Промысловый рассказ М. Петрова-Грумант

Улеглась штормовая тревога, и седину океанских волн приласкало летнее солнце. Космы зыбей, взвихренные буйным шалоником), чешет резвый солнечный гребень. Частозубный, из рога, блестящего золотом, он без устали скачет над морем, находя умело и ловко пробор.

На горизонте, где край неба окунается в море, дымится гряда облаков, сверкая на солнце, как снежные горы.

А внизу распласталась земля. Дрожащая марь миража то завесой, сотканной из солнца и воздуха, развернется над морем, то сверкающей сталью, словно узким клинком исполинской сабли, отделяет верхушку земли от воды и держит ее на весу, играя с ней над волнами. Величавей глядит холмистый зазубренный контур поднятой земли. Темная полоса, словно готовая улететь, дрожит и кажется крылатой… Но лишь облако развернет под солнцем свой белый парус, — по морю побежит тень. Один за одним гаснут солнечные блики, живое стекло миража рухает вниз, а земля грузно влипает в море, распластавшись подстреленной птицей. Легкий ветер, скользя, бежит к берегам. С ним попутчики — странники воздуха — облака, не спеша уносят свое покрывало. Солнце снова рассыпает на море свой блеск. И как будто светлее и ярче блестит чешуя воды, смеются, звеня рассыпным серебром, серые волны…

* * *

На коргах), отскочивших от берега, пенит белую кипень прибой. Волны разбиваются с шумом и, покрывая седые камни обрывками пены, выбегают на берег. За грядами корг — тихая заводь, куда не прорываются грозные зыби.

Напряженно вглядываясь в кипящее на скалах море, капитан кутера) Железников с тревогой прикидывает на глазомер расстояние, отделяющее судно от берега, и вслух думает:

— Штилеет… не выберет, набежим на лудку), — и как бы поймав себя на этой мысли, торопливо оборачивается лицом к корме и кричит:

— Ослабь шкоты), руля лево, держи так…

Слабый ветер и без того лениво трепыхал паруса. Их пузатые слабины не надувались, полотнища морщились, выгибая волнами, шкаторини) обвисали. А когда разом отданные шкоты отпустили на слабую бомы), в полотнищах не осталось ни малейшего нажима ветра.

— И что он выдумал? Прямо на луду… Совсем с ума спятил, — ворчит рулевой, перекатывая штурвал по команде.

Судно, переброшенное волной, легло поперек зыбей и, зарываясь в белоснежную россыпь, плавно пошло. Перед носом, совсем близко, замелькала жуткая канва подбитых коргами волн. Подхлестнутое огромной зыбью в корму судно быстро пошло на камни и… вот-вот наткнется на их грозные остряки.

На лицах матросов застыла тревога. Они слушают грозный рокот прибоя и молча ждут команды. Рулевой, словно в первый раз встал к штурвалу, впившись глазами в обвод колеса, крутит его из стороны в сторону.

Вдруг на палубе кутера ожило… Матросы умело и быстро перебирают снасти. Цепкие руки рулевого забегали по остям колеса, в живых смышленых глазах загорелись искорки, и штурвал, сверкая медяшкой, бешено закрутился.

— Руль право! Кливера нажимай, нажимай кливера)! Подводи все шкоты, крепи, — грохочет голос капитана.

Судно, разогнанное волной, послушно повернулось. Кливера жадно схватили полосу ветра, надулись, подобранные паруса напружились пузырями, судно накренилось и взяло крутой бейдевинд).

С бодрым говором затеребенила вода по борту. Штевень) режет крутые волны, и кутер все дальше и дальше отходит от грозных клыков гранита.

— Хитер, как швед, — глядя на капитана, с улыбкой проговорил рулевой.

Он больше не был похож на штурвального ученика, руки уверенно перекладывали рулевой привод и сообщали судну стойкость и уверенность. А когда до его слуха долетело «Лево руль»— он, уже не колеблясь, перекатил штурвал и с улыбкой восхищения следил за поворотом судна.

Кутер снова приблизился к цепи подводных камней. На этот раз Железнйков не волновался. Прямо перед носом судна лежал проход между коргами.

Железникову этот проход был знаком не хуже, чем улица родной деревни. На гранитном обрыве, вздымающемся над отлогим берегом, ясно видна щель горного ручья. Летний сухостой иссушил холодную струю падунца, не сверкает на мшистом седом граните его серебряный ключ, но на песке, сбегая от подножья обрыва к морю, лежит глубокая борозда, рассекающая береговую кайму.

Выждав, когда нос судна ляжет прямо на ручей, Железников еще раз проверил глазом и, махнув рукой рулевому, крикнул:

— Держи так…

Судно плавно вкатилось в тихую воду залудья. Паруса, всплеснувшись на слабом ветру, упали. Хлюпнул двулапный якорь, проворчал по железной втулке клюза канат, и кутер заболтался на якорной стоянке…

* * *

Не один раз бывал Железников у этих берегов.

Сбирать ли пух на птичьих базарах, ловить ли гольца) в глубоких губках, или нерпу стрелять по щелям, Едавшимся с океана в матеру) острова, — заезжал он сюда.

Железников был одним из тех промышленников, 4то на хрупких суденышках целые месяцы болтаются по Ледовитому океану — от Шпицбергена до Карских ворот и от Канина Носа до полярных, вечно не тающих льдин — в поисках добычи.

Бухту, что приютила в своих тихих водах кутер «Смелый», Железников сильно любил. Были здесь удачные уловы гольца, неплохие птичьи базары с дорогим гагачьим пухом на скалистых изломинах берега.

Но больше всего он любил Песчанку— губу. Из дикой гранитной породы бежит чистый, как хрусталь, родник. После питья пресной речной воды, застоявшейся в посуде и пахнущей деревом, люди с жадностью припадают к слезам родника, как к целебному средству, и пьют.

После скитаний по океану, после отчаянных схваток со штормами, утомленные работой и грязью тесного кубрика), люди здесь отдыхают. Постирают белье, обмоют грязь, толстым слоем прильнувшую к телу, на костре поджарят живность, что гнездится в поморских рубахах… и бодрее глядят обожженые ветром лица, становятся гибче корявые руки, ц в глазах ярче вспыхивает затемненная усталостью смелость.

— Никанорыч, и ты, Пашко, нут-ка яиц подтащите. Штой-то яичницы захотелось, — обратился Железников к старику помору и мальчику лет 10–12 — своему сыну, таскающим для костра плавник).

— Это можно, — отозвался старик и, бросив охапку хвороста, направился к стоящей у берега шлюпке…

— За яйками, за яйками, — запрыгал, радуясь, Пашка и, не дожидаясь старика, стал карабкаться на обрывистый берег.

— Постой ты, дурень, дай ведро взять, — в подоле не принесешь яйки… — ворчал старик Никанорыч, доставая из лодки большое ведро, и легко подпрыгнул на гранитный выступ, опередив Пашку.

— Эх, Паш, Паш… когда-то и я умел лазить, — остановившись на карнизе скалы и переводя дух, проговорил старик.

— Да ты, дядя, и теперь неплохо лазишь, — отозвался Пашка.

Он тоже остановился, его озадачила крутая стена скалы, отвесно встающая над площадкой выступа. Ни трещинки, ни излучинки. Блестит на солнышке красноватый, с желтыми прожилками, гранит, и даже мох, любитель погреться на солнышке, не приклеился своей плесенью к гладкой гранитной скале.

— Нет, Паш, был конь, да изъездился… А попрыгал же я в былые годы! Немало погубил птичьих домиков… Эх… — с тоской не то о давно минувшей молодости, не то о разоренных гнездах, оборвал старик.

На морщинистом лице Никанорыча дрогнула какая-то тень, в глазах вспыхнули ясные капельки и по складкам подглазниц тихо скатились на щеки.

Пашка, заметив слезы, отвернулся. Внизу под обрывом лежал узкой каймой берег. Маленькие, совсем маленькие люди копошились на нем, усаживаясь вокруг костра. Голубой дымок, взлетая ввысь, дрожал в чистом солнечном воздухе, показывая сквозь прозрачную пелену тихий залив. На нем, как на ладони, лежало судно; дальше у корг шумело и морщилось море, а еще дальше огромная бескрайняя синь океана уходила в безвестную даль.

Над головой, учуяв приближающуюся опасность, с криком носятся птицы.

— Дядя, а здесь как? — не видя возможности двигаться дальше, спросил Пашка.

— А потихоньку, светик, не торопко, вот так, — успокоил нетерпение Пашки старик и, подойдя к краю обрыва, ухватился за острый угол.

Подтянувшись на руках, он раскачнулся, забросил ногу на чуть заметную неровность, уперся в нее и быстро, словно кошка, вскарабкался выше.

— Вот так… — крикнул он сверху изумленно глядящему на него Пашке.

Но у Пашки не выходило. Несколько раз, обрывая на руках ногти, он добирался до острого выступа, но не в силах удержаться и перевести дух, падал обратно на площадку. Лишь после того, как крючковатые пальцы Никанорыча крепко вцепились в Пашкины волосы, он выпрыгнул наверх и на брюхе отполз от обрыва.

Крючковатые пальцы Никанорыча крепко вцепились в Пашкины волосы…

— Эх ты, я — да — я! — шутливо упрекнул его Никанорыч и, кряхтя и держась рукой за поясницу, отправился дальше.

За ним, красный от смущения, Пашка засеменил босыми ногами.

Скоро они набрели на гагачьи гнез-дища. Пашка нетерпеливо бросался от одного гнезда к другому, спеша набирать яйца. Старик ворчал:

— И куда ты, глупыш, торопишься? Не улетят твои яйца, они без крыл… Ты не торопись… Сперва сбегай с ведром за водой, а потом уж…

Пашка недоумевал:

— К чему же вода, дядька, — спрашивал он старика.

— А я говорю, сходи, — видишь, вон родник, — ну, и почерпни, а потом и знать будешь, к чему вода.

Пашка положил на камни яйца и покорно направился к роднику.

— Ну вот, а теперь можешь таскать яйца, — усаживаясь на камень около ведра с водой, проговорил старик. — Птицу тоже желеть надо, не губить понапрасну. Вот ты и смотри: коли утонет яйцо в ведре, значит, наше, коли нет — не наше, — многозначительно говорил он, опуская яйцо в воду.

— А почему это? — добивался Пашка.

— Ты слушай, — ворчал старик. — Коли утонет, значит не засижено, а не утонет — засижено. Время-то, парень, пол-лета прошло, птице пора с засидки слетать, а мы грабим их гнезда. Из этих яиц скоро вылупятся гахуши, оперятся, полетят, а нам-то они на что нужны? Из засижня не ахти какая яишня будет, — все одно бросить.

— Не тонет, не тонет… — вдруг замахал руками Пашка.

— Ну, вот и не тонет, — значит, не бери, клади осторожно на пух, а потом разнесешь по гнездам, — учил старик Пашку. — Глуп ты, мал еще…

И так, опуская яйца в воду, они отобрали из всей груды половину. Старик освободил ведро, обложил дно пухом и принялся, не спеша, укладывать, а Пашка — разносить по гнездам засиженные яйца.

— Половина вышла, — вслух размышлял Никанорыч. — Запоздала в этот год весна, — была с знобью, севера) дули.

Когда Пашка закончил разноску, старик поучительно сказал:

— Учись, дружок, всяку живность жалеть надо…

* * *

К стану возвращались в обход. Старик, жалуясь на боль в пояснице, отказался прыгать по кручам. Расселина, на дне которой звенел, падая с камня на камень, ручей, извилистой щелью спускалась к морю, в сторону от того места, где высадилась команда. Спустившись на дно ручья, Никанорыч и Пашка долго шли по влажному руслу. В глубине щели было сумрачно и холодно. Лучи солнца скупо проникали через горную скважину.

— Ты, Паша, беги, ноги зазнобишь, в камню холодно, — глядя на красные, как у гуся лапы, Пашкины ноги, проговорил старик.

— Ладно, дядя, я побегу, — отозвался Пашка и, быстро мелькая босыми пятками, спустился по дну.

— Пострел… — проворчал старик, когда пестрый ситец рубашки мальчугана скрылся за поворотом.

Старик шел не спеша. Размышляя вслух, он отдавался воспоминаниям пережитого:

— Лет, поди, сорок назад, а то и больше, летовал) я в этом месте, а все помню. Камни, — они все те же. Я, вот, старик стал, а ручей и тогда был такой же… Только, как будто, ленной ) гусь здесь водился, лебедь тоже, а гахи) — свету не было — богатейший гнездун! Лучше этих мест не сыскать было, а теперь… Грабили гнезда на засидках, ну вот нынче и птицы меньше…

По гулкой щели звонким бисером рассыпался голос Пашки и, перекликаясь с горным эхом, замер в узком лабиринте ручья.

— Иду-у… — откликнулся Никанорыч. — Заблудился, прыгун… Ничего, поскачи там один-то…

Скоро старик вышел к морю. После полутьмы ущелья глаза резало солнечным светом. Прикрываясь рукой, он окинул взглядом площадку и крикнул:

— Пашка… Эй… где ты?..

А Пашка, словно подстреленный кулик, носится по песчаной кайме берега и, размахивая руками, кричит:

— Зверь… Зверь…

Никанорыч встрепенулся, ведро выпало из руки, и на песок посыпались яйца…

На спокойной глади небольшой мелководной бухты лежал неподвижно кит. Темная, с синим отливом, спина лоснится и блестит на солнце своей крутизной.

— Мертвый, волной выбросило, — проговорил Никанорыч, подходя к воде.

Но вдруг животное зашевелилось. Глухой, похожий на стон, шум потряс воздух. Тупой конец головы подался немного вперед, а там, где спина опускалась отлого в воду, запенилось море, и широкий плес хвоста взмахнул вверх. Забурлила вода, заволновалась от могучего поворота плеса. Огромное тело кита, повернувшись головой к берегу, опрокинулось набок, и перед глазами Никанорыча сверкнула белым мрамором широкая полоса брюха.

— Молчи. Испугаешь… — прохрипел старик, дергая за руку восхищенного Пашку.

Лишь маленькая часть живота чудовища выглядывает из воды. Ярко белая, с синевой, словно только-что окрашенный борт вельбота, она сверкает на солнце — отчего и вода, мягко обнимающая своим зеленым объятием животное, кажется разведенным молоком.

На крутом боку, где мрамор живота сливается с синью спинной кожи, словно лопасть гребного винта от большого парохода, торчит могучий плавник. Чуть заметно он движется, под кожей видна мускульная складка, размеренно и ровно она вздрагивает и заставляет раструб плавника то слегка пригибаться, то круто вставать торчмя.

Вдруг Пашка, смотрящий широко раскрытыми глазами, вскрикнул. Никанорыч снова одернул его за руку, но и сам не мог удержаться от восторга, и тоже какой-то неопределенный крик изумленья сорвался с его дрожащих губ.

Из-за горы китова тела резво выплыл небольшой, но головастый и крутоспинный китенок. Лихо вспенив хвостом воду, он круто обогнул голову большого кита, проплыл вдоль всего огромного туловища, легко повернулся и прижался к мраморной полосе живота большого.

Под огромным телом, неподвижно лежащим на волках темно-синий головастик кажется лодкой, подплывшей к торчащей из моря скале.

Тупая, словно обрубленная, голова прошлась, как бы что-то отыскивая или ласкаясь, по животу большого кита и, остановившись немного дальше плавника, присосалась.

— Ой-ой, — изумленно прошептал Никанорыч, — век прожил, а не видывал такой картины!

— Он, дядя, кусает, — прошептал Пашка.

— Молчи, дурень. Не кусает, а молоко сосет. Это, свет ты мой, матуха с детенышем…

Вдруг в глазах старика вспыхнул хищный блеск, слиняла с лица детская кротость, и он сурово прохрипел Пашке в ухо:

— Беги за народом… Винтовки, топор, веревки и лодку… Живо… Нет… ты — дурной! Дай я сам, — спохватился он и, круто повернувшись, легко и быстро побежал по берегу.

— Не надо, дядька, — крикнул Пашка, но Никанорыч уже был далеко.

Пашке почему-то стало жаль не подогревавшее об опасности китовое семейство. То ли разговоры Никанорыча о разоренных гнездах, или еще что, но он почувствовал в поступке старика нехорошее, злое. Взглянув на присосавшегося китенка, Пашка окончательно раскис, опустился на камень и горько заплакал.

Маленький кит отплыл от большого. Большой задвигался, его могучий плес снова вспенил тишь бухты. Белая полоса живота и бок с лопастью плавника скрылись под волнами. Огромная пасть, словно широко распахнутые ворота, раскрылась на тупом конце.

Пашка испуганно отскочил от воды, стуча зубами от страха. Пасть же закрылась, и над спиной чудовища с шумом взвился высокий фонтан, сверкающий на солнце.

Приложившись к каменному обрыву, Пашка машет рукой на чудовище и кричит:

— Уходи!.. Уходи!.. Убьют!.. Уходи!.. — от страха крик делается громким, зубы щелкают, и он, чтобы заглушить страх, изо всей силы кричит и машет руками.

Но огромное чудовище не уходит. Разворачивая мощным плесом воду, оно плавает по губе, а вокруг него лихо носится головастый китенок.

Набравшись смелости, Пашка стал бросать в кита камни. Несколько плоских плитчатых галек долетело до чудовища, но и это не помогло. Только мощней вздымался широкий плес большого, сильней будоражились воды, киты быстрее стали делать круги, но все же не уходили.

— Ага!.. Они обмелились, — наконец, убедившись, почему не уплывают килы, воскликнул Пашка.

Отделяя открытое море от тихой воды губы, лежит каменистая мель. На ее зубчатом поясе, кой-где выступающем из под воды остряками рифов, пенится прибой. Волны, набегая на гранитные зубья, разбиваются в пену и, бессильные смыть преграду, откатываются обратно.

Пашка опустился на песок, не в силах оторвать глаз от резво плавающего китенка.

— Ну, малый-то не обмелится, уйдет, — он сидит в воде не глубоко, — утешил себя Пашка и почувствовал себя веселее.

* * *

Скоро лодка с людьми, быстро вывернувшись из-за песчаного мыса, вошла в бухту. На носу сам Железников, старик Никанорыч и еще один матрос приготовились к охоте. Железников, вскинув на руку длинноствольную норвежскую винтовку, зорким глазом окинул бухту.

— Ага!., не уйдешь!.. — процедил он сквозь зубы и бросил гребцам — Держите около луды, на прибой не выезжайте.

Лодка пошла вдоль мели. Задевая килем за верхушки рифов, она тихонько пробралась к середине бухты.

— Стой здесь, — скомандовал Железников.

Перед ними ясно обозначился глубокий проход в кольце мели, через который мог свободно проплыть кит и уйти в открытое море.

В узкий пролет забегает волна и, как бы: стыдясь, падает, расплываясь, в зеркальную гладь. На камне, со стороны бухты, лежат две нерпы). Черные, блестящие, словно головни, выброшенные прибоем, они нежатся в теплых лучах солнца, лениво переваливаясь с боку на бок.

Лодка остановилась. Расплеснутая могучим поворотом хвоста чудовища вода бухты разбежалась волнами, ударилась в борта лодки, подкинув ее кверху. Крутолобая голова зверя придвинулась к ней.

На минуту раскрылись ворота чудовищной пасти, жутко сверкнули частые ряды уса, закипела курчавая водяная пена и, мощно откинутая, откатилась волной от громадных челюстей. Пасть закрылась, звук, похожий на вздох, тяжело ухнул, и чудовище двинулось в проход между камнями.

— В глаза… в глаза цель, — прохрипел Железников, наводя свою винтовку.

Залп трех ружей дружно рванул воздух, пламя короткими жалами лизнуло курево порохового дыма.

Животное буйно метнулось в сторону. Широкий, как парус, плес взвился над волнами. Каскад брызг и пены закрутился вихрем, обильным дождем обливая лодку и камни.

С удивительной ловкостью и проворством огромное животное закружилось по бухте. От отмели к берегу быстро двигается громада. Прозрачная зеленоватая вода окрасилась кровью, и за хвостом после каждого движения розовеет кровавый след. Набежит зверь на берег — и вода, словно выдавленная, заплещется разбегаясь по песку. Набежит на камни — и на их зубчатке мятежно забьется пена, словно пытаясь: прорвать гранитную цепь…

Не отставая от быстро бегущего великана, плавает малый китенок. В воде, разбитой мощными движениями, его почти не видно. Плотно прижавшись к боку большого, он лишь на крутых поворотах отбивается в сторону, но, быстро оправившись, подплывает, и вместе с большим они мечутся по бухте.

На песчаном берегу стоит Пашка, не отрывая глаз от кружащихся гигантов. Он застыл, ожидая с тревогой конца этой бешеной травли. Ему страшно. Жалость к маленькому киту зашевелилась в детском воображении. Ему то хотелось быть этим сильным мятущимся зверем, то — смелым охотником, — нападать, убивать. Глаза ширились, блестели, и в них отражалась зеленая, окрашенная кровью вода бухты.

А киты все мечутся…

Наконец большой кит устремился к проходу. Грузное тело могуче двинулось по глубокому руслу. Уже голова окунулась в набежавшую с моря зыбь.

— Уйдет… уйдет… — как стон сорвался придушенный голос Железникова.

Он схватил ружье и, вскинув на руку, крикнул:

— Стреляй в малого!..

Большой кит устремился к проходу… Железников схватил ружье и крикнул: «Стреляй в малого!..»

Снова залп грохнул с недружным раскатом. Почти в упор пущенные пули впились в тупую голову китенка. Только одна из них, скользнув по коже животного, клюнула в воду и, отброшенная рикошетом, с тоскливым звоном пошла к берегу.

Никто из охотников не заметил, как стоящий на берегу Пашка, взмахнув руками, слабо вскрикнул и покатился на песок. Увлеченные разгоревшейся страстью охоты, люди лихорадочно заряжали ружья, стреляли, а малый кит, отбившись от большого, закружился на месте, бестолково забился, подпрыгнул всем телом и грузно плюхнулся на отмель…

Большой кит был на воле. Его крутая спина раздвоила высокую зыбь, плес легко и свободно взлетал над волнами. Быстро удаляясь от страшного берега, зверь пошел в океан. Вдруг он круто описал круг и, распенив бегущие на рифы валы, помчался к мели. Легко, словно лодка под управлением опытного кормщика, проскользнуло огромное тело кита в узкий проход, и снова зеленая тишь бухты, взбаломученная могучим плесом, заволновалась.

Шлюпка с охотниками, окаченная брызгами, отброшена к выступавшим из волн камням. Люди, оцепенев от ужаса, ждут, когда разыгравшийся плес кита, размахнувшись, ударит по ним. Но животное, проплыв близ лодки, повернулось на месте и с чудовищной быстротой устремилось на берег. Огромная волна, поднятая китом, закатилась на песок, а с ней и громадное животное, забежав на отмель, легло рядом с убитым детенышем…

Крик радости вырвался у охотников. На их шум отозвалось животное стоном. Вопль сотни людских голосов не смог бы заглушить этот чудовищный звук. Потрясая воздух, он долго висел низкой, ухающей нотой, и казалось, что стонет не одно животное, а стонут море, песчаная отмель и гранит береговой кручи.

Напрасно сильный хвост поднимает свой раструб, падает и, прошибая до дна воду, поднимает каскадами муть. Животное от этого еще больше заползает на отмель. Скоро его голова уперлась в завал сухой гальки…

Охотники высадились на берег. Свинцовый град пуль хлестнул по боку животного, и над бугром его могучих ноздрей с шумом вздыбилась красная пена.

Еще несколько ударов, и зверь остался неподвижным…

— «Смелому» не взять всего. Тысячами считать надо сало, — захлебываясь радостью, говорит Железников.

— Придется часть бросить, а жалко, — отзываются матросы и, толпясь около богатой добычи, рассматривают убитого великана и его детеныша.

— Пострел-то, гляди, ребята, спит, — заметив лежащего на песке Пашку, шутливо проговорил один из матросов.

— Мы с ним нагулялись по горам, утомился миляга, — отозвался старик Никанорыч. — Дай-ка я его напугаю, — и, тихо ступая на песок, направился к лежащему.

Приблизившись к Пашке, старик, словно ужаленный, отпрянул назад и дико вскрикнул.

Тревожно загудели голоса людей, в испуге заметались и, не понимая в чем дело, охотники толпой подбежали к старику.

Пашка лежал на песке с устремленным вверх недвижным взглядом, словно что-то необычайное увидел он…

На лице как-будто еще теплится детская улыбка, но бледность смерти уже навела свой покров. На лбу, точно шмель, присосалась крохотная рана. Нежно-розовое колечко схватило в свою середину смертельный ожег, желтой звездочкой взбугрился выступивший мозг, и на бледную кожу лба скатилась алая слеза крови. Одна рука пальцами зарылась в песок, а другая, стиснутая в кулак, крепко держит раздавленное яйцо гахи…

— Дитка!.. Сын… последний… — простонал Железников и, качнувшись, рухнул на труп.