Какая прозрачная ночь, какое ясное высокое небо! Кадри вышла на веранду, тихо притворив входную дверь. Вот Южный Крест, вот – Лебедь, а там – Лук Стрельца. Словно в планетарий попала. Только небо не то, что было в детстве, не то, какому учил папа. Другое небо – здесь земля другая, ближе к экватору.

Скрипнула дверь дома напротив. В свете дверного проема женская фигура. Подняла руку, приветливо махнула. Кадри сложила ладошки рупором и громким шепотом произнесла:

– Иду, Марулла!

– Не будем кофе на ночь, не? – Марулла обняла Кадри, поцеловала в щеку. – Давай мятный чай, а?

– Давай! – Кадри уселась за стол. – А что к чаю?

– Для начала – добрый шираз из Лемоны. Коста-су прислали сегодня.

– Правильно, Марулла! Будем худеть!

– Я – буду, а тебе худеть совсем не обязательно. Поэтому для тебя у меня сегодня пирог-медовик.

– Марулла, ты балуешь. Я уже вчера объелась!

– Ничего, милая, тебе только на пользу. Андрюша спит?

– Ой, без задних ног.

– Я сегодня, пока ты по фермам ездила, к нему заглядывала несколько раз. Сидит перед этим своим телевизором, съежился весь, лупит по клавишам, сигаретой в пепельницу не попадает, весь стол в пепле. Я ему – иди, поешь…

– Ой, Марулла, да какое там!.. Его за обеденный стол не загонишь! У них запарка – правки вносили, половина правок не прошла, теперь переписывают. Завтра опять править будут.

– И что, так и не ел сегодня?

– Ну уж нет, со мной так не будет. Я в него час назад полцыпленка с салатом все-таки впихнула – за маму, за папу, вроде того! – рассмеялась Кадри.

– А я наоборот, – Марулла вздохнула, – если дел много, да еще и нервы, так ем и ем, и остановиться не могу. А ты, Кадри?

– Я? Я предпочитаю выпить. И с нервами, и без. За тебя, Марулла! – Кадри отпила из бокала с ширазом. – Костас тоже ушел на боковую?

– Да, замотался мой медвежонок. Уложила, в лобик поцеловала.

– Сказку рассказала?

– Не успела, заснул как младенец.

Кадри залезла в карман штанов, достала сигареты, спохватилась:

– Можно?

– Да кури, кури, что ты спрашиваешь.

– Слушай, Марулла, а сколько Костасу лет?

– Ой, не надо о грустном. Шестьдесят семь.

– А тебе?

– Пятьдесят – два месяца как было.

– Юбилей…

– Глаза бы мои этих юбилеев не видели!

– Марулла, да ты чего?!

– Ничего. Я дни рождения после сорока перестала отмечать. А теперь хочу вовсе перестать их замечать.

– Почему?

– Кадри, доживешь – сама узнаешь.

– Прости, я не хотела.

– Да за что же тебя прощать? В каждом возрасте сходят с ума по-своему. Дай мне тоже.

Марулла прикурила, глотнула чаю, отставила чашку в сторону и потянулась к своему бокалу шираза.

– Хорошее вино… – протянула Кадри, смакуя напиток.

– Мне лемонский шираз больше всех местных нравится. Там земля особая. Он не сладкий у них получается, а терпкий. Душистый такой.

– Марулла, я тебя спросить хочу.

– Спрашивай.

– А как ты с Костасом, ну…

– Как познакомились?

– Ну да. У вас же разница в возрасте какая…

– А, ты об этом? Я ее и не чувствую совсем. Если бы еще не болел мой медвежонок… Я же родилась здесь, в этом доме. Нас у родителей двое – я и младшая. А тут война. Я войну не помню, мне лет шесть было. Только помню, отец все возле приемника сидел, да люди какие-то у нас в доме собирались – отец говорил, многие потом в ополчение ушли.

– А отец?

– Он старый уже был, куда ему… Ну и вот – Костас. Костас в Фамагусте жил, с женой. Мальчишка совсем еще. Жена в положении у него была. В августе, когда большая война кончилась, они с женой решили уехать с турецкой территории. Отправились в дорогу. По пути попали на патруль. Уж не знаю, что там было – Костас не говорит.

– Что, за столько лет и не сказал?

– Нет, говорит, не лезь. Ну и вот. У жены в дороге кровотечение случилось. Ребенок погиб. А пока добрались, у нее сепсис – и за три дня не стало ее. Получается, Костас уходил из Фамагусты с женой и ребенком, а пришел вдовцом и круглым сиротой.

– Жуть какая!..

– Эх, Кадри… Война короткая была. А горе от нее до сих пор длинное.

– А Костас в армии не служил?

– Так его не взяли, у него же этот, как его… врожденный вывих бедра, коксартроз.

– А-а, понятно.

– У него брат старший служил.

– Воевал?

– Воевал. Пропал в первые два дня без вести. Не он один такой. Пропавших была почти тысяча.

– А что с ними стало?

– Да кто ж его знает. Может, подстрелили в ущелье. А может, гусеницами танков размололи. На войне люди звереют.

Марулла замолчала.

– Ну и вот, отец взял Костаса к нам на работу. У нас работников было человек двадцать – ферма большая. Все местные, один Костас пришлый. Он механик хороший, и водитель, и электрик, и сварщик – работы ему всегда было много. А я его привечала. Мне двенадцать, а ему почти тридцать. Он добрый очень был. Любил ножичком фигурки вырезать – обезьян, лошадей, других всяких разных зверей. Научил меня выжигать по дереву. Бывало, вечером сядем во дворе, он фигурку вырежет, мне отдает. А я беру прибор для выжигания – глаза делаю, шерсть, тени разные навожу. Малыши наши фигурки очень любили – мы их потом раздаривали, ничего себе не оставляли. Давай выпьем, что ли!

Выпили.

– Я его почти как за отца почитала. Он же не намного был папы моложе, может, лет на семь-восемь. Спокойный такой, глаза лучистые. Неуклюжий, как медведь, – походка-то из-за хромоты неправильная, вот я его медвежонком про себя и окрестила. А потом папа умер. Мне семнадцать было.

– А что случилось?

– Сказали, пневмония какая-то. Быстротечная. Три дня – и всё. Вот представь. Нас в доме – мама, я и сестра совсем мелкая. И хозяйство – две фермы, оливковые рощи, маслобойня, животные разные. Как с этим справиться? Ну, мама Костаса попросила, чтобы стал управляющим. Он не отказался.

– А женщины у него были?

– Нет. Никого.

– Так и никого?

– Так. Только работа и спать домой. Всё. Ничего его больше не интересовало.

– Ну, и дальше что было?

– Дальше? Мне семнадцать. Как-то раз он к нам домой пришел – бумаги какие-то принес. Усталый такой, лицо серое, осунувшееся. Вечером дело было. Спрашиваю: ты ужинал? Нет, головой мотает. Садись, говорю. Ну, сел. Я всего, что было, ему положила. Он сидит, ест – тихонько так, скромно. Я на него смотрю – а он такой родной. Я и говорю: женись на мне.

– А он чего?

– А ничего. Доел, поблагодарил и ушел.

– А ты?

– А я вздохнула да пошла посуду мыть. А наутро он приходит такой, нарядный – это значит в новой рубашке, у него одна такая была, – приходит и говорит: Марулла, выходи за меня. Я – «выйду».

– Так тебе же семнадцать?

– И что? У нас можно с шестнадцати, если причины.

– Какие?

– Ну, веские.

– Ты что, беременная была?

– Да нет, что ты, я же еще девчонка!

– А причины?

– Так мама договорилась, и расписали нас. У нас никакой особенной свадьбы не было.

– Почему?

– Я не хотела.

– А он?

– А он как я. Мы с родственниками вечером за столом сидели. Он не ел ничего, только меня за руку держал.

– А ты?

– А я его. Знаешь, я вдруг поняла, что то, что мы делаем, – это правильно.

Кадри встала из-за стола.

– Я в дверь покурю.

– Чего так, мы же здесь сегодня курим?

– Хочу воздухом подышать.

Зачем Марулле видеть мои навернувшиеся слезы?

– Мы с первого дня хорошо жили. Только ребенка у нас не было. Я думала, со мной что-то не то, – у Костаса же мог родиться тогда ребенок от первой жены, значит, он в порядке.

– И чего?

– Да ничего. Десять лет с лишним все ходили мы по врачам, и вместе, и по отдельности. Говорят, здоровы оба. А ребенка нет и нет. Я уже отчаялась.

Кадри вжалась в спинку стула. В кухонную раковину с грохотом падали редкие водяные капли.

– А он?

– А он говорил: не плачь, значит, Богу так угодно. И вот один раз поехал он в Лимассол. Два трактора нам для фермы в порт пришли. Поехал трактора забирать. А путь неблизкий. Сказал: не жди сегодня. Все бумаги, мол, на таможне оформим, на трейлер погрузим, и приеду я. Завтра. Я за день все дела переделала. Села ужинать – кусок в горло не лезет. Включила телевизор, а там фильм.

– Какой, Марулла?

– «Ностальгия» называется. Итальянский. Но снял ваш режиссер, русский, Андреем зовут, фамилию не помню. Ты ведь русская?

– По папе русская. А по маме эстонка.

– Вот, значит, не ошиблась я. Фильм такой – непонятно о чем. Сижу, смотрю. Потом там сцена такая, женщины молятся статуе Девы Марии. А у нее из чрева внезапно со щебетанием птицы вылетают, много птиц! Я так и остолбенела.

– Почему?

– Не знаю. Досматривать не стала. Телевизор выключила и спать пошла. А еще не поздно было. Лето, светлый вечер такой. Я на кровати лежу. И вроде спать не хочется, а понимаю, что засыпаю. Но не совсем – какая-то часть меня не спит. И вдруг вижу эту самую Деву. Будто она в моей спальне, подходит ко мне и ладонь на лоб мой кладет. А ладонь ладаном благоухает, прохладная такая и одновременно горячая – не знаю, как так бывает, но не такая горячая, чтобы больно, а вот одновременно… Постояла подле меня, тут я совсем заснула. А через неделю оказалась я беременной.

– Чудо?

– Не знаю, как и сказать.

– А Костас чего? Обрадовался?

– Да у него словно крылья тогда выросли, лет на десять помолодел! И Димитра родилась так легко, так просто! Весь срок у меня – ни токсикоза, ни осложнений. Все же чудо, наверное. Хорошая девочка.

– Чудесная, Марулла!

– Только залюбили мы ее, конечно. У Костаса она поздняя. Да и я уже не так молода тогда была.

– Как же без родительской любви? Разве лишняя бывает?

– Не бывает, конечно. Но когда слишком много – так и во вред. Но мы ей никогда ничего не указывали, как жить, не заставляли. Пусть живет, как сама может. Она же у нас такая, особенная. Подарок нам наша Ди-митра. И она тебя, Кадри, очень любит.

– Я знаю. Я ее тоже люблю.

– Хорошо с тобой, Кадри. Раньше у меня одна девочка была, а теперь две. Да еще и мальчик! – внезапно звонко рассмеялась Марулла. – А у тебя дети есть? Хотя, что я, знаю, что нет. Хотите с Андреем?

Кадри встала из-за стола.

– Спасибо тебе, Марулла, за всё. И за сегодня, и за вчера, и вообще за всё.

– Девочки мои милые… Пусть у вас у обеих всё будет так, как вы хотите.

– Я пойду, ладно? А то Андрей там один. Еще проснется, испугается без меня.

– Иди. Иди, спокойной вам ночи.

Кадри приоткрыла дверь, выскользнула на улицу. Доктор Сепп. Заключение. Выписка. На машинке, на сероватой бумаге, почти газетной. Шрифт машинки пробил некоторые буквы насквозь, буква «а» вылезала из ряда. Кадри до последнего слова помнила черные острые строки. Острые, как ножи.

Острый двухсторонний сальпингит.

Вторичный гангренозный аппендицит.

Гнойный перитонит. Лапаротомия.

Состояние после аппендэктомии и правосторонней сальпингэктомии.

И как доктор Сепп сказал:

– Вам не следовало делать того, что вы сделали. Я сожалею, что вынужден вам это говорить. Причиной стал найденный у вас гонококк.

И квартиру помнила, с водкой, вермутом и тремя уродами. Как она могла знать, что их будет трое, если нравился только Рейнут! Этот скот потом сказал, что она их заразила. И что их трое, а Кадри одна, и поверят им, а не ей. А через три дня – операционная, доктор Сепп и боль. И ужас. Если бы она тогда знала, какую цену заплатит. Если бы.

Андрюшенька спал, руки раскинув. Разделась, тихонечко обняла. Он чуть пошевелился, прижался, затих.

Прозрачен воздух. Висят картиной в рамке окон – вот Южный Крест, вот – Лебедь, а там – Лук Стрельца. Кадри увидела поле с танцующими птицами. И вот она – тоже птица. Одна из них. В полной тишине легко взмывает в небо, бросает взгляд вниз. Внизу, обнявшись, папа и мама.

– Эви, Эви, – кричит папа, – смотри, Эви, это же наша девочка, она теперь птица! Лети, милая, лети!

И машут ей вслед. А Кадри поднимается – выше и выше, и много их, и из их тел и из их душ рождается танцующий символ бесконечности.

И на последней границе сна вдруг слова, как огнем: «Ты любима! Ты прекрасна!», и уверенность, основанная ни на чем и на всем сразу, – это новая я, и уже никогда мне не вернуться назад.