© Текст. Михаил Зуев, 2019

https://www.facebook.com/formikezuev

© Дизайн. Алекс Андреев

© Оформление. ООО «Издательство АСТ»

* * *

 

Вы наверняка уже все знаете по первой книге «Пат-ча», но а вдруг вы не видели предыдущий том? Так вот, в книге работает технология дополненной реальности (Augmented Reality Technology). Приложение Alchemy AR доступно как для Apple iPhone, так и для Google Android. Встретив в книге кодированные рисунки, запустите Alchemy AR, наведите камеру телефона на кодовое поле и следите за происходящим на вашем экране.

Автор

 

 

Глава 01

– Да козел он, твой Рыжков! Падла коммунявая! – орал возле пивного ларька синюшного вида мужик собутыльнику. – Чё он может для трудового народа?!

– А чё тебе надо?! – в ответ кипятился собутыльник с прилично раздутой ринофимой.

– Надо? Мне одному надо? Да всем, ёпта, надо! За Ельцина голосовать надо! Чё ты, не въезжаешь, Семеныч?!

– И чё? Заладил тут – Ельцин, Ельцин… Голосуй не голосуй, по ящику сказки, а на кармане – хуй! – выкашлял скрипящими легкими Семеныч.

Вот дебилы, проходя мимо, подумал Слава. У Славы была четкая и конкретная задача. Он шел домой. Над Москвой висело угарное лето 1991 года.

Перейти через запруженную машинами улицу было очень просто. Следовало дождаться, пока замигает желтый, и можно выходить на проезжую часть. Тогда машины слева немедленно останавливаются, а справа, на дальней полосе – накапливаются перед светофором и тоже останавливаются, секунд так через двадцать – двадцать пять. Таким образом, на переходе, используя отлаженный алгоритм пересечения улицы, можно сэкономить от минуты до минуты двадцати, поскольку не следует идти до «зебры» лишние пятьдесят, а то и все шестьдесят метров.

Самое главное в жизни – постичь целесообразность, выделить причинно-следственные взаимоотношения и отладить правильный алгоритм. Вот этого-то большинство людей и не понимает.

Слава улыбнулся правильности своих умозаключений, пересекая улицу под строго определенным углом и со строго определенной скоростью, как раз тогда, когда желтый на светофоре сменился на красный.

На плече его висела болоньевая спортивная сумка, в ней аккуратно, по отделениям были разложены две библиотечные книги по радиоэлектронике; компакт-диск с компьютерными программами; коробочка с пятью дискетами, где умещались его собственные статьи и тезисы; перетянутая резинкой ветхая записная книжка; а также две баночки – с перцем и солью – и чисто вымытые после обеда вилочка и ножик.

В кармане ветровки Слава имел паспорт в коленкоровой обложке; в кармане рубашки – единый проездной билет на полмесяца; в правом кармане брюк – кошелек из двух отделений, в одном умещалось немного мелких монет, а в другом лежали три купюры – пятьдесят, десять и еще десять рублей, утром полученные от Ларисы.

Кроме того, вместе с деньгами лежала небольшая записка, тоже написанная Ларисой – круглым аккуратным почерком – утром, когда она выдавала Славе деньги. Из семидесяти рублей, полученных утром, восемнадцать предназначалось на пачку сигарет, двадцать семь пятьдесят – на оплату телефонного счета, а на оставшиеся двадцать четыре рубля пятьдесят копеек Лариса велела Славе купить два килограмма помидоров.

В восемь пятнадцать утра, уходя и, по раз и навсегда заведенному семейному обычаю, целуя Ларису в морщинистый, неровно пигментированный лоб, Слава, естественно, спросил: а сколько стоит один килограмм помидоров? Однако Лариса затруднилась назвать точную цену и поэтому сказала мужу, чтобы он действовал на свое усмотрение. Дабы Слава не забыл, Лариса написала ему записку, где четко указала, что следует купить именно два килограмма помидоров.

Слава усмехнулся. Он был не из тех людей, кто способен забыть что-то важное.

Возле входа в метро «Парк культуры» было не то три, не то даже целых пять овощных лотков, где, конечно, продавались помидоры. Однако Слава даже не посмотрел в их сторону. Ну-ну, подумал он, нашли идиота. Все нормальные люди знают – цены на продукты в центре на десять, на пятнадцать, а то и на целых двадцать процентов выше, чем в спальных районах.

Поэтому Слава не удостоил лоточниц своим вниманием.

Входить в метро «Парк культуры – Кольцевая» следует тоже с умом. На входе в метро работают обычно четыре двери, и возле них скапливается толпа народа. Все толкаются, все бестолково суетятся и мешают друг другу. Так вот, входить нужно через одну из двух средних. Причем неважно, через какую – через правую или через левую.

Дело в том, что через крайние двери отдельные несознательные граждане пытаются выйти наружу и тем самым создают заторы. Это ведь только кажется, что если подойти с угла, а не между колонн, то удастся сэкономить на входе в вестибюль от пятнадцати до двадцати секунд. На самом деле, потеряешь гораздо больше – от двадцати до двадцати пяти.

Плавали – знаем, с ухмылкой подумал Слава, направляясь прямиком к центральным дверям.

Прокатав проездной через магнитоприемник одного из самых крайних турникетов справа, Слава быстро пробрался к эскалатору и встал справа, четко зафиксировав руку на поручне. Не следует проходить слева – быстрота обманчива. Слева часто возникают заторы; кроме того, идти по движущемуся эскалатору не вполне безопасно. Конечно, можно сэкономить на спуске до тридцати секунд – но лучше все же переждать. Потом, по пути домой, это время можно вполне наверстать на переходе.

Слава вышел на платформу и, привычно считая шаги, направился к тому месту, где должна была открыться третья дверь предпоследнего вагона. Хотя кольцевая и сильно забита в час пик (а был именно час пик – где-то от восемнадцати пятнадцати до восемнадцати двадцати; Слава знал это точно, и не было даже необходимости смотреть на часы), но если войти именно в третью дверь предпоследнего вагона, то, во-первых, велика вероятность того, что можно будет сесть, а во-вторых, на Таганке двери откроются сразу перед первой аркой, и можно будет успеть на переход одним из первых.

Слава быстро проскользнул в вагон, уселся на самый крайний короткий диван, где никогда не вешают транспарантов с призывом уступить место женщинам, детям и инвалидам; расстегнул молнию на сумке, достал монографию, открыл на месте, заложенном потрепанной пластиковой закладкой, и, периодически теребя себя за кончик мясистого шишкообразного носа, принялся за чтение.

Про себя Слава отметил, что у перехода на Таганке он был пятым, вступившим на эскалатор. Неплохо, подумал Слава, особенно если учесть, что я не так и спешил.

На «Текстильщиках» Слава, как обычно, постоял около десяти секунд на перроне, дожидаясь, пока схлынет бестолковая толпа, и спокойно поднялся на поверхность. Площадь перед метро была запружена народом. Посмотрев вперед и вправо, Слава обнаружил, что на остановке находится не более десятка человек. Это означало, что следующий 435-й автобус должен подойти через промежуток времени от десяти до двенадцати минут. Следовательно, есть возможность спокойно, без спешки, без нервозности купить заказанные утром Ларисой помидоры.

Разброс цен был невелик – от одиннадцати рублей ровно до одиннадцати рублей пятидесяти копеек за килограмм. Никогда не будучи жадным, Слава и на этот раз решил, что определять его поведение будет не цена, а длина очереди в совокупности с внешним видом и услужливостью продавца.

От двух лотков Слава отказался сразу – там торговали кавказцы, а черных Слава не то чтобы не любил, но попросту старался избегать. Тем более – зачем связываться, да еще и за свои собственные деньги? К оставшимся двум можно было вставать спокойно, потому что в любом случае до следующего автобуса очередь должна была пройти. С гарантией.

Слава немного замешкался, думая, к какому же из лотков пристроиться, и выбрал дальний. Там торговал парень, а мужчины-лоточники, как известно, более быстры и собранны, нежели женщины. Слава стоял пятым.

Первая бабулька отвалила быстро, выбрав два баклажана. Следующий мужчина купил четыре больших яблока и тоже быстро ушел. Видать, в больницу передача, уверенно подумал Слава. В очереди перед ним оставалась только молодая женщина с девочкой лет четырех. Слава открыл кошелек, достал из него пятидесятирублевку и переложил ее в левый карман брюк. Так потом будет быстрее.

И все бы было ничего, но девчонка начала капризничать. Вдобавок к яблокам и грушам она потребовала у матери еще персиков, потом – слив, а под самый конец – еще и бананов. Бестолковая же мамаша, вместо того чтобы раз и навсегда объяснить дочери, что капризничать в общественном месте недостойно и неприлично, пошла у ребенка на поводу.

В результате вместо двух минут эта парочка отняла у продавца-лоточника целых семь. Вдобавок, когда пришло время расплатиться, оказалось, что кошелек у этой дамочки лежал на самом дне сумки, причем неизвестно, какой именно – всего сумок было три. Но Слава был воспитанным человеком. Он даже вида не подал, хотя народ в конце очереди уже начал в голос возмущаться и обсуждать нерасторопность и бестолковость молодой мамаши.

– Пожалуйста, два килограмма помидоров, – негромко, с достоинством сказал Слава лоточнику, левой рукой доставая из кармана заботливо отложенную пятидесятирублевую купюру.

Лоточник быстро взвесил помидоры. Все они были вполне приличными, за исключением двух, немного примятых, их Слава немедленно заменил собственной рукой. Получилось где-то два килограмма и пятьдесят граммов.

– Вам куда? – спросил лоточник, готовясь ссыпать помидоры Славе.

– Как – куда, – ехидно откликнулся Слава, – конечно, в пакет.

– Стоимость пакета – один рубль, – сказал лоточник, улыбаясь.

Слава быстро произвел в уме необходимые вычисления и сказал:

– Нет, спасибо, тогда лучше в сумку.

Он расстегнул молнию на сумке, переложил книги в соседнее отделение и подставил сумку лоточнику. Все равно пора ее стирать, подумал он. А копейка – она ведь рубль бережет. Интересно, спросил себя Слава, а что же бережет рубль? Наверное, доллар, решил он и улыбнулся своему тонкому чувству юмора.

Времени совсем не оставалось, и до автобуса пришлось бежать. Вскочив на уже порядком забитую заднюю площадку, Слава поднял сумку над головой, чтобы не подавить помидоры, и стал протискиваться в более свободную от народа глубину салона. Вот бараны, подумалось ему, нет чтоб распределиться по всему салону – встанут у дверей, толкаются, бузят. А ведь сами во всем виноваты. Бестолковщина!

Возле подъезда сидели местные бабки, какого-то алкогольно-сиротского вида, с ними Слава за все двенадцать лет, что жил здесь, ни разу не поздоровался.

Кнопка вызова лифта светилась красным, и поэтому Слава отправился на свой третий этаж пешком. Лариса молча открыла дверь, приняла у Славы сумку с помидорами, выгрузила их в холодильник и после этого ласково сказала:

– Ну, здравствуй, Пупсик!

– Здравствуй, Киска! – ответил Слава, надел тапочки и отправился умываться.

Дети спокойно учили уроки. Слава обглодал куриную ножку, налил себе чаю и пошел смотреть телевизор. По всем каналам гоняли какую-то туфту. Недолго посидев у ящика, покурив на кухне и допив чай, Слава отправился на балкон, захватив с собой одну из начатых книг.

Чтение так увлекло его, что он опомнился, только когда начало темнеть. Покушав на ночь творожку с сахаром и выпив молочка, он зашел в спальню. Постель была разобрана, а из ванной доносилось шипение душа.

Слава все понял. Если Лариса принимала душ на ночь, это означало, что в этот вечер можно надевать пижаму не сразу – все равно придется снимать. Слава разделся до трусов, снял очки и залез под покрывало, в нетерпении ожидая, когда же, наконец, прекратится это противное сипение душа.

 

Глава 02

Утром Слава очнулся в холодном поту от отвратительного кошмара. Весь из себя кривой-косой маленький гном с красным угреватым сопливым носом и узловатыми подагрическими пальцами, гнусно похохатывая, скреб его длинным павлиньим пером по животу. Было одновременно и щекотно, и почему-то горячо там, где мерзкая тварь касалась кожи своим пыточным орудием. Слава сел на кровати, мотая головой, стряхивая остатки морока. Восемь. На работу сегодня к одиннадцати.

Прислушался к своим ощущениям. Сон окончательно прошел, но слабое щекотание с примешивавшейся к нему гуляющей болезненностью в животе – то справа, то по центру – никуда не делось. Вот же приснится мразь сволочная, да и все никак не отстанет со своей мерзостью. Сгинь, тварь!

Вышел из ванной после душа, не вытираясь, – лето, когда еще можно так сохнуть на сквозняке и не мерзнуть. Жена, отправив спиногрызов на улицу, пригласила завтракать. Но есть не хотелось. Слегка подташнивало и пошатывало, как будто с похмелья. Странно, сколько дней уже вообще ничего не пил. Ну да ладно, рассосется как-нибудь.

Бидона с квасом в холодильнике не было.

– Лара, а где?

– Так допили же вчера вечером. Ты и допил, я помыла.

– А старший чего не сходил, нового не взял?

– Не знаю, весь вечер за письменным столом просидел. Сказал, некогда.

– А-а-а, понятно. Тогда я схожу.

Очереди возле бочки не наблюдалось. Наполнил бидон, взял себе холодную полулитровую кружку. Выпил, пошел обратно. Идти-то недалеко, с полквартала. Возле подъезда Славу внезапно согнуло пополам и вырвало. Каждая рвотная судорога отражалась накатом боли в животе, опять то по центру, то справа. Потом вроде отпустило.

– Нехорошо мне что-то, Киска. Пойду прилягу.

Через полчаса стало знобить. Заболело сильнее.

– Слав, ты бледный какой! – Лариса присела на кровать, внимательно вглядываясь в лицо. – И на лбу испарина. Простыл, что ли? Давай температуру померяем.

Померили. Тридцать восемь.

– Чего, может, болит у тебя где?

– Живот.

– Что – живот?

– Да не знаю. Не то болит, не то крутит.

– А где болит?

– Вроде справа. А вроде и везде.

– Слав, давай я скорую вызову.

– Не, не надо. Так пройдет.

Знаю я эти скорые. Приедут, в ботинках своих грязных. Наследят, весь пол затопают сапожищами – отмывай потом. Да еще и в больницу увезут.

Больницы Слава не любил. В детстве навалялся, когда сначала определили гастрит, а потом, буквально через полгода, ювенальную язву желудка. Половину четвертого класса в больнице проторчал. Гулять нельзя, есть нормально не давали, да и порядки были жесткие. В гастроэнтерологии, где приютили Славу, лежали два мордатых дебила, лет уже шестнадцати, а то и семнадцати. Злобные, постоянно стрясали с ребят мелочь на сигареты, хамили и дрались.

Однажды в столовой кто-то разлил борщ по столу. Один из дебилов повернулся к Славе:

– Мелкий, алё! Пойди тряпку возьми, вытри, нах!

Слава сделал вид, что не расслышал.

– Я тебе сказал, сопля-дохля! Встал, пошел, тряпку принес, вытер!

– Не пойду. Сам вытирай! – Слава весь сжался внутри, стиснул кулаки и зубы.

– А что? И вытру!

Дебил медленно поднялся, вразвалочку дошел до Славы, не спеша зажал его шею у себя подмышкой, вытянул тщедушное тельце Славы со стула и потащил волоком к грязному соседнему столу, где жирным пятном на полстолешницы застыл разлитый борщ, уже осваиваемый пищеблоковскими мухами.

– И вытру! – За воротник пижамной куртки и пояс пижамных штанов поднял Славу в воздух над столом и с размаху опустил животом прямо в жирную красную лужу. Повозил немного. Потом скинул со стола. Слава не устоял на ногах, шлепнулся на пол.

– Вытер?! – заржал второй дебил.

– Ага! – довольно загоготал герой. – Чистота – залог здоровья!

За воспоминаниями Слава и не заметил, как заснул. Проснулся со сверлящей болью в животе от незнакомых голосов в прихожей. Вот Лариса, вызвала-таки! Ну, и кто тебя просил?!

– Куда?

– Вот сюда, направо.

– Мы руки сначала помоем, чистое полотенце дайте.

Одутловатая, предпенсионная, похожая на сову очкастая докторица долго мяла Славин живот, по ходу дела прислушиваясь к его кряхтению. Наконец закончила.

– Рот откройте. Язык покажите. Рвота была? Сколько часов назад? Сколько раз? Стул какой?

Потыкала в грудь и спину фонендоскопом. Сказала медбрату:

– Оформляй.

– Чего оформляй? – не понял Слава.

– Госпитализацию.

– Зачем?

– Затем, что у вас острый живот.

– Мне на работу.

– От работы кони дохнут. Особенно с острым животом. Перитонит хотите?

Перитонита Слава не хотел. В скоропомощном «рафике» матюгальник был подключен на громкую.

– Диспетчер, это семнадцатая.

– Слушаю.

– Место дайте в общей хирургии. Острый живот, аппендицит под вопросом, нужно исключить холецистопанкреатит.

– Минуту.

Некоторое время радиоэфир хрипел, гудел, чавкал, хрустел и завывал помехами. Рафик, воняющий внутри бензином и просачивающимся снаружи выхлопом, подпрыгивал на ухабах. От каждого сотрясения у Славы, уложенного на застеленные старой клеенкой жесткие холодные носилки, неприятно отстреливало коликами в животе.

– Семнадцатая, тут еще? Везите в сто пятую, на Стромынку. Наряд номер…

Ладно, обойдется, думал Слава. Он был везучим и знал об этом. В пять лет выучился кататься на двухколесном. Когда сняли ролики, немного поколесил по двору, дождался, пока мать отвернется, и поехал на улицу – на дороге было широко и интересно. Рычащий мусоровоз несся наперерез Славе и вовсе не думал замедляться. Не потому, что хотел крови, а потому, что в упор его не видел из-за куста на выезде из двора. Вместо того чтобы тормозить, Слава повернул руль до упора и с размаху уронил велик на асфальт. Мусоровоз пронесся мимо, светя не фарами, а глазами ошалевшего от ужаса водителя, которые были размером с плошки. Глядя вслед удаляющейся машине, Слава с ободранными коленями машинально поднялся на ноги, так и не поняв, что же произошло. В другой раз, несколько лет спустя, тоже на велосипеде, только уже на взрослом, не вписался в поворот и полетел животом прямо на торчащий из земли арматурный штырь. Штырь проткнул бок куртки, не оставив на коже даже царапины.

В приемном отделении его переложили на каталку и оставили ненадолго в покое – разбирались с двумя полуживыми после автомобильной аварии. Наконец, очередь дошла и до Славы.

Молодой симпатичный бородатый доктор Славе, безусловно, понравился. В нем были какая-то спокойная уверенность, непоколебимость и искреннее дружелюбие.

– Как самочувствие?

Описать свое самочувствие Слава затруднился. Не потому, что не хватало словарного запаса – с этим как раз было все нормально, – а потому, что на конкретные вопросы следовало отвечать так же конкретно. Это инженер-радиофизик Слава знал наверняка. Он вообще не любил трепаться. Слова, слова – и что? Одна формула скажет о смысле любого явления в сто крат больше, чем тысяча слов. Трепачей Слава не любил. Потому что рано с ними столкнулся.

Славин учитель физики в старших классах был трепачом. То ли школьницам с округлыми коленками под вызывающими мини стремился понравиться, то ли что другое – но Славе он вначале стал неинтересен, а потом и попросту противен. Поэтому Слава избрал в отношении своего учителя-недоделка жесткую стратегию. Он тыкал полуграмотного хлыща, нормально не знавшего даже школьной программы, рассчитанной на умственно отсталых, носом в его ошибки – при каждой удобной возможности. Сначала учитель отшучивался. Потом стал ставить Славе двойки и тройки. На этом и погорел.

Слава собрал все письменные работы, оцененные гением педагогики на «два» и «три», и отправился в районо. Там нашел главного методиста по физике, вывалил перед ним тетради на стол. Методист посмотрел-почитал и схватился за голову. Последствий разговора методиста со Славой было два. Бездарного учителя сначала перевели на должность организатора внеклассной работы, а потом и вовсе уволили – но это не главное. Главное же заключалось в том, что теперь Славу выставляли от школы на все районные и городские олимпиады по физике и до кучи по математике, где он неизменно занимал первые и лишь изредка вторые места.

Поскольку по остальным предметам учился Слава посредственно и никак не мог усвоить разницу между «-тся» и «-ться», а также упорно всегда и везде писал «вообщем» и «вкрации», то о медали речь, конечно, не шла. Но что медаль? – медаль была ему совершенно не нужна. В конце десятого класса Слава взял гран-при на ежегодной мифишной олимпиаде для школьников и с триумфом был зачислен в МИФИ. Очевидно, осуществить эквилибр мягким знаком при написании вступительного сочинения ему помог удачный случай в виде заранее поставленной в известность экзаменаторши – напрямую история об этом умалчивает. Да и не мягким же знаком единым жизнь полнится!

С первого семестра он твердо решил, что нужно заниматься радиосвязью. Чем глубже вникал в проблему, тем больше понимал, что вопросов там непочатый край, а ответов – с наплаканного котом на гулькин нос. Особенно в дальней связи. Особенно в анизотропных средах.

Слава представлял собой человека-оркестр. Ему не была нужна никакая справочная литература. Цифры, коэффициенты и константы он помнил наизусть. Всю элементную базу радиопрома он знал до мельчайших деталей, возможно, более досконально, чем составители и редакторы справочников. Приборы, материалы, детали, бумаги на его лабораторном рабочем столе всегда располагались в строжайшем, поистине геометрическом порядке. Причем времени за столом он проводил мало. Вместо того чтобы, как другие, тратить недели на поиски, прикидки и предварительные эксперименты, Слава предпочитал безвылазно сидеть в подвальной курилке, ничего не делать – даже не курить – а просто сидеть, без движения, спокойно, не обращая внимания на происходящее вокруг.

В какой-то момент «высиживание» внезапно прекращалось. Он возвращался в лабораторию, за полдня или день делал то, на что у коллег уходил месяц, сдавал блестяще полученный результат руководителю и снова до поры до времени неподвижно застывал на подвальной скамейке, за что у народа получил слегка ироничную, но уважительно звучащую кличку «Сфинкс». Совершенно неудивительно, что на распределении за Славу дрались несколько солидных контор. Победил в схватке «утюг» из стекла и бетона возле метро «Преображенская площадь». Так Слава стал инженером-исследователем в секретном НИИ. Впрочем, к нынешнему моменту от инженера по распределению не осталось и следа – уже давно Слава возглавлял одну из лабораторий института.

– Если честно, неважное самочувствие. Боли в животе. Непостоянные, словно блуждающие.

– Понятно, – улыбнулся Славе Док. – Значит, будем лечиться. Оперативно.

– Когда?

– Да часа через два. Пока посмотрим за вами немного, понаблюдаем. Знаете, что было написано на фронтоне здания лаборатории академика Ивана Петровича Павлова в ленинградских Колтушах?

– Не знаю, – обреченно откликнулся Слава.

– «Наблюдательность и наблюдательность». Академик толк в жизни знал.

Через два часа в одиночный бокс, куда временно поместили Славу, зашел совсем молодой врач, тощий, высокий, с непропорционально длинными руками и следами до конца не прошедшей угревой сыпи на лице. Фамилия врача была Мухин. За занудность, настойчивость и назойливость в отделении его звали Перепончатокрылым. Самое интересное, он на кличку не обижался. Мухин проходил интернатуру под руководством Дока, находящегося уже на грани ухода в бизнес, но пока еще из больницы окончательно не уволившегося.

Вскоре Перепончатокрылый с постовым медбратом потащили каталку со Славой в операционную. Док, зайдя в предоперационную, мыться не спешил. Встал в дверях операционной, наблюдая, как Мухин перекладывает больного на стол. Операционная сестра разворачивала столик, открывала биксы с бельем и инструментами. Слава, в чем мать родила, спокойно лежал на столе.

– Слышь, Мухин, – повернулся к Перепончатокрылому Док.

– Да.

– Сходи, Семена Израильевича найди.

Минут через пять только что закончивший операцию в соседнем блоке Сэмэн усталой слоновьей походкой зашел в предоперационную.

– Чего?

– Сэмэн, что-то тут не то.

– Что не то?

– Да аппендюк необычный. Менжуюсь я.

Семен взял историю, анализы, сел за маленький столик – его обычно затаскивали в операционную для сестры-анестезистки.

– Ты прав. Скорее всего, подпеченочный. А может – уже инфильтрат. А может – атипичный холецистит.

– Вот и я про то…

– Ну, так ты сам все без меня знаешь. Стандартный доступ отменяется. Местная анестезия отменяется. Перепончатокрылый!

– Да, Семен Израильевич!

– Ты ассистируешь, я подглядываю, если надо, подключусь. Сходи, Джульетту найди. Скажи, безутешный Сэмэн и любимый ею младой исцелитель – оба ждут-тоскуют, соскучились по ласке! А мы пока помоемся.

Юлия Владимировна – кудрявая, румяная, тоненькая, фигуристая, собирающаяся на пэ-эм-жэ в Америку и потому усердно штудирующая тамошнюю мову – впорхнула в предоперационную, напевая заглавную арию из недавно вышедшего ллойд-веберовского «Призрака оперы».

– Чего, мальчики?

– Джуль, тут у нас букет, – обернулся к ней от раковины Сэмэн. – Под местной не пойдем. Давай ма-сочную.

– Хорошо, что букет, а не венок. Да ну вас, мальчишки! – надула губки Джульетта. – Какая маска? Чай, не в Венеции, не на карнавале. Как заглубитесь потом, увлечетесь, а мне что, расхлебывать? Не, ребята, не пойдет. Ладно, этот, – она посмотрела на Дока, – этот молодой, но ты, Сэмэн?

– Джуль, ну тогда давай интубационный, по полной.

– Вот и я про то! – перед тем как скрыться в операционной, Джульетта подкралась сзади к безоружному Доку – его руки уже были чистыми – и коленкой засадила ему шутливый, но вполне себе неслабый пинок под задницу.

Джульетта вообще была женщиной красивой, порывистой и естественной. Замуж она ни за кого не выходила принципиально. Однажды, когда запыхавшийся, измотанный ею, лежащий на спине Док спросил: Джуль, а чего так? – Джульетта, взобравшись на него сверху, потупила глаза и энергично, в такт движениям выдыхала:

– Мне… мне нужен… особый… мужчина, особый… муж, очень… очень… очень… особый!

– Какой, Джуль?

– Слепо… глухо… немой капитан… дальнего… пл-л-лавания! Т-ты… не подходишь!.. А-а-а!..

Перепончатокрылый мылся в соседней раковине. Сэмэн, чтобы не терять времени, заглянул в операционную, подошел к сестре:

– Наташ, дай нам два «микулича» и прикури, пожалуйста!

Док и Сэмэн по-быстрому дернули в предбаннике по полсигареты. Вернулись. Намытый Мухин уже облачался в операционный халат. Слава с торчащей изо рта трубой, очевидно, уже был близок к нирване. Вдруг Сэмэн, сверкая глазами над марлевой маской, пробасил:

– Вспомню молодость, обработаю-ка сегодня операционное поле сам! Подвинься, тимуровец! – бедром отодвинул Перепончатокрылого и, нависая всей тушей над больным, стал широко мазать йодо-натом переднюю брюшную стенку, заглядывая при этом за занавеску, где колдовала над больным Джульетта. Причем взгляд Сэмэна, минуя все преграды, настойчиво пробирался прямо в глубокий вырез ее операционной рубашки.

Джульетта заметила, рассмеялась.

– Ну и скотина же ты, Сэмэн!

– Ладно, Джульетта, кончай обзываться! Что же, выходит, этому можно? – он зыркнул на Дока. – А мне нет?!

– А этот так себя не ведет! – парировала Джульетта.

– Ка-а-а-к?! Не может такого быть! – прогрохотал Сэмэн.

– Может, – невинно прожурчала Джульетта. – Я при нем без рубашки хожу. Всё, клиент в кондиции. Можно, мальчики.

Док прошептал про себя «Отче наш», нажал на педаль электроножа и начал кожный разрез.

 

Глава 03

У Дока была давняя привычка обегать своих послеоперационных больных за двадцать минут до начала общего утреннего отделенческого обхода. Связана она была не столько с повышенной добросовестностью, сколько с желанием всегда иметь свежую и достоверную информацию о происходящем. Док больше доверял своим глазам, рукам и ушам, нежели коротким и часто формальным записям дежурных врачей в историях болезни. И если ночная дежурная бригада упускала что-то из виду – по причине отсутствия времени или просто по лени, – оперировавшему хирургу следовало быть во всеоружии, чтобы не огрести от старших товарищей за то, за что по справедливости должны были огребать другие.

Слава лежал в четырехместной палате на койке возле окна. Бледное его лицо – кожа у рыжих всегда кажется прозрачной – было искривлено страдальческим выражением.

– Какие дела? Как спали? Чего хорошего расскажете? – Док остановился в проходе, облокотившись на изножье кровати, расплывшись в широкой улыбке.

– Да спал, доктор, спасибо. Но…

– Что такое?

– Болит сильно. Весь шов болит.

Вчера после операции Сэмэн, вытерев испарину со лба, похлопал Дока по спине, приобнял:

– Ну ты и молоток, ей-богу! Думал, порвешь флегмонозное исчадье! Вот бы налетели – мама не горюй! Как ты его так ловко достал, а?!

– Как-как?! Да сам чуть не обосрался, когда последние спайки рассекал! Думал – что раньше: спайки разделим или стенка сгнившая поедет.

– Ладно! – хохотнул Семен Израильевич. – Обошлось, шлемазл, ты в дамках. Победителей не судят!

Док присел на кровать, откинул простыню, задрал рубашку. Шов аккуратно заклеен повязкой. Промокания не наблюдается. По дренажам отделяемого тоже практически нет. Чистяк. И правда, обошлось. Везучий же он, этот рыжий. Мог бы налететь по полной.

– Ой, батенька, сплюньте-ка лучше три раза через левое плечо!

– Зачем? – вскинулся Слава.

– Затем, что все у вас прекрасно! Всем бы такой красивый шов и такой сухой дренаж!

Слава помолчал. Потом вздохнул:

– Так все равно болит. При каждом вдохе болит.

– Поболит – перестанет. Садитесь, послушаю вас.

– А можно?

– Что – можно?

– Садиться уже можно?

– Не просто можно – нужно!

В нижних сегментах дыхание с обеих сторон показалось Доку ослабленным.

– А ну, давайте, покашляем!

Ну да, так и есть. Мокрота вязкая. Дренаж легких плохой. Шов болит, дышать он боится. Так и до пневмонии недалеко.

– Ложитесь. Сейчас вернусь.

Док пошел на пост. Ночью дежурила Лидия Игнатьевна, старая проверенная постовая сестра, годившаяся Доку в мамы.

– Лидуля-свет-Игнатьевна, слушай, там у меня вчерашний аппендицит атипичной локализации плюс эмпиема киснет возле окна.

– Это рыжий, что ли, занудный, с веснушками?

– Ну, прям сфотографировала!

– И чего?

– Лечебная физкультура когда сегодня придет?

– Да не знаю я. Их там всего трое на всю больницу. А Мишка-то вчера, похоже, запил опять. Так что две девки остались, обе бестолковые.

Мишка был массажистом, что называется, от бога. Врачи на него молились – поднимал на ноги таких больных, каким без него точно бы ничего не светило. Мишка был массажистом, готовым работать двадцать четыре часа в сутки – в любые сутки, кроме тех, когда был в запое.

– Хреново… – почесал затылок Док. – Посмотри там, мячик после выписки где-нибудь не завалялся?

– Сейчас. – Лидуля пошла в сестринскую. Вышла из сестринской, зашла в процедурную. Из процедурной в хозблок. Из хозблока появилась со сдутым пляжным детским кругом-утенком. – Держи. Последний остался.

– Спасибо, Лидуль! – пропел Док, ухватив игрушку, и потопал обратно в палату.

– Значит, смотрите. – Слава лежал, натянув простыню по подбородок, настороженно глядя на Дока. – Нужно дышать. Сейчас я вас отстучу. Вы откашляетесь. А потом будете надувать этого утенка. Каждые полчаса по пять минут.

После щедрого вибрационного массажа, устроенного Доком, Слава прокашлялся. Из его глаз текли слезы.

– Чего плачем?

– Так больно!

– Не больно – не интересно! Начинаем дуть резинку!

Дул Слава плохо. Док посмотрел на это безобразие с минуту. Остановил жестом. Слава замер. Док наклонился к его мясистому правому уху, заросшему рыжей шерстью, и еле слышным шепотом сказал:

– Мы не для того два часа вчера из кожи лезли в операционной, чтобы вы через три дня умерли от пневмонии, – сделал паузу и закончил, словно костыли в шпалу забил: – Не будешь дышать – умрешь. Не будешь надувать эту хуйню – сдохнешь.

Вечером, перед тем как уйти домой, Док в ординаторской заканчивал заполнять истории, когда из коридора раздался приглушенный хлопок. Потом недолгая пауза – и хохот постовой сестры.

– Чего ржем? – походя спросил сестру Док, направляясь к выходу.

– Да ваш там, рыжий…

– Что рыжий?

– Так игрушку надувал, что она лопнула!

Док тихо улыбнулся.

На шестой день после операции, снимая Славе швы, Док спросил:

– А чего не кряхтим?

– Так ведь не больно, доктор.

– Не больно – не интересно! – отшутился Док.

Док уже и думать забыл про этого странного веснушчатого рыжего, как месяца через три тот прорезался сам.

– Доктор, мне бы с вами посоветоваться.

– Что такое? Опять болит где?

– Нет, не болит. Просто хочу вас пригласить в ресторан. Вопросы есть.

Это было как раз после того, как Док провернул с кооператорами Веней и Рустиком сделку по тюремному лесу и финским компьютерам.

Встретились в пять вечера возле «Арагви». Там была очередь, ловить нечего, стоять не хотелось. Переместились в «Центральный», где мест, опять же, нет, но после сунутого швейцару червонца для Славы с Доком свободный столик появился, словно из-под земли.

– Короче, – Слава подцепил на вилку кусок ветчины с закусочного блюда, – из НИИ я уволился. С концами.

– Чего так? – поинтересовался Док.

– Козлы и бездельники. Этого не тронь – у него папа, эту не обижай – у нее муж. И так во всей моей лаборатории – две трети народу надо было гнать ссаными тряпками еще вчера, а нельзя: у всех защитнички. А мне что прикажете делать? – Слава махнул стопку и потянулся за огурцом.

– Ну так обычная история. Госпредприятие – что ты хочешь? – сочувственно откликнулся Док.

– Ну их в жопу. Я теперь в центре эн-тэ-тэ-эм работаю. Полный хозрасчет. И никаких дебилов за их пап и дядь держать не обязан.

– Чем занимаетесь?

– Ультразвуковой сканер наш отечественный делаем для педиатров!

– Нафига?

– Как это нафига?! Он не хуже японских будет, и втрое дешевле.

Да, клиент маниакальный, подумал Слава. Не понимает простейших вещей. Один из однокурсников Дока уже давно работал в Минздраве, в управлении по сертификации. Встречались как-то – посидеть, выпить, потрепаться. Генка уже давно был Геннадием Степановичем, посолиднел, заплешивел, на всю рожу свою скотскую освинел – встретишь на улице, так сразу понятно: большой чиновник идет. Генка накидался посольской с грибочками, и между борщом и бифштексом его потянуло на откровения.

– Старик, у нас щас знаешь, сколько разных умельцев ходит – типа отечественную технику продвигают? До горизонта дебилов. Говорят: у нас не хуже, да еще и в два раза дешевле. Бараны, бля. Откаты они откуда платить будут – из этих «в два раза дешевле»? Да и потом, кто с ними, козлами, дело иметь станет? Фирмач сказал – фирмач сделал. У него же другая юрисдикция. Вывезут там на обучение в Бонн или в Лондон, конверт вручат или на счет при тебе положат. Все в шоколаде, без кидалова! А с этой голытьбы что взять? Одни проблемы!

Док посмотрел на веснушчатую Славину физиономию, отпил коньяку, отрезал мяса. Не жесткое, все же «Центральный» нормальный остался.

– Слав, ты с твоим эн-тэ-тэ-эмом ищешь себе на жопу приключений.

– Почему?!

– У тебя производство где?

– Здесь!

– Врешь! У тебя схемотехника местная, и сборка местная. Платы где печатать будешь? В Зеленограде?

– Какое там… Одни алкаши и хапуги. Еще ничего не сделали, а всем уже дай!

– Так я и думал. Так где платы печатать будешь?

– В Китае.

– Молодец. Завозить как будешь?

– Придумаю.

– Долго думать придется.

Слава помолчал немного, потом посмотрел на Дока пристально.

– Слушай, помощь твоя нужна.

– Чего?

– У вас в УЗИ акусоновский аппарат есть.

«Акусон» среди узишных машин был как шестисотый «мерседес» среди «запорожцев».

– Ну да, есть.

– Мне абдоминальный датчик нужен. На три дня.

– Зачем?

– Посмотреть надо кое-что внутри.

– Слава, ты в курсе, сколько такая хрень стоит?

– Я знаю. Я заплачу.

Мудрая бабушка учила Дока: никогда не суди о людях по первому впечатлению. Особенно не суди так о тех, кто напоминает идиотов, но при этом внешний облик диссонирует с содержанием. Док запомнил наставление бабушки навсегда. За людьми маргинальной внешности иногда прячется такое маргинальное содержание, на каком можно и нужно делать миллионы, в принципе недоступные, когда имеешь дело со скучными и правильными. Славина упертость и узколобость могли сбить с толку кого угодно, но не Дока. Ладно, подумал Док, достану ему датчик. Не украдет точно, а там посмотрим.

– Расписку пиши, – сказал Док Славе.

Наутро вытащил Джульетту в курилку. Дал ей штуку баксов в качестве залога и двести за услуги. Джульетта пошла к подруге, возглавлявшей УЗИ-кабинет. Через полчаса запасной абдоминальный датчик лежал у Дока в портфеле.

Слава вернул датчик через три дня. Заплатил двести долларов. Док отнес датчик обратно. Датчик был без следов вскрытия и нормально работал.

– Помогло? – спросил Док Славу.

– Еще как! – веснушчатая физиономия Славы расплылась в довольной улыбке.

После этого случая Слава пригласил Дока стать консультантом его фирмы. Платил в рублях столько же, сколько Док получал в больнице. Доку было смешно, получая из рук Славы мятую пачку засаленных купюр, но виду он не показывал. Не зря бабушка вложила в него житейский разум.

Работа Дока на Славу заключалась в том, что Док участвовал во всех важных переговорах фирмы Славы. Фирмой назвать это было трудно – так, шара-га, две комнаты, набитые потными, плохо одетыми вчерашними инженерами из разных НИИ. К тому же Слава был недоговороспособен. Он ни с кем не мог нормально разговаривать. Если что было не по нему, сразу раздражался, начинал огрызаться. Его коронной фразой в таких случаях было – «нет, вы не понимаете». Краснел, потел, заикался. Иными словами, в переговорщики Слава совсем не годился. Док же, напротив, мог уболтать кого угодно – и без особого напряжения. Это было даром свыше. Док не заблуждался – такой дар либо есть, либо его нет, и заслуги одаряемого в том, что дар есть, на самом деле никакой.

Несмотря на астральный запах портянок, разлетавшийся во все стороны из фирмы Славы, она была в плюсе. Слава купил новый кофейного цвета «Москвич-2141», длинное итальянское кожаное пальто, несколько приличных костюмов и стал в гораздо меньшей степени напоминать того идиота, что предстал пред очами Дока каких-то восемь месяцев назад. Однако никакие «москвичи» и пальто не могли заставить Славу перестать быть житейским инвалидом.

Для ультразвуковых сканеров датчики заказывали в Германии, а печатные платы – в Китае. Немцы пятьдесят комплектов привезли быстро, четко и без проблем. С китайцами танцы с бубном начались с самого первого дня. Сначала мистер Чен – его вскоре в Славиной конторе все стали звать «мистер Член» – несколько раз делал ошибки в комплектациях и инвойсах. Потом оказалось, что нормально затаможить в Китае и так же нормально растаможить в России будет слишком дорого.

Слава начал искать обходные пути. Нашел какого-то давнего и дальнего приятеля, кто возил из Китая мануфактуру большими партиями. Мистер Член отгрузил пятьдесят комплектов готовых плат поставщику мануфактуры и забыл про них. Мануфактурщик забил коробку с платами в контейнер. Контейнер приехал в Москву. Его странным образом растаможили, погрузили на трейлер. Контейнер вышел за пределы таможни – никаких терминалов в те годы не было, а был бардак – вышел и пропал.

Хозяин контейнера в России прятал глаза от Славы. После долгих уговоров и расспросов оказалось, что Славин приятель задолжал серьезным ребятам. Они-то по пути контейнер и забрали. Слава несколько дней сидел на телефоне, зарядил всех, кого можно. Наконец ему передали – приезжай, объяснись.

Обо всем этом Док узнал уже в «москвиче» Славы, направлявшемся зимним вечером в подмосковную Немчиновку. Док сидел впереди. На заднее сиденье Слава поставил рабочий образец своего ультразвукового аппарата.

– Слава, ты мудак?

– А что?

– Ты совсем идиот?! Нас же сейчас там грохнут, и все дела!

– Не грохнут, – Слава уверенно держал руль, – я везучий.

Всякий зоопарк видал, но такой… – подумал Док. Ладно, авось да пронесет.

Долго плутали, искали. Совсем стемнело. Наконец остановились возле четырехметрового забора. Позвонили в ворота. Зажегся прожектор. Спустя полминуты ворота открылись. Слава заехал внутрь. Ворота закрылись. Тут нас и похоронят, пришло на ум Доку.

– Не ссы, – сказал Слава.

– А я и не ссу, – отозвался Док.

К машине подошел коренастый мордоворот. На его шее висел карабин «сайга». Жестом показал на входную дверь. Слава достал с заднего сидения прибор. Мордоворот ухватил его за руку – нельзя.

– Надо! – сказал ему Слава.

Мордоворот ушел, через некоторое время вернулся. Пошли – впереди Док, за ним Слава с прибором, сзади конвоир. Зашли в помещение. После темного предбанника попали в большой зал с резной дубовой мебелью. Топился камин. Дрова потрескивали, светились красным и малиновым.

В комнату вошел высокий холеный мужчина лет пятидесяти, одетый в роскошный халат и вельветовые брюки, заправленные в мягкие меховые унты. Сел за стол. Гостям садиться не предложил.

– Ну? – его надтреснутый голос звучал презрительно. Мужчина слегка постукивал костяшками пальцев по столу. На фалангах пальцев Док заметил вытатуированные перстни и несколько настоящих.

Слава сделал шаг вперед.

– Мы мануфактурой не занимаемся. Мы медицинские приборы делаем.

– И что?

– Там наш груз был. Платы для ультразвуковых аппаратов. Для диагностики детей.

– И что?!

– Вы не понимаете…

– Прошу прощения, мой коллега волнуется и не может вам объяснить, – немедленно включился в разговор Док. – Там печатные платы на пятьдесят аппаратов. Они нашего изготовления. В три раза дешевле японских. В детские больницы пойдут.

– Что за аппараты?

– Так мы привезли! – опять вылез Слава. – Дайте в розетку включить, я покажу!..

Холеный с интересом наблюдал за мечущимся Славой, включающим прибор в розетку, прикручивающим датчик и нажимающим клавиши.

– Что вы хотите?

Слава только открыл рот, как Док наступил ему на ногу.

– Простите нас, пожалуйста! Вся электроника на пятьдесят аппаратов – их ждут в детских больницах – абсолютно вся в этом ящике. Дети не виноваты. Это мы виноваты. Извините нас, пожалуйста, за беспокойство!

Холеный развернулся и вышел из комнаты. Мордоворот с карабином, все это время стоявший у стены, показал – на выход.

– Я же говорил, я везучий! – орал Слава в машине.

– Дурак ты, – ответил ему Док.

На следующий день к Славиному офису подъехал грузовой микроавтобус. Двое крепких парней скантовали на землю большую картонную коробку и молча отчалили.

Док поинтересовался у Славы:

– Слушай, а почему таможню и доставку нормально не организовали?

– Так дорого же было…

– Ага, а башки бы нам поотрывали – это задешево, ну да…

Вскорости пути Дока и Славы разошлись навсегда. Но – никогда не говори «никогда».

Двадцать с лишним лет спустя, проходя по шереметьевскому терминалу на посадку к своему рукаву, Док услышал:

– Док, эй! Ты?!

Слава улыбался ему – все такой же, только совсем седой. Он ведь был старше Дока лет на пять, не меньше. Рядом со Славой стояла молоденькая женщина, лет двадцати пяти, не более, держащая за руки двух совсем маленьких детишек.

– Дочка подросла? Внуки?

– Ошибаешься. Дочка старше. А это – жена.

– Ну ты орел!

Слава хитро улыбнулся.

– Слушай, Док, я тебе денег должен!

– Каких денег? – У Дока давно не было со Славой никаких дел.

– Да так, из прошлой жизни. Двенадцать тысяч долларов. Телефон твой давай.

 

Глава 04

Высокое небо в полной темноте все равно чуть-чуть светится. Но это не беда, звезды и так отлично видны – чисто, ясно, и до сезона дождей, когда будет лить не то что сутками, а неделями, не переставая, – до дождей еще есть время. Тихо. Совсем тихо. Последний самолет с материка садится около десяти вечера, а сейчас полночь. Тихая ясная прозрачная тягучая звездная полночь.

Ровно в полночь автоматика медленно, на протяжении нескольких минут, приглушает наружное освещение на всей территории усадьбы. Свет прожекторов, освещающих двор словно огнями театральной рампы, становится все слабее и слабее. Остаются только штрих-пунктирные линии огней, столбиками вырастающие из земли по сторонам пересекающих лужайки дорожек. Ночью лишнее освещение ни к чему – оно только привлекает назойливых насекомых. Усадьба засыпает. А тем, кто сейчас бодрствует, освещение не нужно.

Внизу, между дорогой и морем – дома, домишки, хижины, какие-то строения, узкие дорожки, ветвящиеся, превращающиеся в аппендиксы, обсиженные гостиницами, магазинчиками, виллами. Лезущие из земли густо, скученно, обреченно, словно рыжие с покатыми шляпками опята из трухлявого пня. Внизу всегда суета, но даже там сейчас тихо и сонно. А выше дороги – сплошные заросли, и не сразу в них можно отыскать усадьбу, словно парящую над суетой курортного разнообразия. Усадьба – на горе, сотней метров выше кольцевой дороги, пронизывающей остров, замыкающей его самого на себя.

От кольцевой к усадьбе ведет извилистая асфальтированная дорожка, перед воротами заканчивающаяся небольшой круглой площадкой. Справа от ворот – одноэтажное длинное здание с покатой крышей, окнами в пол и низким широким крыльцом. Это офис. Слева, симметрично офису, такое же здание, но с воротами и без окон – гараж и хозяйственные помещения.

Кажется, что территория усадьбы ничем не отделена от внешнего мира – просто дикие заросли деревьев и кустарника. Но это не так. Заросли маскируют трехметровой высоты решетчатый металлический забор с торчащими из него через равные промежутки полусферическими головками, скрывающими прожектора и объективы видеокамер – если понадобится, забор в секунды превратится в сплошную световую стену, сияющую так, что и мышь не проскочит. Тишина обманчива. Впрочем, как и темнота.

За забором угадываются два широких двухэтажных дома, соединенные между собой крытым переходом, похожим на длинную застекленную веранду. Сейчас им никто не пользуется, но вот в сезон дождей переход – единственная возможность попасть из одного дома в другой, без зонтика миновав падающую с неба непрекращающуюся стену из дождевых капель.

Перед домом слева – пруд с перекинутым через него пологим каменным мостиком. Перед правым – бассейн, что, как и пруд, едва бликует водным зеркалом под высоким звездным небом.

Полночь. Значит, время для работы. Двое коренастых невысоких мужчин одновременно выходят из домов, слева и справа, и по тропинке направляются к воротам. Еле слышно включается сервомотор. Створка калитки справа от ворот бесшумно отъезжает в сторону, выпуская обоих наружу. Открываются ворота гаража, двое заходят внутрь. Один направляется в прачечное помещение, загружает и стартует две стиральные машины. Снова возвращается в гараж.

Тщательное мытье трех автомобилей – двух джипов и тяжелого удлиненного седана повышенной защиты – занимает полтора часа. Они не разговаривают друг с другом. Их движения экономны, точны, отточены, раз и навсегда отработаны. По всему видно, что до сегодняшней ночи они делали это многие сотни раз. Тускло горит гаражное освещение. Льется вода. Шумит пылесос. К половине второго ночи работа сделана. Время двигаться дальше.

Свет внутри гаснет, створки ворот, чуть подрагивая, опускаются. Мужчины покидают гараж и направляются через круглую площадку ко входу в офис. Один отрывает дверь, зажигает свет и скрывается внутри. Второй отстает от него, подходит к воротам. Из-за створок, состоящих из тонких вертикальных металлических прутьев, за ним в полной тишине внимательно следят две пары глаз. Мужчина просовывает руку между прутьями, по очереди гладит двух черных ротвейлеров, дает каждому заранее припасенное в кармане рабочих брюк лакомство. Отворачивается, направляется в сторону открытой двери офиса. Входит, закрывает дверь за собой. Собаки бесшумно растворяются в темноте.

В офисе несколько комнат, большая переговорная, кухня, рекреационная зона. Час тридцать пять. Время приниматься за уборку.

Для начала мужчины наполняют большой лоток кофейными кружками и грязными блюдцами со столов, заряжают посудомоечную машину. Посуды немного – в офисе работают от силы человек двадцать. Собирают мусор из корзин под столами – это тоже быстро. Один держит большой мешок. Другой достает из корзин заполненные канцелярским мусором маленькие мешочки, завязывает, бросает в большой мешок, отрывает от рулона новые мешочки, заправляет в корзины, ставит на место. Теперь, когда они рядом, видно: они похожи друг на друга – как родные братья. Низкорослые, коренастые, смуглые, с чертами лица, напоминающими индейские, с чуть выдающимися вперед скулами.

Настает время для самой трудоемкой работы – уборки столов. Столы завалены бумагами, книгами, папками, всякой другой ерундой и всячиной. Это понятно – столы не для красоты, за ними работают. Но столы должны быть чистыми. И чистыми они должны быть каждый день. Один из мужчин вешает себе за спину ранец с портативным пылесосом. Из ранца выходит длинный электрический провод, включенный в розетку. С этим ранцем он похож на астронавта в открытом космосе, соединенного с орбитальной станцией лишь страховочным фалом.

Второй неотступно следует за первым. Его задача – поднимать и удерживать на весу предметы, находящиеся на столах, пока первый, орудующий пылесосом, очищает столы и убирает пыль с самих предметов в руках второго. Каждый из предметов после уборки должен оказаться ровно на том же месте и в том же порядке, где он был до нее. Это непросто, но выполнимо, если делать работу сосредоточенно. После того как столы убраны, посудомойка разгружена, настает время двух санузлов – пятнадцать минут, не больше. Наконец, еще три четверти часа уходит на обработку пола двумя моющими пылесосами.

Мужчины закрывают офис, возвращаются в усадьбу. Полчаса тратится на уборку пруда и кормление населяющих его многих сотен маленьких золотых рыбок. Рыбки перед рассветом – выспавшиеся, голодные, выпрыгивающие из воды то там, то там – так, что поверхность пруда то и дело вскипает мелкими бурунчиками и фонтанчиками. Еще полчаса занимает уборка большого глубокого неправильной формы бассейна. За прошедший день его поверхность покрылась облетевшими цветочными лепестками и маленькими листочками – все нужно собрать.

Светает. Где-то далеко внизу раздается приглушенный звук ревущих на форсаже авиадвигателей – значит, уже шесть утра, и из аэропорта уходит первый сегодняшний рейс с острова на материк, Самуи – Бангкок. Работа кончена. Можно сделать перерыв. Мужчины ложатся рядом на траву. Восход окрашивает небо розовым. Солнце быстро поднимается по небу. Пробуждаются птицы. Пчелы и шмели отправляются в путешествие по цветкам. Кузнечики и цикады образуют ежеутренний звуковой фон.

Полчаса спустя на веранду дома слева выходит облаченный в белое кимоно мальчик – тонкий загорелый блондин, слегка покачивающийся от еще не полностью ушедшего сна. Трет глаза, спускается с лестницы, пересекает лужайку, направляясь к пруду. Мужчина, лежащий справа, поднимается, идет навстречу мальчику. Они останавливаются друг перед другом, кланяются и начинают странную гимнастику.

Сначала мальчик, внимательно глядя на мужчину, повторяет за ним все замысловатые движения рук и ног – па странного танца, состоящего из рваного рисунка перемещений в пространстве и замираний в кажущихся неестественными и неравновесными позах. Потом они меняются местами: мальчик двигается, мужчина повторяет движения за ним. Там, где движения мальчика неточны, мужчина поднимает правую руку вверх – мальчик останавливается. Мужчина снова показывает правильное движение, мальчик повторяет, и если все правильно и хорошо, то они продолжают, если же нет, то повторяют не получающееся движение снова и снова.

Необычный танец заканчивается. Мальчик сбрасывает кимоно, подходит к бассейну, поднимает руки и неподвижно застывает на самом краю, отбрасывая длинную тень на траву.

Из дома справа пулей вылетает крепко сбитая, небольшого роста, с раскосыми глазами девчонка. Через несколько секунд она оказывается возле кромки бассейна. На бегу подпрыгивает и, не снижая скорости, влетает в спину мальчишке. Оба падают в воду, подняв тучу мелких брызг.

– Ты чего, дура, что ли, совсем? – кричит ей мальчишка.

– Сам дурак, холодной воды боишься! – вопит в ответ девчонка.

– Утоплю сейчас! – пытается схватить ее мальчишка.

– Догони сначала! – орет девчонка, и они начинают кружить по бассейну с бешеной скоростью.

Время от времени из воды вылетает то одна, то другая тонкая девчоночья нога, стремящаяся в скользящем ударе достать мальчишку. Несколько раз ей это удается. Наконец, они останавливаются, запыхавшись, ложатся на воду.

– Ладно, сопля, рано радуешься, вот завтра я тебя подкараулю! – говорит ей мальчишка.

– Ну-ну, – пищит девчонка, – подкараулит он меня! Да ты топаешь, как слон! Караульщик нашелся!

Переругиваясь, они плывут к выходящей из воды лестнице. Мальчишка берется руками за поручень.

– Хамло, – говорит девчонка.

– Чего хамло?

– Ты – хамло.

– Почему?!

– Потому что потому, что кончается на «у»! Ladies first! – она отталкивает мальчишку от поручня, вылезает из бассейна, отряхивается и принимает из рук коренастого мужчины махровое полотенце.

За катавасией с веранды дома слева, улыбаясь, наблюдали две женщины.

– Кадри, как же дети выросли…

– Юкки, а когда тебе было одиннадцать, разве ты не была большая?

– Ну да, была. И еще – никак не могу привыкнуть к этим двоим.

– К каким?

– Ну, к этим.

– А-а-а, Алеко и Малеко? «Двое из ларца, одинаковы с лица»? А чего?

– Так они не спят никогда.

– Юкки, ты как маленькая, ей-богу! Им не нужно спать. Они другие.

– Ну, все же…

Кадри подошла к перилам:

– Джонни, Йоко! Быстро одеваться и завтракать! В школу опоздаете!

Юкки спустилась с веранды на лужайку, жестом остановила направлявшуюся в дом дочь.

– Yōko, anata wa otoko to wa migurushī furumai o suru!

– Mama o yurushitekudasai! – потупилась Йоко.

Догнала Джонни, пихнула в спину:

– Ну вот, мне еще из-за тебя и влетело!

Джонни улыбнулся, и тут Йоко внезапно ощутила, как растворяется в его солнечной улыбке. Улыбнулась в ответ:

– Дурак!

– Ага! – подтвердил Джонни, крепко сжав ее руку.

 

Глава 05

Оглушительно щелкают ходики с кукушкой на стене. Темень за окном. Обшарпанные стены зеленоватого, покрытого сеточкой мелких трещинок кафеля. Тусклая аура матового светильника на потолке, с тенями по мутному стеклу от когда-то нашедших свой конец в фонаре насекомых. Рассохшийся, с ноги на ногу переваливающийся, скрипучий кухонный стол с изрезанной ножом пластмассовой столешницей. Какой-то салат, две лазаньи. Бутылка водки. Две стопки. И мертвая тишина.

– Я не буду, – отрешенно прошептала Кадри, – мне теперь нельзя.

– Я как ты, – отозвался Андрей.

– И вообще, даже если бы и было можно… – Кадри остановилась.

Андрей молча смотрел в темное окно, обрамленное давно не стиранными серо-зелеными портьерами.

– …то вот и не знаю, стала бы я за нее пить.

– Так это не «за», Каа. Это в память.

– Какую память, Андрюша?

– Такую, какая есть.

– Такую, какая есть, забыть хочется. Чем скорее, тем лучше.

Кадри замолчала. Наклонилась к столу, подперла голову руками и внезапно заплакала. Тихо-тихо, по-детски, от этого еще страшней и безысходней. Андрей встал с табуретки, подошел, обнял сидящую Кадри за шею, прижал ее голову к животу. Кадри оторвала локти от стола, обвила Андрея руками, прижалась. Постепенно рыдания утихли. Кадри потянулась за салфеткой.

– Ну вот, тушь потекла.

Встала, пошла в ванную. Андрей проводил взглядом ее бессильно ссутуленную спину.

Вернувшись, вытащила табурет из-за стола, придвинула к Андрею, села близко-близко, коленями упираясь в его колени, – глазами любя его близкие глаза с темными тенями под нижними веками, – словно хотела стать частью его, словно хотела слиться с ним, обрасти одной кожей на двоих, и больше никогда и никуда не уходить, и больше никуда и никогда не отпускать.

– Как жить будем, Андрюша?

Андрей стащил ее с табурета, усадил на колени, прижал к себе. Знакомая ангорка под его ладонями стала горячей. Дыхание сбивалось от нахлынувшей, давно забытой на вкус нежности.

– Прежде всего, поженимся.

– Ты делаешь мне предложение?

– Нет. Не делаю. Сделал.

– Спасибо. Я ждала.

Оторвала голову от его груди. Глаза в глаза. Зеленые глаза в половину неба. Не глаза – глазищи. Нет, и не в половину – теперь во все небо. Вот, наконец, я и дома, искрой опалило Андрея.

– Мы завтра пойдем и подадим заявление, Каа.

– Можем никуда не ходить.

– Почему?

– Потому что ты иностранец.

– И что?

– Справка нужна о твоем брачном положении.

О статусе.

– А где взять?

– Тебе – нигде. Тебе – только в суд местный идти. Там заключение сделают.

– Это долго?

– Месяца два.

– Не знал.

– Я тоже не знала. Вчера выяснила.

Андрей рассмеялся:

– Вот как!

– А ты думал!

– Что я думал?

– Да ничего! Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сама его тебе сделала.

– Ух, ты какая!..

– Ага! – уголки губ Кадри поднялись вверх, в глазах заблестели смешинки.

– Ты опоздала, Каа! Я успел первым, – с напускной серьезностью подытожил Андрей и рассмеялся в ответ. – Значит, жениться будем в другом месте.

– И в другое время! – добавила Кадри.

Ночью ютились в гостиной, на узком, холодной сталью старых пружин тыкающем в ребра полуторном диване. Занять кровать в родительской спальне Кадри не смогла.

Кто-то сказал: дурак винит других, умный – себя, мудрец не винит никого. Кадри понимала: винить кого бы то ни было теперь поздно. Кадри не считала, что мать виновата перед ней. Она просто была такая, какой была, – отрешенная, безэмоциональная, не умеющая любить. Никого, даже себя.

Говорят, жизнь – штука сложная. Жизнь сложна именно своей простотой. Ты делаешь свою жизнь, каждую минуту, каждое мгновение, каждое движение секундной стрелки. И это расслабляет. Думаешь – тик-так, снова тик-так… Вот и час прошел. Немного, вроде бы. Обманчиво немного. Люди расслабляются – да что там, да ладно, успею еще. Должен был сделать сегодня; не сделал – ну и что, кто меня осудит? Сами все кругом такие.

Однажды, Кадри лет десять было, отец позвал ее в ванную:

– Кадричка, девочка, иди сюда!

Вошла. Отец сказал:

– Табуретку принеси.

Принесла.

– Садись.

Села. Отец молча заткнул слив ванны пробкой, открыл оба крана. Через несколько минут ванна была заполнена до верхнего сливного отверстия.

– А теперь смотри, – засунул руку в воду, выдернул пробку, открыв слив. – Что видишь?

– Ничего, папа.

Вода медленно уходила из ванны. Уровень тихонько понижался, белые эмалированные стенки опустевающей ванны влажно блестели. Расстояние между верхним краем влаги и поверхностью воды едва заметно увеличивалось.

– Теперь что видишь?

– Воды стало меньше.

Чем ниже стояла вода в ванне, тем шире становилась воронка, тем громче урчала сливная труба. Когда воды почти не осталось, труба уже грохотала. Несколько воздушных пузырей вырвались из ее отверстия. Труба засипела высоким свистом, и в считаные секунды ванна опустела.

– Кадри, это не ванна, – сказал отец и замолчал. – Это жизнь. Так устроена жизнь. Так устроена наша жизнь. Мы не ценим время, что нам дано. Время, что у нас есть. А оно уходит. Уходит, как вода. И настанет момент, когда нам его не хватит. Когда нужно будет уйти вслед за ушедшим временем. Береги время, дочка. Не позволяй никому пользоваться твоим временем, если сама этого не хочешь. И щедро дари свое время тем, кого любишь.

Тогда Кадри поняла, что хотел сказать отец. Но потом, наверное, забыла. Позволила сиюминутному стать главным. День, ночь – сутки прочь. Много ведь еще воды в ванне, так чего жаться, что мелочиться? Смерть матери отрезвила. Боже, как я могла забыть наставление отца?! Ведь получается, что мать спустила всю свою жизнь – без остатка, до последней капли – в бездонную сливную трубу! От ее воды никому не стало теплей. Никому не стало уютнее. Никто не утолил жажду. Никому не стало лучше. Просто время утекло – сквозь пальцы. Утекло и закончилось.

Нет. Хватит. С меня довольно, мама. Прости и прощай. Я теперь сама скоро – мама. С детьми нельзя так. Как? Да вот так! Безответственно, бесталанно, не считая дней, не прилагая никаких усилий. Дети должны все сами – так, что ли? Дети должны – так, что ли?! Ты должна помыть все бутылки, говорила мать, усаживая Кадри перед тазиком с растворенным щелоком, лежащим рядом ершиком и кучей грязных бутылок из-под подсолнечного масла на полу кухни. В магазине за пять пустых вымытых одну полную дают, говорила мать. Ты должна, говорила мать. И что? И где теперь те твои полные бутылки? Они, что, сделали нас миллионерами? Они спасли от гибели отца? Они сделали лучше твою и мою жизнь, мама?!

С детьми нельзя так. Они маленькие. Они не понимают. Они сами – не могут! Ради детей нужно из кожи вон лезть. Нужно становиться для них ступенькой, трамплином. Нужно, чтобы они не стартовали так, как ты, – из холода и голода. Нужно стараться! Каждый день, каждый час, да каждую минуту, наконец! Ради детей. Ради любимого. Ради жизни. Ради того, чтобы жизнь была жизнью, а не домом терпимости, фанерной халупой, где мокро от непроходящих луж годами разливаемой нелюбви. Ты не имеешь права спускать воду своей жизни в канализацию!

– Что делать будем, Андрюша?

– Уедем.

– Куда?

Андрей тяжело вздохнул.

– Я не знаю. Можем ко мне.

– Андрюша, что я там делать буду? У меня нет гражданства, нет разрешения на работу. Формальности займут много времени. Да и в Москве таких своих, таких как я, – до горизонта.

– Давай вернемся к Марулле.

– Андрюш, я ей нужна, пока бегаю каждый день по ее фермам – вдоль и поперек. А вот как живот вырастет – какая из меня бегунья?

– Ну, перебьемся как-нибудь.

– Андрюша, не бывает никаких «как-нибудь». Там, где «как-нибудь», всегда тоскливо, бедно и холодно. Вот скажи, у тебя деньги есть?

– Сейчас?

– Нет. Вообще.

– Если вообще – нет.

– А что есть?

– Квартира съемная. Джип есть, не новый.

– Сколько стоит?

– Ну, за миллион двести тысяч рублей продать в общем можно. Он бензина жрет много и налог высокий. Спросом на вторичном рынке не пользуется.

– Ну, вот видишь, милый. И у меня вообще ничего, кроме этой квартиры.

– И почем?

– Да хрен продашь, Андрюш. Зарядить можно и за восемьдесят тысяч евро.

– А продать?

– Если за сорок возьмут, и на том спасибо. Да и тут оставаться, если что, – форменное безумие.

– Почему?

– Потому, Андрюша, что здесь – a failed state. Работы нет. Кто может, уезжает. На этот раз ты иностранец. И вообще ты здесь оккупант хренов.

Андрей подошел к окну, задумался, закурил. Спохватился, затушил сигарету пальцами:

– Прости!

– Вот и получается, – продолжила Кадри, – что ничего у нас с тобой нет…

– Понимаешь, – перебил ее Андрей, – у меня тоже ситуация аховая. Зайратьянцу я нужен в Москве. Я же теперь еще вдобавок младший партнер. Еще месяц моего отсутствия он потерпит. С трудом, но потерпит. А потом – la commedia e finita.

Вот и всё, подумала Кадри. Мой реквием по мечте. Впрочем, мне не впервой.

Ей было шесть. Она бегала по двору и пела. Ей тогда нравилось петь. Впрочем, ей всегда нравилось петь – и не ошибаться ни в едином звуке. Петь – и не фальшивить. Петь так, как будто крылья за спиной. Отец отвел в музыкальную школу на прослушивание. Пожилая преподавательница заставила вслед за роялем повторить музыкальные фразы, ритмы, что она выстукивала костяшками пальцев по крышке. Потом взяла скрипку и заиграла.

– Нравится?

У Кадри сил не было ответить, только закивала головой – быстро-быстро.

– Молодец! Ну и ладно, придешь на следующей неделе!

Засыпая, Кадри слышала, как ругаются родители в соседней комнате. Вечером следующего дня отец, придя с работы, положил на стол маленький футляр.

– Иди сюда, доченька! Открой!

В футляре, на красном бархате – маленькая скрипка-«четвертушка», смычок и кусок канифоли. Отец сиял. Мать зашла, посмотрела, хмыкнула, повернулась и вышла из комнаты.

Через полгода Кадри выросла, и «четвертушку» сменила «половинка». До самого лета Кадри усердно занималась, забыв про дворовых подруг и потасканных предыдущими хозяйками кукол. Каждый день, в любую свободную минуту – дома скрипка, трижды в неделю – музыкальная школа.

В сентябре начался первый класс обычной школы. Скрипка куда-то бесследно пропала из дома. Неделя, вторая…

– Папа, когда на музыку?

Отец молча отвел глаза.

– Па-а-а-п! Скрипка где?

Что-то говорил отец – про то, что положение сложное, что денег нет, что дорого в музыкальной школе учиться. Что-то еще говорил. В чем-то оправдывался. Кадри уже не слушала. Уже – не слышала. И даже – не плакала. Просто зашла в комнату. Открыла шкаф. На том месте, где раньше лежал скрипичный футляр, – зияющая пустота. И звенящая тишина. И лишь легкий, тонкий, едва-едва уловимый, запах канифоли.

– Андрюша, ты поступай, как знаешь. Я не неволю, не держу.

Лежавший на столе телефон Андрея запел голосом Фредди: «It’s a kind of magic!..»

– Это Док! – воскликнул Андрей. – У меня нет тайн от жены! – и нажал кнопку громкой связи.

 

Глава 06

Юкки спала, уютно подложив ладошку под щеку. К Доку сон не шел. Семичасовой джетлаг на восток – непросто. Вот на запад, почему-то, переносится легче. Сказал вчера по телефону: не встречай, сам доеду; рейс со стыковкой, первое «плечо» задерживают, могу не успеть на коннект. Но ничего, в воздухе как-то нагнали, обошлось, даже время на кофе с пирожным в Дубае осталось. А все равно, вышел в Нарите, по сторонам осматриваясь – стоит! С ноги на ногу переминается, ну просто словно пацанка какая, честное слово. Захотелось – в охапку да на руки, как ребенка, прямо там. Едва удержался.

Дверь в ночлежку свою открыла – Док не рассчитал, приложился к притолке макушкой. Рассмеялся, потирая ушибленную сдуру голову. Заплакала – осторожнее, ты такой большой, здешние размеры не для тебя! Обнял, успокоил. Вот, спит теперь в обнимку с Чебурашкой, подаренным три с половиной года назад в проливной дождь на берегу Новодевичьего пруда.

– Да оставь ты его!

– Не могу.

– Почему?

– Это у меня от тебя.

– Ты всегда с ним засыпаешь?

– Да…

– Почему?

– Он мой мужчина. Мой единственный мужчина.

– Что, все три года?!

– Все…

Сказала, зарделась, в полутьме спрятала лицо в подушку. Один ночничок в крохотной комнатушке. В пяти минутах от Сибуя, в считаных шагах от футуристического пейзажа с высотками, перекрестками, рекой из машин, летящими над Токио поездами. А тут, внутри панельного игрушечного домика – средневековье какое-то. Футон на полу, а ведь холодрыга – февраль. Док вывернул отопительный режим кондиционера на максимум, в красный, самый горячий, сектор. Юкки всплеснула руками:

– Ой, ты что, это же так дорого!

Посмотрел, как учитель на проштрафившуюся школьницу. Смутилась, опустила глаза, пролепетала:

– Я привыкла.

– К чему – к холоду?!

– Привыкла, что не для кого и незачем быть теплой.

Прижалась, затихла.

– Ты почему тогда пропала?

Только крепче прижалась.

– Почему? Скажи, почему? Ты обо мне подумала? Ты о себе, наконец, подумала?!

– Твоя жена сказала…

– Что значит «сказала»?!.. – возмущенно начал Док и тут же осекся.

А и правда, кто создал всю ситуацию? Ты и создал. Ты – автор. Тебе лавры, почести и «оскары», тебе и расхлебывать. Ты что думал – что все будет как в пошлом кино: слюняво, безоблачно и со звуком в «долби сэрраунд»? Она тебе в дочери годится. В до-че-ри. У вас разница в двадцать пять с плюсом. Ты что, с женой разведен был? Или как? Чего ты добивался от рожденной, выращенной и воспитанной в японской традиции – чтобы она эмансипе изображала, прыгая перед тобой в латексе и крутя пируэты на шесте кверху задницей?! Ты этого ждал, старый дурак?!

Захотелось пить. Сквозь коротенький узенький коридорчик от комнатенки к входной двери нормально протиснуться только боком. Ввинтился в кухонный закуток напротив такой же крошечной ванной, открыл холодильник, с непривычки дверцей попав по колену, поморщился. Глотнул минералки. Чем глубже в токийскую ночь, тем меньше хотелось спать.

Надел куртку, взял в руку кроссовки. Снова коридорчик, потом – по стеночке, лишь бы не потревожить спящую на полу Юкки – и к раздвижной балконной двери. Быстро открыл, проскользнул, закрыл. Места на балконе не было. Слева стиралка, с откидывающимся верхним люком, с обширными следами ржавчины на корпусе. Справа, прямо на балконном полу, гудящий модуль кондиционера. Впрочем, не так уж плохо – если стоять, то вполне нормально, даже можно и не боком. А присесть захочется, то вот тебе кондиционер – вместо табуретки. Правда, из него прилично дует холодом, но если сбоку примоститься и не подставлять ноги под обдув, то нормально. Третий этаж. Узкая улочка. Чуть за полночь. Сырой порывистый ветер. Февраль, хоть и конец. Сакуры голые стоят. Месяц еще как минимум до буйной розовой весны. Ну и плевать. Моя весна начинается сейчас.

Слабые вспышки в глазах – одна, вторая, третья. Тихий голос внутри головы:

– Доброй ночи!

– Здравствуйте, Олаф! Будем разговаривать?

– Да. Мне есть что вам сказать.

– Говорите.

– Таким способом у вас сил не хватит. Давайте обычным.

– Хорошо. Сейчас наберу.

Док достал телефон, выудил из кармана гарнитуру. Включил голосовую связь в мессенджере, положил телефон на стиральную машину. Вдалеке, на перекрестке, тревожным желтым мигал ночной светофор. Вспышка – пауза – вспышка… Завораживает. Сил нет оторвать взгляд.

– Я здесь, Олаф.

– Как долетели?

– Спасибо, без приключений.

– Непривычно слышать от человека, чья жизнь теперь – сплошные приключения!

– Именно! – рассмеялся в ответ Док. – Выкладывайте, зачем понадобился. Что я знаю совершенно точно, вы бы не стали выходить на связь без причины.

– Да бросьте, Док, – слова Олафа звучали иронично, – я же с людьми работаю, понабрался тут от вас манер и привычек. Так что теперь вполне могу и без причины. Так, по-соседски, почтение засвидетельствовать.

– Тогда взаимно! – не переставая смеяться, промолвил Док.

Олаф ненадолго замолчал.

– Что вы решили, Док?

– Вы про барабанчик?

– Да.

– Я его использую сегодня.

– Примите мои поздравления. Снова будете отцом! Это прекрасно. Я вот иногда жалею, что мне недоступны ваши простые человеческие радости.

«Простые»? Да, периодически Олафа пробивает на пошлость. Похоже, это не бравада – он действительно многого в нас не понимает. Так что мы квиты – он не понимает нас, мы – его. Точнее, не «его», а «их».

Дети… Казалось бы, что может быть проще? В молодости дети – побочный продукт. Тусовки, путешествия, краски, запахи, мышечная радость, гормональное пекло. Жизнь, брызгами шампанского плещущая через край. И среди всего великолепия – милый, ты скоро будешь папой! Ну, буду. И что? Потом – не приходя в сознание – пеленки-распашонки, памперсы, педиатры, молочные кухни, коклюши и ветрянки, велосипеды, средиземноморские набережные, диснейленды, расквашенные носы, гимназии, гувернантки. Тебе всего-то на пятнадцать лет больше – а он уже вон как вырос! С ним теперь можно разговаривать как со взрослым – а значит, никакой он уже и не ребенок. Ну да, был. Так ты даже и не заметил.

В шестьдесят – другое дело. Ты и так уже дедушка. Но, как бы ни любил внуков, все равно понимаешь: внуки не дети. У них есть свои родители. Те, кто за них в самом полном ответе. А ты – ты так, декорация, что ли. Есть ты – хорошо. Нет тебя – ну что же, так получилось.

А тут – снова ребенок. Твой ребенок, не чей-то там. Тебе его поднимать. Не братьям-сестрам, годящимся ему по возрасту в папы-мамы. Не им – тебе. И бесполезно в паспорт смотреть, свой год рождения тебе и так никогда не забыть. Когда ему будет двадцать, тебе – возможно, но не факт – восемьдесят. А может, и не надо бы тебе тех восьмидесяти, если годы ввалятся в твой дом, не спросясь, да в компании с деменцией, а то и еще с чем другим, похуже.

Ребенок в шестьдесят – это поступок. Поступок отчаянный, поступок безрассудный, и потому – поступок человеческий. Никаким пятисотлетним Олафам никогда не понять, что на самом деле за твоим поступком стоит.

– Ну что же, Док. Теперь вас четверо. Вы, Андрей и ваши женщины. А не успеете глазом моргнуть, как будет шестеро. Вы – ячейка.

– Я понимаю, Олаф.

– Мы нашли место, где вам будет комфортно.

– Нужно переезжать?

– Да.

– Когда?

– Да хоть сейчас. Месяца через четыре на месте все будет готово. Что вам объяснять – мы же встретились в Таиланде. Это Самуи. Две стоящие рядом неплохие виллы. Они, конечно, нуждаются в перестройке, но это, на самом деле, не так сложно.

– Олаф, покупка домов с землей под ними и строительные работы требуют финансирования…

– Не беспокойтесь, вопрос уже решен.

– Кем?

– Господином Янковски.

– Вот это сюрприз, Олаф! А он тут при чем?!

– Мы с ним давние приятели.

– Вы хотите сказать, что он – один из вас?

– Нет, что вы, ни в коем случае. Он нормальный человек и безо всякого там суперменства.

– Тогда откуда?

– Видите ли, Док… Как когда-то пел один ваш поэт, «человеческая жизнь имеет более одного аспекта». И существует ненулевое количество людей, кто живет и даже вполне себе преуспевает в сегодняшней реальности, но в то же время не строит иллюзий, что всё вокруг такой реальностью – точнее, ее выхолощенным масс-медиа образом, – ограничивается. Вообще, на свете хватает тех, кто, поняв, зачем здесь мы – помощники, – сами нам помогают, безо всякой корысти, всякого принуждения и постороннего вмешательства.

– Ну да, Олаф. «Мне скучно, бес. – Что делать, Фауст?» Помню, как тут не помнить.

– Знаете ли, как там у вас говорят, «лицом к лицу лица не увидать». Мне вот проще. Я – не человек, поэтому мне виднее, хотя и понахватался все же от вас. Так вот, многие обеспеченные люди живут в нынешнем скотстве только лишь от безысходности. Оттого что никто не показал куда двигаться. Обретая цель, они становятся движущей силой перемен и преображений мира. Мой дорогой друг, проблемы не в технологиях, проблемы в головах.

– Но все же никак не возьму в толк. Скажите, зачем Валери нужно вам помогать?

– Этот вопрос вы сможете задать ему сами – конечно, если захотите. Однако осмелюсь высказать свою собственную догадку. Скорее всего, ему, так же как и вам…

– Что?!

– Как и вам, извините за грубость, осточертело жить лишь для того, чтобы жрать и срать. Ну, а если вы про деньги – сочтетесь, время у вас будет. Мы ведь выполняем потихоньку наши обещания.

Некоторое время назад Олаф передал Доку наводку на два стартапа. Люди в них сидели совсем безбашенные и малоадекватные, но Док дал команду вложиться. Пока все происходило многообещающе – через полгода-год можно будет выходить с отличным множителем.

Гарнитура смолкла. Светофор продолжал мигать. Док впал в оцепенение. Говорить не хотелось. Это поначалу, на Тибете, когда у него только прорезались «телепатические штучки», был щенячий восторг – ну как же, новые горизонты реальности, новые приключения, новые вызовы и смыслы! А теперь – все чаще моменты, когда никого не хочется не то что видеть, а даже слышать. Никого, кроме самого родного человека. Кроме нее, безмятежно спящей на полу в куцей комнатенке за хлипкой балконной дверью. Но – нельзя. Таковы теперь условия игры. Хотел взлететь над реальностью? Лети. Но помни: у всего есть своя цена. Плати теперь сполна.

– Скажите, Олаф. Сколько еще таких, как вы это называете, ячеек, кроме нашей?

– Десятки, мой друг.

– Я могу познакомиться с ними?

– Нет. Пока не можете.

– Почему?

– Из соображений безопасности.

– А как же дети? Как они узнают, что не одиноки?

– Всему свое время. Не торопите события, Док. Вы все увидите своими глазами и даже примете в процессе непосредственное участие. Уверяю вас, это будет очень занимательно. Что же касательно вашей ячейки, то дома будут скоро готовы. Я отправил на место двоих ассистентов. Вы познакомитесь с ними, когда приедете на место. Они будут сопровождать детей и вас. Пока дома в процессе, снимете две виллы. Или, если захотите более тесного общения, одну. С домами на острове проблем нет.

– Хорошо, понял, спасибо. Еще вопрос. Я уже проходил обработку – в Лхасе, с медальоном.

– А-а-а, так вы опасаетесь за свое состояние при повторной обработке? Напрасно. Это разные воздействия. Ничего плохого – ни с вашей женщиной, ни с вами, – не случится. Спокойной ночи, Док!

В «Фэмили Марте» на Дзиннане в три утра пустынно, как в плохом музее. Док долго бродил по магазинным рядам, обрабатывая гугло-переводчиком ценники и надписи на коробках. Наконец, более-менее разобрался. Покидал в тележку, расплатился и, навьюченный пакетами, пошел по блестящим под фонарями лужам.

– Ты где был? – вскинулась испуганная Нэко, когда он открывал дверь.

– Не волнуйся, в магазин ходил.

– Ты же языка не знаешь…

– Ничего, я как папуас, жестами, – улыбнулся ей Док. – Завтра нам будет очень хотеться есть.

Юкки сворачивала футон, собираясь убрать в шкаф.

– Не спеши, не надо. Вскоре пригодится. А пока – туалет, душ и легкий завтрак.

Лежа под одеялом, Юкки с удивлением разглядывала барабанчик.

– Что это?

– Наш пропуск, Нэко.

– Куда?

– В завтра.

Придя в себя вечером следующего дня, Док постриг ногти ей и себе. Приготовил то ли завтрак, то ли ужин. С набитым ртом, не выпуская из руки здоровенный кусок пан-пиццы с салями, сказал:

– Собирайся не спеша. Через несколько дней улетаем.

Даже не спросила куда – просто прижалась щекой к плечу.

– Едем – значит, едем. А собирать мне нечего.

– Неправда, есть.

– Что?

– Меня не забудь!

– Уздечку надену!

– Тогда я спокоен.

Никогда еще Док не был так спокоен и уверен. В ней, в себе. В целом мире, в его будущем. Все будет как надо. Мы не подведем, ребята.

 

Глава 07

Тяжелый лимузин едва тащился по Мэйн-роуд в непонятно откуда взявшейся пробке за старым, продавленным, ощутимо присевшим на заднюю ось тук-туком. Стальная клетушка, забитая под завязку бледнокожими туристами, ощетинилась во все стороны фотообъективами и селфи-палками, увенчанными прямоугольничками мобильных телефонов. Отдыхающие усиленно крутили головами по сторонам, щелкали фотозатворами, выполняя незатейливую обязательную культурную программу.

– Алеко, долго еще? – недовольно спросил с заднего сидения Джонни.

– Минут двадцать. А если что, так спокойно умножай на два, – Алеко с улыбкой взглянул в зеркало заднего вида.

Малеко с каменным лицом сидел на левом переднем рядом с Алеко.

Джон повернулся к Йоко:

– Вот не понимаю, зачем каждый день в школу ездить?

И тут же, обращаясь к водителю:

– Алеко, давай обгоним?!

– Нет.

– Почему?

– Сплошная.

– Ничего не будет, здесь камер нет.

– Получишь права, сядешь за руль – обгоняй. Можешь хоть в зал суда въезжать, не вылезая из-за руля.

– Какой зал?

– Где тебя будут водительских прав лишать. В лучшем случае. А то и до тюрьмы недалеко.

Йоко безучастно смотрела в окно. По обочине слева тянулась вереница мопедов. Самое обидное, мопеды и мотороллеры в итоге пробирались по краю дороги раза в полтора быстрее автомобилей. Вот и сейчас с лимузином поравнялся ржавый, обшарпанный кирпично-красный мопед с пожилым мужчиной с обветренным лицом за рулем. На его правом плече неподвижно восседала небольшая обезьянка. Увидев в окошке Йоко, обезьянка скорчила ей рожу. Йоко рассмеялась:

– Джон, смотри, какая милая!

– Ага, милейшая, – проворчал Джонни, привстал со своего сидения, облокотился на колени Йоко, прижался лицом к дверному стеклу и состроил обезьянке ответную физиономию. Обезьянка раскричалась, подпрыгивая на плече водителя мопеда. Йоко отпихнула Джона на его половину сиденья.

– Да вы как родные братья!

Тем временем мопед ускорился, ушел вперед и через полминуты скрылся из виду. Джон плюхнулся обратно.

– Йо́-йо, чего пихаешься?

– У тебя локти острые, мне коленкам больно.

– Ну, прости, я не хотел.

– Да ладно, я не сержусь.

Йоко привстала, наклонилась вперед и сказала на ухо сидевшему впереди нее мужчине:

– Малеко, а, Малеко, а включи радио, пожалуйста!

Седан выскользнул из продолжавшего еле ползти потока в поворот на поднимавшуюся в гору узкую дорожку и через две минуты остановился возле ворот на небольшом круглом пятачке. Похватав с пола салона рюкзаки, дети выпрыгнули из машины; толкая друг друга, втиснулись в калитку и наперегонки побежали к своим домам.

– Ма-а-м, мы приехали!

– Рюкзак на место, переоденься, руки помой и обедать! – послышался голос Кадри из кабинета.

– А где сегодня обедаем?

– Сегодня у Нэко.

– Ма-а-м, опять у нее, поди, удон со свининой и темпура?!

– Я не знаю. Не спрашивала. Тебе не нравится? – Кадри вошла в комнату Джона на втором этаже, потрепала его по щеке и поцеловала в макушку.

– Ну, мам…

– Что «ну»?

– Мне твои котлеты с борщом больше…

– Завтра будут тебе и котлеты, и борщ. И кисель могу сварить.

– Вот-вот, ма! И кисель обязательно! Пожалуйста!

После обеда дети выбежали на лужайку.

– Полчаса, и не опаздывайте! – выглянула из двери дома Нэко Кадри.

– Мы тут, – откликнулась Йоко.

– Ну, чего? – спросила у Джона.

– Да достали уже оба. Кевин опять на рожон лез. На большой перемене.

– Как?

– Да типа «я тебя уроню и растопчу».

– А ты?

– Что я?

– Ну – ты что?

– Ушел.

– Ну так правильно.

– Что правильно, Йо-Йо? Они все равно нарвутся, и мне придется отвечать. А я боюсь.

– Чего боишься?

– Поломать его боюсь. Алеко говорит, у меня не получается точной реакции.

– Почему не получается?

– Не знаю. Не получается, и всё тут.

– Джонни, полчаса есть. Пошли. Я покажу как. – Ну ладно. А то Алеко показывает-показывает, а я не понимаю.

Сели возле пруда.

– Джонни, расслабься.

Джон несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и зажмурил глаза.

– Так?

– Так. Теперь мысленно вкатись в воду, будто ты мячик.

– Ага.

– Стань водой.

Джон сжал кулаки.

– Не напрягайся, так никогда не получится.

Кулаки Джона ослабли, ладони полностью развернулись.

– Крути спираль!

Джон сопел с полминуты.

– Не могу. Видишь, не получается.

Йоко повернулась к Джону.

– Смотри на меня и внутри себя – себя слушай.

Села в «лотос», прикрыла глаза. Внезапно вода в пруду ожила – сотни мелких рыбок подтянулись к берегу напротив места, где сидели Джон и Йоко, начали вращаться, крутить «колесо» по часовой стрелке, ускоряясь с каждой секундой. Рыбки на внешней части фигуры вращения, максимально ускорившись, отрывались от поверхности колеса, словно искры от фейерверка. Другие же, поднырнув снизу, попадали в центр колеса и тут же продолжали вращение вместе со всем косяком.

Йоко открыла глаза. Вращение рыб прекратилось.

– Повтори!

Джон снова зажмурился.

– Расслабься! Представь, что ты – это я!

И вдруг в пруду начала вращаться живая спираль. Маленькая, неустойчивая – сделала несколько оборотов, распалась.

– Молодец! – завопила Йоко, вскочив на ноги. – Молодец! Получилось!

Джон смущенно глядел на Йоко:

– Ну да.

– Ты ощущение запомнил?

– Запомнил.

– Теперь только тренироваться. И не нажимай на них сильно.

– Почему?

– Им будет больно. Тебе же Алеко объяснил.

– Спасибо, Йо-Йо!

Андрей, выйдя из офиса, шел по лужайке в сторону дома.

– Здравствуйте, дядя Андрей!

– Привет, па!

– Через пять минут у меня в кабинете! – крикнул детям Андрей, поднимаясь на веранду.

– Вы надолго? – спросила Кадри.

– С полчаса. Может, чуть дольше.

– Сегодня поговорим о Прометее. Когда-то давно люди не знали огня, не знали ремесел, жили в пещерах и ели сырое мясо. Тогда миром правили боги, жившие на высоком Олимпе, сильные и красивые, всеведущие и всемогущие, – Андрей поднялся из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. – Всего у них было в достатке. Они считали, что все блага должны принадлежать им одним. И не было у олимпийцев соперников, кроме более древних властителей – титанов, порожденных Землей и Небом.

Посланцем мира между богами и еще не поверженными тогда титанами был юный Прометей, сын вольнолюбивого титана Япета. Прометей был наделен чутким сердцем и храброй душой. Прометей с жалостью взирал на людей, страдающих от холода, болезней и невежества. И решил облегчить им жизнь, вопреки воле богов.

– Папа, а титаны были богами?

– Нет, Джонни.

– Значит, они были людьми?

– Тоже нет, Йоко.

– А кем же тогда?

– Они взяли все лучшее – от людей и от богов. За это их боготворили люди…

– …и любили боги? – спросил Джон.

– Нет, ты ошибаешься, сын. Боги их не любили.

– Почему, дядя Андрей?

– Потому что титаны много себе позволяли. Так считали боги.

– Но ведь это же неправильно, папа!

– Я согласен, Джонни. Неправильно. Нечестно. Однако продолжим.

Как вестник мира Прометей мог подниматься на Олимп с жезлом в руке. Но однажды он пришел не с жезлом, а с похожим на жезл полым тростником. И незаметно, тайком от властелинов Олимпа, положил в тростник тлеющий уголек из очага богов. Вернувшись на землю, Прометей передал огонь людям и научил людей использовать его: готовить пищу, обжигать горшки и выплавлять металл.

Взглянул Зевс на землю и удивился. Люди больше не бродили стадами, а жили семьями в хижинах и домах, овладели искусствами, и если бы не смерть – а против нее они были бессильны, – то их можно было принять за богов. В ярость пришел Кронид-Зевс, вызвал к себе своих слуг Силу и Власть. Понял он, кто даровал людям огонь и знание против его воли и без его ведома. И велел он Силе и Власти приковать Прометея к скале на высокой горе Арарат. Вместе с ними отрядил он бога-кователя Гефеста.

Очень не хотел Гефест выполнять поручение, но Сила и Власть были неумолимы и следили за каждым движением бога-кузнеца. С тяжкими вздохами Гефест приковал цепями к скале своего друга. Но и этого было мало. Зевс приказал пригвоздить Прометея к скале несокрушимым железным колом. Гефест закрыл глаза и, не глядя, вбил острие в грудь Прометея. Дрогнул титан, но ни один стон не вырвался из его уст. И только когда удалились мучители, он закричал от боли и скорби.

– Папа, за что они над ним так издевались? Потому что так решили боги?

– Да. Именно так. Что ты думаешь об этом, Джон?

– Боги несправедливы.

– Почему они несправедливы, Джон?

– Я не знаю.

– Йоко, ты?

– Потому что это…

– Потому что это… Ну?

– Потому что это злые боги, дядя Андрей.

– Молодец, Йоко! Это – злые боги. А могут ли злые боги быть на самом деле богами?

– Я не знаю, дядя Андрей.

– Могут, Йоко. К сожалению, могут. Таким богам нельзя подчиняться. Никогда нельзя. С ними нужно бороться. Потому что они не наши боги, они чужие боги. С ними нужно воевать. Да, спор с ними может стоить нам жизни. Но мы не одни. С нами наш род. Прометей знал об этом и не испугался злых чужих богов.

Но новые муки ждали Прометея. Зевс послал своего орла, чтобы тот каждый день прилетал на гору к прикованному пленнику, раздирал острыми когтями его тело и клевал печень. Прометей был, как и все титаны, бессмертен, и за ночь страшная рана затягивалась, а печень отрастала. На заре же над горами вновь слышался шум гигантских крыльев. Орел опускался на Прометея, и его муки возобновлялись.

Веками длились страдания Прометея. Но такой же долгой была и людская благодарность. Гончары и люди других огненных профессий почитали его как бога. Поэты всех времен и поколений прославляли в своих творениях Прометея как борца с несправедливостью и освободителя человечества. Долгие века страдал гордый титан Прометей, но муки его длились не вечно. Пришел час и его освобождения вместе с великим героем Эллады Гераклом.

Титан рассказал Гераклу о злой судьбе своей и о том, какие великие подвиги предстоит герою совершить. С ужасом смотрел Геракл на мученья Прометея, и сострадание овладело им. Полный внимания, слушал титана Геракл. Но еще не все страдания Прометея видел Геракл. Послышался вдали шум могучих крыльев – это летел орел на свой кровавый пир.

Геракл не позволил ему терзать Прометея. Он пустил смертоносную стрелу, и орел, пронзенный стрелой, упал в бурное море. Геракл разбил тяжелой палицей оковы Прометея и вырвал из груди его острие, пригвождавшее титана к скале. Встал титан, и теперь он был свободен. Кончились его муки. Так исполнилось предсказание, что смертный освободит его.

Андрей закончил рассказ. Дети молчали. Сел на ковер рядом с ними.

– У каждого человека есть свой путь. И нужно не сдаться, если твой путь окажется путем Прометея.

Вечером Кадри сидела на веранде.

– Иди ко мне.

Андрей подошел, сел рядом. Обнял.

– Андрюш, они звонили?

– Да.

– И как?

– Потеряли модуль.

– Какой по счету?

– Четвертый.

Кадри вздохнула.

– Каа, у них не получается. Чего-то не хватает.

– Когда Док вернется?

– Сказал, на следующей неделе.

– Ну ладно.

– Знаешь, Каа, я сам на грани. А уж каково ему…

– Андрюша, пойдем спать.

– Пойдем.

– Знаешь, Андрюша, Джон сегодня…

– Что?

– Первый раз закрутил спираль.

– Да?

– Ну да. Догнал Йоко. Полгода спустя.

– Ничего, все в порядке. Главное, что догнал.

В полночь Алеко и Малеко отправились на уборку. Освещение усадьбы плавно сменилось дежурным. Два ротвейлера в полной тишине нарезали круги через заросли возле забора. День закончился.

[– Спишь, Йо-Йо?]

[– Нет еще. Разговариваю.]

[– С кем?]

[– Они не назвались.]

[– И что сказали?]

[– Мы приняты. Но нам пока рано.]

[– А когда?]

[– Сказали, предупредят.]

[– Хорошо.]

[– Спи, Джонни.]

[– Сплю. И ты спи.]

[– И я. Давай, до утра.]

 

Глава 08

Олаф тогда прилетел на Самуи неожиданно. Мог бы все же дать знать, раздосадовано думал Док, – хоть бы позвонил или телепатическую депешу свою отправил, что ли. А то как снег на голову. Хотя, какой снег в Таиланде, да еще и в конце апреля.

Усадьбу только-только закончили перестраивать. Док с утра до вечера занимался первостепенными формальностями – бумагами на дома и земельный участок, регистрацией фирм, открытием счетов, оформлением видов на жительство. На Андрее, Але-ко и Малеко борьба с недоделками, мебель, техника и оборудование для усадьбы – доставка, установка, сборка, а также все связанное с тремя автомобилями. Заметно округлившиеся Кадри и Юкки наводили последние штрихи, наделяя домашним уютом только что отремонтированные помещения.

Все были при делах. И тут – Олаф. Субботним утром, что-то около половины восьмого, у ворот остановилось такси. Молодой загорелый блондин с тонкими чертами лица и выгоревшими волосами с интересом осмотрел усадьбу снаружи и нажал кнопку звонка.

Мужчины обменялись рукопожатиями. Юкки поклонилась, сложив ладони на груди, а Кадри присела в книксене.

– Слушай, ты откуда вообще реверансы выучила? – удивлялся Андрей.

– Книжки читать нужно, кино смотреть полезно, – парировала с ироничной улыбкой Кадри. – Насчет кино, именно смотреть, а вот сценарии писать – так это не очень.

– Ладно, не злись. Как тебе гость?

– Странное впечатление.

– Что значит «странное»?

– «Странное» означает «странное», то есть то, что буквально и означает. Необычный.

– Это как?

– Ненастоящий, – помолчала, подыскивая слово. – Целлулоидный.

Осмотрев оба дома, Олаф взял Дока под руку:

– Ну что же, покажете офис?

В офисе еще никто не валялся, в том числе – конь. Несобранная мебель лежала в коробках по комнатам. Только в переговорной Алеко и Малеко успели вчера скрутить, и то не до конца, овальный общий стол – да и тот «гулял» с ноги на ногу и не держал горизонтальный уровень.

– Ладно, нам не привыкать к рабочему беспорядку, – добродушно ухмыльнулся Олаф, оседлав одну из коробок. – Процесс творения никогда не бывает простым. Всегда все перевернуто с ног на голову, всегда недоделки и пропуски дедлайнов. Это – нормально. Какие ощущения от происходящего, Док?

– Позитивные. Уже есть где жить. Обустраиваемся. Непредвиденных ситуаций не было.

– Как самочувствие жен?

– Без жалоб. Патологии беременности не выявлено, хотя наблюдаем их усиленно, тут есть госпиталь с приличными спецами. Что странно, не было симптоматики токсикозов, хотя дамы у нас первородящие, «возрастные», обе за тридцать.

– Это один из плюсов обработки барабанчиками.

– Давно хотел спросить, но не представлялось возможности. Как устроены ваши барабанчики? Что у них внутри?

– Да ничего особенного, на самом деле. Немного простой электроники. Не сложнее карманного транзисторного приемника.

– Тогда как же это все работает?

– Давайте воспользуемся аналогией, Док. Вот, допустим, у вас в кармане лежит бесконтактный ключ от автомобиля.

– Так…

– Вы его достаете. Нажимаете на кнопку на ключе. Двери машины разблокируются. Вы садитесь в салон. Жмете на кнопку старта двигателя, переводите селектор коробки передач в положение «драйв», кладете руки на руль, включаете поворотник, осматриваетесь и начинаете движение.

– Ну, в общем, последние лет сорок пять я в курсе, как это происходит, – улыбнулся Док.

– Замечательно, – улыбнулся в ответ Олаф. – А теперь представьте себе, что автомобиль, куда вы сели, – невидим. И вдобавок оснащен системой автоматического пилотирования. А ключ у вас в руках – вполне себе видимый.

– Представил.

– Скажите, что вы подумаете, когда, нажав кнопку на ключе, вы вдруг начнете двигаться без каких-либо внешних причин для движения?

– У меня будет два варианта.

– Давайте оба!

– Первый – что я сошел с ума, и все, что со мной происходит, не более чем галлюцинация.

– Ну что ж, печально, но вполне может иметь место.

– Второй – что ключ обладает какими-то особыми свойствами и вследствие наличия у него этих свойств сообщает мне момент движения.

– Какой вариант для вас наиболее предпочтителен?

– Все же второй, Олаф.

– Ну вот, мы и добрались до сути ответа на ваш вопрос. Итак. Барабанчики, которыми вы пользовались, представляют собой ключи. В них самих нет ни грана технологии очистки и установки патча.

– Тогда где носитель технологии?

– В другом пространстве.

– А где оно располагается?

– Ровно там же, где и «наше», в каком мы с вами живем и функционируем сейчас.

– Простите, Олаф, мне непонятно – почему они не мешают друг другу?

– Вот тут, на самом-то деле, все действительно просто. Вспомним радиоприемник. Как он работает?

– Ну, если в общих чертах, то существуют несущая частота и модуляция – амплитудная или частотная, – изменяющая сигнал несущей частоты. Передатчик информацию, если можно так выразиться, закладывает, совершая модуляцию сигнала, а приемник – декодирует, совершая процесс демодуляции, зеркально обратный модуляционному.

– Чудесно! Наверняка в школе по физике у вас было «отлично»!

– Не только в школе, но и в институте! – рассмеялся Док.

– Тогда вам не составит особого труда ответить: каким образом приемник может принимать разные радиостанции?

– Таким, что он просто меняет частоту гетеродина – тактового генератора частоты, подстраиваясь под несущие частоты разных радиостанций. Частота каждой станции уникальна, поэтому передачи разных радиостанций не перекрывают друг друга – это в идеале. На самом деле, на границах зон вещания такие перекрывания наблюдаются сплошь и рядом.

– Ответ засчитан! Точно так же и разные пространства одновременно могут находиться в одной и той же координатной точке, принадлежащей нашему пространству – и одновременно не нашему. Функция ключа как раз и заключается в том, чтобы с помощью артефакта, принадлежащего нашему пространству, запускать процессы, происходящие в другом пространстве и управляемые тоже из другого пространства. По сути, ключ – это портал, сопрягающий разнородные пространства.

– Олаф, простите, но я не понял.

– Что именно?

– Если я принадлежу нашему пространству, то каким образом на меня могут влиять другие пространства, не имеющие отношения к нашему пространству?

– Что же здесь сложного? Никак. Никаким образом.

– Стоп! Вы сами себе противоречите!

– Нисколько, Док. Если вы принадлежите только, – Олаф сделал паузу, – только нашему пространству, то никакого влияния не будет. Шутка же заключается в том… – Олаф хитро взглянул на Дока, – …что вы принадлежите не только нашему пространству.

Док молчал, ошеломленный.

– Как это?

– Да вот так! «Человеческая жизнь имеет более одного аспекта». Вы, как живой организм, как сущность, многовариантны и существуете в разных континуумах. Вы как раз и представляете собой связующее звено между этими континуумами. Вспомните хотя бы приписываемые Юрию Гагарину слова – «я на небо летал, но бога там не видал». И невдомек сочинителям байки, что сам факт существования не только Гагарина, но и самих сочинителей – уже представляет собой доказательство божьего бытия!

– Простите, Олаф. Приучили нас тут к дремучему материализму…

– Вот именно что к дремучему! Живые организмы, находящиеся в этой реальности, одновременно – или, если хотите, «однопространственно» – существуют в разных континуумах. И, обладая знаниями и технологиями, можно с помощью воздействия на организм, приложенного в одном континууме, добиваться изменения свойств этого организма не только там, где такое воздействие было приложено, но и в сопредельных континуумах! Именно так и работают барабанчики – как обычные ключи. Задача ключа заключается в том, чтобы дать доступ тому, кто им обладает, к функциональным возможностям устройства из другой реальности, без предъявления ключа недоступным.

– Значит, я не смогу увидеть и понять, как устроено то, что не только повлияло на нас четверых, но и имплементировало патч в наших пока еще не рожденных детей?

– Да, Док. Не сможете. Скажу больше: я тоже не могу этого увидеть. Я лишь в общих чертах знаю, к чему это может привести.

– Что значит «может», Олаф? У вас нет уверенности в том, что результат будет таким, какой мы ожидаем?

– В этом мире немного места для уверенности. Его гораздо больше для вероятности. А согласитесь, вероятность и уверенность – совсем не одно и то же. Впрочем, мы углубились в излишнее теоретизирование. Давайте лучше поговорим о практических аспектах – что мы с вами будем делать, когда ваши, – Олаф запнулся, – нет, наши с вами общие дети появятся на свет.

– Давайте.

– Вполне возможно, что внешне эти дети ничем, по крайней мере поначалу, не будут отличаться от обычных.

– Что значит «вполне возможно»? У вас нет точных сведений?

– В том-то и дело, Док, что нет. Мне известны лишь общие принципы и та роль, какую им предстоит сыграть в будущем.

– И в чем заключается роль?

– В том, чтобы защитить вашу цивилизацию и планету от катастрофы, что уничтожит их со стопроцентной вероятностью.

– Каким образом они помешают этому, Олаф?

– У меня есть лишь догадки. И никаких доказательств. Поэтому позвольте мне пока воздержаться от комментариев. Но некоторые вещи я знаю точно. Обычно детей воспитывают родители. Они не только передают детям сумму знаний об окружающей реальности, но и, что не менее важно, закладывают в них моральные и этические шкалы для оценки этой реальности.

– Я думаю, что такие шкалы даже более важны, чем суммы фактов и знаний. Знания они смогут в последующем добыть и сами, а вот без морали и этики невозможно сделать и шагу.

– Вы правы, Док. Хотя – шаг сделать можно всегда, но вот отличить, куда этот шаг направлен – на восхождение к Богу или к заслонке печи крематория в концлагере – без этики действительно невозможно. Так или иначе, но все, что будет происходить с «вашими нашими» детьми, в чисто утилитарных целях следует разделить на две большие группы.

– Это как, Олаф?

– Вот смотрите. Первая группа – то, за что вы, родители, а также окружающий вас социум, грубо говоря, отвечаете. Совокупность всего того, что вы сможете передать детям с помощью процесса воспитания и обучения. Это то, что вы знаете, умеете и имеете сами.

– Понятно.

– А вторая группа – то, о чем вы сами не имеете никакого представления.

– Почему не имеем?

– Да потому что в своей реальности и в своем предшествующем опыте – неважно, в книжном или в личном – никогда не сталкивались!

– Что же получается? «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»?! Но вы-то, вы, Олаф, я надеюсь, знаете, о чем речь?

– Только в общих чертах, Док.

– Почему?!

– Потому что у меня это тоже первый опыт. Если думаете, что я всегда только тем и занимался, что содействовал появлению и воспитанию детей с имплементированным патчем, вы заблуждаетесь.

– Так, Олаф, а что же есть у вас из того, в чем вы точно уверены?

– «Как вверху, так и внизу; как внизу, так и вверху. Как внутри, так и снаружи, как снаружи, так и внутри». И неважно, существовал ли Гермес Трисмегист, или был придуман. Этот принцип, к моему прискорбию, соблюдается в реальностях неукоснительно.

– Почему «к прискорбию»?

Олаф поднял взгляд на Дока, даже не пытаясь скрыть грусть.

– Потому, мой старший друг, что и внизу, и наверху бардак. И потому, что я располагаю лишь отрывочными сведениями. Технология, какой мы обработали вас и ваших будущих детей, принадлежит ушедшей цивилизации.

– Что значит «ушедшей»?

– «Ушедшей» означает «уничтоженной». Такой цивилизации, от какой остались лишь отдельные артефакты. Они до сих пор работают – вы уже испытали действие некоторых из них на себе. Но ни объяснить, ни изменить – ни процесс, ни результат работы этих технологий – не может никто.

– Даже вы?

– «Как вверху, так и внизу». Все, что можем мы, чем мы поделились с вами, – это логистическая цепочка. Цепочка по доставке и запуску технологии, где вы были в роли субстрата. Теперь мы вместе с вами ждем результатов. Поверьте, мы заинтересованы в них в не меньшей степени, чем вы сами. Более того, мы снабдили вас ассистентами…

– Вы имеете в виду двух истуканов?

– Да, их. Им чужды человеческие эмоции. Они не обладают свободой воли. Но они имеют четкие знания и до автоматизма доведенные навыки, что понадобятся для выращивания и воспитания наших детей, – в тех областях, где вы бессильны, потому что не сталкивались до сих пор с такими аспектами бытия.

– Что вы имеете в виду?

– Те способности детей, что могут быть отнесены вами по незнанию к сверхъестественным. Однако в мире не было, нет и не будет ничего сверхъестественного. Вещи, что вы так называете, попросту отсутствовали в вашем предшествующем опыте – не более того. Поэтому нам с вами предстоит большая совместная работа. Народная мудрость, будь она неладна, гласит: «от осинки не родятся апельсинки». В нашем с вами случае народная мудрость дала сбой. Родятся, если приложить усилия.

– У нас теперь нет другого пути, Олаф. Мы уже вошли в игру. И отступать нам некуда.

– Нам тем более. Но это только первая половина проблемы. Есть и вторая.

– Какая?

– Для достижения сверхзадачи, то есть для защиты цивилизации и планеты от катастрофы, одних «новых людей» недостаточно.

– Что нужно еще?

– Нужна энергия. Достаточного качества, достаточной доступности и в достаточных количествах, чтобы запитать защитные технологии. И вот тут все обстоит гораздо хуже.

– А разве может быть что-то хуже того, что вы мне рассказывали раньше?

– Может. Может и есть, Док. Если про барабанчики наши сведения отрывочны, но у нас в руках, тем не менее, есть работающая технология, то с энергией – у нас нет ни установок, ни достаточного опыта для их создания.

– Что же делать?

– Решать задачу. Любой ценой. Потому что без ее решения все, что мы с вами затеяли, бессмысленно.

– Чем мы располагаем, Олаф?

– Весьма отрывочными свидетельствами, сведениями и документами.

Олаф открыл портфель и вынул из него небольшую коробочку.

– Это обыкновенный жесткий диск. Нужно, чтобы кто-то смог не просто разобраться в его содержимом, но и повторить инженерные ходы хотя бы до работающего прототипа.

 

Глава 09

– Мама…

Юкки обернулась. Дочь стояла на пороге спальни.

– Я не пойду сегодня в школу.

– Что-то болит, Йо-Йо?

– Нет. Просто не хочу.

– Почему?

– Не хочу, и всё.

Юкки и самой сегодня ничего не хотелось. Даже вставать с постели. Последние три года Док уезжал часто и надолго. Вот и сейчас его не было полтора месяца кряду. Без него жизнь замирала и Юкки съедала тоска. В одну из его отлучек Юкки отпечатала на фотопринтере большой портрет Дока с хемингуэевской трубкой и повесила на стену в спальне.

– Сними, – буркнул Док, вернувшись.

– Зачем снимать?

– Ну, так я здесь. А когда нас двое, это перебор. Я начинаю тебя ревновать к нему! – рассмеялся Док.

– Тебя так часто не бывает с нами, Доку.

– Все равно сними.

– Почему?

– Потому что я еще живой.

Юкки вышла на лужайку, взяла секатор и начала медленно, сосредоточенно обрезать розовые кусты. Йоко сидела возле открытого окна в своей комнате на втором этаже и, спрятавшись за занавеской, украдкой наблюдала за матерью. В нашем доме что-то стало не так, с грустью думала она. Поэтому мать не находит себе места. По вечерам блуждает по дому, словно сомнамбула. Поэтому тетя Кадри каждый день хватает ее в охапку и тащит пить кофе, да только после кофе мама возвращается еще грустнее, чем была.

Поэтому и самой Йоко ничего не хочется. Это так страшно, когда ничего не хочется. Когда отец дома, все вокруг расцветает. Везде пахнет его дурацкой трубкой, у Йоко от запаха чешется в носу и хочется чихнуть, а когда чихаешь, губы сами складываются в улыбку.

– Всё-всё, не буду, не буду, – смущается отец и выбегает с трубкой прочь из гостиной на крытую террасу.

– Да ладно, папочка, чихну сейчас, и все пройдет! – смеется Йоко.

Отец изменился в последние годы. Раньше Йоко чаще лица видела его макушку.

– Эй, Йо-Йо, малышка, иди скорей, будем на папе кататься!

Хватал, усаживал себе на шею. Так и таскал везде. Йоко нравилось кататься верхом на шее отца – «высоко сижу, далеко гляжу!», приговаривал отец, ускоряя шаг и специально наклоняясь на поворотах. Йоко повизгивала от притворного ужаса, хватая отца за уши, чтобы не выпасть из седла.

– Доку, она уже большая, – говорила мужу Юкки, – пусть своими ногами ходит.

– Ничего, находится еще, жизнь длинная. Йо-Йо, отправление папы через тридцать секунд! Мои любимые девочки занимают места согласно купленным билетам!

Макушка отца была гладкая, загорелая, обрамленная мягкими волнами седых волос, приятно пахнущих шампунем. А от рук Йоко, после хватания за отцовские уши, шел чудесный легкий аромат папиного одеколона.

Казалось бы, чем старше становятся дети, тем дальше они от родителей. Но не Йоко. Взрослея, она, напротив, все больше чувствовала тягу и к отцу, и к матери. Папа не так давно отмечал семидесятилетие. Йоко смотрела на две цифры на торте – и не могла взять в толк, какое отношение эти «7» и «0» имеют к ее отцу, молодому веселому человеку с искрящейся улыбкой, бархатным голосом и загорелой макушкой.

А теперь от отца все чаще оставалось только лицо. Черно-белое. На стене в маминой спальне. Лицо, как и прежде, улыбалось дочери по имени Йоко. Но от него не пахло шампунем и одеколоном. Когда отца не было дома, Йоко всегда приходила в спальню матери пожелать той доброго утра и спокойной ночи. Даже себе Йоко не могла признаться, что, на самом деле, спокойной ночи и доброго утра она приходила пожелать фотографии отца на стене. Чтобы сказать те же слова маме, не обязательно идти в спальню.

– Мама, давай помогу!

– Я уже заканчиваю, Йо-Йо. Почитай пока, а через полчаса и правда поможешь мне на кухне.

Кадри и Юкки обычно готовили обед по очереди. Если же ни у той, ни у другой не было возможности, тогда Алеко и Малеко ехали в один из ресторанов, привозя оттуда готовое. Но так бывало очень редко.

Дети должны есть домашнюю пищу, всегда говорила Кадри. Юкко была с ней полностью согласна. Они обе провели много лет, питаясь полуфабрикатами и всякой гадостью быстрого приготовления, поэтому очень ценили саму возможность готовить для своих семей домашнюю еду каждый день.

– Йо-Йо, хорошенько помой руки! Сегодня будем лепить гедза! – Юкки достала из холодильника говяжью и свиную вырезку. – Йоко, собери мясорубку! Прокрути-ка пока мясо, а я займусь овощами.

Юкки подставила под струю воды пучки зеленого лука и пекинскую капусту. Выложила на бумажные полотенца, промокнула сверху. Выбросила промокшую бумагу, снова промокнула сухой. Острым ножом прошлась по каждому из капустных листьев, аккуратно отрезав плотную «подметку» листа.

– Помогай шинковать, Йо-Йо. Правильно держи пальцы, как я учила, – чтобы не порезаться.

– Мама.

– Что?

– Почему папы никогда нет дома?

Юкки взяла мелкую терку и стала натирать чеснок.

– Йо-Йо, очисти имбирь от кожицы.

– Мама, почему?

– Что «почему»?

– Почему отца нет дома?

Юкки вытерла пот со лба тыльной стороной ладони.

– Потому что он работает.

– Мама, зачем ты лжешь. Я прекрасно знаю: ему не нужно работать!

Юкки молчала.

– Он богатый человек, зачем ему работать? Почему его никогда нет дома, мама?!

Юкки взяла миску с только что приготовленным фаршем. Загрузила в нее нашинкованные овощи и стала перемешивать, глядя поверх головы дочери.

– Мама!

– Йоко! – мать глядела ей в глаза. – Он работает потому, что он любит нас.

– Если бы любил, был бы с нами! – закричала Йоко в лицо матери, в ее глазах заблестели слезы.

– Он любит нас. Послушай, Йо-Йо. Человек, когда он работает по найму, может обмануть хозяина – делать вид, что работает, а на самом деле не работать, или работать плохо. Дай мне соевый соус!

Юкки налила в фарш немного соевого и рыбного соуса. Добавила рисовый уксус.

– Возьми мельницы с перцем и солью. Давай, по кругу, равномерно. Так, так… Всё, соли хватит! А перца еще немного.

Помолчала недолго, перемешивая аппетитно пахнущую мясную массу.

– Когда человек работает не из-под палки, а по совести, неважно, кто он. Неважно, сколько ему лет. Неважно, сколько у него денег. Важно, что он делает свое дело так, как заставляет его хозяин.

– Какой хозяин, мама? У него нет никаких хозяев!

– Есть, Йо-Йо.

– Кто?!

– Он сам. Вот почему твой отец не может позволить себе прохлаждаться. Даже здесь, на острове, где только и делают что отдыхают. И вообще, твой отец ведет себя так потому, что он мужчина. Всё, мясо готово. Давай мешать тесто.

Юкки смешала муку с крахмалом. Примерилась, на глаз добавила пару щепоток мелкой соли.

– Йоко, нагрей воды. Возьми уже кипяченую. До кипения не доводи, просто чтобы была горячая.

Взяла в руки венчик.

– Лей тонкой струйкой!

Масса под венчиком быстро загустевала. Юкки отложила венчик в сторону:

– Помогай!

В четыре руки вымешивали тесто долго, минут семь. У Йоко руки заболели с непривычки.

– Что, больно? – рассмеялась мать.

– Немного.

– Ничего, это пройдет. Привыкай.

Юкки завернула тесто в пленку, положила в холодильник.

– Помой руки. Давай посидим. Есть немного времени.

Она снова смотрела в окно поверх головы дочери.

– Знаешь, Йоко, ты уже большая. Теперь ты поймешь.

Присыпала стол мукой, достала охлажденное тесто.

– Будем раскатывать в две скалки, так быстрее. В семье у мужчины и у женщины одна жизнь на двоих. Но смысл этой жизни разный.

Юкки взяла два стакана, один отдала Йоко.

– Вырезаем кружочки! Так вот. Смысл жизни у них разный. Так устроен мир, что смысл жизни мужчины – умереть за его род.

– Почему, мама?

– Потому что мужчина всегда должен быть готов умереть за свой род. Даже если он проживет длинную-длинную жизнь и уйдет из нее просто от старости. Но он должен быть готов. Когда кто-то к чему-то готов, то нет разницы, произойдет это на самом деле или нет. Для того, кто готов, – нет различий. Кто готов умереть, живет так, словно он уже умер.

Юкки вооружилась маленькой ложечкой и стала раскладывать по кружочкам из теста мясную начинку. Йоко села на табуретку, положила руки на стол, опустила голову на руки, уперлась в них подбородком. Отсюда поверхность стола выглядела словно большая грядка, а мама казалась божеством, создающим прямо на грядке диковинные цветы. Йоко улыбнулась своим мыслям.

– Возьми кисточку, смажь краешки кружочков теплой водой. Сейчас будем закрывать наши бутоны! Аккуратно, полумесяцем…

Йоко повторяла движения вслед за матерью. Это оказалось не так просто, как поначалу ей представлялось.

– У женщины, Йо-Йо, смысл жизни другой. Смысл жизни женщины в том, чтобы выжить ради рода своего мужчины, потому что род ее мужчины – это и ее род тоже. Смысл в том, чтобы выжить. Теперь, Йоко, не мешкай! Переворачивай вовремя, чтобы не подгорели!

Юкки налила масло в горячую сковородку и начала рядами выкладывать получившиеся гедза по ее поверхности.

– Поэтому, Йоко. Женщина – это жизнь через жизнь. Мужчина – жизнь через смерть. Вот почему женщина должна заботиться о своем мужчине.

Юкки взяла Йоко двумя руками за плечи и посмотрела ей прямо в глаза.

– Мужчина платит за жизнь своей жизнью. Женщина заговаривает смерть. Вот почему я всегда здесь, с тобой. И вот почему отца вечно нет дома.

Юкки налила в шипящую сковороду немного воды и закрыла крышкой.

– Смотри внимательно. Когда вода выкипит, выключи огонь.

Поцеловала дочь и вышла из кухни.

Вернувшийся из школы Джонни появился в открытом окне.

– А я на запах! Что это ты делаешь, Йо-Йо?

– Пельмени! А еще будет куриный суп! Что в школе сегодня было?

– Да ничего. Контрольную по математике писали.

– И как?

– Легко, как всегда. Одной левой.

– Хвастун ты!

– Не, ну правда.

– Не задавайся!

– Ладно. Я сейчас, только рюкзак брошу! Есть-то как хочется…

Стоя возле окна кухни, Йоко, словно в замедленной съемке, увидела, как по лужайке от калитки поднимается по травяному склону дядя Андрей. Джонни, с рюкзаком в левой, в прыжке застыл на бегу к веранде соседнего дома. Навстречу ему устремились тетя Кадри и мама. Мама щурится от яркого солнца, делая козырек ладонью.

Мужчина платит за жизнь своей жизнью. Женщина заговаривает смерть. Йоко не была уверена, умеет ли она заговаривать смерть. Что она знала совершенно точно – теперь она умеет готовить пельмени. Те самые гедза, что она отныне и всегда будет готовить для своего мужчины, для его и своего рода.

Это жизнь. И я – женщина.

 

Глава 10

К десяти вечера ливень, не прекращавшийся почти весь день, стих. В детстве дождь означал лишнюю неудобную одежду, какие-то пахнущие клеенкой плащи, хлюпающие по лужам резиновые сапоги, зонт, что норовил вывернуться наизнанку под порывами ветра, а то и вовсе улететь – в него требовалось вцепляться обеими руками.

Когда Док стал студентом, дождь воспринимался как мелкая неприятность. Зонты постоянно терялись, шапок он из принципа не носил. Поэтому дождь – всего лишь мокрые волосы и их сушка горячим воздухом метро по дороге с Пироговки на Стромынку, если вечером, или наоборот, если утром.

Теперь же Доку нравился дождь. Даже не сама льющаяся откуда-то сверху вода. Ее он вообще не замечал после того, как давным-давно на студенческих воинских сборах месяц попеременно маршировал по плацу и ползал по грязному полю в предместьях Рязани под летними дождями. Доку нравился шум. Шум дождя. И чем старше он становился, тем больше любил мягкий шорох падающей с неба воды.

Воскресенье выдалось шумным. Праздновали дни рождения Джона и Йоко – им исполнилось по восемь. Джонни на полтора месяца старше и всегда вполне согласен с тем, что праздник устраивается один на двоих – так веселее. Вот и сегодня усадьба гудела уже с утра. В одиннадцать на двух минивэнах прикатила кейтеринговая компания. Через пятнадцать минут диджеи загромождали крытую террасу между домами колонками, прожекторами и пультами. В половине двенадцатого, уже в боевом раскрасе в усадьбе высадилась группа клоунов, а следом начали подтягиваться – кто поодиночке, а кто стайками – одноклассники, с родителями и без.

К часу везде царил полный кавардак. Взрослые забаррикадировались в гостиной дома Кадри и Андрея, налегая на виски, шампанское, коктейли и разнообразную закуску, проворно подтаскиваемую из закромов бойкими официантами. Все остальное пространство оказалось оккупировано детьми.

Крытую террасу разносили звуки новомодного «Гангнам стайл». Мальчишки устроили «войнушку», носясь по обоим домам, прячась в шкафах и под кроватями спален второго этажа. Девочки разбирали подарки, откидывая коробки Джона в сторону, как нечто недостойное внимания, и гудящим роем налетая на куклы, книжки и наряды, предназначавшиеся для Йоко.

На лужайке еще утром Алеко и Малеко возвели два батута. На них, не обращая внимания на дождь, прыгали самые стойкие и бесстрашные. После их приходилось отлавливать и немедленно вытирать предусмотрительно запасенными махровыми полотенцами. Впрочем, двоим это не помогло – гоняясь друг за другом по лужайке, они с разбега плюхнулись в бассейн, и Кадри пришлось спешно искать для них сухую одежду.

В три в доме Юкки и Дока подали обед для детей. Впрочем, его никто не заметил. Мамашам пришлось бегать по обоим домам, отлавливая и насильно усаживая за стол своих и не своих чад.

К половине пятого в гостиную вкатили на тележке огромный круглый торт с шестнадцатью свечами, предусмотрительно разделенными на две половины. Йоко задувала первой, кроме своих погасив три на половине Джонни. Юкки бегала вдоль стола с пачкой влажных салфеток – то тут, то там вытирая запачканные кремом мордашки.

Наконец, один из официантов четкими отточенными движениями порубил оставшийся торт – а оставалось гораздо больше, чем было съедено, – на аккуратные порции и погрузил их в белые бумажные сумочки с надписью «John & Yoko’s birthday». Праздник подошел к концу. Дети и взрослые потянулись к выходу, прощаясь с хозяевами. Через полчаса, свернув оборудование, уехали официанты и дискотечники. Еще полтора часа понадобилось невесть откуда появившимся Алеко и Малеко на уборку. К половине восьмого все стихло. Дети, умотавшись, в восемь без напоминаний отправились спать. Кадри и Юкки со стаканами в руках завалились на диван смотреть какой-то фильм, Андрей скрылся в свой кабинет, а Док вышел на ночную лужайку перед домами. Еще немного подкапывало, но было уже некритично.

Детям восемь. Значит, прошло почти девять лет, как началась вся эта история. История – такая, что не только описать, а даже трудно придумать название.

Последний раз Док видел Олафа незадолго до рождения детей, когда тот приезжал в только что отстроенную усадьбу. С тех пор Олаф ничем не проявлял себя, за исключением редких электронных писем. Причем подписывался он не иначе как «Джонатан Ливингстон», в чем Док усматривал немалую долю издевательства. Судя по тому, что в коротких записках содержались сведения, позволявшие бизнесам Дока зарабатывать немалые деньги, контракт между ним и Олафом оставался в силе. Несмотря на то, сколько лет прошло. И прошло безрезультатно. Док дословно помнил фразы, какими они обменялись в конце последней встречи.

– Нужна энергия. Достаточного качества, достаточной доступности и в достаточных количествах, чтобы запитать защитные технологии. И вот тут все обстоит гораздо хуже.

– А разве может быть что-то хуже того, что вы мне рассказывали раньше?

– Может. Может и есть, Док. Если про барабанчики наши сведения отрывочны, но у нас в руках, тем не менее, есть работающая технология, то с энергией – у нас нет ни установок, ни достаточного опыта для их создания.

– Что же делать?

– Решать задачу. Любой ценой. Потому что без ее решения все, что мы с вами затеяли, бессмысленно.

Док был человеком системным и прагматичным. Поэтому к решению задачи подошел системно – по крайней мере, ему так казалось. Начал с изучения документов. Их немного – листов пятьдесят. Чертежи, графики, какие-то схемы. К тому же некоторые копии страниц выглядели так, будто оригиналы начали уничтожать, но не успели довести дело до конца.

Одно было понятно. Речь о генераторе энергии, работающем не на топливе. Тогда на чем же? На чем-то другом. На чем-то, что дает энергию на пустом месте. То есть об устройстве, работающем с коэффициентом полезного действия больше единицы, выше ста процентов. Иными словами, о вечном двигателе.

Здравый смысл, стержень разума и сознания Дока, отказывался подчиняться. Википедия поддакивала: почти двести пятьдесят лет назад Парижская академия наук приняла решение не рассматривать проекты вечного двигателя из-за очевидной невозможности их создания. Так зачем вообще удостаивать внимания то, чего нет и быть не может?

Однако окружающая реальность жестко входила в клинч со здравым смыслом. Точно так же не может быть барабанчиков. Не может быть моющих прямо сейчас автомобили в гараже Алеко и Малеко, да и самого Олафа.

Их не может быть. Но они есть! Значит, дело не в этом. А совсем в другом. В чем? В том, что рабочая гипотеза, картина мира, какую обслуживает здравый смысл, неполна или ошибочна. И есть только один выход: нужно отбросить текущую картину и создавать новую. Создавать на пустом месте. Легко сказать. Что у меня в активе? Копии какой-то совершенно разрозненной полусотни листов. А в пассиве? В пассиве – полное отсутствие не то что знаний, а даже обыкновенного понимания предметной области. Значит, именно с него и следует начать: «пойди туда, не знаю куда».

Док полез в интернет. Думал, месяц-другой – и станет понятно, где копать, куда двигаться. Наивный! Буквально с первых дней начались странности. За канонизированными портретами великих ученых прошлого оказалось, при самостоятельном рассмотрении, а не пересказе написанных о них книг, совсем не то, что им теперь приписывали. Чего стоила хотя бы фраза «я посвятил свою жизнь тому, чтобы приблизить то время, когда физические и химические процессы будут считаться единым процессом», сказанная Дмитрием Ивановичем Менделеевым.

Дальше – больше. Оказалось, что Михаил Васильевич Ломоносов, персонаж парадоксальный и, вполне возможно, во многом собирательный и домысленный, обнаружил нечто, чему он дал название «теплород». Ломоносов также сформулировал главный закон тождественных – то есть обратимых! – свойств теплорода, а именно: видоизменение и сохранение «энергии-массы». Он считал, что энергия и масса есть обратимые состояния теплорода. Ни много ни мало – энергия и масса могут переходить друг в друга.

Конечно, можно было списать все экзотические высказывания на искажения, вкравшиеся в тексты с прошествием времени, если бы не один вопиющий факт. Факт заключался в том, что Менделеев не начинал свою периодическую таблицу элементов с первого номера, с водорода – он начинал ее с нулевой позиции, и ее занимал… теплород. Правда, потом – неизвестно, когда точно и кем именно, – таблица оказалась подчищена и теплород из нее исчез.

Три года у Дока занял только процесс инициального поиска ориентиров. Тяжело искать черную кошку в темной комнате. Предшествующая официальная история цивилизации так и требовала добавить к высказыванию «…особенно если ее там нет», но всякий раз, когда опускались руки, перед глазами вставала грустная усмешка Олафа – «любой ценой!» – и он приказывал себе двигаться дальше.

Постепенно, очень медленно, мелкими шажками, по мере изучения доступных отрывочных публичных архивов, у Дока начала складываться новая система рабочих гипотез. Теплород никуда не делся – о нем просто перестали упоминать. Почему? Ответ пришел оттуда, откуда не ждали, – из изучения бытовых фотографий конца восемнадцатого – начала девятнадцатого веков. Системы освещения и отопления жилых помещений тогда выглядели совершенно иначе, чем ныне их пытались представить официальные историки. Некая энергия, заполнявшая окружающее пространство, собиралась и фокусировалась оригинальными инженерными системами, вмонтированными в стены домов, и затем, после преображения в тепловую и электрическую, использовалась для нужд отопления и освещения. Никаких стосвечных коптящих люстр в залах дворцов и усадеб не существовало и в помине – все было устроено совсем иначе. И это было только первое из череды прозрений, посетивших Дока.

Словно неотличимые близнецы, одинаковые по архитектуре и функционалу, величественные так называемые «колониальные» здания по всему земному шару – откуда они вдруг взялись в таких количествах и с такой похожестью? Одни лишь исследования энтузиастов, проведенные на доступной базе, в Казанском и Исаакиевском соборах Санкт-Петербурга, заставили седины Дока шевелиться: в постройке исполинов была применена промышленная технология ваяния из искусственного каменного материала, скорее всего, пластичного в момент строительства и затем затвердевающего после того, как детали придавалась нужная форма. Откуда строители брали столько энергии, чтобы возводить исполинские здания? Мужичонки в онучах и армячишках, с лошадьми, ворочающими глыбы подобно Сизифам, – даже поверхностно эти сказки не выдерживали критики.

Огромное число фотографий так называемых «промышленных выставок» конца девятнадцатого века, с подробнейшим образом запечатленными странными механизмами и устройствами, похожими на энергетические и тепловые генераторы, – такими, какие уже тогда продавались для промышленного и бытового применения; куда все это делось?! Рельсовые повозки, двухэтажные трамваи, вагоны, самостоятельно передвигавшиеся без каких-либо лошадей, токосъемников контактной электросети, торчащих дымовых труб и паровых котлов; «камины» в домах без дымоходов и при этом с полным отсутствием камер сгорания – где теперь все это великолепие?!

Разрозненных фактов накапливались многие сотни, и каждый из них, ложащийся на свое место в странной мозаике, приближал Дока к новому пониманию. Задача Олафа стала обретать вполне определенные черты. Почти год ушел у Дока на изучение отрывочных сведений о Николе Тесле – том человеке, кого теперь в прессе представляли исключительно как ученого-чудака, занимавшегося атмосферным электричеством. В этом представлении малая ложь тянула за собой ложь большую. Тесла не был чудаком. Он был гением. И никаким атмосферным электричеством он не занимался. Интересы Теслы лежали в области исследований энергетики эфира, того самого «несуществующего» теплорода. А передача электричества на расстоянии, минуя проводники, как раз и представляла собой использование эфирных энергетических каналов. И очень похоже на то, что в исследованиях Тесла нащупал нечто страшное и разрушительное – феномен до сих пор никем не найденного «Тунгусского метеорита», удивительным образом совпавшего с началом гонений на Теслу и его энергетику, как раз и был тому подтверждением.

Тщательность, с какой всяческие фактические упоминания о Тесле и его работах были с корнем выдраны из истории, а следы от них подчищены, лишь наводила Дока на мысль – здесь запретная зона. Победившая топливная энергетика и сопряженные с ней электрогенераторы Эдисона, с последующей передачей электроэнергии по проводам, то есть путем, какой легко можно дозировать и каким легко можно управлять, – все это лишь укрепляло Дока в сомнениях. Похоже, я на правильном пути, только – ни конца ни края пути не видно.

Нужно было двигаться дальше: вместо изучения свидетельств «того, что было» попытаться реконструировать это в настоящем, то есть в ситуации «здесь и сейчас». Док начал медленно, шаг за шагом, наводить контакты с людьми, найденными в интернет-конференциях и на форумах по вопросам, как ее теперь называли, альтернативной энергетики. Головной боли у него стало еще больше. Прежде всего, скрывавшиеся под псевдонимами персонажи крайне неохотно шли на контакт. Создавалось впечатление – и, судя по всему, оно было справедливым, – что «авторитеты» дискуссий на практике были людьми, далекими от сути проблем. Они охотно спорили между собой и с другими посетителями форумов, без зазрения поливая оппонентов грязью направо и налево, но любой конкретный вопрос ставил их в тупик. В лучшем случае, вместо ответа наблюдалось игнорирование задавшего вопрос, а обычно – поднималась очередная волна грязи и оскорблений.

Доку приходилось действовать «китовым способом», просеивая через область своего внимания сотни и сотни контактов и персонажей в поисках единиц, способных к адекватному общению. Дополнительная сложность положения заключалась в том, что на этапе «наведения мостов» было ни в коем случае нельзя предъявлять переданные Олафом бумаги. Вполне очевидно, что они содержали информацию, не подлежавшую огласке в кругу неустановленных лиц. Отказавшись, таким образом, от десятков контактов, Док остановился на одном персонаже, представлявшем для него интерес. Около полугода ушло на то, чтобы постепенно войти в доверие и начать понемногу поддерживать его материально. Понятно, что платить деньги, даже ни за что, Док мог кому угодно и с самых первых дней знакомства, просто чтобы крепче привязать людей к себе – денег у него было достаточно, и своих собственных, и тех, что неуклонно прирастали с помощью получаемой от Олафа информации. Но «платить всем» не вариант – как только бы в сообществах узнали, что кто-то платит, тут же набежали бы сотни пустых «информаторов», и все оказалось бы похоронено, не начавшись.

Этот же отличался, прежде всего, адекватностью коммуникаций. Спокойную, взвешенную, конкретную манеру изложения плюс грамотную письменную речь можно было расценивать как свидетельство того, что с ним, по крайней мере, можно иметь дело. После установления доверительного контакта Док отправил ему несколько полученных от Ола-фа копий листов. Каково было его удивление, когда тот запросил у Дока некоторые схемы и таблицы, заранее описав ему, как они должны выглядеть. Такие документы на Олафовском жестком диске нашлись.

Похоже, этот парень действительно знал толк в проблеме, или хотя бы представлял себе, куда нужно двигаться. Но кем он был? И самое основное – кто за ним стоял? Никакая переписка не смогла бы дать ответов. Доку нужна была личная встреча с кандидатом. Обеим сторонам следовало расстаться со статусом инкогнито. Кандидат оказался пугливым и долгое время не решавшимся пойти на прямой контакт. Доку же бояться было нечего – все многообразие мира перестало для него существовать, упершись, словно острием светового конуса, в одну-единственную задачу. И, пока она не решена, дальше двигаться ему некуда.

 

Глава 11

За грязным стеклом вагонного окна летним утром проплывали степь, рощи; похожие на россыпь аляповатых разнокалиберных бус деревеньки; железнодорожные переезды с отвратительно дребезжащими, меняющими тональность на доплер-эффекте, звонками, подпираемые очередями плохоньких, давно не мытых, запорошенных липучей донбасской пылью автомобилей; покосившиеся автобусные остановки с обессилено замершими от жары скучающими жителями. Наконец, зеленая колбаса, поскрипывая колесными парами об рельсы, стала замедлять ход.

– Прибываем, – вставила улыбку Чеширского кота в дверной проем купе пожилая грузная проводница, хлопая густо накрашенными, словно у куклы Мальвины, ресницами, – не забывайте свои вещи.

Из вещей у Дока наблюдались только кожаная куртка – так уже на плечах, не забудешь, – да чемодан «стюардесса», прозванный так в народе за то, что его можно не сдавать в самолете в багаж, влезает на грузовую полку салона. Док соскочил с подножки на перрон, скользнул взглядом по совсем новому, стеклянной конструктивистской архитектуры зданию донецкого вокзала и бодро двинулся в сторону привокзальной площади.

– В Мариуполь повезете?

– Садитесь, – отозвался загорелый седой водитель, улыбаясь прищуренными щелочками глаз в зеркало заднего вида.

– Далеко?

– Сотка. Если на вертолете. А по трассе – сто пятнадцать.

– Долго?

– Часа полтора.

– А быстрее?

– Быстрее стрёмно. Места есть, где улететь можно. Ну и даишники стоят, шакалят за кустами. Волка ноги кормят, сами знаете.

– Ладно. Мне спешить некуда, – подытожил Док. – Пусть кормятся кем-нибудь другим. Мариуполь, улица Куинджи.

– Хуинджи, – отозвался водитель. – Какая она к чертям собачьим Куинджи, если всю дорогу была Артёма!

Док вылез из такси, с удовольствием разминая затекшие ноги. В воздухе ощутимо пованивало сероводородом. На торце старого длинного пятиэтажного дома, вросшего в уютную зеленую, идущую под уклон улицу, нанизанную на трамвайные пути, как шашлык на шампур, был закрашен грязно-белый прямоугольник, а в нем здоровенными кривыми буквами по трафаретке намалевано: «Людина в світ зерно нести повинна, як зерно носить людям колосок». Перехватив удивленный взгляд Дока, водила снова рассмеялся:

– Та то ж Янык культуру у массы прививае!

Даже после года контакта по мылу, «Урфин Джюс» не спешил назвать настоящее имя. Впрочем, Док и не настаивал – сам представлялся «Хелтер Скелтер». Четвертый подъезд, четвертый этаж. Хлипкая дверь, обитая потрескавшимся, местами обсыпавшимся коричневым дерматином. Док нажал кнопку звонка. За дверью громко и мерзко засвиристело. Тишина. Нажал снова. Кукушка опять пробулькалась без всякого результата. Ладно, хрен с ним. Жалко только, машину отпустил, подумал Док, и медленно, смотря под ноги, пошел вниз по грязной лестнице.

С лавочки метрах в десяти от подъезда неторопливо поднялся высокий тощий пожилой мужчина, поблескивающий старыми тяжелыми очками в роговой оправе, похожий на диковинное насекомое – то ли гигантского таракана, то ли саранчу.

– Урфин? – поинтересовался Док.

– Евгений, – протянул руку «таракан». – Жека.

Док сидел возле кухонного окна, наблюдая, как Жека проворно управляется с жаркой картошки.

– Курить можно?

– На балконе.

Взял трубку, вышел в гостиную, открыл балконную дверь. Внизу шумела Куинджи, а прямо за ней на многие километры под уклон и вплоть до самого моря то тут, то там понатыканы маленькие старые одноэтажные домишки. Вдалеке слева, в колышущемся фиолетовом мареве – гигантские очертания металлургического комбината, облагораживающего округу запахом тухлых яиц. Да уж, адская смесь – вымоченный в ирландском виски табак с сероводородом, брезгливо поморщился Док.

Жека снял сковороду с огня, водрузил на стол. Одним точным движением вскрыл банку с тушенкой, вывалил содержимое в сковороду, перемешал.

– Кушать подано. Садитесь жрать, пожалуйста, – достал из холодильника наполовину пустую, с аляповатой этикеткой бутылку польской водки. – Пить будешь?

– Буду, – кивнул Док, извлекая из чемодана бомбообразную литр семьсот пятьдесят классического «Абсолюта».

– Я в этой квартире с рождения, – чавкая картошкой, пояснил Жека.

– А что, дом такой старый? – спросил Док.

– Пятьдесят четвертого. А я шестьдесят первого. Тут же одни халупы были. В войну фрицы много пожгли да побили. Они, блядь, когда драпали, камня на камне не оставили. Так что всю улицу пятиэтажками заново отстраивали. Красиво получилось. Солидно.

Мы с тобой почти ровесники, Урфин, подумал Док.

– Ты реально всю жизнь тут живешь?

– Ну да. Отцу с матерью от завода дали. Отец был главный энергетик. Я в школе учился – семьсот метров в горку туда, семьсот метров под горку оттуда. А как закончил, в институт пошел.

– В какой?

– Ха, это сейчас можно спрашивать – в какой, мол. А тогда он один был. ЖМИ назывался – Ждановский металлургический институт. Отец – энергетик, ну и я на энергетический. Вышки, изоляторы, провода-канаты, трансформаторы, «не влезай, убьет» – романтика!

Жека снял тяжелые очки, подслеповато проморгался, достал из очечного футляра тряпочку, протер линзы и аккуратно водрузил очки обратно на нос. Этот пожилой человек и так имел что-то трогательное, несуразное во внешности, а без очков и вовсе становился беззащитным.

– Ну, я на заводе работал, у отца. В восемьдесят восьмом его на пенсию спровадили, еще полтора года прошло – умер он. А там девяностые начались. Давай еще выпьем.

– Давай, – Док разлил по стопкам «Абсолют».

– Вот ведь какие, заразы, – медленно сказал Жека. – Они не только ружья кирпичом не чистят, даже бутылки нормально делают.

– Как? – не понял Док.

– На горлышко смотри.

В горло бутылки было впрессовано пластмассовое устройство, при наливании дававшее ламинарный поток жидкости без пробулькивания воздушных пузырей.

– Точно! – удивился Док. – Никогда внимания не обращал.

– А это всегда так, – ухмыльнулся Жека, обнажив неполный ряд верхних зубов. – Если нормально сделано, то не видно. Заметно, только когда через жопу. Ну и вот. В девяностые меня с завода выставили.

– Чего?

– Говорили официально: модернизация, интенсификация, еще какая-то фигация. Да не в том дело.

– А в чем?

– Достал я их.

– Как?

– Ходил постоянно с рацпредложениями, на мозг капал.

– Ну так это ж хорошо!

– Ага. Я тоже так думал. У них там другие вопросы были. Собственность, акционирование, менеджмент, Миттал. На заводе тогда шутку кто-то запустил: цека компартии Украины постановил, слово «металлург» теперь следует писать через «и» – «митталург».

– Смешно.

– Я тоже думал. Пока смеялся, меня и уволили. Походил кругами, тудэмо-сюдэмо. На заводе работы нет, увольнения, что называется, носят массовый характер. Соседка по дому помогла, материна подруга. Она завучем была в пэ-тэ-у. У них преподша физики уволилась, с мужем в Израиль уехали. Ну меня на ее место и взяли. Деньги, конечно, не ахти, но и работенка – не как на заводе.

– Проще?

– Нет, лучше. Понимаешь, на комбинате была какая-то серая пелена. Вот ты пришел утром, или, если на дежурство заступаешь, вечером. И с самой первой минуты – как на пороховой бочке. Не знаешь, где когда что отвалится, куда бежать придется, что делать. Там фазы нет, тут коротнуло, еще где-то обрыв. Так с ремонтниками за смену напляшешься, что от мозгов – а их и так немного – к концу смены вообще ничего не остается. До дома доехал, газету почитал, пива выпил и спать.

– А в училище?

– А в училище, там же как? Дебил на дебиле. Будущим работягам эта физика вообще никому не нужна. В каждой группе максимум один-два человека со светлыми глазами и мозгами – с ними я особо занимался, индивидуально. А остальные – биомасса. Я им сразу говорил: я вам – тройку, вы – тихо сорок пять минут сидите и мне не мешаете. Времени у меня сразу образовалась масса. Месяца три прошло, как стал я преподавателем, – мозги мои, смотрю, прочистились. И стал я ходить по библиотекам.

– Зачем? – Док налил еще по одной.

– Знаешь, как тяга какая образовалась. Стыдно стало, что столько времени, по сути, в унитаз спустил. И тут попалась мне коротенькая брошюрка. Аж тыща девятьсот двадцать первого года. Автор – Константин Эдуардович Циолковский. Называется «Земные катастрофы».

– Не слышал, – сказал Док, – я думал, он про космос и про ракеты.

– Про космос с ракетами, само собой. Но не это главное. Зачем нужен космос, если на Земле все хреново? Ну и вот, открываю я ее, бумага чуть ли не крошится под пальцами. А там, прямо с самого верха первой страницы – вот, послушай, я тогда еще выписал.

Поднялся со стула и поковылял в комнату. Жилистый, смотря ему вслед, отметил Док. Даже не покачнется. Не берет его. А так и не скажешь – с виду доходяга доходягой.

– Нашел! – Жека открыл старую толстую общую тетрадь с обтрепанными уголками коленкоровой обложки. – Слушай! «Не мешает знать те мировые враждебные силы, которые могут погубить человечество, если оно не примет против них соответствующих мер спасения. Знание всех угрожающих сил космоса поможет развитию людей, так как грозящая гибель заставит их быть настороже, заставит напрячь все свои умственные и технические средства, чтобы победить природу. Посильные борьба и препятствия развивают силу».

– Так Циолковский же чудак был.

– Лучше с чудаками, чем с мудаками. И тут мне так ярко как-то вошло, как будто увидел, как будто мне кто на доске это написал, белым мелом по коричневому линолеуму: человечеству нужна энергия.

– Жень, а что здесь странного? Что здесь нового? Вон, в двухстах километрах – Запорожье. Днепрогэс. Мы же в школе Маршака учили!

– Ну, Маршаку все понятно было. А мне – нет.

– Что тебе было непонятно?

– Я неправильно выразился. Мне, как раз, все стало понятно. Лучше, чем Маршаку.

– Что?

– Что нужна свободная энергия. И много. Иначе всем кирдык. Начал я всякие документы и свидетельства изучать. Много чего нашел. И вот что понял: свободная энергия существует. И существуют технические средства для ее выработки. И существуют такие люди, кто знает, как сделать эти технические средства.

Жека замолчал. Взял бутыль, налил себе и Доку. Посмотрел исподлобья:

– Зачем ты приехал? Зачем оно тебе?

У Дока в голове пошумливало, но, на хорошей закуси, было некритично. Он откашлялся и твердо сказал:

– Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный.

Жека глотнул полрюмки:

– И ты будешь за это платить?

– Да.

– Зачем?

– Я уже сказал.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

– И патентовать не будешь?

– Не буду.

– Ты Флеминг, что ли?

– Типа того.

– Это дорого.

– Жека, ты жадный?

– Я? Нет. Мне деньги не нужны. Оборудование дохерища стоит. Так ты хочешь осчастливить мир?

– Хочу, – твердо сказал Док.

– А миру оно надо? Они ведь только жрут, срут и присовывают! Ладно бы просто жрали, так нет: они же друг друга жрут! И ты им, биомассе этой, хочешь – свободную энергию?!

– Жека, не все скоты.

– А-а-а, иди ты… – Жека, пошатнувшись, поднялся со стула. Таки забрало тебя, доходяжный, подумал Док.

Жека вернулся из комнаты с большой фоткой. Фотка была в рамке и под стеклом. В разводах пыли, обсиженная мухами. Жека бережно протер портрет грязным рукавом рубашки:

– Знаешь, кто это?

– Нет.

– Сейчас узнаешь.

 

Глава 12

Тхирасак, мерзостно ухмыляясь, припер входную дверь туалетной комнаты громадной задницей, по-бабски растекшейся под шортами. Снаружи дверь толкнули – сначала слабо, потом сильнее, наконец, просто заехали с размаху ногой – но где там! Веса в имбециле к одиннадцати годам было килограммов шестьдесят – дверь просто несколько раз бессильно трепыхнулась. Снаружи все стихло. Уродец переменил опорную ногу, глумливо посмотрел на Джона и сплюнул на пол. Ладно, подумал Джон, с этим позже разберусь – он все равно дверным запором работает, с места не сдвинется. Со вторым же все обстояло хуже.

Рыжий Конуэй был высок, поджар, жилист и злобен. Даже трогательные веснушки на ирландском личике и слегка курносый, почти девчачий, носик не могли скрыть стального безжалостного взгляда серых глаз и хищного оскала большого жабьего рта, обрамленного неестественно красными тонкими губами – рта, изогнутого в гримасе отвращения.

– Вот ты и попался, – процедил сквозь зубы Конуэй, оттолкнулся от подоконника и медленно пошел к Джону. – На колени.

Джон спокойно, без эмоций, смотрел рыжему в глаза.

– Рыжий, на колени сам встанешь, когда у своего папы в рот брать будешь.

Конуэй молниеносно ткнул левой. Джон в падении отлетел назад, попав головой в брюхо жирного тайца. Таец по-свинячьи взвизгнул. Из глаз Джона посыпались искры, рот начал медленно наполняться горячей солью. Упираясь в стенку, Джон поднялся на ноги.

– Что ты сказал, срань господня? – навис над Джоном ирландец.

– Что слышал, шакал!

От второго удара, на этот раз правой снизу в челюсть, Джон успел закрыться. Конуэй отпрыгнул назад и с ноги хлестнул Джону по ребрам, сбив тому дыхание. Джон упал. Поднялся на четвереньки. Конуэй ухнул на выдохе и с размаху ударил Джона ногой под живот. Джон понял: еще один или два таких удара – и он потеряет сознание.

С трудом – медленно, по стеночке – поднялся на ноги. Конуэй, отошедший было к окну, вновь пошел вперед, поигрывая занесенными для удара и правой, и левой – мол, угадай, с какой сейчас вломлю. Джон опустил правое плечо и сделал вращательное движение левым предплечьем. В ту же секунду правая ступня Конуэя запнулась о левую, и он с высоты роста полетел лицом вниз на каменный пол туалета. Вскочил, в бешенстве издавая не то рык, не то визг, и вновь бросился на Джона.

Джон стиснул зубы, вскинул согнутые в локтях руки, молниеносно сделал вращательные движения, будто описывая предплечьями два конуса в направлении навстречу друг другу, и легко выбросил открытые ладони в сторону нападающего. Конуэя словно подбросило в воздух, крутануло и с силой впечатало ягодицами, спиной и затылком в стену туалета. Он, как мешок с трухой, упал на задницу, бессильно выкинув ноги вперед, уперся руками в пол, чтобы не рухнуть набок. Лицо исказила гримаса боли. Секунду спустя Конуэя вырвало. Желтая кашица, смешанная с пенистой слюной и свисавшими из курносого носа соплями, стекала по подбородку, заливая рубашку и шорты.

– Что здесь происходит? – в дверном проеме стоял мистер Палмер, преподаватель британской международной школы Панади. Жирного нигде видно не было.

– Ы-ы-ы… ы… ы-ы… ы-ы-ы… – полуоткрытый рот Конуэя выдувал радужные пузыри. Он отвернул было голову в сторону, но падающие из глаз капли предательски сияли на черном глянцевом полу.

После занятий Джон по привычке открыл заднюю дверь и уже собрался, как обычно, забросить рюкзак в салон. Алеко вышел из-за руля, жестом показал – стой на месте. Малеко открыл свою дверь, встал с переднего левого, обошел машину кругом и сел за руль. Йоко со своего места на заднем ряду смотрела на Джона глазами, полными ужаса.

– Мы прогуляемся, – изрек Алеко. Автомобиль плавно отъехал от школьных ворот. Алеко и Джон медленно пошли по дороге.

– Сколько тебе лет?

Джон молчал.

– Ты не слышал вопроса?

– Слышал, сэр.

– Тогда отвечай.

– Одиннадцать, – Джон сглотнул слюну, – с половиной, сэр.

– Что сегодня произошло, Джон?

– Мы повздорили, сэр. Он первый начал, сэр.

– Неважно, кто начал. Важно, кто и как закончил. Это понятно?

– Да, сэр.

– Тогда кто закончил?

– Я, сэр.

– Как ты закончил?

– Ну…

– Не слышу.

– Я… сэр… я должен был лишить его возможности нападать… сэр.

– Ты лишил?

– Да, сэр.

– Ты не лишил его возможности нападать.

Алеко шел медленно, размеренным пружинистым шагом, казалось – он может пройти и тысячу километров без остановки. Джон отставал на полшага, так, что Алеко не мог видеть его лица. Но лицо Джона совсем не интересовало Алеко. Впрочем, как и сам Джон. Алеко просто шел и говорил.

– Ты не лишил его возможности нападать. Ты забыл, Джон, что я все вижу. Твои глаза – мои глаза, Джон.

– Я…

– Ты не лишил его возможности нападать. Ты хотел его убить.

Джон, сбиваясь дыханием, громко сопел на ходу.

– Ты хотел его убить. И тебе это почти удалось.

– Я… я не хотел, сэр!..

– Ты не хотел. Забавно. Тогда почему ты его почти убил?

Джон молчал. Алеко первый раз обернулся и посмотрел Джону в лицо.

– Молчишь? Ладно. Тогда я отвечу за тебя. Допустим, ты и правда не хотел его убивать. Так?

Джон кивнул.

– Если ты не хотел его убивать, но тем не менее почти убил, это означает только одно. Что?

– Что… я неправильно себя повел… сэр.

– Нет. Вторая попытка.

– Что я… что я не умею…

– Теплее. Заканчивай фразу, Джон.

– Что я не умею… не умею… дозировать воздействие.

Алеко остановился как вкопанный и повернулся к Джону.

– Ответ правильный. А почему ты не умеешь дозировать воздействие?

– Потому что я… потому что я недостаточно работаю… сэр.

– Снова ответ правильный. Хороший мальчик.

Алеко возобновил шаг, но пошел быстрее. Джон чуть ли не бегом следовал за ним.

– Итак, Джон. Что будет через полгода?

– Через полгода будет Посвящение, сэр.

– Кто будет проходить Посвящение?

– Я и Йоко, сэр.

– Что нужно, чтобы попасть на Посвящение?

– Разрешение наставника, сэр.

– Что говорится в Уложении о разрешении наставника?

Джон засопел.

– Мне повторить вопрос?

– В Уложении говорится: для участия в Посвящении посвящаемому требуется разрешение наставника… сэр.

– Ответ правильный, но неполный.

– Для участия в Посвящении посвящаемому требуется разрешение наставника… Если посвящаемый не получает разрешения наставника, он не получает допуск на Посвящение… – Джон запнулся.

– Дальше!

– Он не получает допуск на Посвящение, равно как и другие посвящаемые из этой Ячейки…

– Что замер?! Дальше!

– При этом Ячейка не получает доступа в Конференцию и…

– И?!

– И… Ячейка подлежит… подлежит… расформированию…

– Дальше!

– А все… все полученные знания, умения и навыки… подлежат… подлежат стиранию.

Джон зарыдал.

Алеко подождал, пока Джон перестанет плакать.

– Джон!

Мальчишка поднял полные слез глаза.

– Для чего ты здесь, Джон?

– Для того, чтобы создать, поддерживать и защищать Кольцо, любой ценой, даже ценой своей жизни.

– Что ты должен сделать, чтобы получить право доступа к Кольцу?

– Пройти Посвящение и попасть в Конференцию.

– Чтобы пройти Посвящение, Джон, нужно работать и исправлять ошибки. В Конференции не было, нет и никогда не будет неучей, тем более таких, кто готов обагрить свои руки кровью из-за того, что не владеет элементарными приемами.

– Да, сэр.

– У тебя есть еще время.

– Да, сэр.

– И подумай о Йоко. Она уже получила мое разрешение.

– Она говорила, сэр.

– Подумай о родителях, своих и Йоко. Ты понимаешь, что будет с ними при расформировании Ячейки?

– Да, сэр.

– Мы поняли друг друга?

– Так точно, сэр!

Джон, сопя, сидел на берегу пруда. Йоко подошла, тихо опустилась рядом.

– Ну чего, Джонни?

– Все нормально.

– То-то я вижу, что нормально. Сейчас из пруда пар пойдет. Ты из них уху сварить хочешь?

– Не издевайся, Йо-Йо!

– Да не издеваюсь я. Ты и так налетел сегодня. Кстати, знаешь, кто Палмера привел?

– Кто?

– Тхиросак. Он со страху обоссался, а потом бежал в мокрых штанах. Полшколы ржало!

– Йо-Йо, я идиот?

– Почему?

– Я вообще никакой драки не хотел.

– А что, можно было без драки?

Джон вздохнул.

– Да нет, нельзя. Они бы меня вдвоем забили там.

– Ну вот. Сам видишь. Но с рыжим ты перестарался. Его на скорой увезли.

– Я нечаянно!

– Ладно, бывает. Что Алеко сказал?

– Сказал, если не исправлю, не даст разрешение наставника.

– Да ладно!

– Так и сказал.

– Тогда, Джонни, не будет нашей Ячейки. И мы с тобой друг мимо друга ходить будем – и не узнаем, и не вспомним. Да и вряд ли ходить будем. Отправят вот за полземли друг от друга…

– Я не позволю, Йо-Йо! Я работать буду!

– Говорю же, рыб не свари, глупый!

Джон пожелал родителям спокойной ночи, поднялся в свою комнату, лег на кровать и закрыл глаза.

[– Эй-эй-эй, не спать!]

[– Чего, Йо-Йо?]

[– Я разговаривала!]

[– Опять? Так ведь нам нельзя!]

[– Да брось ты. Они же сами сказали, если они выходят – то можно, без порицаний.]

[– И что?]

[– Его зовут Лембит. Они посмотрели твое выступление в туалете.]

[– И как?]

[– Сказал, смеялись. И еще сказал – ты все правильно сделал.]

[– А как же Алеко?]

[– Сказал, Алеко же наставник. Он должен с нами построже. И еще.]

[– Что?]

[– Передал тебе: если бы я был на месте Джона, я бы посильнее вломил! Пожестче!]

[– Шутишь, Йо-Йо!]

[– Не шучу! Он еще – твой Джон железный парень. Подружимся.]

[– Вот хотелось бы…]

[– Скоро Посвящение.]

[– Скорей бы!]

[– Синяки болят?]

[– Уже нет. Спи, Йо-Йо. Спасибо тебе.]

[– Давай, дрыхни, Конан-Варвар!]

[– Йо-Йо.]

[– Что?]

[– А они тебе про Кольцо рассказывали?]

[– Нет.]

[– А почему? Ты не спрашивала?]

[– Спрашивала.]

[– И что?]

[– Говорят, нельзя. Только после Посвящения.]

[– Йо-Йо…]

[– Чего еще?]

[– Ты на меня не злишься?]

[– Нет. Всё, конец связи.]

– Как можно злиться на такого Мужчину?! – твердо сказала Женщина внутри Йоко.

 

Глава 13

– Который час?..

– Я тебя разбудил?

– Нет, я сама. Который час?

– Половина третьего.

– Ты где был?

– В кабинете.

– Что ты все бродишь? Иди спать.

– Сейчас. Только молока выпью.

– Принеси мне. Я тоже хочу.

– Тебе холодного или нагреть?

– Холодного.

– Ты что там разбил?

– Кружка с полки соскользнула. Я собрал осколки.

– Какая кружка?

– Моя старая.

– Это какая – старая?

– Ну, где «Таллин» написано. Я ее у тебя тогда увел.

– Не увел. Я тебе сама подарила.

– Жалко ее. Столько лет жила.

– Да ладно тебе. Посуда бьется к счастью.

– Все равно жалко.

– Иди ко мне. Я уже забыла, когда мы вместе засыпали.

– Иду.

– Обними. Не так. Крепче.

– Обнял.

– Ты как вареный сегодня. Ты вроде здесь, а вроде и не здесь. Что с тобой?

– Ничего. Нормально всё.

– Я вижу, как нормально. Что опять такое?

– Ничего. Просто думаю.

– О чем?

– Обо всем.

– Мне из тебя ответы клещами вытягивать? Андрюша, что с тобой?

– Ничего. Пойду, сигарету возьму. Тебе принести?

– Не принести. Я в постели не курю. Давай, возвращайся быстрее.

– Успокоился?

– Немного.

– Так что случилось?

– Джон сегодня в школе подрался.

– Я знаю. И что? Ты, что ли, не дрался?

– Дрался. Но я не о том.

– А о чем?

– Я боюсь, Каа.

– Чего ты боишься?

– Силы. Той силы, что в них.

– Андрюша… Не силы бояться нужно.

– А чего, по-твоему?

– Бессилия.

– Я неправильно сказал.

– Скажи правильно.

– Я не силы их боюсь. И даже не боюсь. Просто – то ли понять, то ли принять – не могу.

– Чего?

– Того, что они другие. Джон такой ласковый. Все время – «папа», «мама»… И ведь видно, что не наигранное, что не притворяется.

– Это плохо?

– Нет. Но это… это… не знаю, как сказать.

– Скажи как есть.

– Это неправильно, Каа.

– Не поняла!..

– Я себя вспоминаю. Чем старше, тем от родителей дальше. А тут получается всё наоборот. У меня такое чувство, что не он мой сын, а я его. Ведь я должен его оберегать, охранять – а мне кажется, что это он нас с тобой охраняет. И Йоко такая же. Они вроде обычные дети, если на улице встретить. А я вижу, что всё совсем не так. Я уже сколько лет с ними занимаюсь! Сколько книг, сколько мультиков, сколько фильмов, сколько пьес – перелопатил, подобрал, вместе с ними прочитал, посмотрел, обсудил…

– Андрюша, такая твоя работа.

– Я знаю, Каа. Я знаю, что никто, кроме нас, кроме меня, не расскажет им об этом мире так, как расскажу я. О нашем мире. О мире, которого, может, завтра уже не будет. Если не я, то кто? Телевизор?

– Милый, ты знаешь. Они не станут смотреть телевизор.

– А я боюсь, что станут.

– Не станут. Они другие.

– Но ведь меня же – они слушают! Часами! И все книги, что я даю, – от корки до корки!..

– Потому что они тебе доверяют.

– А мне страшно, что я дам им что-то не то. Научу их чему-то не тому, чему-то неправильному…

– Андрей!

– Что?!

– Что ты предлагаешь?! Вообще их ничему не учить? Гимназию с гувернантками? Закрытую частную школу? Какой-нибудь Челси Индепендент Колледж? Тебе что, здешнего зоопарка, куда они каждый день вынуждены таскаться, чтобы выглядеть неотличимыми от массы, тебе этого мало?!

– Я не о том.

– А о чем?

– О том, Каа, что я боюсь научить их неправильному.

– Андрюша, у них иммунитет.

– Какой?

– Иммунитет к мерзости. Разве ты не видишь?

– Не вижу.

– Ну, прости. Я забыла. Ты же не мать. Такое может видеть только женщина. К ним не пристает.

– Что не пристает?

– Дерьмо не пристает. Поэтому они так относятся к нам. Поэтому они нас так берегут. Поэтому тебе и кажется, что мы их дети, а не наоборот. Вот Джон сегодня подрался. А ты знаешь, почему он подрался?

– Нет.

– А я знаю. Он мне рассказал.

– Почему?

– Потому что избежать драки возможности не было. Потому что не было другой возможности отогнать этих песьеголовых выблядков. Остановить их. Поставить на место мразь, какой мир наполнен до краев, да что там до краев – перехлестывает уже! Мутная волна мерзости и тлена, она везде, ее могильная вонь – она всюду. Посмотришь – вроде снаружи дети как дети, чудесные такие, ангелочки, да?! А внутрь загляни – мерзость! Потому что яблочко от яблони…

– Каа, как ты можешь? Это дети! А как же педагогика? Как же воспитание новых людей?

– Никак. Я не верю.

– Почему?

– Потому что я каждый день вижу новых людей. Настоящих. И их, новых людей, только двое. Остальные – дерьмо дерьмом. В наших есть то, чего нет в окружающем мире.

– Что, Каа? Сверхспособности?

– Нет, милый. Сверхспособности только внешняя оболочка. Смотри глубже. В корень смотри.

– Что?

– Человечность. Безусловная. Врожденная. Неотъемлемая. Непоколебимая. Вот что составляет их суть, вот что образует их стержень, Андрюша. Блин, весь сон сдуло. Кофе хочу. Пойдем вниз.

– Скоро тринадцать лет, как мы…

– Ага. Чертова дюжина. Отмечать будем?

– Давай сейчас и отметим, Каа.

– Арманьяк достань.

– Тут нет. В погребе.

– Ну, так вперед!

– Сейчас вернусь.

– Пошли на диван. Музыку включи.

– Каа, я тост поднять хочу.

– Поднимай.

– За наши прошедшие тринадцать и за будущие еще тринадцать раз по тринадцать. Ты не сожалеешь?

– О чем?

– Ну, о прошлых тринадцати.

– Дурак ты.

– Знаю. Я вообще живу как в тумане.

– Это чувствуется.

– Не смейся, я серьезно. Каа, обними меня.

– А что мне за это будет?

– Что хочешь.

– Правда?

– Правда-правда.

– Тогда я хочу… хочу, чтобы ты наконец успокоился. Давай еще бокальчик – за па-а-а-почку, за ма-а-а-мочку…

– Все бы тебе смеяться.

– А что – плакать прикажешь?

– Мне иногда хочется. Знаешь, бывают такие дни. Проснусь утром, лежу, с мыслями собираюсь – а всё вокруг меня словно в тумане. Словно ненастоящее. Столько лет прошло, а я ничего не понимаю – кто я, зачем я живу?

– А тринадцать лет назад, выходит, понимал?

– Да. Представляешь, понимал! Километры бумаг писал, тонны слов раскидывал. Что-то постыдное делал – но это для меня оно было постыдным, а в обществе-то еще как ценилось! Продукт выпускал, деньги за него получал…

– Андрюша, а теперь скажи мне. Только честно, без всяких этих… Ты из своих словесных километров сейчас, вот именно сейчас, хоть что-то вспомнить можешь? Вот что-то такое, особенное?

– Могу. Страниц десять. Или двадцать. За них мне тепло.

– Тогда как ты можешь сравнивать то, что было с тобой – да не только с тобой, но и со мной, – то, что было, с тем, что есть? Как? В чем был смысл твоей жизни в твоем долбаном продакшне? В чем он учитывался? В количестве знаков? А знаков – с пробелами или без?! Ладно, что я все о тебе да о тебе. В чем был смысл моей жизни? Переминаться с одной ноги на другую за стойкой портье? Ой, опять ноги затекли, ой, как бы варикоз не заработать, ой, скорее бы конец смены… Вот что у нас было! И разве можно сравнивать с тем, что есть сейчас? Андрюша! Да мы с тобой, может, последнее поколение этого мира. Старого мира. Ему – что с нами, что без нас – приходит конец. Только без нас – конец был бы неотвратимым. Бесповоротным. А с нами, даже не так – с нашими детьми и с нами – не дождетесь, еще повоюем!

– Каа, я…

– Не перебивай, пожалуйста! Песня такая была. Вот, слушай!

Пойми, Андрюша! Всегда тяжело, страшно, невыносимо тяжело быть свободным, отвечать не только за других – это-то как раз дело наживное, – а отвечать за себя. И не перед кем-то, а перед самим собой.

– Каа, я… я понимаю…

– Вот ты говоришь – тринадцать лет. А я знаю, почему тебя гнетет. Потому что вроде как тринадцать лет долой, а ничего не произошло. Ничего не изменилось. Док ведь нам райские кущи обещал. Правильно?

– Не утрируй. Ничего он никому не обещал!

– Ладно, не злись. Тринадцать лет прошло – а воз и ныне там. Мы вроде бы ничего не делаем, а внутри отдельно взятой усадьбы у нас коммунизм. Не пашем, не сеем, а все имеем. Так?

– И это тоже.

– Что, Андрюша, совесть заела тунеядца? Вот я, такой-сякой-хороший-пригожий мальчик Андрюша, ни хера не делаю годами и всё у меня есть? Что, справедливости захотелось?

– Захотелось!

– И мне хочется, Андрей! А знаешь, в чем справедливость?

– В чем?

– А в том, что, может, наша работа – твоя, моя, Дока – сейчас самая важная на всем земном шаре! Ты нетерпелив! Мы делаем то, что невозможно измерить.

– Почему невозможно?

– Потому что мы работаем… на достижение… на достижение качественного скачка! Все, что происходит с нами и вокруг нас, происходит очень, очень-очень медленно. Но мы работаем не для количества – для качества! И когда скачок произойдет, мы сразу поймем и оценим все то, что произошло. Что было нами сделано для того, чтобы оно произошло! В тот же самый момент. Но не раньше…

– Откуда тебе знать?

– Я исхожу от противного.

– От какого противного?

– Если бы мы не были нужны, никто не стал бы нас столько лет сохранять и оберегать. Будь реалистом, Андрей. Мы – разведчики. Разведчики нового мира. И…

– И нам нельзя ошибиться, Каа.

– Нельзя. Ты не ошибаешься. Нет. Думаю, что нет. Андрюша, пойдем наверх. У меня глаза слипаются.

– Спишь?

– Почти, Каа.

– Мне кажется, я научилась разговаривать с Джоном.

– А раньше не умела?

– Ты не понял. Разговаривать без слов.

– А-а-а…

– Андрюша. Я тебя люблю. Вот, послушай.

– Угу. Твои?

– Мои. Не «угу», а «ага». Глупый. Люблю. Спи.

 

Глава 14

Дока разбудила примитивная матерная ругань за окном. Два голоса – визгливый, похожий на бабий, и хриплый с присвистом – костерили друг дружку на чем свет стоит. Внизу, на светофоре, новомодный красный трамвай с низкой подножкой и остеклением чуть ли не до пола не поделил жизненное пространство с престарелой корейской малолитражкой узбекской сборки. Водитель трамвая неторопливо осматривал немного поцарапанного красавца. Узбекский ас-истребитель дорожных старушек злобной Моськой носился вкруг неторопливого вагоновожатого, подпрыгивая и брызжа слюной. Изумрудный ручеек тосола, вытекающий из недр убитой кореянки, тонкой струйкой журчал под уклон новоиспеченной улицы Куинджи, а всегдашней Артёма. «Катилась по асфальту весенняя вода, стрижи крутили сальто в звенящих проводах…», всплыло в сознании Дока лет тридцать как забытое четверостишие. Эх, почему с похмелья так на романтику пробивает? Вопрос относился к разряду риторических, ответа на него не нашлось.

Из коридора донесся гул, перемежаемый глухими ударами. Холодильник на кухне включился, не иначе. Док натянул джинсы; не застегивая, надел рубашку и пошел по азимуту на уханье. Кухонный стол оказался завален грязными тарелками, стаканами и рюмками – вчера никому не пришло в голову навести хотя бы какое-то подобие порядка. Посреди натюрморта, как салютное орудие, устремленное в зенит, красовалась почти оприходованная литр семьсот пятьдесят «Абсолюта». Да, ухмыльнулся Док, дали старпёрского жару. Док не пил несколько лет – редкие дегустации марочных сухих к делу не относились. Но вот чтобы так, как вчера, почти ноль восемь поднять на грудь – такого давно не было. Доку совершенно не хотелось надираться с доходяжным Кулибиным; не его компания, не его формат. Но, будучи человеком опытным, он сразу понял, что, не выступив перед Жекой «в полный рост», ничего не достигнет, а просто потеряет время.

Теперь же настало время расплаты. Голова недвусмысленно побаливала. Страшно себе даже представить, что бы стало, будь то не шведская пятерной очистки, а какая-нибудь местная паленка или, не дай бог, самогон. Нужно было лечиться. Подобное лечится подобным. Немедля следует махнуть пятьдесят граммов и присесть ненадолго на табурет. Вскоре ощутимо полегчало, но слабость сменилась нарастающим чувством голода. Док открыл холодильник. В холодильнике Жеки повесилась мышь, причем ей не повезло дважды – потому что, очевидно, после того как она простилась с жизнью, ее вчера вдобавок и съели. Грязный винтажный холодильный агрегат, возрастом немногим моложе Дока, изнутри светился молочно-белой девственной пустотой. В хлебнице на шкафу нашлись лишь окаменевшие крошки да пара пустых высохших тараканьих яиц.

Жека, подтянув тощие ходули к впалому животу, безмятежно сопел на целибатной односпальной кровати, более подошедшей бы невинной пухлой Наташе Ростовой, нежели почти шестидесятилетнему, почти бесполому, определенно просравшему все, что только можно в жизни, существу. Док застегнул рубашку, нашел на одежной вешалке вторую пару ключей и тихо притворил за собой входную дверь. Идти в гору с похмелья ощутимо тяжеловато. Но чего не сделаешь, если по нужде. Супермаркет «Зеркальный» оказался далеко, в километре – за Театральной площадью. Затарившись всем, чем только можно, Док пустился в обратный путь – на этот раз куда как более приятный, потому что под горку.

Водка вчера капитально развязала Жекин язык.

– Я ж тебе говорю! – исступленно орал «таракан». – Я смогу повторить! Да я точно повторю! Ты что, мне не веришь?!

Портрет Сёрла под грязным стеклом, безуспешно отполированный Жекиным рукавом и водруженный на полку буфета, бликовал под тусклым светом единственной лампочки в потолочной трехрожковой люстре. Жека, тряся рюмкой и не замечая, что из нее почти все выплеснулось, распалялся больше и больше.

– Там же все элементарно! Все гениальное – просто! Смотри, есть такой слой пространства, ну, хочешь, назови его подпространство, или надпространство, или еще как. Да какая, на хер, разница, как назвать? Этот слой-то и есть хранилище неисчерпаемой энергии. Такой, что если даже всю нашу Землю сжечь, а то, что не сгорело, спалить в термоядерной реакции, и всю-всю энергию собрать, ни калории не израсходовав, – так вот, всей этой обычной энергии будет всего лишь, ну, может, одна стоквадрилионная от того, что там, в этом пространстве есть! То есть мы все, на самом деле, сейчас уподобляемся умирающим от жажды, вынужденным собирать и конденсировать мелкие капли росы в маленькую бутылочку, чтобы не сдохнуть! А сами – сами-то лежим на слое стекла, а под ним миллиарды тонн свежей чистой прозрачной прохладной воды! И все, что нужно сделать, так это, условно говоря, пробурить стекло и навсегда забыть о сборе конденсата!

– Жек, а что же тогда все предпочитают дохнуть от жажды?

– Да потому что там есть такие тонкости, до которых пока никто не добрался!

– А как же Сёрл?

– Да никак! Про него теперь только фильмы снимают. Он там мычит что-то. А ни одного прототипа, что, вроде как, были у него в шестидесятых, нигде нет.

– А где они тогда?

– Где-где! В Караганде! Ты вообще себе представляешь, что это такое?

– Ну, представляю. Бесплатная энергия…

– Да ничего ты не представляешь! Это конец всему! Всему миропорядку, что сегодня есть! С первого дня свободной энергии – другой мир. И вот Сёрл…

– А что Сёрл?

– Да сделал он в шестидесятых свой генератор. Сделал! Начала машина работать. И тут он понял, что не жилец.

– Почему?

– Темный ты. Представь себе: кто-то делает такой генератор и при этом протоколирует, как все сделано. То есть можно повторить. Как ты думаешь, где он будет, когда за ним повторят и убедятся, что устройство тиражируемо?

– Где?

– В ближайшей канаве. Без признаков жизни.

– Почему?

– Ты в Москве живешь?

– Да.

– Храм Василия Блаженного на Красной площади знаешь?

– Ну…

– Баранки гну! Что приказал Иван Грозный сделать с архитекторами храма?

– Знаю. Глаза выколоть, чтобы другого такого не построили.

– Именно! Так вот, людоед Иван Грозный был милейшим и добрейшим человеком, – Жека, блестя стеклянными глазами под тяжелыми стеклянными линзами, хрипло закаркал вороньим смехом, – сейчас таких не делают. Он-то им жизни оставил. А сейчас… сейчас сразу – редкоземельным или просто девять граммов загонят куда надо, и с концами. Поэтому Сёрл понял: никому никаких прототипов. Никому никаких схем! Все тонкости, все особенности держать в голове, и ни в каком другом месте. Потому и жив до сих пор.

– Не понял. Жека, а чего же его не грохнули, если с него как с козла молока…

– Так было уже молоко. Было. Запротоколировано, что было. А раз было, значит, и снова может быть. Но будет только в том случае, если он – живой. А с трупа какой спрос? С него взять нечего. Ему, наоборот, дать надо.

– Что дать?

– Четыре квадратных аршина под могилку.

– Слушай, Жека, а откуда у Сёрла знания?

– Так он не скрывал никогда, всегда честно рассказывал.

– И откуда?

– Из снов. Из снов его. Его сны одни и те же с детства мучили. Человечки там разные, пляшущие друг с другом и друг напротив друга.

– Молдовеняска, блядь… – задумчиво протянул Док.

– Ну, типа того, – прищурился Жека. – Только Сёрл этот рос, рос и вырос. И как-то в один из дней, проснувшись после очередного танцевального сна, врубился…

– Во что врубился?

– В то, что не человечки это.

– А кто – инопланетяне?

– Да какие в жопу инопланетяне с гуманоидами! Его осенило: человечки – это не пляшущие уродцы, а особым образом сделанные и настроенные магниты. И если их расположить так, как было увидено во сне, и раскрутить систему, то она сначала потихоньку начинает самоподдерживающее вращение, а спустя некоторое время способна запитать полезную нагрузку. Или… или если собрать немного по-другому, то она поднимается в воздух, кладя с прибором на гравитацию, и улетает. И ничего не остается, кроме пустого места. Да, кстати, еще. В процессе раскрутки температура вокруг модуля резко падает, вплоть до четырех кельвинов. А сама система, как понимаешь, работает при этом в условиях сверхпроводимости.

– Грандиозно!.. – только что и мог вымолвить Док.

– Не то слово!

Жека снял очки, закрыл глаза, обхватил голенями тонкие ножки табурета и прислонился спиной к выцветшей зеленовато-синей кухонной стене.

– Вот ты только представь себе. Не нужно больше ничего. Власть не нужна. Армии не нужны. Углеводороды не нужны. Деньги не нужны. Тюрьмы не нужны. Ничего не нужно. Любая территория на Земле – обитаема, потому что есть энергия. А есть энергия, значит, есть вода, есть тепло. А есть вода и тепло – есть любая сельскохозяйственная культура. Есть еда и питье для всех и без ограничений. И не надо больше глотки друг другу грызть.

– Коммунизм, говоришь? – еле слышно прошептал Док.

– Он самый, – не открывая глаз, ответил Жека. – Только хуйня это все. Не будет ничего никогда.

– Почему?

– А ты сам не догадываешься?

– Догадываюсь.

– Вот то-то и оно, брат. И еще. Чем безбашеннее технология, тем она опаснее, если в процессе что-то пойдет не так.

– А что тут может не так?

– Да много чего. Вот ты помнишь, в шестидесятых Сибирь осваивали? Газ, там, нефть…

– Помню, конечно. Сколько в газетах фотографий было!

– Помнишь буровые вышки? Там из пласта нефть, скважинная жидкость или газ выпирают под бешеным давлением. Если все нормально, то ставят редукторы, чтобы давление до приемлемого понизить и без неожиданностей отбирать из скважин продукт. Так?

– Ну да, – неосознанно подался вперед Док.

– А теперь смотри. Что бывает, если редуктору кирдык наступает?

– Выброс. Под давлением.

– Правильно. А если искра?

– Столб пламени до неба.

– И чего делать?

– Тушить.

– А как тушат?

– Я слышал, направленным взрывом.

– Молодец, москаль. Тушат и снова пускают поток через редуктор. Так вот, здесь все то же самое. Энергия, можно выразиться, прёт оттуда под жутким давлением. И, чтобы ей пользоваться, давление сначала надо понизить. Сбросить его – до разумного, до такого, каким можно распоряжаться.

– А если не сбрасывать?

– А если не сбрасывать, тогда взрыв. Рядом с ним все проблемы на вышках нефтедобычи – детский лепет. Словно сверхновая зажигается. Маленькое солнышко, прямо рядом с тобой. И выжигает всё на тысячи километров в округе. И, пока дырку между пространствами не затянет, жжет и жжет, не переставая. Ад по сравнению с ней – просто смешная сказка.

Док, пыхтя от одышки, поднялся с тяжелыми пакетами на четвертый, открыл дверь ключом – зачем звонить, вдруг еще спит. Но Жека не спал. Из ванной раздавалось бодрое сипение душа. Док разобрал пакеты, затарил холодильник и вышел с трубкой на балкон. Достал телефон. В динамике запульсировал двойной гудок контроля посылки вызова «Бритиш телеком». В роуминге, понял Док.

– Аллё-у! – кошачьим баритональным мурлыкнула трубка.

– Здоровэньки булы, Пэтро!

– Ой, здорово! Сколько лет – сколько зим! Ты где?

– Да в ваших краях, недалеко тут.

– Вот ведь жопа какая, а?! Я-то уехал. А то бы посидели, потёрли, как раньше…

– Ты в Англии?

– Почти. В дальней Англии. Австралия называется. Знаешь такую?

– Чего так далеко забрался?

– У меня медовый месяц.

– Опять?

– Не опять, а снова!

– Ну, поздравляю!

– Спасибо. Чего звонишь? Неужто с пятой женой поздравить?

– Да не. Ты мне и без жен дорог. Слушай, Петро. Мне деньги будут теперь регулярно нужны.

– Где?

– В Мариуполе.

– Ну, это рядышком. Сколько?

– Не больше пятнашки в месяц.

– Какие пустяки! Сделаем, конечно, даже и не думай ничего такого. По той же схеме. Сейчас распоряжусь.

– Спасибо, Петь. Я твой должник.

– Знаешь, еще непонятно, кто чей должник больше. Ну, рад был слышать!

– Взаимно!

Док и Петр выручали друг друга много раз – зачем гонять наличные через границу между Украиной и Россией, если можно обойтись без лишних сложностей. Взаимозачет – и никакого волшебства, никаких лишних банков, посредников и жуликов.

Жека прыгал посреди кухни на одной ноге, вытирая и без того блестящую лысину.

– Блин, вода в ухо попала!

– А так что, выльется?

– Должна вроде.

– Ватную палочку возьми.

– Что у меня, косметический кабинет, что ли? Откуда?

– Я тебе денег оставляю, как договаривались. – Док извлек из кармана увесистую пачку. – Когда будет нужно еще, сообщишь, тебе привезут. И еще, Жень. Надо где-то за городом дом снять.

– Спасибо. А дом снимать ни к чему.

– Как так?

– У меня есть.

– Не знал. Ты не говорил.

– Ну, не нужно было, вот и не говорил. На Белосарайской косе. Старый щитовой дом. Родительский. На сваях, в песок забитых. Веранда и одна комната. Летний дом, без отопления. Удобства на улице. Но, в принципе, круглый год жить можно, если буржуйку поставить.

– Поставим, не вопрос. Сколько тебе времени нужно?

– Если бы знать. Зависит от того, как ты пришлешь магниты. Их никто, кроме китайцев, не делает.

– Жень, я постараюсь быстро. Так быстро, как смогу.

– Ладно. Давай позавтракаем, а потом всё, что нужно, туда и перевезем.

Жека, залпом всосав пол-литра пива, принялся за сооружение завтрака, напевая под нос на мотив битловской «Yellow Submarine»:

Док смотрел на его ходящую ходуном спину. Что, вот это недоразумение и есть тот самый инструмент Провидения в достижении нашей сверхцели?! Да уж, чудны дела и неисповедимы пути Твои…

 

Глава 15

Милая сердцу моему, цвет жизни моей, прекрасная, как полуденное солнце, Амайя, пусть будут благословенны минуты, часы и дни твои, без края и конца! Ранним утром открыла глаза я, оттого что поднялся ветер. Тонкий аромат сада и весенних надежд наполнил мою комнату, шепча мне о тебе, о раннем утре нашей жизни, когда ты и я прощались с бумажными корабликами, на заре отдавая их зеркальным водам прекрасной Абасири возле нашего дома, любимая на веки вечные сестра моя.

Должна я низко склонить голову перед тобой, просить прощения, да не знаю, возможно ли, и не догадываюсь, может, письмо мое разгневает, где бы ни застало тебя, и, может, сожжешь ты его в сердцах, разорвав на мелкие клочки, или выбросишь в воду, и от этого дрожит рука моя, и брызги туши грязнят белую и чистую, как наши утренние года, бумагу. Но, надеюсь, поймешь ты меня и прочтешь его, прежде чем распорядиться недостойным листком по твоему усмотрению, а решение твое приму я с почтением и благодарностью. Много вёсен не писала тебе я, но не потому, что забыла тебя. Как могла я забыть тебя, любимая навеки сестра моя? Но все равно, нет мне прощения, и есть только слабая надежда, что позволишь ты мне рассказать историю мою с самого начала и до самого конца, и не станешь гневаться, а иначе поделом мне, и достойна я гнева твоего.

Две дюжины лет покинули нас с дня, как сказала я «прощай» и словно птенец из гнезда поднялась в теплый воздух на рассвете, улетела далеко-далёко от дома и от тебя, любимая на веки вечные сестра моя. Волею судьбы очутилась я в огромном чужом незнакомом городе, где первые дни мои были омрачены тревогой и сожалением о необдуманном поступке моем. В глубоком подвале, уставленном от пола до потолка складскими полками, освещаемом мертвенным светом, в тяжком труде безропотно провела я долгие дни, пока не заслужила отпущения и не была отдана в огромный зал, в ячейку с кассой и сканером, а каждая смена моя пыткой становилась для меня, ибо все упаковки пищали тревожным звуком, проплывая мимо сканера, и звук тот снился мне, когда забывалась я коротким сном беспокойными ночами моими. Несколько лет минуло, прежде чем решено было, что не быть мне более мучимой этим звуком, и новый день подарил мне кресло и стол на втором этаже, над залом, возле окна, а из окна видны были солнце, улица и облака. Их длинной чередой дней не замечала я, начиная и заканчивая работу мою в часы, когда темно небо и не может быть на нем солнца.

Тогда не знала я о начале коротких счастливых дней моих. И вот утром ранним на улице была я невнимательна и не уступила дорогу юноше, кто шел с раскрытой книгой в руке навстречу мне и потому не заметил меня, а я не уступила ему, и столкнулась с ним и упала в лужу на мостовую. Я приносила извинения, что не уступила дорогу ему, но юноша не слушал меня, а поднял с мостовой и просил прощения у меня, что невнимателен был и шел по мостовой с книгой открытой и, сам не хотя того, толкнул меня. Лицо его солнцу, выглянувшему из туч в мрачный день, было подобно, а имя его Кииоши, а голос его нежнее всех, что могла слышать я, и сравнить могу его лишь с твоим, любимая на веки вечные сестра моя. И каждый вечер, возвращаясь с занятий в университете, стал встречать меня Кииоши, а я не понимала, со мной ли это или не со мной, а весь длинный день проводила за моим столом у окна второго этажа в ожидании, когда смогу увидеть его и услышать дивный голос, звучащий солнечно и нежно, как звучит лишь голос твой, любимая на веки вечные сестра моя. И была вечеров наших череда сладкая и тягучая, и луна припудривала летним дождем сочащиеся небеса, и были мы с ним как одно ночами короткими, а когда розовый рассвет стучался в окно мое, неотрывно вглядывалась в лицо его я, не зная, то ли Кииоши, то ли утреннее солнце восходит в комнате моей. А однажды поняла я, что утро встречаем втроем, и Кииоши пел, а мы, я и тот, у кого еще нет имени, слушали его и восторгались им.

Но коротки были дни и ночи наши, и не смог он больше приходить ко мне, и стал жить в госпитале. Тогда стала я каждый день приходить в госпиталь к нему, но через короткое время ушел Кииоши. Утром встало черное солнце над головой моей и опалило меня, и лишилась я чувств, а когда чувства вернулись ко мне, осознала я, чрево мое лишилось плода моего, того, у кого еще не было имени. Вот стали дни мои как ночь, а слезы иссохли, и лишь дыхание мое напоминало мне, что я здесь. Невыносимо было мне, и решила я уйти к ним, к Кииоши и к тому, кто не получил имени, открыла пилюли и приняла, но стоял на пороге Кииоши, не пустил за порог, а только отстранил рукой и вымолвил: живи.

Надолго двумя ручьями вновь стали глаза мои и снова потом иссохли под черным солнцем, и вновь хотела навсегда я прекратить дыхание мое, но не отозвался Кииоши, и поняла я, потеряю его навсегда, если сотворю над собой. Стали мне приходить сны, там светило белое солнце, и, просыпаясь под черным солнцем, не понимала я, как может солнце не быть черным, хотя бы и во сне. Часто приходили сны ко мне, но не было уже там Кииоши, а был другой. Пыталась рассмотреть я его лицо, но не могла, лишь знала, что добр и светел он, как солнце на рассвете.

Одной черной ночью после дня черного солнца проснулась я, увидев впервые ясно лицо его, улыбался он мне сквозь уходящий сон мой. Как сомнамбула, поднялась я, пошла, дороги не разбирая, брела сквозь ночь и сквозь город, не помня, кто и где я, пока не очутилась в вертепе, наполненном падшими женщинами. Горечь пронзила меня, ибо вот и нашла себе место я, достойное меня, и нет оттуда выхода. Но ночь темную осветило солнце яркое, и было то не солнце, а его лицо, и не во сне, а наяву, и поняла я, что лицо то виделось мне во снах, уходя из памяти под утро, а теперь, сколько будет длиться жизнь моя, не забыть мне его лица.

Тогда снова не знала я о начале коротких счастливых дней моих, ибо он заменил мне солнце, и луну, и небо, и жизнь, и были мы одним в разных странах, городах и временах, а я купалась в солнце и небе. Но вскоре узнала я, что несвободен он и что взяла чужое, тогда устыдилась недостойного поведения своего и бежала прочь. И годами скрывалась, не смея вспомнить о днях, когда лицо его стало солнцем моим.

В последний день отчаяния, когда незаходящее за горизонт черное солнце до конца спалило мою душу, навсегда решила я прекратить дыхание мое, но снова пришел Кииоши и снова сказал: живи, и стал светом. Тогда тем же утром открылась я тому, чье лицо видела во сне, с кем была в разных странах, городах и временах и от кого бежала в смятении. Он достиг меня и увез нас вместе с той, у кого поначалу не было имени, а теперь имя ее Йоко, и начались бескрайние счастливые дни наши, и не заканчиваются они, и будут благословенны, как будешь благословенна ты, Амайя, любимая на веки вечные сестра моя.

Люблю тебя. Твоя Юкки.

 

Глава 16

– Сегодня занятия не будет, – приблизившись к детям, сообщил Алеко.

– А когда? – спросил Джон.

– Не сегодня, – бесцветно ответил наставник, повернулся и пошел прочь.

– Можно было ожидать, – Йоко встала с травы, насыпала в пруд рыбьего корма и снова села рядом с Джоном. – Не иначе, нагоняют торжественность момента.

– Да брось ты! День как день, ничего особенного. Не знаю, – пожал плечами Джон.

День и на самом деле был обыкновенным. С утра уроки, потом волейбол с командой соседней школы – Йоко стояла диагональной, Джон сидел в зале. Матч проиграли. С минимальным разрывом, но проиграли. В машине по дороге домой молчали. Пошли обедать к Кадри – и тоже молчали. После обеда надели кимоно и отправились к пруду заниматься. И вот, на тебе.

– Я знаю, почему он отменил.

– Почему, Йо-Йо?

– Они хотят, чтобы мы запомнили день.

– Зачем?

– Потому что последний день перед Посвящением.

– Да ладно! Что в нем такого? Что ты заладила – «запомнить», «последний»?!

– Джонни, другого такого у нас уже не будет. Никогда.

– Знаешь, Йо-Йо, я хочу, чтобы он быстрее прошел.

– Зачем ты всегда торопишь время?

– Хочу быстрее заняться делом! Надоело – учись, тренируйся, занимайся… Сколько можно? Я больше не ребенок!

– А мне кажется, – ответила Йоко, грызя травинку, – что они лучше знают, чем мы. И им следует довериться. Хотя бы сегодня.

У Джона пиликнул телефон. Взглянул на экран:

– Пойдем. Папа зовет.

– Переодеться надо.

– И так нормально. Неправильно заставлять его ждать.

Джон и Йоко вошли в кабинет и, подобрав ноги, сели на пол. Тогда Андрей тоже опустился на пол напротив, опершись спиной о край дивана. С полминуты молча смотрел на них, словно собираясь с мыслями, а потом тихим голосом начал.

– Родные мои! – При его словах у Йоко почему-то запершило в горле. – Завтра у вас Посвящение. Долгие годы я ждал. Никогда не волновался так, как волнуюсь сегодня, накануне. Может быть, смешно, может, наивно – ведь я не знаю, даже не могу представить себе, что будет с вами, кем вы станете, когда Посвящение будет пройдено, когда жизнь разделится на «до» и «после». Сегодня – последний день, когда мы живем во времени «до». И вот, настал он, тот день, и я больше не ваш учитель. Поэтому в наш заключительный день я буду говорить с вами так, как никогда не говорил раньше. Буду говорить не как с равными – нет, а как с теми, кто был призван, чтобы превзойти нас. Я скажу вам такие слова, какие никогда не решался произнести раньше, и по мере того, как вы услышите все, что я вам скажу, вы поймете, почему именно сегодня я об этом говорю и почему я именно так говорю.

Мне пятьдесят восемь. Что это значит? Половину века я пытаюсь понять и оценить, что происходит в окружающем меня мире. Но этого мало. Половину века я ищу ответ на самый непростой вопрос, что когда-либо был мне задан, и задан не кем-нибудь незначимым и посторонним, а задан самим собой. А вопрос звучит – «каково мое место в мире?». Вопрос формулируется коротко, всего четыре значимых слова и один предлог – короче уж некуда. На ответ же у меня ушло полвека, и не скажу, чтобы я был удовлетворен качеством ответа. Все, что есть у меня, чтобы сформулировать ответ, инструмент, каким я обладаю, чтобы приблизиться к решению, – моя собственная жизнь. Почему? Потому что единственный человек, кого я знаю глубоко и досконально – хотя, возможно, мне только кажется, что знаю, – это я сам. Значит, чтобы ответить на вопрос, чтобы подытожить все произошедшее и продолжающее происходить, мне следует обратиться внутрь себя. Зачем? Чтобы без утайки рассказать вам.

Я родился и вырос в мире, населенном миллиардами людей, таких же, как я, вне зависимости от возраста, пола, цвета кожи, образования, вероисповедания и материального положения. Все мы отличаемся друг от друга – «умнее – глупее», «красивее – некрасивее», «беднее – богаче», «удачливее – неудачливее» – только тогда, когда соблюдается одно-единственное базовое право – право на жизнь. Если же оно не соблюдается, то все мы одинаковы, потому что мертвы. Мертвый не отличается от другого мертвого ничем, потому что не может взаимодействовать с миром. И всё, чем или кем он был до того, не имеет никакого значения. По простой и единственной причине: потому что он мертв.

Математика страшна. Она числами подменяет слова, количеством заменяет качество, заставляет воспринимать суть вещей не душой, а рассудком. Рассудок можно обмануть. Душу же, а тем более Дух – никогда. Но можно заставить Душу спать. Можно прожить всю свою жизнь, так и не разбудив Душу, так ни разу ею и не воспользоваться. Историки и статистики спорят друг с другом: так сколько же погибло по итогам Второй мировой войны? Чьи выкладки более точны? Двадцать миллионов, тридцать, а может, сорок? Важно ли получить ответ? Безусловно да. Изменит ли он что-то в окружающей нас жизни? Безусловно нет.

А почему он ничего не изменит? Потому что отвратительное условие задачи как бы заранее подразумевает, легитимизирует сам факт убийства человека человеком – да, говорят ученые мужи, да, это плохо, но так было всегда, и давайте будем реалистами… Но там, где таким якобы научным отношением оправдывают сам факт убийства человека, все остальное не имеет уже никакого значения. Знаете, как-то, когда мне было столько лет, сколько вам сейчас, я встретил фантастический рассказ, написанный в жанре альтернативной реальности. Там повествовалась бытовая, житейская история – я даже сейчас не помню точно, о чем шла речь. Описываемая реальность отличалась от существующей лишь тем, что в придуманном автором мире допускался каннибализм: человек мог употреблять в пищу человека. В определенные дни и часы допускалась индивидуальная и групповая охота одних человеческих особей на других, ну а в итоге, как вы понимаете, побеждал «сильнейший». Помню, наша учительница литературы устроила в классе диспут после прочтения рассказа. Помню лица, эмоции и высказывания. И помню свои ощущения – и от самого рассказа, и от состоявшегося обсуждения. И мои ощущения сильно отличались от того, что я услышал от одноклассников. И знаете чем? Тем, что они восприняли прочитанное как фантастику. Как социальный памфлет. Как непристойный мысленный эксперимент на тему «а что будет, если…». Мое же понимание оказалось иным. Для меня в рассказе отсутствовала фантастика, потому что я вспомнил историю надзирательницы из нацистского концентрационного лагеря Бухенвальд, делавшей абажуры, перчатки и женские трусики из кожи уничтоженных заключенных.

Вы можете не понять, зачем я вам об этом рассказываю. Сейчас поясню. Дело в том, что с реальными бухенвальдскими абажурами из человеческой кожи соседствуют фантастические рассказы о людях-каннибалах, а рядом с теми и другими – цифры, повествующие, сколько миллионов человек было убито. И это как раз тот случай, когда по-разному говоря о беде, мы притупляем ощущения от нее. Даже не так – не только притупляем ощущения, но, что неимоверно страшней, переносим беду в плоскости нашего понимания из пространства «это недопустимо» в соседствующее с ним пространство «ну, так бывает…». Понимаете разницу? То есть с помощью математики и фантастики производят подвижку окна Овертона и тут же говорят: да что вы, да полно вам, так и было, и… и это естественно.

Я говорю об этом для того, чтобы еще раз твердо заявить: мир вокруг нас и человек в нем далеки от совершенства. И не просто далеки. Зачастую, вольно или невольно, люди способствуют тому, чтобы мир никогда не стал справедливым, человечным и совершенным. Скрытый или открытый каннибализм – нет разницы. Внутривидовая агрессия, потерявшая не то что рамки приличия – хотя какое приличие можно найти в каннибализме?! – но потерявшая даже базовый биологический смысл, не воспринимается обществом как чуждое, а напротив, трактуется как допустимое! «Вообще-то нехорошо, но в определенных условиях можно». А коль скоро «можно», то и условия всегда реально подвинуть в тот сектор шкалы, где теоретическое «можно» незаметно превратится в практическое «есть».

Причем, если бы все было так просто, если бы можно было разделить людей, условно говоря, на хороших и плохих – тогда можно было бы переделывать плохих и поощрять хороших. Знаете, как на войне, где в твоем окопе свои, а во вражеском, напротив – чужие, и думать тут нечего. Но нет, примитивная классификация в реальности не работает. Ты можешь жалеть несчастных, помогать им всем, чем только можно, а они ударят тебе в спину ножом – есть ведь в социуме живучий принцип: «от них не убудет, а мне надо». Был такой испано-мексиканский фильм «Бьютифул», снятый тонким знатоком человеческих душ Алехандро Гонсалесом Иньярриту. Там один из героев сказал; столько лет прошло, а я не могу забыть: «Помнишь Виктора, сына синьоры Хулио? Он переехал в Мурсию, чтобы дрессировать тигров в цирке. Он их кормил. Они для него танцевали, щеки ему лизали. Я в прошлом году водил туда свою дочь, Мерею… Она хотела взять такого себе домой. Казалось, что они его и правда любят. А в прошлом месяце я случайно встретил его мать. Один тигр разодрал ему лицо и убил его. Он их каждый день кормил. Каждый день в течение шести лет. Но хватило одной ошибки… Голодному человеку доверять опасно. Тем более, если у него голодные дети».

Общество нарочно, с определенными целями, поддерживается в состоянии, о каком сказал герой Иньярриту, в состоянии общества «голодных людей» – и, на самом деле, неважно, голодны ли они физически, или испытывают неудовлетворение лишь в переносном значении слова. Вот, сегодня прочитал: «Высоко оцененные мишленовские рестораны интересны тем, что их шефы дают тебе возможность почувствовать тончайшие нюансы вкуса и текстуры пищи. Шефы мастерски показывают всю палитру нотной линейки вкусов, утонченно и причудливо составляют из этих нот интересные, порой изысканные произведения. Чайная ложка черной икры на муссе из стерляди с кусочками замороженного свежего огурца внутри и в компоте из огурца – это блюдо от шефа позволяет ощутить изысканные переливы вкуса и нежность разных текстур». На самом деле, написано тоже голодным человеком, только в другом смысле.

Вокруг нас – атомизированное фрагментированное общество. Общество, состоящее из разобщенных людей, отдельных и отделенных друг от друга индивидуумов. Совокупность кирпичиков бытия, потерявших связь с замыслом архитектора, когда-то пытавшегося возвести самое совершенное на свете здание. Такое общество бессильно не только перед этическими, «человеческими», вызовами – потому что этика в нем остается только предметом библиотечного хранения и выспренних споров. Оно бессильно перед вызовами, имеющими нечеловеческую, то есть внечеловеческую природу – именно там, где сильны и будете нужны вы!

Я сам продукт этого старого, прогнившего насквозь общества – несмотря на то, что чем взрослее я становился, тем более отвратительны были мне его идеалы. Но тем не менее я был рожден и воспитан в нем. И когда волею судеб с вашим появлением мне довелось оказаться участником самого масштабного в истории эксперимента над сутью, составляющей человеческую природу, поначалу я, конечно же, находился в состоянии безусловной эйфории. Мне тогда представлялось, что, воспитав вас – новых людей, – можно решить все проблемы, накопившиеся в обществе, лишь за счет того, что «дальше действовать будете вы». Но чем дальше я вникал в проблему, чем больше – к безусловной радости своей – я проводил времени с вами и чем старше и взрослее становились вы, тем больше тревоги я испытывал.

Передо мной встал вопрос, такой, какой, может быть, никогда раньше не возникал ни перед кем. Мне нужно было передать вам не просто факты или сумму знаний, нет. Мне предстояло передать вам суть природы человека. Вот ту самую суть, что отличает человека, обычного, нормального, порядочного человека, – от нелюди. А где ее, суть эту, взять в чистом, можно сказать, дистиллированном виде? Оказалось, что ее невозможно изолировать от человека во всех его проявлениях. Без человека, без его внутренней красоты и внешнего несовершенства, без его взлетов и падений – она вянет, она умирает!

Вы – наши дети. Значит, вы люди такие же, как мы? Но мне с самого начала было ясно, что вы не такие, как мы. В одном, другом, третьем – не совсем такие, а в чем-то – и совсем не такие. Но как передать вам суть человеческой природы? Для меня это затруднительно даже сейчас, когда вы выросли и через несколько часов отправитесь в совсем другую жизнь, туда, где мне и таким, как я, есть место разве что в роли наблюдателей. А когда вы были малы, задача вообще не имела решений. Но она решений требовала! И тогда я выбрал один-единственный доступный для меня путь. Я сказал себе: ты должен показывать детям, «отдавать» детям жизнь такой, какая она есть. И ни в коем случае не быть при этом сторонним и беспристрастным наблюдателем. Напротив, ты должен сделать так, чтобы детям стал доступен весь спектр твоих эмоций и твоего отношения к происходящему; чтобы они видели факты и сразу же, тут же, одновременно с фактами, познавали бы твои ощущения от фактов. Чтобы, помимо суммы фактов, они немедленно могли чувствовать, как человеческая природа, человеческая суть – в данном случае моя – реагирует на предъявляемый ей факт. Я исходил из того, что я есть репрезентативное представление «среднего человека», а значит, мои реакции типичны и как раз составляют репрезентативную картину человеческой этики, той самой этики, без какой человек как категория реальности просто не может существовать.

Остается всего несколько часов до момента, когда вы – таковы условия эксперимента – уйдете в отрыв. Когда вы станете другими, не переставая – а я очень на это надеюсь! – не переставая все же быть людьми. Вам придется решать столь сложные задачи, к каким мы, старые, исторически уходящие поколения человека, оказались не готовы. Можно обсуждать, почему мы не готовы, но я не буду. Я не ищу оправданий. Я не хочу разводить мудрствование на пустом месте, там, где не стоит. Вместо этого в последние оставшиеся у нас с вами в старом качестве часы я обращаюсь к вам с просьбой. Безусловно, я отдаю себе отчет, что высказываю всего лишь просьбу. Просьба ведь представляет нечто желаемое для просящего, но она вовсе не обязательна к исполнению тому, кому она адресована.

Моя просьба одновременно проста и неимоверно сложна. В ней тоже всего четыре значимых слова. Вот они: постарайтесь руководствоваться человеческой этикой. Вам будет дано очень многое. Прежде всего, у вас будет власть над миром. Над нашим миром, тем миром, что шаг за шагом будет все больше становиться вашим и все меньше – нашим. Да, возможно, ныне существующий человек представляет собой тупиковую ветвь развития и дни его, в связи с этим, сочтены. Да, возможно все это так. Но я прошу вас при принятии решений всегда иметь в своих сердцах человеческую этику. Ведь она как раз и есть тот самый огонь Прометея. Огонь, какой тысячелетиями пытаются погасить – а он живет. Его душат – а он дымит, но все равно потом разгорается. Помогите нашему огню. У нас больше не на кого надеяться. Вся наша надежда на вас. Поймите простую вещь: тот факт, что мы оказались неспособны, еще не означает, что мы безнадежно плохи и что нас следует стереть с классной доски истории, как недостаточно изящное или неправильное решение! Я не прошу вас о снисхождении. Я прошу о понимании и сочувствии – это совсем другие вещи.

Я не могу влиять на вашу логику хотя бы потому, что не обладаю теми интеллектуальными способностями, что даны вам. Но я обращаюсь к вашей глубинной сути, потому что верю, что она во многом совпадает с моей. Потому что я верю, что мы, условные старые, и вы, условные новые, едины в Духе. Только если это так – только тогда у всего того, что происходит с нами, есть смысл. Я хочу, чтобы в грядущей истории переходного периода от сегодняшнего человека к человеку завтрашнему вы не поступили с нами, как конкистадоры с коренным населением Америки: уничтожив почти полностью, а разбитые деморализованные остатки – заперев в резервациях. Помните, что мы и вы – всего лишь две стороны одной медали. Стесав рисунок с одной из сторон, вы превратите всю медаль из исторического артефакта в бессмысленный кусок металлолома. И, пожалуйста, отнеситесь к своим предкам с пониманием и состраданием. Хотя, возможно, они – то есть мы – и не особо того достойны.

Я не питаю иллюзий в отношении сегодняшних людей. Да, материал, что называется, спорный. Но, молю вас, пожалуйста, оставьте им право выбора! Позвольте им самим решать, на чьей они стороне, даже если их решения будут вызывать у вас раздражение. Оставьте им свободу воли и свободу совести! Хотя бы потому, что они не что иное, как ваша глубинная суть. Просто эта суть не смогла вовремя пройти такую коррекцию, какую посчастливилось получить вам. Да, нам сегодняшним поздно давать шанс. Но, возможно, нам его уже дали. Наш шанс – вы…

– Что-то совсем расклеился старик, – выйдя на улицу, пробурчал под нос Джон. – Сплошные «простите – извините».

– Ты дурак или прикидываешься? – гневно стрельнула глазами Йоко.

– А что?

– А ничего, спасатель Вселенной. Здоровенный какой вымахал, а ничего не понял.

– Все я понял, – выдавил из себя Джон, пунцовея щеками.

– Если кто тут и есть супермен, так это он – тот, кто битый час пытался достучаться до твоей тупой головы. Твой отец! – сказала Йоко и медленно пошла к своему дому. Потом обернулась:

– В полночь! Не проспи!

– Вообще не лягу… – пообещал ей Джон.

 

Глава 17

– Пойдем искупаемся, что ли, – Жека устало вытер пот со лба. – Все равно в моей берлоге порядок наводить – дело бесполезное. Чем усерднее прибираешься, тем больше бардака вылезает.

Дальний угол единственной комнаты хлипкого старенького щитового домика, когда-то давно без особого усердия вымазанного снаружи салатовым, а внутри розовым, был чуть ли не до потолка завален всяким скарбом, начиная со старых осциллографов, телевизоров, электродвигателей, трансформаторов и заканчивая мотками проволоки, фарфоровыми изоляторами древней конструкции, кусками канифоли, свинцовым припоем и коробками с лампами, диодами и транзисторами. Были в хозяйстве даже лейденская банка, советский бытовой видеомагнитофон «Электроника ВМ-12» и туалетный ершик.

– Неиспользованный! – заметив скабрезную ухмылку Дока, поспешил объявить Жека.

– Ты про видак? – рассмеялся Док. – Вечереет уже. Дует. Вода холодная, замерзнем.

– Так и есть, – согласился Жека, – но ополоснуться после всей этой пылищи не помешает. В душевом баке воды не было, я полчаса назад набрал, не нагрелась еще, дай бог к завтрему поспеет. Давай в лиман.

Дорога оказалась недлинной. По узкой тропинке в сторону морского пляжа, потом под девяносто градусов вправо, метров пятьдесят сквозь заросли камыша в человеческий рост, а сразу после – спокойное водное зеркало с бегущей мелкой рябью. И никакого ветра. Штиль.

– Я вообще тут больше, чем в море, люблю, – довольно ворковал Жека, стягивая с худющих цапельных ног старые брюки с прожженной дыркой на левой ягодице. – Здесь спокойно.

– Только, как я погляжу, мелко очень.

– Так мы за глубиной не гонимся. Заходи, не бойся.

Док приготовился ощутить неприятный холодок, но зря. Вода мелкого лимана оказалась теплой как парное молоко и по-домашнему уютной.

– Хочешь – садись, хочешь – ложись. Шину видишь? – Жека поднял руку, указывая в сторону берега. Там в кустах действительно валялась старая автомобильная покрышка. – Это я принес.

– Зачем?

– Сейчас узнаешь.

Жека поковылял в заросли камыша, выцепил оттуда шину, принес и аккуратно, не подняв брызг, положил ее в воду рядом с Доком.

– Подушка. Чтобы лечь и голову не мочить. Плюхайся давай, – и сам, не дожидаясь, пока Док сядет в неглубокую воду, улегся, опираясь шеей на бортик покрышки. Док лег на спину рядом.

– Уютно здесь. В сотне метров чуть ли не шторм начинается, а тут тихо, – умиротворенно протянул Док.

– И тепло, – добавил Жека. – Как будто нарочно, чтобы мы понимали, что такое уют. Что мы дома.

– Ты это о чем?

– Да о жизни. Вот представь себе. Всего-то в сотне километров над головой – безвоздушное пространство и космический холод. Жизнь как форма существования белковых тел невозможна. Космические корабли бороздят просторы Большого театра. Одни лишь суровые ребята в скафандрах бодро несут свою непростую вахту. А тут у нас – тишь-гладь да божья благодать. Вода тридцать три градуса. Лягушки квохчут. Водомерки олимпийские соревнования устраивают.

Док лежал в теплой спокойной воде. Голова его покоилась на покрышке, кисти рук как-то незаметно оказались зарыты в теплый донный песок. Высоко в небе, словно рабочая пчела, медленно пыхтел слева направо маленький самолетик.

– И вот смотрю я на всё это, – голос Жеки звучал приглушенно, – и понимаю, что неспроста оно так устроено.

– Как?

– Мудро. Очень мудро. Очень-очень. Так устроено, что ты в любой момент можешь остановиться, приглядеться ко всему этому круговороту, ко всей бесконечной суете, и внезапно понять: оно тут неслучайно. Не само оно возникло. Не на пустом месте.

– Так ведь хрен кто остановится, – с сожалением отозвался Док.

– А вот не скажи. Мы же с тобой здесь, – рассмеялся Жека.

– Мы с тобой погоды не делаем.

– Знаешь, что я понял?

Док повернул голову и вопросительно кивнул.

– А понял я, что никто тут погоды-то не делает. Кроме того или тех, кто всё это придумал – с закатами и рассветами, со штилем и ураганами, с солнцем, луной и звездами, с букашками, дикими зверьми и даже с нами, запускающими космические корабли бороздить Большой театр, будь он неладен. И они, те, кто придумал, – они навсегда. А мы с тобой – так, преходящая натура.

– И что?

– А понял я в результате, что всё это, что вокруг нас, нужно беречь. Потому что оно нежное и хрупкое. В нём везде – своя жизнь. Такая, какую мы создать-то не можем. А вот разломать, испоганить, снести, убить – так это за милу душу!

– Слушай, Жека…

– Чего?

– Ты вот вчера говорил, что на энергетический пошел, что твой отец…

– Ну да, отец… Только я не из-за отца пошел.

– А почему?

– Да время было такое. Хотелось чего-то большего. Свершений хотелось. Мы же с тобой почти ровесники. Ты разве не помнишь? Начало семидесятых. Да все мальчишки во дворе космосом бредили! Тогда же чуть ли не каждый месяц новый ракетный запуск, или у нас, или у американцев. Луноход-раз, луноход-два, стыковка «Союза» с «Аполлоном». Помнишь?

Док помнил, как подростком спёр у отца неполную пачку диковинных, никогда до этого не виденных сигарет «Союз – Аполлон». Какой год-то был? Ну да, тысяча девятьсот семьдесят пятый.

– Я в инженеры-энергетики и пошел, чтобы в ближайшем будущем космическую энергию осваивать. Мечта во мне такая жила. Хотел документы в отряд космонавтов подавать. Кто же знал, что всё так обернется.

– Жалеешь? – Док поднялся из воды.

– Конечно. Как не жалеть. Хотя… – Жека ненадолго задумался, – …теперь уже не жалею. Благодаря тебе.

– А я-то тут с какого боку?

– С твоей поддержкой я всё наверстаю. Всё, что пропустил и упустил. Я ведь не безнадежный. Башка-то работала. Откладывала в дальний угол, что надо.

– Это в такой дальний угол, как в хате тут у тебя? – с улыбкой спросил Док.

– Ну да! – смущенно улыбнулся в ответ Жека. – Пригодится еще. Подальше положишь, поближе возьмешь. Ладно, пойдем. А то и вправду скоро замерзнем.

Картошку пекли в костре рядом с домом.

– Пить будешь? – спросил Док.

– Не, не буду.

– Чего так?

– Так я ведь вообще не пью.

Док громко засмеялся.

– Чего ржешь?

– Вообще? Не пьешь?

– Ну да. Вообще.

– А вчера?

– А вчера было за встречу.

– Жень, ты не поверишь, я тоже вообще не пью!

Улыбка искривила тонкие губы Жекиного жабьего лица.

– Ну и дела! Как это мы, два непьющих, вчера-то конкретно выступили!

– Ага! – продолжал смеяться Док. – И на старуху бывает проруха!

– Я хотел пользу обществу приносить, – Жека смотрел мимо Дока, куда-то вдаль. – Не, ты не смейся. На самом деле хотел. Только обществу я с моими хотелками даром оказался не нужен. И с тех пор ситуация еще страшнее стала. Энергия стремительно заканчивается. Потому что все вокруг, не переставая, жрут и айфоны с автомобилями меняют чуть ли не каждую неделю. А где столько энергии взять? Мы выживаем-то ведь всего-навсего по одной причине.

– По какой?

– А по такой, что из семи с лихуем миллиардов хомо сапиенсов шесть, из поколения в поколение, влачат жалкое существование на доллар в день и настоящего доступа к энергетическим ресурсам не имеют. Стелют на ночь себе степь, укрываются пальмовым листом. И если даже четверть этих полупервобытных начнут потреблять столько же энергии, сколько потребляет золотой миллиард, то наступит энергетический коллапс. Это термин такой, приличный. А если говорить нормальным языком – кирдык. Мы в тупике. Атомная энергетика опасная и грязная. Тепловая – менее опасная, но не менее грязная. Гидростанции страшно опасны.

– А эти-то чем не угодили?

– Так убивают живность в реках. Разрушают устойчивые биоценозы. Приводят к обмелению и гибели рек. А нет реки – нет почвы вокруг. Нет почвы – есть пыльная буря. Есть буря – вот и наступает пустыня. Такова цена получаемой на гидростанциях электроэнергии.

– А как же все эти ветряки, приливные станции, солнечные батареи, электромобили, «зеленые» там разные с их экологией? Разве не выход?

– Выход? Выход через вход! Ветряки до́роги, требуют квалифицированной настройки и обслуживания. Приливные станции? Их очень мало, и любой приличный шторм превращает движущиеся элементы конструкций в щепки. Солнечные батареи по определению нуждаются в солнечном свете. Где ты его севернее пятьдесят пятой параллели в нормальных количествах видел? Сплошные облака по триста суток в году. Про электромобили вообще молчу. Мало того что законы физики никто не отменял, и если оно разгоняется до сотни за три с половиной секунды, то и мощности оно потребляет не меньше бензинового двигателя. Но в бензиновом-то энергия производится локально, а тут ее нужно где-то произвести, затем по проводам – заметь, с потерями! – передать, потом, опять же с потерями, аккумуляторы зарядить и потом с потерями же – разрядить на полезную нагрузку. Ну и, вдобавок, когда эти тысячи тонн пальчиковых аккумуляторов начнут массово подыхать, потребуется их утилизация, потому что они слеплены из жутко токсичных материалов! Не декларируемая утилизация на одном заводе для телевизионщиков, а настоящая. А это опять энергия. Вот поэтому-то и получается, что реальный выход всего один.

– Свободная энергия?

– В точку. Но тут мы с тобой ходим по лезвию ножа. Дефицит энергии – инструмент сдерживания тех самых шести миллиардов, кому не повезло. Но тут тоже палка о двух концах.

Да он философ, подумал Док.

– Причем, может, и не о двух, а больше. И тогда это не палка, а объемный многогранник. Вот мы говорим – свободная энергия. Но – «свобода приходит нагая». И что в итоге?

Вопрос Жеки не то чтобы поставил Дока в тупик, но насторожил. У простых вопросов часто бывают непростые ответы.

– Я думаю, Жень, что следствий будет несколько.

– Правильно думаешь. Как минимум два. Прежде всего, людям нельзя давать свободную энергию в руки, потому что они ее недостойны. Знаешь, если индивидууму годами вдалбливать, что он свинья, то рано или поздно он захрюкает. Ну и второе: добыча свободной энергии технологически опасна. Очень опасна. А у нас ведь как? Целые подъезды в домах падают от взрывов газа, потому что умельцы кривыми ручками лезут, куда не следует. А тут ведь не газ. Тут всё серьезнее и страшнее…

Знал бы ты, насколько ты прав! Док смотрел на Жеку, неловко перекидывавшего из руки в руку выуженный из костра пышущий жаром картофельный клубень. Да только ведь есть такие, кому не вдалбливают, а хрюкать они начинают вполне себе самостоятельно.

Лет семь тому Доку довелось быть в Тоскане, в замке старого знакомого, с кем плотно работал в девяностых. Тогда он, правда, жил на Урале и ни о каких тосканских замках слыхом не слыхивал. Приятель встретил Дока прямо у ворот, с час водил по поместью, показывал, рассказывал. Затем отобедали и, расслабленные, уселись у камина – дело было зимой.

– А вот интересно, – спросил хозяин замка, – какие у тебя чувства были до того, как началось?

– Ты что имеешь в виду?

– Ну, всё это. Перестройку, кооперативы, бизнес, частную собственность.

– Да простые у меня чувства были. Я врачом работал. День простоять да ночь продержаться – вот и все мои чувства.

– Не, ну ты как-то коротко. Не может так быть, вот чтобы так просто.

– Ну, если глобально брать… Я хотел пользу людям приносить.

– Принес?

– Принес. Как принес, так и унес.

– А чего так?

– Тараканьи бега заебали.

– Ты о чем? – приятель наконец закончил раскурку сигары и смотрел на Дока если не с нежностью, то уж точно с симпатией.

– Вот прямо о сути твоего вопроса. Я хотел им быть полезным, а попал в мясорубку: или ты играешь по их правилам, или идешь вон, какими бы ни были твои амбиции и твоя амуниция.

– Ну, что выбрал ты, я знаю, – хохотнул собеседник, выпустив облачко сигарного дыма. – Жалеешь?

– О чем?

– О том, что все иначе повернулось.

– Теперь уже нет. Я бы с этими шакалами бок о бок просто бы не выжил. Сожрали бы. Или сам загнулся. Инфаркт, инсульт, да мало ли достойных причин.

– Понятно, – хозяин замка положил сигару в пепельницу и принялся за кьянти. – А вот у меня другая мотивация тогда случилась. Сильная. Настолько, что дух захватывало.

Он сделал паузу.

– Мне денег хотелось. Тупо хотелось денег. Я ведь тогда даже себе представить не мог, что такое деньги. Не лопатник пухлый, не сундук с лавэ под лавкой в избе, а именно деньги. Как сущность, как суть, как категория. Не понимал ни их, ни про них. Только в книжках читал. Начитался всякой умной чуши и захотел. Знаешь, как в анекдоте – так ебаться хочется, аш шкулы шводит. Так вот…

Латифундист замолчал. Было видно, что не с мыслями он собирается, а оценивает – говорить дальше или хватит. Достоин Док услышать то, что он скажет, или нет.

– Я денег хотел. Так хотел, что убить за них мог. Вот если бы кто-то на пути моем встал – убил, не раздумывая.

– Убил?

– Что?..

– Ну ты кого-нибудь убил?

– Нет.

– Ну и слава богу.

Легко осуждать, думал Док. Вот, хотел убить. Мог бы. Но не убил. Может, случай не представился. А может, бравирует. Сколько лет-то уже с тех пор под горку укатилось. Да и кто я такой, чтобы его осуждать? На каком основании? Только лишь потому, что я никого никогда убить не хотел, а вместо этого от смерти спасал? Что я перед деньгами под их дудку никогда не плясал? А достаточна ли причина моего мнимого превосходства? Ладно, этот – миллиардер. Умный и откровенный. А сколько их, примитивных, лишенных всего из поколения в поколение, деградировавших, кто за доллар или за десятку реально убивает и не задумывается! А потом говорят: ну, так получилось, был пьян, не помню. Так почему этого, напротив меня, я должен считать таким же, как те кровожадные твари? Чем он заслужил?

Док смотрел на Жеку, вонзающего редкие плохие зубы в горячую картофелину.

– А знаешь, – Жека принялся за буженину, – мне иногда кажется, что я разгадал суть жизни. Ну, не всей, конечно, но многого.

– Давай, излагай.

– Вот есть всякие там разные религии. И есть такие, что говорят: вот это – грех. Допустишь грех – будешь наказан.

– Ну, правильно. Надо же как-то паству окормлять, – отозвался Док.

– Только вот, думаю я, боги с ангелами и чертями не имеют к этому никакого отношения.

– А кто тогда?

– Всё гораздо проще. Вот представь себе ведро воды.

– Представил.

– Ты стоишь на горочке с ведром, только не на самом верху, а, допустим, на середине. И выливаешь ведро себе под ноги. Что с водой будет?

– Потечет под уклон.

– Не всегда. Есть аномальные зоны, где сила тяжести меняет знак.

– Ну, если я в аномальной зоне, тогда потечет вверх.

– Правильно! И разницы нет никакой! Куда направлен вектор силы, туда и потечет. Вряд ли боги вот каждую секунду, запыхавшись, решают вопрос – куда течь воде. Было при сотворении установлено правило: воде течь по вектору силы тяжести, и точка. И сколько там триллионов лет ни пройди, а вода вот именно так – текла, течет и течь будет.

– И что из этого?

– А из этого то, что вряд ли кто-то какие-то там суды для душ устраивает. Слишком мелкий повод творцам разбираться. Думаю, процесс происходит автоматически. Как в выносном офисе банка в супермаркете, работает обыкновенный скоринг. Только тут не про деньги. Я бы назвал эту систему «система кармических автоматов». Каждому при рождении дается запас прочности – ну, как кредит, с верой в твое будущее. А дальше ты живешь. Делаешь что-то дельное – запас твой увеличивается. Лажаешь, подличаешь – тает твой запас прочности. А когда – всё, приехали, финальные титры пошли, – тут система и выдает окончательную оценку. И результатов у нее всего два: пропуск в следующую жизнь или – разборка на корпускулы, и привет.

– Должен быть еще один вариант, – не согласился Док. – Когда система не понимает, что делать. Отсылка к экспертизе вышестоящими товарищами.

– Ну, может, и так, – поддакнул Жека. – Точно утверждать не могу, ибо не был. А если и был, то ничего не помню. Хотя, скорее всего, нет никаких третьих вариантов. Или «да», или «нет» – помнишь бритву Оккама? Не плоди сущностей без необходимости. Работает? Работает. И нефиг усложнять!

Док вспомнил, как в школу приезжали телевизионщики, снимали какую-то муть, а параллельно отбирали бойких и фотогеничных ребятишек на будущее. Он тогда прошел конкурс и весь девятый и десятый периодически снимался на Центральном телевидении. Суть передачи заключалась в том, что ребят вывозили на встречи с интересными людьми, на места их работы – в вузы, на заводы и фабрики, – а интервью проходили не в студии, а в настоящей рабочей обстановке. Однажды снимали на хлебозаводе. Директор, герой соцтруда – лауреат – депутат с модельной стрижкой, в накрахмаленном отглаженном халате, отвечал на вопросы под прицелом трех камер. Чтобы оживить будущий выпуск, директор предложил детям слепить из теста булочки и засунуть их в печь. Когда выпечка была готова, после съемки всеобщего единения и радости прожектора погасли – эта сцена была последней. Техники стали сматывать кабели, операторы – размонтировать здоровенные, как чемоданы, камеры, а Док подошел к герою, чтобы задать еще один вопрос, на этот раз не для протокола. Но вопрос так и застрял у него в горле. Герой-лауреат-депутат жестом подозвал к себе мастера цеха и вполголоса сказал той:

– Слушай, убери отсюда это говно!

Женщина взяла в каждую руку по подносу с испеченными детьми булочками и рогаликами и куда-то пошла. Док последовал за ней. Пройдя полцеха, она повернула направо, открыла какой-то бак и ссыпала все, что было на подносах, туда.

– А куда это потом? – спросил у нее Док.

– На переработку, – ответила она и махнула рукой в сторону стоявшей в стороне большой гудящей машины.

Док подошел к машине как раз тогда, когда пожилой рабочий вываливал содержимое бака в широкую горловину, где что-то гудело и вращалось. Шум стоял страшный.

– Дядь, а, дядь, – прокричал рабочему на ухо Док, – а что из этого будет?

– Сейчас мельница всё помелет, и в хлеб будут добавлять. В самый дешевый.

– А как же это есть потом можно?

– Да никак, бля, – сплюнул под ноги рабочий. – Хлеб будет мало того что жесткий, так зачерствеет за полдня, если не быстрее.

– А кто ж его ест?

– Да есть кому есть, – скаламбурил мужик. – В больницы отправляют. В тюрьмы. В армию – у солдата-то живот с голоду всегда подтянут, что угодно сожрет. Ну и частный сектор берет, знамо дело…

– Зачем?

– Свиней кормить! Они на этом дерьме вес быстро набирают!

– Эй, Док, ты где?.. – пощелкал пальцами перед его лицом Жека.

– Прости, задумался что-то.

– Так вот, я и говорю. Не хочется на переработку, на корпускулы. Хочу след в жизни оставить и дальше достойно пойти.

Утром Док, вспоминая вчерашний день, сидел на заднем диване такси, уныло преодолевавшего полторы сотни километров от Белосарайки до донецкого вокзала. С тяжелым сердцем оставил он Жеку. Такие, как он, не выживают в этом мире – теряются, проигрывают, пропадают. А ведь они, может, и есть то самое, тот смысл, ради какого вся жизнь вертится. Не латифундисты, не бандиты, не политики, не академики, не гопники – а вот эти, неприспособленные, обманутые и униженные, но чистые душой и помыслами. А с другой стороны, он же сам, чудик, про бритву Оккама вчера и распространялся. Может, правильно, что «украл, выпил, в тюрьму!»? Может, так и надо?! Может, вообще всему миру вокруг пора на переработку, чтобы свиней потом кормить, и нечего с ним больше носиться и цацкаться?! Не добавляло спокойствия длящееся годами молчание Олафа. Раньше лез с поводом и без, чуть ли не каждый день, а теперь – молчок. Кто он? Кто за ним стоит? Чего они от нас хотят? И вообще, кто мы для них? Да и потом – кто сказал, что Олаф на нашей стороне?! Откуда у меня такая уверенность? Может, мы для них просто инструмент. Инструмент для того, чтобы в каком-то смысле расчистить площадку. Уберечь ее от катаклизма. И, может, вовсе не для себя мы ее сберегаем. А для кого тогда?

– Я радио включу? – спросил таксист.

– Да, конечно, – ответил Док.

Над пыльной полуденной донбасской степью взлетел тихий голос Андрея Мисина.

И то правда, подумал Док. Хватит ныть. Соберись, тряпка!

 

Глава 18

Йоко постучалась в комнату Джона на втором этаже в пять минут двенадцатого.

– Зачем стучать? Так заходи! – Джон вышел ей навстречу.

– Ну а вдруг ты спишь.

– Йо-Йо, хоть сегодня не издевайся. Заснешь тут. Мандраж полный.

– Что, страшно?

– Не страшно, а тревожно.

– У меня тоже всё не на месте. Час еще почти.

– Пойдем в плейстейшн порежемся, Йо-Йо. Не сидеть же просто так.

– Пошли.

В гостиной горел нижний дежурный свет. Джон потянулся было за пультом освещения, но Йоко остановила:

– Не хочу верхний.

Джон пожал плечами – не хочешь, как хочешь, потыкал джойстиком в экранное меню «Need for Speed»:

– Ты на чем, Джон?

– На желтом «ниссане».

– Тогда я на красном «корвете». И потише сразу сделай.

– Зачем?

– Так твои родители спят.

– Скажешь тоже! Прямо десятые сны видят! Будут они спать в такую ночь…

Стены озарились огнями ночного города, пространство комнаты наполнилось пульсирующим электронным битом, ревом моторов, скрипом тормозов и визгом шин.

Алеко беззвучно возник в дверном проеме. Джон порывисто поднялся с дивана, выключил телевизор.

– Алеко, что с собой брать?

– Себя не забудь, и нормально, – отшутился наставник.

В офисе Алеко проводил Йоко и Джона в переговорную, вышел, закрыл за собой дверь. Двумя зелеными точками мигали часы на стене. Полночь. Три минуты первого, пять минут, семь… Дверь открылась. На пороге стояла миловидная молодая женщина лет двадцати пяти в длинном, совершенно не офисном платье. В правой руке она держала портфель-кофр, с какими разъезжают менеджеры по продажам, – такие чемоданы обычно под завязку набиты образцами и рекламными проспектами.

– Господи, ну когда же я научусь не опаздывать! Приношу извинения! Я – Элизабет, можно просто Лиза! – она протянула ладошку «лодочкой».

– Здравствуйте, я Джон!

– Очень приятно, добрый вечер, меня зовут Йоко!

– Скорее уж «доброй ночи»! – рассмеялась Лиза. – Присаживайтесь! Вы, наверное, хотите знать, кто я. Я – ваш куратор. Я буду отвечать за всё, что происходит с вами в Конференции, с сегодняшнего дня и до момента, когда вы получите право быть самостоятельными. У нас заведено, что на Посвящении куратор обязательно лично встречается с кандидатами. Хотя, как вы понимаете, всё можно делать и дистанционно – никак на результат не повлияет. Но такова традиция, а традиции мы стараемся не нарушать. Что ж, нам пора начинать. Сообщите мне о вашем желании или нежелании пройти Посвящение.

Джон встал из-за стола. Лиза махнула рукой – сиди, но Джон остался стоять.

– Сообщаю, что я действительно хочу пройти Посвящение.

Йоко поднялась следом.

– Сообщаю, что я на самом деле хочу пройти Посвящение.

– Хорошо. Знаете ли вы, с какой целью собираетесь пройти Посвящение?

– Да, мэм! – голос Джона дрожал от волнения. – Для того, чтобы создать, поддерживать и защищать Кольцо, любой ценой, даже ценой своей жизни.

– Йоко?

– Я согласна с Джоном, мэм.

– Ваши ответы понятны и приняты. Ваши желания озвучены. Теперь, прежде чем мы начнем процесс Посвящения, я должна предупредить вас. Вы обязаны отдавать себе отчет в том, что, приняв Посвящение, вы становитесь участниками Конференции, а в дальнейшем, высоко вероятно, – членами Кольца, что накладывает на вас тяготы и ограничения. Понимаете ли вы это?

– Да, мэм!

– Так точно, мэм!

– Также я должна предупредить вас, что за всю жизнь у вас будет только одна возможность отказа от задания, доверяемого вам Конференцией. Одна-единственная. В случае повторного отказа вы будете навсегда исключены из состава участников Конференции без возможности восстановления. Отдаете ли вы себе отчет в этом?

– Да, мэм.

– Да, мэм.

– Хорошо. Противоречий с процедурой не выявлено. Тогда я, будучи куратором, начинаю Посвящение Йоко и Джона в участники Конференции.

Лиза открыла объемный портфель, извлекла из него устройство в форме параллелепипеда, чем-то напоминающее древний лазерный принтер. На верхней грани устройства виднелась площадка в форме ладони, немного отличающаяся по цвету от остального материала корпуса. Лиза не торопясь отрегулировала по высоте ножки, очевидно выставляя горизонтальный уровень, занесла ладонь правой руки над сенсорной площадкой и мгновение спустя коснулась ее. Тотчас над устройством сформировался яркий вращающийся, сотканный из света куб; затем он стал менее ярким, а внутри возникло объемное подсвечиваемое изображение.

– Ничего особенного, – усмехнулась Лиза, – просто так будет видно лучше. А вообще, есть стандартные порты эйч-ди-эм-ай и четыре-ка, можно и на обычном телевизоре посмотреть, если хотите.

– Нет-нет, пусть так остается! – воскликнул Джон.

Голографический фильм демонстрировался в полной тишине. Йоко просто замерла в кресле, а Джон, щурясь, пытался найти более удобный ракурс просмотра.

– Сейчас увеличу картинку, – сказала Лиза. Световой куб стал в полтора раза крупнее.

Непонятно почему происходящее внутри куба не воспринималось как реконструкция или компьютерная графика. Все смотрелось совершенно достоверно. Было ясно, что демонстрируемое – результат документальной съемки. Сцены сменяли друг друга в полной тишине.

Люди четырехметрового роста высаживались из непохожих на летающие тарелки и самолеты летательных аппаратов необычной конструкции на покрытую буйной зеленью планету с торчащими в небо километровыми секвойями. Из трюмов они извлекали установки, похожие на саркофаги, – из них появлялись звери и птицы, динозавры, гады и рыбы, женщины и мужчины человеческого рода. Внизу картинки медленно прибывал в длине горизонтальный столбик шкалы времени. Исполинские люди учили людей человеческого рода охоте, рыбалке, земледелию, металлургии, вкладывали в их видовое сознание, в индивидуальный и коллективный опыт навыки, знания и умения.

– А как же происхождение человека от обезьяны? – обескураженно спросила Йоко.

– Понимаешь ли, Чарльз Дарвин и Ганс Христиан Андерсен были людьми одной профессии, – рассмеялась Лиза.

– Какой?

– Оба сказочники. За всю историю так называемой эволюции ни разу не было зарегистрировано возникновение нового вида в результате этой самой эволюции. Погибали виды – да, сотнями и тысячами. А возникнуть ни одному так и не удалось.

Тем временем фильм продолжался. Человеческий род осваивал планету. Люди путешествовали, расселялись, воевали друг с другом, смертельно болели, терпели неудачи и поражения, погибали – но век за веком человечество крепло. Появлялись селения, города, фабрики и заводы. На планете не было смены времен года – всегда лишь теплая весна и мягкое лето.

Камера сменила точку съемки и откатилась далеко в космос. Дотоле спокойно вращавшаяся планета внезапно, не прекращая вращения, молниеносно перевернулась.

– Эффект Джанибекова, – бесстрастно прокомментировала Лиза.

Волна высотой в полтора километра восстала и смертельным лезвием понеслась в направлении нового экватора, сметая всё на пути. В приполярных областях атмосферу сорвало, и космический холод моментально заморозил земную кору, убивая всё живое. Когда вода потопа схлынула, оставив за собой новые моря и озера, до неузнаваемости изменив рельеф, планета оказалась покрыта толстым слоем грязи из осадочных пород и ледниками. Разрозненные группки людей, случайно выживших на возвышенностях, оказались на грани вымирания. И вновь появились корабли, а их пилоты несколько столетий ликвидировали последствия катастрофы.

Менялись ракурсы съемки. Каждый раз камеры фиксировали события, не отраженные в официальной человеческой истории, и почти все – трагические. Бесчисленное количество раз грандиозные катаклизмы ставили под сомнение возможность выживания человеческого рода – но всегда кто-то приходил ему на помощь. И всякий раз после восстановления популяции исторические архивы тщательно корректировались, чтобы вымарать возможные нестыковки, чтобы исключить для потомков саму возможность думать, что история их предков не обошлась без стороннего вмешательства.

Джон и Йоко, словно завороженные, безотрывно смотрели внутрь светящегося куба. В этот момент Лиза остановила демонстрацию.

– Документальная съемка, обязательная к демонстрации кандидатам в ходе Посвящения, показана полностью. То, что вы увидите дальше, представляет собой не реальные события, а компьютерную симуляцию. Готовы? Тогда смотрим.

Точка съемки поднялась с поверхности планеты на уровень околопланетной орбиты. Внезапно орбиту планеты стали пересекать небольшие тела, похожие на астероиды – но очень рыхлой структуры. Камера стала приближаться к одному из них. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он состоит из замороженной космическим холодом однородной пылеобразной массы. Тело, захваченное гравитационным полем планеты, устремилось к ее поверхности. В плотных слоях атмосферы тело моментально оттаяло и превратилось в жидкую грязь, обрушивающуюся на поверхность планеты тяжелым смертоносным дождем.

Камера снова отъехала на орбиту. Грязевых тел оказались многие миллионы. Они влетали в гравитационное поле планеты, захватывались им и выпадали на поверхность нескончаемым дождем, состоящим из жидкой густой грязи. Вскоре вся поверхность планеты исчезла под слоем грязи.

Мановением руки Лиза остановила фильм.

– От поверхности грязевого слоя до поверхности планеты не менее полутора километров грязевых отложений. Срок высыхания грязи как минимум несколько миллионов лет. На поверхности грязевого слоя не сможет удержаться ничто. Крупные живые объекты неизбежно утонут и опустятся на дно. Так работает «эффект трясины». Высшие формы жизни на планете принципиально невозможны. Вдобавок, не поздоровится никому, потому что все существовавшие пищевые цепи будут разрушены. Высадка спасателей на планете невозможна – их оборудование и они сами утонут в трясине. Ситуация не поддается коррекции. Планета необитаема.

Лиза сделала небольшую паузу.

– Однако можно не допустить фатального развития событий. Посмотрим, каким образом.

Демонстрационный ролик начал вновь прокручиваться с самого начала. Но, за несколько мгновений до появления грязевых глыб на орбите, планету полностью заслонил сферический голубоватый мерцающий экран.

– Силовой купол, – пояснила детям Лиза.

Камера приблизилась к границе купола. Прилетающие извне грязевые глыбы, вместо того чтобы оказаться захваченными гравитационным полем планеты и упасть на ее поверхность, отталкивались силовым куполом в обратном направлении и рикошетом улетали дальше в космическое пространство.

– Теперь планета спасена. Катастрофы не будет. Купол создается и поддерживается с помощью технологии Кольца. В основе Кольца лежит совместная координированная активность участников Конференции. Вы помните, для чего проходите Посвящение? – Лиза встала с кресла. Джон и Йоко встали со стульев.

– Да, – тихо-тихо, едва слышно, сказала Йоко. – Мы проходим Посвящение для того, чтобы создать, поддерживать и защищать Кольцо любой ценой, даже ценой своей жизни.

– Вы готовы пройти Посвящение сейчас?

– Да.

– Да.

– Начинаем Посвящение. Джон.

Мальчик подошел к проектору и положил ладонь правой руки в центр сенсорной зоны.

– Джон, достаточно. Теперь Йоко.

Когда Йоко убрала ладонь с сенсора, Лиза прикоснулась к сенсору, объявив:

– Посвящение произведено. Посвящение закончено.

Световой куб погас. Лиза подняла проектор и стала укладывать его в портфель. Защелкнула замки. Открылась дверь переговорной. На пороге возник безмолвный Алеко.

– Коллега отвезет меня в гостиницу. Рано утром мне улетать. Возможно, мы с вами больше никогда не встретимся. Но всегда будем на связи. Пора прощаться. Сейчас вам нужно выспаться. Завтра наставник даст подробные инструкции, каким образом следует пользоваться активированным теперь для вас доступом в Конференцию. Я благодарю вас за прохождение Посвящения и поздравляю в качестве полноправных участников Конференции.

Алеко поднял Лизин портфель и вышел из переговорной. Лиза было последовала за ним, но остановилась и обернулась к детям.

– Вы, возможно, разочарованы – процедура оказалась совсем неторжественной. Участники Конференции не разделяют мнение, господствующее в нынешней земной цивилизации, что из каждого серьезного события следует делать балаган, такой, чтобы его можно было показывать по телевизору в прайм-тайм. Для нас важнее не форма, а содержание. Хорошо, что вы не испытываете разочарования от произошедшего сегодня, и, надеюсь, не испытаете его никогда. – Лиза помахала Джону и Йоко рукой и, уже удаляясь, закончила: – Этому миру больше не на кого надеяться. Не подведите.

 

Глава 19

– Добрый вечер! Сегодня у нас в гостях известный ученый…

– Ма, чего делаешь? Не спишь?

– Нет, телевизор смотрю.

– Добрый вечер.

– Александр Владимирович! Почему в России, откуда в последнее время такое количество людей кричат, что атеисты – это бесстыжие животные? Отчего такое количество людей плошают и при этом надеются на бога? Откуда такое количество людей требуют запретить, как несоответствующее нашим великим русским российским идеалам, изучение тех наук, которые связаны с мозгом человека, которые кричат, что нужно оставить преподавание дарвинизма только по выбору учащегося? Откуда такая тяга к мраку?

– Можно с тобой?

– Конечно, заваливайся давай. Мороженого хочешь?

– Не, не хочу. А отец где?

– Часа два, как в офис ушел.

– А чего? Ночь же.

– Сказал, для Дока что-то нужно написать.

– Боюсь, что это тоже наше эволюционное наследие. Вера во всякие сверхъестественные мистические силы, в духов, в богов, в призраков и так далее. Это естественное состояние человеческого мозга, а вот атеизм, рационализм, материализм – это неестественное состояние человеческого мозга. Нас эволюция к этому не приспособила, и нужно прилагать очень большие усилия, чтобы подавить в себе свои естественные позывы. Мозгу проще существовать в мире, где все непонятности, неизвестности заполняются какими-то вымышленными силами, причем такими – личностными силами. Почему дует ветер? А вот ветру… Легче всего для человека это объяснить тем, что ветер – это какое-то существо, обладающее волей, намерениями. Вот ему хочется, и он дует. Дальше уже легко придумать. Вот он сегодня дует отсюда сильно, наверное, он хочет меня наказать за то, что я вчера что-то не то сделал, ну и так далее. То есть это – то, что у нас лучше всего в мозге развито. Это способность, так называемая… модель психического состояния другой особи. Мы… наш мозг заточен под социальные контакты, чтобы выживать в группе и поддерживать свой авторитет, репутацию, и так далее, так далее… Поэтому наш мозг – это такой специализированный аппарат для решения социальных задач и для прогнозирования действий других особей, других индивидов. Поэтому мы, глядя на объект, самое легкое, что мы… самая простая для нас операция, эффективно, что мы умеем делать по-настоящему хорошо, – это определить ее цели, намерения, понять, чего она хочет и что она сейчас будет делать. Мы это прекрасно применяем к людям, просчитывая, там, реакцию собеседника, партнера, начальника на наши действия, поэтому мы можем манипулировать другими людьми, избегать их гнева, добиваться… и так далее, так далее. Мы это очень хорошо умеем, но это умение очень легко переносится на все остальное, не только на людей, на животных, на силы природы, на все непознанное. Почему произошло какое-то событие? Почему там…

– Ну, цунами за грехи покарало!..

– Понятно. Как там дела?

– Как и раньше. Никак.

– Док скоро вернется?

– Не знаю. Думаю, нет.

– И отцу не говорил?

– Нет, не говорил.

– Да, кто-то умер, близкий человек, за что, непонятно, а… Самое простое объяснение – предположить, что это чья-то воля, чье-то намерение. То есть мы приписываем человеческие мысли, волю, намерения, мотивы, рационализм какой-то человеческий, приписываем всему непознанному и создаем в своем воображении вот какие-то силы. Мы не видим этих деятелей, но они наверняка есть, раз все это происходит, то есть раз это произошло, значит, кто-то это сделал. Как поэт говорит, если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно. Мы постоянно приписываем намерения объектам, у которых нет никаких намерений, и создаем в своем воображении, вот… какие-то мыслящие существа, которых в действительности нет. На всякую психическую функцию можно найти болезнь или такую область мозга, повредив которую мы эту функцию… этой функции лишаемся.

– Вы хотите сказать, что определенным путем, скажем, методом стереотаксиса, в центре мозга там, в Петербурге, методом там какой-нибудь криодеструкции, можно повлиять так, что крайне религиозный человек, который верит в бога и абсолютно уверен, что он обладатель божественного огня, без которого он не был бы человеком, что вот, удалив, заморозив этот кусочек коры головного мозга или более глубоких структур головного мозга, можно сделать так, что этот человек перестанет верить в бога?

– Вы знаете, в данном случае ситуация немножко обратная. Я боюсь, сейчас скажу неполиткорректную вещь, но, для того чтобы глубоко религиозного человека сделать убежденным атеистом и материалистом вот таким методом, методом изменения в структурах мозга, там нужно не что-то разрушить, а что-то добавить.

– То есть вы хотите сказать, что существует обратная…

– Да, существуют области в теменных долях коры, разрушение которых достоверно… две небольшие области, слева и справа, про которые было показано, что их повреждение, этих областей, приводит к тому, что у человека достоверно возрастает склонность к религиозно-мистическим переживаниям, ощущениям, то, что психологи называют «самотрансценденция», когда человеку начинает казаться, что он разговаривает с богом, или чувствует там его присутствие, единство со Вселенной, такие мистические переживания. Их частота достоверно повышается при повреждении этих участков. Похоже на то, что есть некие участки, которые подавляют склонность мозга конструировать такие вот галлюцинации, такие вот ощущения, вот. И, соответственно, уже известно, как повысить склонность человека к такого рода религиозным переживаниям.

– Ма, у меня дело к тебе.

– Давай.

– Поговори с папой, пожалуйста.

– Что такое?

– Я боюсь, они так, как сейчас, ничего не добьются.

– Что не так?

– Конференция считает, что нужно действовать иначе.

– А почему тебе с ним самому не поговорить?

– Мам, субординация. В Конференции субординация. Общение с родом всегда начинается через мать. Только если ее нет, тогда через кого-то другого.

– Прости, Джон. Я не в курсе всех ваших выкрутасов.

– Ма, это не выкрутасы. Переключи, а?..

– …а сегодня невесты у нас – Адель, Дарья и Елена, а бороться они будут за Ивана.

– Иван, тридцать один год. Расстался с женой, потому что не смог ужиться с ее мамой в однокомнатной квартире. Иван владелец булочной, живет в Швейцарии. Любит петь, играть на гитаре и готовить сыроедческие блюда. Гордится тем, что в двадцать лет заработал свой первый миллион. Признается, что не умеет говорить ласковые слова. Предупреждает, что питается только овощами и фруктами. Иван никогда не обратит внимания на меркантильных, истеричных, распущенных барышень. Увлеченные карьеристки тоже не вызовут у него симпатии. Женится на мулатке, азиатке или русской красавице без бурного прошлого, но с огромным желанием стать многодетной матерью.

– Здрасьте!

– Здравствуйте…

– Нет, Вань, сразу хочу сказать, ни на ком вы не женитесь, если вы только фрукты и овощи едите. У нас программа называется «Давай поженимся», нам нужны сильные, здоровые, а не малахольные мальчики, что это…

– Значит, вам нужна мулатка с российской душой, правильно?..

– Да…

– …с азиатским разрезом глаз…

– И чтобы жить с ней в Швейцарии!

– И хочу, чтобы она была как чистый океан!.. Чтоб можно было погрузиться с аквалангом, и было чисто…

– Правильно, ну только с голодухи могут быть такие фантазии! Давайте знакомиться. Знакомьтесь с первой невестой!

– Так что там у них не так?

– У них, на самом деле, все так. За исключением одного.

– Привет, Иван! У меня была первая любовь, его звали Иван. Закончилось тем, что у нас в восемь лет была свадьба с бумажными кольцами. Может быть, это был ты?

– Интересно! Пойдем, проверим!

– Адель. Двадцать пять лет. Модель. Певица. Преподаватель английского и испанского языков. Гордится тем, что сама себя обеспечивает и помогает родителям. Признается, что любит грузить собеседников своими разговорами. Предупреждает, что мужчина должен баловать ее завтраками по утрам или массажем после работы. Адель рассталась с состоятельным кавалером после того, как его любовница испортила им романтический вечер. Надеется, что с Иваном у нее не будет подобных сюрпризов.

– Что замолчал?

– Думаю, как сформулировать.

– Придумал?

– Придумал. Ма, в схеме не хватает одного блока. То есть они всё правильно сделали. Но без него модуль неуправляем. Он после раскрутки или останавливается, или разгоняется в запредельный режим и улетает без возврата.

– Что это за блок, Джонни?

– Регулятор, ма.

– Типичная девушка средней полосы России. Здрасте!

– Спасибо!

– Расскажите, как любовница вашего мужчины испортила вам жизнь.

– Ну, мы сидели с ним на веранде у него в доме, и неожиданно внезапно врывается это… какая-то девушка, начинает на меня агрессивно высказываться, кто это такая… На что он отвечает… он растерялся тоже, не ожидал. Он сказал, что… мне, что не волнуйся, это всё… у меня с ней всё несерьезно, и у меня, как бы ты для меня важнее, охрана вывела ее после этого.

– А сколько ему лет-то было, что у него там охрана, ну… он что, старый, что ли?

– Ну-у-у, он возраста моей мамы, ну чуть за сорок… за сорок там…

– И как работает?

– Его нужно посадить в схему, а потом осуществить запуск. Но не как обычно, а под контролем.

– Под чьим контролем?

– Под контролем члена Кольца или его доверенного лица.

– Ты хочешь сказать…

– Да, я хочу сказать, что это могу сделать я. Также это сможет сделать отец. И еще это можешь сделать ты.

– А-а-а… Он вас баловал, наряжал, как куклу?

– Да… ну, да… он меня баловал. Он сказал, что если бы ты не была такой, ну, крутой, как он сказал, то я бы, ну я бы так перед тобой не… не расстилался…

– Да, я считаю, что она явно была с ним скорее ради денег, а не по любви, это учитывая, что он возраста ее матери… О какой там любви может идти речь, скорее всего, там корыстный расчет, не более того.

– Потом что-то он стал пить, выпивать, да?

– Да-а-а, сначала у нас всё было очень красиво, и мне понравилось его чувство юмора, его щедрость, его внимание, то, что он тоже очень любит музыку. Мы как-то вот на одной волне…

– Вы пели в барах в то время?

– Да, я работала в ресторане. Да, я пела. А ему это, как он говорил, ему это не очень нравилось.

– Где взять регулятор?

– Сделать его здесь нереально. С этой стороны Кольца нет технологии.

– Так где взять?

– Там же, где и барабанчики. У нас есть контакт. Нужно физически его забрать.

– Так-так… А сколько регуляторов нужно? Один модуль – один регулятор?

– Нет, мама. Регулятор предъявляется модулю оператором. Он как ключ. А дальше модуль подключается к инфосети Кольца и работает под управлением Кольца. Но в самый первый раз нужны все трое: модуль, оператор Кольца и регулятор.

– Понятно, сын. Я скажу папе.

– Хорошо. Я ему потом всё-всё объясню. С картинками и цифрами.

– Ревновал?

– Да он говорит: ой, зачем ты туда идешь, ты там непонятно кто…

– Ну, тогда вложил бы в вас деньги, сделал из вас звезду…

– Он же серьезную девушку ищет, с серьезными намерениями, для серьезных семейных отношений, а у нее там за спиной такая история…

– Аделечка! Значит, хочу зачитать, у нашей Адели есть определенные требования. Значит, во-первых, вы будете петь, это прямо вы мечтаете…

– Да, я мечтаю!..

– …это будет ваша карьера. Не будет убираться. Очень, значит, должна быть домработница, дарить цветы и подарки вы должны два раза в месяц…

– Ха-ха-ха, ну, можно и чаще!..

– …нужно финансово помочь маме и бабушке…

– Ну, так это же хорошо!

– Вы не поняли! Это за ваш счет, милый мой!..

– А что, я согласен, потому что я тоже помогаю своей маме…

– …и еще она будет заниматься благотворительностью. Правильно я прочитала из анкеты?

– Да, ну… я не говорю, что всё только за его счет, я тоже буду работать и как бы общий бюджет…

– Ну, если помогать маме и бабушке… А мама инвалид? Вы уточняйте просто…

– Не-е-ет, не-е-ет, не инвалид!

– Ну, я так понимаю, мама на пенсии…

– Да что вы! Какая пенсия, ей сорок пять лет! Вот, написано у меня: «живет в Испании», я так понимаю.

– Просто, ну-у-у, мы помогаем все в семье друг другу, то есть бабушке все мы как бы скидываемся, высылаем что-то, помогаем…

– Ну, так все равно, вы уточняйте, что это – надо делать!

– Адель, показывайте сюрприз…

– Слушай, малыш. А почему ты раньше молчал?

– Так мы же Посвящение всего неделю назад прошли. До Посвящения – кто ж мне такую информацию доверит?

– Понятно. Прости, сразу не подумала.

– Ладно, мам. Спи давай. Не залеживайся тут. Я пошел.

– Хорошо, Джонни. Спокойной ночи, маленький мой.

– Спокойной ночи, мама.

– …я за Лену!

– А я за Дарью!

– Ну, первая девушка тоже классная…

– Деньги копите, юноша! Что там – «классная», «не классная» – Адель не про вашу честь! Нет, не потянете. Ни Адель, ни Дашу. Короче, так. Я думаю, вы уже решили, к кому пойти. Идите. В любом случае мы вас поддержим. Проходите…

– …мне надоели потрясения всякие, мне хочется, чтобы рядом был человек, которому я по-настоящему нужна, и мне очень нравится, что он с головой, что он молодой парень, и он тоже любит музыку, и самое главное, чтобы нам было хорошо вместе…

– Я приглашаю всех выйти и поддержать Ивана!

– Лена, добрый день, я считаю, что ты растопила мое сердце. Хоть у тебя и были долгие отношения, но я думаю, что я смогу еще раз этот огонь поднять и расшевелить. Так что прошу пойти со мной!

– У нас сегодня есть пара – Иван и Елена! Если вы одиноки или вам понравился кто-то из участников сегодняшней программы, пишите, а я желаю, чтобы любимый человек обязательно сказал вам: «Давай поженимся!» Удачи!..

 

Глава 20

Ни письмами, ни звонками Жека не баловал. Всякий раз, когда Док, не вытерпев, звонил сам, отвечал скупо:

– Да так, ничего особенного, работаем пока…

Отшучивался:

– Когда будет? После дождичка в четверг, ну, или после тумана на шабад!

Док отдавал себе отчет, что выглядит глупо, но ничего поделать с собой не мог. Ждал, не находил себе места, надеялся. И прекрасно понимал, что в ситуации от него ничего не зависит. А хотелось бы, чтобы зависело. Только как?

С недавних пор Дока преследовал один и тот же сон. Он в концертном зале, за кулисами. А зал огромный, может, даже не зал, а дворец спорта. Начинался сон всегда с одного и того же. Док сидит в гримерке – видит кофры с одеждой, гитары в футлярах и на стойках, какие-то гитарные примочки и, наконец, понимает, что он – музыкант, и, судя по всему, не простой, а звездный. В комнате больше никого нет, свет приглушенный. Смотрит в зеркало, но лицо свое видит лишь в общих чертах. В ушах оживают внутриканальные мониторы:

– Готовность полторы минуты. Аншлаг. Начинаем. Свет, стартовый паттерн!

В зале запускаются лазеры и прожектора, потолочный свет фэйдером сводят в ноль, первые слайды транслируются на экран задника сцены.

– Готовность одна минута. Звук, подавайте интро!

Звукачи начинают транслировать в портал стартовый марш в исполнении духового оркестра длиной ровно тридцать две секунды.

– Ребята, при выходе через правую кулису аккуратнее. Плохо лежит кабельный тоннель, не споткнитесь. Ударник, перкуссия, бас, ритм – раз, два, три, пошли! Клавиши – выход через десять, девять, восемь…

Док сидит в гримерке и опять пытается увидеть свое лицо. А лица нет. Группа уже играет, и Док откуда-то знает, что остается тридцать два такта до вступления его соло. Вскакивает с кресла, надевает гитару, прописанную в сет-листе для двух первых композиций, и бежит к выходу на сцену. Зал ревет, танцпартер беснуется. До вступления «соляка» шестнадцать тактов… двенадцать…

Док выпрыгивает на авансцену. Зал начинает визжать и топать. Левой рукой машет залу, правой впихивает «гвоздь» акустического шнурка в торец гитарной деки. Гитарный стек хрюкает – но так и задумано: играем как всегда, немного грязно, небрежно, фирменным саундом, так, как нас любят! Восемь тактов… Четыре… Погнали!

Тут Док понимает, что никогда не держал гитары, не знает нот, не учился музыке. Кривой неумелый удар по струнам – стадион заполняется омерзительным фуззом его расстроенной гитары, перекрывающим пульсирующий слаженный групповой бит.

Каждый раз Док просыпался и понимал, что сон-то – не про хард-рок. Сон – про него самого, про ситуацию. Столько лет потрачено, столько сил, столько денег. Создано фамильное гнездо, рождены дети – им уже почти девять! Еще три года, и Посвящение. Значит, нужно дать им технологию добычи энергии. А ее нет, как минимум – в ближайшем будущем, как максимум – вообще.

Жека всякий раз сетовал – не хватает всего-то одной-двух зацепок. В чертежах и рисунках с жесткого диска Олафа было многое. Но несколько важных точек отсутствовали. А это все равно что не было вообще ничего. Кому нужно устройство, если оно не работает, и непонятно, как его запустить? Ведь даже когда тебе вручают, допустим, холщовый мешок, а в нем куча пружинок и шестеренок, и при этом говорят: это будильник, – ты все равно оказываешься в более выгодной ситуации. Потому что уверен: в мешке – полный набор деталей, и если постараться, поломать голову, покомбинировать, то рано или поздно, это уже от твоей квалификации зависит, все равно ты будильник соберешь. Все шестеренки встанут на место, заведешь, и никуда он не денется – затикает.

Иногда, когда канал позволял, Жека запускал видео в мессенджере, и Док мог наблюдать его изможденное озабоченное лицо с сине-черными кругами под глазами.

– Понимаешь, в чем дело, – устало вещал он Доку, – вот тебе, допустим, восемнадцатый век. Конные повозки, паровые двигатели, первые автомобили. Еще даже Попов с Маркони радио не изобрели. Вот такой мир вокруг, ну, не первобытный, конечно, но, как бы выразиться, кондовый. А теперь представь на минуту, что в этот мир каким-то образом взяли и закинули мобильные телефоны, базовые станции и коммутаторы. И что? Разве мобильники не будут работать в восемнадцатом веке, если есть от чего их запитать? Да ёлы-палы, еще как будут! Вот ровно как в нашем двадцать первом, точно так же! Никакой разницы! А всё почему? А потому что физическим принципам глубоко параллельно, что там написано в летоисчислении – восемнадцатый или двадцать первый. Но тем-то восемнадцатый и отличается от двадцать первого, что в восемнадцатом мы девяти десятых принципов, воплощенных в конструкции мобильных устройств, еще не знаем. Даже не догадываемся, как оно работает. Картинку нам покажи – будем тупо репу чесать! Картинка есть, а понимания нет. Вот и сейчас у нас всё то же самое: слышим звон… Кстати, – продолжал Жека, – знаешь русские поговорки?

– Какие?

– Про нас с тобой. Ну, например: «ума палата».

– Конечно, знаю.

– А вот ни хера ты не знаешь. Это только первая часть.

– Да ну?! А как дальше?

– Ума палата, да ключ потерян.

Док рассмеялся.

– Я рад, что тебе весело, – стебанулся Жека.

– Не больше, чем тебе.

– Ладно, не ворчи. Давай еще добавлю. Собаку съел…

– Ну?

– …да хвостом и подавился!

– Сильно, – пробормотал Док.

– На тебе и третью до кучи. Дело мастера боится… закончи фразу.

– Жень, иди в жопу.

– В жопу мы всегда успеем. Дело мастера боится, а мастер – дела…

В один из дней августа, когда у Дока уже давно было утро, а у Жеки стояла темная глубокая ночь, раздался звонок. Жека хрипло проорал: «мыло сними!» – и отключился. В электронном письме лежала одна-единственная ссылка. Док скачал видео, запустил. Снято было на телефон, но культурно – очевидно, догадался привинтить к «самсунгу» стационарный штатив.

– Гляди внимательно! – хрипел Жека за кадром. Поначалу камера смотрела не туда, потом оператор все же сообразил повернуть ее как надо. На полу комнаты лежала здоровенная литая чугунная станина – не иначе как от токарного станка спер, подумал Док. К ней несколькими болтами было пришпандорено устройство, его Док видел уже не раз и не два.

– Вот, включаю! – загудел стартовый мотор, карусель начала вращаться. Вращение становилось все быстрее, раздался гул.

– Ну, ёшкин кот, подшипник говно, заклинит! Ща, погоди, не выключаю запись! – В кадре грязные руки быстро заменили опорный подшипник. – Всё, нормалек, повторяем запуск! – Снова звук стартера, вращение карусели. – Отключаю на хер стартер! Смотри!

Стартер смолк. Карусель продолжала вращаться. Прошло с полминуты, вращение убыстрилось.

– Смотришь? Ха! Это цветочки, ягодки впереди! – В кадре появился маленький квадратный металлический поднос. На нем кружка, в ней растворимая кофейная бурда.

– Не допил вот, – рассмеялся за кадром Жека, – а теперь смотри, что будет.

Рука вдвинула поднос прямо над вращающейся каруселью, разжалась и исчезла из кадра. Поднос завис в воздухе, едва заметно подрагивая.

– Видишь, дрожит? А знаешь почему? А потому что поток нестабилен! Сейчас прибавлю оборотов, все будет хорошо.

Дрожь подноса и правда прекратилась. Кофейная жидкость поднялась и стала бликующей полусферой выпирать из кружки наружу, потом вылетела вверх и шаром зависла над ней. Поверхность жидкости пошла мелкой нехорошей рябью. Внезапно шар потерял стабильность, соскользнул в сторону и немедленно обрушился рядом с установкой, превратившись в коричневую лужу.

– Поздравляю, – издевательски сказал за кадром Жека, – кружок юннатов «Умелые руки» только что продемонстрировал вам лабораторную работу на тему «бытовая антигравитация», ну а наша телестудия на этом свою программу заканчивает, до новых встреч в эфире.

Через месяц антигравитрон стабильно держал нагрузку – предметы зависали и могли часами висеть над вращающейся каруселью. Еще через месяц Жека разобрался, как снимать с установки крутящий момент и подавать его на обычный электрогенератор переменного тока.

– Я теперь богатый человек, – смеялся он, обнажая в кадре редкозубую улыбку, – могу за электричество не платить, а еще и на сторону продавать. Укрэнерго скоро разорится, их судьба в моих руках!

– Слушай, мне в город надо, недели на полторы, – позвонил он вскоре.

– Ну, поезжай. А что там у тебя такое?

– Да есть дела.

Через две недели Жека прислал с десяток селфи. На фоне знакомой Доку кухни полкадра занимала довольная Жекина физиономия, а на второй половине светилось смущенной улыбкой миловидное женское лицо.

– Вера. Одноклассница, – пояснил герой-любовник. – Тридцать лет не виделись. Уехала в Германию, вышла замуж.

– А теперь чего? – спросил Док. – Где муж?

– Объелся груш!

– Я только технически не понял, – сказал Док, – как вы там размещались?

– А, ты про мой топчан? Так я с твоей помощью теперь богатый человек, выкинул его до ее приезда, завез из «Икеи» борцовский татами.

– Положила она тебя на обе лопатки?

– А то! – в голосе Жеки появилось что-то такое спокойное, мурлычущее, вселяющее уверенность: дело сделано.

Вера уехала обратно в Ганновер. Жека взял две недели на доводку очередного варианта конструкции – и замолчал. Ну подумаешь, сколько раз уже было такое. Но тут, дней через десять, позвонил Петро.

– Слухай, а ведь твой протеже в этом месяце за деньгами не приезжал. Чего делаем?

– Давай подождем, там разберемся.

На звонки Жека не отвечал – абонент недоступен, и все дела. Док набрал Петра:

– Петь, можешь своих ребят послать на Белосарайку? Тебе быстрее, чем мне через одну шестую экватора лететь.

– Да без проблем. Адрес давай.

Дня через четыре Петя прислал письмо. В нем не было текста, только снимок фрагмента полосы позавчерашнего номера местной городской газеты.

В Мариуполе увековечили самогонный аппарат

В минувшую субботу в кафе «Чарка», что на Приморском бульваре, открылся необычный памятник самогонному аппарату. Это изготовленный в Мариуполе металлический памятник с красивой подсветкой и небольшим фонтанчиком в нем, из носика которого в кружку льется вода.

Открытие проходило перед посетителями кафе. На входе всем пришедшим предлагался бесплатный самогон и закуска, что поднимало градус настроения. В зале был установлен декоративный самогонный аппарат. Ведущие, одетые в костюмы героев фильмов «Самогонщики» и «Золотой теленок», активно общались с гостями. Проводились конкурсы и викторины.

У самогона в нашей стране богатая история. Во времена Владимира Великого он назывался «вареное вино» или «перевар». Во времена Ивана Грозного напиток получил название «корчма», и только в 1917 году вошло в обиход всем знакомое слово «самогон».

В кафе находится постоянно действующая выставка самогонных аппаратов, с которой может ознакомиться любой желающий. Поэтому и решение установить соответствующий памятник вполне оправданно. Он прекрасно вписывается в общую тематику заведения. Организаторы признают, что в Черкасской области уже есть подобный памятник, но тот посвящен самогону, а мариупольский – самому легендарному аппарату.

В Украине производство самогона на продажу запрещено 204 ст. Уголовного кодекса Украины, которая предусматривает штраф от пятисот до тысячи пятидесяти необлагаемых минимумов доходов граждан или ограничение свободы на срок до трех лет. Ответственность за производство самогона для собственного потребления предусмотрена статьей 164–16 Административного кодекса, что влечет за собой наложение штрафа от ста до пятисот необлагаемых минимумов доходов граждан. Произведенный в кустарных условиях на продажу самогон может нанести серьезный вред здоровью потребляющего и даже отправить человека в реанимацию.

Запрет самогоноварения является спорной темой в обществе. Огромное количество граждан Украины считает домашний самогон, «горилку», национальным продуктом, а его употребление – народной традицией. Однако, предупреждает милиция, производство самогона без соблюдения правил техники безопасности может оказаться опасным для жизни. Так, еще не прошло и месяца, как в Першотравневом районе в селе Белосарайская Коса при взрыве самогонного аппарата был полностью разрушен дачный щитовой дом на берегу моря. По случайности, обошлось без возгорания соседних строений. На месте разрушенного дома образовалась воронка глубиной около полутора метров, в домах в радиусе ста метров взрывом выбиты стекла. Тело хозяина дома, пятидесятивосьмилетнего преподавателя профтехучилища, до сих пор не обнаружено.

Док сидел и тупо перебирал, что осталось у него от Жеки – фотографии, видео. Набрел на один непросмотренный файл.

– Стихи недавно попались, – Жека устало щурился в объектив камеры, – вот думаю, давай, тебе прочту, что ли.

– Понравилось? – Рука Жеки потянулась, чтобы выключить камеру, но остановилась. – Я хочу тебе сказать… что мне хорошо. От всего. От дела хорошо. От тебя хорошо. И, знаешь, Вера сказала – вернется.

Док машинально нажал на паузу. Он никогда не видел Жеку таким счастливым.

 

Глава 21

Перрон за окном лоснился от холодной влаги. Мелкая водяная пыль – то ли тумана, то ли дождя – матово поблескивала в воздухе под утренним солнцем.

– Долго стоим?

– Семь минут.

– Пойдем подышим.

Андрей молча кивнул и вышел из купе в коридор.

– Свежо, – Кадри инстинктивно вздрогнула, – сколько здесь?

– Ты о чем? – Андрей повернулся, набрасывая свою куртку ей на плечи.

– Обо всем.

– Плюс пять. В градусах. А в метрах, – Андрей достал телефон, – четыре пятьсот.

Мимо нестройной вереницей тянулись усталые низкорослые тибетские люди, как муравьи тащившие объемные тюки и «челночные» сумки. Маленькая девочка, уцепившаяся крохотным кулачком за мамину юбку – обе руки матери были заняты поклажей, – проковыляла было мимо, но разжала руку, остановилась и с интересом уставилась на Кадри. Мать, встав в отдалении, позвала – раз, другой. Кадри достала из кармана конфету, присела, протянула девочке, взяла за руку, подвела к матери. Та что-то буркнула недовольно, девочка опять схватилась за край юбки и, вихляясь из стороны в сторону, побрела следом, то и дело оборачиваясь.

– Как они живут здесь? – глаза Кадри блестели то ли от осаживающегося тумана, то ли от чего-то другого. – Страшно себе даже представить, как тут зимой.

– Живут, как везде, – спокойно сказал Андрей. – Думаешь, мы сильно отличаемся?

– Не знаю, – Кадри сосредоточенно разглядывала носки своих кроссовок.

– Пойдем, пробирает до костей. Через четыре часа будем в Лхасе.

Поезд тронулся. Кадри глотнула воды. Голова болела меньше – дорога потихоньку потекла под уклон. Андрей сидел напротив у окна. Задумался – Кадри знала это специфическое выражение лица. Совсем седые виски. И трехдневная щетина, инеем припорошившая щеки и подбородок, словно искусно отлитая из серебра. Андрюша, мой Андрюша, когда мы успели так повзрослеть?

В номере гостиницы Кадри опустилась в кресло, щелкнула пультом. Андрей улыбнулся:

– Ты хоть что-то в их щебетании понимаешь?

– Нет. Даже по интонации не могу вычислить, о чем говорят. Другой мир. Совсем другой. Слушай, пошли. Давай не будем тянуть.

Отдали таксисту заранее распечатанную бумажку с адресом. Доехали быстро. Пожилая женщина – ее волосы были стянуты в тугой пучок на затылке – открыла дверь, проводила вглубь двора, на террасу. Вышел мужчина средних лет. Андрей с поклоном, как научил Док, отдал медальон, держа латунную блямбу на весу, зажав шнурок между ладонями. Мужчина ушел, через несколько минут вернулся с небольшой плоской коробочкой. Положил на стол, отошел в сторону. Жестом показал – берите, это ваше.

Андрей поклонился, взял коробку, спрятал в карман куртки. Поклонился еще раз, посмотрел на жену – пора уходить. Кадри отрицательно мотнула головой, сделала шаг вперед. Мужчина вскинул взгляд. Достала телефон, нажала кнопку автопереводчика. Телефон женским голосом сказал:

– Wǒ xiǎng kàn kàn nǐ de cháng bèi. Wǒ yǒu wèntí xūyào wèn tāmen. Qǐng bùyào jùjué wǒ.

Мужчина утвердительно кивнул и скрылся в доме.

– Что ты сказала?

– Я сказала, у меня есть к ним вопросы.

– Думаешь, они будут с нами разговаривать?

– Не знаю. Но даже не попытаться – это глупо!

– Хорошо, как знаешь.

Андрей опустился на обшарпанный стул у стены и замолчал. Кадри, как встревоженная львица, мерила шагами внутренний дворик – то по периметру, то по диагонали.

– Сядь, в глазах от тебя рябит.

Кадри присела рядом.

– Прости, я волнуюсь.

Дверь снова отворилась. К гостям вышел седовласый мужчина китайской наружности с необычайно правильными чертами лица. Его нельзя было назвать красивым, но в то же время было в нем что-то, что заставляло вглядываться в его лицо снова и снова.

– Здравствуйте, я Кадри, а это мой муж, его зовут Андрей! – сказала Кадри по-английски. – Мы…

– Я знаю, кто вы, – перебил ее мужчина приятным баритоном с безупречным оксфордским произношением, – согласитесь, было бы странно, если бы мы заранее не поинтересовались. Мы рады видеть вас здесь. Хотя нам и не рекомендовано непосредственно общаться с нашими гостями, думаю, сегодня я могу воспользоваться исключением из правил.

Хозяин дома – а по всему ощущалось, что это именно он, – положил на стол небольшую белую карточку с иероглифом:

– Так пишется мое имя. Меня зовут Инь. Присаживайтесь, пожалуйста. О чем вы хотите спросить?

Несколько секунд Кадри собиралась с мыслями.

– Господин Инь, кто вы?

– Я полагаю, – вежливо улыбнулся Инь, – речь идет не только о моей персоне?

– Да, вы правильно меня поняли, господин Инь.

– Мы наблюдаем за происходящим и иногда, время от времени, оказываем вам посильную помощь. Мы не действуем здесь самостоятельно. Мы никогда ни на чем не настаиваем. Надеюсь, вам знаком принцип свободы воли?

Кадри кивнула.

– Так вот, мы никогда не нарушаем названный принцип. Принятие любых решений – это ваша, и только ваша, прерогатива. Был ли мой ответ понятен вам?

– Да, господин Инь. Но позвольте уточнить. Как вы решаете, кому именно оказывать, как вы выразились, посильную помощь?

– Что вы имеете в виду?

– Люди разные. Кто-то несет добро, а кто-то сочится злом.

– Ах, это! Боюсь, вы оперируете категориями, каким нет места, когда нужно принимать решение.

– Как же так? – голос Кадри дрожал, невооруженным глазом было видно, что ее переполняют эмоции.

– Пожалуйста, успокойтесь. Я не хотел вас обидеть. Я всего лишь имел в виду: то, что вы называете добром и злом, – вещи чрезвычайно расплывчатые.

– Почему, господин Инь? Как мне кажется, любой нормальный человек способен отличить добро от зла!

– В ваши рассуждения вкралась ошибка, мэм.

– Какая?!

– Кажется – я цитирую вас – вы сказали «любой нормальный человек». Так?

– Именно!

– Вы ошиблись. Мы – не люди.

Инь замолчал. Грудь Кадри учащенно вздымалась, щеки раскраснелись.

– Пожалуйста, успокойтесь. Вы непривычны к здешнему разряженному воздуху. Так недолго и сознание потерять.

– Хорошо, – согласилась Кадри. – Просто я не ожидала, что…

– Что разговор так повернется? Но вы же хотели правды? Вот я и говорю вам правду. Мне нет смысла вам лгать. Итак, мы всего лишь наблюдаем. Да, мы работаем с вами. Да, возможно, мы работаем для вас. Но, прошу учесть, мы не делим вас на плохих и хороших, добрых и злых, правых и виноватых. Мы принимаем вас такими, какие вы есть. Мы принимаем вас – всех и всяких.

– Значит, – голос Кадри звучал хрипло, – вам все равно, кто перед вами, святой или палач из концлагеря?

– Вы совершенно правы, мэм, – спокойно сказал Инь. – Конечно, мы делаем выводы для себя. Свои выводы. Но мы не обязаны ими делиться, и не делимся с вами. Простите, но дело обстоит именно так. Вы сами решаете, кто ваш враг, а кто друг. И это исключительно ваше решение.

– Хорошо, я поняла вас, господин Инь. Скажите, как вы относитесь к войнам? Они не прекращаются на протяжении всей истории.

– Вы правы. Они не прекращаются на протяжении всей вашей истории, – Инь интонационно выделил слово «вашей». – Поймите, у нас нет любимчиков и тех, кем мы недовольны. В ваших междоусобных войнах действуете вы, не мы. Мы, если так можно выразиться, соблюдаем нейтралитет. Наша задача – способствовать сохранению сцены действий, сохранению площадки.

– Не поняла?..

– Мы никому не оказываем никаких преференций. Но мы строго следим, – Инь рассмеялся, – за порядком на игровом поле. Скажем, если кто-то заиграется и соберется взорвать сотню ядерных боеголовок, мы сделаем все, чтобы осуществить это не удалось.

– Почему? – встрепенулась Кадри. – Как так?! Вы же не вмешиваетесь!

– Да, не вмешиваемся. До определенного предела. Цена некоторых ошибок и безрассудств может быть слишком велика. Дешевле их просто не допустить. Мы ни за кого не болеем. Но мы обязаны сохранять вверенную нам площадку в рабочем состоянии.

– Получается, что вы выше нас?

– С чего вы взяли, мэм?

– С того, что вы можете распоряжаться теми обстоятельствами, на какие мы не имеем влияния.

– Хорошо. Летит рейсовый самолет. В салоне сто пятьдесят пассажиров и шесть стюардесс. В кабине двое пилотов. Стюардессы могут влиять на многие из обстоятельств, недоступные влиянию пассажиров. Пилоты – ну тут даже обсуждать смешно. Означает ли это, что пилоты и стюардессы выше пассажиров?

– Я поняла. Спасибо.

– Мы точно так же, как команда лайнера, – отвечаем за площадку, за наш «самолет». Но, если вдруг пассажирам взбредет в голову схватить ножи и вилки и вместо того, чтобы есть с помощью столовых приборов принесенный ланч, они начнут дырявить самолетную обшивку, мы ничего не сможем сделать. Не успеем воспротивиться и помешать. Самолет разгерметизируется, и все погибнут.

Инь сделал небольшую паузу.

– Мы храним не вас, а сцену, площадку, где разворачивается действие с вашим участием. Пожалуйста, стройте декорации, репетируйте, играйте пьесу, как там говорил ваш гений театральной режиссуры – действуйте в предлагаемых обстоятельствах. Но не уничтожайте сцену. Не будет ее – не будет вас!

– Даже не знаю, что вам сказать в ответ, – прошептала Кадри.

– Коли уж у нас сегодня такая откровенная беседа, – продолжил Инь, – скажу больше. Вы считаете этот мир своим. Но вы ошибаетесь. Ваш вид не имеет отношения к этой планете. Вы – не отсюда. Ваши предки были перемещены сюда. Вы были, – Инь запнулся, подыскивая нужное слово, – были привиты, внесены извне в местную биосферу.

– Вы хотите сказать, что мы здесь гости? – спросила Кадри.

– В известной степени, да.

– Тогда кто же хозяева?

– Вам не удастся с ними познакомиться.

– Почему?

– Потому что их больше не существует. Так получилось. Их больше нет здесь. Они умерли.

– Что с ними случилось?

– Это закрытая информация. Я не смогу поделиться с вами конкретикой. Но назову общую, самую главную причину, почему так произошло. Они не смогли надлежащим образом распорядиться своей свободой воли, и их проявленная воля уничтожила их самих.

На террасе повисла звенящая тишина.

– Мы не болельщики, – продолжил Инь, – у нас нет любимчиков. И если кто-то так пользуется своей свободой воли, мы не можем ему воспрепятствовать. Мы не отвечаем за то, кто победит. И уж тем более не распоряжаемся победой. Мы над схваткой.

– Даже перед лицом крайней опасности? – спросила Кадри.

– Условно, если опасность грозит вам, мы не вмешиваемся. Мы вступаем в действие только тогда, когда в опасности сама площадка, сама сцена действия.

– Скажите, господин Инь, а как вы расцениваете ту причину, по которой мы здесь?

– Опасность грозит вам. Не сумеете ей противостоять? Когда все закончится, площадка будет очищена и расчищена. Конечно, если вы проиграете. Тогда игра продолжится без вас. Как она продолжается сейчас без тех, кто был здесь раньше. Всё происходящее здесь и сейчас – ваши проблемы. За вас никто не болеет. За вас никто не сделает того, что должны сделать вы.

– Я поняла.

Простите, господин Инь, но если все рухнет, то что будет с вами?

– Со мной? – Инь усмехнулся. – Со мной не будет ничего особенного. Погибнет моя биологическая оболочка, не более того. Вы же умные люди и наверняка догадываетесь, что смерти нет. А если вам дорога ваша цивилизация – занимайтесь ее проблемами сами. И не тогда, когда уже поздно, а вовремя. – Инь поднялся из-за стола. – Спасибо, что пришли. Мне было приятно говорить с вами.

В гостинице Кадри достала визитку Иня и полезла в интернет. Андрей открыл коробочку – там лежал предмет, напоминавший обыкновенный внешний аккумулятор для телефона. Андрей попытался найти на его поверхностях какие-нибудь кнопки или другие органы управления, но тщетно. Матовая, приятная на ощупь, однородная поверхность. Разве что тяжеловат – граммов двести, а то и триста.

– Смотри, что я нашла!

– Ну?

– Я сначала подумала, что его имя Инь – это как «инь и ян».

– А разве не так?

– Вот в том-то и дело, что нет! Смотри, как записывается «инь-ян»!

На экране возни кли два иероглифа:

– А теперь смотри, как у него на карточке написано!

Андрей перевел взгляд с экрана на стол.

– Точно, другое начертание! А что это означает?

– Это означает, что его имя переводится как «наследник».

– Каа, подвинься на секунду! – Андрей склонился к клавиатуре. – Дай, я тоже одну вещь проверю.

В браузере на экране сменилась страница. Андрей ошалело смотрел на Кадри.

– Что? – спросила Кадри и осеклась, взглянув на экран.

О́лаф – имя (в переводе со скандинавского – «наследник»). Происходит от древнескандинавского Óláfr/ Ólafr. По другим источникам, данное имя произошло от соединения древнескандинавских корней: anoleifr или ano, означающих «предок», «пращур», и leifr, в значении «остающийся» либо «следующий», «последующий», «ведущий (свой род)». Таким образом, общий смысл имени – «последователь своих прародителей» или «сын своих предков».

Прежде чем заснуть, лежали, обнявшись.

– Чего молчишь? – прошептала Кадри, уткнувшись носом в колючую щеку.

– Думаю.

– О чем?

– Понимаешь, я столько лет считал, мы делаем что-то особенное. Что в том, что мы делаем, есть смысл. А получается, что это не прорыв, а еще один путь в никуда. Я думал, они наши старшие друзья, думал, они хотят нам добра, они болеют за нас, а получается…

– Что, милый, нелегко осознать себя в мире, где бог умер?

– Фатально, Каа.

– Слушай, а почему мы должны верить этому Иню? В конце концов, его роль утилитарна. Они должны были отдать нам коробочку – они ее отдали. И всё, и хватит – и с нас, и с них.

– Тогда зачем ты с ним разговаривала?

– Да просто из интереса. Всегда важно оценивать ситуацию с разных сторон.

– Как ты думаешь, а кто они, эти «наследники»? Что они наследуют?

– Андрюш, мне плевать. И на них, и на их наследие. У тебя и у меня есть совесть. Если бы мы делали что-то не то, она давно бы дала нам знать. Я люблю тебя – и если космос не отвечает на мои вопросы, ответит любовь – любовь ведь тоже космос, только другой. Кто бы там ни держал всю эту сцену. Кто бы там ни определял правила игры. В чем Инь прав, так это в том, что нам Творцом дана свобода воли. И никто не может ее у нас отобрать. Хозяева игры все правильно рассчитали – злоба, атомизация, разобщенность, зависть, подлость, глупость – и живите с этим, как можете. Они только одного не учли. Они на этом прокололись и потому никогда не победят. Их казино не выиграет.

– Ты о чем?

– Кажется, я поняла, каково главное следствие из принципа свободы человеческой воли. Это следствие – любовь. Любовь человека к человеку и к окружающему миру. Весь мрак, морок и пелена – они спадут, потому что есть мы. Потому что мы любим! А еще я знаю второе следствие из принципа свободы воли.

– Какое?

– Бог жив. Мы его дети. Доказательств не требуется. Делай, что должен, и будь, что будет. Все вместе, друг с другом – тогда нас не согнуть. И никакой катастрофы не случится! Верь мне.

 

Глава 22

– Да уж, всякого разного наприключалось с тобой за тридцать-то годков! – Слава открыл тяжелую дверь кабинета, махнул рукой, пропуская Дока вперед. – Ты сам доволен?

Док, только что закончивший длинный рассказ, утвердительно кивнул.

– Ну, это самое главное. И еще такое же, вот не меньше, главное, что три десятка лет минуло, а мы с тобой живы; что характерно, здоровы и в твердом разуме.

– Да у меня, вроде, «Альцгеймера» не было в роду, господь миловал, – Док уселся в глубокое кожаное кресло напротив окна.

За солидной дубовой двухстворчатой рамой багрянцем встречала осень роща, в отдалении угадывались очертания пруда. Вечерело солнечно и уютно. Короткая прекрасная пора, когда еще тепло и не знаешь, а вдруг – и ночью пойдет первый снег. «Если б знали вы, как мне дороги…»

– Слав, ну, теперь твой черед. Колись давай. Наверняка тоже не сидел на жопе.

Дверь кабинета резко, хлопком, открылась, шлепнувшись об ограничитель. Влетевшая мелкая блондинистая девчонка лет пяти с разбегу плюхнулась на Славины колени. Похожий на нее как две капли воды мальчишка, бежавший следом, резко затормозил, не удержался на ногах и спикировал на ковер между креслами и диваном.

– Па-а-ап, скажи ему, пусть отстанет!

– Что не поделили? – пытаясь выглядеть строгим отцом, спросил Слава.

– Он у меня планшет отобрал! – пропищала девчонка.

– Георгий, зачем тебе ее планшет? – грозным голосом, едва сдерживая смех, изрек Слава, поворачиваясь к сыну. – У тебя своего нет?

Покрасневший Георгий молча сопел, пряча за спиной недвусмысленно сжатый кулак. Славе кулака было не увидеть, а Док, оказавшийся за спиной Георгия, заулыбался. Ольга вошла в кабинет следом:

– Что вы опять не поделили? А ну-ка, марш отсюда! Не видите, папа занят!

– Вот и на тебе, близнецы, а какие разные. Слушай, а ведь, когда мы с тобой расстались, моя жена еще не родилась! – рассмеялся хозяин дома вслед двум молодым поколениям новой семьи.

Док разглядывал обстановку кабинета. Такого жесткого кичёвого ампира он не видел давно – сам, предпочитая простоту без излишеств, свои места обитания обставлял в хайтеке.

– Мебель оцениваешь? – поинтересовался Слава. – Да, изящного мало. Но это все не мое.

– Как – не твое?

– Да так! Я дом купил целиком, со всем, с мебелью, с посудой, со скатертями и простынями, с засоленными огурцами в погребе и с двумя автомобилями в гараже. Купил, думал, это поменяю, то, а потом как-то лень взяла, да и Ольге не особо интересно дизайном заниматься – две детские нормально сделала, ну и хватит.

– А свой чего не построил?

– Так говорю же – лень. А тут просто вариант подвернулся. Вдова одна продавала, муж девяностые пережил, а в нулевых его прошлое таки настигло. Расположение – идеальное, сам понимаешь. Кокошкино, до Москвы два шага, налево – Минка, направо – Киевка, и еще… Внуково рядом, воздушный коридор. Самолеты на посадку заходят.

– Шумно ведь.

– Да брось ты. Мне нравится. Люблю самолеты. Всю жизнь страдаю тягой к перемене мест.

Док подсчитал – Славе за семьдесят. И в общем, если не придираться, то на столько и выглядит. Но вот глаза – глаза прежние, молодые, наглые, отстреливающие в окружающий мир выражение самоуверенного превосходства над происходящим. Случается, люди с годами тухнут – становятся проще, мягче, тише. Здесь был явно не тот случай.

– Ну, для начала, долг платежом красен, – Слава положил на подлокотник кресла Дока зеленую котлету стодолларовых купюр.

– Объясни. Ты мне ничего не должен. Это откуда?

– Оттуда. Перед тем как разбежались, помнишь, сорвался контракт на двадцать сканеров?

– Помню.

– Так вот. Этого козла из мэрии, он за контракт отвечал, ну, помнишь его, в штанах с пузырями на коленях и с нервным тиком на красной роже, уволили через полгода – на взятке попался. Контракт наш восстановили, мы все продали. Это твоя доля.

– Слав, ну ты даешь… за столько лет не забыл?

– А как можно? Деньги-то не мои. Получается, взял на передержку. Теперь хозяин нашелся – отдаю. Без процентов, конечно, ты уж прости.

В одном Славе, под одной крышкой черепной коробки, блестящей массивными залысинами, каким-то чудным, непостижимым образом уживались сразу трое – житейски примитивный, патологически занудный и безбашенно гениальный. Вместо того чтобы конфликтовать, они незримо дополняли друг друга. Всякому, кто не был знаком с ним близко, Слава представлялся странным чудаком. Но то было ошибкой – внутри Славы существовали совсем другие, не такие, как приняты в обществе, шкалы ценностей. Он искренне считал, что если человек умеет играть на музыкальном инструменте, то он едва ли не подобен богу.

– Ну, как же, – тараторил Слава, – вот я, вот взять меня, сколько ни пробовал, даже ноты запомнить не могу, а уж как там фортепианные клавиши нажимают, так вообще темный лес! – И всякий раз, выходя из Большого зала консерватории после концерта, надолго замолкал, глубоко переживая увиденное и услышанное.

А вот когда «одной левой» решал конструкторские задачи, над какими целый отдел безрезультатно угорал неделями, то вообще не принимал во внимание:

– Да, ну а что такого? Я немного иначе взглянул на условия задачи. Если знаешь условия – пятьдесят процентов решения в кармане. А оставшиеся пятьдесят – ерунда, можно додумать, уши-то всегда торчат!

– Слушай, мы отвлеклись. Давай рассказывай, – Док достал трубку, – можно?

– Конечно, только окно приоткрою. Ну и вот. Я, после того как ты свалил, еще с год в центре эн-тэ-тэ-эм с ветряными мельницами сражался. Перестали у нас сканеры покупать, ты на все сто прав оказался. Вот по той схеме, что ты говорил, все так и случилось.

Док пожал плечами и грустно вздохнул.

– А там и сам центр прикрыли. Рулили у нас бывшие комсомольцы, они за пару лет в кубышку насовали, новыми связями обзавелись, опять же в это время банковский сектор сильно попер. Стало гораздо выгоднее делать из денег деньги, чем торговать какими-нибудь компьютерами или, тем более, компостировать себе мозги всякой ерундой вроде медтехники для детей. Вызвали они меня, говорят: ты партнер – не партнер, наемник – не наемник, хуй тебя пойми, вроде и основных фондов на тебе никаких нет, а все же по документам в учредителях проходишь, и чего с тобой делать – непонятно. А что там понимать? Брать меня в новую жизнь с собой им не с руки – зачем я им в банке нужен? Кидать – тоже, очёчко жим-жим. Понимали мальчиши-плохиши – могу нанять, если что, разобраться, тем более время такое, сам понимаешь. Ну, сидим мы друг напротив друга. У них рожи красные, потные, нервничают не по-детски. Я говорю – ребята, зла не держу. Давайте об отступном договоримся и разбежимся по-тихому.

– Договорились?

– Ага. С третьего раза. Жадные оказались, свиню-ки. Но, в общем, я попросил кого надо, им объяснили, что такое неизбежность. Отгрузили мне в портфеле.

– Нормально?

– Восемьдесят процентов от того, с чего базар начинали. Короче, остался я без работы, без бизнеса, но с какими-то деньгами. Тут Лариса – помнишь ее…

– Помню, Слав.

– …первая моя – взбрыкнула. Встала в позу – иди найди себе работу, как мы жить будем, как ты можешь, еще говнотучу всякой глупости наговорила. Я, как обычно, к ней, мириться – а она вырывается, чуть ли не в ор! Не дам, мол, и всё, ты мне противен, ты козел, такой-растакой… А тут уже меня переклинило. Говорю, не дашь? И не надо, катись на хрен! В чемодан рубашки с трусами покидал – лето, тепло – и свалил. К матери не поехал, однушку снял. Сижу, кукую. Работы нет. Вся страна ножки Буша и сигареты у метро продает. Какая, на хер, наука? По ребятам, с кем в МИФИ учился, позвонил – одному, второму… Место клевое предложили – железные двери ставить. Представляешь, три мифишника, алюмни, твою мать, причем один даже кандидат физматнаук, кувалдой машут, стальную раму в дверной проем вбивают?!

– Три богатыря… – вставил свои пять копеек Док.

– Ага! Богатырястее некуда! Но тут – я же везучий! – случай помог. Поехал к матери, навестить. Приезжаю, у нее старая знакомая сидит, тетя Фира, она меня с пеленок знала. Ну, расспросы – чего да как. Я говорю – теть Фир, да ничего и никак, готовлюсь кувалдой махать. Она тогда матери и говорит – слушай, а у вас документы в порядке? Я сначала не понял, спрашиваю мать – какие документы? Она говорит – да по пятому пункту. Говорит – все нормально, Фир, с этим самым пунктом, бумаги сохранились все как надо. Мне тетя Фира тогда – так чего сидишь, бери все метрики да дуй в консульство на Большую Ордынку! Приезжаю, там очередь до горизонта. Ничего, отстоял, записали на собеседование. Прихожу – так и так, хочу репатриироваться. Меня консул долго расспрашивал – кто, мол, чем занимаюсь. Диплом смотрел, трудовую. Спросил, закончился ли допуск по секретности. Я говорю – год назад истек. Ну, говорит, тогда всё, брухим а-баим, дорогой товарищ новый соотечественник!

– Что, так просто?

– А я и не думал – просто или сложно. Как получилось, так получилось. Через два месяца заехал. Покантовался туда-сюда. На пособие по алие не разгуляешься. Никто меня не ждет. Опять начал справки наводить, кто есть тут, с кем учился, кого найти можно. Негусто оказалось. Кто есть, ну, как всегда – привет-привет, ой, и ты тут, ну, рад был увидеться, звони, если что. Но я как-то без паники. В один из вечеров иду по Менахем Бегин, как раз напротив Азриэли, раз – она! С соседнего факультета, мы с ней часто в столовке мифишной пересекались, Алла. Слово за слово – она тут давно, успела и замуж за местного сходить, и развестись. В институте-то мы друг друга как-то не особо, а тут что-то такое проскочило. Ну а как мне без женщины?

– А ты тогда уже развелся?

– Да нет, некогда было перед отъездом. Не успел. Я потом развелся, года через два.

– Ну и?..

– Взяли на завод, в конструкторское бюро. Компания системами безопасности занималась. Приглядывались ко мне полгода где-то. Ну я особо задницу-то не рвал, но и не отлынивал. Плюс каждый раз, после любого задания, говорил начальству, что не так и что бы я изменил. Они нормально относились – начали прислушиваться. Правда, на деньгах это особо не сказалось. Но кадровым сотрудником стал. Единственное что – много было, как тебе сказать, тупой работы. Не моего уровня. Я ее одной левой делал, а оставшееся время хуи пинал. Такая работа расхолаживает. Мало того что мозги жиром заплывают, так уважать себя перестаешь.

– И долго ты так батрачил?

– Еще месяцев восемь, наверное. А потом на подвиги потянуло. Проходила как-то у них выставка медицинского оборудования. Уж не знаю, чего меня туда ноги понесли – я же никаким боком к медицине отношения теперь не имел. Хожу, смотрю. И набрел на маленькую фирмешку, британскую. Мне мужик на стенде понравился – лицо открытое, и видно, что не барыга, а спец. Он-то мне и рассказал, что фирма несколько лет изобретает прибор для измерения сахара в крови без прокола кожи. Диабетиков-то в мире – сотни миллионов, тема из первого эшелона. Вот они и изобретали. Только ни фига не изобрели. Я у него визитку взял. Месяц проходит, другой, а у меня ни разговор, ни лицо его из головы не идут. Звоню ему, говорю – похоже, ты не совсем там копаешь. Он спрашивает – а где надо? Я отвечаю, мол, давай попробую, а там посмотрим. Тут-то я и понял всю прелесть своей нынешней работы.

– Халява?

– Именно! Нагрузка низкая, делаю все быстро, никто особо не контролирует. Короче, месяца три я химичил, и дохимичился – сделал инвитровый оптический датчик концентрации глюкозы. Точность высокая, результаты повторяемые. Там ничего особенного не было, за исключением двух моментов. До них никто, кроме меня, не додумался – не там копали, видать, глаз замылился. Послал я англичанину результаты. Он звонит – покажи! Я говорю – да, пожалуйста, приезжай, увидишь, сам приехать не могу, с работы не отпустят. Он через десять дней прискакал. Я показал все – и датчик, и прибор, и результаты. Вижу, потряхивает его, врубился, не дурак. Говорит – я возьму. Отвечаю – бери.

– Почем продал?

– Док, ты погоди, еще ничего не продал! Он говорит – мне датчик нужен на проверку. Я ему – да ради бога, хоть сейчас. Плати и бери. Короче, мы с ним долго разговаривали, пока пришли к единому знаменателю. Договорились, что я приеду, привезу документы и образец, а у него ко времени визита деньги будут готовы. Подходит время мне ехать – звонит, говорит, проблемы с деньгами, можно ли на три транша разбить? Я говорю – да пожалуйста, легко, я датчик на три куска распилю и буду вам отдавать по кусочку с каждым траншем.

– И чего?

– Оценил мое чувство юмора. Через полтора месяца я приехал, оформили все бумаги, деньги поступили.

– Почем обошлось?

– В тамошней валюте шесть нолей после значимой цифры.

– Неплохо.

– Я тоже так думаю. Самое основное, он мне совершенно бесплатно банкира сосватал. Я ведь тогда темный был, не понимал, что к чему. Банкир мне популярно объяснил, что такое банковская гигиена и как не потерять то, что есть. Я ведь умудрился сдуру на историческую родину сотню тысяч загнать.

– Зачем?

– Для жизни.

– И как?

– Нормально все было, пока не решил снять все деньги. Оказалось – вход шекель, выход два. У меня, конечно, основная сумма в оффшоре лежала, но все равно обидно, сотка – это не копейка.

– Подарил исторической родине?

– Черта с два! Ездил челноком туда-сюда, вывозил в Москву потом.

– Слав, ну ты молоток, чес-слово!

– Ага, кувалда! Ну и вот, несколько лет прошло. Вернулся, с женой развелся, финансовые вопросы с ней и с детьми решил. Матушка к тому времени умерла, стал в родительской квартире жить, она хорошая, большая, куда мне одному столько. Работать идти смысла никакого нет, тем более что англичане еще раз подкатили, снова сделал для них разработку. На коленке, конечно, но все работает. И вот просыпаюсь я по утрам – и сам над собой смеюсь, и досада берет.

– Не понял…

– Ну, ты только представь себе! Всю жизнь пахал как раб на галерах – ни денег нормальных, ни удовольствия, ни удовлетворения. А тут всего-то делов на пару минут, если реально подсчитать, всего-то несколько верных шагов – и в дамки! Вот я и просыпался и сам над собой ржал. Наверное, надо бы гордиться, а у меня кроме усмешки ничего и не получалось. Зачем живу – непонятно. На работу ходить не надо. Друзей не осталось – кто уехал, кто спился, кто умер. Стал музыку слушать, в консерваторию таскаться да в зал Чайковского. В один вечер прихожу, рядом пустое место. Уже концерт начался – никого. Ну, мне приятно, места свободного больше. Тут вижу краешком глаза – протискивается из прохода, сидящим на ноги наступает. На нее шикают, она извиняется. На соседнее место села. Я ей в антракте что-то сказал – ответила. Услышал и понял: она мое все. С тех пор вместе. Как видишь, простая история. Теперь не расстаюсь, ни с Ольгой, ни с детками. В путешествия ездим, по морям, по курортам. Жаль, малышня подрастает, скоро в школу – уже так не наездишься. Я теперь понимаю, что только жить начал. Все остальное, что до этого было, – какая-то затянувшаяся прелюдия, к тому же сплошь фальшивая.

Док смотрел на Славу, понимая, что лишний он здесь со своими проблемами. Но больше идти ему было некуда. Открыл портфель, достал папку, положил на стол.

– Взгляни, по старой памяти.

Слава надел очки и начал лениво перелистывать страницы. Где-то останавливался, что-то просматривал несколько раз, возвращаясь; часть листов просто пропустил. Наконец, закрыл папку и отложил в сторону.

– Слушай, тоже по старой памяти. Зачем оно тебе? Это все чушь. Всего этого не существует. Сказки Венского леса.

Док молча полез в портфель, достал ноутбук. Открыл, включил, повернув экраном к Славе.

– Видишь, дрожит? А знаешь почему? А потому что поток нестабилен! Сейчас прибавлю оборотов, все будет хорошо, – жутко было слышать живой Жекин голос.

– Не может быть.

– Может.

– Монтаж?

– Нет. Сможешь повторить?

– Ален нови, ностра алис! Что означает – ежели один человек построил, другой завсегда разобрать может.

 

Глава 23

– Пап, звал? – Джон открыл кабинетную дверь. Андрей обернулся. – Чего делаешь?

– Ничего, сын. Ничего не делаю.

Часы на стене показывали половину одиннадцатого ночи. Андрей потер виски, отошел от окна, сел за стол. Через несколько секунд поднялся с кресла и стал ходить по кабинету.

– Что такое, пап?

– Пытаюсь понять, что вообще происходит.

– А ты разве не понимаешь?

– Джонни, если по-честному, нет.

Андрея давно настораживала, если не сказать – пугала не по годам наступившая взрослость сына. В мои двенадцать, промелькнула мысль, все, на что я был способен, так это гонять мяч с утра до ночи.

– Я вам чай с пирожными принесла! – Кадри вошла в комнату с подносом.

– Ма, папа совсем грустный сегодня.

– Ничего, с ним бывает! Особенно после самолета, – рассмеялась Кадри, обнимая обоих мужчин. – Сейчас пару пирожных съест, и все как рукой снимет!

– Джонни, – глухо вымолвил Андрей, – я хочу знать, что мы с мамой сегодня привезли из Лхасы. Что это такое?

– Па, я объясню. Но это небыстро.

– А я никуда и не спешу.

Андрей сел на диван. Кадри, подобрав под себя ноги, устроилась рядом. Теперь Джон в задумчивости стал молча ходить по кабинету. Как же вы похожи друг на друга, мои мальчишки, улыбнулась Кадри.

– Папа и мама! Чтобы я мог объяснить, что происходит, мне придется начать издалека, с теории.

Андрей с нескрываемой нежностью смотрел на своего серьезного мальчика, совсем забыв о дымящейся на сервировочном столике чайной чашке.

– В основу нынешних научных воззрений о материи и строении ее атомов положены работы всемирно известных физиков – англичанина Эрнеста Резерфорда и датчанина Нильса Бора, – начал лекцию Джон. – Их выводы базировались на доминирующих до сих пор в науке представлениях о монопространственной Вселенной.

– Не поняла, какой-какой? – переспросила Кадри.

– Монопространственной, ма. Это такая Вселенная, в которой существует одно-единственное однородное пространство. То есть, куда ни глянь, везде все одно и то же.

– А разве это не так? – спросила Кадри.

– В том-то и дело, мама, что не так. Вселенная многомерна, а ее пространства и материя пространств неразрывно связаны. Игнорирование этого факта приводит к непониманию сути материи как таковой, что мы и имеем в нынешней науке. Поэтому современные представления, а точнее – заблуждения – о материи и строении атома в принципе не могут быть корректными. Они могут применяться лишь временно и всего лишь как промежуточная гипотеза, как рабочий материал, ступенька на пути познания истины материи. Жаль только, что «временное» растянулось на сто с лишним лет, а эта хлипкая «ступенька» для большинства человечества оказалась слишком неприступной…

– Подожди, сын, – Андрей внимательно смотрел на Джона, – ты хочешь сказать, что знаешь больше, чем весь окружающий ученый мир? Ты, учащийся гимназии, в твои двенадцать лет?!

– Именно это, папа, я и говорю. Только дело здесь не во мне и не в том, что об этом знаю именно я…

– А в чем тогда?

– В том, что это коллективное знание, па.

– Что значит – «коллективное»?

– Это знание Конференции, па. Каждый участник Конференции имеет доступ к коллективному знанию. И каждый участник Конференции, если что-то не понимает, может воспользоваться комментариями и пояснениями других участников Конференции. А среди участников есть эксперты во всех областях знания.

– И как работает ваша «конференция»? Как это происходит?

– Мы мысленно общаемся между собой. Нам не нужны технические устройства. Мы задаем вопросы и получаем ответы.

– То есть ты хочешь сказать, что можешь задавать вопросы кому угодно?

– Нет, папа, не так. Существует иерархия. Я могу задавать вопросы тем участникам, кому мне разрешено это делать в соответствии с иерархией. Но поскольку на моем уровне иерархии есть такие участники, кто стоит выше меня, а на их уровне – те, кто стоит выше них, то любой вопрос, если на него не находится ответа на своем уровне, задается на уровень выше. Потом, если ответ не найден, еще на уровень выше – и так вплоть до уровня, когда ответ будет найден или задача будет решена. Пап, это же так просто! – рассмеялся Джон.

– Хорошо, я понял. Продолжай.

– Для начала, в понимании Вселенной и ее материи, прежде всего, нужно усвоить простые и естественные принципы. Вселенная существует тысячи миллиардов лет, а все ее связи и физические законы действуют безупречно и очень надежно. Из этого следуют два вывода. Во-первых, Вселенная не может строиться по ненадежным сложным схемам, а построена по очень простым принципам. «Просто» означает «надежно». Во-вторых, если что-то, или какая-то схема, или какой-то принцип присутствуют в природе, апробированы самой жизнью миллиарды лет, показав себя надежно, то в сходных обстоятельствах нужно применять подобные схемы. В природе Вселенной все взаимосвязано, все строится по единым признакам подобия – и в бесконечно большом, и в самом малом. «Как вверху, так и внизу; как внизу, так и вверху. Как внутри, так и снаружи, как снаружи, так и внутри» – как говорил Гермес Трисмегист.

– А кто это, сынок? – поинтересовалась Кадри.

– О нем по-разному отзываются, ма. Кто-то считает его божеством, кто-то человеком. Единого мнения нет. Так вот, он еще говорил: всегда ищите в законах природы самое простое решение по признакам подобия надежным системам – зачастую именно оно и есть истина. Итак, теперь что касается Вселенной. Она многомерна и асимметрична, представляет собой единое неразрывное целое из семи пространств, одного нематериального и шести материальных. Каждое из пространств различается по строению материи, уровню энергии и степени сжатия содержимого в нем. Все пространства объединены единой и неизменной для всех пространств величиной – временем как векторной функцией, имеющей во всех пространствах одинаковую скорость и направленность. А вот отличия материи пространств заключаются в направленности и комбинации векторов спинового – иначе оно называется торсионным – поля пространства и его элементарных частиц.

– Если я правильно понял, Джон, то отличия заключаются во вращательных характеристиках пространств? – спросил отец.

– Да, все правильно. А теперь давайте назовем все пространства и расскажем о том, как они выглядят. Самое первое из них называется «ретро-пространством». Оно есть основа, исходная база для всех пространств. В нем нет ни материи, ни времени, оно бесконечно и существовало всегда, даже когда не было других пространств Вселенной. Оно было, что называется, «до материи». Отсюда и название – «ретро», или «обратно», указывая на состояние древней пра-Вселенной до появления материи.

– «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водой»… – продекламировала Кадри. – Они это имели в виду?

– Да, мама, в точку! Ретро-пространство заполнено субматериальной структурой. Если бы мы могли сейчас с помощью летательного аппарата оказаться в ретро-пространстве и воспринимать то, что происходит вокруг, то мы увидели бы его содержимое как розовый туман различной плотности. Нахождение в нем материи, а корабль наш в любом случае был бы материален, возможно только в волновой среде искусственно генерируемой защитной линзы пространства.

– А если без защиты? – спросил Андрей.

– Тогда неизбежна мгновенная и полная аннигиляция. При движении корабля в ней возникает характерный «инверсионный» след возмущения ретро-структуры, исчезающий с ее восстановлением. Субматериальная структура «ретро» служит исходной структурой для материи всех пространств – при сжатии ее элементарного объема по фактору времени возникает материя – элементарные частицы любых пространств. Следующее из пространств называется «пространством мертвой материи».

– Как-то неуютно… – поморщилась Кадри.

– Да, мам, веселого там, действительно, мало, – продолжил Джон. – Это первое и самое значительное по массе материи пространство Вселенной. Оно тяжелее нашего по меньшей мере в сто раз. Материю мертвого пространства во Вселенной можно наблюдать с Земли. Именно ее и называют «темной материей», а соотношение масс нашей материи к материи мертвого пространства измерено инструментально земными исследователями. Материя характеризуется невысокой степенью сжатия самого пространства и его элементов. Степень сжатия пространства около трех десятых, по сравнению с нашим. Так как структура мертвой материи менее плотная по отношению к нашей материи, она не вызывает дифракции электромагнитного излучения в диапазоне видимого света и потому для него прозрачна. Кроме того, она не служит преградой для материальных объектов нашей материи. Однако в диапазоне радиоволн она непрозрачна и отражает. Эта особенность позволяет уверенно регистрировать темную материю непосредственно у Земли. Любая планета окружена оболочкой из мертвой материи, и можно даже замерять параметры этой оболочки по прохождению в мертвой материи радиоволн различной длины. Чем короче радиоволна, тем глубже она проникает в мертвую материю, и тем на большей высоте она отражается от мертвой материи. В диапазоне от декаметровых до миллиметровых длин волн мертвая материя становится прозрачной для радиоволн, что используют для космической связи.

– Дециметровых? – переспросила Кадри.

– Нет, мам, именно декаметровых. Декаметр – это десять метров. Мертвая материя насчитывает семьдесят три элемента из шестисот тридцати пяти в Периодической системе элементов Вселенной. Орбитальной частицей, выполняющей роль электрона в атоме мертвой материи, служит нейтрон. Он тяжелее электрона в одну тысячу восемьсот тридцать шесть раз.

– То есть это очень массивное пространство? – поинтересовался Андрей.

– Да, папа. Но дело тут не в массе, а в устойчивости. Пространство мертвой материи сверхустойчивое. Нужно затратить огромное количество энергии для того, чтобы его хоть чуть-чуть раскачать. Поэтому оно и представляет собой первый материальный базис для всех пространств.

– Нет, а как же тогда ретро-пространство? Ты же говорил, что оно самое первое? – перебила сына Кадри.

– Всё так, мама, но тонкость в том, что пространство «ретро» нематериально.

– Нет-нет-нет, как же так, – снова спросила Кадри, – получается, что в основе всего лежат сразу два пространства?!

– Так и есть. Одно – материально, другое – нематериально. Именно поэтому они взаимодополняемы – например, как кирпичи и цементный раствор. Итак, массы ядер элементов мертвой материи более чем в тысячу раз превышают массу нейтрона, который там вместо электрона. Это и дает понимание того, почему количество вещества темной материи столь значительно в наблюдаемом пространстве Вселенной, и его гораздо больше, чем любого другого. Источником излучения в мертвом пространстве служит нейтрон, порождающий в своем взаимодействии с материей волновое поле. Скорость излучений волнового поля мертвой материи более чем в три раза ниже скорости света. Именно оно, это излучение, и регистрируется земными учеными как гравитационные волны. Поэтому скопления масс темной материи, а это звезды пространства мертвой материи, характеризуются высочайшим уровнем гравитации, и, по невежеству из-за непонимания сути объекта, земными учеными ошибочно называются «черными дырами».

– Значит, выходит, что целый ряд явлений, регистрируемых из нашего пространства, на самом деле представляет собой артефакты, нашему пространству не принадлежащие?

– Именно, мама! Лучше не скажешь! А теперь давайте немного о нашем пространстве. Мы ведь в нем живем и, вроде, его не так уж плохо знаем. Мы называем его пространством Вселенной, видимым с Земли. Это второе по массе материи пространство Вселенной, по энергетике и скорости волновых полей пригодное для жизни. Само пространство и его материя характеризуются биполярным спином элементарных частиц. Материя в нем представлена ста пятьюдесятью девятью элементами Периодической системы, причем тридцать один из них, а именно от водорода до галлия, представляют собой переходные в пространство мертвой материи, где они выполняют функцию «элементов ядра». А семнадцать других, с номерами от ста сорока трех до ста пятидесяти девяти, плюс фосфор, есть переходные в более высокое по энергетике пространство, называемое «пространством желтого спектра». Причем фосфор, кроме того, выполняет функцию межпространственного проводника для биологической материи.

– Что это за пространство? – спросил Андрей.

– Это четвертое пространство. Материя в нем представлена ста пятьюдесятью одним элементом Периодической системы элементов Вселенной, причем восемнадцать из них переходные в наше пространство, а шестнадцать – в вышестоящее, именуемое «пространством мрака». Скорость волновых полей в пространстве желтого спектра в четыре раза превышает скорость света в нашем пространстве. Уровень энергетики желтого пространства в шесть раз выше нашего, а сжатие по линейному фактору – в пять. Материя имеет триполярный вектор ориентации торсионных полей. Базовыми адронами ядер элементов «желтой» материи служат позитрон и электрон, причем электрон выполняет функцию гравитона желтого пространства. Орбитальным лептоном оказывается витон, имеющий в нашем пространстве массу в шестьдесят два процента от массы электрона. По соотношению масс адронов и лептона в желтом пространстве информации пока нет. В пространстве есть жизнь, а небесные тела желтого пространства наблюдаются с Земли как крупные звезды желтого спектра, многократно превосходящие наше Солнце. Планеты желтого пространства – это планеты-гиганты, подобные нашему Юпитеру, только их диаметр намного больше. Кстати, в пространстве желтого спектра есть и наша Земля. Но там она выглядит крохотной – ее диаметр сопоставим с диаметром ядра Земли нашего пространства. На Земле желтого пространства тоже есть жизнь, но только флора, фауны нет. Разумная жизнь на Земле желтого пространства есть, но инопланетного происхождения и в совсем незначительном количестве.

– Значит, одно и то же небесное тело, одна и та же планета может существовать в разных пространствах?

– Да, мама! Не просто может, а существует! Желтое пространство – очень энергоемкая материя. Именно поэтому в космическом пространстве Вселенной желтого спектра нет темноты – везде и всюду пространство золотистого цвета с крупными «мохнатыми» звездами, испускающими длинные лучи.

– Теперь я понимаю, почему Вифлеемскую звезду рисуют именно так! – усмехнулась Кадри.

– Да, таким видится звездное небо желтого пространства с Земли, где кора нашей материи очень тонкая, и для витонного излучения она прозрачна, – продолжил Джон. – Но на крупных планетах желтого пространства, где есть жизнь по полному биосферному циклу, кора нашей материи имеет значительную толщину, что приводит к ослаблению фонового излучения пространства Вселенной и сдвигу видимого излучения в красный спектр. Планеты занимают удаленные орбиты от светил, поэтому длительность их астрономического года превышает земной в десятки раз, а светило похоже на маленькое солнце. Там царит полумрак, а небо – красное. Вращение планет вокруг собственной оси очень медленное, в обратную сторону по отношению к нашему пространству. «Желтые» сутки на таких планетах, как правило, длятся в среднем около четырехсот земных. Вода там темно-фиолетовая, почти черная, а снег выпадает красного цвета.

– Наверное, должно быть очень красиво… – задумчиво протянула Кадри.

– А еще как необычно! – добавил Андрей. – Ну, что там дальше?

– Дальше, папа, «пространство мрака».

– Ух-х, аж передернуло! – не сдержался Андрей.

– Да, специфическое место. Материя пространства мрака представлена ста тридцатью семью элементами Периодической системы элементов Вселенной, причем по шестнадцать элементов «внизу» и «вверху» – это переходные в соседние пространства. При повышении степени сжатия до шести происходит снижение уровня энергетики до пяти, что ниже, чем в предыдущем желтом пространстве, а видимые излучения отсутствуют. Материя имеет четырехполярный вектор ориентации торсионных полей. Базовыми адронами ядер элементов материи мрака служат витон и позивитон, то есть положительный витон, аналогичный позитрону в нашем пространстве. Уникальность материи пространства заключается в том, что в ядрах элементов отсутствует лептонное облако, почему и отсутствуют излучения, а все взаимодействия осуществляются за счет адронной структуры. Гравитация есть за счет витонных полей нижележащего желтого пространства, поэтому материя группируется в обычном порядке небесной механики, но мрак кругом абсолютный – ничего не видно.

– Должно быть, там очень страшно, – серьезно сказала Кадри.

– Нет, мама, – ответил Джон. – Не страшно. И знаешь почему?

Кадри отрицательно мотнула головой.

– Потому что там никого нет. Некому бояться! – засмеялся Джон.

– Ну и юмор, – пристально посмотрел на сына Андрей.

– Так и он, и юмор – весь в тебя, – улыбнулась Кадри.

– Пространство для жизни жуткое, потому и жизни в нем нет, – продолжил Джон. – Ориентация крайне затруднена, фактически невозможна, что особо опасно для полетов кораблей. Вот почему это пространство лучше, что называется, обходить стороной. Такие необычные свойства пространства и его материи объясняются особенностями векторной формулы: в ней четвертый вектор имеет отрицательный знак, отрицательную направленность. Именно введение в формулу отрицательной составляющей и вызывает эффект «энергетической ямы» пространства. Так что ничего искусственного и надуманного в пространстве мрака нет – налицо логичные в своем естестве законы материального мира Вселенной.

– А для чего оно нужно? В чем его смысл? – спросил Андрей.

– Пространство мрака создает энтропийный барьер. Если хочешь, папа, стену. Она придает вышестоящим пространствам Вселенной и их материи невероятную устойчивость, обеспечивая их практически вечным существованием. Это делает возможность вечной жизни не сказкой, а объективной реальностью, вытекающей из законов естественного строения Вселенной. Понимание и знание этой истины приближают людей к истокам жизни своей души – к Создателю, и ставят человека в один ряд с Программистами.

– А что дальше, Джонни?

– Дальше, мама, еще интереснее. Следующее пространство называется – «серое пространство Вселенной». Оно сверхстабильно. Материя представлена ста восьмьюдесятью элементами Периодической системы элементов Вселенной, причем шестнадцать элементов – это переходные в нижнее пространство мрака, и только три – в вышестоящее пространство синего спектра. Скорость волновых полей в шесть раз превышает скорость света, уровень энергетики пространства и сжатие по линейному фактору в семь раз выше нашего. Материя имеет пятиполярный вектор ориентации торсионных полей. Базовыми адронами ядер элементов материи серого пространства служат витон и позивитон. Это обстоятельство очень важно для жизни всех пространств Вселенной, поскольку позволяет именно «по витону» создавать биологические тела из материи низших пространств и подключать к ним душу для жизни в этих пространствах. Небесные тела серого пространства наблюдаются с Земли как крупные звезды белого спектра, превосходящие в размерах Солнце, – это и есть планеты жизни серого пространства. Поскольку материя серого пространства очень энергонасыщенна и устойчива, то в этом пространстве существует не просто жизнь, а вечная жизнь. Ночи никогда нет, с невероятно красивого в своей чистоте голубого неба льется белый свет, вокруг богатейшая по разнообразию форм флора и фауна планет: утопающая в крупных цветах изысканных линий и расцветок изумрудная зелень лесов, великолепные по красоте пейзажи равнин и речных долин, белые города и поселки с красивыми белокурыми и голубоглазыми людьми. От всего окружающего веет спокойствием и доброй теплотой, ее ощущаешь всей кожей как комфортную среду. Это мир Программистов. Там нет транспортных средств – Программисты могут мгновенно перемещаться в любую точку пространства или просто парить над планетой, наслаждаясь прелестью свободного полета. Но корабли есть, и их немало: они часто и бесшумно взлетают с площадок около городов, когда нужно доставить в требуемую точку любого пространства Вселенной экспедиции Программистов вместе с материалами и оборудованием. Нет праздного безделья: Программисты вдохновенно творчески работают, упорно трудятся на благо цивилизаций добра и жизни всей Вселенной.

– Невероятно, Джонни… – прошептала Кадри. – Невероятно… не просто красиво, а… – Кадри запнулась, подыскивая нужное слово, – совершенно!

– У Программистов нет «мобильников»: они могут общаться через любые расстояния, без средств связи, просто мысленно, как и могут слышать мысли любого гуманоида в любой точке и пространстве Вселенной. И это тоже не сказка – у всего есть четкое научное обоснование и реализация на уровне высоких биотехнологий. В пространстве серого спектра находятся около шести сотен планет Цивилизации Программистов, объединенных в общую систему, именуемую Альфа-Сеть.

– Это и есть то самое Кольцо? – спросил Андрей.

– Да, отец. Это Кольцо. Именно там рождаются наши души, а затем, словно дети, направляются на воспитание жизнью в низшие пространства Вселенной, на планеты – «детские сады», подобные нашей Земле, где души живут в телах людей. Будущий ангел должен сам найти дорогу к добру, к знанию, изучить все пространства Вселенной не по книжке, а пройдя самостоятельную школу жизни в них. Параллельно городам и поселениям Программистов на их планетах есть поселения «серых», или, точнее, «серебристых». Это те гуманоиды, души которых успешно прошли все этапы жизни на планетах низших пространств. В награду свою двенадцатую жизнь живут вместе с Программистами, работая вместе с ними и обучаясь у них знанию. По итогам двенадцатой жизни Создателем принимается решение о даровании соискателю «функции устойчивости», или, как ее еще иначе называют, вечной жизни. Вот тогда они и становятся Ангелами – полноправными жителями Высшей Цивилизации Вселенной.

– Грандиозно. Настолько грандиозно, что не поддается осмыслению, – ошеломленно прошептал Андрей.

– Отчего же, папа? Еще как поддается. Когда все стройно и логично, наоборот, не существует причин для недопонимания. Ну и теперь – немного о последнем пространстве. Это так называемое синее пространство. Оно – самое высшее и сверхстабильное пространство во всей Вселенной. Материя представлена всего восемнадцатью элементами Периодической системы элементов Вселенной, причем три элемента – это переходные в нижнее серое пространство. Скорость волновых полей в восемь раз превышает скорость света, уровень энергетики пространства и сжатие по линейному фактору в девять раз выше нашего. Материя имеет шестиполярный вектор ориентации торсионных полей. Небесные тела синего пространства наблюдаются с Земли как крупные звезды голубого спектра, превосходящие в размерах Солнце. Материя синего пространства предельно энергонасыщенна и устойчива, но в этом пространстве жизни нет.

– Почему, сынок? – спросила Кадри. – Неужели там настолько плохо, что жизнь невозможна?

– Нет, мам, не так. Просто выше пространств во Вселенной не существует, поэтому невозможна реализация Общего Принципа Жизни. Он заключается в получении энергии из более высокого пространства и управления биопроцессами живой материи низшего пространства лептонными полями высшего пространства. Базовыми адронами ядер элементов материи синего пространства являются лептоны серого пространства, а орбитальной лептонной частицей – сапион. Он важнейший в организации разумной жизни во Вселенной, поскольку непосредственно используется в полевой структуре процессора души. У сапиона рекордная способность передачи информации. Плотность записи информации на единицу объема – в десять в восемнадцатой степени раз больше, чем у электрона. Вот, вроде, и всё.

– Значит, – немного помолчав, собрался с мыслями Андрей, – получается, что источник жизни нашего пространства расположен «этажом выше», то есть в пространстве желтого спектра?

– Совершенно верно, папа.

– И те установки, что мы хотим создать, черпают свою энергию из него же?

– Нет.

– Не понимаю. Где логика?

– Пап, установки неживые. На них общий принцип жизни не распространяется. Они запитываются из нижележащего пространства.

– Из пространства мертвой материи?

– Да. Оно обладает практически неисчерпаемым энергетическим ресурсом.

– Так, хорошо. А что делает коробочка, которую мы привезли?

– Она, с нашей помощью и по нашей воле, управляет этими самыми энергоустановками.

– То есть она управляет установками напрямую?

– Нет.

– А как?

– Она всего лишь интерфейс между нами и энергетическими установками. Но связь осуществляется иначе.

– Как, Джон?

– Через пространство серого спектра.

– Через пространство Программистов?

– Именно так, отец.

– Выходит, что мы можем стать такими же, как они?

– Нет. Но можем приблизиться к ним при решении определенных задач. Создание генераторов свободной энергии как раз и есть задача такого уровня.

– Означает ли это, что Программисты следят за нами?

– Да, означает.

– Они нам не доверяют?

– Не так.

– А как?

– Они нас создали. Они помогают нам. Поэтому они контролируют работу энергетических установок и мониторируют регуляторы. Но управлять регуляторами должны именно мы.

– Кто именно?

– Любой из нас: ты, я, мама.

Андрей встал с дивана.

– Надо все переварить. Глаза слипаются. Пойду спать.

– Спокойной ночи, папа.

Кадри поцеловала мужа в щеку.

– Он действительно очень устал, – сказала она сыну, когда шаги Андрея в коридоре затихли.

– Я понимаю, мама. У вас нет столько энергии, сколько есть у нас с Йоко.

– Ну ладно тебе, Джонни. А вдруг мы еще пригодимся? – иронично спросила Кадри.

– Как ты можешь так шутить, мама?!

– Последствия плохого воспитания в детстве, сынок, – Кадри рассмеялась, чмокнула Джона в лоб и отправилась вслед за Андреем.

Джон уже собирался пойти к себе, когда включилась связь.

[– Рассказал, Джонни?]

[– Ага.]

[– И как?]

[– Нормально. Вопросы задавали.]

[– Не испугались?]

[– Мои старики ничего не боятся, Йо-Йо!]

[– Я шучу.]

[– Когда ты едешь?]

[– Как с отцом договорюсь, так и поеду.]

[– Я поняла. Спокойной ночи тебе.]

[– И тебе тоже – спокойной ночи.]

 

Глава 24

Обедали в тишине. Джон то и дело косился на циферблат на стене. Кадри наматывала спагетти на вилку. Поднимала, макаронина срывалась. Начинала снова.

– Ребята, вы что?!

– Ничего, просто не хочется, давайте, я так посижу, ладно? – Кадри отложила вилку в сторону.

– Пап, через сорок минут выходить.

– И что?

– Ну… я чтоб не опоздать.

– Никуда не опоздаем. Что нам нужно еще сделать перед выходом?

– Нужно зарегистрировать управляющий модуль, мама будет дома, а оставлять ее без доступа нельзя.

– Хорошо, Джон, – сказал Андрей. – Что мы делаем? Командуй.

– Достань модуль, пожалуйста.

Андрей залез в рюкзак, положил на стол плоскую коробочку.

– Что дальше?

– Сейчас, – Джон встал со стула, подошел к Андрею. – Сначала я должен его запустить.

Джон положил обе ладони на серую шероховатую поверхность модуля. Стол слегка завибрировал, раздался едва слышный тональный сигнал. Просто какой-то спиритический сеанс, подумал Андрей, – хотя, о чем это я, сам ведь барабанчик в действие приводил и не особо удивлялся. Верхняя поверхность модуля засветилась голубым светом. Джон убрал ладони, выждал несколько секунд и снова положил их на поверхность модуля. Свечение изменилось – там, где ладони Джона не закрывали поверхность, по ней бежали, пульсируя, желтые волны. Через полминуты они исчезли. Снова пискнул сигнал, а поверхность опалесцирующе засветилась салатово-зеленым.

– Модуль готов, – сказал Джон. – Можно приступать к регистрации. Ма, иди сюда. Садись.

Кадри вопросительно посмотрела на сына.

– Правую ладонь. Правую ладонь клади.

Кадри осторожно дотронулась до поверхности.

– Теплая… И щиплется немножко.

– Так и должно быть, ма. Не убирай пока руку.

Раздался тихий звуковой сигнал.

– Теперь левую.

Снова раздался сигнал.

– Джонни, а почему щиплется?

– Это не щиплется. Это покалывает.

– Зачем?

– Тактильный контроль. Модуль сообщает, что он в работе. Когда, как ты говоришь, не щиплется, то процесс не идет.

Опять сигнал.

– Точно! Перестал щипаться.

– Цвет какой, ма?

– Ну, ты же сам видишь – зеленый.

– Не щиплется и зеленый цвет – значит, процесс завершен успешно. Если бы что-то случилось, светился желтым или красным. Если желтым, означает – повторите процедуру. Красным – критическая неисправность модуля.

– Да у них там те же цветовые предпочтения, что и у нас! – ухмыльнулся Андрей. – Вариантов у тамошних дизайнеров, похоже, немного.

– Всё бы тебе смеяться, папа. Твоя очередь.

Алеко хотел было подхватить чемодан Джона, но тот отстранил руку – мол, я сам.

– Погоди, – Андрей сел на диван, – куда так разогнался? Присядем на дорожку.

Вот так и живем. Решаем судьбы мира, ни больше ни меньше, а без суеверий – никуда. Кадри слева, Джон – справа. «На фоне Пу-у-у-шкина снимается семейство…», – запел в голове Окуджава. Смешно.

Андрей вдруг ясно-ясно увидел самый первый день, прогулку по зоопарку с ней, чье имя тогда еще не успел выучить, вспомнил, как у выхода набрели на клетку с большим белым попугаем. Кадри нагло передразнивала птицу. Попугай злился, ругался на чем свет стоит, а Андрей украдкой любовался маленькими ямочками на щеках и вечерним пожаром солнца за ореолом волос, отчего она сама становилась похожей на солнышко.

– По старшинству. Самый молодой – встает первым.

Джон вскочил с дивана, схватил свой чемодан, и чуть ли не вприпрыжку ринулся вон из дома. Перекрестив его вслед, Кадри прижалась щекой к щеке Андрея.

– Скорее возвращайтесь!

– Мы постараемся.

– Что ты хочешь, чтобы я приготовила, когда вы приедете домой?

– Испеки торт.

– Какой?

– Морковный! – И оба залились смехом.

– А ты знаешь, – не переставая смеяться, спросила Кадри, – почему я тебе тогда этот анекдот рассказала, про морковный торт?

– Не… Почему?

– Я охотилась.

– На кого?

– Да на тебя, глупый. Засмеялся – и всё. Мой. Мой навсегда.

– Ты коварная.

– Нет. Я просто умная. Имею право.

Поднялись с дивана, держась за руки. Кадри обняла, потом повернула от себя, подтолкнула ладонью между лопатками – иди. Андрей подхватил чемодан и, не оборачиваясь, вышел из дома.

Машина с безмолвным Алеко за рулем плавно катила в аэропорт Самуи.

– Пап, когда прилетим?

– Через сутки. Может, позже.

– Так далеко?

– Нет, просто долго. Три рейса, две пересадки.

– Ну ладно. Я кино накачал. А там розетки есть, если планшет сядет?

– Есть, не волнуйся.

– А я и не волнуюсь.

В аэропорту тихо сказал Алеко, выгружавшему чемоданы: жди. Тот кивнул.

– На Бангкок – седьмая стойка! – Джон оторвал взгляд от табло и бодро покатил чемодан за собой.

– Джон, остановись, – догнал его голос отца.

– Что? – обернулся Джон.

– Остановись. Нужно поговорить.

– Сейчас? Давай зарегистрируемся, потом поговорим, – Джон снова двинулся в сторону стойки.

– Джон, стой.

Андрей, повернувшись, зашагал к кафе в центре зала. Джон, недоумевая, поплелся следом.

– Мороженого хочешь?

– Нет.

– А что хочешь?

– Ничего.

– Ну как знаешь.

Андрей заказал кофе и виски.

– Джон, ты не летишь.

Сын молчал. Ни укора, ни упрека, ни даже вопроса. Просто молчал, и всё.

– Ты не летишь. Я так решил.

– А раньше не мог сказать?! – глаза Джона предательски заблестели, щеки возмущенно запылали пунцовым.

– Я не был уверен.

– А теперь уверен, да?

– Теперь уверен. Послушай меня, Джон. Внимательно послушай. Я сейчас все тебе объясню. Не только тебе, но и себе.

В горле пересохло. Андрей глотнул виски.

– Мы с тобой всего лишь люди. Мы не Программисты. Ни ты, ни тем более я. Я отдаю себе отчет в том, зачем ты и такие, как ты, пришли сегодня в наш мир. И понимаю не просто как твой отец, нет. Понимаю как человек, много лет назад добровольно согласившийся полностью изменить свою жизнь, да что там свою – жизнь всей семьи, жены и ребенка – вас, кого я люблю больше всех на свете, люблю больше жизни; изменить жизнь ради дела, на какое, по большому счету, и жизни не жалко. Я понимаю, кто вы – ты и такие, как ты. Я все понимаю. Я знаю, что вы – следующее поколение, и что без вас никакого завтра не наступит.

Андрей замолчал. Джон впервые видел отца таким – одновременно взволнованным, предельно искренним и столь же несчастным.

– Но я ничего не могу и, главное, не хочу с собой поделать! Ты и мама – вы всё, что у меня есть, всё, ради чего я живу. И я не могу рисковать вами – ни тобой, ни мамой. Я не знаю, куда я сейчас еду. Я не знаю, что меня ждет. Поэтому я лечу один.

– Папа, может, ты все же изменишь решение?

– Нет, не изменю. Потому что знаю – ты на моем месте поступил бы точно так же.

Джон смотрел на дрожащие от волнения руки отца и с неизбежностью понимал – отец прав, во всем прав. Во всем, что сказал.

– Вот послушай, Джон. Всего два вопроса. Два проклятых вопроса. Ответь мне. Только ответь честно. Вопрос первый. Сколько тебе лет?

– Ты же знаешь. Двенадцать.

– Тебе еще как минимум шесть до совершеннолетия. И будь ты хоть семи пядей во лбу, ответственность за тебя сейчас лежит на мне и на маме. Я что-то не то говорю?

Джон не ответил.

– Теперь вопрос второй. Кто в нашем роду старший мужчина?

– Ты, папа, – на этот раз возможности промолчать у Джона не было.

– Сколько мужчин в нашем роду?

– Двое, папа.

– Ты считаешь, правильно рисковать сразу обоими?

Джон сосредоточенно скреб пальцем поверхность стола.

– Нет, папа.

– Ты понял мое решение.

– Да, понял.

– Ты передо мной отвечаешь за маму.

– Да.

– Я вернусь. Ты повзрослеешь. И тогда все будет иначе.

– Хорошо.

– Поезжай домой.

Джон медленно, шаркающей походкой, пошел к выходу. За собой он катил чемодан, с глухим стуком то и дело попадая по нему пятками. Совсем как мать – не держит спину. Андрей поднялся из-за стола, посмотрел в сторону стойки регистрации. Джон бросил чемодан посреди зала, стремительно вернулся, порывисто обнял, отпустил, на ходу подхватил чемодан и скрылся за раздвижными дверями.

Док, как было условлено, ждал на эстакаде на втором этаже ларнакского аэропорта рядом с входом в зону вылета.

– Что-то ты совсем налегке.

– Омниа меа мекум порто.

– Тоже правильно.

Выглядел Док невесело. Впрочем, я на его месте тоже вряд ли стал бы устраивать ритуальные пляски радости. И еще, отчего-то всплыла фраза – «ты туризм с эмиграцией не путай». Все так же сияющий фиолетовым металликом Росинант дожидался в дальнем углу стоянки.

– Он у тебя вечный, что ли? – удивился Андрей.

– Да нет, просто крепкий попался. Хотя, иногда думаю – а ведь и меня переживет.

– Куда едем? В Пафос?

– Нет, в Кампос Тсакистрас.

– Это где такое?

– Сто тридцать километров. На горе, в лесу. Рядом с границей. Там зимой снег выпадает.

– Никогда не слышал.

– Уединенное место. Деревня, сто человек населения. Туристы не мешают. Тихо.

– И чего там?

– Я дом купил. Старый, лет сто, может и больше. С большим сараем. Как раз то, что нам надо.

– Почти приехали, – Док через два с половиной часа езды свернул с и без того узкой дороги в проулок. Мимо потянулась череда видавших виды домов, обнесенных каменными оградами. Потом дома кончились, дорога потекла в гору сквозь рощу мандариновых деревьев. В отдалении за забором вросла в землю замшелая, местами покосившаяся каменная одноэтажка.

На террасе в кресле-качалке сидел суховатый седой старик с всклокоченной шевелюрой, почему-то обутый в короткие валенки.

– Ноги мерзнут, – пояснил он, поймав недоуменный взгляд Андрея. – Диабет, мать его ёб. Я Слава. А ты, должно быть, Андрей.

– Он самый, – отозвался тот, пожимая сухую жесткую ладонь.

– Ты, вероятно, с подарком? – Слава, наверное, хотел улыбнуться, но вместо улыбки изобразил какой-то хищный оскал.

– С пустыми руками не езжу, – с вызовом ответил Андрей.

– Ладно, не сердись на старика. У меня маразм. Подустали мы с Доком. Заебались пыль глотать. Ну, вот, ты приехал, теперь у нас полный комплект. Как говаривал классик, Уильям наш Шекспир, – ад пуст, все бесы здесь. Ладно, ребята, не рассиживаемся. Пора заняться делом, – Слава слез с качалки и с видимым усилием заковылял в сторону сарая.

– Что с ним? – тихо спросил Андрей.

– Восемьдесят скоро. Никто не молодеет, – вполголоса ответил Док.

– Мои косточки перемываете, засранцы? – обернулся к ним Слава.

– Твои, конечно, – усмехнулся Док.

– Вот, бля, никакого у вас уважения к старому немощному человеку, между прочим, отцу-героину. Козлы вы позорные! Ладно, я с вами разберусь еще. Вот возьму и песок, что из меня сыплется, забью в становой подшипник – хер вам будет, а не антигравитация, – с этими словами Слава скрылся в сарае.

Андрей первый раз видел модуль живьем. На массивной станине стояла скрывавшая внутренности установки грубо сваренная некрашеная стальная коробка. По ее центру торчал вал, на него было нанизано нечто, напоминавшее большой ротор центрифуги. К станине внизу приварен кусок тяжелого уголкового профиля с прикрепленным к нему электромотором. Один шкив укреплен на валу «центрифуги», второй – на валу мотора. Шкивы были связаны друг с другом ременной передачей.

– Это пятый? – спросил Андрей.

– Ага, – буркнул Слава, – пятый. Юбилейный.

– А с предыдущими что случилось? Разнесло?

Слава уставился на Андрея как на идиота.

– Ты, сынок, по ходу, в теории слабоват. Если бы «разнесло», как ты выражаешься, то всему острову пизда. В радиусе сотни километров, а то и больше. Нет, не разнесло. Улетали, один за одним. Как Карлсон, который живет на крыше. Только вот вернуться, сука, не обещали. – Слава хитро посмотрел на Андрея и внезапно запел тонким козлиным голосом: – «Журавли летят в Китай, только ты не улетай»…

– Я готов, – сказал Андрей, доставая регулятор из рюкзака.

– Ну, давай, шамань тогда, – прокряхтел Слава, садясь на табуретку возле заваленного инструментом и деталями монтажного стола. – Док, слышь, иди сюда, аксакал, не мельтеши перед глазами.

Андрей, держа регулятор левой, приложил правую ладонь к поверхности. Коробочка засветилась зеленым. Стал было искать место, куда приложить включенный регулятор, но тот почти что сам выпрыгнул из руки и, как намагниченный, притянулся к кожуху модуля.

– Заводи, – обернулся Андрей к Славе.

– Легко, – ответил тот и щелкнул пришпандоренным к монтажному столу рубильником. Загудел электромотор. Ременная передача, несколько раз проскользнув с противным скрипом, начала раскручивать вал с насаженной на него «центрифугой».

– Тальком бы натер, – сказал Док, – а то сам видишь.

– На хер иди, академик, – беззлобно ответил Слава, – сейчас подшипник прогреется, и ничего не будет скользить. Ну, чего встал, Андрюш?

– Оборотов прибавь.

– Я-то прибавлю, а крышу перекрывать, когда он сдриснет, как предыдущие четыре, ты будешь, или кто?

– Конь в пальто. Не сдриснет. Крути быстрее.

– Кручу, верчу, запутать хочу, за хорошее зрение три рубля премия! – утробно изрек Слава, поворачивая реостат нагрузки мотора.

Андрей закрыл глаза и вновь приложил ладонь к регулятору. Тот пульсировал под рукой, легонько покалывая кожу. Внезапно в ладонь отдались три коротких вибрационных сигнала.

– Отключай мотор! – закричал Андрей. Слава дернул рубильник, мотор встал, но «центрифуга» продолжала вращаться.

– Ну вот, секунд через десять уйдет в отрыв. Снова спонтанная левитация, пиздец сарайной крыше и тревога для местных частей пэ-вэ-о, – вздохнул Слава. – Два прошлых раза они вертолеты поднимали. Летали тут, свиристели над головой. Спать старикам мешали. Да, Док? Ты ведь тоже хуёво при постороннем шуме засыпаешь, я знаю…

Андрей дал мысленную команду регулятору. Вал «центрифуги» ускорился. Андрей зафиксировал режим и выключил регулятор. Тот соскользнул с кожуха и упал на пол сарая.

– Не разбей! – воскликнул Слава. – И что теперь?

– Оставим до утра. Пусть крутится, – ответил Андрей.

– И не улетит? – недоверчиво спросил Слава.

– Теперь нет. Мы стабилизировали.

– Ладно, поверю тебе на слово, волшебник Изумрудного города.

Слава встал с табурета.

– Жрать хотите?

– Хотим, – подтвердил Док.

– Щас барашечка-козленочка погрызем, поджарил загодя. А я по такому случаю еще и водочки из горла приму. Что смотришь с укоризной? – Слава повернулся к Андрею. – Думаешь, мне пить вредно? А зря думаешь. Шаляпину вон, Федор Иванычу великому, доктора прописали по бутылке водки в день. Спирт глюконеогенез в печени тормозит, при диабете самое то. Не пил бы Федор Иваныч, подох бы лет на пять раньше. А мне дохнуть никак нельзя. Дети малые и жена молодая.

– Слав, кончай заупокойные речи, – сказал Док.

– Ладно, не сердись, работодатель. Это я так, попиздеть чутка. В финале все будет хорошо и они поженятся, вот увидишь! – рассмеялся Слава. – Голливуд живет и побеждает! Пошли, мужики, а то с голодухи живот скоро сведет, пердеть уже нечем. Андрюш, закинь какую-нибудь херь сверху для нагрузки.

Андрей осмотрелся, нашел возле стены лысую автомобильную покрышку. Взял, поднес к «центрифуге» и на вытянутых руках завел ее над вращающимся ротором. Покрышка, медленно поворачиваясь вокруг вертикальной оси, зависла в воздухе.

– Вот же до чего дошел прогресс, – задумчиво протянул Слава и, скорчив имбецильную рожу, заверещал: – Мальчик, кем ты хочешь быть? Кофмонафтом! А как тебя зовут? Ни-зна-а-а-а-ю!..

 

Глава 25

После подгоревших Славиных бараньих котлет с печеной, сдобренной розмарином картошкой Андрея нестерпимо повело в сон. Сутки пути никому не даются легко, особенно если тебе прилично за пятьдесят. Но не тут-то было.

– Вы двое как хотите – а я хочу видеть это! Я хочу любоваться этим! Я… да мне… да я до сих пор не верю глазам!.. – кричал, брызгая слюной, раззадоренный водкой Слава. Он, словно клещ, вцепился в Андрея и Дока и, мертвой хваткой держа под руки, тащил обратно в сарай. – Ну, мужики, это же невероятно! Оно не должно работать! Оно ведь с места в карьер пинком под жопу посылает первый закон термодинамики! Несите коньяк, нам определенно стоит продолжить!

Нетвердой походкой, оступаясь и чуть ли не падая, Слава доковылял до гудящей «центрифуги». Остановился, словно примеряясь. Покачнулся. Схватил парящую в воздухе автомобильную шину, потянул на себя, сбросил с невидимой опоры, едва не отдавил правую ступню. Покрышка, скользнув по пустоте, словно камень для керлинга по подтаявшему льду, толкнула его в грудь; слетела с высоты, гулко шлепнулась боковиной оземь, подняв с земляного пола облачко сухой пыли.

– Док, эй, давай, подсобляй! Ну, чего залип там, сюда иди! – неутомимый Слава с ослиным упорством приподнял с пола за торец отрезок стального рельса. – Я один никак, у меня пупок развяжется! Ну, не тормози!

Андрей пожалел прилично захмелевшего Дока, сидевшего на полу, прислонившись к монтажному столу, – подошел, ухватился за другой край рельса. На пошедшем мелкой испариной лбу Славы хищно вздулись две вертикальные вены.

– Р-р-аз, д-д-ва, давай! – прохрипел Слава, рывком закидывая рельс на невидимую опору над ротором. – Эй-эй, Андрюх, алё, упрись! Сразу не отпускай, слетит, покрошит нас в труху!

Рельс, колыхавшийся в воздухе, словно стрелка гигантского компаса, медленно поворачиваясь вокруг вертикальной оси «центрифуги», несколькими секундами спустя начал еле заметно, словно нехотя, опускаться на с безумной скоростью вращающуюся поверхность завывающего ротора. Сейчас разнесет, понял Андрей, – костей не соберем. Закрыл глаза, дал команду. А ведь уже легче получается управление! «Центрифуга» взвыла тоном выше и рывком ускорилась. Рельс замер, поднялся сантиметров на семь и недвижно зафиксировался в невесомости. Воздух между ним и ротором едва заметно опалесцировал фиолетовым.

– Сколько по ощущениям? – Слава повернулся к Андрею. – Килограммов сорок?

– Ну да, где-то.

– И ведь держит! Держит, не шелохнется. За это надо выпить! – Слава плюхнулся на пол рядом с Доком. – Ну что, ребята, как – решили мы задачку?!

Не усидев на месте, тут же снова вскочил и чуть ли не бегом стал нарезать круги по сараю.

– Нет, нет, не-е-ет, я не понимаю, почему оно работает! Оно не должно работать! А оно уже четыре часа висит и крутится. Оно абсолютно стабильно крутится! Оно не должно… Оно же…

– Оно так хоть век крутиться будет, – оборвал словесный понос Андрей, – Слав, сядь ради бога, успокойся. Нервничать вредно.

Слава замер. Не спуская глаз с жужжащего ротора, снова опустился на пол рядом с Доком. Док открыл глаза, обнял Славу за плечи:

– А помнишь, как ты мне задвигал, что этого не может быть?

Слава взял у Дока из рук коньячный стакан, одним махом осушил до дна.

– Я и сейчас не верю. Может, снится?

Ущипнул мочку правого уха:

– Нет, всё веселее. Не снится. Теперь в самый раз кино снять да в нобелевский комитет отослать, давно они там такого не видали, придурки, – вечный двигатель и антигравитатор в одном флаконе!

– Слав, будь человечен, – отозвался, снова зажмурившись, Док, – им после такого кино психиатр потребуется. Чему ты радуешься?

– А то тебе непонятно?! – Слава опять вскочил. – Это же… это же новая эпоха!..

Док тяжело молчал. Коньяк, конечно, сделал свое дело – то ли доброе, то ли как, – но причина прострации была вовсе не в нем. В памяти всплыло лицо бабушки незадолго до последних дней, когда два инсульта, один за одним, навсегда лишили ее не только речи, но и разума. Тогда стояло сухое пыльное горячее лето семьдесят шестого. Док как раз закончил десятый, поступал в институт. В Сокольниках, буквально в четырех кварталах от дома, открылась американская выставка к двухсотлетию Соединенных Штатов. Проснувшись в половине шестого, уже без пяти Док был возле касс – но куда там! Ранняя очередь растянулась на добрый километр, если не полтора, и в павильоны удалось попасть лишь к полудню.

– Что ты сегодня сам не свой? – бабушка повернуло лицо со слепыми бельмами навстречу вернувшемуся внуку. После сбивчивого рассказа только вздохнула:

– Эх, молодость, молодость… Ни одно техническое достижение не сделало человека автоматически счастливым. Всё совсем наоборот. Почти каждое было повернуто так, чтобы усугубить несчастья. Мне в четырнадцатом было меньше, чем тебе сейчас. Отец повел нас с братом смотреть на аэропланы, один такой громадный был, «Илья Муромец». Я мечтала – вот бы прокатиться, да где там. Даже просто с земли увидеть, как он взмывает в небо, уже было за счастье. И что потом? – бабушка закашлялась. – А просто началась первая мировая, и с аэропланов на нас полетели бомбы. Дело не в технике, а в том, что здесь, – бабушка с трудом подняла сухонькую морщинистую кисть руки, обсыпанную бурыми пигментными пятнами, вытянула указательный палец и коснулась виска. – И еще здесь, – опустила руку, приложив раскрытую ладонь к сердцу.

– Ты представляешь, сколько можно заработать?! – переходя на громкий театральный шепот, вещал Слава. – Ты понимаешь, что установку у нас с руками оторвут?

– Именно так, Слав, – гладя его по седой всклокоченной шевелюре, тихо ответил Док. – Только сначала руки оторвут, а уж установка из них сама вывалится.

– Да ладно тебе, пессимист! – снова заорал Слава. – У нас вся разработка в головах! Без нас повторить нереально! Ничего они нам не сделают! Тут совсем другие деньги, ребята! Тут уж не шесть, все девять нулей после значащей, не меньше! А то и круче!..

Андрей слушал Славу с плохо скрываемым отвращением. Каждая фраза некрасиво хмельного обезумевшего старика отдавалась в лице Андрея напряженной гримасой, как от зубной боли.

На перелете из Дубая в Ларнаку соседом Андрея по бизнес-классу оказался молодой человек неприметной наружности. У Андрея вообще не было привычки вглядываться и уж тем более вслушиваться в случайных попутчиков – не потому что боялся нарушить чью-то прайвеси, а лишь поскольку знакомство со случайными во всех смыслах людьми не входило в его жизненные планы. Вот и на этот раз поначалу все было ровно так же. Пока самолет заводил двигатели и, монотонно подпрыгивая на стыках, катился по рулежке, русскоговорящий хлюпик, не удосужившийся даже кивнуть в ответ на приветствие Андрея, бесцеремонно трепался по мобильнику, задрав ноги на перегородку между салоном и помещением кухни-тамбура – дело происходило на первом ряду. От коротких носков с вышитыми на подголенках монограммами не воняло, и это радовало. Но, вынужденно наблюдая в полуметре от себя бравирующее биологическое существо, застывшее в причудливой позе оргазмирующей проститутки, Андрей решил исследовать экземпляр более детально.

Гаденыш был плюгав и вычурен. Плюгавость, понятно, досталась от папы с мамой, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Особенно растрогали Андрея прядь жиденьких волосюшек, беспомощно прилепленная к намечающейся ранней лысине, и здоровенный сопливый шнобель, требующий постоянного промокания носовым платком все с той же монограммой. Заклепки на джинсах, определенно выполненные из золота, вызвали разве что недоуменное удивление. Речь была вполне под стать. Мелькали имена, цифры, «роад-шоу» и «ай-пи-оу», веером разлетались «пи-эли» с «ебитдами», «пре-сидами» и «мультипликаторами» – то мягко, то быстро, то мелодично, то безразлично. И лишь однажды, остановив весь этот джаз, отчего-то внезапно изменившись в лице, существо с благоговейной – чуть ли не молитвенной – интонацией, страшным голосом просипело, втягивая воздух на вдохе:

– Да ты что-о-о… – И после паузы: – Да не, не-е-е, не может такого быть… Это же – деньги! Это – важно!..

Андрей с брезгливым содроганием представил, что же будет, когда установка, мерно гудящая в каком-то метре от него, попадет в лапы им – этим; таким же. Они ведь сразу поймут, на что набрели. У них все отлично с мозгами. Ай-кью бьет ключом. Всё бы ничего, разве что на месте совести и чести – изолиния, на месте этики – дыра, а то и вовсе «инста». Отберут, сожрут – и не подавятся. Люди… нет, не люди! Целлулоид. Манекены.

Обмякший Слава, привалившись к плечу Дока, тихо дремал. От его дыхания едва ощутимо тянуло ацетоном. Нельзя старику столько пить, подумал Док, это плохо кончится. А с другой стороны, что ему можно?! Я же – я, никто другой! – втянул его в историю. Денег у старика было вполне себе и без моих посулов. Сидел бы сейчас в своем ближнеподмосковном Кокошкино в трехэтажном уродском новорусском недозамке с баней и бассейном, детишек с коленей отлеплял, да с молодухой чаи гонял – разве он не заслужил? Его дней-то – сколько их вообще осталось, а? У него – что, какой-то долг? Перед кем? Передо мной? Перед страной? А может, вообще перед цивилизацией?! Да нет у него никакого долга. Ты это все придумал себе; ты и никто другой. А Слава просто согласился. Не остался в стороне. Не смог отказать. Не смог отказаться. Ты же знал его тайную кнопку! Кнопку, нажатию какой он не в силах сопротивляться: страсть к знанию и истине. И именно ты, подлец, на нее нажал. Знал ведь, что после этого будет. Но не остановился. Не пожалел. Нажал. И Слава поехал. Всё бросил и поехал. Поторговался, конечно, для приличия – как без этого. Но ведь ты, сволочь, знал: он бы и без денег поехал. Вот если бы ты сказал ему – извини, Слава, прогорел я, банкрот, жопа полная, вот так бы соврал ему – он бы все равно поехал. Потому что та самая тайная кнопка сильнее него. Сильнее детей, жены, возраста, вообще здравого смысла. И без него, без обессилевшего старика, спящего сейчас на твоем плече, ничего бы не было. Ничего бы не случилось. Вообще ничего и никогда. И тебе должно быть стыдно.

Док впал в оцепенение. Усталости не было. Радости тоже. Только опустошенность. Спросил себя: сколько я шел к этому дню? Спросил, и не стал отвечать. Не потому, что не смог бы подсчитать, – нет, совсем по другой причине: потому, что отвечать не хотел. За минувшие безумные годы он столько раз представлял этот день – первый день Нового Мира. Первый день, когда все, о чем давным-давно говорил Олаф, стало реальностью, из разряда «допустим» и «возможно» раз и навсегда перешло в «есть» и «иначе быть не может».

Сидя на полу, вслушиваясь в сопение Славы у плеча, не стараясь поймать фокус, Док безучастно смотрел на вращающийся ротор установки, на колышущийся без видимой опоры рельс. Пришли отрешенность и понимание. Отрешенность из-за того, что задача решена. А понимание – что ничего-то решение не дает. Вообще ничего. С ним проблем больше, чем без него. Только если раньше можно было ослабнуть духом, отказаться, тормознуть и всё забыть как страшный сон, то теперь уже никак. Потому что свершилось. Технология работает. Пора переходить к следующему этапу. Олаф ведь много раз говорил – только я предпочитал мало слушать; все казалось таким далеким. А оказалось в пределах касания вытянутой руки. Док снова вгляделся в фиолетовый туман над гудящим, размазанным в воздухе массивным ротором и непонятно чему улыбнулся. Слабеющее солнце лупило на излете рубиновым багрянцем сквозь никогда не мытые оконца сарая – уходя, опускаясь по неумолимой, размеренной, раз и навсегда законами небесной механики отмеренной траектории за соседнюю горку.

Дверь, отбитая пинком, глухо ухнула об стену.

– Всем оставаться на местах!

Один – налево, один – направо, двое по центру: обладатель голоса, по-видимому главный, и страхующий его ассистент. Всего четверо. Тот, кто говорил, говорил без акцента. Свежая камуфляжная форма без знаков различия. «Микро-узи», у двоих с глушителями, у одного без. «Старший» вообще с пустыми руками, что-то в кобуре, кобура застегнута.

Сидящий на грязном полу Док вскинул взгляд на депутацию и внезапно громко, в голос рассмеялся.

– Что смешного? – гавкнул «старший».

– Да ничего! – продолжая смеяться, ответил Док. – Так, нервное. Вы не беспокойтесь, у меня бывает. Пройдет.

Доку было странно совсем не то, почему они появились, – а странно было, почему они не пришли раньше. Это должно было случиться. Вот и случилось; сколько можно было тешить себя иллюзией, что я персонаж анекдота про Неуловимого Джо?

Слава зашевелился, тряхнул пару раз головой, скидывая липкую пьяную дрёму.

– Не понял… Мужики, вы кто? – с трудом поднялся, пошатываясь. – Вы чего тут делаете?..

– Осядь, старик, – тихо приказал «старший».

– Ты хули раскомандовался? – зарычал Слава и сделал шаг навстречу.

Ассистент, прикрывавший «старшего», вскинул левую руку и коротким тычком в челюсть уронил уже в полете теряющего сознание Славу на пол. Док рефлекторно вскочил, в неуклюжем прыжке сгреб с монтажного стола разводной ключ; зачем-то занес руку, метя в голову «старшего».

Правый «узи» с аккуратно прикрученным глушителем дважды утробно лязгнул одиночными калибра девять миллиметров, в двух местах порвав-перебив дугу аорты. И вот как вышло: там давление теперь, в последнюю секунду жизни, за двести, а потому одной систолой позже от дырок побежали-поползли разрывы, а через три – не было уже никакой аорты. Оторвалась. Но снаружи не увидеть: там-то, на красивой рубашке (жаль, совсем новая), всего лишь две (раз-два; и что? – и всё…) аккуратные, чуть мокрые дырки; а за ними, вглубь, сгустком схватывающееся, пульсирующее, холодеющее алое желе.

В парке Мандельштама полдень полыхал красным небом да зеленым солнцем. Валька сидел на берегу пруда. Вскинул взгляд, губы растянул:

– Ну, вот я и дождался. Здорово, дефективный! Обнимемся?

Док не ответил.

Валька сам подошел, обнял:

– Ты теперь не расстраивайся, бро. Так бывает. Бывает и иначе, но бывает-то у всех. Здравствуй, вечность! Ливерной хочешь?

– Хочу, – улыбнулся единственному другу Док. – Валь…

– А?

– Что я сделал не так?

– Да все ты сделал так – разве что иуду пригрел. Ну, так этого с кем не бывает, Джизус Крайст – суперстар… – Валька взял Дока за руку: – Пошли, теперь нам пора. Помнишь? —

 

Глава 26

Андрей лежал на продавленной кровати в дальней обшарпанной комнатенке. Штукатурка со стен давно поотваливалась, где больше, где меньше. Из-под нее выглядывала старая каменная кладка. На стене с окном над земляным полом можно было разглядеть бесформенную колонию мха. Сюда на север, понял Андрей.

Он не знал, как здесь оказался. Последнее, что запомнил, да и то словно в густом ватном тумане, был раструб от баллона – струя прямо в лицо. А потом темнота. Когда пришел в себя, немного подташнивало и очень хотелось пить. На тумбочке рядом с кроватью стоял большой кувшин с холодной водой и два стакана. Сел на кровати – да, голову подкруживало, но терпимо, – и стал пить прямо из кувшина. Подумалось – а вдруг туда подмешали какую-то гадость? И тут же следом – ну, подмешали, дальше что? Умирать от жажды?

Нет, не били. Не издевались. В углу поставили парашу – биотуалет. Несколько раз в день приносили сигареты, еду и воду, чистые полотенца. По утрам заходил один из «младших» – Андрей его узнал, это был не тот, который стрелял; заносил теплые мокрые банные полотенца – мол, душ предложить не можем. Андрей потребовал вино и кофе – принесли и то и другое. Телефоны и ноутбук, конечно, отобрали. Наручники не надевали. Слух в тревожной тишине до предела обострился. Было ясно, что окно патрулируется снаружи, а дверь – из коридора. Бежать Андрей не пытался – а зачем? Если не убили вместе с Доком, значит, что-то для него готовится. Не было страха. Не было ненависти. Одно лишь отвращение. Такое, на уровне безусловного рефлекса, как у человека при виде какой-нибудь гадости – уховертки или, скажем, ядовитой змеи.

Утром третьего дня, после завтрака, дверь открылась. Вместо привычного охранника вошел «старший» – лет сорока, подтянутый, невысокий, чернявый, с клювовидным носом, с пустыми руками и, очевидно, без оружия. Походка была пружинящей, моторика движений выдавала силу, ловкость и быстроту реакции. Андрей смерил его взглядом с головы до пят – на грифона похож. Ну вот, погоняло и готово.

– Меня зовут… – начал Грифон.

– Мне неважно, как тебя зовут, – тихо сказал Андрей. – Я не собираюсь запоминать твое имя. А «ты» говорю, потому что не считаю за человека. Тебе понятно, мразь?

Андрей приготовился к удару, но ничего не последовало. Грифон спокойно подошел к окну, остановился спиной к Андрею.

– Вы совершенно зря пытаетесь вывести меня из равновесия. Это бесполезно.

– Я не пытаюсь вывести из равновесия. Ты мне безразличен.

– Достойный ответ, Андрей, достойный. – Грифон открыл окно, слабый ветерок тут же притащил запах цветущего сада. – Впрочем, вы все правильно делаете. Вы же прекрасно понимаете, что я здесь не для того, чтобы причинить вам вред.

– Зачем ты его убил? – Андрей встал с кровати, сделал два шага и прислонился спиной к крашеной двери, некогда белой, а теперь покрытой мелкой сеточкой грязных трещинок в облупляющейся краске.

– Я не убивал.

– Какая разница – стрелял твой охранник!

– Этот возомнивший о себе идиот был убит, потому что не представлял никакой ценности, – безразлично ответил Грифон. – Он собирался применить физическое насилие и был закономерно обезврежен.

– Автоматными пулями в ответ на взмах руки?! – вскипел Андрей.

– Да хоть бы и так, – Грифон отвернулся от окна и встал лицом к Андрею, подпиравшему входную дверь. – Андрей, успокойтесь. Садитесь, – Грифон указал на один из двух стульев и, не дожидаясь, сел на второй сам. Андрей остался на ногах.

– Вот что я вам скажу, – продолжил Грифон. – Наша с вами ситуация предельно проста…

– У меня нет с тобой и со всеми вами ничего общего, и нет никакой ситуации! – перебил Андрей. Грифон никак не отреагировал, просто замолчал. Через минуту тишины спокойно продолжил, будто и не останавливался.

– Ситуация такова, что мы не собираемся вас убивать, пытать, отравить или нанести вам вред каким-либо иным способом.

– Что со стариком?! – снова перебил Андрей.

– Со стариком всё в порядке. Он, конечно, переволновался. В рыло получил, устал, да и сахар у него плохой. Впрочем, у нас с собой запас инсулина, так что волноваться за него не стоит. Так вот. Несмотря на не самые романтические условия нашего знакомства, я думаю, у нас есть общее. Давайте лучше поговорим о нем. Будем конструктивны. Хотите хорошую сигарету? Не то, что вам приносят, это мои личные, – улыбнулся Грифон, вытаскивая початую пачку «житана» без фильтра.

Дав сигарету Андрею, закурил сам, снова отвернулся к открытому окну и внезапно, совсем иначе, чем говорил раньше, произнес – с профессиональной актерской артикуляцией:

– Быть или не быть, вот в чем вопрос, достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье, и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?! Вы ведь об этом сейчас думаете, Андрей?

– Об этом, человек без имени. Как ты догадался?

– На вашем месте я бы думал именно так. Хотя – кому тут оказывать сопротивление? И самое главное, ну, скажите же, Андрей, скажите – зачем?! Какой смысл биться с ветряными мельницами?

Андрей вспомнил, в первый вечер знакомства Док вез его на Росинанте.

– И вы, и я, – вернулся к теме Грифон, – появились в этом доме не просто так. Поэтому давайте не будем терять времени.

– Как скажете, – с издевкой ответил Андрей. Грифон, не мигая, смотрел на его переносицу.

– Третий глаз ищете? – с еще большей издевкой поинтересовался Андрей.

– Да нет, – Грифон перевел взгляд на носки своих ботинок, – стараюсь вам помочь.

– В чем?

– Чтобы вам не пришлось пятый угол искать.

Андрей рассмеялся.

– Угрожаете?

– Нет. Призываю к благоразумию.

– Первый раз вижу столь заботливого бандита, – с презрением выдавил Андрей. – Позвольте поинтересоваться, откуда столько нежности?

– Оттуда, что ваша цена сейчас весьма высока.

– Так вот в чем дело!

– Конечно. Если бы вы стоили меньше, я бы своими руками и с удовольствием свернул бы вам шею, причем без всякого оружия.

– Спасибо за откровенность. Теперь по законам жанра вам следует рассказать, почему же я так дорог.

– Вы как человек, Андрей, мне безразличны. Вы ведь на самом-то деле пустое место. Такое же пустое, как ваш этот… безвременно усопший. Так что не в вас дело.

А вот и звериный оскал прорезался, понял Андрей. Что ж, ненадолго его хватило.

– Вы интересуете меня как функция. Исключительно как функция.

– Какая же из моих функций тебя интересует?

– Управление установкой.

– Понял-понял! – Андрей вскочил со стула и, нелепо размахивая руками, стал ходить по комнате. – То есть твоего крысиного мозга хватило на установление причинно-следственной связи между мной и установкой?!

– Андрей, зря вы так грубо, – Грифон снова закурил. – Если уж на то пошло, крысы очень умные животные. Социально организованы, с отличной реакцией и отработанными поведенческими паттернами.

Окончание фразы насторожило Андрея. Похоже, Грифона обучали не в сержантской школе, там таких слов не произносят. Это не бандит. А если все же бандит, то непростой.

– Вот смотрите, Андрей. Как говорится, «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…

– Да уж, блядь, – перебил Андрей, – такие кругом солнышки лесные, что упасть и не встать.

– Хорошо, что чувство юмора вам не изменяет. Так вот. Из этих каменных полуразвалин для вас, Андрей, есть только два выхода. Хороший и плохой. С какого начнем?

– Пошел на хуй, ублюдок, – спокойно сказал Андрей, глядя Грифону прямо в глаза.

– Фи, па-па́… – недовольно протянул Грифон, – ну, зачем же так грубо!

– Как получается. Сердцу не прикажешь.

– Мы никак не перейдем к информативной части беседы, – медленно сказал Грифон. – Выходов для вас, Андрей, всего два. Первый – вы покидаете этот дом и этот остров с нами. Естественно, прихватив с собой установку. После живете долго, счастливо, богато, ни в чем и никогда не зная даже малейшей, даже самой незначительной нужды. И второй – вас вынесут отсюда вперед ногами. Выбирайте.

Андрей спокойно смотрел перед собой. Грифон молчал. «Большой актер – большая пауза», вспомнилась Андрею фраза из какого-то старого советского фильма. Из открытого окна откуда-то издалека послышался тихий звон церковного колокола. Рано по мне служить, усмехнулся Андрей.

– Я хочу видеть старика, – нарушил молчание Андрей.

– Увидите, но не сейчас.

– Пока не увижу, дальнейшие обсуждения бессмысленны. – Андрей лег на кровать и повернулся к стене. Грифон безмолвно вышел из комнаты. Несколькими минутами спустя дверь отворилась: вошел охранник с едой на подносе.

– Коньяка принеси, – коротко приказал Андрей. Охранник скрылся за дверью, вскоре вернулся с открытой бутылкой.

– Налей.

Охранник плеснул полстакана.

– Не жадничай.

Долил до краев, «с горкой», ушел, забрав бутылку с собой. Андрей сделал несколько глотков, машинально съел содержимое тарелки – даже не обратив внимания, что там было, лег на кровать и моментально уснул.

На берегу усадебного пруда спинками вперед стояли два белых глубоких кресла, накрытых объемными тюлевыми противомоскитными накидками. Андрей удивился – в усадьбе никогда не было таких кресел и уж тем более накидок. На веранде дома неподвижно, вполоборота, лицом друг к другу замерли Юкки и Кадри. Солнце уходило. Воздух вибрировал каким-то непонятным свистом. Андрей висел в воздухе, но одновременно видел себя со стороны – на траве, на лужайке возле бассейна. Тот Андрей, который на лужайке, поднялся, помахал женщинам – они не пошелохнулись. Свист усилился. Андрей сделал несколько шагов в направлении кресел. Ноги почему-то были чужие, отказывающиеся слушаться. Тогда понял, что не дойдет – надо ползти. Полз целую вечность. Солнце уходило. Тот Андрей, что был в воздухе, знал: он обязан доползти раньше, чем солнце скроется за горизонтом. «Каа, помоги!» – крикнул – вместо звука голоса из горла вылетело слабое шипение. Женщины на веранде даже не обернулись, они не замечали его. С последними лучами солнца Андрей дополз до кресел, невероятным усилием воли заставил себя подняться на ноги и заглянул под занавески. Правое кресло пустовало. В левом, уронив голову на грудь, сидел Док. Глаза прикрыты. Из двух отверстий на груди медленно, капля за каплей, вытекала черная кровь. Не открывая глаз, он чужим голосом, медленно, с усилием вымолвил: «Не садись. Нельзя, беги…» Свист внезапно смолк, будто выключили. Последний солнечный луч скрылся за горизонтом. Началось землетрясение. Андрея стало мотать из стороны в сторону. Он закричал: «Кадри, беги!»

– Проснитесь! – Грифон склонился над спящим, тряся его за плечо. Андрей открыл глаза. – Вы хотели видеть старика.

Дверь открылась, в комнату втолкнули Славу. Андрей вскочил с кровати.

Волосы старика были всклокочены больше обычного. На подбородке справа синел кровоподтек, из левой ноздри на губу спускалась засохшая черная грязная дорожка – как будто недавно шла кровь.

– Тебя били?! – закричал Андрей.

Слава лишь отрицательно помотал головой – нет.

– Ты голоден?

Слава молчал. Вдруг из его глаз покатились крупные слезы.

– Андрюша… – рыдания душили старика, – Андрюша, я… я не хотел! Я… не убивал я… Андрюша…

Грифон коротким жестом показал охраннику: увести. Дверь за Славой закрылась.

– О чем он? – спросил Андрей. – О чем? Я не понял!

На лице Грифона изобразилась отвратительная улыбка:

– Муки совести, не иначе. Хотя, что это я. Давайте будем проще.

Андрей поразмыслил несколько секунд и уверенно сказал:

– Согласен. Будем проще.

– Благодарю, – Грифон сел на стул, – присаживайтесь.

Андрей сел следом.

– Буду с вами откровенен, – сказал Грифон, – мы давно знакомы со стариком. Нам нужна установка, и не только эта, как вы понимаете. Ирония ситуации в том, что старик готов собрать их нам сколько угодно, но они не будут работать – вы знаете это лучше меня. Они не будут работать без вас. Поэтому старик без вас для нас не имеет никакого смысла. Ну и наоборот – вы без старика также не представляете интереса. Если вы в паре, мы сделаем всё, чтобы вы жили как можно дольше. Каждый из вас по отдельности заслуживает только того, чтобы умереть.

Грифон замолчал.

– Ты хочешь сказать, Слава с вами заодно? – с металлом в голосе спросил Андрей.

– Я не хочу сказать ничего, кроме того, что уже сказал. Вам должно быть достаточно. Андрей, вы мне все же, несмотря на не самые приятные обстоятельства, симпатичны…

– А уж как ты мне симпатичен… – бесстрастно сказал Андрей.

– Понимаю. Принимаю. Ни на что другое не надеюсь. Андрей, вы порядочный человек. Просто вы попали в такие обстоятельства. Особые, я бы сказал. Вы умны, но не понимаете одной вещи. Вы и ваш покойный коллега влезли туда, куда влезать не следует, даже по глупости. Вы отчего-то решили, что можете и будете влиять на судьбы мира. Откуда у вас такая уверенность? Опять же, вы почему-то решили, что, имея достаточно денег, вы можете изменить мир. Это ошибка, мой дорогой, – в словах Грифона не было ни рисовки, ни фальши. – Ошибка, поймите это. Что есть деньги? Деньги есть всего лишь некие привходящие условия игры. Ваш приятель, фигурально выражаясь, набрел на мешок с ассигнациями и ни с того ни с сего вбил себе в голову, что будет управлять миром! Нет чтоб вести жизнь, достойную состоятельного человека. Еще и вас с толку сбил. Только он ошибся и уже заплатил за ошибку. А вы пока – нет. И только от вашего поведения зависит, какова будет плата. Окажется ли она в пределах вашей кредитоспособности, или же превзойдет, став неподъемной ношей. Правда заключается в том, что вы вдруг решили стать хозяевами игры. Что ж, достойная попытка. Мы уважаем дерзких. Как минимум, такие, как вы, нам интересны. Но игра принадлежит нам, а не вам. И все ваши деньги будут всего лишь фантиками, если мы так захотим. – Грифон закончил говорить.

– Чего вы конкретно хотите? – Андрей взял с тумбочки наполовину полный коньячный стакан, осушил до дна.

– Сотрудничества. Мне не доставит удовольствия приказать убить старика, тем более – вас.

– Что я должен сделать?

– Остановить установку, перевести в безопасный режим и подготовить к транспортировке. Мы перевезем ее, вас и старика в другое место. Вы поможете нам наладить серийное производство и управление «центрифугами».

– Что взамен?

– Жизнь. Свобода. Непробиваемая охрана для вас и членов вашей семьи. Сегодня и дальше, из поколения в поколение. Положение в обществе. Деньги в любых количествах, на тех же условиях. Вам, конечно, придется отказаться от ваших неразумных замыслов. У вас отлично получается исследовать и творить. Но, все же, признайте – думать у нас получается лучше. Оставьте ваши коммунистические бредни про свободную энергию для всех. «Цивилизация» означает «иерархия». Когда было иначе? Ваше место в иерархии готово. Приглашаю вас занять его. Оно ваше и только ваше – достаточно сделать шаг.

Поклонившись, Грифон вышел и закрыл за собой дверь.

 

Глава 27

Спал Андрей хорошо. Проснулся наутро около половины восьмого, стукнул в дверь, сказал позвать Грифона. Тот нарисовался немедленно. Андрей объявил: согласен. На вопрос «что нужно» перечислил: дверь больше не запирать, сначала душ, потом завтрак, после доступ к установке, контакты со Славой не ограничивать, ну а все остальное – как заблагорассудится. И еще, если у тебя остался «житан», поделись. Грифон утвердительно кивнул и исчез. Дверь немедленно открыли, пост возле сняли, средства связи, понятное дело, не вернули.

Впервые за несколько суток Андрей вышел во двор. Во дворе было тесно. Росинант стоял в дальнем углу двора, загнанный в слепой угол, как в ловушку, тяжелой мордой упершись в стену дома. Еще двор загромождали два вэна; один старый, грузовой, без окон, с двумя дверями; второй – пассажирский, повышенной комфортности. Номера местные, красные, прокатные. Тем временем безмолвный охранник подал завтрак в гостиной: яичницу, бекон с тостами и фасолью – приготовлено и сервировано было мастерски, Андрей это отметил. Вскоре тот же болван принес горячий кофе, джем и печенье. Андрей встал из-за стола, пересел в глубокое кресло, принялся за кофе. Грифон вошел в гостиную, сел в соседнее с Андреем кресло, молча положил на журнальный столик управляющий модуль.

– Ты хочешь знать, как это работает? – повернулся к нему Андрей. Грифон кивнул в ответ.

– Работает весьма любопытно. Чтобы запустить новую, никогда не бывшую в работе установку, нужны двое – я и эта коробочка. Нет коробочки – ничего не случится. Нет меня – ничего не случится.

– Это мне понятно, – сказал Грифон, снова беря управляющий модуль в руку и словно взвешивая его на ладони. – А если установка уже работает и нужно изменить настройки?

– Тогда нужен только я, коробочка тут лишняя. Коробочку применяем при запуске новых установок.

– Интересная система, – понимающе кивнул Грифон.

– Ты даже не представляешь насколько. Ключ и замок, причем распределенные. Состоящие из трех частей. Я – это ключ, – Андрей взял сигарету, поднялся с кресла. – Коробочка – тоже ключ. В зависимости от задачи работают обе части ключа или только одна.

– Вы сказали, из трех частей. Вы – первая, коробочка – вторая. А где третья?

– Ее не видно, – усмехнулся Андрей. – Третья отвечает за передачу сигнала управления.

– А как ключ передает управление на установку? – судя по всему, Грифону было действительно интересно.

– Да так же, как автомобильный радиоключ, ничего особенного. За исключением того, что это, во-первых, не радиоволны, а сверхслабые модулированные гравитационные возмущения…

– А что «во-вторых»?

– Во-вторых, управляющий канал и сам механизм не находятся в этом пространстве. Поэтому забить его шумом не получится. Сбить управление средствами, существующими в этом пространстве, тоже нельзя. Перехватить управление – если вы не знаете, что перехватывать, то как вы будете это делать? Поэтому нужно беречь меня как зеницу ока. Иначе вся затея потеряет смысл. Пока установка работает, вы не сможете сдвинуть ее даже на сантиметр. Мало того что это опасно для того, кто решится ее тронуть, – так, если еще и не соблюсти некоторые условия, система пойдет вразнос, и тогда я никому в радиусе пары-тройки сотен километров не завидую.

– Хорошо устроились, Андрей, – изобразил кривую улыбку Грифон.

– А я и не жалуюсь. Теперь мне нужен Слава и доступ к установке.

– Зачем?

– Вы же хотите ее эвакуировать. Для этого сначала нужно ее остановить. А чтобы остановить, мне нужен физический доступ. – Андрей солгал. Управлять установкой он мог из любой точки. Но чем меньше будут знать эти неандертальцы, тем будет лучше.

– Хорошо. Сейчас вас отведут. Но старика не будет. Он плохо себя чувствует.

– Послушай. Я тоже не испытываю сверхэнтузиазма. Но давай договоримся раз и навсегда. Исходных точек в наших отношениях две. Первая – я тебя не боюсь. Вторая: я озвучил решение и буду работать над исполнением поставленной задачи. Но если я что-то говорю – то это не просьба, которую можно выполнить или отказать. Это, по сути, приказ. Вы считаете возможным приказывать мне. Я точно так же приказываю вам – там, где находится моя зона компетенции. Если ты или твои дебилы мой приказ не выполняют, я в ту же минуту всё останавливаю. И ты не достигаешь результата. Тебе понятно? Я иду в сарай. Славу приведешь туда. И еще одна, на этот раз – просьба. Не мешать мне с ним разговаривать. Идеально будет, если кроме нас с ним в сарае никого. Хотите слушать, о чем мы говорим, – прослушку поставь.

– Почему?

– Потому что твое присутствие будет мне мешать. А мне нужно собраться с мыслями. Тебе прекрасно известно: эта установка – первая. Первая, что нормально, стабильно работает. И я не буду строить из себя аса. Я пока не достиг виртуозности в управлении. Так не мешай мне. Последний вопрос на сейчас: когда выезжаем?

– Завтра.

– Я понял тебя. К завтрашнему дню система будет остановлена, тогда ее можно будет перевозить без какой-либо опасности.

Установка мерно гудела. Рельс, чуть подрагивая, висел над ротором. Андрей закрыл глаза, дал команду – ротор ускорился, рельс приподнялся. Уже с открытыми глазами скомандовал снизить скорость вращения. Рельс приспустился и мелко завибрировал. Андрей снова увеличил скорость ротора – вибрация на рельсе исчезла. Значит, канал в порядке, уже легче.

Слава вошел бесшумно. Пряча взгляд, остановился у входа.

– Доброе утро, Слава! – сказал Андрей, пытаясь увидеть его глаза. – Как ты себя чувствуешь? Садись, в ногах правды нет.

– Нормально, – еле слышно ответил старик, опускаясь на стул. С тех пор как они расстались вчера, лицо его словно высохло, все пошло глубокими морщинами. Казалось, Слава за одну ночь постарел лет на десять.

– Послушай меня, – продолжил Андрей. – Я думаю, ты их привел. Так?

Слава тяжело молчал, Андрей безразлично смотрел в окно. За окном стоял Росинант.

– Я их никого не знаю.

– Слав, тогда откуда они появились?

– Их прислали.

– Кто?

Слава молчал. Андрей взял табурет, сел напротив.

– Послушай меня внимательно. Очень внимательно. Мы теперь с тобой связаны одной не то что веревкой, а одной ниточкой. Ниточка порвется – нам не жить. Ни мне, ни тебе. Единственный выход – помогать друг другу. Слава, ты меня понял?

Тот продолжал молчать.

– Вот, смотри. Они собрались увезти установку. Естественно, вместе с нами. Если я откажусь ее остановить, они не смогут ее увезти, – Андрей говорил медленно, четко, как будто перед ним был иностранец, плохо знающий русский, или умственно отсталый. – Если они не смогут ее забрать, то все теряет смысл. И мы с тобой тоже. «Установка не уезжает» означает, что ты и я мертвы. Ты понял? И сейчас, конкретно сейчас, я важнее тебя. Потому что если откажусь я – нам обоим каюк. Если откажешься ты, то конец тебе, а не мне. Меня они в любом случае оставят жить, потому что им нужно будет запустить установку на новом месте. В моих словах что-то неправильно?

– Все правильно, – прошептал Слава. – Выпить хочу.

Андрей крикнул в открытую дверь:

– Водки принесите, или чего у вас там есть! Быстрее!

Слава зыркнул на Андрея с ненавистью:

– Снова надо мной кто-то главный… Теперь ты, щенок, будешь мной распоряжаться?! Когда же вы все закончитесь-то?..

– Буду! – твердо ответил Андрей. – Ты ведь уже распорядился – и мной, и Доком, и собой. Хотя ты меня волнуешь меньше всего. Слав, чего тебе не хватало? Зачем ты нас продал?

Охранник принес бутылку с вискарем и два стакана. Андрей не притронулся. Слава дрожащей рукой, расплескивая, налил полстакана. Стуча зубами по краю, залпом выпил.

– Хочешь знать зачем?

– Хочу.

– Я не продавал.

– А что ты сделал?!

– Я восстановил справедливость! – в голосе старика послышались металлические нотки.

– Ах, вот как. Можно с этого места поподробнее?

– Можно, щенок. Только тебе не понравится.

– Ничего, не беспокойся. Я справлюсь как-нибудь.

Слава налил, на этот раз меньше. Отхлебнул, собрался с мыслями.

– Он ко мне приехал. Показал документы. Я согласился с ним работать.

– Ты просто так согласился? Из спортивного интереса?

– Нет.

– Он тебе платил?

– Платил.

– Столько, на сколько договаривались?

– Да.

– Тогда откуда взялись эти орангутанги? Слава, только не ври и не отпирайся. Мы в одной лодке, не черпай бортом воду.

– Я поначалу не понимал, думал, туфта. Думал – ему хочется, он платит, ладно, поеду, поработаю. Я как дом купил, ну, еще там разное, у меня деньги почти закончились. Так что его предложение кстати оказалось. В любом случае, если бы не вышло ничего, я сразу бы ему сказал. А тут…

– А тут – вышло? Так?! – перебил Андрей.

– Правильно…

– И?..

– Я подумал, что всё это может стоить гораздо больше.

– Так ты же с ним договорился! Знаешь, как называется изменение условий игры после начала игры без оповещения противника?! Не знаешь?! А я скажу: кидалово! Ты его кинул! Не просто на деньги, а на жизнь! Он же в свои последние секунды тебя защищал! Не себя – тебя!..

Андрей, тяжело дыша, схватил бутылку, глотнул из горлышка.

– Ты хочешь сказать, я подлец?! – отвернув лицо в сторону, крикнул старик. – Всё не так, Андрей! Всё совсем не так!

– Тогда расскажи – по-твоему, как?!

– Тебе не понять.

– Почему?

– Потому что ты – никто. Вот поэтому и не понять!

Теперь Слава смотрел нагло. Бравировал. На лице его была мерзостная ухмылка – как будто напрашивался. Нет, Андрей, бить старика последнее дело. Если уж понесло его, так пусть выговорится.

– Слава, я не враг тебе. Успокойся, пожалуйста.

– Я не могу… – голос старика внезапно задрожал, пошел скорыми приближающимися слезами, – я не могу успокоиться.

– И все же успокойся, – снова попросил Андрей, обнимая старика за плечи, усаживая на стул и сам присаживаясь на табурет рядом.

– Я не знаю, как рассказать так, чтобы ты понял, – уже без дрожи продолжил Слава.

– А ты расскажи как есть. Не заботься – правильно будет или неправильно. Жизнь ведь сложнее категоричных оценок.

– Что-то умный ты не по годам, – попытался пошутить Слава. Андрей только улыбнулся в ответ.

– Тогда слушай. Только сигарету дай.

– Слав, ты ведь не куришь.

– И что? Захотелось.

Андрей сунул Славе под нос пачку «житана», терпеливо подождал, пока старик выудит сигарету плохо гнущимися трясущимися пальцами, щелкнул зажигалкой. Потом ждал, пока Слава прокашляется, соорудив гримасу отвращения на лице, и, наконец, бросит едва начатую сигарету под ноги, растоптав, словно змею.

– Я в школе учился, классе в пятом, – хрипло начал Слава. – У нас на труде перед концом четверти учитель что-то вроде экзамена устроил. Нужно было напильником болванку обточить, сделать из нее какую-то штуку, уже не помню какую. Перед каждым на верстаке тиски, напильник, ну и болванка. Я ее обдирать напильником начал – что, нормально получается, стою, орудую. А у соседа моего по верстаку тиски херовые попались. Не держат ни фига. У меня болванка ровно стоит, от движений моих не шелохнется ни на миллиметр, а у него болтается между губами тисков – он напильником двинет, болванка заваливается. Он ее опять закрепит, снова напильником – она, падла, опять заваливается. Он мне, не помню, как звали, белобрысый такой, троечник, рожа на жопу похожа, он мне говорит – мол, помоги, подержи свободный конец болванки, я быстро все сделаю, потом тебе помогу, мы в два напильника твою шеметом обдрочим. Я вижу, ему без меня-то не справиться, отвечаю – конечно, давай, раз такое дело. Пассатижами за верх ухватился, он пару раз дернул напильником – не, все равно плохо держат тиски. Он тогда – давай в твои зажмем. Я – давай! Мою заготовку побоку, его зажали. Мне-то что без дела стоять? Мы в два напильника все сделали, и правда быстро получилось. Он эту херню готовую из тисков вынул, я свою зажал, напильник взял, говорю – давай помогай. А он только лыбится так мерзко – а зачем, у меня все готово. Я ему – иди на хуй, падла, и давай свою дрочить. А поздно уже, звонок. Учитель говорит – сдавайте работу. Ну, сдали. У него пятерка, у меня тройка. Не просто так, а в четверти! Я ему хотел рыло начистить, так он от меня бегал всё, скрывался. А потом и забылось. Вроде бы забылось. Дай еще сигарету.

– Опять кашлять будешь.

– Может, буду, может, нет, тебе что? Я же тогда откуда мог знать, что не болванка и не придурок жопорылый, а сама жизнь в мои двери первый раз постучалась! В институт пошел – я их всех был на голову, а то и на две, по мозгам выше, товарищей моих гребаных. Они только вопрос расчухивать начинают, а у меня уже ответ готов. И во всем так было. А что в итоге? Распределение подошло – кто где по теплым местам, а я, как идиот, непонятно где и непонятно зачем. Потом в этом почтовом ящике столько лет, и что? Как работать, как науку двигать, так я, как за результат получать, так и без меня народу хватает, а моя очередь если не последняя, так все равно ближе к концу. Завлабом стал – вообще тошнило каждый день. Тьма бумаг, в штате куча нахлебников. Сам, без ансамбля, сам-бля, один-бля, своим горбом пол-лаборатории тянул, если по-честному разобраться, а как получать – снова, выходит, я не при делах и, понятно, не при деньгах.

Слава остановился, сглотнул вязкую слюну:

– Налей.

– Тебе чего, воды или как?

– Сначала воду, потом «или как».

Пил жадно, ходя вверх-вниз кадыком, ухая холодными тяжелыми глотками в пустой желудок.

– Потом много всего еще было, только принцип не менялся. Жену отдай дяде, а сам иди к бляди. Только несколько лет назад свезло, так свезло – раз, другой; выправился вроде, перестал копейки считать. А жизнь-то мимо прошла…

– Слав, я тебя понял, только вот в толк не возьму – чем тебе Док не угодил?

– Тут дело не в том, угодил или не угодил. Я его давно знал, с тех времен, когда ты еще пионерские песни пел, или что там у вас было. Поэтому, когда он предложил, я согласился. Приехал сюда. Он мне винчестер вывалил – там все эти бумаги. Бумаг вроде бы много, а толку с них мало. Картинка разрозненная.

– Да, я в курсе, – сказал Андрей.

– В курсе чего?

– В курсе того, как дело тогда обстояло.

– Ни в каком ты не в курсе! В курсе был только я! И понимал, что ничего работать не будет. Потому что Сёрл знал что-то еще. А бумаги были не его, еще чьи-то. И тот, кто эти бумаги делал, тонкостей, в отличие от Сёрла, тоже не знал. Короче, безвыходная ситуация. Но я выход нашел.

– Как?

– Додумал. Разложил у себя в голове все привходящие и начал думать. Сначала было нужно понять, где белые пятна образовались. А предметная область-то не общего вида, неизвестная, как тогда понять, что где должно быть? Покомбинировал, опыты стал ставить, оно не работает, естественно. Вообще никак не работает, даже не запускается.

– Но у этого, кто до тебя был, работало?

– В том-то и загвоздка была, что у него работало! Мне как красная тряпка – если там работало, почему тут ничего не выходит? Только однажды я понял, в чем дело.

– В чем?

– Прям щас я тебе и сказал! Ты же мне не рассказываешь, что за коробку с собой привез? Андрюша, мальчик мой! Дураков нет просто так взять и вывалить.

– Ладно, я не лезу, замнем для ясности. Мы вообще на другую тему начали, если помнишь.

– Помню, Альцгеймер в гости не наведывался! Так вот, когда заработало и мы, одну за одной, несколько установок потеряли, я понял, что… – Слава остановился, очевидно подыскивая слова, – …масштаб дела тут такой, совсем другой, и я продешевил.

– Это как?

– А так – опять отдай жену дяде. Хватит. Наотдавался. Никаких его, покойного, денег не хватило бы, чтобы за работающее открытие мне заплатить столько, сколько оно стоит. Нужны были серьезные люди, а не он… тоже мне, инвестор, бля.

Андрей поднялся:

– Установку останавливаем завтра. А сейчас я устал, пойду к себе спать.

– Я тоже, пожалуй, прилягу, – покачивающийся Слава исчез в дверном проеме сарая.

Вот и все. Все встало на свои места. Док хотел дать шанс – Славе и таким, как он, ему подобным. И что? Человеку за семьдесят, а он такая же мразная хипстота, как этот молодой из самолета. Зачем им? Они сожрут шанс, не заметят, не поперхнутся. Нарожают новых биороботов, без вариаций и девиаций. Просто сожрут тебя, как только что сожрали Дока. И, без сомнений, сожрали бы наших детей, если бы дети не были другими и не могли за себя постоять.

Все решится завтра. Я готов. Решение принято.

Андрей лег на кровать и закрыл глаза.

[– Джон?]

[– Я здесь, отец. Я всё слышал. Можешь перейти на обычный канал?]

[– Не могу. Всё отобрали. Помоги мне, сын. Объясни несколько вещей.]

[– Папа, будет сильно болеть голова.]

[– Снявши голову, по волосам не плачут.]

[– Я понял, папа. Сейчас.]

 

Глава 28

Папа поутру собрался на фабрику, а мать не пошла. Сказала, потом в поликлинику схожу, все равно больничный продлевать, хотя можно уже не продлевать, а сразу и выписаться можно сегодня, но лучше продлю, чтоб утром дома обязательно. Еще сказала: Саша, возьми ее новые туфли, там задники жесткие, сотрет пятки, а чтобы не стерла, возьми гантель свою, пятки-то побей. Отец тогда говорит – зачем, туфли совсем новые, лаковые, бежевые, блестящие, а если я пятки побью, так испортить могу. Мать говорит: ну, ты как всегда, тебе лишь бы из дома сбежать, а там и трава не расти, а отец ей – Эви, зачем ты так, не надо, не права ты, а мать говорит – ладно, иди уж, без тебя разберемся.

Платье принесли только вчера, вечером, поздно было уже, мать Кюллике занесла, сказала – вот, только-только привезли из мастерских, опоздали. Эви тогда спрашивает, а там все нормально, надо чего делать? Та отвечает, да вроде не надо, но на самом деле я не знаю, не уверена, я еще с нашим платьем тоже не разбиралась. Кадри ей – ладно, спасибо, что принесли, и тут же маму спрашивает – будем смотреть? А маме сил нет как спать хочется, у нее все же температура-то еще немножко осталась, не прошел бронхит до конца, она – Кадри, давай завтра утром, я спать пойду. Ну, ладно.

Утром отец тихонько собрался, ушел, мать и говорит: возьми в кладовке, у отца в коробке с инструментами, бумаги грубой наждачной да подошвы потри, а то они кожаные, новые, гладкие, не ровен час, поскользнешься где, расшибешься – юбка-то длинная, да с пододёвом, запутается еще, не дай бог, на лестнице где-нибудь, так полетишь, костей не соберешь. Кадри наждачку взяла, по подошвам поерзала немного, мать спрашивает: так нормально будет? Мать говорит – нормально, хорошо, теперь туфли надевай, во двор иди, десять минут ходи вокруг двора, да не останавливайся. Кадри спрашивает – зачем, а мать: проверить надо, вам сегодня далеко идти, много ходить, весь день до самого вечера на ногах.

Кадри пошла, а как там нормально походишь, если с ночи на утро дождем всё залило, не двор, а сплошные лужи. Туфли новые, на них брызги грязные летят, жалко, да и подметка кожаная, к тому же наждачкой пошкрябанная, без резиновых набоек, промокнет ведь еще. Десять минут не выдержала, а уже стала правая пятка саднить. Левая тоже потом, но правая больше. Вернулась, матери говорит – точно ноги сотру. Эви ей – ну, я ж ему говорила, не слушает меня совсем! Сама гантель взяла, в ванную пошла – там пол каменный, можно нормально гантелей лупить; туфлю пяткой к полу прижала, газету ввосьмеро сложила, через газету пятку отбила, сначала одну, потом другую. Говорит: Кадри, пластырем заклей, теперь снова надень, снова во двор иди. Кадри пошла. Там подсохло уже немного. Ходила-ходила, устала ходить – когда без дела шляешься, всегда устаешь. На этот раз ничего не натерло. Кадри вернулась, спрашивает, а если в носках пальцы жать будет? Мать отвечает, тут я ничего сделать не могу, терпи, только разнашивать надо, и всё, тогда через день-два само пройдет. Так говорит, а сама чуть ли не со слезами. Кадри не поняла: ты чего, мама? Она – да надо было раньше тебе туфли эти купить, ты бы их загодя разносила, и не терло бы сегодня нигде, и не жало, да только где было денег взять, премию отцу только три дня как дали, а так и копейки лишней в доме нет, ну что за жизнь такая. И так села, руки бессильно опустила – прости, дочка. А Кадри и не поняла, за что прощать-то?

Села мать сразу за платье, а там – боже ж мой! – где шов криво положен, где пуговицы подшиты кое-как, где еще что, ну, нет, не руки там у баб в мастерской театрального реквизита, а тяпки какие-то кривые! Всё ляп-тяп да тяп-ляп, знают, видать, что родители перешьют потом, так чего напрягаться? По-хорошему, распороть бы всё и по новой построить, да нельзя – платье казенное, реквизит же, возвращать потом, так ведь прицепятся, и времени совсем нет, сейчас девять, десятый, а в школе уже к одиннадцати сказали быть, колонна ждать не станет. Ну, Эви первым делом длину правильную подшила, так и так подол пришлось пороть, потом пуговицы по местам поставила, так у одной-то ушко возьми и обломись, а запасных ни одной, конечно, не дали – ну, нашла похожую, в самый низ поставила, ту отпорола и на место сломанной посадила; потом что-то еще по мелочам: где шов недоведен, где нитки уже с самого начала гнилые, рвутся под руками. Потом готово все вроде, надо под утюг, лиф отпарить и перегладить как следует, на юбке где требуется складки навести крахмальной водой под утюг, чтобы держало, а там времени совсем не остается, и Кадри торопит – мама, мамочка, бежать уже надо! Эви только-только и успела бутербродов, из чего было в холодильнике, в холщовую сумку сунуть, хотела еще термос с чаем, а Кадри ей – мама, да там воду и колу продают везде, не потащу я еще и термос! Оделась, вроде всё ладно сидит, ноги в туфли сунула – и бегом по лестнице вприпрыжку. Мать ей вслед – куда ж ты, пятки пластырем заклеить забыла, сотрешь ведь! А та уже и не слышит, уже далеко, где ее догнать…

Возле школы битый час толклись, непонятно совсем, зачем рано так было собирать. Учителя волнуются, туда-сюда бегают, на младших покрикивают. Припекать стало, после утреннего дождя парит, а платье плотное получилось, жаркое, лето все же, хоть и север тут у нас, а лето. Погода хорошая, начало июля, каникулы. Все праздничные, возбужденные – шутка ли, год репетиций, а у кого и того больше. Наконец, вроде все собрались, учителя колонну строят – говорят, двинулись, пошли, не отставать! Только вышли, с минуту прошли, и тут сразу – стойте! – флаг один забыли. А как ты стоять будешь посреди мостовой, там такая толпа за тобой идет? Нужно в сторону отойти, на газон, на тротуар, да чтобы никто не потерялся. Старшие мальчишки тут же смылись, за мороженым да за сигаретами. Пока училки бегали за флагом, все стояли, потом опять: флаг принесли, теперь еще раз проверьте, не забыли ли чего? Нет, вроде, – ну, пошли тогда; двинулись по мостовой. Эти, с мороженым и сигаретами, почти не отстали, догнали тут же. Кадри Петеру говорит: дай эскимо куснуть! Петер не жадный, отвечает, да всё бери, и сует недоеденную половину. Кюллике хитрая, чуть ли не всё сразу сгрызла, а эскимо уже капает, Кадри его в рот целиком вместе с палочкой, а кусок от основания возьми да обломись – и прямо на юбку! От него сразу дорожка такая липкая, белая, хорошо, что подол тоже белый, не видно. Ладно, само высохнет.

Путь неблизкий, километров семь, не меньше, часа два топать – толпа-то какая идет, не обгонишь. По Пярну Маантеэ до площади Виру, а там по Нарва Маантеэ всё прямо и прямо – в сторону Пирита, по Пиритатеэ, а возле кафе Тульяк и цветочного павильона в поворот, и уже рукой подать до Певческого поля. Вроде ничего особенного, ну, так это в обычный день, а тут-то – вон народу сколько! И от своих никому отстать нельзя, а то потеряешься, как потом догонять будешь? До Креицвальда уже почти дошли, Кадри смотрит, а мелкий Арво, из младшей хоровой группы, отстает, они же впереди идут, потом средние, а потом старшие. Чуть ли не плачет и ножками сучит на ходу. Кадри спрашивает – Арвуня, ты чего? А он красный весь, как рак, на ухо шепчет – писять хочу, приплясывает, того и гляди, сейчас штаны намочит. А где? – туалета-то нет, мостовая да толпа народа! Кадри его хвать за руку, на тротуар, юбки растопырила, как наседка крылышки, спиной встала, закрыла, говорит – давай, писяй быстрее! Хорошо, успели: Арво из-за юбок выпархивает – и бегом школьную колонну догонять.

Кюллике говорит – давай в августе поедем в Хаапсалу. Кадри спрашивает – зачем? Кюллике – как зачем, вдруг Белую Даму увидим? На полнолуние в августе всегда появляется, так говорят. Кадри – кто говорит? Кюллике – да бабушка говорит, и мама тоже, ты историю про Белую Даму знаешь? Кадри смеется – да кто в Эстонии про Белую Даму не знает, только чего нам с тобой на призраков глазеть, да еще и за сто километров автобусом трястись, а Кюллике ей – как зачем, интересно ведь, чего ты скучная такая! Кадри говорит, я не скучная, ты только сама подумай, нам сто километров ехать, а Белая Дама когда появляется? Кюллике – что значит, в смысле, когда? Кадри отвечает, ну, она же не днем появляется, правильно? Кюллике говорит: ночью. Кадри подругу спрашивает – ну вот видишь, ночью, а ночью автобусы не ходят, мы где с тобой до утра болтаться будем? У тебя в Хаапсалу родственники есть? Кюллике говорит: точно, я не подумала, и мордаха такая круглая и расстроенная. А Кадри только улыбнулась – ладно, не парься ты, чего мы там не видели с тобой.

Дошли до Певческого поля тем временем и остановились – ни туда, ни сюда. Там очередь на вход ой как надолго. Училки бегают, по головам считают. Петер с Мейно, два придурка, по-тихому курить убежали, а тут как раз Ириска Бориновна мимо идет, пальцы загибает – где эти, спрашивает. Кюллике замялась, а Кадри говорит, да, Ирин Борисна, они в туалет отошли, а до туалета хрен его знает сколько идти, да и очереди там такие… Ириска говорит – ну ладно, только-только дальше пошла, тут эти из-за кустов нарисовались, и такая вонища от них! Ириска только носом повела – ну-ну! Кадри им – вы чего?! – а они ржут: не зажопили, и ладно. Колонны на вход двигаются медленно, черепашьим шагом ползут, должно быть тысяч двадцать пять, а зрителей так и вовсе без счета. Еще минут сорок прошло, пока строились, заходили да в ракушке места занимали – старшие по колоннам бегают, как ошпаренные, опять, чтобы встали правильно, чтобы никто не потерялся да мелких в суматохе не придавили.

Тем временем оркестр начал, две вступительные вещи сыграли. И тут петь стали. Кадри стоит и не понимает, что происходит. Как будто кто-то большой, теплый, живой на сцене-ракушке, словно огромный дракон – дышит, двигается, а она словно часть большого дыхания, и как странно – а может, наоборот, может, это дыхание Певческого поля, дыхание десятков тысяч и есть твое единственное дыхание, дыхание Кадри? Волны – да, волны! – идут волны, идут через тебя, пронизывают, поддерживают тебя, качают, ласкают, и ты теперь волна, волна и дыхание, дыхание и волна, а руки дирижера там, внизу, далеко-далеко, за крохотным пультом – его руки словно начало начал, и ты на них не смотришь, но видишь, они гладят тебя, Кадри, они и не руки, а ритм, ритм твоего дыхания, стук твоего сердца, размах твоих крыл! Ты поднимаешься ввысь! Ты – часть чего-то большего, но и это большее всего лишь часть тебя, и именно поэтому тебе не страшно, совсем не страшно, а песня – твое дыхание. И ты летишь, летишь прямо в синее высокое небо, и крыла твои дрожат от нетерпения, все выше и выше, все сильнее и сильнее, потому что тебе всего пятнадцать, и кто осмелится, какая сила посмеет остановить твой полет?! Туда, к Солнцу, где ярко, где цвета, где краски, где сама Жизнь рисует тобой, словно вечной краской, невероятно прекрасную и ничем не смываемую картину на небосводе! И Солнце, Солнце, вечное Солнце, и Солнце – это ты, а ты…

Но почему, но что это, где – где Солнце?! Куда, куда делось? Ты висишь в небе, и крылья твои мерно дышат, и держат пока, но все труднее, все сложнее, все страшнее – как можно жить, как дышать без Солнца, когда темное небо вокруг тебя, и загорается белая тяжелая хищная звезда, и прожигает небо, и опаляет твои крылья – нет, ты не падаешь, ты просто не можешь дышать, и грудь сдавливает, и нет никого вокруг, и нет больше песни, только эхо, а потом эхо от эха. А звезда жжет глаза, и ты зажмуриваешь веки плотно-плотно, но всё зря – звезда не уходит, светит сквозь веки, как будто и нет их, светит насквозь, а ты летишь, и всё труднее. И тебе – откуда ты это знаешь? – уже не пятнадцать, тебе пятьдесят, и не Певческое то уже поле, а серое пространство, и блики тьмы тянут к тебе крючковатые пальцы и касаются твоей белой нежной кожи, обдавая могильным холодом. И нет никого рядом, чтобы спасти! Почему нет никого?! Андрюша, единственный мой Андрюша, где ты?!

Почему у него чужое лицо, не его – бледное, старое, почему глаза закрыты, почему он так далеко, почему лежит внизу, на земле, распростертый, не видит тебя, почему недвижим, а ты – ты стара и слаба, и тебе не пятьдесят, а ты древняя старуха и не можешь обнять, поднять, сделать так, чтобы он открыл глаза…

Андрюша, Андрюша, не уходи, не бросай меня!

– …Ма, мама, проснись, мама! Проснись! – раздался откуда-то сверху голос Джона.

– Что, сынок?! – сбрасывая дурной сон, села на кровати Кадри.

– Всё плохо, мама. Всё плохо.

 

Глава 29

– Вылетаем в три, – сказал Грифон.

– В три чего? – спросил Андрей.

– В три утра.

– Куда?

– Какая вам разница?

Андрей пожал плечами: действительно, никакой.

– А что, если я в аэропорту…

– Если вы в аэропорту решите обратиться к властям? – перебил Грифон.

– Да.

– Обращайтесь сколько угодно. Кто вам поверит?

– Вы собрались вывезти установку.

– Какую установку, о чем вы? Россыпь железок и проводков, запакованных в пару коробок? С ними все нормально, это запасные части для экспериментальных электродвигателей. Груз легальный. Таможенная декларация оформлена, разрешение на вывоз получено.

Грифон с улыбкой положил на стол заполненный бланк EX-1 и копию инвойса с печатями.

– Вы убили Дока.

– Кого?

– Вы убили Дока.

– Я не знаю никакого Дока. Я никого не убивал. Более того, в таком случае я и вас не знаю.

– И всех остальных, тех, кто держит меня и Славу взаперти, вы тоже не знаете?

– Конечно, а как же иначе. А тот, кого вы называете Доком, – ну да, возможно, был человек, мало ли что. Перегрелся на солнце, поехал к морю, купаться, за полсотни километров. До сих пор не вернулся. Я тут при чем?

Грифон встал, прошелся по комнате. Снова сел за стол, придвинул кресло.

– Вы такой странный, Андрей. Вы сами десять, да нет, почти пятнадцать лет кряду занимаетесь черт-те чем, и еще качаете права?! А вот представьте себе, ну, чисто гипотетически, что я сейчас возьму видеокамеру, засниму ваши манипуляции с установкой и отдам этот ролик властям острова. Так вот – скажите: что будет следом? Как далеко вы отсюда уедете? Бьюсь об заклад, что ордер на ваше принудительное интернирование будет выписан в ту же самую минуту, как только первый из официалов закончит смотреть! А пятью минутами спустя во всех пунктах пограничного контроля будут лежать ваша фотография и копия паспорта.

Андрей молчал.

– Но это далеко не всё. Вскоре после вашего задержания вы исчезнете в неизвестном направлении – потому, что с вами начнут работать серьезные люди. Очень серьезные люди. И покинете вы остров не в салоне бизнес-джета, с бокалом брюта в руке и фешенебельным завтраком на столе – а именно так мы с вами собираемся улететь завтра в три утра. Нет! Вас вывезут связанного, обдолбанного и нечленораздельно мычащего, в трюме военного транспорта, что взлетит с Акротири. Вы знаете, что такое Акротири?

– Нет.

– Вам лучше не знать. Это британская авиабаза. Самое смешное, что она экстерриториальна, местные власти знают о ней лишь то, что она есть на карте. Без разрешения правительства Ее Величества ни одна собака не может проскользнуть на территорию – что уж говорить о каких-то местных полицейских, кто, возможно, я говорю именно «возможно», захочет заниматься вашим непонятным исчезновением? В лучшем случае они помурыжат кипу бумажек туда-сюда с полгодика, а потом тихо прикроют дело: объект поиска не найден.

– А в худшем? – поинтересовался Андрей.

– А в худшем вообще никакого дела не будет. Никакого дела и никакого поиска – кому вы здесь нужны, непонятный иностранец без роду и племени с совершенно непонятным местожительством в течение пятнадцати лет. Ну что, хотите попробовать? Телефон вам дать?

Грифон положил на стол свой мобильник и широким жестом пододвинул его к Андрею.

– Сто двенадцать. И кричите – караул! Помогите, я изобрел вечный двигатель, а меня похитили!

Андрей продолжал молча наблюдать за Грифоном. Тот был абсолютно спокоен – никаких эмоций не отражалось на его волевом лице. Просто статуя, а не человек, пришло на ум Андрею.

– Я вам больше скажу. Вот вы наверняка думаете, что я пытаюсь вас уболтать и склонить на свою сторону? Опять нет. Вы мне неинтересны. Я уже говорил – вы для меня лишь функция.

– Вы убили Дока. Зачем? – снова спросил Андрей.

– Затем, что, в отличие от безумного старика и вас, его ценность абсолютно нулевая. Пояснить?

Андрей кивнул.

– Вам он, конечно, дорог как память, – тонкие губы Грифона скривились в отвратительной усмешке. – Но давайте взглянем на дело объективно, с другой точки. Чем он может быть полезен нам? Чем полезны вы и старик, я знаю. Чем полезен он?

Андрей молчал.

– Не хотите отвечать? Впрочем, я ошибаюсь. Не «не хотите», а сказать нечего. Тогда я скажу вместо вас. Все, чем он полезен – и то, был полезен, и был полезен для вас, – это деньги. Он за всё платил. Так?

Не дождавшись ответа, Грифон продолжил.

– Но деньги, Андрей, материя эфемерная. Почему? Да потому что на любые деньги всегда найдутся деньги бо́льшие. Кроме того… – Грифон остановился. – Сигарету хотите?

Андрей кивнул.

– Деньги деньгам рознь. Я вам пример приведу. Он гипотетический, но весьма иллюстративный. Вот, скажем, у вас и у другого человека, у каждого, есть на руках некая сумма наличными. Допустим, один миллион долларов. Вы – это вы, а второй человек – ваш ровесник, только местный, из правильной семьи и с правильным набором документов. И вот вы оба выходите в город с чемоданом. Ну, допустим, в Ларнаку – давайте уж до конца насладимся местным колоритом. Этот человек идет и покупает бензозаправку. И начинает делать бизнес. Маленький, но бизнес. Вы тоже хотите купить бензозаправку – и денег у вас достаточно. Но бензозаправки кончились. Они не продаются. Так что все, на что вы можете потратить здесь содержимое вашего чемодана, – это купить себе за миллион долларов сраную виллу себестоимостью в семьдесят тысяч евро за бетон и тридцать за участок под ним. Или спустить ваши деньги на съем виллы пороскошней, по десять кусков за ночь, на мишленовскую жратву, девок и порошок – всего этого здесь навалом, только места нужно знать. Деньги деньгам рознь, мой дорогой! Так на кой черт тем, на кого я работаю, был нужен ваш Док? Он попросту безумец, потерявший ориентацию в реальности. Именно так, и больше никак.

Грифон снова поджег потухшую во время монолога «житанину».

– Что же до вас, смотрите на ситуацию проще. Весь мировой бизнес вертится вокруг того, что называется «слияния и поглощения». Давайте рассмотрим вашу установку не как мировое открытие, а как бизнес. Пока у вас ее не было – вы жили на то, что вам платил этот безумец. Теперь она есть, а безумца нет. Но у вас есть конкретное и очень неплохое предложение от тех, кто меня прислал. И, скажу вам, оно по всем параметрам интереснее того, чем вы обладали до настоящего времени. Масштаб вашего предприятия стал гораздо более серьезным – и вот оно уже не по чину, ни вам, ни вашему, как вы там его называете, Доку. Смиритесь, Андрей. Будьте благоразумны.

– И все же, если я откажусь – вы убьете меня?

– Зачем? У вас просто не будет установки. Как ее воссоздать, вы не знаете. И кому вы нужны без нее?

– Но я могу обо всем рассказать! Общественное мнение…

Грифон резко перебил Андрея.

– Общественное мнение? Вы серьезно?! Господи, какой вы наивный! Общественное мнение не реагирует на всякие байки съехавших с ума недоучек. Чтобы взбудоражить общественное мнение, нужны причины более веские. Ну, например, общественное мнение будет бурлить, если у вас найдут, допустим, – Грифон нежно улыбнулся, – детскую порнографию. А ее найдут, даже не сомневайтесь. И тот, кто ее вам передал – а он тоже совершенно случайно найдется, – даст показания против вас. И расскажет, что у вас с ним еще есть общего. Уверяю, там будет много интересного… В том числе для общественного мнения.

Грифон встал из-за стола, прошелся по комнате.

– Ладно, не грустите. Вы просто наивны. Знаете, кого вы мне напоминаете? Человека, собравшегося сдвинуть с места слона. Если слон не будет иметь причины подвинуться – он останется на месте. А если слону надоест, он хоботом бросит вас на землю и в ту же секунду растопчет. Не надо бороться со слонами. Нужно управлять ситуацией. Точнее, нужно избегать ситуаций, которыми вы не можете управлять. Перед вами выбор из двух ситуаций. Одной вы сможете управлять. Вторая безнадежна.

– Во сколько начинаем сборы? – спросил Андрей.

– Вылет, как я уже сказал, в три. Остано́вите установку тогда, когда вам удобно. Старик разберет. Мы упакуем.

– Хорошо, – сказал Андрей. – Что тянуть? Сейчас.

Грифон учтиво поклонился, открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Андрея вперед.

– Славу приведите, – коротко бросил Андрей Грифону.

– Зачем?

– Дублирование управляющего контура, – произнес Андрей первое, что пришло ему на ум. – Вряд ли ты хочешь, чтобы оно ебануло.

– Ну ты и сказал! Прям как в анекдоте! – заржал Грифон.

Зря мне показалось, что он рафинированный, подумал Андрей. Обыкновенная солдафонская мразь. Не тупая – но от этого еще страшней. Джон вчера все объяснил. У меня только две возможности. Две – так две. В любом случае воспользоваться можно будет лишь одной.

– Для остановки системы мне будет нужен управляющий модуль.

– Мы так не договаривались…

– Тут не о чем договариваться. Я могу управлять установкой без него. Но без него я не могу ни запустить, ни выключить. Могу только перевести в холостой режим – но транспортировать в нем нельзя. Так понятно?

Через минуту Грифон вернулся с управляющим модулем. Слава вошел следом.

– Слава, иди сюда, – сказал Андрей.

– I saw you and thought to myself what a Snow Queen, and you like ice-cream! [что же я… сейчас пошлет…]

– What? А, мороженое? Ну, только если… [kui ilus sa oled…] выложите мне слово из льдинок [ма-ма-а… что я несу…]

Модуль засветился зеленым. Андрей прилепил его к кожуху установки.

– Сюда иди. Тебе повторить?

– Какое слово? [она знает русский… а совсем не похожа… носик какой!..]

– Вы не знаете слово для Снежной Королевы?! [как ты улыба-а-а-а…]

– Знаю, Кай выкладывал – «ВЕЧНОСТЬ» [ты… мы… будем сидеть на полу… обниму… как пульсирует жилка на виске…]

– Я приложу ладонь. Ты тоже. Будем останавливать.

– Хорошо, – сдавленно отозвался старик.

– Как вы догадливы! [ты… вечером с дождя… пахнешь прибитой пылью… я прижмусь… до утра… веч-ность…]

– Девушка, да берите же скорей, растает! [пальцы твои… пальцы… обожгли…]

– Слав, не тормози!

Андрей и Слава одновременно коснулись управляющего модуля.

– Вот мы и пришли, Андрей. [не-е-е-т!.. уже всё-о-о…]

Раздался громкий хлопок. Светящаяся красным воронка межпространственного нуль-тоннеля всосала установку со всем окружающим в радиусе полутора метров в пространство мертвой материи и мгновенно закрылась. Никто не успел ничего понять.

Только Грифон обоссался. От ужаса.

 

Глава 30

Бабушка Христодула неподвижно сидела возле окошка в своей старой скрипучей качалке. Облезлая кошка чутко дремала на ее коленях.

– Эй, старуха, доброе утро! – приковылял в комнату дедушка Кириякос. – Ты опять спать не ложилась, что ли?

– А что мне? – проскрипела в ответ Христодула. – Я что сплю, что нет. Все равно темень кругом. Не волнуйся, спала я.

Ее бельма были направлены прямо в глаза Кириякосу. Тот поморщился.

– Христодула, откуда ты знаешь, где я стою? Ты же слепая!

– Это ты до девяноста дожил, а всё такой же глупый, как и в двадцать. Слепые, может, видят лучше зрячих.

– Всё бы тебе языком трепать, женщина. Кофе хочешь?

– Ну, я ж говорю, дурак дураком. Когда я от кофе отказывалась?

Дедушка Кириякос пошаркал на кухню.

– Не упади там, старый! А то грохнешься, кто поможет?

– Ты и поможешь! Сама сказала, лучше меня видишь.

– Слушай, дед, а что вчера ночью было в доме Никитидиса? Ухнуло как! А потом сирены, беготня какая-то…

– Ну, так Никитидис умер год назад, внук его дом продал.

– Знаю, что умер и что продал. А вчера-то что было?

– Ты слушай, старая, не перебивай. Продал он дом какому-то иностранцу. Ну, там все тихо было, а вчера что-то взорвалось, говорят.

– Что могло взорваться?

– А я откуда знаю? Пожарные быстро приехали.

А дальше мне Эксархидис рассказал.

– Ну?!

– Сам дом в порядке, а сарай – стены стоят, крыши нет, в полу воронка. И четыре мужика безумных там, только мычат и всё. Потому скорые и пригнали. А еще, Эксархидис говорит, оружие там нашли. Видать, террористы. Бомбу собирали, ошиблись, она и взорвалась.

– А-а, ну понятно, – протянула бабушка Христодула.

– Кофе пей, милая.

– Спасибо, родной.

Христодула глотнула, добавила сахарку, размешала. Террористы, значит.

– Врет твой Эксархидис. Всегда был трепло треплом.

– Что врет?

– Это не террористы.

– А ты, как всегда, лучше всех знаешь!

– Да, именно! Я, как всегда, лучше всех знаю!

– Господи, ну написано же в умных книгах – не спорь с женщиной!

– Вот ты и не спорь!

– Я и не спорю. Тогда скажи, если не террористы, что там было?

– Цветок.

– Что?

– Глухой, что ли? Цветок!

– Какой цветок?

– Такой, – обиженно буркнула Христодула, пригубила чашку и замолчала.

Выше крыш, до неба – поднялся огромный красный цветок. Переливаясь багровым и рубиновым, вращаясь, словно полуденный смерч над морем, восстал; лепестки его были алы и упруги, красоты неописуемой, стебель мощен и страшен. И за всю жизнь не видела я цветка краше.

– Ладно, придумала я всё, не сердись, – Христодула на ощупь, кончиками пальцев, нашла лицо старика, поцеловала в щеку.

– Я не сержусь, что ты! Хитрая какая! Всё намекаешь!

– Ты о чем?

– Намекаешь, давно тебе цветов не дарил?

– Намекаю!

– Я исправлюсь, жена! Прямо завтра!

– В нашем возрасте неразумно откладывать на завтра то…

– …что можно сделать послезавтра! – закончил вместо нее фразу Кириякос.

И оба рассмеялись, обнявшись.

Март – июнь 2019 г.

* * *

Конец второй книги