С верхней площадки крыльца презрительно и скучающе смотрел на толпу красавец и щеголь, стройный, тонкий в талии, белозубый, белолицый и нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.
«Оперный опричник! Драматический тенор!» - подумал Косаговский, почувствовав вдруг острую неприязнь к этому щеголю.
И одет был красавец по красоте своей: в темно-зеленый бархатный кафтан, малинового цвета атласные штаны, заправленные в мягкие чедыги, сапожки из желтого сафьяна на высоких красных каблуках с серебряными шпорами. Рукоять длинной тонкой сабли искрилась драгоценными камнями, а в ухе посверкивала изумрудом золотая серьга. Так казалось неопытному глазу, а капитан видел, что все это грубая подделка: на сабельной рукоятке фальшивая бирюза, граненые цветные стекляшки, в серьге тоже блестит зеленое бутылочное стекло.
А в щеголе и красавце этом капитан узнал стрелецкого голову Остафия Сабура. Он чванился и красовался взглядами лапотников и сермяжников пестрый, яркий, напыщенный, как индюк, пытающийся выдать себя за жар-птицу. Но была в нем какая-то звериная гибкость, готовность в любой миг взвиться и обрушиться на врага.
Остафий взмахнул белой, холеной рукой и сказал лениво:
- На базар пришли груши-дули продавать? Сей минут выйдет на крыльцо, на мирских пленников поглядеть, дочь посадника. Невместно ей ваши непотребства слушать. Нишкните!
Потом, открыв дверь в хоромы, он сказал, улыбаясь томно:
- Жалуйте, Анфиса Ждановна!
На крыльцо, стыдливо потупившись, вышла стройная девушка.
Она не сразу подняла голову, и видны были только ее светлые волосы, убранные под сетку из пряденого золота.' А когда подняла лицо, Виктор удивился. При белокурых волосах брови у нее были, как в песне поется, что черный соболь, а глаза серые, искренние, добрые и глубокие, дна не видать. Но мало что-то радости в этих глазах, а была в них затаенная скорбь и надломленность. Маленький, тугой ее рот, казалось, не смог бы улыбнуться, столько в нем было грусти. Сарафан из красного китайского шелка с белыми цветами магнолии делал ее, тоненькую, нежную, чистую, похожей на цветок среди уродливых, угрюмых, обгорелых пней, среди грязных лохмотьев и неприкрытой нищеты, столпившейся на посадничьем дворе.
Косаговский смотрел на нее неотрывно и ошеломленно.
Пылающее солнце вспыхнуло у него в душе, и он закрыл глаза, ослепленный этим внутренним светом. Очнулся, услышав восхищенный шепот Птухи.
- Боже ж мой! Откуда такая взялась? Хоть двести лет живи, вторую такую не встретишь!
А посадские перешептывались радостно, благодарно, умиленно:
- Лебедь белая… Лебедь прохладная… Анфиса наша…
- Не девица, а чистое ликование…
Стрелецкий голова что-то говорил Анфисе, указывая на мирских, и она смотрела на них, прижав ладони к груди, округлив по-детски изумленно глаза. Взгляд ее остановился на Викторе, и теперь она смотрела только на него, а в глазах ее разгоралось тайное сияние. Она вдруг быстро закрылась рукавом сарафана и, спорхнув с крыльца, побежала к саду, где скрипели качели и слышались девичьи голоса и смех.
И Виктор смотрел ей вслед, пока алый сарафан не скрылся за садовым тыном.
Смотрел вслед алому сарафану влюбленно и самонадеянно и Остафий Сабур с высокого крыльца.
Смотрел и третий, спрятавшийся в толпе посадских.
Этого третьего заметил только поп Савва и крикнул, глумливо захохотав:
- Истомка-то, внучок мой, ишь как на посадникову дщерь смотрит. Как кот на дразнилку! Видит кот молоко, да у кота рыло коротко!
Виктор обернулся, но увидел только мальчишески узкую спину, белую рубаху и длинные льняные, курчавившиеся на концах волосы человека, поспешно уходившего с посадничьего двора.