- Людие! Грядет государь-посадник ново-китежский, отец и благодетель наш Ждан Густомысл! - снова закричал с крыльца стрелецкий голова.
Дверь хорбм распахнулась настежь. Послышалось натужливое сипенье, тяжелые охи и ругань вполголоса, Кто-то с трудом протискивался в дверь. А люди на дворе, услышав сипенье и ругань, разом перегнулись в поясе, закланялись, касаясь пальцами земли.
Посадник вылез наконец на крыльцо, тяжело отдуваясь. Был он неимоверно толст, пузат и мордат. На пузе подносом лежала широкая смолевая борода. Из ее зарослей, как мухомор из мха, торчал толстый красный нос. Под низким и узеньким лбом по-рачьи выпучились глаза.
- Ух ты! - сказал с веселым удивлением Птуха, глядя на посадника. - Все на свете видел, а такого не видел. Троллейбус! Где зад, где перед, - не разберешь.
А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную соболью, крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём, высотой в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на слоновьи ноги Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую нательную рубаху с японским госпитальным штемпелем на ней. Густомысл заметно гордился галошами, выставляя их напоказ, и рубахой, то и дело распахивая шубу и выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные иероглифы на ней.
Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся, пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый старик, судя по связке ключей на поясе - ключник, сложил к его ногам охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник - советский, какими завалены магазины сельпо.
Посадник засучил рукава, будто собрался драться на кулачки, охолил ладонью бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.
- Он что, ненормальный? - пожал плечами и развел руки Птуха. - Люди в трех шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.
- Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои поганить, - сердито шепнул ему поп Савва.
Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:
- Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы вылетел Савва, упал на колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные в косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.
- Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему владыке до матери сырой земли поклон! - затараторил молитвенно поп. - О твоем здравии слышать желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!
- Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, - сказал Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал на сад, где скрипели качели.
- То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая? Отыдь, пес смердящий! - пнул посадник попа галошей. - Я подумаю, какое на тебя наказание положить.
Савва на коленях попятился в толпу. Посадник снова поднес бинокль к глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели. Он увидел «подношения».
- Жирен, ох жирен кабан! Окорока добрые будут! Ты, косолапый, кабана приволок? - посмотрел посадник на Пуда Волкореза.
Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.
- На кабане думаешь отъехать? Я вот зачем тебя позвал. Ты староста лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно вам в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать. На кой мне ваша мягкая рухлядь!
- И такая рухлядь не нужна? - Волкорез выдернул из-за пазухи шкурку и смял ее в горсти. - Мягонькая, в горсть зажмешь - и не видно. Осенний, по снегу еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, - соблазнял посадника охотник.
Посадник заколебался:
- Эту давай. На шапку мне пойдет. Волкорез положил шкурку к ногам посадника и облегченно вздохнул.
- Тебя ослобождаю от белого железа, а лесомык своих завтра гони на Ободранный Ложок.
- Господине, пожди мало, - с мольбой протянул Волкорез руки к посаднику. - Заслужим тебе, владыка!
- Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец всех вас на голову короче сделает! - заревел посадник, пуча глаза.
Волкорез опустил голову, ответил покорно:
- Твой топор, моя голова, господине.
- Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! - упрекнул охотника Будимир, когда тот смешался с толпой.
- На всякого зверя своя сноровка есть, - поиграл густыми бровями Волкорез. - И к медведю не суйся, когда он лапами грабастает. Береги рогатину и жди!
Будимир понимающе усмехнулся.
Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:
- Чей черед, выходи!
К нему робко, виновато приблизился пахотный мужик с реденькой, выщипанной'бородой, тот, что говорил:
«Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет». Щеки его запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато, а наведенный на него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.
- Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста рахотных людей с Новых Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.
Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам, покопался, взял одну и долго разглядывал.
- Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.
- Неграмотный я, кормилец.
- Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам вскорости на толчке, на плахе.
- Умилостивись, господине. Белое железо копай, со» хой руки оттягивай, а все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня их семеро за стол садится.
Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.
- Годи мне, шалун! - удушливо просипел посадник. - Подь сюды! Ближе, ближе!
И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися в жирные пальцы, Густомысл крепко ткнул Некраса в лицо. Мужик шатнулся и тихо заплакал, не решаясь поднять руку к лицу, залитому кровью и слезами. А посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.
- В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню. Суровец с ним задушевно побеседует.
Лапше скрутили руки и уволокли.
- Ух, босяк! - выдохнул трудно Птуха. - Сотворил такого боженька и сам заплакал!
Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.
- Нехорошо тут! - горячо, вздрагивающим голосом сказал он.
- Тише, Сережа, - остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.
Посадник отсмеялся и снова посуровел.
- Кто сей дерзко стоит? - посмотрел он в бинокль на Будимира.
Кузнец сделал шаг вперед:
- Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел, нахмурился.
- Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?
- Ну!
- То богова работа, кузнец.
- Все на бога да на бога, а на себя когда же? - не сдержал кузнец громыхающего голоса.
- Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в страхе стой, червь дерзновенный!
- Говорю как умею, хлебна муха!
- А поди-ка ко мне, кузнец, - ласково позвал посадник. - Ближе!
- Нет, Густомысл, меня не ударишь! - отяжелевшим, железным голосом прогромыхал Будимир. - Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь. Мы люди огненные да железные!
- Вот дает! - тихо восхищенно ахнул мичман.
Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на тяжелые кузнечные клещи Будимира.
- Огненные и железные, говоришь? - недобро сказал посадник. - Железо да огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!