– Сегодня занятия не будет, – приблизившись к детям, сообщил Алеко.

– А когда? – спросил Джон.

– Не сегодня, – бесцветно ответил наставник, повернулся и пошел прочь.

– Можно было ожидать, – Йоко встала с травы, насыпала в пруд рыбьего корма и снова села рядом с Джоном. – Не иначе, нагоняют торжественность момента.

– Да брось ты! День как день, ничего особенного. Не знаю, – пожал плечами Джон.

День и на самом деле был обыкновенным. С утра уроки, потом волейбол с командой соседней школы – Йоко стояла диагональной, Джон сидел в зале. Матч проиграли. С минимальным разрывом, но проиграли. В машине по дороге домой молчали. Пошли обедать к Кадри – и тоже молчали. После обеда надели кимоно и отправились к пруду заниматься. И вот, на тебе.

– Я знаю, почему он отменил.

– Почему, Йо-Йо?

– Они хотят, чтобы мы запомнили день.

– Зачем?

– Потому что последний день перед Посвящением.

– Да ладно! Что в нем такого? Что ты заладила – «запомнить», «последний»?!

– Джонни, другого такого у нас уже не будет. Никогда.

– Знаешь, Йо-Йо, я хочу, чтобы он быстрее прошел.

– Зачем ты всегда торопишь время?

– Хочу быстрее заняться делом! Надоело – учись, тренируйся, занимайся… Сколько можно? Я больше не ребенок!

– А мне кажется, – ответила Йоко, грызя травинку, – что они лучше знают, чем мы. И им следует довериться. Хотя бы сегодня.

У Джона пиликнул телефон. Взглянул на экран:

– Пойдем. Папа зовет.

– Переодеться надо.

– И так нормально. Неправильно заставлять его ждать.

Джон и Йоко вошли в кабинет и, подобрав ноги, сели на пол. Тогда Андрей тоже опустился на пол напротив, опершись спиной о край дивана. С полминуты молча смотрел на них, словно собираясь с мыслями, а потом тихим голосом начал.

– Родные мои! – При его словах у Йоко почему-то запершило в горле. – Завтра у вас Посвящение. Долгие годы я ждал. Никогда не волновался так, как волнуюсь сегодня, накануне. Может быть, смешно, может, наивно – ведь я не знаю, даже не могу представить себе, что будет с вами, кем вы станете, когда Посвящение будет пройдено, когда жизнь разделится на «до» и «после». Сегодня – последний день, когда мы живем во времени «до». И вот, настал он, тот день, и я больше не ваш учитель. Поэтому в наш заключительный день я буду говорить с вами так, как никогда не говорил раньше. Буду говорить не как с равными – нет, а как с теми, кто был призван, чтобы превзойти нас. Я скажу вам такие слова, какие никогда не решался произнести раньше, и по мере того, как вы услышите все, что я вам скажу, вы поймете, почему именно сегодня я об этом говорю и почему я именно так говорю.

Мне пятьдесят восемь. Что это значит? Половину века я пытаюсь понять и оценить, что происходит в окружающем меня мире. Но этого мало. Половину века я ищу ответ на самый непростой вопрос, что когда-либо был мне задан, и задан не кем-нибудь незначимым и посторонним, а задан самим собой. А вопрос звучит – «каково мое место в мире?». Вопрос формулируется коротко, всего четыре значимых слова и один предлог – короче уж некуда. На ответ же у меня ушло полвека, и не скажу, чтобы я был удовлетворен качеством ответа. Все, что есть у меня, чтобы сформулировать ответ, инструмент, каким я обладаю, чтобы приблизиться к решению, – моя собственная жизнь. Почему? Потому что единственный человек, кого я знаю глубоко и досконально – хотя, возможно, мне только кажется, что знаю, – это я сам. Значит, чтобы ответить на вопрос, чтобы подытожить все произошедшее и продолжающее происходить, мне следует обратиться внутрь себя. Зачем? Чтобы без утайки рассказать вам.

Я родился и вырос в мире, населенном миллиардами людей, таких же, как я, вне зависимости от возраста, пола, цвета кожи, образования, вероисповедания и материального положения. Все мы отличаемся друг от друга – «умнее – глупее», «красивее – некрасивее», «беднее – богаче», «удачливее – неудачливее» – только тогда, когда соблюдается одно-единственное базовое право – право на жизнь. Если же оно не соблюдается, то все мы одинаковы, потому что мертвы. Мертвый не отличается от другого мертвого ничем, потому что не может взаимодействовать с миром. И всё, чем или кем он был до того, не имеет никакого значения. По простой и единственной причине: потому что он мертв.

Математика страшна. Она числами подменяет слова, количеством заменяет качество, заставляет воспринимать суть вещей не душой, а рассудком. Рассудок можно обмануть. Душу же, а тем более Дух – никогда. Но можно заставить Душу спать. Можно прожить всю свою жизнь, так и не разбудив Душу, так ни разу ею и не воспользоваться. Историки и статистики спорят друг с другом: так сколько же погибло по итогам Второй мировой войны? Чьи выкладки более точны? Двадцать миллионов, тридцать, а может, сорок? Важно ли получить ответ? Безусловно да. Изменит ли он что-то в окружающей нас жизни? Безусловно нет.

А почему он ничего не изменит? Потому что отвратительное условие задачи как бы заранее подразумевает, легитимизирует сам факт убийства человека человеком – да, говорят ученые мужи, да, это плохо, но так было всегда, и давайте будем реалистами… Но там, где таким якобы научным отношением оправдывают сам факт убийства человека, все остальное не имеет уже никакого значения. Знаете, как-то, когда мне было столько лет, сколько вам сейчас, я встретил фантастический рассказ, написанный в жанре альтернативной реальности. Там повествовалась бытовая, житейская история – я даже сейчас не помню точно, о чем шла речь. Описываемая реальность отличалась от существующей лишь тем, что в придуманном автором мире допускался каннибализм: человек мог употреблять в пищу человека. В определенные дни и часы допускалась индивидуальная и групповая охота одних человеческих особей на других, ну а в итоге, как вы понимаете, побеждал «сильнейший». Помню, наша учительница литературы устроила в классе диспут после прочтения рассказа. Помню лица, эмоции и высказывания. И помню свои ощущения – и от самого рассказа, и от состоявшегося обсуждения. И мои ощущения сильно отличались от того, что я услышал от одноклассников. И знаете чем? Тем, что они восприняли прочитанное как фантастику. Как социальный памфлет. Как непристойный мысленный эксперимент на тему «а что будет, если…». Мое же понимание оказалось иным. Для меня в рассказе отсутствовала фантастика, потому что я вспомнил историю надзирательницы из нацистского концентрационного лагеря Бухенвальд, делавшей абажуры, перчатки и женские трусики из кожи уничтоженных заключенных.

Вы можете не понять, зачем я вам об этом рассказываю. Сейчас поясню. Дело в том, что с реальными бухенвальдскими абажурами из человеческой кожи соседствуют фантастические рассказы о людях-каннибалах, а рядом с теми и другими – цифры, повествующие, сколько миллионов человек было убито. И это как раз тот случай, когда по-разному говоря о беде, мы притупляем ощущения от нее. Даже не так – не только притупляем ощущения, но, что неимоверно страшней, переносим беду в плоскости нашего понимания из пространства «это недопустимо» в соседствующее с ним пространство «ну, так бывает…». Понимаете разницу? То есть с помощью математики и фантастики производят подвижку окна Овертона и тут же говорят: да что вы, да полно вам, так и было, и… и это естественно.

Я говорю об этом для того, чтобы еще раз твердо заявить: мир вокруг нас и человек в нем далеки от совершенства. И не просто далеки. Зачастую, вольно или невольно, люди способствуют тому, чтобы мир никогда не стал справедливым, человечным и совершенным. Скрытый или открытый каннибализм – нет разницы. Внутривидовая агрессия, потерявшая не то что рамки приличия – хотя какое приличие можно найти в каннибализме?! – но потерявшая даже базовый биологический смысл, не воспринимается обществом как чуждое, а напротив, трактуется как допустимое! «Вообще-то нехорошо, но в определенных условиях можно». А коль скоро «можно», то и условия всегда реально подвинуть в тот сектор шкалы, где теоретическое «можно» незаметно превратится в практическое «есть».

Причем, если бы все было так просто, если бы можно было разделить людей, условно говоря, на хороших и плохих – тогда можно было бы переделывать плохих и поощрять хороших. Знаете, как на войне, где в твоем окопе свои, а во вражеском, напротив – чужие, и думать тут нечего. Но нет, примитивная классификация в реальности не работает. Ты можешь жалеть несчастных, помогать им всем, чем только можно, а они ударят тебе в спину ножом – есть ведь в социуме живучий принцип: «от них не убудет, а мне надо». Был такой испано-мексиканский фильм «Бьютифул», снятый тонким знатоком человеческих душ Алехандро Гонсалесом Иньярриту. Там один из героев сказал; столько лет прошло, а я не могу забыть: «Помнишь Виктора, сына синьоры Хулио? Он переехал в Мурсию, чтобы дрессировать тигров в цирке. Он их кормил. Они для него танцевали, щеки ему лизали. Я в прошлом году водил туда свою дочь, Мерею… Она хотела взять такого себе домой. Казалось, что они его и правда любят. А в прошлом месяце я случайно встретил его мать. Один тигр разодрал ему лицо и убил его. Он их каждый день кормил. Каждый день в течение шести лет. Но хватило одной ошибки… Голодному человеку доверять опасно. Тем более, если у него голодные дети».

Общество нарочно, с определенными целями, поддерживается в состоянии, о каком сказал герой Иньярриту, в состоянии общества «голодных людей» – и, на самом деле, неважно, голодны ли они физически, или испытывают неудовлетворение лишь в переносном значении слова. Вот, сегодня прочитал: «Высоко оцененные мишленовские рестораны интересны тем, что их шефы дают тебе возможность почувствовать тончайшие нюансы вкуса и текстуры пищи. Шефы мастерски показывают всю палитру нотной линейки вкусов, утонченно и причудливо составляют из этих нот интересные, порой изысканные произведения. Чайная ложка черной икры на муссе из стерляди с кусочками замороженного свежего огурца внутри и в компоте из огурца – это блюдо от шефа позволяет ощутить изысканные переливы вкуса и нежность разных текстур». На самом деле, написано тоже голодным человеком, только в другом смысле.

Вокруг нас – атомизированное фрагментированное общество. Общество, состоящее из разобщенных людей, отдельных и отделенных друг от друга индивидуумов. Совокупность кирпичиков бытия, потерявших связь с замыслом архитектора, когда-то пытавшегося возвести самое совершенное на свете здание. Такое общество бессильно не только перед этическими, «человеческими», вызовами – потому что этика в нем остается только предметом библиотечного хранения и выспренних споров. Оно бессильно перед вызовами, имеющими нечеловеческую, то есть внечеловеческую природу – именно там, где сильны и будете нужны вы!

Я сам продукт этого старого, прогнившего насквозь общества – несмотря на то, что чем взрослее я становился, тем более отвратительны были мне его идеалы. Но тем не менее я был рожден и воспитан в нем. И когда волею судеб с вашим появлением мне довелось оказаться участником самого масштабного в истории эксперимента над сутью, составляющей человеческую природу, поначалу я, конечно же, находился в состоянии безусловной эйфории. Мне тогда представлялось, что, воспитав вас – новых людей, – можно решить все проблемы, накопившиеся в обществе, лишь за счет того, что «дальше действовать будете вы». Но чем дальше я вникал в проблему, чем больше – к безусловной радости своей – я проводил времени с вами и чем старше и взрослее становились вы, тем больше тревоги я испытывал.

Передо мной встал вопрос, такой, какой, может быть, никогда раньше не возникал ни перед кем. Мне нужно было передать вам не просто факты или сумму знаний, нет. Мне предстояло передать вам суть природы человека. Вот ту самую суть, что отличает человека, обычного, нормального, порядочного человека, – от нелюди. А где ее, суть эту, взять в чистом, можно сказать, дистиллированном виде? Оказалось, что ее невозможно изолировать от человека во всех его проявлениях. Без человека, без его внутренней красоты и внешнего несовершенства, без его взлетов и падений – она вянет, она умирает!

Вы – наши дети. Значит, вы люди такие же, как мы? Но мне с самого начала было ясно, что вы не такие, как мы. В одном, другом, третьем – не совсем такие, а в чем-то – и совсем не такие. Но как передать вам суть человеческой природы? Для меня это затруднительно даже сейчас, когда вы выросли и через несколько часов отправитесь в совсем другую жизнь, туда, где мне и таким, как я, есть место разве что в роли наблюдателей. А когда вы были малы, задача вообще не имела решений. Но она решений требовала! И тогда я выбрал один-единственный доступный для меня путь. Я сказал себе: ты должен показывать детям, «отдавать» детям жизнь такой, какая она есть. И ни в коем случае не быть при этом сторонним и беспристрастным наблюдателем. Напротив, ты должен сделать так, чтобы детям стал доступен весь спектр твоих эмоций и твоего отношения к происходящему; чтобы они видели факты и сразу же, тут же, одновременно с фактами, познавали бы твои ощущения от фактов. Чтобы, помимо суммы фактов, они немедленно могли чувствовать, как человеческая природа, человеческая суть – в данном случае моя – реагирует на предъявляемый ей факт. Я исходил из того, что я есть репрезентативное представление «среднего человека», а значит, мои реакции типичны и как раз составляют репрезентативную картину человеческой этики, той самой этики, без какой человек как категория реальности просто не может существовать.

Остается всего несколько часов до момента, когда вы – таковы условия эксперимента – уйдете в отрыв. Когда вы станете другими, не переставая – а я очень на это надеюсь! – не переставая все же быть людьми. Вам придется решать столь сложные задачи, к каким мы, старые, исторически уходящие поколения человека, оказались не готовы. Можно обсуждать, почему мы не готовы, но я не буду. Я не ищу оправданий. Я не хочу разводить мудрствование на пустом месте, там, где не стоит. Вместо этого в последние оставшиеся у нас с вами в старом качестве часы я обращаюсь к вам с просьбой. Безусловно, я отдаю себе отчет, что высказываю всего лишь просьбу. Просьба ведь представляет нечто желаемое для просящего, но она вовсе не обязательна к исполнению тому, кому она адресована.

Моя просьба одновременно проста и неимоверно сложна. В ней тоже всего четыре значимых слова. Вот они: постарайтесь руководствоваться человеческой этикой. Вам будет дано очень многое. Прежде всего, у вас будет власть над миром. Над нашим миром, тем миром, что шаг за шагом будет все больше становиться вашим и все меньше – нашим. Да, возможно, ныне существующий человек представляет собой тупиковую ветвь развития и дни его, в связи с этим, сочтены. Да, возможно все это так. Но я прошу вас при принятии решений всегда иметь в своих сердцах человеческую этику. Ведь она как раз и есть тот самый огонь Прометея. Огонь, какой тысячелетиями пытаются погасить – а он живет. Его душат – а он дымит, но все равно потом разгорается. Помогите нашему огню. У нас больше не на кого надеяться. Вся наша надежда на вас. Поймите простую вещь: тот факт, что мы оказались неспособны, еще не означает, что мы безнадежно плохи и что нас следует стереть с классной доски истории, как недостаточно изящное или неправильное решение! Я не прошу вас о снисхождении. Я прошу о понимании и сочувствии – это совсем другие вещи.

Я не могу влиять на вашу логику хотя бы потому, что не обладаю теми интеллектуальными способностями, что даны вам. Но я обращаюсь к вашей глубинной сути, потому что верю, что она во многом совпадает с моей. Потому что я верю, что мы, условные старые, и вы, условные новые, едины в Духе. Только если это так – только тогда у всего того, что происходит с нами, есть смысл. Я хочу, чтобы в грядущей истории переходного периода от сегодняшнего человека к человеку завтрашнему вы не поступили с нами, как конкистадоры с коренным населением Америки: уничтожив почти полностью, а разбитые деморализованные остатки – заперев в резервациях. Помните, что мы и вы – всего лишь две стороны одной медали. Стесав рисунок с одной из сторон, вы превратите всю медаль из исторического артефакта в бессмысленный кусок металлолома. И, пожалуйста, отнеситесь к своим предкам с пониманием и состраданием. Хотя, возможно, они – то есть мы – и не особо того достойны.

Я не питаю иллюзий в отношении сегодняшних людей. Да, материал, что называется, спорный. Но, молю вас, пожалуйста, оставьте им право выбора! Позвольте им самим решать, на чьей они стороне, даже если их решения будут вызывать у вас раздражение. Оставьте им свободу воли и свободу совести! Хотя бы потому, что они не что иное, как ваша глубинная суть. Просто эта суть не смогла вовремя пройти такую коррекцию, какую посчастливилось получить вам. Да, нам сегодняшним поздно давать шанс. Но, возможно, нам его уже дали. Наш шанс – вы…

– Что-то совсем расклеился старик, – выйдя на улицу, пробурчал под нос Джон. – Сплошные «простите – извините».

– Ты дурак или прикидываешься? – гневно стрельнула глазами Йоко.

– А что?

– А ничего, спасатель Вселенной. Здоровенный какой вымахал, а ничего не понял.

– Все я понял, – выдавил из себя Джон, пунцовея щеками.

– Если кто тут и есть супермен, так это он – тот, кто битый час пытался достучаться до твоей тупой головы. Твой отец! – сказала Йоко и медленно пошла к своему дому. Потом обернулась:

– В полночь! Не проспи!

– Вообще не лягу… – пообещал ей Джон.