Роман И. Зуева-Ордынца

Рисунки худ. Н. Кочергина

(Продолжение)

 

1

Раттнер спешил к товарищам, оставленным на «согре». Он пробродил около часу, напрасно потеряв время, так и не найдя подходящего места для ночлега. Всюду было одно и то же: болото, поросшее густым старым пихтачом и ельником.

Раттнеру казалось, что он идет правильно. Вон за той пихтой с вершиной, сломанной бурей, откроется поляна, заросшая кустами красной смородины, на которой ждут его Птуха и Косаговский. Но неожиданно под его подметкой чавкнула вода, и нога утонула в мягкой моховой подушке. Он свернул влево. Здесь расстилалось сплошное болото, угрожающе поблескивая окнами стоячей воды, в которых плавала набухшая вата желтой тины.

— Шаг в сторону отойди — и заблудился! Проклятое место! — проворчал недовольно Раттнер. — Попробую свернуть вправо.

Правее грунт был тверже, но ноги его раз’ехались как на льду, и вдруг скользнули вниз. Он вцепился в ветви куста, но не удержался. Вырвав куст с корнем, Раттнер полетел куда-то вниз — быстро, но плавно и без толчков, как на лифте, с верхнего этажа в нижний. С возрастающей быстротой несся он по гладкому наклонному корыту, вымытому потоками в гнилистой почве. Лишь встретившаяся на пути молодая елочка остановила его полет. Раттнер на лету уцепился за нее руками, крутанулся вокруг ее ствола несколько раз и шлепнулся на землю..

— Однако куда это я всыпался?

Он стоял на дне глубокого и широкого оврага, покрытого зарослью молодою ельника. Глинистые кручи, метров по двадцать высоты, поднимались со дна оврага. Их темнокрасная и каштановая глина размокла, и этот-то ползучий грунт увлек вниз Раттнера. Высоко над головой его виднелись кусты шиповника, среди которых он бродил минуту назад.

— Нет худа без добра, — засмеялся Раттнер. — Не свались я сюда, не заметить бы мне этого оврага! А это ли не место для ночевки! Сухое, защищенное от ветра. И костер отсюда не будет виден… Значит, живем! Однако поразнюхаем, не занял ли кто-нибудь раньше меня эту жилплощадь?

2

Широко и быстро шагавший Раттнер ударился обо что-то коленом и остановился. Предмет, о который он ушиб ногу, был скрыт путаными космами высокой, по пояс человеку, сухой прошлогодней травы.

«Не капкан ли? — подумал Раттнер. — Без ноги бы остался!»

Он осторожно раздвинул руками траву и увидел странное сооружение. Перед ним была двускатная будка, не более метра высоты и длиною метра в два — точная копия избы, лишь без окон и двери, да с крестом, прикрепленным к крыше. Раттнер, недоумевая, поднялся и увидел шагах в трех вторую такую же будку, оглянулся — сзади еще одна, справа — еще три. Вся полянка, на которой он стоял, была заставлена двускатными будками с крестом на крыше.

С опаской обогнув странные сооружения, Раттнер двинулся вперед. Но тотчас остановился и, прыгнув к толстой сосне, спрятался за ее стволом. Впереди, в просвете между деревьями, темнело какое-то здание. Приготовив револьвер, он осторожно высунулся из-за ствола.

На круглой, повиднмому, расчищенной среди ельника полянке стояла небольшая бревенчатая церквушка, уныло завалившаяся набок. Древняя архитектура церкви поразила Раттнера: на высоком четырехгранном срубе стояли друг на друге небольшие, постепенно уменьшавшиеся восьмерики, заканчивавшиеся деревянной главкой с восьмиконечным крестом.

На полянке стояла бревенчатая церквушка, покосившаяся набок　

Уже не таясь, он вышел на полянку, разглядывая с любопытством церковь. Силуэт ее был акварельно тонок. Слюдяные окна горели на солнце. Трухлявые, обомшелые двери, сорвавшиеся с петель, валялись на пороге.

По прогнившим, осыпающимся под ногами ступенькам Раттнер поднялся на крыльцо-паперть и вошел в церковь.

Призрачный мертвый свет просачивался в слюдяные окна. Под куполом со свистом носились стрижи. Семнадцатый век хмуро взглянул на него с темных икон, висящих на бревенчатых стенах.

Алтарь, куда прошел толкаемый странным любопытством Раттнер, был почти разрушен. В выбитые окна намело ветром кучи мокрых осенних листьев. Откуда-то из угла выскочила потревоженная человеческими шагами сова и закружилась по церкви в слепом, но бесшумном полете.

— Свято место не бывает пусто! — улыбнулся Раттнер.

В полу, где стоял когда-то престол, чернел квадратный люк.

Вниз, в церковное подполье, уходила лестница, ощерившаяся по-старушечьи выпавшими ступеньками.

— Коли исследовать, так уж до конца! — оправдывал себя Раттнер, сползая на животе по бесступенчатой лестнице. Достал из кармана электрический фонарик и тонким световым жалом нащупал тьму.

Он стоял в большом просторном погребе, облицованном могучими кедровыми бревнами. Стены погреба были покрыты слоем искрящегося инея. С потолка свешивались ледяные сталактиты. В одной из стен погреба, обращенной к церкви, Раттнер увидел незапертую, полуоткрытую дверь. Поставив гашетку браунинга на «огонь», он толкнул дверь ногой и вошел в узкий подземный коридор.

Раттнеру казалось, что подземелье вдет дугой, изгибаясь вправо. По обеим сторонам коридора попадались отдельные, выкопанные в земле и тоже обложенные бревнами пещерки. Он свернул в одну из них. На полу валялись огарки восковых свечей, маленькие старинные иконки. Посредине стояла массивная дубовая колода, с восьмиконечным крестом, выжженным на крышке. Раттнер догадался, что это был гроб, старинная домовина.

Во всех пещерах, в которые заглядывал он по пути, стояли точно такие же, словно одним мастером, по одному образцу сделанные гробы-колоды. На некоторых гробах лежали ржавые вериги, цепи с пудовыми гирями.

«Катакомбы какие-то, — подумал Раттнер, присаживаясь отдохнуть на один из гробов. — Иконы, свечки, гробы! Но кто же вырыл их, кто погребен здесь, в дебрях урянхайской тайги? Тувинцы? Но ведь они язычники! А впрочем, кто бы ни накопал эти пещеры, все равно. Но не мала веков и этой церквушке и этому подземному кладбищу! Все здесь ветхое, трухлявое, древнее».

— А это что такое? — спрыгнул он с колоды. — Ого, это отнюдь не древнее, а весьма даже современное!

Под лучом его фонаря на полу пещеры тускло поблескивали латунью пустые гильзы от выстреленных трехлинейных винтовочных патронов. Он пошарил фонарем по углам пещеры и увидел солдатскую папаху «ополченку» из искусственного барашка, со следами запекшейся крови на ней.

— Это становится интересным! — опуская гильзы в карман и брезгливо отбрасывая носком сапога папаху, пробормотал Раттнер. — Поглядим, нет ли и в других склепах чего-нибудь подобного!

Но, подойдя к следующей пещере, он почувствовал острый звериный запах, а в темноте сверкнули беглыми зелеными искрами две пары узких вертикальных зрачков. Раттнер направил в ту сторону свет фонаря, и ему ответил глухой утробный рык, перешедший в злобное кошачье фырканье и шипенье.

«Надо сматываться! Их двое, а я один», — подумал Раттнер и, прикрывая отступление светом фонаря, начал пятиться к выходу.

После промозглого сырого холода подземелья даже мартовский ломкий ветер показался теплым. Остановившись на крыльце-паперти и сложив рупором руки. Раттнер крикнул:

— Ау-у!… Пту-уха-а!..

Ответа не было.

— Илья-я-о!.. Где вы-ы?.. — крикнул он снова.

И снова в ответ тишина. Лишь ветер шаманит в верхушках ельника.

— Придется стрелять! — поморщился он, досадуя на бесполезную трату патрона. И, прицелившись в крест, торчавший над крышей одной из загадочных будок, выстрелил Крест сорвано и отбросило в кусты. Сова, гнездившаяся в алтаре, метнулась наружу и понеслась над оврагом, ухая томительным смехом.

Раттнер насторожился, ловя ухом звук ответного выстрела.

Но ответа не было.

На душе защемило. «Неужто я забрел так далеко, что они не слышат моего выстрела? Неужели мы разойдемся? Искать, сию минуту искать их! — рванулся он с крыльца, — А где искать, как искать, когда темнеет? Что делать?..»

Вскинул револьвер и яростно и нетерпеливо выпустил в воздух всю обойму.

В ответ лишь темные деревья гневно загудели вершинами.

— Заблудился! Один на старом кладбище!..

3

Костер полыхал жаром. Искры роились и гасли в воздухе. И другими искрами, жаркими созвездиями горят в ночной тьме волчьи глаза. Звери залегли стаей и кустах, по склонам оврага и смотрят неотрывно сюда, на дно.

Но Раттнеру не страшны волки. Бушует пламенем костер, в револьвер заложена свежая обойма. Выставляя к огню ладони и удовлетворенно покряхтывая, он думает:

«Догадаются ли Илья и Федор не уходить с того места, на котором я вчера их оставил? Иначе мы не найдем друг друга!..»

Прислушался. Тайга, залитая стылым лунным светом, попрежнему молчала. Но теперь это молчание уже не пугало, а, наоборот, успокаивало.

И вдруг что-то ухнуло, затрещало в темноте. Рапнер рефлективно, вне воли, бросился в сторону. Огромная сосна с треском и стоном рухнула с обрыва, прикрыв своей макушкой костер. Не отбеги Раттнер, сосна переломила бы ему кости.

Около полчаса, стоя в темноте, вдали от костра, он выжидал, прислушиваясь. Но не услышал даже ни малейшего шороха. Лишь сова, возвращаясь в гнездо, в алтарь, уронила, пролетая над оврагом, свой жуткий вопль.

Раттнер поднялся с пня, на котором он сидел, намереваясь вернуться к костру, и замер испуганно. Откуда-то из глубин тайги прилетел человеческий голос. Именно человеческий, в этом не было сомнении. Кто-то, будоража ночную тишину, запел жалобную, скорбную не то песню, не то молитву. Высокий голос, весь тоска и слезы, долго жаловался на что-то притихшей тайге да звездам.

— У костра я ночевать не буду, мет! — решил твердо Раттнер. — Заночую в церкви, забаррикадировав чем попадется дверь!..

 

VIII. Платиновая пуля

1

К утру подморозило. Раттнер вышел из церкви и не узнал тайги.

За ночь выпал снег, прикрыв знакомые, примелькавшиеся за вчерашний день очертания оврага. Блестящая серебряная изморозь побелила сучья. Казалось, новая местность лежала перед ним.

Вскарабкавшись на глинистый яр, Раттнер остановился передохнуть. Глаза горели от бессонной ночи, тошнило и звонко кружилась голова от голода.

— Куда итти? А не все ли равно!

Он зашагал в сырость и прель тайги. Поднявшись на плечистый холм, огляделся.

«Я вчера не переходил реки, — вспомнил Раттнер. — Значит, мне нужно в обратную сторону».

Откинув назад туловище, он ринулся вниз, к подножию холма. Но на полдороге услышал вдруг неизвестно где родившийся звук, похожий на свист крыльев летящей птицы. Свист приблизился, перешел в глухой взвизг, и что-то с силой ударило Ратткера в грудь, сбив его с ног.

Удар был сильный, но тупой, не причинивший никакого ранения.

Раттнер поднялся, ища глазами предмет, которым был сбит с ног, и тотчас увидел его. С удивлением глядел он на длинную, в метр, деревянную стрелу с тупым наконечником. Тыльный конец стрелы был оперен пластинками тонкого, как бумага, железа. Эти-то пластинки и визжали не лету. Широкий, тупой наконечник был очень тяжел, наполненный, повидимому, внутри каким-нибудь металлом, свинцом или железом.

«Кто же швыряется здесь летающими оглоблями? — подумал Раттнер, рассматривая стрелу. — А попади она мне в голову, пожалуй, и череп вдребезги бы разлетелся! Делайте что хотите, а я все-таки пойду вперед!» — отшвырнул он в кусты стрелу и снова двинулся к подножию холма.

Но его тотчас же остановил громкий выстрел, раздавшийся где-то поблизости. Пуля тьюкнула над ухом и впилась в ствол соседнего кедра. Раттнер не попытался даже спрятаться. Куда спрячешься, когда, повидимому, со всех сторон следят притаившиеся враги?

Он машинально оглянулся на кедр, в который шлепнулась пуля. Ружье было слабенькое, и пуля, не пробив даже кору, влипла в дерево крупной блестящей бородавкой. Раттнер ковырнул ее слегка ножом, и на ладонь его упал теплый еще кусочек металла.

Пуля, крупная и круглая, была, несомненно, самодельная, грубой кустарной отливки. Стреляли ею из шомпольного, гладкоствольного ружья, так как следов нарезов на ней не было видно. Но металл пули крайне удивил Раттнерл. Ни на свинец, ни на медь или железо он отнюдь не походил. Серого цвета, с легкой золотистой побежалостью, он больше всего напоминал серебро.

— Неужели серебро? — удивился Раттнер, вскидывая пулю на ладони. — Такой же кусочек серебра весил бы вдвое. меньше.

— Платина!) — крикнул он вдруг и крайнем изумлении. — Пуля из платины? Но кто же это? Крез, или, вернее, дурак, который тратит на каждый выстрел целое состояние? Только дикари не знают громадной ценности платины. Не тувинцы ли это?

— Эге-ей! — закричал Раттнер. — Кто есть живая душа! Отзови-ись!

В слитный шум гулящей от ветра тайги ворвался вдруг быстрый, но осторожный хруст раздавливаемых ногами сучьев.

— Ага! Идут! — вытащил Раттнер из кармана револьвер, но почувствовал на плечах волосяную, густо смазанную жиром петлю. Петля дернулась, перехватила горло и швырнула Раттнера на землю.

— Вяжи! — крикнул кто-то над ним, и чья-то рука вырвала у него браунинг.

А затем веревки остро вгрызлись в его тело, спеленали, обессилили. Сильные руки подхватили Раттнера, затрещали сучья под быстрыми шагами. Люди, несшие его, спешили, бежали бегом. Но вот они перешли на спокойный шаг и наконец остановились.

Раттнера бесцеремонно, сразмаху, бросили на землю. Голова его загудела от удара о корневища деревьев. И где-то рядом раздался голос Птухи:

— От вам и товарищ военком! Я же говорил — гора с горой не сойдутся, а человек с человекем всегда встренутся. От полюбуйтесь!..　

2　

— И што же это такое деется? У меня аж мозги штопором пошли! — кричал по-прежнему где-то Птуха. — Што за цирк? Што за опера? Илья Петрович, эти люди беспременно члены Рабиса. Они, стервозы, поперли в каком-нибудь гостеатре древне-исторические костюмы и разгуливают по тайге этакими боярами, Борисами Годуновыми!

Раттнер поднял голову и увидел, как смуглый рыжебородый человек огрел Птуху по шее.

Федор только крякнул и завопил еще громче:

— Ну-ну, не мути воду! Драться-то и мы умеем! Як дам по соплям, закувыркаешься.

Раттнер взглянул на Птуху, и ему почему-то бросилось в глаза лишь то, что все новенькие, ярко надраенные пуговицы Птухиного бушлата были оторваны.

— Кто же это у тебя пуговицы пообрывал? — тупо спросил он.

— А вот та публика! — ответил возмущенно Федор, указывая на людей, раскладывавших невдалеке костер.

Раттнер взглянул в указанном направлении и испугался за свой рассудок. Не мог понять — бред это или реальная трехмерная действительность.

У костра копошились стрельцы, именно московские стрельцы XVII века. Это были все, как на подбор, ловкие крепыши, небольшого роста, неторопливые, подобранно-аккуратные. Тип их лиц был определенно славянский, разве что с незначительной примесью монгольских черт.

Одеты стрельцы были в толсто стеганные, несгибающиеся кафтаны с высокими воротниками. Раттнеру вспомнилось посещение московской Оружейной палаты, где он на манекенах, изображавших былых стрельцов, видел такие же точно кафтаны. Руководитель экскурсии об’яснил тогда, что они назывались «тегилеями», набивались пенькой, а в толщу их, для предохранения от вражеских сабель и стрел, подкладывались куски железа и обломки старого, негодною к употреблению вооружения.

На головах людей, захвативших в плен Раттнера и его товарищей, высились тоже набитые паклей остроконечные колпаки, или «шеломы». На ногах у них были обыкновенные лапти с онучами из бараньих шкур, навертываемые шерстью вверх. От этого ноги напоминали мохнатые лапы какого-то зверя.

Вооружены эти люди были огромными можжевеловыми луками и колчанами, набитыми тяжелыми деревянными стрелами, тупыми и остроконечными. Раттнер догадался, что тупые стрелы, силу удара которых он уже испытал, предназначались для битья белок. Тупая стрела контузила белку, не портя ее шкурку. Стрелами же остроконечными били, повидимому, дичь и крупного зверя.

Заметил Раттнер и огнестрельное оружие: на весь отряд три кремневые пищали, словно выкраденные из музея старинного оружия. Длинный, грубо выкованный ствол ограничивался прикладом, плоской доской с приделанным к ней ящиком для хранения запасных кремней. Выстрел производился от искры кремня, вставленного в расщелину, в «губы» железного курка. Во время прицеливания тяжелый ствол пищали клался на специальные сошки, валявшиеся здесь же.

Вооружение этих странных людей дополняли широкие «медвежьи» ножи, рогатины и топоры на длинных, тонких топорищах. Топоры эти стрельцы, как их уже мысленно называл Раттнер, носили не за поясом, а привешивали сбоку к поясам, на особом крючке.

Стрельцов было одиннадцать человек десять рядовых и одиннадцатый, невидимому, начальник. Стрелецкий «офицер» отличался лишь вооружением. Он носил тонкую кривую саблю на ремне, покрытом металлическими бляхами, а за поясом его торчал длинноствольный курковой пистолет.

Стрельцы разожгли наконец костер и стали приготовлять варево. А Раттнеру казалось, что он видит иллюстрацию к исторической повести или кадр фильма из эпохи московских царей.

— Ты, Птуха, простись со своими пуговицами, — сказал Косаговский. — Эти выходцы из семнадцатого века приняли твои пуговицы за золотые. Это доказывает, что они не знакомы с медью.

Слова Ильи вернули Раттнера к действительности. Он оглянулся и увидел Косаговского, сидящего на пне. И летчик и Птуха не были связаны.

— Послушай, Илья, что все это значит? — спросил с беспокойством Раттнер.

Косаговский в ответ пожал молча плечами.

— А вы-то как попали в плен к этим оперным статистам?

— Тебя ждали, товарищ военком, вот и дождались! — вмешался Птуха. — Аукали мы тебя, аукали, нет ответа! Ну и решили — подождем. Илья Петрович задремал, сидя на колодке, я тоже около него прикорнул. Вдруг как чубарыхнет меня по маковке — в ушах уже будто тайга загудела! А потом приволокли и тебя.

— А знаешь, Илья, — сказал Раттнер, — если бы эта публика налетела на нас в открытую, мы бы шутя их перещелкали из револьверов.

— Можно это и сейчас сделать! — поднялся с готовностью Косаговский. — Мои «Саваж» при мне. Они не нашли его при обыске.

— Нет, подожди! — остановил летчика Раттнер. — Посмотрим, что будет дальше!..

 

IX. Беловодье

1

— Оттого казак и гладок, что поел, да и на бок! — сказал Птуха, примащиваясь поудобнее у костра. — Спасибо этим элементам, што хоть толокном-то накормили. Не то пришлось бы пузо ремешком подтягивать. А, видно, мы заночуем здесь?

— Повидимому, так, — согласился Коса-говский. — Видишь, они укладываются спать. Если нас и поведут куда-нибудь, то не раньше как завтра утром.

— Неужели они нас не свяжут на ночь?.. — удивился Раттнер. — Странная беспечность!

— Часового-то они все-таки выставили. Видишь! — откликнулся Косаговский — А куда нам бежать? Снова в тайгу? С одним револьвером на троих, без куска хлеба и теперь даже без компаса, так как он у меня отобран? Нет, лучше подождем, поглядим да подумаем!

— Странно все это как-то! Кто эти люди, одетые в старинные костюмы, вооруженные архаическими музейными пищалями и даже луками? — сказал Раттнер.

— Боюсь утверждать наверное, но я кое о чем догадываюсь. Если хочешь, поделюсь с тобой своими догадками, — пододвинулся поближе к нему Косаговский. — Об уходе раскольников в религиозное подполье, об этом пассивном их сопротивлении господствующей церкви и власти придержащей я кое-что тебе рассказывал. Но теперь мы остановимся на этом поподробнее. Как ни странно, но это об’яснит частично и наши злоключения. «И побегоша, печищи свои оставя, оные в понизовые места, те в украинские, а иные в зарубежные», — так говорят старообрядческие летописи о бегстве раскольников. Беглецы укрываются сначала в повенецких лесах, на далеком Поморье. Там возникает знаменитое в истории старообрядчества Выгорецкое общежитие, между Онежским озером и Белым морем, близ озера и реки Выга. Затем заселяются глухие черноморские леса по Керженцу, «речке быстрой омутистой», леса вязниковские, муромские. А когда и на этих новых местах отыскал поселенцев-раскольников посланные за ними в погоню воинские команды, упрямые кержаки, уходят еще дальше, переваливают Каменный Пояс, то-есть, Уральский хребет, и расселяются по Сибири. Насколько сильно и могущественно было это движение, можно судить по тому, что волна этих беглецов в какие-нибудь 100–150 лет пробежала всю Сибирь от Урала до Камчатки, от Березова до Алтая, всюду оставив свои следы в виде поселений-скитов!

Беспрерывное бегство, беспрестанная перекочевка, — продолжал Косаговский, — создали легенду о таинственном «Беловодье», мифическом рае раскольников, где «во всем сиянии царит красота древнего благочестия, где земля не тронута человечьими руками, где нет никаких начальников, где текут белые воды, где люди никогда не изнашивают сапог, где платье не тлеет».

— Извечная мечта о социалистическом рае, — сказал Раттнер, — мечта, сильно скрашенная в мистические тона…

— Совершенно верно! Не только распаленная фантазия религиозных фанатиков, но и тоска «по воле» простонародья, зажатого в тиски социальных бед, создала эту легенду о сказочном «Беловодском царстве». И вот в течение всего XVIII века идут поиски этого фантастического эльдорадо. Ищут его в Антиохии, Константинополе, Абиссинии, даже Японии.

Ты очень верно подметил, что на поиски Беловодья народные низы толкали причины в большинстве чисто экономические, — обратится Косаговский к Раттнеру. — Это стихийное движение, это стремление найти место, где бы жилось привольно, наблюдалось даже в последние предреволюционные годы. Но характерно то, что в последнее время Беловодье в народном сознании потеряло свою благочестиво-религиозную окраску. Теперь уже это страна, где природа щедро рассыпала свои дары, а не где сохранилось «древнее благочестие». И зовут ее уже не Беловодьем, а по-разному: то «Зеленым клином», то «Китайской щелью», то «Низацией». Последнее слово, повидимому, производное — от колонизации. Помнишь, у Всеволода Иванова в одном из его рассказов голодающие крестьяне бегут искать какую-то «полую Арапикъ, в которую «на небольшие времена, на 37 лет, открылись ворота», и пуль в которую лежит «песками», через сарту, оттедова по индейским горам». В этой «полой Арапии» якобы «трава медовая, пчелиная, хлебушко спеет в три недели, окромя того, дают арапские человеки все надобное, до штанов с зеленой пуговкой…»

— Дулю под нос! — проворчал обиженно Птуха. — Эти арапы сами норовят у советского человека пуговицы пообрывать на самом наинужнейшем месте. Как же я теперь бушлат застегну?

— Искатели привольных мест не отдавали себе ясного отчета в том, где именно находится эта райская страна, — продолжал Косаговский. — А потому ее ищут всюду — за «Каменными горами», то-есть за Яблоновым хребтом, в полуденном краю Сибири — Забайкалье, в «Пегой Орде» то-есть Поамурье, в южных неприступных хребтах «благостного Алтая» и еще дальше, в Мунгалах, то-есть в Монголии.

— Ага, вот оно что! — вскрикнул Раттнер.

— Ну, что — ага? — улыбнулся Косаговский.

— Я начинаю кое о чем догадываться!

— Пора бы уже! Но в следующий раз догадывайся втихомолку, а меня не перебивай.

Насколько сильно было это стремление к исканию страны, где в кисельных берегах текут молочные реки, показывает тот факт, что Пржевальский нашел колонию русских крестьян-старообрядцев в центральном Китае, у Лоб-Нора.

— От, гужееды, куда драпанули! — удивился Птуха.

— И эти дальние странствия об’ясняются просто, — продолжал Косаговский. — Наделяя свою легендарную страну идеальными качествами, искатели ее убеждались, что всюду жизнь имеет свою оборотную сторону, что всюду социальная неправда выпирает в неприкрашенной жестокости. И все же, доведенные до крайности, народные низы продолжали надеяться на лучшее, где ждет их земельный простор и воля. Ах, эта воля!.. Я воображаю, эти караваны искателей «необтоптанных земель». Скрипят колеса, плачут женщины, прощаясь с родной сторонушкой, пыль вьется, заметая следы уходящих. Впереди — телега, запряженная тройкой, а в телеге старинный образ «Спаса». И верили ведь люди, что ведет их в рай земной сам «батюшка-Спас»! А жизнь давно уже разбила остатки легенды о Беловодье. Не раз из Китая, из Монголии пригоняли обратно в Россию почерневших от голодовок заблудившихся кержаков. Но мечта упряма! И снова, по первому слуху о вольных землях, срывались люди с насиженных мест и отправлялись разведывать их. Так народные низы искали в сказке утех от экономических обид. Отчаявшись наконец найти эту сказочную страну, это царство благочестия, народ переносит ее под воду. По старинному народному преданию в Нижегородском крае, на дне озера Светлояра, скрылся святой Китеж-град. Утопия, конечно, так и осталась утопией! Можно убежать из родной деревни, но нельзя убежать от своего века, с его экономическими и социальными особенностями.

— А эти люди, — кивнул Раттнер на стрельцов, уже дремавших вокруг костра, — все же сумели, невидимому, убежать от нашего века! На мой взгляд, они живут все еще в XVII веке, по крайней мере!

— Ты понял мою мысль! Я уверен, что эти люди — потомки раскольников, когда-то, очень давно убежавших из России. Если кержаков нашли даже у Лоб-Нора, то почему какая-нибудь часть их не могла пробраться сюда — в Танну-Туву? Меня убеждает в этом также твой рассказ о кладбище, на котором ты ночевал.

Это был «жальник», лесное кладбище старообрядцев. Будки с крестами, удивившие тебя, это «голубцы», могильные памятники, деревянные срубы, заменяющие надгробные плиты. Так хоронят только кержаки. В подземелье, под церковью, похоронены особо святые люди, «столпы благочестия». Об этом можно догадаться по веригам, лежащим на гробах-колодах. Нет сомнения, завтра нас отведут в какой-нибудь потаенный, укрывшийся в тувинской тайге скит, где старцы-начетчики и уставщики решат нашу участь.

Стрелец-офицер поднялся от костра к подошел к пленникам.

— Спать время, — строго сказал он. — Будя гомонить! Зарание домовь побредем, Спите, не то батогом исповедую!..

2

— Эй, мирские, вставай! В путь снаряжайтесь. Вставайте, еретики поганские!

Косаговский открыл глаза и увидел стрелецкого начальника, стоявшего над ним.

— Вставай! — ткнул Косаговского в бок стрелец. — Ладьтесь в путь!

— А куда пойдем, братишка? — спросил проснувшийся Птуха.

— А ты чего зоблишься? — крикнул грубо стрелец. — Твово ума пытать не будем! Пойдешь, куда надобе!

Стрельцы были уже готовы в путь. Они вскинули за спины берестяные короба, похожие на солдатские ранцы, отстегнули топоры и ждали лишь пленников.

— Вязать будем? — обратился один из них к начальнику.

— Пошто? Утечь им некуда! — ответил стрелецкий офицер — Станьте по трое обаполы мирских, а четверо пущай передом идут!

По его приказу четыре стрельца выдвинулись вперед, приготовив топоры; остальные встали по трое с обеих сторон пленников. Сам начальник прикрывал тыл отряда.

— С богом! — крикнул он. — Трогайтесь, братие!

Тотчас же от костра начался дикий бурелом, где кусты и высокая трава переплелись стеной, непроницаемой, казалось бы, даже для солнца. Но сверкнули длинные топоры стрельцов, затрещали перерубленные ветви, и в глухой стене образовался прохот. Стрельцы с удивительной ловкостью продирались сквозь таежную чащобу, не отступаясь от раз взятого направления. Отряд двигался в молчании. Тарабарили топоры, трещали под ногами срубленные ветви, и новая верста оставалась за плечами путников. Через равные промежутки времени, по приказу офицера, передовые стрельцы менялись местами с охранявшими пленников. И свежие руки с новой яростной силой врубались в тайгу.

Лесная чаща неожиданно кончилась, упершись в болото. Деревья стояли в черной, мертвой воде. Зеленый студень тины колыхался на поверхности. Удушливо пахло торфом и болотным газом.

Но стрельцы не испугались, увидав непроходимую топь. Наоборот, они заметно обрадовались болоту.

Откуда-то из-под кореньев могучей сосны они вытащили, повидимому, заранее спрятанные два трехсаженных шести. Общими усилиями сбросили их в болото, так, что шесты легли параллельно в аршине друг от друга. Уверенно опустившись к болоту, три стрельца встали на шесты на четвереньках, ногами на один шест, руками же упираясь на другой. Так, переставляя осторожно ноги и перебирая руками по параллельному шесту, они начали переправляться через болото, казавшееся непроходимым. Когда стрельцы дошли до конца шеста, они выдвинули вперед подручный шест, перешли на него и, подтянув подножный, который теперь стал подручным, снова двинулись вперед.

Не успели пленники притти в себя от изумления при виде такой переправы, как еще два шеста полетели в болото, а стрелецкий офицер дотронулся до плеча Косаговского.

— Иди!

Летчик не без страха ступил на шест. Лишь только он оперся о второй шест, руки его ушли по локоть в жидкую грязь. Дернулся испуганно вверх и чуть было не сорвался с подножного шеста. С ужасом подумал о купании в этой вонючей топи, в которую он ушел бы, наверное, сразу, по плечи. Но взглянув на двух стрельцов, перебиравшихся вместе с ним, он немного успокоился. А вскоре топкая зыбь, подобно пружинному матрацу колыхавшаяся под ногами, ничуть уже не пугала его.

Переправа через болото продолжалась около часа. Топь кончилась гатью из толстых бревен. Спрятав шесты, стрельцы двинулись по гати. Она тянулась версты на три и уперлась в «пал», лес выжженный и расчищенный под пашню. За «палом» тотчас же начинался небольшой отлогий хребет.

Стрельцы вдруг заволновались, подтянулись, обчистили грязь с кафтанов и лаптей, даже умылись ручейковой водой. А затем, прикрикнув особенно сурово на пленников, начали забираться на хребет.

Косаговский, шедший впереди остальных пленников под конвоем двух стрельцов и офицера, поднявшись на перевал хребта, остановился передохнуть. Ничего не подозревая, он опустил глаза вниз и попятился пораженный.

Внизу, прямо у него под ногами, в небольшой узкой долине и по склону гольца, вскинувшегося на дыбы, лежал город, сошедший с картины Аполлинария Васнецова.

Внизу в небольшой долине лежал город　

На берегу озера, сверху казавшегося неподвижным как чан со ртутью, высились зубчатые бревенчатые стены кремля с пузатыми, словно бочки, башнями по углам. Из-за кремлевской стены выглядывали семиглавый собор и гребни причудливых боярских хором. Кремль был опоясан широкой лентой города. Тесовые крыши городских домов, среди которых виднелись «семиглавия» — небольшие церквушки раскольников со старинными звонницами, блестели на солнце.

В городе звонили к обедне. Глухой звук колоколов и чугунных бил тяжело плавал над городом. Косаговский видел даже всполошенные звоном вороньи свадьбы, ошалело носившиеся над крестами собора.

— Что это такое? — изумленно вскрикнул за его спиной Раттнер.

Стрельцы словно по команде скинули шеломы и закрестили крупно, глядя на городские церкви. И лишь после этого один из них ответил строго:

— Град Ново-Китеж!..

 

I. Затерянный мир

1

— Мать честная, ни черта я не понимаю! — изумлялся Птуха. — На яком свите, в якой земле, на якой-такой планиде мы находимся? Илья Петрович, от она та самая полая Арапия, о которой ты ночью рассказывал!

Косаговский и Раттнер молчали, поглядывая удивленно по сторонам.

Грязную ухабистую улицу, по которой они шли, прорезали вкривь и вкось узенькие переулочки и тупики. Дома, вернее избушки, закоптели; окна вместо стекол были затянуты скоблеными бычьими пузырями. В этих курных избенках ютилась, повидимому, новокитежская беднота.

Пленников вводили в город　

Но и дома городских богатеев, обнесенные высокими бревенчатыми заборами, были не лучше крестьянских изб современной Псковщины или Новгородчины. Все встречавшиеся по пути дома были крыты тесом или берестой, обложенной сверху дерном, с дымволоками, отверстиями в потолке или стене для выхода дыма, вместо трубы. Ни одной железной крыши, ни одной каменной стены, ни одного окна со стеклом!

Обгоняя пленников или пересекая им путь, скрипели телеги, на изготовление которых не пошло, повидимому, ни грамма металла. Даже колеса телег вместо железных шин были обтянуты деревянными обручами. А в телегах: битая птица, овощи, полти мяса, шерсть, масло, лед, резанные из дерева вещи.

— Что везете? — обратился Косаговский к мужичку в сермяжном кафтане, подпоясанным лыком, шагавшему рядом с одной из телег.

— Тягло! — ответил тот, косясь испуганно на человека в жутко блестящей кожаной лопотине.

— А за что ты платил деньги при в’езде в город? — спросил снова Косаговский.

— Знамо, мыто! — ответил мужичок. И вдруг, настегав панически свою лошаденку, понесся так, что засверкали его новенькие лапти.

— Ну, Николай, беда! — улыбнулся летчик. — Мы из века XX грохнулись сразу в XVII! Тягло — это прямые налоги в Московской Руси. А мыто — товарные пошлины той эпохи. Вот не ожидал я, что мой несчастный самолет, подобно уэллсовской «машине времени», может переносить за сотни лет в прошлое.

Пленники подошли к озеру, через один из рукавов которого был перекинут мост на бочках. Около моста, на берегу озера, лежал ряд больших осмоленных лодок. Тут же, на вбитых кольях, сушились сети. На противоположном берегу озера махали крыльями ветряные мельницы. Близ крайней, ближайшей к озеру ветрянки стояла виселица: два столба с перекладиной и с петлей, раскачиваемой ветром.

Лишь только пленники перешли дрыгающий под тяжестью телег и многочисленных пешеходов мост, в уши их ударил неистовый шум, металлический лязг и грохот. По обеим сторонам улицы потянулись угольно-черные от сажи кузницы Двери их пылали отсветами горнов.

— Фабричный район — улыбнулся Раттнер.

— Эге, здесь тоже пролетарии имеются! — отметил это радостное явление и Птуха.

Улица оживлялась, набухала народом.

Вот, по грязной мостовой тащатся под конвоем стрельцов колодники, скованные общей громадной цепью. Они вышли на кормежку, побираться. В подолы их зипунов летят калачи, куски мяса, изредка монетки. Тяжелая колымага, пытавшаяся обогнать колодников, застряла в грязи. Четверка лошадей запряженных только в гужи — так как дышла по верованию кержаков тоже вещь проклятая, — надрывает последние силы, исходя хрипом и паром. Толстая старуха в ватной телогрее, высунувшись из колымаги, тычет озлобленно клюкой в спину кучера. Кожевенники, тащившие на спинах связки остро шибающих в нос, свеже отделанных кож, впряглись вместе с лошадьми в гужи и выдрали колымагу из грязи.

Из открытых дверей кабака валит пар, несутся пьяные песни, крики, хохот. На пороге стоит баба, взвалившая на плечи пьяного мужа, и кричит истошно:

— Васи-илей!.. Давай телегу-у!..

За кабаком улица раздвинулась и влилась в площадь, это был, видимо, торг. Рядами стояли лавки, дощатые балаганы с рогожными навесами. На прилавках и прямо на земле — все, что необходимо для хозяйства: обувь, носильное платье, деревянная и глиняная посуда, гребни, донца, веретенца, ведра, ушаты, кадки, лопаты и груды новых, облитых дегтем колес. Тут же, на глазах покупателей, мясники резали коров и, подвесив их туши на треножники, свежевали. А рядом рыбаки на мокрых еще сетях разложили ночной улов.

Разносчик новокитежского торга

Прошли несколько шагов — новое зрелище. На лавках, поставленных прямо в уличную грязь, сидят верхом люди. На головах у них надеты глиняные горшки. Земля около лавок как ковром устлана волосами.

Это «Стригачий ряд». «Стригольники», то-есть новокитежские парикмахеры, огромными овечьими ножницами стригут «под горшок» молодых франтов, выстригают на затылках благочестивых стариков обязательные для каждого кержака «гуменцы», то-есть круглые плешинки, подобные тонзуре современных католических попов. Здесь же между лавками парикмахеров носится со звонким ржанием, задрав хвост, отбившийся от матки жеребенок.

Посредине торга, на свободной от лавок площадке, стоял каменный столб с железным ошейником и наручниками. Косаговский легко догадался, что к этому столбу приковывали приговоренных к торговой казни — «правежу».

Рядом с правежным столбом — деревянная кобыла, на кобыле человек, судя по волосам и одежде — поп. Руки и ноги попа связаны под кобылой, словно он обнял бревно, на котором лежал. Здоровенный чернобородый палач, в одной рубахе с засученными рукавами, мрачно и сосредоточенно лупил попа по спине длинным кнутом. Рядом стоял человек в длиннополом кафтане и после каждого удара приговаривал:

— Што, не сладко? Не глянется? За то тебе, штоб сан свой иерейский помнил! Штоб не пьянствовал!

Поп в ответ орал на весь торг:

— Ой, лихо мне!.. Ой, люди добрые, простите меня многогрешного, худоумного, великонедостойного и непотребного перед богом и человеками иерея!

Толпа покупала, продавала, кричала, хохотала, даже плакала.

А над всем этим людским шмоном тяжкими волнами перекатывался звон колоколов, гул чугунных бил и глухой стук древних деревянных клепал.

Толпа, увидав пленников, окружила их тесным кольцом. Раздались крики:

— Глянь, мирские!.. Скоблены рыла!.

— Бритобрадцы!.. У-у, образ блудоносный!.. Еретики!..

— Эй, хрешшоны! — кричали из толпы стрельцов. — Где мирских пымали?

— У самого жальника! — отвечали стрельцы, с трудом расталкивая сгрудившихся людей. — Еще бы чуть, в город пришли!

Толпа зловеще загудела:

— Ишь!.. Неначи шпыни)… Отай пробрались!..

— Явное дело!.. От мирских людей подосланы… про Ново-Китеж разведать!

— Погибель нам!.. Бей мирских шпыней!

— Погибель нам! Бей мирских шпыней!

— Отойди!.. Дай дорогу! — кричали перепуганные стрельцы. Но едва ли удалось бы им защитить пленников от самосуда, если бы из толпы не послышались другие выкрики:

— Пошло бить?.. Разве они не люди?

— Бе-ей!.. Погибель нам от них.

— Почему погибель?.. А в миру жить нельзя?..

— Молчите, отступники!.. К старине должно лепиться!…

— Ну и лепитесь. Вольному воля!..

Толпа явно разделилась на две враждебных стороны. Чувствовалось — готовится что-то грозное. Купцы поспешно прятали товар, закрывали лавки. Из смежных переулков бежали, волоча по земле бердыши, стрельцы. И вдруг рокот многочисленных голосов рассекли отдельные истерические выкрики:

— Бей дырников!.. Вероотступников!..

— Лупи бездырников!.. Скитских елейников!..

Людская толпа, заполнявшая торг, вдруг раздалась надвое, минуту помедлила, охнула и пошла стеной на стену.

Стрельцы, охранявшие пленников, стучали торопливо шомполами, забивая пули в стволы пищалей. Стрелецкий офицер кричал какие-то приказания. Но его крик тонул беспомощно в реве бьющейся на кулачки толпы. Наконец стрельцы поняли приказ своего начальника. Трое из них, с пищалями, остались на месте прикрывать отступление. Остальные, стабунившись и окружив пленников, бросились сломя голову в ближайший переулочек.

(Продолжение в следующем номере)