прежних данных. Марсильо называет Галена и Платона своими путеводными звездами, но к последнему относится с большим уважением, переведя заново все его сочинения, а также некоторые сочинения неоплатоников Плотина и Ямблиха, а также псевдо-Дионисия Ареопагита. Из медицинских его трудов нужно назвать лишь весьма распространенное сочинение о чуме и работу «De triplici vita»; в первой части этой работы описывается образ жизни ученого, во второй — он занимается вопросом о продолжении жизни, а третья, датированная 1489 годом и примыкающая к книге Плотина «De vita coelitus comparanda», содержит сильно мистическое медицинское учение астрального направления, с ссылками на Галена и Гиппократа, хотя вообще Фичино резко выступал против лжи астрологов и был в дружеских отношениях с графом Джовани Пико делла Мирандола. Эта книжечка о «направленной к небу жизни» чуть не вызвала судебного преследования перед курией 60-летнего Марсильо за колдовство. Между тем Пико (1462—1494) как раз кончал свои «Disputationes adversus astrologos» большой труд в 12 книгах, в котором он с большим знанием литературы и блестящей диалектикой нанес тяжелый удар всему астрологическому учению (книга напечатана в 1495 г.); труд этот имел незначительный успех, хотя нашел поддержку у (118/119) фанатика Джироламо Савонарола, сожженного в 1498 г. Через несколько лет вновь подняла голову в литературе также иатроматематика, и еще в 1562 и 1563 годах в том самом университете, в котором работал Леонард Фукс, известный уже нам как ревнитель научной ботаники, Самуэль Сидерократес посвятил свою торжественную речь на юбилейном дне медицинского факультета защите иатроматематического ложного учения. Так упорно держалась еще старая доктрина.

Леонард Фукс вообще был одним из самых горячих защитников постепенно укреплявшегося неогаленизма; сторонником его был также и Бенивьени во Флоренции, видевший главную свою задачу в том, чтобы свергнуть авторитет Авиценны, самого педантичного приверженца галенизма у арабов. В возникшей по этому поводу полемике в 1530 и 1533 годах Фукс взял Авиценну под свою защиту. Его литературные заслуги кроме того заключаются в переработке Гиппократа, Галена и Николауса Мирепса. К тому же времени относится литературная полемика его и с выше его стоявшим, как филологом, медиком Яном Корнарием (Иоганн Хайнпуль) из Цвикау (1500—1558); мы и теперь еще пользуемся сделанными им образцовыми латинскими переводами рукописей Аэция, греческий оригинал которых еще не напечатан.

На борьбу с Авиценной в тридцатых годах 16-го столетия выступила также и «новая» Флорентийская Академия, которая назвала себя «галеновской академией», в противоположность «платонической» академии Козимо Медичи и Фичино конца 15 столетия. Несомненно, позиция арабской медицины была в эту эпоху не из лучших. Но и теперь еще в 1530 г. Лоренц Фриз из Кольмара, «Avicennista insignis», как его назвал один южно-французский библиограф, выступил с «Defensio Avicennae»; таким образом, приходилось уже перейти к обороне, и в 1533 г. из Флоренции родился протест, «против Авиценны и новейших врачей, которые с варварским пренебрежением относятся к учению Галена». В этом споре флорентийские врачи включили в свои ряды уже находившегося в могиле Бенивьени. В сущности все это было только сменой авторитетов, усердно защищаемых обеими сторонами; нужно, однако, сказать, что филологическое направление и для арабских врачей не осталось без пользы: Джироламо Рамузио, венецианский врач (умерший в 1486 г. в Дамаске), и Андреа Альпаго из Беллуно (умерший после 1554 г. профессором в Падуе) положили (119/120) много труда на то, чтобы дать науке новые переводы Ибн-Сина с арабского.

Одно из своих 60 «Errata» Фукс в 1530 г. посвятил вопросу, который самым тесным образом был связан с борьбой «pro et contra Avicennam», а именно вспыхнувшему в 1514 г. в Париже спору о кровопускании. Начавший его Пьер Бриссо (1478—1522) должен был покинуть Париж, так как он имел смелость перейти от капельного кровопускания на противоположной ноге при плевропневмонии (revulsio) к «отвлекающему» кровопусканию на той же руке, как этому учил Гиппократ. Знаменательно то, что в качестве доказательства он приводил свои наблюдения у постели больного, хотя его посмертная книжка (1525 г.) «Apologetica disceptatio» рассматривает вопрос чисто диалектически. Фукс, как приверженец Гиппократа, разумеется, высказался за Бриссо и в конце своих рассуждений воздал должное памяти умершего. Но спор тянулся еще многие десятилетия, причем пытались даже привлечь императорское правительство к протесту против нововведений. Если обратить внимание на авторов, стоявших в споре об Авиценне на стороне Галена, и подробнее ознакомиться с их собственными произведении, как например, с работами плодовитого писателя-практика из Лиона Симфорьена Шампье, получившего образование в Монпеллье (1472—1540), который выступил против Фриза с маленькой «Epistola responsiva pro Graecorum defensione in Arabum errata» (Лион, 1533) и написал также «Apologia in Academian novam Hetruscorum contra Avicennam et Mesudn», то в этих работах мы найдем только «Castigationes s. emendationes» Mesuё, Серапиона, Рази, Абул Казима, Николауса и даже Пьетро из Абано, остальное же составляют старинные схоластические рассуждения о качествах, телосложениях и т.д., старинные пережитки в терапии и спор об авторитетах, смягченный потребностью выдвинуть на первый план отечественные лекарства. Михаил Сервет, физиолог и передовой мыслитель, открывший круг малого кровообращения, первый в 1537 г. высказал более твердый взгляд на сиропы, эту специфически арабскую форму назначения лекарственных веществ, и стал подвергать разумной критике пользовавшейся большой популярностью взгляд на «кипение главных соков», как на целебный процесс в организме. Сервет (смотри ниже) получил медицинское образование у Шампье, которого он, как своего учителя, защищал против нападок Фукса.

В этой атмосфере борьбы за Галена против Авиценны и спора о кровопусканиях возникла Базельская попытка реформы (120/121) Гогенхейма, одного из величайших врачей всех времен, план которой был задуман широко и проводился с большою горячностью. Попытка эта, впрочем, не имела успеха, так как сам Гогенхейм раньше годичного срока покончил с Базелем, и только очень малая часть его реформаторских сочинений, несмотря на все усилия автора, смогла быть напечатанной; к ним относятся две работы по сифилису и общая хирургия.

 

Парацельс и его реформационные попытки

Теофраст родился в конце 1493 г. в Эйнзидельне в Швейцарии; отец его был швабский дворянин врач Вильгельм Бомбаст фон Гогенхейм, женатый на швейцарке. В молодости он учился у своего отца, практиковавшего в Эйнзидельне на Зильбруке, считавшегося местом паломничества для богомольцев. В 1502 г., после смерти жены, подарившей ему единственного сына, отец его переселился в Виллах в Каринтии, где и умер в 1534 году. Здесь отец его, славившийся также своими познаниями в химии, кроме практики преподавал, по-видимому, в горной школе, что, впрочем, едва ли верно; во всяком случае он был лиценциатом медицины и надо полагать, что эту академическую степень он получил в 23 года (родился в 1457 году) в 1480 г. в Ферраро, в то время, когда там в свои лучшие годы занимал кафедру Николо Леоничено, работая над «Ошибками Плиния и других». Напечатание этой книги сделало его сразу самым знаменитым врачом Италии и совпало с рождением молодого Гогенхейма, названного отцом Теофрастом в честь автора ботанических сочинений, которые как раз в это время были переведены на латинский язык одним из его феррарских учителей Теодором Газа (1476 и 1477 г.). Перевод этот, как уже сказано выше, появился в 1483 г. в Тревизо. Вильгельм Гогенхейм послал своего сына Теофраста также в Феррару, где он в 1515 или несколько позже и получил звание врача.

Конечно, пыл Леоничено, насчитывавшего уже восьмой десяток, к этому времени остыл, а Джованни Манарди, который лишь до некоторой степени мог заменить его, как свободный мыслитель, в 1513 г. оставил Феррару и на 12 лет поступил в лейб-медики к венгерскому королю Ладиславу. В Ферраре и в соседних университетах — в Падуе и Болонье Теофраст горячо принялся за работу, стараясь взять оттуда все, что можно было, но чаще всего им упоминается «хваленый подвал» анатомии в Ферраре. Все, (121/122) что только можно было там усвоить по анатомии, он с жадностью поглотил. В это время, однако, Феррара преимущественно жила прошлою славой, что едва ли было по сердцу молодому и горячему Теофрасту. В диспутах и других университетских мелочах того времени он принимал живое участие и, между прочим, по его собственному свидетельству, он был непоследним украшением тех садов, где он рос; таким образом он и тогда уже пользовался известным реномэ. В Ферраре же, из желания греко-латинизировать свое родовое имя, он присоединил к нему прозвище Парацельса; к тому же он стремился, называя свои книги «Paramirum», «Paragranum». Назвать точно другие университеты, в которых Парацельс занимался, не представляется возможным. Сам он говорит о долголетней работе в университетах Германии и Франции, следовательно, и за пределами Италии, которую он объездил вплоть до Рима. Позднее его потянуло в Монпеллье, Гренаду, Лиссабон и Париж. Но это относится уже к его большим путешествиям, во время которых он посетил Англию, Стокгольм, Россию, Польшу, Седмиградию и через Венгрию и Словакию вернулся домой, и в 1524—1525 году он в первый раз обосновался в Зальцбурге.

Рис. 39. Рисунок Ганса Гольбейна младшего из собрания Бонифация Амербаха, изображающий, по исследованиям Пауля Ганц и К.Зудгофа, Гогенхейма в Базельский период (1526 г.).

Но раньше, чем он пустился в эти большие странствования, он уже отошел от университетской мудрости, пустота которой стала ему ясной; греческая наука не представляла для него никаких преимуществ перед арабизмом, с которым в Ферраре уже покончили. Уже в молодости он посвящен был своим отцом, опиравшимся на учение Диоскурида и Теофраста, не только в мир лечебных горных растений, но также и в тайны плавильных заводов и алхимических мастерских; с ними он, впрочем, познакомился в (122/123) другое время в горных долинах, работая в этих мастерских. Приобретенные таким образом химические знания он применил позднее не только для приготовления препаратов железа, меди, сурьмы и ртути, но скоро стал пользовался ими как основой для объяснения органических процессов и их значения; такой вывод он сделал, когда ему удалось убедить себя в неосновательности учения о четырех соках и освободиться от основной ошибки двух тысячелетий, в течение которых этой фантазией, как вечной основной истиной, объясняли все органические явления здорового и больного организма. Правда, еще в греческий период раздавались голоса, которые выражали протест против этой части приписываемого Гиппократу учения, но под влиянием Галена все они были вынуждены замолкнуть. В учении Авиценны, как и в галенизме, неограниченно господствовала в течение веков эта гуморальная патология и физиология, как святая святых врачебного универсального евангелия. Парацельс ясно увидел пустоту этой вековой ошибки; он понял невозможность существования слизи, желтой и черной желчи в крови и других соках организма, и для него было ясно, что тогдашняя медицина занималась больше рассуждениями, чем фактами; в этом его первый великий духовный подвиг, который делает его бессмертным, как одного из величайших глашатаев истины всех времен. Эта простая ясная истина, которая сделалась его твердым убеждением, сообщает всей его последующей деятельности и его учению оттенок превосходства и уверенный реформаторский жест: «Вы вслед за мною, но не я за вами»; «Мне принадлежит господство, если не теперь, то после и навсегда».

Когда, спрашивается, открыл он эту истину? Наверное еще в Италии, где была наиболее благоприятная почва для всяких сомнений и новых познаний. Этим создалась для него задача коренной перестройки всей медицины, и он принялся за нее «mit Sturm und Drang» и верою в самого себя. Эта вера, конечно, временами колебалась, так что он готов был отказаться от принятой им на себя миссии; но все снова и снова возвращался он к своей цели и обретал веру в самого себя, как ни трудны были для него часто моменты горького одиночества. Сначала дело шло о том, чтобы собрать новый фактический материл в большом количестве из наблюдений и связать его со всем тем, что было им достигнуто опытом за пределами школьной скамьи; для этого он отправился в странствования, не пренебрегая никакими источниками опытного знания. Все требовало коренного пересмотра; нужно было произвести полную и основательную переработку, «прилежно и усердно расспрашивая и (123/124) изыскивая повсюду»; собрав эти материалы не только у академиков, но и у цирульников и баньщиков, у ученых врачей и простых баб, у мудрецов и простаков, он должен был теперь сам все основательно продумать. Для этого потребовалась работа многих лет, прежде чем он достиг первых успехов, — сначала были получены и разработаны первые новые основные факты из области химии. Однако далеко не так прост был ход мыслей Гогенхейма. Он уже не мог опираться только на химическую работу и ее результаты, или наблюдения над природой, и мысли его не были лишены предвзятости: ибо с его глаз как бы упала повязка, и он понял всю пустоту учения о качествах и соках организма. Нельзя свести к такой простой формуле то духовное превращение, которое в нем произошло. Не могло остаться бесследным для Гогенхейма пребывание в течение многих лет в колоннадах итальянского Ренессанса. Работа философской мысли его времен там, на Юге, захватила также и его и благодаря его склонности к мудрствованию нашла в нем живой отклик. Наряду с другими многочисленными авторами он горячо выступал на стороне защитников Платона против Аристотеля. Особенно пришелся ему по вкусу неоплатонизм в духе Марсилио Фичино, которого он часто называл величайшим врачом Италии. Им были хорошо обдуманы охватывающие всю вселенную мысли о макрокосме и микрокосме; у него в голове создаются мысли об обмене веществ и о вечности материи; он старается понять сущность жизни и персонифицирует ее в Архее, который руководит всеми жизненными процессами; его мышление вдается глубоко в область мистики, и все же путеводной звездой остается для него методическая индукция.

Самые старые из дошедших до нас работ Гогенхейма, это — капитальный труд об общей этиологии болезней, некоторые отделы совершенно по-новому сгруппированной патологии и терапии, описание немецких целебных источников, которое он составил, благодаря повторному странствованию по Южной Германии, и описание приготовления и применения химических медикаментов. Приток учеников и больных к нему был громадный еще раньше, чем он поселился в 1526 году Страсбурге, откуда он был приглашен весною 1527 г. городским советом на должность городского врача в Базель с правом чтения лекций. К стремлению описать и объяснить виденное и достигнутое размышлениями присоединилась теперь подготовка к лекциям. Свой курс он начал 5 июня 1527 г. следующей торжественной программой, напечатанной для распространения. (124/125)

В настоящее время лишь немногие имеют счастье заниматься успешно врачебным искусством. Иные желают очистить его от занесенного варварами, от грубых ошибок. Слишком боязливо, как за оракула, держатся они имен Гиппократа, Галена и Авиценны. Не красноречие, знание языков и изучение книг и не украшение титулами создают врача, но познавание тайн природы. Ежедневно по два часа он будет читать по собственным сочинениям практическую и теоретическую медицину, не составляя ее из крох Гиппократа и Галена, но основываясь на собственном опыте, приобретенном у величайшей наставницы — природы. Для доказательства должны служить не авторитеты, а опыты и соображения: «Summa doctrix experientia» — «Experimenta ас ratio auctorum loco mihi suffragantur». He будут приниматься в расчет «комплексии» и «humores», так как признание их причиной всех болезней оказалось затрудняющим объяснение этих болезней, их причин и их критического течения.

Движимый побуждением реформировать медицину, он читал в Базеле 2 семестра о силе действия и о составе лекарств и об их изготовлении, дал затем краткие тезисы по общей патологии и терапии внутренних болезней, к которым добавил устные объяснения, читал подробный курс о лечении слабительными и кровопусканиями, о моче и пульсе, об афоризмах Гиппократа, о лечебных растениях Мацера (последние четыре лекции во время летних вакаций) и о повреждениях и хирургических заболеваниях. Он водил своих учеников к постели больных и на ботанические экскурсии в поля и горы. Попутно он работал над книгами о продолжении жизни, к чему, вероятно, повод был дан второй книгой Фичино. Еще в Базеле им началась разработка вопросов об общем лечении ран и опухолей и о терапии сифилиса; эта работа продолжалась в Кольмаре, после того как неопределенное положение в Базеле в конце концов заставило его порвать с ним.

Ни одно из его сочинений не могло быть напечатано в Базеле (книготорговец Фробен, глубоко его уважавший, скоропостижно скончался), в Кольмаре также не удалось издать законченных там трудов по общей хирургии в их первоначальном виде, общее лечение язв и первое большое сочинение по сифилису. Он добился этого лишь в 1529 г. в Нюренберге, где появилось его небольшое полемическое сочинение против лечения гваяковой смолой и три полемические книги о современном неправильном лечении сифилиса и улучшении его. Эти книги были тотчас перепечатаны в Кельне в 1530 году. Дальнейшему изданию в Нюренберге его произведений, (125/126) как, например, большого труда о происхождении и распространении сифилиса и терапевтического указателя, названного больничной книгой, помешало вмешательство Лейпцигского медицинского факультета, сторону которого, к сожалению, принял магистрат Нюренберга.

Закончив труды по сифилису, Гогенхейм перешел к разработке сочинений об общих естественно-научных основах врачебного искусства (физика, астрономия, химия и этика) (Paragranum), а также об общей этиологии болезней (Paramirum); при этом он снова, подробно, широко сопоставляя этиологические факторы, рассмотрел возникновение диатезов, т.е. выделений и выпадений из массы соков и других жидкостей тела (подагрические, атероматозные и конкрементные образования и проч.) под влиянием кислот. Крупные религиознополитические смуты в Сант-Галлене и Аппенцеле, в которые он также был втянут, заставили его в письменной форме дать изложение его личных религиозных воззрений, как результата многолетней неизвестной миру работы. По-видимому, он снова посетил издавна близкие ему плавильни в Шватце (Inntal) и там закончил свою книгу о вредном влиянии на здоровье горного и плавильного промыслов, там же он изложил свои взгляды на чуму, вспыхнувшую в Тироле в это время.

Рис. 40. Теофраст фон Гогенхейм, по прозванию Парацельс, на 45-м году жизни.

В 1536 году он напечатал в Аугсбурге в законченной форме «Большую Хирургию»: учение о раневых инфекциях и их лечении и лечение язв; уже в следующем году появилось ее второе издание. Эта книга, таким образом, сама проложила себе дорогу, но это был, по-видимому, его последний успех. Он переехал в Вену, где жил (126/127) уже раньше. Учению о диатезах после новых работ в Велтлине он придал окончательный вид и хотел его теперь опубликовать. Но враждебное отношение венских врачей этому помешало, и Гогенхейм вернулся в 1538 году на свою родину в Каринтию (его «второе отечество» после Швейцарии); он поселился здесь в Клагенфурте и в последний раз изложил свои общие воззрения на реформу врачебной науки в двух сочинениях «Defensionen» и «Ложный путь врачей». Ему не исполнилось еще 48 лет, когда в Зальцбурге, закончив «Astronomiam magnam», он навсегда выпустил перо из рук (24 сентября 1541 г.).

Значительной была его борьба с учением о четырех соках организма и с основанной на этой теории чисто схематической терапией. Большие успехи выпали на долю этого врача божьей милостью у постели больного, большой и проницательный ум обнаружил он в вопросах общего естествознания и особенно биологических, а также химической физиологии и патологии. Не менее, чем в этом, его гениальность сказалась и в области науки о духе; равных Парацельсу в этой области не было почти до Шар ко. Его работы о сущности сифилиса со всем его многообразием стало прочным достоянием науки только в 19 столетии; проникновенный взгляд на химизм образования эксудатов, конкрементов, объизвествления и в то же время основательное умение различать истинные жизненные процессы от неорганических процессов в реторте и т.д. до сих пор вызывают удивление, так же как и его описание химических вредностей в плавильном промысле и толкование раневой инфекции. Он достиг успехов, о которых раньше не могли и думать, в области применения металлических медикаментов, благодаря новому способу приготовления химических веществ; он первый научил выделять действующие начала из сырого материала и применять его в виде тинктур и экстрактов. Его стремление поставить вместо механического удаления соков путем слабительных специфическое лечение болезни дало толчок к преобразованию общей терапии. В 17 веке над этим много потрудился Сиденгам, великий эклектик, который пытался слить гиппократизм и учение Парацельса. В связи с этим нужно указать на то, что Гогенхейм, правда, разошелся с Галеном и Авиценной, но не решился сделать этого с самим Гиппократом. Еще в своем последнем полемическом сочинении 1538 г. он шлет привет врачам гиппократова направления и, следовательно, причисляет себя к ним. Спор же о словах со сторонниками Галена он прекратил навсегда. И в этом отношении он не был одиноким: вообще Гиппократ в 16-м (127/128) веке мало-помалу стал знаменосцем основывающейся на новом наблюдении медицины; на месте буквального толкования старых текстов начали ставить дух античности.

Величайшей заслугой Гогенхейма остается его упорное и беспрерывное стремление положить в основу медицины опыт, наблюдение над природой и эксперимент: в этом он видел единственную основу естествознания и врачевания, и первой жертвой этой тенденции сделалось учение о жидкостях и комплекциях тела. Он много работал, пытаясь поставить на место гнилых доктрин, с которыми он боролся, новые положения, основанные на наблюдениях и эксперименте. Однако, он скоро убедился, что его выводы не могут быть окончательными. Пришлось перейти к более медленному движению вперед, тем более что начало было успешно и значительно. Сделавшись сдержаннее, Парацельс не потерял надежд; он говорил: «Быть может со временем зазеленеет то, что сейчас только зарождается». На поддержку современного ему поколения врачей он более не рассчитывал и свои надежды возложил на потомство, на будущее.

Рис. 41. Гогенхейм в 1540 г. за год до смерти. По рисунку Августина Гиршфогеля (как и предыдущий рисунок).

Недостатка в учениках при жизни у него не было. В ранние годы их было у него даже слишком много и от них ему также пришлось перенести не мало огорчений. Под конец он стал избегать людей, но все же принял приглашение в Зальцбург, где ему улыбнулась судьба, благодаря благосклонному вниманию Эрнста баварского, правителя епископата. (128/129)

Виттельсбахи и позднее оберегали оставленное им наследие, и другой Эрнст баварский, архиепископ кельнский, оказал могущественную поддержку большому полному изданию его произведений, предпринятому Гузером. Число врачей, которые примкнули к его учению, было велико, особенно в Германии и на Севере; многие защищали его взгляды в литературе до 17 века, а число практиков-врачей, следовавших его методу лечения, было значительно больше. Как иатрохимики, они имели большие успехи также и в химии, начало чему положил сам Гогенхейм. Перечислять их имена здесь излишне; истинно великих врачей в этом перечне не будет. Достаточно указать на то, что до 1600 г. появилось более 200 сочинений, принадлежавших ему, и что до настоящего времени можно насчитать более 500 изданий трудов Гогенхейма.

На общий прогресс врачебной науки влияние его было сначала незначительным, что и следовало ожидать при враждебном отношении к его сочинениям и при быстром прекращении его преподавательской детальности в Базеле. И все-таки высказанная им впервые с полной ясностью мысль, что лишь изучение природы, опыт и эксперимент обусловливают прогресс медицины, как и всего естествознания, мало-помалу вошла в сознание врачей. В течение склонных к систематизированию 17-го и 18-го веков, и даже в 19-м веке, Парацельсу ставились упреки, что он не выработал и не оставил после себя определенной системы, которую сумел составить из его учения только его датский ученик Педер Зöрензен (1542—1602). Но это как раз и говорит в пользу искренности его убеждений в области естествознания; 19-й век тоже не оставил никакой системы медицины, основанной на естествознании, а только давал факты и результаты наблюдений.

Но прежде чем расстаться с великим врачом из Эйнзидельна, необходимо указать на то, как высоко ставил он врачебное призвание, как глубоко в сердце заложено было у него понимание долга врача. Одним из краеугольных камней медицины он считал «Virtus» — этику, и его полная милосердная душа являлась вечным источником глубочайшей любви к человечеству, благодаря чему он занимает место рядом с великим Гиппократом, чего заслужили очень немногие:

«Врач не смеет быть лицемером, старой бабой, мучителем, лжецом, легкомысленным, но должен быть праведным человеком».

«Знайте, что врач должен денно и нощно думать о своем больном и ежедневно наблюдать его, все свои думы и помыслы он должен направлять на хорошо обдуманное лечение больного». Так как (129/130) «сила врача — в его сердце, работа его должна руководиться богом и освещаться естественным светом и опытностью; величайшая основа лекарства — любовь».

В этом проявился полный отказ от самодовольного галенизма и возвращение к профессиональной этике Гиппократа.

 

Развитие анатомии и хирургии в XVI веке

Вскоре после смерти Гогенхейма в медицине как раз наступил момент величайшего прогресса, который привел к полному преобразованию анатомии и с которым тесно связано имя великого нидерландца Везалия.

Рис. 42. Автопортрет Леонардо да Винчи.

В это время, как и во времена Мондино, неограниченно господствовала Галеновская анатомия, уцелевшая благодаря Авиценне. И даже, когда великий художник Ренессанса, универсальный исследователь, наблюдатель и мыслитель Леонардо да Винчи сам принялся за анатомический скальпель, то и он, подобно своему наставнику Маркантонио делла Toppe из Павии (см. выше), хотел снова оживить Галена и возобновить его учение. Но помимо его воли все самостоятельнее делались его суждения, его рисунки превращались в истинную передачу виденного в природе. Его физико-технический гений побуждал его вникать в действие мускульных пучков, разглядывать клапанный аппарат сердца, исследовать гидравлические процессы при движении крови. Круга кровообращения, правда, он не открыл, но величайших проблем в этом направлении коснулся, производя секционную работу и размышляя над сделанным. Он старался составить себе представление — путем инъекции застывающей массы — о строении мозговых желудочков и открыл многие (130/131) анатомические подробности отдельных органов, как например, мышечные перекладины правого предсердия и желудочка, которые вновь были открыты только во второй половине 19-го столетия. Таким образом, его работа, продолжавшаяся в течение нескольких десятилетий, препараторно произведенная более чем на 30 трупах, должна оцениваться как серьезный анатомический труд, при котором для него было важно не только составить себе представление о форме и образе для художественных целей, но и одновременно выяснить функции подвергшихся анатомированию органов. Сотни анатомических рисунков Леонардо (1452—1519) только этюды, ценный материал для изучения, равного которому нет в истории анатомии. Для опубликования изготовлен был, пожалуй, лишь один флорентийский рисунок скелета, но и он не увидел света, подобно всем остальным его рисункам пером; и таким образом вся эта работа не оказала влияния на прогресс анатомии. Правда, Альбрехт Дюрер видел единственный законченный рисунок Леонардо и скопировал его, поэтому не вполне исключена возможность, что и Андрей Везалий также был знаком с этим рисунком и подражал ему в своей пластической фантазии, точно так же, как его анатомические большие рисунки сходны по внешности с эскизами Генри д’Эмондевиля и с рисункаи скелета Шарля Этьена, и те и другие он мог видеть в Париже в 1533—1536 гг. Это нисколько не умаляет его неувядаемой славы создателя современной анатомии и не отнимает его научных заслуг в технике.

Андрей Везалий происходил из семьи, латинизированное имя которой взято из немецкого местечка Везеля. Он был сыном императорского лейб-аптекаря (Везалий, а раньше Витинг), родился в 1515 году в Брюсселе и учился в Лувене. Медицину он изучал в 1533—1536 гг. в Париже у немецкого гумманиста-врача Гюнтера из Андернаха и также образованного Жака Дюбуа (Сильвиус, 1478—1555), который обучал многочисленных своих слушателей всей медицине, в том числе анатомии и физиологии, т.е. наукам, в которых, как ему казалось, Гален достиг вершины премудрости и знаний, — это он настойчиво повторял в своих лекциях. Весь курс обучения медицины продолжался у него не более 2-3 лет; это таким образом было значительным шагом вперед по сравнению с теми временами, когда Жак Депар в течение 21 года читал длинный комментарий к одной единственной книге Канона Авиценны (1432—1453). Но понятно, что в этой парижской, слишком схоластической, несмотря на постоянные упоминания (131/132)

Рис. 43. Внутренние органы беременной женщины, рисунок Леонардо да Винчи. (132/133)

Рис. 44. Андреас Везалий на 28-м году жизни. С портрета в «Fabrica», резанного на дереве в 1542 г., скопировано Ванделааром в 1725 г.

имени Галена, атмосфере, такой человек, как Везалий, не мог чувствовать себя удовлетворенным. Слишком мало давали те трехдневные анатомические демонстрации, которые время от времени производились одновременно для баньщиков и медиков, дополняемые при случае приносимыми Дюбуа на лекцию одним-двумя собачьими органами, в которых к тому же он сам не всегда разбирался; всего этого было мало для Везалия, который уже давно во вскрытии упражнялся на собаках, кошках и других мелких животных. Он сумел вознаградить себя работой на кладбищах и местах казней и в заключение, по желанию своих коллег-студентов, сам должен был начать анатомические вскрытия; для этого он, по-видимому, сотрудничал в Гунтеровских анатомических учреждениях и через год сам выпустил 9-й том Рази к Мансуру в улучшенном (133/134) латинском переводе (1537). Еще в то же году, после краткого пребывания в Венеции, Везалий переселился в Падую, получил там звание врача и на следующий день, 6 декабря 1537 г., не достигнув 23 лет, был сделан профессором хирургии и тем самым предназначен для чтения анатомии. Первой своей цели он достиг.

Рис. 45. Пятидольчатая печень из анатомических таблиц Везалия, начала 1538 г.

Он сумел использовать представившуюся ему возможность. Он оставался еще анатомом в духе Галена, хотя и думал, что он доказал наличность у великого учителя тех или иных ошибок. Но он еще не сознавал, что в строгом смысле слова Гален никакой анатомии человека не учил. Насколько еще он сам был несвободен в своем мышлении, хотя и тогда уже превосходил своих современников в анатомических познаниях, доказывают его 6 «Tabulae anatomicae», которые он издал как учебное пособие для преподавания анатомии в Венеции, в связи со своими первыми анатомическими демонстрациями в Падуе (посвящение, написанное там 1 апреля 1538 г.). Они заключают 3 таблицы скелета и три — внутренностей и сосудов. Это традиционная анатомия (пятидольчатая печень, см. рис. 45), связанная с подробностями, найденными на вскрытиях. Рисунки скелета — лучшая часть таблиц, с изготовленного им самим в Падуе скелета. В следующем году для нового латинского Галеновского издания Giunta он дал новую обработку латинского текста известных тогда девяти томов анатомического «Encheiresen» и анатомии вен, артерий и нервов. После нового тщательного изучения главнейших анатомических работ Галена в оригинале, он в методической работе проследил всю анатомию человека на трупе и в течение 4-5 лет совершил почти сверхчеловеческий труд, заставив весь материал зафиксировать в рисунках. Эта работа была тщательно выполнена искусным художником. Он должен был признать, что Галенова (134/135) анатомия обезьян учит многому, и сам впервые разработал действительную анатомию человека, снабдив ее богатыми иллюстрациями; он издал ее в виде обширного руководства в 1543 г. в Базеле у занявшегося книгопечатанием ученика Парацельса Иоганна Опорина под заглавием «De hnmani corporis fabrica libri septem». Труд этот он привел к концу 1 августа 1542 г., и одновременно 13 августа того же года он закончил извлечение из него «Epitome», рисунки для которого были выполнены позднее и поэтому отчасти были улучшением «Fabricae». Это воспроизведение человеческого тела, полное непосредственности и юношеской свежести, было великим созданием Везалия. Появившееся в 1555 году второе расширенное и переработанное издание было отпечатано еще великолепнее. Это еще более содержательное, обдуманное и серьезное издание явилось тем классическим Везалием, которое с тех пор стало решающим в спорных случаях; если уже первое издание, наряду с особенною прелестью и достоинствами, содержало много личного, то во втором издании Везалий сумел одержать верх над двумя главными врагами труда, мелочным Леонардом Фуксом и своим злобным, завистливым клеветником учителем Сильвием. Еще резче свел он счеты с большинством противников в 1546 году в «Письмах о китайском корне». Подобно многим своим предшественникам, Везалий в 1544 г. был назначен императорским лейб-медиком.

Рис. 46. Органы брюшной полости женщины из «Fabrica» Везалия, 1543 г.

Заслуживают полного внимания и остальные работы Везалия, как например, острая критика в (135/136) исследовании действия «radix Chuna», Smilacee, родственного Sassaparillae, большое число патолого-анатомических вскрытий, некоторые врачебные советы, его производство операции эмпиемы и пр. Правда, его ответа на дополнившие его работу «Observationes anatomicae» (1561) Фаллоппия страдает благодаря недостатку в наблюдениях на трупах, которых не было в распоряжении Везалия в Испании; но его величайшей и все превышающей главной заслугой остается основание современной анатомии и анатомической методики в «Fabrica». Найденные им подробности строения человеческого тела, объяснение сущности и ценности анатомии пользовавшегося общим преклонением Галена и основание правильной секционной методики являются громадными заслугами и по объему, и по значению. Если у него встречались кое-где ошибки и не все было окончательно выяснено, то это показывает нам только несовершенство человеческой мысли даже у ее величайших представителей. Нужно это отметить, но не переоценивать. Величие Везалия этим не затрагивается; чем глубже вникать в его труды, тем более удивления вызывает систематическое изложение им анатомии, особенно в самых трудных областях, как например, анатомии мозга. Везалий первый поднял анатомию на высоту науки и ввел в область своих исследований не только части человеческого тела, но и строение всего человека он описал гораздо полнее, чем это сделали три последующие столетия в непрерывной работе, пользуясь его методикой и идя по проложенному им пути.

Рис. 47. Скелет из «Epitome» 1543 г., отличающийся от изображенного в «Fabrica» только нравоучительной надписью.

Из тех, которые одновременно с ним и непосредственно после него занимались анатомией человека, мы пройдем мимо врагов его; двух из них мы уже назвали. Везалий умер в 1564 г., т.е. в возрасте 50 лет; знаменитый Габриель Фаллоппиа (1523—1562) прожил даже менее 40 лет. Родился он в Модене и профессорствовал (136/137) последовательно в Ферраре, Пизе и Падуе, в последнем городе он оставался 11 лет. Из его сочинений, касавшихся преимущественно наружных болезней и сифилиса, одним из самых ценных в 16-м столетии является работа о lues’e, правда, уцелевшая в мало заслуживающей доверия форме; она значительно уступает по значению уже упомянутому выше анатомическому труду, который, впрочем, не был единственным. Фаллоппиа особенно усердно занимался костной системой и развитием костей, строением слухового и зрительного аппарата и женских половых органов; во всех этих областях мы обязаны ему важными открытиями и успехами. Слушавший непосредственно после Везалия в Париже тех же учителей, Михаил Сервет, в знаменитой главе книги «Christianismi restitutio» (1553), в которой он впервые ясно описывает малый круг кровообращения, обнаруживает анатомические сведения, которые исходят отчасти из древности, а отчасти от Везалия. Лукавый преемник Везалия в Падуе, Реальдо Коломбо, в физиологии кровообращения копирует Сервета, если он его знал; но изложение Сервета гораздо нагляднее изложения Коломбо; последний часто неосновательно нападает на Везалия, но все же в анатомии имеет некоторые заслуги (умер в 1559 г.). Рядом с Везалием и Фаллоппием несомненно величайшим анатомом 16-го столетия был Бартоломео Евстахий (умер в 1574 г.). Он был профессором анатомии в Sapienza в Риме и еще раз проделал на самом себе процесс освобождения от ига Галена. Многие просмотренные Везалием мелочи им исправлены. Вскрытия он производил с величайшей тщательностью, причем обращал внимание на историю развития и сравнительную анатомию. Особенно много он занимался почками и их строением

Рис. 48. Портрет Везалия масляными красками в Амстердаме. (137/138)

Рис. 49. Габриель Фаллоппиа (астрологические небесные схемы служат, очевидно, в качестве украшений).

(причем многое предвосхитил у Беллини), зубами, слуховым органом, в котором имя его осталось увековеченным, и отдельными частями венозной системы. Свои труды он снабдил отличными рисунками. Большой труд с общими таблицами по анатомии был уже закончен, когда он скончался, но напечатан он был лишь через полтора столетия Ланцизием по оставшимся доскам с таблицами (1714 г.) Евстахий сделал также заслуживающие внимания некоторые патологоанатомические наблюдения. Из других более значительных итальянских анатомов 16 столетия нужно еще назвать Джованни Филиппо Инграссиа (1510—1580), Джулио Чезаре Аранцио (1530—1589), Леонардо Боталло (род. в 1530 г.), Констанцо Варолио (1543—1575) и, наконец, Фабричи д’Аквапенденте (1537—1619), не сделавшего (138/139) открытий, но подробно описавшего и графически представившего венозные клапаны; главные заслуги его относятся к области эмбриологии.

Рис. 50. Михаэль Сереет.

Если поставить теперь вопрос, как велико было влияние на успешное развитие медицины всей этой массы нового материала анатомических открытий, особенно гигантской работы Везалия, то ответом будет: это влияние было удручающе ничтожно! Даже на находящуюся в такой зависимости от анатомии хирургию это бесконечное развитие, это поистине основание анатомической науки не произвело никакого решающего влияния. В дни схоластики хирургия делила часть анатомии. Прямое могучее влияние на общий прогресс медицины разделила, по-видимому, только биология, а также физиология и клиника в широком смысле этого слова. (139/140)

Рис. 51. Таблица нервов по Евстахию. (140/141)

Рис. 52. Слуховые косточки, по Евстахию.

В хирургии 14-й век принес Италии исключительно компиляции и комментарии к Галену и арабам. Хирургическое воодушевление 13-го столетия совершенно угасло. Хирургическая ученость в итальянских университетах, также и в 15-м столетии, продолжала существовать, и можно насчитать нескольких человек, которые были и практикующими хирургами, настоящими операторами, и занимались также литературой. К ним принадлежат Пьетро д’Аргеллата (сконч. 1423) в Болонье, широко пользовавшийся Гюи и особенно охотно производивший резекцию костей, и Леонардо де Бертапалья в Падуе (сконч. 1460), который составил свое хирургическое сочинение, как комментарий к соответствующей главе Авиценны. Некоторое хирургическое понимание видно в дополнениях к девятой книге Рази к Мансуру Джованни д’Арколе (сконч. 1458), в то время как Джованни Виго из Рапалло (живший приблизительно в 1460—1520 г.г.) был лишь практиком-хирургом, сделавшим карьеру как папский лейб-хирург. Его учебник, законченный в 1517 г., нашел, правда, самое широкое распространение, но заслужил его лишь в очень малой степени. Это — простая компиляция, не давшая абсолютно ничего для прогресса медицины. От его дельного отца Батиста да Рапалло, который был способным оператором, особенно опытным в производстве камнесечения, сыну не передалось ничего; он производит впечатление, как будто бы его высокое положение вскружило ему голову и поэтому он стыдился своего ремесла оператора. Очень вредное влияние оказало защищавшееся им воззрение на ядовитость огнестрельных ран и производившееся поэтому варварское лечение их прижиганием раскаленным железом и кипящим маслом.

Происходивший из умбрийского центра специалистов по камнесечению и грыжесечению Джакопо да Норча (сконч. 1510) приобрел в это время большую славу, которую он разделял с Джованни де Романис, благодаря новому методу камнесечения; этот метод в Риме в 1522 году был опубликован в «Libellus aureus de lapide a vesica per incisionem extrahendo» известным, как ученик Виго, Мариано Сантода Барлетта (1489 до приблизительно 1550). Этот «марианский» способ камнесечения с помощью «большого аппарата» представляет значительный прогресс; Джованни де Романис работал в Риме вместе с Мариано и, вероятно, Мариано у него научился этому методу. (141/142)

Рис. 53. Один из рисунков венных клапанов Джироламо д’Аквапенденте.

Введенное Джованни Виго выжигание огнестрельных ран было еще более укреплено его преемником в Риме южным итальянцем Альфонзо Ферри (около 1500 — 1560); предложенные им пулевые пинцеты и лечение стриктур мочеиспускательного канала с помощью зондов нашли широкое распространение. Бартоломео Маджи учил, что огнестрельные ранения суть простые незараженные ушибленные раны и лечил их согласно этому положению, как доказано, уже в 1544 году, но опубликовал об этом лишь в 1552 году. Названный уже выше в числе анатомов Леонардо Боталло выступил на стороне Маджи в своем ценном сочинении об огнестрельных ранениях (Vulnera sclopetorum) в 1560 году. Первое упоминание об огнестрельных ранениях встречается у немецких хирургов в начале 15 века, и ни один из них, кажется, не был сторонником ужасного метода выжигания ран. Насколько нам известно, все (Иоганн фон Берне, Генрих фон Пфальцпеунт 1460, Иеронимус Бруншвиг, Ганс фон Герсдорф) высказывались за более умеренное лечение. Во Франции, напротив, следовали итальянскому методу выжигания до тех пор, пока один из величайших хирургических гениев всех времен из случайного наблюдения не сделал правильных выводов и не покончил с этим дьявольским средством. Равным образом Парацельс не хотел ничего знать о выжигании огнестрельных ран; его стремление к prima intentio, к простому чистому содержанию раны и устранению всякой раневой инфекции звучит как бы предвидением учения Земмельвейса-Листера. Настоящим хирургом Гогенхейма (142/143) считать нельзя, но таковым несомненно был разделявший его взгляды на лечение ран способный цюрихский ученый Феликс Виртц (1510 до прибл. 1580), самый выдающийся хирург немецкого происхождения того времени, который, впрочем, насколько можно судить по его книге (1536), не отваживался на крупные операции. Хирургами от рождения, хирургами божьего милостью были два великий француза, Пьер Франко и Амбруаз Парэ.

Рис. 54. «Alphonsinum», пинцет для извлечения пуль. А. Ферри, 1552 г.

Рис. 55. Ложечные щипцы для извлечения пуль, по Маджи.

Провансалец, Пьер Франко (1505 — до прибл. 1570), кочующий грыжесек, работал и учил по крайней мере 10 лет в Лозанне и Берне, а затем в Оранже. До нас дошли от него «Petit traite» 1556 г. и подробное более научное руководство от 1561 г., в которых он проявляет себя как опытный оператор гражесечения, производившегося им с кастрацией или без нее, операции ущемленной грыжи, камнесечения с большим и малым аппаратом; последнюю операцию он производил со значительным успехом благодаря улучшению старого метода камнесечения и его инструментария и изобретению высокого камнесечения. Он особенно охотно производил операцию удаления катаракты и мог хвалиться получением при 200 операциях хорошего результата в 90% случаев. При своих операциях для остановки кровотечения он пользовался только прижиганием раскаленным железом, но зато превосходны его пластические операции, как, например, при заячьей губе, при расщеплении неба и дефектах щеки. Он основательно разрабатывал все, за что серьезно брался. Он полностью сумел использовать (143/144) свой 33-летний опыт, и опирался лишь на него. Гаспар Тальякоццо в Болонье (1546—1599), напротив, при своих пластических операциях, особенно при выкраивании искусственного носа из кожи руки, пользовался устарелой техникой, которая поддерживалась на заливе Santa Eufemia в Калабрии в семейных традициях и, как доказано, сохранилась в семействе Бранка, а позднее Вианеи и Бояни. Тальякоццо принадлежит заслуга первого научного описания этой операции; она изложена в его много раз изданном сочинении «De curtorum chirurgia per insitionem libri duo», первоначально напечатанном в Венеции в 1597 году. Его собственный пластико-хирургический опыт был, по-видимому, не слишком велик, его успех и влияние скромны.

Рис. 56. Зеркало для извлечения камней из женского мочевого пузыря и катарактные иглы Пьера Франко.

Рис. 57. Повязка с капюшоном при образовании искусственного носа из кожи плеча, по Тальякоццо.

Амбруаз Парэ, один из величайших хирургов всех времен, вышел из сословия цирюльников. Родившись в 1510 году в Bourg-Hersent (расположенном близко от Лаваля, в графстве того же названия между Нормандией и Луарой, пересекаемой Майенной), он рано поселился в Париже, где уже вскоре начал работать как цирюльник-хирург в Hotel-Dieu. Трудно судить, принесло ли ему пользу преподавание врачей факультета, которое не (144/145) давалось хирургам и давалось цирюльникам. Таким образом, в анатомии он прошел приблизительно ту же парижскую школу, как Везалий и Жак Дюбуа, который впоследствии сделал Парэ своим препаратором при анатомических демонстрациях, и таким образом он стал преемником Везалия. Он рано принял участие в походе Франциска I, как цирюльник-хирург, с большой пользой для своего дальнейшего образования. В более поздние годы Парэ также много раз участвовал в походах в качестве фельдшера. В 1552 году он был назначен «Chirurgien du roi» и в 1554 г., несмотря на оппозицию медицинского факультета, был принят на почетных условиях, но без содержания, в хирургическую коллегию (College de St. Come), — настолько к этому времени упрочилась его репутация, как хирурга. Позднее он был сделан первым хирургом и камердинером короля Карла IX, сопровождал его в путешествиях и был назначен главным хирургом в Hotel-Dieu, достигнув таким образом самого высокого положения, доступного хирургу во Франции. Он умер в 70-летнем возрасте в конце 1590 г. Дело, совершенное им за его долгую жизнь, огромно, Пара заслужил бессмертие, доказав неядовитость огнестрельных ран и ошибочность итальянского метода лечения их кипящим маслом. Этот опыт, основанный на личных наблюдениях, Пара изложил в своей новой работе 1545 года, в которой рассказывает, как у него после одного кровопролитного сражения было израсходовано все масло, и он был вынужден оставить у части раненых пулевые каналы без выжигания; на другой день он увидел их в значительно лучшем состоянии, нежели прижженные маслом. В 1550 году он выпустил анатомическое руководство с добавлением наставления о вправлении вывихов и акушерской помощи, в 1561 — книгу о лечении ран и переломов черепа, в 1564 и 1572 — два больших хирургических труда, которые и создали главным образом его славу, как великого хирурга. Несмотря на свою известность, он оставался скромным, что видно из его любимой поговорки «je le pansay et Dieu le guarist — я его перевязал, а бог вылечил». Вначале плохо владевший пером, он стал потом искуснее, но все же никогда мастером слова не сделался. Из своего состояния он уделял большие суммы на приобретение иллюстраций, коллекций и покупку тайных средств, чем старался восполнить недостатки своего образования. Пара вполне сознавал свою реформаторскую задачу, но далеко не за все области хирургии брался и, например, совершенно не производил камнесечения; в литературе в этом отношении он целиком разделял мнение Франко. Наряду с огнестрельными ранениями он особенно блестяще (145/146) лечил повреждения груди и головы; он первый диагностировал перелом шейки бедренной кости. Наибольшие победы одержала его техника в операциях замещения и исправления. Самой большой же его заслугой нужно считать улучшение ампутационной техники, в которой средневековая хирургия не сделала успехов. При этом особенно большое значение имело введение перевязки больших сосудов вместо кровоостанавливающих средств и раскаленного железа, которое сам Парэ еще исключительно применял до 1552 года.

Наряду с этим выдающееся значение имеет то усовершенствование акушерства, которому он положил основание.

Рис. 58. Амбруаз Парэ, с портрета масляными красками.

Правда, и в этой области средние века не остались совершенно бесплодными, но успехи оставались очень скромными, даже и принимая в расчет деятельность арабов. Сначала кое-где придерживались уцелевших лучших заветов древности. Книга «Trotula» времен (146/147)

Рис. 59 a-f. Ножное положение по рисункам в рукописях от 9-го вплоть до 15-го столетия (по катехизису для повивальных бабок Мутио), доходя до Ресслина 1513 г. Рис. b — в настоящее время в Ватикане, в 1513 г. был еще в Гейдельберге. (147/148)

Сорана впервые (через 1100 лет) опять рекомендует оберегание промежности от разрыва, дает понятие о полном ее разрыве и требует наложения на нее швов. Винцен из Бове говорит даже (согласно одному ненайденному еще источнику) о повороте на головку при помощи внутреннего приема; каталонец Арнальд признает полное ножное положение естественным и требует изменения всякого иного положения в головное или ножное, как Аэций. Гюи де Шолиак высказывается за инструментальное расширение зева матки и требует извлечения при помощи крючков и щипцов по примеру арабов; он говорит также о кесаревом сечении на мертвой, подобно Бернгарду Гордону, и описывает технику этой операции. Франц из Пьемонта, работавший в 1300 году в Неаполе и после того в Южной Италии, думал больше о диэтетике родильниц, нежели заботился об улучшении положения и извлечении плода. Антонино Бенивиени предлагал также производить поворот на ножку ручным способом при косом положении, рекомендовал накладывать крючок в позвоночный столб, чтобы производить извлечение на подобие естественного разрешения. Джованни Микеле Савонарола имел даже, по-видимому, ясное представление о затруднениях при родах вследствие узкого таза.

Рис. 60. Роды на стуле. Из Trostbüchle Руффа, 1554 г.

В общем, акушерство находилось еще исключительно в руках повивальных бабок, но как раз в этом отношении на исходе средних веков, частично в 14-м столетии и вполне определенно в 15-м, намечается истинный поворот, выражением чего служит инструкция для повивальных бабок в немецких городах (1452, Регенсбург), городские советы местами начинают заботиться об обучении повивальных бабок городскими врачами. Первый учебник акушерства после времен Сорана и Мустио выпустил в Гагенау у Грана в 1513 (148/149) году немецкий врач Эйхариус Ресслин из Вормса, под заглавием: «Der Swangern Frawen und Hebammen Rossgarten». Книжка сильно придерживается катехизиса акушерок Мустио, не только в тексте, но и в рисунках, которые заимствованы из рукописей античных времен и представляют 16 изображений положения плода так, как это, может быть, рисовал еще Соран в Риме для учебных целей (рис. 59). В Германии этот «Розовый Сад», который предшествовал подобной литературе других стран, имел сам предшественника, появившегося еще в 1500 г. или несколько раньше; он представляет собою значительное подражание легендарному «Ortolff von Bayerland» и называется «Ortolffus Doctor der ertzney», это «biechlin… wie sich die schwängern frawen halten sullen vor der gepurd, in der gepurd und nach der gepurd» (7 лист.). Несколько позднее его появившийся «Розовый сад» не содержит чего-либо нового и самостоятельного, но зато в очень доступной форме передает скромные знания средневековых врачей широким кругам, прежде всего хирургам и также повивальным бабкам, хотя у последних с уменьем читать дело обстояло довольно плохо. Книжка Ресслина несомненно имела успех, много раз перепечатывалась для врачей всех стран на латинском, а для хирургов и бабок в переводе на родной язык каждой страны и вплоть до 17-го столетия все время переиздавалась.

Рис. 61. Меркурио. Положение тучной женщины при родах, 1595 г.

Для дальнейшего развития акушерства прежде всего имел значение переход его в руках хирургов. В этом отношении необходимо назвать специалиста по камнесечению в Цюрихе Якоба Руфф, который в 1554 году издал свою «Schon lustig Trostbuchle von den empfengknussen und gebürten der menschen». Он условно высказывается за допустимость родов в ножном положении, но, не упоминая об освобождении ручек, рекомендует производить давление извне на последующую головку. (149/150) Для извлечения мертвого младенца он предлагает зазубренный утиный клюв и другие щипцы по образцу арабских. Анатомическое описание женских половых органов он заимствует у Везалия, но не упоминает о скелете таза.

Большим нововведением явилось учение Парэ о повороте на ножку с последующей экстракцией во всех случаях, кроме полного головного положения. О повороте на головку Парэ даже не упоминает, и это было полной революцией в отношении учения, насчитывавшего уже 2000 лет существования. Он применял также поворот на ножку, как средство для ускорения родоразрешения, как например, при placenta praevia, о которой Парэ первый упомянул, точно так же как впервые он указал на движения младенца, как на средство для распознавания жизни ребенка. Он описывает кесарево сечение на мертвых, но от производства его на живых рекомендует воздерживаться, так как эту операцию его выдающийся ученик Жак Гиллемо (1550—1609) в его личном присутствии произвел с плохим результатом. Другие три случая кесарева сечения у парижских хирургов тоже окончились смертью. Гиллемо еще более расширяет показания к повороту на обе ножки с последующей экстракцией, требует поворота плода так, чтобы спинка приходилась кпереди; ему знакомо было уже лицевое положение и разрыв матки при повороте, а также задержка последа вследствие сужения маточного зева; Парэ и Гиллемо производили уже accouchement force. Кесарево сечение на живых, которое в 1500 году на собственной жене успешно произвел швейцарский мясник Якоб Нуфер и удачно повторил наряду с несколькими неудачами в 16-м столетии Марчелло Донато, упорно защищал парижанин Франсуа Руссе в 1581 г., выступавший против Парэ. По данным своего учителя Аранцио, Сципион Меркурио предписывал производить эту операцию при узком тазе еще в 1595 году. В своем до известной степени отсталом сочинении «La comare» (акушерка) Меркурио, как раньше Авиценна, рекомендует для тучных женщин особый вид висячего положения.

Нельзя таким образом отрицать, что и в акушерстве наступила эпоха прогресса. Наука и хирургический опыт объединились для того, чтобы вести его по пути усовершенствования, причем в основу развития было положено собственное непредвзятое наблюдение.

Далеко не то же самое можно сказать об офтальмологии того же времени. Даже Везалий едва ли ушел далеко в анатомии глаза от Галена, а что касается физиологии глаза и оптики, то лишь Иоганн Кепплер сделал в этом отношении некоторый шаг (150/151) вперед, как Гарвей — в других областях и почти одновременно с ним. Таким образом, положение от этого не изменилось. Парэ также не способствовал успехам офтальмологии, и только в лице Пьера Франко, как уже сказано, перед нами крупный оператор. Очерк глазных болезней Гиллемо (1585) не содержит ничего из его собственных наблюдений, но все же является единственным связным руководством по офтальмологии, которым можно было пользоваться до времени возрождения этой отрасли знания. Книга «Augendienst» Георга Бартиша из Кенигсбрюкке близ Дрездена, которой предшествовали маленькие немецкие сочинения о глазных болезнях, представляет собою работу искусного хирурга, полную искренних стремлений, наблюдательности и неоспоримой ловкости; книга эта во всех отношениях внушает нам уважение, но мы не можем видеть в авторе реформатора или обновителя офтальмологии, хотя в смелости ему отказать нельзя, так как он первый произвел экстирпацию глазного яблока.

 

Заключение и выводы

Гогенхейм постоянно указывал на Гиппократа, как на единственного врача, занимающего прочное место в медицине, в то время как все остальные должны исчезнуть; великого Гиппократа только неправильно понимали. В своей последней работе он во введении шлет привет врачам — сторонникам Гиппократа. Гогенхейм далеко, однако, не был одиноким в этом отношении; напротив того, и другие были на стороне Гиппократа, видя в нем вождя на пути прогресса методической индукции и стремясь преодолеть гуманистический неогаленизм, угрожавший заковать медицину в новые роковые цепи, хотя неогаленизму в сущности уже начинала грозить гибель.

Большое влияние на начавшийся в середине 16 века отказ от уроскопии, которая проделывалась еще серьезно Лоренцом Фризом (1531) и массой врачей практиков, оказало наблюдение, что в сочинениях Гиппократа не содержится никаких указаний на важность этого метода. В этом отношении выделялись немецкие врачи: Бруно Зейдель, Вильг. Ад. Скрибониус, Йог. Ланге, Зигмунд Кольрейтер, нидерландец Питер Форест и итальянец Л. Боталло. Начали сомневаться также и в правильности догмы Галена в учении о пульсе, как это видно из писем Андреаса Дюдита, в которых он выступает и против осмотра мочи. (151/152)

Против других сторон Галенова учения боролись в Италии Джироламо Кардано (1501—1576), платоник Бернардино Телезио (1508—1588), Джованни Арджентерио (1513—1572), во Франции два выдающихся врача Лоран Жубер (1529—1583) и Жан Фернель (1485—1558). Жубер резко возражал против учения о загнивании соков, как причине лихорадки, Фернель в свою систему включает «солидарную» патологию и «динамистику» и ставит деятельность органов в зависимость от строения их морфологических элементов, одушевляемых теплом, носителем которого служит дух, и т.д. Все еще продолжался также спор об Аристотеле и Платоне, и среди относившихся отрицательно к Аристотелю находились носители и пионеры прогресса в естествознании и медицине, например, испанец Люи Вив (1492—1540) и француз Пьер де ла Раме (1515—1572), который так горячо вступился заГогенхейма. В 1562 г. он торжественно потребовал окончательного освобождения медицинского образования от оков схоластики; а оба они добивались новых методов исследования и признавали необходимость клинического обучения молодых врачей.

Таким образом, особое значение заняло клиническое направление в преподавании. Оно особенно связано с именем уроженца Вероны Джованни Баттиста да Монте (1498—1551), который написал «Idea doctrinae Hippocraticae», участвовал в большом издании Галена в Венеции и написал частичный комментарий к Канону Авиценны; особенное значение для потомства имеют его посмертные «Consultationes» (1556). Новые пути открывала его методическая разработка преподавания у постели больного в госпитале Сан-Франческо в Падуе, куда к нему издалека собирались слушатели. В споре о кровопусканиях он вместе с Везалием выступил на стороне Гиппократа против арабов. Прекратившееся со смертью да Монте клиническое преподавание в 1578 г. было вновь начато Одди и А. Боттони по ходатайству «Natio germanica» отдельно в женской и мужской палатах; еще раньше в 1562 г. в Ингольштадте представителям medicinae practicae было вменено в обязанность заниматься у постели больного. В Падуе клиническое учение скоро, к сожалению, выродилось в «Schola de pulsibus et urinis». Нидерландские ученики Боттони и Одди, Эвальд Шревелиус (1575—1649) и Ян ван Герне (1543—1601) вместе с сыном Отто (1577—1622), воодушевляемые учением Гиппократа, перенесли заслуживающим вечной признательности образом падуанское клиническое преподавание в Лейденский (152/153) университет в «St. Caecilia Gasthuis». В Лейдене, по-видимому благодаря Боэргаву, оно позднее нашло самую благоприятную для себя почву на долгое время.

Клиническая казуистика в этот промежуток времени находила себе место в «консилиях» или «консультациях», как, например, у Монтануса, о чем уже было упомянуто, а также в «Epistolae medicae» и «Enarrationes», или в носивших более соответствующее содержанию название «Observationes medicinales», или в сочинениях, называвшихся просто «Curationes», подобно непритязательным «Curae» салернитанского времени. Кроме уже названных, можно перечислить еще некоторых из более выдающихся авторов таких сборников клинической казуистики: преемник да-Монте в Падуе Тринкавелла (сконч. 1568 г.), Александр Массария (сконч. 1598 г.) в Виченце, Лодовико Сеттала (сконч. 1632 г.), испанцы Франциско Лопец, Андрео де Лагуна (сконч. 1560 г.), Франциско Валлес, нидерландцы Ремберт Додоенс, Иоссе ван Ломм, особено Питер Фореест, в Германии выдающийся Иоганн Крато фон Краффтгейм (1519—1586 гг.), Иоганн Шенк фон Графенберг (1530—1598 гг.) и Томас Иорданус (1540—1585 гг.) и, наконец, швейцарец Феликс Платтер; последний много занимался душевными болезнями и старался ввести более мягкую психическую терапию.

Однако, все усиливавшееся стремление к исследованию в конце 16-го и начале 17-го столетий упорно связывалось с пережитыми формами, и рядом с широко господствовавшим еще галенизмом сохранялся схоластицизм Авиценны; тому ярким примером может служить человек, которого можно с полным правом считать предвестником физического направления в медицине в 17-м столетии — Санторио Санторио (1561—1636 г.). Его имя стало известным всему миру, благодаря вступительной речи при получении медицинской профессуры в Падуе в 1612 г., в которой он, на основании десятилетних взвешиваний своей пищи и питья и экскрементов, произвел первую оценку обмена веществ у человека и пытался определить трудно уловимое количество выделения через кожу и легкие. Эта речь была перепечатана бесчисленное число раз. Важнейшие свои дальнейшие исследования, как например, об измерении температуры с помощью термоскопа (до Галилея), который почти заслуживает названия термометра, об измерении пульса с помощью «пульсилогия», об инструментах для удаления камней из пузыря и для производства парацентеза и т.д., он, подобно авторам 14-го и 15-го столетий, сообщил ученому миру в «Commentarii in (153/154) Artem medicinalem Galeni» (1612 г.) и особенно в «Primum fasciculum Libri I canonis Avicennae» (1626 г.). Так твердо еще держался схоластический обычай.

Это только один особо выдающийся пример, относящийся к началу нового столетия, так как в 16-м столетии повсюду уже кипела работа исследования и наблюдения, хотя результаты ее, особенно во внутренней медицине, были пока незначительны. Правда, при патолого-анатомических исследованиях старались ближе подойти к локализации и сущности заболевания, но настоящих, представляющих нечто целое, успехов еще не было; они заставили себя ждать еще не одно десятилетие.

И все-таки компетентные круги в значительном масштабе перешли уже к тому, чтобы вести лечение на здоровых гиппократических основах, вновь пересмотрев весь сохранившийся научный материал во всех областях практической медицины и вкладывая в уцелевшую постройку там и сям новые камни. Особенно убедительно показывает это дошедшая до нас переписка выдающихся врачей, как например, Конрада Геснера, Крато и их друзей; и все-таки нужно признать, что орудие индуктивного исследования было еще слишком недостаточно усовершенствовано, выверено и отшлифовано, чтобы быть легко доступным для каждого усердного сотрудника в гигантском труде создания врачебной, основанной на опыте, науки, а также и для тех, кому судьба не дала интуитивной уверенности великих пионеров науки, чтобы безошибочным взором находить технические и логические пути и средства, которые обеспечивали бы им успех. Индуктивный метод носился в воздухе и усваивался богато одаренными натурами как нечто само собою разумеющееся; но, чтобы выяснить его сущность и сделать его доступным для всякого, нужен был учитель с философским направлением ума. Такой нашелся в лице Фрэнсиса Бэкона Веруламского.

Бывший короткое время лордом великим канцлером Англии, Бэкон (1561—1626 г.) в своих трудах «De dignitate et augmentis scientiarum» (1605 г.) и «Novum organum scientiarum» (1620 г.), которое, судя по заглавию в духе Ренессанса, направлено против Аристотеля, взял на себя создание с полной непринужденностью и свободой нового научного метода — сознательной индукции, основанной на опыте; этим в то же время он взял на себя «Instauratio magna» всех наук, особенно же естествознания.

Рис. 62. Фрэнсис Бэкон.

Основы индуктивного исследования были возведены в философский принцип с целью расширения власти человека над природой и вооружения его знанием, которое должно было в то же время (154/155) привести к новым плодотворным открытиям: устранению всякого предубеждения, суеверия и преклонения перед авторитетами. Объяснение природы и ее законов должно было производиться таким образом, чтобы явления природы в эксперименте сами говорили за себя; навязывать же им нормы посредством рассуждений, по Бэкону, нельзя. Бэкон основывал свою опытную философию главным образом на физике; с ее помощью он схоластически старается овладеть всей природой. Для биологических вопросов ему почти совершенно не хватало понимания. Но даже и в физике он не был пионером и создателем нового: он только приводил в порядок собранные другими данные. В конце концов методологическая сторона дела для него все. Но как раз в этом методе естественные науки его времени, в том числе и медицина, нуждались более всего; для (155/156) медицины он выработал заслуживающие внимания нормы; новизна их, впрочем, была невелика и во всяком случае меньше, чем их пригодность для массы честных тружеников на научной ниве. Как учит Бэкон, медицина пошла по неверному пути с самого начала. Из своих основных задач: сохранение здоровья, лечение болезней и продолжение жизни, к последней она едва только приступила; ей Бэкон посвящает особую книгу, в которой отдает должное Гогенхейму. По примеру Гиппократа нужно собирать клинические факты, вести самые тщательные истории болезней, обращая подробное внимание на все сопровождающие болезнь обстоятельства; следует самым мелочным образом производить анатомические исследования, ведя их и в направлении сравнительной и патологической анатомии; физиологию изучать путем вивисекции на животных, избегать односторонности гуморальной патологии. О неизлечимости болезни часто заключают слишком поспешно; врач должен при лечении руководствоваться хорошо обдуманным планом. Нужно методически испытывать все медикаменты, искать специфических лечебных средств и стремиться к причинной терапии, широко пользуясь правом врача исполнять его прекрасную задачу — успокаивать боль и даже облегчать саму смерть. Бэкон вполне признавал ценность химии для всех этих целей; он предвидит даже создание искусственных минеральных вод с терапевтической целью. Он очень отчетливо и ясно рассматривает вопрос о пищевой диэтетике, с точки зрения количественных норм, и о необходимости телесных упражнений для поддержания здоровья.

Все эти вопросы трактуются Бэконом с большой проницательностью; будучи изложены в кратком резюме, они являлись как бы программой медицинского прогресса; такой прием и был им оказан. Но следует все же остерегаться переоценки. Самое существенное из сказанного Бэконом принадлежало духу того времени и было высказано великими умами за столетие. «Experimenta ас ratio», наблюдение, опыт и рациональное применение всего этого, — вот принцип, с которым следует подходить к медицине; всего этого требовали уже Гогенхейм, Вивес и де ла Раме и, незадолго перед Бэконом, Франческо Санхец (1562—1623 гг.) выставил все это, как непременное требование; того же добивался одновременно с Бэконом немец Иоахим Юнгиус (1587—1657 гг.), который стремился провести свои принципы на деле. Но никто, — и это должно быть подчеркнуто, — не развил этих требований с такой основательностью и энергией, как Бэкон. (156/157)

Его философская мысль наложила печать на все развитие медицины, которое постепенно, хотя и не без колебаний, начавшись с 13-го столетия, стало ясным уже на исходе 15-го века. Тут окончательно наступило то, к чему стремились Рожер Бэкон, Арнальд, Леонардо, Гогенхейм и многие другие. Создавая свою систему, Бэкон из учения Парацельса пропустил биологическую часть, оставшуюся чуждой в сущности и для Везалия. Физика и в возрастающей мере химия были науками, положенными в основу медицины, согласно духу времени. Это преимущуственное положение этих наук нашло полное выражение у Бэкона. В 17-м же столетии они воцарились вполне, и лишь в 18-м веке биология, после предварительного перехода через анимизм, снова заняла подобающее место в медицине. (157/158)