И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и молитвенно, с церковным распевом:

- Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская, ее боголюбие старица Нимфодора!

- Вот это званье-величанье! Кошмар! - насмешливо восхитился мичман. - Как наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз обратно!

- Ох! - вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: - Вы хоть помолчите, мичман. Не дразните собак.

Старица не вышла на крыльцо - ее выволокли два дворовых парня в большом кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах - отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.

«Трухлява владычица ново-китежская, - подумал капитан. - Недолго ей жить».

За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с миром.

Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, - все упали на колени, уткнув носы в землю. Видны были только спины - сермяжные, дерюжные, холщовые в заплатах.

- Надо же! - громко удивился Сережа.

Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:

- Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен. Старица

повернулась к посаднику.

- Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?

- Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! - поклонился Густомысл.

- Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви - никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не гнется, по той топором! Парой лаптей меньше - не велик убыток.

По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и рыкнула неожиданно густым басом:

- Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете! Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в скверну мирскую не пущу!

- Крепко на пушку берет! - покрутил головой Птуха и спросил стоявшего рядом посадского: - А может, она у вас сильно психическая?

Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:

- В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!

- Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? - заревел посадник.

- А когда я тебя боялся? Вот я!

Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из тугих мускулов. Таких в народе дбужильными называют. На голове его переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А в глазах отвага затаенных мыслей.

- Опять ты, Алекса Кудреванко? - опешил посадник. - Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.

- А я напомню. На! Вешай!

Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока. Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:

- Кто это? Откуда?

- Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит! Тысячу, чай, плетей на спине носит.

- Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! - заорал Густомысл, пуча глаза.

- Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!

- Рцы дале, спасена душа, - донесся спокойный голос старицы. - Чай, на работу свою солеварную жалиться будешь?

- Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! - выставил.Алекса обожженное лицо. - А мало людей в црены падает, заживо варится? Солонину из людей делаете?

Старица слушала солевара, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Не открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:

- Соль дорога, а твоя шкура дешевая.

- Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы от злобы, детинские, опузырели от богачества!

- Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.

- До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. - Кудреванко не кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были такого. накала, когда человек уже не кричит, а говорит внешне спокойно, но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. - Где вече наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно, вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича, славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!

Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то выдергивая, то снова кидая ее в ножны.

- Рано за саблю схватился, голова, - растянула старица в улыбке мертвые губы. - Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?

- А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая кочаруха, - погрозил он кулаком старице, - раскорячкой пойдешь. Ты мертвец живой! Смрад от тебя!

Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.

«Поживет еще ведьма, в глазах силы много, - подумал капитан, поймав взгляд старицы. - Лет на двадцать в ней жизни».

- Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! - задыхаясь, крикнула Нимфодора и упала в кресло.

Стрелец бросился на Кудреванку, замахиваясь бердышом.

- Не балуй, зелен кафтан! О мужицкую кость бердыш затупишь! - увернулся Кудреванко и вырвал у стрельца бердыш.

- Шибай его из пищалей! - закричал стрелецкий голова.

Стрельцы кинулись к, пищалям, закопошились с кремневыми курками. Кудреванко заметил новую опасность и помчался к башенным воротам.

- Бабы, а не стрельцы! - крикнул Остафий. Звякая саблей, звеня шпорами, он скатился с крыльца, вырвал из-за пояса пистолет, выстрелил.

Над крышами домов взвились голуби, люди испуганно шарахнулись от крыльца. Солевар остановился, обернулся.

- В долгу не останусь, голова! - крикнул он, взмахнув блеснувшим на солнце бердышом, и скрылся в черной пасти башенных ворот.